Солдаты
I
Вслед за трудящимися идут воины — самцы и самки с также принесенными в жертву половыми органами, такие же слепые и бескрылые. Здесь мы воочию сталкиваемся с тем, что назвали бы разумом, инстинктом, созидательной силой, гением вида или природы, если только вы не подберете какого-нибудь другого названия, которое покажется вам более верным и подходящим.
Как я уже говорил, нет существа более обделенного судьбой, чем термит. У него нет ни наступательного, ни оборонительного оружия. Его мягкое брюшко лопается от прикосновения ребенка. Он обладает лишь инструментом для непонятной и неустанной работы. Если на него нападет самый тщедушный из муравьев, он заранее обречен. Если же он выберется из своего логова, безглазый, почти пресмыкающийся, наделенный маленькими челюстями, ловко стирающими в порошок древесину, но неспособными схватить противника, то погибнет, не успев переступить порог. Однако неумолимый закон предков в определенные дни года приказывает ему открыть со всех сторон это логово, его родину, город, его единственное достояние, его подлинную душу — эту душу толпы, святая святых всего его существа, закрытую герметичнее глиняного кувшина и гранитного обелиска. Окруженный тысячами врагов, ждущих этих трагически повторяющихся минут, когда все, чем он обладает, его настоящее и будущее, предается истреблению, он еще в незапамятные времена сумел совершить то, что человек, его собрат по несчастью, тоже совершил спустя долгие тысячелетия страха и горя. Он создал оружие, непобедимое для его обычных врагов, для врагов его уровня. В действительности, нет ни одного животного, которое могло бы вторгнуться в термитник и подчинить его себе, и даже муравей способен ворваться в него только внезапно.
Лишь человек, рожденный вчера «последыш», о котором он не знал, от которого он еще не успел защититься, может с ним справиться с помощью пороха, заступа и пилы.
Это оружие он не позаимствовал, подобно нам, из внешнего мира; он поступил мудрее, и это доказывает, что он стоит ближе, чем мы, к истокам жизни: он выковал его в своем собственном теле, извлек его из самого себя, как бы материализуя свой героизм, с помощью чуда своего воображения и своей воли или же в силу некоего сговора с душой этого мира, либо благодаря знанию таинственных биологических законов, о которых мы пока имеем лишь весьма смутное представление, поскольку несомненно, что в этом вопросе, как и в некоторых других, термит разбирается лучше нас и что он распространил волю, не выходящую у нас за рамки сознания и управляющую только мышлением, на всю ту сумрачную область, где действуют и формируются органы жизни.
И, чтобы обеспечить оборону своих цитаделей, он заставил вылупиться из яиц, полностью идентичных тем, из которых рождаются рабочие, так как даже под микроскопом нельзя обнаружить между ними никаких отличий, касту монстров, вышедших из кошмаров и напоминающих самые фантастические исчадия Иеронимуса Босха, Брейгеля Старшего и Калло. Голова, одетая в хитиновую броню, получила феноменальное, ошеломляющее развитие и несет на себе жвалы, превышающие размер остального тела. Все насекомое представляет собой роговой панцирь и клещи, или кровельные ножницы, похожие на клешни омаров и приводимые в движение сильными мышцами; и эти твердые как сталь клещи, так тяжелы и настолько громоздки и несоразмерны, что обремененная ими особь не способна питаться сама и рабочим приходится кормить ее «из клюва».
Иногда в одном и том же термитнике встречаются два вида солдат: большого и маленького роста, хотя и те и другие — взрослые особи. Функция маленьких солдат еще до конца не выяснена; в случае тревоги они так же быстро обращаются в бегство, как и рабочие. Видимо, они занимаются внутренней политикой. У некоторых видов есть даже три типа воинов.
В одном из семейств термитов, Eutermes, есть еще более фантастические солдаты, которых называют «носачами», «носорогами», термитами с хоботом или со спринцовкой. У них вовсе нет жвал, а голову заменяет огромный и диковинный аппарат, в точности напоминающий спринцовку, какие продают аптекари и торговцы резиновыми товарами и равную по величине остальному телу. Из этой «спринцовки», или шейной колбы, они наугад, вслепую брызжут в своих противников на расстояние двух сантиметров парализующей их клейкой жидкостью, которой муравей, их тысячелетний враг, страшится намного больше, чем жвал прочих солдат. Это усовершенствованное оружие, своего рода «портативная артиллерия», дает такое преимущество над противником, что позволяет одному из этих термитов, Eutermes Monoceros, несмотря на свою слепоту, организовывать экспедиции под открытым небом и совершать массовые ночные вылазки по сбору растущего на стволах кокосовых пальм лишайника, который он обожает. На любопытном фотоснимке, сделанном со вспышкой на острове Цейлон Э. Бюньоном, мы видим армию в походе, в течение нескольких часов текущую, словно ручей, между двумя рядами четко выстроившихся солдат со спринцовками, выставленными наружу для отпугивания муравьев.
Термиты, отваживающиеся выйти на дневной свет, встречаются крайне редко. Нам известны только Hodotermes Havilandi и Termes Viator, или Viarum. Правда, они в виде исключения не давали, подобно другим, «обета» слепоты. У них есть фасеточные глаза, и, прикрытые с флангов солдатами, которые их защищают, присматривают за ними и направляют их, они ходят за «провизией» в джунгли и маршируют шеренгами по двенадцать пятнадцать особей. Иногда один из солдат поднимается на возвышенность, чтобы разведать местность, и издает свист, в ответ на который войско ускоряет шаг. Именно этот свист предупредил об их присутствии Смитмена — первого, кто их обнаружил. На сей раз, как и в предыдущем примере, шествие бесчисленных войск тоже заняло пять шесть часов.
Солдаты других видов никогда не покидают крепости, которую они обязаны защищать. Их удерживает там полная слепота. Гений вида нашел это практичное и радикальное средство закрепления их на посту. Кроме того, они полезны только в своих бойницах и когда повернуты лицом. Стоит им развернуться — и они погибли, поскольку вооружен и одет в броню у них только торс, а задняя часть мягкая, как у червя, и открыта для любых укусов.
II
Муравей — прирожденный, наследственный враг, которому уже два или три миллиона лет, поскольку исторически он появился позже термита. Можно сказать, что если бы не муравей, то интересующее нас насекомое опустошитель, возможно, стало бы сегодня хозяином южного полушария; если, конечно, не допустить, что всем наилучшим в себе — развитием своего разума, восхитительными успехами, которых он добился, и необыкновенной организацией своих республик — термит обязан лишь необходимости от него защищаться; но это — трудноразрешимая проблема.
Снова спускаясь к низшим видам, мы встречаем среди прочих Archotermopsis и Calotermes. Они еще не стали строителями и роют свои ходы в стволах деревьев. Все выполняют одну и ту же работу, и касты почти не дифференцированы. Чтобы муравей не проник в их гнездо, они просто затыкают отверстие пометом, смешанным с древесными опилками. Тем не менее один из Calotermes, Dilatus, уже создал тип совершенно особого солдата с головой в виде огромной затычки с заостренным концом, которая, затыкая дыру, превосходно заменяет древесные опилки.
Так мы подходим к более цивилизованным видам — большим термитам грибоводам и Eutermes со спринцовками, восстанавливая, ступень за ступенью, — а их сотни, — все этапы эволюции, все достижения цивилизации, вероятно еще не достигшей своего зенита. Впрочем, эта работа, лишь намеченная в общих чертах Э. Бюньоном, пока что невыполнима, поскольку из предположительно существующих ста двадцати или ста пятидесяти видов Нильс Хольмгрен классифицировал в 1912 году только 575, из которых 206 африканских, и нам отчасти известны повадки лишь сотни из них. Но то, что мы знаем, уже позволяет нам утверждать, что между изученными видами существует такая же шкала ценностей, как между полинезийскими людоедами и европейскими народами, стоящими на вершине нашей цивилизации.
Муравей же денно и нощно рыщет вокруг этой теплицы в поисках отверстия. Именно из за него принимаются все меры предосторожности и строго охраняются малейшие щели, особенно те, что необходимы для вытяжных труб, поскольку вентиляция термитника обеспечивается циркуляцией воздуха, в которой не нашли бы ни единого изъяна даже наши лучшие гигиенисты.
Но каков бы ни был агрессор, как только на гнездо совершено нападение и в нем пробита брешь, из нее появляется огромная голова защитника, бьющего тревогу и стучащего по земле своими жвалами. Тотчас прибегает стража, а затем и весь гарнизон, который затыкает своими черепами пролом, наугад, вслепую размахивая лесом грозных, ужасных, гремящих челюстей, или, опять таки на ощупь, набрасывается, словно свора бульдогов, на противника, яростно кусая его и отрывая куски плоти, чтобы уже не выпустить их никогда.
III
Если атака затягивается, солдаты приходят в ярость и издают чистый, вибрирующий звук, более быстрый, чем тиканье часов, и слышный на расстоянии нескольких метров. Изнутри гнезда ему вторит свист. Эта своеобразная воинственная песнь или гневный гимн, производимый ударами головой о цемент или трением основания затылка о переднеспинку, обладает очень четким ритмом и возобновляется поминутно.
Иногда, несмотря на героическую оборону, некоторому количеству муравьев все же удается проникнуть в цитадель. Тогда приходится кое чем жертвовать. Солдаты изо всех сил удерживают захватчика, а тем временем в тылу рабочие поспешно замуровывают выходы всех коридоров. Воины принесены в жертву, но враг вытеснен. Так образуются холмики, где термиты и муравьи, казалось бы, живут вместе и в полном согласии. На самом же деле муравьи занимают лишь ту часть, которую им в конце концов уступили, но не могут проникнуть в самое «сердце» крепости.
Обычно атака, крайне редко приводящая к полному захвату цитадели, завершается разграблением завоеванных частей. Каждый муравей, по утверждению Г. Преля, наблюдавшего за этими боями в Усамбаре (немецкая Восточная Африка), берет в плен около полудюжины изувеченных термитов, слабо барахтающихся на земле; после этого каждый из мародеров подбирает трех четырех жертв и уносит их с собой; муравьи вновь строятся в колонны и возвращаются в свое логово.
Армия муравьев, за которой велось наблюдение, была десять сантиметров в ширину и полтора метра в длину. В походе она издавала непрерывный стрекот.
После того как нападение отражено, солдаты некоторое время остаются на бреши, а затем возвращаются на свои посты или в казармы. Затем снова появляются рабочие, убежавшие при первом же сигнале опасности в соответствии со строгим и благоразумным распределением или разделением труда, ставящим по одну сторону героизм, а по другую — рабочую силу. Они немедленно принимаются с фантастической скоростью возмещать убытки, принося каждый по катышку своих экскрементов. По истечении часа, — свидетельствует доктор Трагард, — отверстие величиной с ладонь уже закрыто; а Т. Дж. Сэвидж сообщает нам, как однажды вечером он разорил термитник, а на следующее утро обнаружил, что все было приведено в прежнее состояние и покрыто новым слоем цемента. Эта быстрота для них — вопрос жизни и смерти, поскольку малейшая брешь становится сигналом для бесчисленных врагов и неизбежно означает конец всей колонии.
IV
Эти воины, поначалу кажущиеся всего лишь наемниками, — пусть даже верными и доблестными наемниками беспощадного Карфагена, — выполняют и другие задачи. У Eutermes Monoceros, несмотря на их слепоту (но ведь в колонии никто ничего не видит), их отправляют в разведку перед тем, как армия подходит к кокосовой пальме. Мы уже говорили, что в экспедициях Termes Viator они ведут себя как настоящие офицеры. Вполне вероятно, что-то же самое происходит и в закрытых термитниках, хотя здесь наблюдения практически невозможны, поскольку при малейшей тревоге они бегут к пролому и становятся обычными солдатами. На моментальном фотоснимке, сделанном со вспышкой У. Сэвил Кентом в Австралии, мы видим, как двое из них присматривают за бригадой рабочих, грызущих доску. Они стараются быть полезными, переносят яйца на своих жвалах, стоят на перекрестках, словно регулировщики движения, и Смитмен даже утверждает, что видел, как они нежными похлопываниями помогали царице вытолкнуть «упрямое» яйцо.
Похоже, они инициативнее и умнее рабочих и образуют внутри этой «советской» республики своего рода аристократию. Но это довольно жалкая аристократия, неспособная, подобно нашей, — и это еще одна человеческая черта, — удовлетворять свои потребности и в вопросе питания целиком зависящая от народа. К счастью для нее и в отличие от того, что происходит или якобы происходит у нас, ее судьба не столь неразрывно связана со слепыми капризами толпы, но находится в руках другой силы, с которой мы пока еще не сталкивались лицом к лицу и в загадку которой попытаемся проникнуть позже.
Говоря о роении, мы увидим, что в трагическую годину, когда город находится в смертельной опасности, только они обеспечивают охрану выходов, сохраняют спокойствие посреди охватившего всех безумия и словно бы действуют от имени некоего «комитета общественного спасения», наделяющего их абсолютными полномочиями. Однако, несмотря на власть, которой они в некоторых случаях облекаются и которой, благодаря своему страшному оружию, они легко могли бы злоупотребить, они все равно пребывают в руках верховной и тайной силы, правящей их республикой. В целом они составляют одну пятую всей популяции. Если они нарушают эту пропорцию, если, например, как известно по наблюдениям за малыми термитниками, — единственными, где можно проводить исследования такого рода, — их число увеличить сверх нормы, неведомая сила, должно быть умеющая хорошо считать, истребляет примерно столько же из них, сколько было добавлено, и вовсе не потому, что они чужие, — это можно проверить, поскольку их помечают, — а потому, что они лишние.
В отличие от трутней, их не убивают; даже сотня рабочих не справится с одним из этих монстров, уязвимых только сзади. Их просто перестают кормить «из клюва», и, неспособные есть самостоятельно, они умирают от голода.
Но каким образом тайная сила считает, обозначает или изолирует тех, кого она обрекает на смерть? Это один из тысячи вопросов, порождаемых термитником и до сих пор остающихся без ответа.
Прежде чем завершить эти главы, посвященные ополчению города без света, упомянем о довольно странных более или менее музыкальных способностях, часто демонстрируемых воинами. В самом деле, они, если и не меломаны, то по меньшей мере те, кого футуристы назвали бы «шумовиками» колонии. Эти шумы, представляющие собой то сигнал тревоги, то призыв о помощи, то своеобразный плач, то различные и почти всегда ритмизованные потрескивания, которым вторит ропот толпы, навели некоторых энтомологов на мысль о том, что они общаются между собой не только посредством антенн, как муравьи, но и с помощью более менее членораздельной речи. Во всяком случае, в отличие от пчел и муравьев, по видимому абсолютно глухих, акустика играет определенную роль в этой республике слепых, обладающих очень тонким слухом. Трудно судить о термитниках подземных или тех, что покрыты более чем шестифутовым слоем пережеванной древесины, глины и цемента, поглощающих все звуки; но что касается термитников, расположенных в стволах деревьев, то если приложить к ним ухо, можно расслышать целую серию шумов, не производящих впечатления чисто случайных.
Ясно, что настолько тонкая и сложная организация, где все взаимосвязано и строго уравновешено, не смогла бы выжить без всеобщего согласия, если только не приписать ей все эти чудеса предустановленной гармонии, еще более неправдоподобной, чем взаимное соглашение. Среди тысячи доказательств такого соглашения, приведенных на этих страницах, я обратил бы ваше внимание на следующее, поскольку оно относится к нашей теме: есть термитники, одна колония которых занимает несколько стволов деревьев, иногда довольно удаленных друг от друга, и обладает единственной царской парой. Эти обособленные, но подчиняющиеся одному и тому же центральному управлению агломерации так хорошо сообщаются между собой, что если в одном из стволов уничтожить группу претендентов, которых термиты всегда берегут про запас, чтобы, в случае необходимости, заменить мертвую или недостаточно плодовитую царицу, то обитатели соседнего ствола немедленно начинают выращивать новую «партию» кандидатов на престол. Мы еще вернемся к этим возмещающим или дополняющим формам — одной из самых любопытных и хитроумных особенностей термитовой политики.
V
Помимо различных шумов, потрескиваний, тиканий, свистов и сигналов тревоги, почти всегда ритмизованных и свидетельствующих об определенном музыкальном слухе, во многих случаях термиты совершают совместные, тоже ритмизованные движения, словно бы относящиеся к какой-то особой хореографии или искусству танца, которые всегда чрезвычайно интриговали наблюдавших за ними энтомологов. Эти движения производятся всеми членами колонии, за исключением новорожденных. Это своего рода конвульсивный танец, при котором термит, стоя на неподвижных конечных члениках лапок и сотрясаясь всем телом, раскачивается взад и вперед с легкой боковой вибрацией. Танец продолжается часами, прерываемый лишь краткими промежутками отдыха. Он предшествует, в частности, брачному полету и предваряет, подобно молитве или священной церемонии, самое крупное жертвоприношение, на которое может пойти нация. Фриц Мюллер усматривает в них явление, которое называет «Love Passages». Аналогичные движения наблюдаются при встряхивании или внезапном освещении трубки с запертыми в них подопытными особями, которых, к тому же, непросто удерживать там долгое время, поскольку они пробуравливают практически любые деревянные или металлические затычки. Этим непревзойденным химикам удается даже вызывать коррозию стекла!
Царская пара
I
Вслед за рабочими и солдатами (или амазонками ) мы встречаемся с царем и царицей. Эта меланхолическая чета, пожизненно заточенная в продолговатой келье, занимается исключительно размножением. Царь, — своего рода принц консорт, — жалок, мал, тщедушен, робок и всегда прячется под царицей. Царица же демонстрирует самую уродливую гипертрофию брюшка, какую мы встречаем в мире насекомых, где природа, между прочим, не скупится на уродства. Это сплошной гигантский живот, раздувшийся от яиц, точь в точь напоминающий белую колбасу, над которым едва выступают крошечная голова и переднеспинка, похожие на черную булавочную головку, вставленную в длинный круглый хлебец. Согласно иллюстрации из научного доклада Й. Сьестедта, царица Termes Natalensis, воспроизведенная в натуральную величину, достигает в длину 100 миллиметров и имеет одинаковый диаметр 77 миллиметров, в то время как рабочий того же вида равен 7 8 миллиметрам в длину и 4 5 миллиметрам — в окружности.
Обладая лишь крошечными лапками на утопающей в жире переднеспинке, царица совершенно неспособна даже на малейшее движение. Она кладет в среднем одно яйцо в секунду, что составляет 86 тысяч в сутки и 30 миллионов — в год.
Если же ограничиться более скромной оценкой Эшериха, подсчитавшего, что взрослая царица Termes Bellicosus кладет 30 000 яиц в день, то мы получим десять миллионов девятьсот пятьдесят тысяч яиц в год.
Судя по наблюдениям, в течение четырех или пяти лет своей жизни она ни днем ни ночью не прерывает кладки.
Чрезвычайные обстоятельства позволили выдающемуся энтомологу К. Эшериху раскрыть, при этом не нарушая ее, тайну этой царской ячейки. Он сделал потрясающий схематический набросок, похожий то ли на кошмар Одилона Редона, то ли на межпланетное видение Уильяма Блейка. Под темным и низким сводом, — колоссальным, если сравнить его с нормальным ростом насекомого, — заполняя его почти целиком, лежит, словно кит в окружении креветок, огромная, жирная, мягкая, инертная и белесая масса устрашающего идола. Тысячи поклонников ласкают и лижут ее непрерывно, но вовсе не бескорыстно, поскольку царский пот обладает, похоже, такой привлекательностью, что маленьким часовым с трудом удается помешать самым ревностным из них унести с собой кусочек божественной кожи, чтобы утолить свою любовь или же свой аппетит. Поэтому старые царицы покрыты знаменитыми шрамами и кажутся «залатанными».
Вокруг ненасытного рта суетятся сотни крошечных рабочих, подкармливающих его «привилегированной» кашицей, между тем как с другого конца остальная толпа окружает отверстие яйцевода, принимая, моя и унося яйца по мере их поступления. Посреди этих суетливых толп прохаживаются маленькие солдаты, поддерживающие в них порядок, а вокруг святилища, повернувшись спиной к нему и лицом — к возможному врагу и выстроившись в боевом порядке, воины большого роста с раскрытыми жвалами образуют неподвижную и грозную стражу.
Как только плодовитость царицы снижается, вероятно, по приказу тех неизвестных «контролеров» или «советников», с безжалостным вмешательством которых мы сталкиваемся повсюду, ее оставляют без пищи. Она умирает от голода. Это разновидность пассивного и очень удобного цареубийства, за которое никто не несет личной ответственности. Термиты с удовольствием поедают ее останки, поскольку она необычайно жирна, и заменяют ее одной из вторичных «несушек», к которым мы скоро вернемся.
Вопреки тому, во что верили до сих пор, соитие не совершается, как у пчел, во время брачного полета, поскольку в момент этого полета половые органы еще не пригодны для размножения. Брак заключается только после того, как супружеская пара, обломав себе крылья, — странный символ, по поводу которого можно было бы долго философствовать, — начинает совместную жизнь во мраке термитника, откуда она уже не выйдет до самой смерти.
Термитологи так и не пришли к общему мнению относительно того, как совершается это соитие. Филиппо Сильвестри, большой авторитет в данной области, утверждает, что совокупление, судя по строению органов царя и царицы, физически невозможно и что царь всего лишь поливает своим семенем яйца на выходе из яйцевода. По словам не менее компетентного Грасси, соитие происходит в гнезде и повторяется периодически.
Роение
I
Эти рабочие, солдаты, царь и царица образуют постоянный и неприкосновенный «запас» города, по железному закону, более суровому, чем спартанский, продолжающий в темноте свое убогое, низменное и однообразное существование. Но наряду с этими угрюмыми пленниками, которые никогда не видели и никогда не увидят дневного света, алчный фаланстер ценой огромных усилий выращивает бесчисленное множество молодых особей, украшенных длинными прозрачными крыльями и наделенных фасеточными глазами, которые во тьме, где снуют слепорожденные, готовятся встретить сияние тропического солнца. Это совершенные насекомые, самцы и самки, единственные обладатели половых органов, из числа которых, если позволит немилосердная судьба, выйдет царская пара, что обеспечит будущее новой колонии. Они олицетворяют собой надежду, сумасшедшую роскошь, чувственную радость замогильного града, у которого нет другого выхода к любви и небу. Вскармливаемые «из клюва», поскольку у них нет простейших, они не могут переваривать целлюлозу и праздно блуждают по ходам и залам в ожидании часа избавления и счастья. Этот час пробивает к концу экваториального лета, с приближением сезона дождей. Тогда неприступная цитадель, в стенах которой, под страхом смерти для всей колонии, оставлялись лишь крошечные щели, необходимые для вентиляции, и которая сообщалась с внешним миром только под землей, охваченная каким-то исступлением, внезапно покрывается узкими отверстиями, за которыми видны чудовищные головы бдительных воинов, преграждающих как вход, так и выход. Эти отверстия соответствуют ходам или коридорам, где копится нетерпение брачного полета. По сигналу, поданному, подобно всем остальным, невидимой силой, солдаты отступают, открывают выходы и пропускают вперед трепещущих «женихов» и «невест». И тогда глазам путешественников предстает зрелище, по сравнению с которым роение пчел кажется не заслуживающим внимания. Из огромного сооружения, — то в форме стога, то пирамиды или укрепленного замка, — и часто, если мы имеем дело с агломерацией нескольких городов, над площадью в сотни гектаров, словно из перегретого и готового взорваться котла, брызжущего изо всех щелей, поднимается облако пара, образованное миллионами крыльев, что взмывают в небесную лазурь в неопределенных и почти всегда осмеиваемых поисках любви. Подобно всем грезам и мечтам, это великолепное явление длится лишь несколько минут, и облако тяжело обрушивается на землю, покрывая ее своими останками; праздник окончен, любовь не сдержала своих обещаний, и смерть заняла ее место.
Предупрежденные приготовлениями и ведомые безошибочным инстинктом, все любители лакомого пиршества, ежегодно устраиваемого для них плотью бесчисленных «женихов» и «невест» термитника, птицы, рептилии, кошки, собаки, грызуны, почти все насекомые, и прежде всего муравьи и стрекозы, бросаются на необъятную беззащитную жертву, усеивающую порой тысячи квадратных километров, и начинают ужасную гекатомбу. Птицы, например, объедаются до такой степени, что не могут закрыть клюва; даже человек пользуется удачной находкой, собирает жертв лопатой, ест их жареными или готовит из них печенье, по вкусу якобы напоминающее миндальный пирог, а в некоторых странах, например на острове Ява, его продают на рынке.
Как только взлетит последнее крылатое насекомое, по таинственному приказу неуловимой силы, правящей здесь, термитник закрывается, отверстия замуровываются, а те, кто вышел, безжалостно изгоняются из родного города.
Что с ними происходит? Некоторые энтомологи полагают, что, неспособные питаться, преследуемые тысячами сменяющих друг друга врагов, все они без исключения погибают. Другие утверждают, что время от времени какой-нибудь несчастной парочке удается избежать гибели, и ее подбирают рабочие и солдаты соседней колонии, чтобы заменить умершую или уставшую царицу. Но кто и как ее подбирает? Труженики и солдаты не блуждают по дорогам и никогда на выходят на свежий воздух; а соседние колонии точно так же замурованы, как и та, которую она покинула. Третьи заявляют, что парочка может выжить в течение года и вырастить солдат, которые ее защитят, и рабочих, которые ее затем накормят. Но как она может жить все это время, если доказано, что у нее практически нет простейших и, следовательно, она не способна переваривать целлюлозу? Как видим, все это еще весьма спорно и неясно.
