ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ ПЯТОЕ
воскресенье, 13 февраля
Мой любимый старый друг Цзи-гу!
Я испытываю двойное облегчение, хотя приближающаяся разлука с госпожой Кай-кун, конечно, омрачает мои последние дни здесь. Я испытываю двойное облегчение: господин Ши-ми наконец съездил в будущее и, главное, вернулся. В день, когда я относил предыдущее письмо на почтовый камень — он, как ты помнишь, находится совсем недалеко от дома господина Ши-ми, возле маленького мостика через канал, который я принял вначале за канал Голубых колоколов,— в тот день я посетил господина Ши-ми и еще раз попытался отговорить его от этой затеи. Но он остался тверд в своем намерении. Мне ничего не оставалось, кроме как выполнить свое обещание. На другой день я принес ему компас времени, показал, как им пользоваться, и проводил к месту перемещения, где он и исчез у меня на глазах. Перед этим он снова пообещал, что будет обращаться с компасом с величайшей осторожностью и далеко во времени не поедет.
С какими чувствами я возвращался домой, в Го-ти Ни-цзя, ты, конечно, догадываешься. Вечером мы вместе с госпожой Кай-кун (которая при этом страшно скучала) смотрели песенно-танцевальное представление «Страна, где все улыбаются», однако в этот раз мне было не до смеха. После этого мы с ней долго говорили. Госпожа Кай-кун сказала, что она достаточно эгоистична, чтобы желать господину Ши-ми остаться там, в будущем, ибо в таком случае я мог бы остаться с ней. Потом она заплакала. Ответить мне было нечего; я встал и принялся разглядывать стену. Все, что я мог ей сказать по этому поводу, я уже говорил ей; тебе я писал об этом в одном из предыдущих писем. Я должен вернуться домой, в родное время, потому что обещал вернуться. Нарушив свое обещание, я разрушил бы тот порядок, который составляет основу моей жизни. Я должен уехать. Я не могу хотеть остаться. Расставание наше будет горьким. Госпожа Кай-кун грозится немедленно броситься в объятия ученому господину Хэ Сен-хоу, но я этому не верю, ибо не могу представить, чтобы она еще раз позволила разделить с собой ложе человеку, не снимающему при этом чулок. Хотя, возможно, мне все же следовало оскопить его — на всякий случай.
Прошло еще несколько дней, пока наконец в моей комнате на постоялом дворе зазвонил колокольчик репкообразного Тэ Лэй-фаня, и я с облегчением услышал в нем голос господина Ши-ми. Голос мне не понравился.
Господин Ши-ми сказал лишь, что очень мне благодарен и что он зайдет ко мне через несколько часов, чтобы вернуть компас и сумку.
Я ожидал его в нижней гостиной. Он вошел, схватил мою руку и долго тряс ее, как это принято у большеносых, потом отдал мне сумку и чуть не залпом выпил бокал Шан-пань. Затем мы зажгли по большой коричневой Да Ви-доу, и после приличествующего молчания я спросил, как оно было.
Господин Ши-ми сообщил, что сначала поехал вперед недалеко, лет на двадцать, а потом еще раз, на расстояние примерно вдвое большее, но в целом не более, чем на сто лет. И снова умолк.— И что же, мой благородный друг и выдержавший экзамен ученый, господин Ши-ми,— спросил я,— вам удалось там увидеть? — Но он лишь помотал головой, вздохнул и провел рукой по глазам. Поматывание головой из стороны в сторону вообще-то означает у большеносых отрицание, однако в данном случае, как я понял, этот жест выражал беспомощность или, лучше сказать, то обстоятельство, что все оказалось даже хуже, чем можно было ожидать. Однако мне этого было недостаточно. Меня охватило нечто вроде злорадного любопытства: действительно ли будущее большеносых именно таково, каким я его себе и представлял? Но подробнее господин Ши-ми рассказывать отказался. Он лишь продолжал мотать головой. Взглянув на него внимательнее, я увидел его глаза, наполненные невыразимым ужасом. Мне сделалось жаль его, и я прекратил расспросы. Тем более что все и так было ясно… Мы еще немного посидели молча, и затем господин Ши-ми сказал, что больше всего ему хотелось бы уехать вместе со мной в прошлое. Но он знает, что компас времени может перенести только одного. Потом он обнял меня, говоря, чтобы я обязательно еще навестил его перед отъездом, и ушел.
Через несколько дней друзья-музыканты господина Ши-ми снова встречаются у него в доме. Для меня это будет последней встречей с ними. Так постепенно разрываются узы, связывающие меня со здешним миром. Этой музыки мне тоже будет не хватать. Однако порядок, пусть в печали, лучше радости без порядка, если нельзя иметь и то и другое вместе, а это, как мы знаем, встречается крайне редко.
Мои письма становятся все короче. Уже совсем скоро мы будем вместе сидеть под пинией в твоем саду, на западной лестнице Птичьего павильона, и я буду рассказывать тебе обо всем, о чем не успел написать. Конечно, я с радостью бы привез тебе станочек для глаз, облегчающий чтение, но это не имеет смысла: как объяснил мне тот высокосведущий человек, который в свое время через посредство госпожи Кай-кун делал такой станочек для меня — я нарочно спрашивал,— изготовить такой станочек для оставшегося на родине друга он может, лишь если будет точно знать зоркость его глаз. Большеносые учитывают мельчайшие различия в зоркости глаза и умеют измерять их. Поэтому заказывать станочек наугад не имеет смысла, ибо скорее всего получится так, что ты в нем будешь видеть даже хуже, чем без него. Но не расстраивайся: я привезу тебе другую вещь, которая наверняка тебя порадует. С ее помощью ты тоже сможешь лучше видеть. Обнимаю тебя и пока остаюсь — твой Гао-дай
ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ ШЕСТОЕ
воскресенье, 20 февраля
Мой милый Цзи-гу, возможно, это мое последнее письмо к тебе. Должен признаться, что сейчас, бродя по обширной нижней гостиной в моей Го-ти Ни-цзя, именуемой «Четыре времени года», я испытываю грусть. Ведь и Го-ти Ни-цзя, и весь город Минхэнь почти целый год были моей новой родиной. Где бы человек ни жил, по своей ли воле или нет, долго или даже очень недолго, там всегда остается частица его сердца. Мы живем настоящим, а настоящее — это всего лишь миг. Будущее становится настоящим, когда приходит его миг. Но миг тут же проходит, уходя в прошлое, а прошлое существует лишь в воспоминании. Воспоминание же непрочно. Со временем оно становится
зыбким, потом тает и исчезает. Воспоминание — единственное, что остается нам от ушедшего настоящего; если о нем не вспоминают, то его все равно что не было вовсе. То же относится и к людям. Если мы перестали вспоминать о предках, значит, у нас их уже нет. Значит, мы сами отрезали себя от неба, и беспорядок уже наступил.
Большеносые не верят в порядок. Само это слово стало у них если не ругательством, то, во всяком случае, предметом споров между стариками и молодыми (впрочем, это противопоставление относительно: я убедился, что бывают, так сказать, и молодые старики, и юные старцы). Молодые воспринимают порядок как несвободу, как запрет делать то, что им хочется и когда хочется, как некоего стражника. Старикам же порядок представляется всеобщей дисциплиной, когда все ходят где положено и думают только как положено. Таким образом, истинный смысл порядка оказался большеносыми утрачен. И если судить по теперешнему состоянию дел, вернуть ему этот смысл они не смогут. Молодые твердят, что порядок, о котором мечтают старики, отдает кладбищенским покоем, старики же упрекают молодых в том, что устраиваемый ими беспорядок перерастает в полный хаос. Да, истинный смысл порядка ими утрачен. Одна из причин этого, видимо, в том, что свое время и силы они тратят главным образом на копание в собственной душе, стараясь уяснить, чего та желает в данный момент, а чего нет. Если выясняется, что душа в данный момент не желает ничего определенного, они глядят в потолок и называют это «раскрепощенностью духа». Истинный смысл порядка ими утрачен. Порядок же — это осознание своего места в общей гармонии настоящего. На это большеносые возразили бы, что настоящее само по себе отнюдь не гармонично, поэтому нечего и осознавать. Да, такой довод они даже сочли бы неоспоримым. Однако благородному мужу должно быть ясно, что настоящее всегда гармонично, нужно лишь дать себе труд прислушаться к этой гармонии, понять ее, а это возможно, лишь когда человек не пытается все время уйти как можно дальше «вперед», прочь от самого себя. Но этого-то большеносые как раз понять не желают. Они не могут перепрыгнуть через свою тень. Они утратили само ощущение порядка. Сделав очередной шаг «вперед», они ушли от него прочь.
Нельзя сказать, однако, чтобы никто из большеносых не догадывался об этом. В книге одного из современных авторов я нашел замечательную фразу: тот, кто все время шагает, проводит полжизни на одной ноге. Эту фразу я часто цитировал в беседах со многими большеносыми. Они соглашались, улыбались, однако потом чело их снова омрачалось облаком нежелания понять. Нет, с ними ничего не поделаешь. Пора домой.
И все же мне грустно. Часть моего настоящего — и не такая уж малая часть, ведь я прожил здесь почти год,— на глазах съеживается, превращаясь в воспоминание. Этот мир был моей родиной, и это останется ему; как с родиной, я с ним и прощаюсь. Нечего говорить, что важнейшей частью этого мира — или уже этого воспоминания? — была госпожа Кай-кун. Теперь я помаленьку привожу в порядок все мои здешние дела. Мне не хотелось бы, чтобы воспоминания, которые этот мир сохранит обо мне, были беспорядочными. Я отдал прощальные визиты. Самым важным из них была встреча с Небесной четверицей четыре дня тому назад. Господин Ши-ми и его друзья решили на прощание доставить мне радость и исполнили пьесу, с которой началось мое знакомство с музыкой большеносых: пьесу в тоне юй мастера Бэй Тхо-вэня. После этого господин Ши-ми предложил каждому по бокалу Шан-пань; все встали. Господин Ши-ми произнес краткую речь, сказав, что я, его друг Гао-дай, вскоре должен возвратиться домой, и все выпили за мое счастливое возвращение. Господин Дэ Хоу подарил мне портрет мастера Бэй Тхо-вэня; кроме того, мне подарили картинку с изображением самих музыкантов, держащих свои инструменты.
Потом я нанес визит господину судье Мэй Ло и его супруге, которая приготовила для меня замечательное угощение. Мы беседовали об истинном смысле порядка, и господин судья Мэй Ло пообещал мне прочесть книгу «Лунь Юй», которую я на прощание подарил ему. Кроме того, я подарил ему лист бумаги, на котором со всем доступным мне искусством вывел иероглифы «чжэнмин» и имя Сюнь-цзы.
Господину Юй Гэнь-цзы я написал письмо в тот северный город, где он живет, и поблагодарил его за наши многочисленные беседы. Маленькой госпоже Чжун я послал нефритовую цепочку — госпожа Кай-кун против этого не возражала. В Го-ти Ни-цзя я расплатился по счету, размеры которого в первый миг привели меня в изумление. Впрочем, я не истратил и половины ланов серебра, привезенных мною из дому. Когда я уплатил по счету, старший ключник вызвал хозяина постоялого двора, господина Мо, и тот долго жал мне руку, заверяя, что всегда рад видеть меня своим гостем. Я похвалил устройство его постоялого двора и солгал ему, что обязательно приеду снова. Иногда ложь бывает необходима для сохранения всеобщей гармонии. Я прочел это у одного автора, о котором не упомянул по забывчивости, когда писал о литературе большеносых. Звали его Хай Ми-доу, он умер около двадцати лет назад, если считать от моего теперешнего времени. В одной из его книг я прочел: опасна только та ложь, в которую человек верит сам; когда человек лжет и знает это — мастер Хай Ми-доу называет такую ложь «наглой ложью»,— это не опасно. То нежелание понять, которым большеносые встречают любые неподходящие им мысли,— это ложь, которой они верят сами, а потому опасная. И здесь, как видишь, возникает та же проблема: многие из них понимают это и даже высказывают вслух, но в жизни никто этим не руководствуется. Они лишь соглашаются, улыбаются, а потом тут же прячутся за плотной завесой своей — совершенно сознательной! — лжи.
Господин судья Мэй Ло помог мне, кстати, покончить с делом хозяина той повозки. Было установлено, что хозяин гнал свою повозку со скоростью гораздо большей, чем дозволяется властями. Господин судья Мэй Ло устроил мне встречу со стряпчим, которого зовут Кэй-в; он оказался гораздо более вежливым человеком, чем можно было предположить по его письму ко мне. Господин Кэй-в' сказал, что его подзащитный признает свою вину. Если бы он не ехал так быстро, то ничего бы не случилось — или, по крайней мере, его повозка не пострадала бы так сильно от удара о дерево. Не желая покидать этот мир несостоятельным должником, я передал господину Кэй-в' половину суммы, востребованной хозяином повозки, то есть пять ланов серебра, и еще вручил один лан лично гоеподшгу Кэй-в' за труды. На этом, как сообщил мне господин судья Мэй Ло, сотрясая, по обычаю большеносых, мою правую руку, наше судебное дело можно было считать исчерпанным.
Те немногие дни, которые мне еще остались после того, как я расплатился по счету на постоялом дворе, я. провожу всецело с госпожой Кай-кун. Я оставлю ей все письма, полученные от тебя. Чтобы ей было в чем их хранить, я купил изящную лакированную шкатулку, которую можно принять за изделие Срединного Царства — если, конечно, не быть слишком строгим. О предстоящей разлуке мы больше не говорим. Когда мы с ней вместе смотрели «Повесть о Стране улыбок», мы смеялись и улыбались друг другу. Ей же я отдам оставшиеся ланы серебра и золотые чашечки. Несколько лет назад она гостила в одной далекой стране, на юге (я видел картинки), и купила там себе дом, стоящий на поросшем деревьями холме, откуда далеко видны луга и поля. Но дом совсем развалился, и крыша у него прохудилась. Деньги, которые госпожа Кай-кун сможет выручить за серебро и чашечки, она потратит на починку дома. Мы оба подумали, хотя и не высказали этого вслух, что тогда, приезжая туда, она будет жить в м о е м доме.
Кроме того, я хочу подарить ей эмалевый браслет: ценность его ничтожна, зато цвет будет напоминать обо мне. Он цвета Дракона. Кроме того, это и цвет чувства.
Свой отъезд я думал сначала устроить так, чтобы госпожа Кай-кун и господин Ши-ми проводили меня к месту перемещения, к маленькому мосту над каналом; мы могли бы еще выпить по бокалу Шан-пань на прощание, а потом они отступили бы на несколько шагов… Но позже я решил, что это ни к чему. Будет лучше, если я уйду и один отправлюсь в обратный путь, чтобы покинуть этот мир так же, как я в него прибыл. Так я и поступлю. А на той стороне, если можно так выразиться, уже будешь ждать меня ты, держа на руках мою любимую Сяо-сяо, которой я расскажу о Мудреце Му.
Прощай же, любезнейший друг мой, наша встреча уже близка.
Твой Гао-дай
ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЕ, И ПОСЛЕДНЕЕ
воскресенье, 27 февраля
Милый Цзи-гу, я все-таки решил написать тебе еще одно краткое письмо, чтобы сообщить точный день и час моего прибытия.
Сегодня полнолуние. Я приеду, заметь это, ровно через четыре дня. Погода стоит холодная, но ясная. Большеносые, которые так любят заглядывать в будущее по любому, даже самому пустяковому поводу, пытаются предсказать и погоду. Иногда их предсказания даже сбываются. Теперь они предсказывают, что в ближайшие четыре дня погода останется такой же, как была. Здесь пока не заметно никаких признаков весны, но это меня больше не волнует, ведь ты пишешь, что в твоем саду уже цветут магнолии, так что я приеду в самый разгар нашей родной весны. Жди меня через четыре дня, точно в начале часа Лошади ( Час Лошади («у») — двухчасовой период с одиннадцати утра до часу пополудни; таким образом, Гао-дай сообщает, что прибудет домой третьего марта, около одиннадцати утра.). «Труд окончив, скромно уходи: так повелевают Небеса», сказано в книге Дао (Заключительные строки одного из стихов книги «Дао Дэ-цзин».).
Я закончил свой труд, сумев сохранить его в тайне. Труд этот был нелегок. Но все же большеносые не узнали, что я наблюдал за ними. И не узнают. Моим современникам я не расскажу ничего. Почему — ты знаешь.
Господин Ши-ми просил и даже умолял меня описать мои впечатления от мира большеносых, того мира, с которым я познакомился в Минхэне и вообще в стране Ба Вай, изложив их на бумаге. Он сделает все, сказал он, чтобы их напечатали. Эти впечатления, сказал он, для большеносых просто неоценимы в силу их, так сказать, естественной непредвзятости.
Я отказался. Не потому, что сомневаюсь в ценности своих впечатлений для большеносых (для них-то они во всяком случае были бы ценнее, чем для моих современников). И время у меня еще есть; я писал бы, наверное, прямо на языке большеносых, чтобы избавить их от необходимости переводить, просто излагая то, о чем писал тебе в своих письмах, только в более упорядоченной и сжатой форме. Но я отказался. Потому что знаю, что произошло бы с книгой какого-то Гао-дая, изданной на местном языке среди множества прочих. Большеносые прочтут ее; когда для них настанут трудные времена, они прочтут ее даже внимательно. Да, они прочтут его книгу, кивая и соглашаясь с ее мыслями, а потом отложат ее и вернутся ко всем своим бесконечным делам, которые считают единственно «настоящими». С этими их «настоящими делами» ничего нельзя поделать.
Я рассказал господину Ши-ми историю о привратнике Цветочной страны из двадцать второй книги Чжуан-цзы, историю, в которой правитель Ен посещает Цветочную страну, и ее привратник пытается растолковать ему смысл жизни (дао) и долга (дэ). Но Ен не понимает. Привратник сердится, и дальше я просто процитировал эти прекрасные слова, запавшие мне в память: «Сказав это, Привратник оставил его и повернулся, чтобы уйти. Ен двинулся за ним со словами: — Я хотел бы спросить…— Но Привратник отвечал ему: «Поздно».
Я не дерзаю сравнивать себя с Привратником, а тем более с великим Чжуан-Цзы. Однако и я могу теперь сказать о себе: «Гао-дай отвечал большеносым: «Поздно».
Таковы мои последние слова из мира большеносых — если не считать сердечного привета тебе, мой добрый друг, которого я через несколько дней смогу заключить в свои объятия. На этом заканчивает письмо и расстается с тобой до скорого свидания твой — Гао-дай, мандарин и начальник императорской Палаты поэтов, именуемой «Двадцать девять поросших мхом скал», помещающейся в Кайфыне, столице Срединного Царства.
От переводчика
Перевод этого романа показался мне не столько трудной, сколько чрезвычайно необычной работой: иногда я даже не мог ответить себе, с какого же именно языка перевожу — с немецкого или китайского? В конце книги автор (не Гао-дай, а сам Герберт Розендорфер) приводит солидный список литературы по истории и культуре Китая, которую изучил в ходе работы над романом. Мне пришлось прочесть и это, и еще многое другое — чтобы разгадать те загадки, которые они оба (немец Розендорфер и китаец Гао-дай) то и дело загадывают читателю.
Особенно это касается, конечно, попыток Гао-дая передать китайскими иероглифами немецкие слова и названия. Со страной Б а в а й и ее столицей Минхэнем все ясно: это — земля в современной ФРГ, а когда-то самостоятельное королевство Бавария и город Мюнхен, славный своим пивом, которое приготовляется там во множестве сортов, однако подразделяется, по мнению Гао-дая, всего на два вида—Б о-шоу и Ма-люй,. то есть «большой» и «малый», в зависимости от величины бокалов или кружек, из которых его пьют.
С другими напитками — кока-колой, кофе и шампанским, которые достопочтенный мандарин называет Г о - г а о Го-ля, Го-фэй и Ш а н - п а н ь, тоже все более или менее ясно. В средневековом Китае их, естественно, не пили, тем более что кока-кола прибыла из Америки — «страны, о которой мои современники и не слыхали, потому что никто из них там не бывал», говорит Гао-дай. По той же причине удивляют его и «желтоватые клубни» картофеля, тоже попавшие на наш стол с заокеанского континента.
Дальше становится труднее. Начинается конфликт двух культур. Оказывается, в Китае не пили молока. Ну, может быть, пили козье, но коровьего не пили точно. Поэтому само молоко, кефир (К э - Ф ы) и прочие молочные продукты (сливочное Ма Сы-ло и великолепный немецкий С ы, о котором мы в нашей стране, кажется, уже прочно забыли) вызывают у него тошноту. Что поделаешь: разные культуры, разные вкусы. Не удивительно, что замечательный шоколадный торт, испеченный хозяйкой дома и столь обрадовавший остальных гостей,' тоже вызывает у Гао-дая одно отвращение. Чтобы лучше понять его, представьте себе, что вас угощают слегка прожаренной собачьей печенкой, которую Гао-дай так любит.
