Горбатая пластинка
Мой знакомый – способный, образованный человек. У него широкие интересы, основательная подготовка, знание иностранных языков, «есть перо». Мы не виделись года два. Встретились случайно. Спрашиваю:
– Как дела?
Отвечает:
– Из редакции наконец ушел!
Отвечает решительно. Словно хочет убедить меня – пора! А меня убеждать не надо. Его научные замыслы – о них он увлеченно рассказывал мне несколько лет назад – плохо сочетаются со стремительным ритмом редакционных будней, особенно когда тебе уже под пятьдесят. При прошлой встрече мой собеседник воскликнул:
– Теперь или никогда!
И вот свершилось!
– Что делаете? – спрашиваю я.
Знакомый, подмигнув, говорит:
– Функционирую в одной шибко научной шараге!
Никогда прежде в его лексиконе ничего подобного не встречалось.
Он продолжает расписывать достоинства этого учреждения. Ни слова о его проблематике, ни полслова о возможности наконец-то разработать давно занимающую моего собеседника проблему, ни четверти слова о научном коллективе и атмосфере в нем. И наконец, ни звука о тамошней библиотеке, с которой он, книжник, раньше непременно начал бы разговор о новой работе. Сияя, он рассказывает лишь о том, что там можно совсем не работать. Говорит, сколько печатных листов продукции в год обязан «выдать на-гора».
– За месяц отпишусь! Левой ногой! Вложат в папку, поставят на полку. Работа – не бей лежачего!
Своим тоном он словно приглашает меня разделить его восторг: вот какую кормушку посчастливилось найти.
Мы прощаемся. Я еще раз растерянно гляжу на его умное лицо, респектабельную фигуру. Да что же это такое? Неужто, он и впрямь попал в учреждение, которое не ведет настоящей научной деятельности, а лишь симулирует ее? Только вот почему он считает, что выдавать себя за прохиндея приличнее, чем быть тружеником? Не хочет признаваться, что в немолодые годы нелегко от журналистской деятельности переходить к научной, овладевать тем новым, что появилось в его специальности за это время? А ведь именно я прекрасно бы его понял! Далеко не начинающим литератором я обратился к историческому жанру. Занятия им – близки науке. Нам есть о чем потолковать с ним. Но как заговорить о серьезных проблемах с человеком, который отзывается о своей деятельности с таким цинизмом? Увы! Он не одинок.
Слова «интеллигент» и «бездельник» – несовместимы. Ведь основное значение слова «интеллигент» – работник, подчеркиваю, работник умственного труда, однако тут па наших глазах произошли некие опасные изменения. Они – симптом болезни, происхождение которой я объяснить не берусь. Это дело психологов и социологов.
Когда-то интеллигентный бездельник тратил немало времени, доказывая, как много он работает, теперь же вывелась новая довольно многочисленная порода «интеллигентов» (в данном случае это слово приходится брать в кавычки). Они без всякого стыда и даже с какой-то гордостью рассказывают, как бездельничают в своем научном учреждении, «кантуются», заседания «отсиживают», от своих тем «отписываются».
Иногда это правда. Чаще вранье. Дань странной моде. Оказывается, в определенном кругу «престижна» не репутация труженика, а слава ловкача, получающего деньги ни за что. Пусть это поза. Она не безобидна, ибо заразительна. Зеленая молодежь не просто твердит вслед за старшими, что «кантуется», но и на самом деле начинает «кантоваться».
Вредная для незрелых поза эта небезопасна и для вполне созревших. Если упорно говорить о своей работе с ернически-неуважительной гримасой, гримаса прилипнет к лицу, проест кожу, начнет отравлять душу. Ущерб понесут и человек, и его дело, и окружающие. Ведь работа делается для них.
Полагаю, необязательно оговаривать, что у нас добросовестных работников науки неизмеримо больше, чем бездельников и лентяев. Мы возмущаемся браком, где бы мы с ним ни встретились, но как же нетерпим он там, где должны создаваться духовные богатства.
Читаешь восторженную заметку об известном актере: днем он репетирует, вечером играет в театре, потом летит на киносъемки в другой город, в промежутках записывается на радио, выступает на телевидении, преподает в театральном вузе, в ближайшие дни выступит в большом концерте… Есть актеры такого многогранного таланта, такой неистощимой энергии и темперамента, что они действительно все это успевают: многое – хорошо, кое-что – блистательно.
Но у настоящих театралов такие заметки умиления не вызывают. Слишком часто наши любимые актеры появляются в фильмах, которые могут принести их репутации только ущерб. На экране телевизора иные из любимцев публики повторяют старые-престарые находки или играют так, как никогда не позволили бы себе играть на сцене. С болью в сердце смотрел я недавно на замечательного актера в безвкусной телепостановке. И постановка плоха, и то, что он делал в ней, – оскорбление его дарованию. Если такая всеядность не эпизод, мы не сегодня-завтра увидим из зала театра, сцена которого – главное дело всей его жизни, – он уже не тот! Соглашаясь выступать кое с чем и делая это кое-как, эксплуатируя свою заслуженную славу, он расточает свои силы. А они принадлежат не только ему. Зрителям.
В редакционном фольклоре бытует такая история. Заметка об актере, к жизни которого эпиграфом можно поставить слова: «Фигаро здесь, Фигаро там…» – кончалась словами: «…его сжигает неуемная творческая жадность». Заметка не влезала на отведенное ей место. Надо было сделать сокращение в последней строке. Сократили слово: «творческая». Наутро герой заметки прочитал о себе: «Его сжигает неуемная жадность». Он негодовал, честя редакционных работников клеветниками и халтурщиками. Они действительно схалтурили, когда сокращали заметку, не вникая в смысл. А может быть, ему следовало призадуматься над тем, какое предостережение таит в себе заметка в том виде, какой она приобрела?
Нет, я вовсе не думаю укорять работников науки, литературы, искусства в том, что им приходится думать не только о работе, но и о заработке. Это было бы ханжеством. Молодой специалист с университетским образованием несколько лет назад начинал работу, скажем, в рядовом музее с оклада в восемьдесят рублей. На путь до старшего научного сотрудника с окладом в 150–160 рублей (а его преодолевают не все), требовалось лет семь-восемь, а то и больше. Примерно то же самое можно сказать о молодом актере. И о начинающем писателе, путь которого до гонорара не за эпизодическую публикацию, а за первую книгу долог. Да и не начинающий рядовой писатель, нигде не служащий, обычно не только пишет книгу, которая требует нескольких лет работы, но отдает немало сил и времени рецензированию, редактированию, выступлениям…
Ничего предосудительного в том, что работник науки, литературы, искусства, кроме основного дела, делает еще и дополнительное, нет. Ведь тут не только о заработке идет речь! Научного работника может привлекать – не столько материальной, сколько творческой стороной – сотрудничество в прессе, актера – деятельность чтеца, писателя – преподавательская работа. Могущий вместить да вместит!..
Люди, которые трудятся много, не считаясь со временем, не жалея сил, вызывают уважение. А тот, чей труд направлен на создание духовных ценностей, иначе работать не может. Музыкант пли артист балета не создаст ничего нового, если перестанет оттачивать свое мастерство. Каждый день, несмотря ни на что! Количество и напряженность их труда не вписываются ни в какие нормы. А как нормировать рабочий день писателя? Настанет день – и врачи скажут, что он не может по состоянию здоровья проводить за письменным столом столько часов, сколько привык. Даже если писатель послушается, – обычно он не слушается, – кто заставит его и как он заставит себя сам не думать постоянно и в те часы, когда он не за письменным столом, о том, что пишет. Иначе не сможет писать.
Неустанный, непрерывный по обычным меркам чрезмерный труд ученого, актера, музыканта, писателя вызывает восхищение. Заслуживает его и художественный перевод, работа подвижническая. Читатель, который читает на русском языке Томаса Манна или Фолкнера, едва ли может представить себе, сколько нужно знать и уметь, чтобы достойно перевести одну-единственную страницу такой прозы.
Но вот я беру переводную книгу. На ней фамилия переводчика, которого, вероятно, следовало бы назвать неутомимым тружеником. Сколько книг, да каких объемистых, перевел он за последние годы!
Читаю очередной переведенный им роман – и дивлюсь. Прежде всего выбору произведения. В предисловии мягко сказано, что автор не принадлежит к звездам первой величины на небосводе литературы. К звездам второй величины он не принадлежит тоже. Это становится ясно сразу. А в переводе бесконтрольно соединяются забубённая лихость, дамская жеманность и откровенный «канцелярит». Сколько по-настоящему хороших книг хороших писателей еще не переведено! Какую, следовательно, вулканическую энергию развил переводчик, «пробивая» этот роман! Предисловие напирает на социально-критический пафос книги. Полноте! Главное в ней – бесконечная череда альковных приключений героя.
Сколько загублено бумаги, сколько убито труда тех, кто набирал, брошюровал, переплетал, упаковывал эту книгу! Сколько страстей бушевало около книжных прилавков, когда продавался этот, прости господи, «бестселлер»!
Читаешь подобные поделки и думаешь – уж лучше бы этим рыцарям количества поменьше трудовой энергии. Пусть не дымятся от перегрузки их пишущие машинки, не наливаются свинцовой тяжестью их руки, выгоняя строку за строкой! Наибольшее количество килограммов продукции это не тот результат, к которому следует стремиться в творческом труде.
Тема этих заметок – брак в области культуры. Об утрате чувства ответственности за свою работу в ней – творческую или техническую. О том, что есть люди, которым достаточно казаться работниками, а не быть ими.
Работа в любой области культуры немыслима без технических исполнителей, без тех, кто налаживает аппаратуру, строит и устанавливает декорации, проявляет пленку, печатает книги.
Держу в руках томик публицистической прозы В. Шукшина «Нравственность есть Правда», выпущенный в свет издательством «Советская Россия». Прекрасно, что эти статьи о киноискусстве и актерском труде, о работе литератора и многом другом собраны и изданы. Замечательный художник нашел прекрасную формулу, чтобы сказать о нравственной ценности добросовестного труда: «Труд – это очень простое понятие, как правда». Обидно, что книжная фабрика в городе Электросталь, выпуская книгу в свет, не проявила уважения к труду, которое пронизывало и всю деятельность Шукшина, и это высказывание.
Мне достался экземпляр книги с форзацем, наклеенным вкривь и вкось, с незаделанным углом переплетного коленкора, со склеившимися страницами, с фотоиллюстрациями, отпечатанными мутно и нечетко. Я отправил этот экземпляр директору фабрики и написал в сопроводительном письме: такая работа – срам!
Через некоторое время получил из фабричного ОТК написанную на полоске бумаги записку с закорючкой вместо фамилии. Некто, пожелавший остаться неизвестным, извинялся передо мной, сообщал, что мое письмо обсуждено, что исполнителям было стыдно, мне высылают «качественный экземпляр». Явного брака в «качественном экземпляре» нет. Но верхние углы твердого переплета загнуты внутрь, корешок с вмятинами.
В большом магазине грампластинок покупатель занят странным делом. Он внимательно рассматривает выбранную пластинку, наклоняет ее, покачивает, смотрит на поверхность и сверху, и сбоку. Потом возвращает продавщице, берет другую и начинает вес сначала. Почуяв в нем знатока, спрашиваю, что он делает.
– Откладываю дефектные. Выбираю хорошие.
Иначе говоря, выполняет работу, которую не сделал ОТК.
Я встревожился. Сам только что купил несколько пластинок. Не уверенный, что сумею сделать все как надо, попросил продавщицу проверить их. К моему изумлению, она без споров согласилась это сделать и отложила в сторону как дефектные три пластинки из четырех (!) «Итальянская хоровая музыка XVIII века» в исполнении Государственного академического русского хора.
– Пластинки всегда проверяйте, – назидательно сказала она. – У них дефекты – обычное дело!
Очутись тут работник завода грампластинок, ему бы впору сквозь землю провалиться от позора!
Замечательные композиторы написали прекрасную музыку, выдающиеся исполнители ее записали, звукорежиссер трудился, добиваясь наилучшего звучания, музыковед старательно писал пояснительный текст, художник любовно оформлял конверт. Но кто-то снебрежничал, кто-то, обязанный проверять работу, не проверил, и вот три пластинки из четырех – брак! А что же с ними, отложенными в сторону, станет теперь? Продадут другому покупателю, который еще не знает, как обманчивы бывают нарядные конверты? Уценят? Спишут? Дома ставлю на проигрыватель пластинку. Звучат чистейшие голоса восхитительной музыки в совершенной записи. На забракованных экземплярах звучание этих голосов будет внезапно прерываться стуком или хрипом.
Наученный, теперь придирчиво проверяю каждую пластинку. На всех них – полное наименование завода с упоминанием всех наград, которых он когда-то был удостоен. Неловко читать длинные пышные титулы предприятия, когда держишь в руках такую продукцию…
Некогда в старых цеховых уставах особо строгие кары были предусмотрены за нарушение правил при исполнении невидимых частей изделия, например скрытых креплений седла. И это понятно: скрытый брак в седле, панцире, мече мог стоить заказчику жизни, а мастеру – репутации. Способы производства ремесленной мастерской, изготовлявшей пергамент во Франции, ткавшей сукно в Италии, ковавшей кольчугу в России, гарантировали безупречность материала и безукоризненность работы. Клеймо мастера было твердо обеспеченным векселем!
Духовные ценности, созданные предшествующими эпохами, среди них заветы мастерства, не погибают, не должны погибать бесследно. Они входят составной частью в духовное богатство других эпох. Мы не хотим и не должны расставаться с представлением об имени артиста, ученого, писателя, художника, переводчика, наборщика, корректора, переплетчика как о гарантии, что все, на чем и под чем стоит его подпись или клеймо, выполнено на высшем, доступном ему уровне совершенства. Работники науки, искусства – люди творческие. Они могут и ошибаться, и заблуждаться. Но не имеют права халтурить, работать вполсилы. И уж конечно, браться за дело, которое не уважают. Качество любой работы – категория нравственная. Как в сфере создания духовных ценностей, так и во всех остальных.
Митрофаны и шарлатаны
Столовая научной библиотеки. У людей, которые бывают здесь, – высшее образование. У многих – ученые звания и степени. К буфету подходит молодой человек, с иголочки одетый, по моде причесанный, холеный. Жизнерадостно осведомляется у тех, кто стоит в очереди:
– Кто крайний?
Получив ответ, замечает знакомого и говорит:
– Уже покушал? А я еще не питался. Чего не звонишь? Ну, будь! Днями звякну и заскочу! Передавай привет супруге.
Распрощавшись, он обратился ко мне:
– Сколько время?
Я ответил, но, признаюсь, улыбки не сдержал. Рассмешило противоречие между тем, как молодой «научный работник» выглядел, и тем, как он говорил. Между тем, каким он на первый взгляд казался, и тем, каким он очевидно был: плохо знающим родной язык, глухим к нему и безразличным. Что ни фраза, то ошибка. Человек, замыкающий очередь, называется не «крайним», а «последним». Мнение, что слово «последний» в подобном и сходных случаях звучит обидно,– вздор! Его еще Чехов высмеял. Слово «кушать» – подобострастно. В слове «звонишь» – ударение не на первом, а на последнем слоге. «Передавай привет» вместо «передай», «звякну» вместо «позвоню», «супруга» в обиходной речи вместо «жена» – признаки малограмотной речи.
Холеный, довольный собой посетитель столовой для научных работников заметил мою улыбку. Проверил, но расстегнулись ли у него пуговицы, не съехал ли галстук, не растрепались ли волосы, нашел, что все в порядке, и удивленно поглядел на меня. Меня же насмешил не его облик (тут все было сама корректность), а его речь. Она вопияла о некультурности и наводила на грустные размышления о том, как он творит свои статьи, как пишет диссертацию, как – страшно подумать! – выступает на конференциях и симпозиумах, представляя, чего доброго, отечественную науку.
По торжественной мраморной лестнице, которая ведет в научные залы, мы поднимались одновременно. В какой зал он направит свои стопы? В зал гуманитарных наук! Это гуманитарий?! Кто же он? Только бы не филолог! Ну, а если историк, философ, социолог? Любое из этих предположений казалось оскорбительным для науки, которой он себя посвятил, не одолев грамматики, фонетики и стилистики родного языка. Однако, окажись он специалистом в области технических наук, все равно за него стыдно.
Я забыл бы эту встречу, если бы знакомая машинистка не рассказала мне доверительно, что у нее с некоторых пор появились выгодные заказчики. Она берет с них вдвое, а то и втрое. Они не только охотно переплачивают, но еще и пылко благодарят ее, дарят цветы, шаркают ножкой. И есть за что! Она исправляет в их курсовых, дипломных и даже диссертационных работах орфографию, расставляет знаки, «причесывает» стиль.
Один из таких заказчиков, расплачиваясь, проникновенно сказал ей:
– Категорическое вам спасибо! Внешняя форма работы играет теперь большое значение!
Слышал бы он, с какой презрительностью и превосходством повторила его фразу эта женщина! Со школьных лет она твердо знает, что «играть» можно «роль», но никак не «значение». Она привыкла, если не уверена, как писать, заглянуть в «Орфографический словарь» да в один-другой справочник, которые у нее всегда под рукой. Для ее заказчиков эти нехитрые пособия – книги за семью печатями.
– Как же ему не благодарить меня категорически, когда он пишет «координальная проблема», но зато «каординировать»!
Возраст ее клиентов, которые не в ладах с грамматикой, от двадцати до сорока лет. Для малограмотности у них оправданий нет. И быть не может.
Мне приходилось в годы студенчества слушать многих прекрасных лекторов. Но чаще вспоминается лектор, о котором этого никак не скажешь. Он был славный, добрый человек. Но как он говорил! Его изречения записывали и цитировали. Неравнодушный к мифологическим образам, наш лектор не в шутку, а всерьез объявлял, что некто вынужден заниматься «сизовой работой», имея в виду «сизифов труд». Он же утверждал, что у некоего общественного установления прошлого века было «четыре ахиллесовых пяты». Упоминал «гордееву петлю», подразумевал «гордиев узел». Ударения в словах расставлял фантастически. Трагикомическое косноязычие приоткрывало биографию: учение, которое началось поздно и шло урывками. Ошибки в его речи объясняются временем и судьбой.
Но клиенты моей знакомой машинистки, современные дипломанты и диссертанты, чем оправдаются они?
…Мне часто присылают на отзыв рукописи начинающих авторов. У всех – законченное или незаконченное высшее, минимум полное среднее образование. Но многие из этих рукописей поражают недостаточной грамотностью. Недостаточной не только для литературного произведения, но и для школьного сочинения, для частного письма.
Принадлежи эти писания людям, которым суровые жизненные обстоятельства помешали учиться, тогда оно было бы понятно и отчасти простительно. Но тоже лишь отчасти. Потому что каждый, кто решил в наше время заниматься литературным трудом, а также и научной работой, да тут никаких оговорок не нужно, каждый обязан во что бы то ни стало овладеть родным языком, его правилами и исключениями, тонкостями, сложностями, в которых выявляется живая жизнь языка. Если знаешь, что нетверд в родном языке, не пожалей сил и времени, чтобы избавиться от малограмотности и косноязычия.
В этой книге я уже вспоминал своего друга – ленинградского рабочего, начинающего литератора Бориса Ивановича Богданкова. В годы войны жил он вдалеке от родного города, в эвакуированном детском доме. Позже ему не удалось закончить даже неполной средней школы. Работал он на Севере, в геологической экспедиции. Тут я процитирую его книгу «Лед и пламя»:
«В шестой класс я пошел, когда мне перевалило за тридцать… что же… меня заставило… отправиться в школу? Стыд!
Это было в экспедиции. Как-то мне пришлось писать объявление. Эка невидаль – объявление! Взял да написал. Вывесил его в столовой и, довольный, возвратился домой. И вдруг прибегают девчата-минералоги и приносят мне мое объявление. Они увидели в нем грубые ошибки и, чтобы спасти автора от конфуза, поспешили снять.
Этот случай заставил меня не только покраснеть, но и серьезно задуматься. А когда задумался, решил возвратиться в Ленинград, пойти учиться».
Взрослый человек устыдился недостаточной грамотности, стиснул зубы, круто переменил свою жизнь, сел за парту и закончил школу, работая при этом в мартеновском цехе. Мы долго переписывались с Борисом Ивановичем. Его письма были не просто безукоризненно грамотны, в них – прекрасное чувство родного языка, отточенное вдумчивым чтением, долгой работой, упорными упражнениями. Но стыд, испытанный моим другом, несмотря на все причины, которыми он мог бы оправдать прошлую недостаточную грамотность, многим, к сожалению, неведом.
Знакомлюсь с рукописью, присланной в редакцию автором, не знавшим и сотой доли трудностей, испытанных человеком, о котором я только что рассказал. А в ней такие вот «написания»: «дикоративные собаки», «охлОди свой пыл», «облАкотился», «непосебе», «мЕндальные пирожные» и так далее, и так далее, и так далее. Особенно буйна орфография в словах иноязычного происхождения: «тамбОр», «эКскОлатор», «анОнас»… Ее автор не различает смысла слов «благотворный» и «благотворительный» и пишет: «жена способна на благотворительное воздействие». В рукописи сотни грубейших ошибок. Но всего удивительнее, кто и о чем написал эту повесть!
Написал повесть – я глазам своим не поверил – литературный сотрудник одной из столичных редакций. Повесть была автобиографической. Ее главный герой – начинающий журналист, в недавнем прошлом студент. Любопытно, каким видел себя этот человек. А видел он себя талантливым и неотразимым. Сугубо современным, вызывающим восторг окружающих, зависть не столь блестящих мужчин и поклонение женщин.
Герой повести с трудом заставлял себя навестить в больнице умирающего отца. Едва высиживал у постели полчаса. Когда отец умер, скоро утешился. Чувство горя было вытеснено тем, что ему в наследство досталась отцовская машина. И сожаление – машина староватая и немодная. И мечта пересесть с нее на «Жигули». Именно «Жигулям», которые он вскоре купил, посвящались самые прочувствованные, самые лирические страницы повести.
Но может быть повесть задумана как сатирическое произведение? Автор хочет высмеять невежу, себялюбца, эгоиста и решил написать ее от первого лица, как исповедь? Литература знает произведения, построенные на таком приеме. Ничего подобного! Автор любовался своим героем, то есть самим собой, и приглашал читателей разделить этот восторг.
Не по его желанию, а вопреки ему, у него из-под пера вышел яркий разоблачительный документ. Он невольно, но беспощадно показывал, кто его персонаж есть на самом деле и каким кажется самому себе и до поры до времени окружающим. Между строк повести читалась история ловчилы и прохиндея, который занял на факультете место, принадлежавшее по праву другому. Читалась история протекции, а возможно, и кое-чего похуже. Как иначе, без поблажек, по знакомству, а может быть и без взятки, мог пролезть в высшее учебное заведение этот невежа?
Читая его сочинение, ясно видишь автопортрет современного Митрофанушки, не подозревающего о своем невежестве, самоуверенного, самовлюбленного и нередко преуспевающего. Невольно задумаешься не только над тем, как он учился, но и над тем, как его учили. Не только о том, как он ухитрился получить аттестат в школе, как попал в университет, как унес оттуда диплом, но и о тех, кто это допустил. Проблемы грамматики переходят тут в проблемы этики, против которой жестоко погрешили те, кто выпустил на профессиональную орбиту такого неуча.
Между строк его повести читалась история списанных или кому-то заказанных курсовых работ и диплома. Использование отцовских заслуг (отец в повести – видный конструктор). Читалась история устройства на работу нечестным путем.
В задачу рецензента, который пишет внутреннюю рецензию на работу начинающего литератора, не входит задача заниматься его личностью. Но мне стало интересно, и я узнал: такой человек действительно работает в той редакции и в той должности, которые он назвал в сопроводительном письме в издательство. В письме, в котором он, кстати сказать, больше всего щеголял громким и по заслугам известным именем отца.
Разумеется, ничего этого я во внутренней рецензии не написал. И разумеется, рассказывая об этом случае в журнальной статье, не назвал ни имени, ни места работы автора повести.
Прошло несколько лет. Я перечитал свою статью и подумал: можно было и не наводить справок. Разве я мало встречал подобных ему людей?
Внешне вполне приличных и более чем современных, преуспевающих. Но какой ценой?
Однако очень скоро что-нибудь непременно выдаст их истинную суть. Станет видно, что за внешним лоском нет внутренней культуры, за апломбом нет настоящего умения делать то дело, которым они занимаются.
