Пенелопа
Наглостью женихов, как и дымом от жарящегося мяса, которое они каждый день пожирают, как голодные волки, заражен сам воздух: им невозможно дышать. Стены дворца пропитаны горькой вонью еды, поглощаемой на пирах. Эти самозваные женихи ведут себя так, словно дома они всегда голодали и теперь хотят отъесться за счет Одиссея в его владениях. Они надеются, что его нет в живых, они хотят этого, и все же в их душе гнездится какое-то беспокойство, потому что никаких определенных известий до острова не дошло. Призрак Одиссея делает их самих раздражительными, а их повадки — чрезмерно наглыми.
Я тоже не очень верю в то, что Одиссей вернется, хотя Телемах кроме слухов о приключениях отца на обратном пути и о его пленении на острове Цирцеи привез еще известие — быть может, придуманное им для моего утешения, — будто Одиссей уже покинул остров феаков и плывет к Итаке.
Закрыв глаза, я так и вижу корабль, несущийся под парусом по морским волнам, и мне кажется, что он спешит к родному острову. Иногда я слышу вой ветра и грохот волн, разбивающихся о борта судна, и голос Одиссея, отдающего команды матросам. Но слишком уж много лет этот образ и утешает меня, и тревожит.
Мысли об Одиссее преследуют меня повсюду: во время редких прогулок по берегу моря и по пыльным улицам Итаки в сопровождении моей верной Эвриклеи, в садах, окружающих город, куда я хожу каждую осень во время заготовки фруктов на зиму и винограда для вина. Когда я смотрю, как прессы выжимают оливки и амфоры наполняются зеленоватым душистым маслом, мне всегда кажется, что за мной стоит тень Одиссея. В погребах, где выдерживают и хранят вино, крестьяне всегда угощают меня суслом, которого я не люблю, но всякий раз мне приходится ободрять их и хвалить за труды, как это сделал бы Одиссей.
Крестьяне так рады моим приходам и потом еще долго обсуждают их. Они разглядывают мои одежды, считают морщинки на моем лице, вспоминают и повторяют мои слова. Я их царица и не могу вечно сидеть взаперти в своих покоях, я должна показываться своим подданным, говорить с ними, раздавать мелкие подарки.
Однажды я даже была в горах, где живет пастух Эвмей, которого Я вижу иногда во дворце, когда он пригоняет свиней для пиров; он встретил меня со слезами. Говорить со мной он не осмеливается, но я узнала от няни Эвриклеи, что Эвмей хранит верность своему царю и ненавидит женихов, пожирающих животных, за которыми он так заботливо ухаживает. Весь домашний скот на острове принадлежит Одиссею, а в его отсутствие — мне и Телемаху, но женихи ежедневно забивают и крупную и мелкую скотину, не платя за это ни единой монетки. Я однажды говорила об этом с Ктесипом, самым богатым из всех женихов, и он ответил, что намерен со временем рассчитаться со мной. Но наступит ли это время?
Долгими одинокими вечерами, когда из горящего очага душистый дым от ветвей оливкового дерева и кипариса достигает моих покоев, меня вдруг охватывает желание поговорить об Одиссее, но я не знаю с кем. И тогда я, как безумная, целую ночь напролет твержу его имя. Но я не безумная, нет, не безумная, хоть и терзаюсь горькими мыслями. Безумие — роскошь, которую я не могу себе позволить.
А теперь еще явился этот бродяга, который, кажется, был вместе с Одиссеем под стенами Трои: он так долго странствовал по морю и по суше, что, возможно, и слышал какие-нибудь последние новости. Так говорит наш добрый Эвмей, приютивший его у себя дома в горах.
Я сомневалась, не знала, позвать ли мне этого человека сюда, в свои покои, чтобы втайне от всех услышать от него что-нибудь об Одиссее, но Эвриклея не посоветовала делать этого, прежде всего потому, что не приличествует царице приводить в свои покои нищего, к тому же она опасается, как бы он не стал рассказывать всякие небылицы, хитростью заставив меня оказать ему гостеприимство.
— Все они, эти бродяги, такие: напускают на себя таинственность и утверждают, будто им известно все — и прошлое, и настоящее, и будущее, а сами обирают тех, кто попадается на их удочку, — сказала мне старая няня.
— В отличие от женихов, — сказала я, — которые все берут только у Пенелопы.
Не понимаю я Телемаха. С чего это он, едва вернувшись на остров, оделяет защитой и дружбой первого встречного попрошайку. Странное, легкомысленное поведение, недостойное сына хитроумного и подозрительного царя Итаки. Разве что этот бродяга действительно благородного происхождения и в такое состояние его привела злосчастная судьба, если верить словам Эвмея и Телемаха. Лишь в подобном случае он заслуживает нашего внимания, так как, возможно, побывал в тех местах и знает тех людей, которые нас интересуют.
Эвриклея твердит, что неприлично приводить нищего в мои покои, но чьего осуждения мне опасаться? Уж конечно не Антиноева, который, говорят, побил несчастного, нарушив тем все законы гостеприимства. Но что я говорю? Выходит, что я уже считаю Антиноя хозяином во дворце? Лишь от большой усталости я могла приписать право принимать гостей в моем доме самому злобному и наглому из самозваных женихов. Таким образом я принижаю себя самое, собственное свое достоинство, память об Одиссее, положение Телемаха, добрых духов, помогавших мне все эти годы. Нет, Антиной не имеет никакого права оказывать кому бы то ни было гостеприимство. Этот дом не его и никогда не будет ему принадлежать.
Я прислушалась к совету Эвриклеи и решила встретиться с бродягой в большом зале, но не в присутствии женихов. Если он что-нибудь знает, пусть услышу об этом я, не они.
Многое за эти дни изменилось под небом Итаки. Кажется, будто горизонт внезапно расширится, он уже не ограничен стенами, окружающими дворец, и глаза мои вглядываются в даль в надежде заметить луч доброй надежды. Телемах возвратился из своего путешествия и говорит, что где-то за морем Одиссей еще жив. Если верить слухам, таким туманным, словно их занесло к нам ветром, Одиссей отчалил от острова феаков, где его приняли как почетного гостя, и теперь плывет к Итаке.
А что, если, как сказал нам один финикийский торговец, он влюбился в дочь царя феаков Навсикаю? Или сама Навсикая влюбилась в него? В обоих случаях это беда.
На протяжении многих лет рассказы об осаде Трои тревожили нас, но до сих пор никто еще не приносил достоверных вестей о скором возвращении Одиссея, и слышали мы одни' лишь сказки о сиренах, колдуньях, морских чудовищах, сказки, которые рассказывают по вечерам у горящего очага. Надо все же послушать этого старика, приплывшего на Итаку из далеких стран. Если он сообщит мне добрые и правдивые вести, я обязательно щедро вознагражу его и дам все, что он попросит. Но если я замечу, что он плетет всякие небылицы, лишь бы доставить мне удовольствие и воспользоваться моим гостеприимством и дарами, как подозревает Эвриклея, то я сумею, не ведая жалости, прогнать его: пусть никто не думает, будто можно устраивать забаву из моего горя.
Никогда еще, как сейчас, когда Телемах вернулся на Итаку, я так не мечтала о возвращений Одиссея и о его мести ненасытным женихам, которые каждый день режут быков и свиней, так что дым от мяса, жарящегося на вертелах, поднимается до самого неба, а запасы вина в наших погребах и вовсе подходят к концу.
Мое отвращение к Антиною, который, судя по всему, избран главным претендентом на мою руку, объясняется не его внешним видом — надо признать, он хорош собой, — а его наглыми и злобными выходками. Как-то ночью я проснулась от шума, долетавшего снизу; подкравшись на цыпочках к лестнице и глянув вниз, я увидела, как он, пьяный и совершенно голый, пляшет посреди большого зала, а все остальные хлопают в ладоши. Пляшущий голый мужчина — отвратительное зрелище.
Одиссей
Я попросил Телемаха сделать так, чтобы моя встреча с Пенелопой состоялась не при женихах, а после захода солнца, когда все они вместе с голыми рабынями в масках отправятся на праздник бога Диониса, который устраивают при луне в заброшенной палестре. Кто знает, какие мысли пришли бы в голову женихам, если бы им стало известно, что какой-то жалкий нищий удостоился беседы с царицей. Уже одно то, что Телемах вернулся, их очень обеспокоило, и когда он появился в большом зале, они встретили его холодно, почти как чужака, о чем-то стали переговариваться и обмениваться многозначительными взглядами.
Но была и другая причина моей просьбы: я надеялся, что в слабом свете лампад меня труднее будет узнать. И хоть я напялил отрепья нищего и мне — еще не старому — удавалось прикидываться глубоким стариком, я боялся, что Пенелопа узнает меня или у нее возникнет какое-то подозрение. У женщин вообще глаз наметанный, но когда перед ними мужчина — старый или молодой, богатый или бедный, — они видят его насквозь и даже читают в его сердце. Женщины существа опасные, а Пенелопа, несмотря на кажущееся простодушие, еще опаснее других.
К сожалению, произошел случай, из-за которого пошли прахом все мои намерения молча сносить любые унижения, лишь бы ни у кого не возникло подозрений относительно того, кто я в действительности. Попрошайка по имени Ир, клянчащий милостыню на дорогах и в предместьях города, каким-то образом заполучил право побираться и во дворце. Увидев мою суму, набитую объедками со стола женихов, он решил, что его авторитет главного нищего Итаки подорван.
— Пошел вон, грязный старик, — крикнул он, увидев меня сидящим на пороге дворца, — не то я вытащу тебя отсюда за ноги! В этом месте с разрешения моих щедрых покровителей имею право находиться только я.
— Здесь, под портиком, мы могли бы сидеть оба, не мешая друг другу, — возразил я ему, — но тебе, видно, не терпится, чтобы я отделал тебя как следует, жалкая тварь, не гляди, что я старик по сравнению с тобой.
Женихи, уже в масках в честь бога Диониса, стали науськивать нас друг на друга, надеясь увидеть бесплатное представление; они были уверены, что Ир легко со мной справится.
Почувствовав поддержку женихов, он стал осыпать меня новыми оскорблениями, не предполагая, что под рубищем нищего скрывается настоящий Одиссей.
— Да я тебя сейчас изобью до смерти, — вопил обнаглевший Ир, — вышибу тебе все зубы! Я моложе и сильнее тебя, попробуй ударь, раз ты такой храбрый, посмотришь, что будет.
В предвкушении спектакля больше всех оживился Антиной.
— Сейчас мы увидим редкое зрелище, — сказал он громко, чтобы слышали остальные. — Зрелище, которое не смогут показать нам даже мимы в театре.
Привлеченные его словами женихи стали в круг и начали подстрекать нас к драке.
Ир принял бойцовскую позу, а я, подойдя к нему, сбросил с себя свои лохмотья. В первую минуту он испугался, увидев, что я крепок и мускулист, но его жалкий умишко не способен был оценить это по достоинству. Он сделал шаг вперед и ударил меня кулаком в плечо. В ответ я нанес ему внезапный удар в челюсть, да так, что кости у него хрустнули и изо рта потекла кровь. Ир рухнул на пол, стеная и дрыгая ногами, к тому же он сильно прикусил зубами язык. Я взял его за ноги и выволок наружу, а женихи, удивленно и весело смеясь, захлопали в ладоши. Бросив его у порога, я сунул ему в руку посох и сказал на прощанье:
— Ступай сторожить дворец, отгоняй от него бездомных псов!
Разве мог я снести такие оскорбления и позволить какому-то попрошайке выгнать меня из дворца? Он хотел вышвырнуть меня на улицу, но это нарушило бы мои с Телемахом планы. Женихи убедились, что я не так слаб, как казалось с виду, но это их не тревожило, им не приходило в голову, что мое присутствие может помешать их вольготной жизни. К тому же я их развлек, сокрушив одним ударом своего соперника, присутствие которого им и самим, как видно, надоело.
Когда солнце зашло и женихи отправились в палестру, уведя с собой нескольких служанок, чтобы предаться разнузданной оргии в честь Диониса при свете луны, мы с Телемахом остались одни, и я помог ему вынести из зала все оружие. Он сказал присутствовавшим при этом рабыням, что от дыма очага все оружие почернело и пора его очистить от копоти. Свое объяснение Телемах адресовал главным образом Меланфо, самой вредной из всех служанок, которая наряжалась в маскарадный костюм, чтобы присоединиться к остальным, уже ушедшим в палестру. Эта шпионка обязательно донесла бы обо всем женихам.
Когда я нес пучок стрел в кладовую, Меланфо подошла ко мне, выставив напоказ обнаженную грудь.
— Уберешься ты наконец отсюда со своими вшами или будешь вечно мозолить всем глаза!
Меланфо — злобная шлюха, но я сдержал себя, хотя ее ядовитый язык еще сильнее распалил во мне жажду мести.
По приказанию Телемаха слуги вновь развели огонь в большом каменном очаге, где еще тлели угли, на которых недавно жарились мясо. Вскоре языки пламени охватили кипарисовые поленья, уложенные на бронзовых решетках, и большой зал озарился красноватым светом, отбрасывавшим пляшущие блики на стены.
От потрескивающих дров по всему дому распространился пьянящий запах кипарисовой смолы.
Пенелопа
До сих пор добрые духи благоволили ко мне, но обман с саваном, который я ткала днем и распускала ночью, теперь раскрыт Меланфо, и она, конечно, уже поведала обо всем Антиною. Он с недавних пор и впрямь стал еще нахальнее, чему, вероятно, есть причина. Похоже, что Меланфо часто проводит ночи в постели с Антиноем, где и рассказывает ему обо всем. И я еще должна принимать ухаживания этого циничного развратника?
Когда Меланфо явилась в мои покои в маске и бесстыдно обнаженная — скорее всего для того, чтобы стащить какой-нибудь браслет или ожерелье, как она это делала уже не один раз, — я сказала ей:
— Берегись, оставь свои грязные интриги! Молись богам, чтобы царица не рассердилась на тебя, не то плохо тебе, придется, когда к нам возвратится царь Одиссей. Но даже если он погиб в море на пути в Итаку, есть еще Телемах. Он уже взрослый и сумеет примерно наказать тебя. Ты пронюхала, что я хочу поговорить с тем бродягой и узнать у него что-нибудь об Одиссее, и попыталась убрать его отсюда. Не забывай, жизнь человеческая хрупка: один удар меча — и покатится в пыль твоя голова, полная злобных замыслов. Запомни хорошенько: заступничество Антиноя не спасет тебя.
Услышав это, худшая из моих служанок испуганно втянула голову в плечи и молча вышла из покоев.
Я оделась, умастилась душистыми снадобьями, приколола к волосам купленный у заезжего торговца нежный цветок мака из красного египетского льна, чтобы принять старика бродягу со всеми почестями, приличествующими особе княжеского рода. Судя по всему, он и впрямь из княжеского рода, как говорит Телемах, хотя злая судьба превратила его в нищего попрошайку. Не знаю уж, кому верить. Многие из женихов тоже похваляются благородным происхождением, а в действительности они вышли из семей неотесанных лесорубов, как, например, Ктесипп, или волопасов, как Амфином.
Как бы ни была я удручена, я все же царица Итаки и должна выглядеть, как подобает в моем положении всегда, но в особенности перед чужеземцем. Не хочу, чтобы он, покинув остров и вновь пустившись в странствия по белу свету, говорил всем, будто царица Итаки появляется перед чужестранцами, не блюдя приличий, диктуемых священным долгом гостеприимства.
Одиссей
По правде говоря, Пенелопа не выглядит такой уж страдающей и изможденной, какой рассчитывал увидеть ее я. Послушав Эвмея, да и Телемаха, я был уверен, что глаза ее все еще прекрасны, но поблекли от слез, а на красивом лице — следы горестных переживаний. Признаюсь, я предпочел бы увидеть ее менее привлекательной и цветущей и таким образом убедиться, что мое долгое отсутствие оставило какой-нибудь заметный след в складках у рта, во взгляде, в дрожи и неуверенности голоса. Ничего подобного! Странно, но мое положение побуждает меня желать, чтобы женщина, которую я люблю всей душой, была менее соблазнительной.
Пенелопа вошла в зал с большим красным цветком в волосах, в белой легкой льняной тунике, под которой угадывались совершенные линии молодого еще тела. Ее лицо затмевает по красоте образ, который я сохранил в своей памяти. Меня просто поразили ее строгий профиль и гладкая, как мрамор, кожа. Мужчины не знают, какой профиль у их женщин, они почти никогда не смотрят на них в профиль. Им известна каждая черточка лица, которое они видят прямо перед собой, цвет и блеск глаз, форма губ, румянец щек, линия волос надо лбом, а вот на профиль они редко обращают внимание.
Теперь я понимаю, что женихи засели во дворце и пытаются завладеть не только богатствами моего царства, но и вниманием такой красивой и привлекательной женщины. А этот красный цветок из тонкого льна, который Пенелопа приколола к волосам? Кто ей его подарил? Быть может, Антиной или кто-то другой из претендентов на ее руку? Мне бы радоваться, что я нашел Пенелопу такой уверенной в себе, такой горделивой, а я, наоборот, страдаю и терзаюсь сомнениями.
Пенелопа предложила мне сесть на скамью перед своим креслом, придвинутым по такому случаю к очагу. Вопреки моим ожиданиям, она не стала сразу же расспрашивать меня об Одиссее, а пожелала узнать все обо мне — откуда я прибыл, каково Мое происхождение и какие путешествия я совершил, прежде чем судьба выбросила меня, отчаявшегося бродягу, на берег Итаки. И тут я повторил долгий рассказ о своей юности, прошедшей на Крите, о жизни во дворце в окружении прислуги, о морских приключениях, о годах, проведенных у стен Трои, — нарочно не упоминая при этом об Одиссее, — о путешествии в Египет и о бедах, которые навлекло на нас неразумное поведение моих товарищей, и, наконец, о возвращении на финикийском разбойничьем судне и побеге с него во время стоянки у берегов Итаки.
Пенелопа слушала мой рассказ, и ей даже в голову не пришло, что она видит перед собой самого Одиссея.
— Я восхищен, о царица,— сказал я в заключение, — твоей красотой, изяществом и силой духа, позволяющей тебе держаться с таким достоинством.
Мановением руки Пенелопа прервала мои комплименты, сочтя их знаком благодарности за оказанную мне честь, и сказала, что с тех пор, как Одиссей уехал вместе с ахейцами на Троянскую войну, на Итаке все изменилось и остров сегодня процветал бы и славился, если бы она не осталась одна перед натиском женихов, заполонивших и разоряющих ее дом.
Слушая мой рассказ, Пенелопа время от времени перебивала меня, желая узнать всякие подробности о моих приключениях: например, чем кормили меня финикийские пираты и были ли у меня во время этих скитаний связи с женщинами. Странный вопрос, на который я ответил, что на пиратском судне были две проститутки, удовлетворявшие потребности матросов, но не пленников, и что каждый раз, приставая к берегу, пираты искали какую-нибудь молодую женщину, насиловали ее и скрывались прежде, чем местные жители успевали схватиться за оружие. Я сказал убитым голосом, что, отправляясь в свое полное приключений путешествие, я оставил на Крите младенца сына и женщину, которая любила меня. С тех пор я больше ее не видел и теперь, спустя двадцать лет, не смею показаться ей на глаза — такой старый и опустившийся до попрошайничества.
Сидя на скамейке перед внимательно слушавшей меня Пенелопой, я вел свой лживый рассказ с правдоподобной горячностью, сдерживая, однако, свои чувства, чтобы не дать волю слезам, которые с тех пор, как я вернулся на Итаку, слишком часто так и лились у меня из глаз.
Я смотрел на Пенелопу, освещенную красноватыми отблесками огня, и от каждого ее взгляда у меня мутилось в голове: одолеть ее чары мне удавалось, лишь опустив глаза и целиком отдавшись вымышленным воспоминаниям. Наконец Пенелопа сказала, что уже много лет мечтает услышать что-нибудь об Одиссее, но что всякий раз слышит лишь уклончивые, а порой и лживые речи. В общем, если я располагаю точными сведениями, пусть скудными и отрывочными, то она просит поделиться ими, но тщательно взвешивая слова, чтобы не пробуждать в ней пустых надежд.
— Могу сказать тебе, любезная царица, что впервые я увидел отважного Одиссея под стенами Трои, но потом мы встретились ещё в конце войны у берегов Тринакрии[4], куда занесли царя бурные ветры, сбив с курса его судно и загнав в пролив между двумя морскими чудовищами — Сциллой и Харибдой. Тогда-то он и рассказал мне, что побывал на острове Крит и нашел прибежище в моем дворце, оказавшемся в руках врагов, которые, однако, отнеслись к нему душевно и проявили о нем заботу, подобающую царю. Достойный прием оказали они и его товарищам по плаванию. Он растрогал меня подробным описанием дворца, более мне не принадлежавшего, и сказал, что моя жена, впавшая в нищету, ждет меня в домике за чертой города вместе с уже выросшим сыном. Я вынужден был заставить его замолчать, ибо каждое слово лишь усугубляло мою душевную муку. Когда яростный ветер борей отлетел во владения Эола и морские валы улеглись, Одиссей вместе со своими товарищами отплыл с Тринакрии, сам встал у руля и направил судно в сторону Итаки. Но насколько мне известно, он потерпел кораблекрушение и добрался вплавь до острова феаков.
По застывшему лицу Пенелопы, не изменившему сурового выражения, потекли слезы, когда она слушала о морских злоключениях Одиссея. Но она быстро взяла себя в руки и спросила, чем я могу доказать, что мой рассказ достоверен. Мог ли я сказать, например, во что был одет Одиссей в те далекие дни, когда он высадился у стен Трои? И что еще помнил я о нем и о его товарищах?
Прежде чем начать говорить, я нарочито поколебался, словно с трудом выуживая из глубин памяти картины двадцатилетней давности. А затем заговорил — медленно, словно передо мной всплывали размытые временем образы.
— На Одиссее, — сказал я, — был пурпурный плащ, застегнутый под подбородком блестящей золотой пряжкой в виде собаки, вцепившейся в оленя. Я хорошо помню эту пряжку, которая у всех вызывала восторг, помню мягкую тунику, в которую был облачен воин. Но были ли эти плащ и туника на нем в момент отплытия с Итаки, или они были подарены ему кем-то во время остановок по пути в Трою — этого я сказать не могу. Наверное, немало даров получил он за время путешествия, ибо должен заметить тебе, любезная царица, что Одиссея очень любили все, но особенно — женщины, всегда смотревшие на него глазами, в которых горело желание. И еще, покопавшись в памяти, я могу сказать, что его всегда сопровождал глашатай — темнокожий, с курчавыми волосами.
При этих словах Пенелопа всхлипнула, но тут же, проглотив комок в горле, сказала, что пурпурный плащ Одиссея она соткала сама, сама накинула мужу на плечи и скрепила золотой пряжкой.
Одна из служанок поспешила утешить царицу и протянула ей чашку с горячим настоем, сдобренным медом. Пенелопа изящным движением взяла сосуд и велела угостить меня тоже этим ужасным питьем в знак благодарности за мой рассказ. Проявив в начале рассказа признаки глубокого волнения, Пенелопа вдруг перестала задавать вопросы, словно у нее совсем пропал интерес к Одиссею, которого, по ее словам, она так любила. Что это? Смирение? Охлаждение? Усталость? Какой пеленой затягивают годы наши чувства! Выходит, нет больше памяти на Итаке?
Я хотел продолжить свой рассказ, чтобы вновь пробудить интерес Пенелопы к ее супругу. И сказал, что во время осады Трои видел, как он бродил вечером по берегу, прижимая к уху блестящую розоватую раковину.
«Говорят, что раковины хранят в себе шум моря, — сказал я Одиссею, — грохот волн, свист ветра, завывания бури, крики чаек. Но мы сейчас на берегу моря, так зачем же ты слушаешь его шум в раковине?»
«Не шум моря я слушаю в раковине, — ответил он мне, — а голос моей супруги, голос любимой Пенелопы, доносящийся до меня с далекой Итаки. Закрыв глаза, я слышу и ее голос, и голос маленького Телемаха: он плачет и лепечет свои первые слова».
— Я был растроган, любезная царица, и в который раз восхитился Одиссеем, умевшим проявлять находчивость в самых тяжелых ситуациях. Я слышал также, что и после страшного кораблекрушения он выплыл на берег, держа в руке свою звучащую раковину, которую часто подносил к уху в минуты грусти.
— Впервые слышу, — сказала Пенелопа, — что Одиссею было свойственно чувство грусти. Это меня удивляет, но верно и то, что мужчины тоже не каменные и изменяются под воздействием времени и обстоятельств. Твой трогательный рассказ о раковине для меня столь же неожидан, как неожидан образ грустящего Одиссея. Порой чувства делают слабыми и сильных людей.
Это замечание Пенелопы было последним, и мне показалось, что голос ее внезапно пресекся. Потом она отвернулась, чтобы посмотреть на языки пламени, которые поднимались над потрескивавшими в очаге дровами. Может, она хотела скрыть новый приступ волнения? Новые слезы?
