Глава Пятая
Как раз перед первым лучом солнца крики прекратились.
Теперь мать Оми уснула. И Ябу.
Деревня на рассвете все еще не отдыхала. Еще нужно было доставить на берег четыре пушки, пятьдесят бочонков пороху, тысячу пушечных ядер.
Кику лежала под одеялом, следя за тенями на стене седзи. Она не спала, хотя и была утомлена более, чем когда‑либо. Тяжелый храп старухи в соседней комнате заглушал мягкое глубокое дыхание дайме рядом с ней. Мальчик беззвучно спал на других одеялах, одна его рука лежала на глазах, закрывая их от света.
Слабая дрожь пробежала по телу Ябу, и Кику задержала дыхание. Но он не проснулся, и это обрадовало ее, так как она поняла, что очень скоро сможет уйти, не беспокоя его. Терпеливо ожидая, она заставила себя думать о приятном. «Всегда помни, дитя, – внушал ее первый учитель, – что думать о плохом – действительно легче всего.
Чем больше о нем думаешь, тем больше накликаешь на себя несчастья. Думать о хорошем, однако, требует усилий. Это одна из вещей, которая дисциплинирует, тренирует.. Так что приучай свой мозг задерживаться на приятных духах, прикосновении шелка, ударах капель дождя о седзи, изгибе этого цветка в букете, спокойствии рассвета. Потом, по прошествии времени, тебе не придется делать таких больших усилий и ты будешь ценить себя, ценить нашу профессию и славить наш мир – Мир Ив».
Она думала о чувственном ощущении ванны, которую скоро примет – оно сотрет эту ночь – и о предупредительной ласке рук Суво. Она думала о том, как будет смеяться с другими девушками и Мама‑сан Дзеоко, как они обменяются сплетнями, слухами и анекдотами, и о чистом, о таком чистом кимоно, которое она наденет сегодня вечером, золотом с желтыми и зелеными цветами и подобранной в тон лентой для волос. После ванны она уберет волосы, и из денег, полученных за прошедшую ночь, она сможет очень много заплатить своей хозяйке, Дзеоко‑сан, немного послать денег своему отцу, крестьянину на ферме, через менялу, и еще оставить себе. Потом она увидится со своим возлюбленным, и это будет прекрасный вечер.
«Жизнь очень хороша, – подумала она. – Да. Но очень трудно забыть об этих криках. Невозможно. Другие девушки будут так же несчастны, и бедная Дзеоко‑сан! Но не думай об этом. Завтра мы все уедем из Анджиро и поедем домой в наш милый чайный домих в Мисима, самом большом городе в Изу, который окружает самый большой замок дайме в Изу, где жизнь началась и продолжается. Я сожалею, что госпожа Мидори послала за мной.
Не глупи. Кику, – сказала она себе строго. – Тебе следовало бы извиниться. Ты не сожалеешь, да? Было честью служить нашему господину. Теперь, когда ты удостоена такой чести, твоя цена у Дзеоко‑сан станет выше, чем когда‑либо, не так ли? Это был опыт, и теперь ты будешь известна как Госпожа ночи рыданий и, если тебе повезет, кто‑нибудь напишет балладу о тебе, – может быть, балладу исполнят в самом Эдо. О, это будет хорошо! Тогда, конечно, твой возлюбленный выкупит твой контракт, и ты будешь жить в безопасности и довольстве и родишь сыновей».
Она улыбнулась своим мыслям. «О, что расскажут трубадуры о сегодняшнем вечере во всех чайных домах по всему Изу! О господине дайме, который сидел без движения среди воплей, истекая потом. Что он делал в постели? – захотят узнать все, – А зачем мальчик? И было ли хорошо в постели? Что говорила и делала госпожа Кику и что делал и говорил господин Ябу? Был ли его несравненный пест небольшой или полный? Было ли это один раз, или дважды, или вообще ни разу? Ничего не случилось?»
Тысяча вопросов. Но никто никогда прямо не ответит. «Это мудро, – подумала Кику. – Первое и последнее правило Мира Ив – абсолютная секретность, никогда не говорить о клиенте и его привычках или сколько он платит, и таким образом быть полностью надежной. Если кто‑то еще расскажет, ну, это его дело, но при стенах из бумаги и таких маленьких домах и людях, таких, какие они есть, рассказы всегда переходят из постели в балладу – в них не все правда, есть преувеличения, потому что люди есть люди, не так ли? Но ничего от самой госпожи. Может быть, изогнутые дугой брови или нерешительное пожимание плечами, деликатное приглаживание совершенной прически или складки кимоно – это все, что было позволено. И всегда достаточно, если девушка умна».
Когда крики прекратились, Ябу остался неподвижным, как вечность в лунном свете, но потом он встал. Она сразу же заторопилась в другую комнату, ее кимоно шуршало, как будто это шумело ночное море. Мальчик был испуган, он пытался не показать этого и вытирал слезы, появившиеся во время пытки. Она ободряюще улыбнулась ему, силясь казаться спокойной, хотя спокойствия не чувствовала.
Потом в дверях появился Ябу. Он был весь в поту, его лицо строго, глаза полузакрыты. Кику помогла ему снять мечи, пропитанные потом кимоно и набедренную повязку. Она вытерла его, помогла ему надеть просушенное на солнце кимоно и повязала шелковый пояс. Она попробовала заговорить с ним, но он положил ей на губы мягкий палец.
Потом он подошел к окну и взглянул на заходящую луну, словно находясь в трансе, покачиваясь на ногах. Она оставалась спокойной, страха не было, так как чего теперь было бояться? Он был мужчина, она была женщина, обученная быть женщиной, приносить мужчинам удовольствие всеми возможными способами. Но не причинять или терпеть боль. Были другие куртизанки, которые специализировались на этой форме удовольствий. Легкие шлепки тут или там, может быть, и были частью любовных ощущений, получаемых и даваемых, но всегда в пределах разумного, с достоинством, – ведь она была госпожа Ивового Мира первого класса, с ней никогда не обращались с пренебрежением, всегда с уважением. Но частью ее подготовки было умение держать мужчину покорным, в известных пределах. Иногда мужчина становился неуправляемым, и это было ужасно, так как девушка была одна. И не имела никаких прав.
Ее прическа была безупречна, но аккуратные пряди волос были распущены, спадая на уши так искусно, что наводили на мысль о любовном беспорядке и тем не менее подчеркивали ее чистоту в целом. Черно‑красный перемежающийся узор на верхнем кимоно был окаймлен чистым зеленым цветом, что подчеркивало белизну ее кожи, кимоно было туго затянуто на ее тонкой талии широким жестким поясом, оби, радужно‑зеленого цвета. Она могла слышать морской прибой и легкий ветерок, шелестящий в саду.
Наконец Ябу повернулся и посмотрел на нее, потом на мальчика.
Мальчику было пятнадцать лет, он был сыном местного рыбака, обучался в соседнем монастыре у буддийского монаха, который был художником, раскрашивающим и иллюстрирующим книги. Он был одним из тех, кто стремился заработать деньги у мужчин, любящих секс с мальчиками, а не с женщинами.
Ябу подошел к нему. Мальчик послушно, теперь также весь полный страха, распустил пояс своего кимоно, двигаясь с заученной элегантностью. Он не носил набедренной повязки, только женскую нижнюю рубашку, которая достигала земли. Его тело было гладким, гибким и почти без волос.
Кику помнила, как спокойно было, когда они трое оказались в тишине комнаты и крики исчезли. Они с мальчиком ждали, чтобы Ябу объяснил, кто из них ему требуется, а Ябу стоял между ними, слегка покачиваясь, переводя взгляд с одного на другую.
Потом он указал на нее. Она изящными движениями развязала оби, размотала его и дала ему упасть. Складки трех ее легких кимоно распахнулись и обнажили прозрачную нижнюю рубашку, которая подчеркивала бедра. Он лежал на постели, и по его знаху они легли с двух сторон от него. Он положил на себя их руки и держал их в одном положении. Он быстро согрелся, показал им, как они должны работать ногтями на его боках, торопя их; его лицо превратилось в маску, – быстрее, быстрее… тут он испустил дикий крик крайней боли. Некоторое время он лежал, часто и тяжело дыша, с плотно закрытыми глазами, потом перевернулся и почти мгновенно уснул.
В тишине они затаили дыхание, пытаясь скрыть свое удивление. Все случилось так быстро.
Мальчик в удивлении изогнул брови.
– Мы сделали что‑то не так? Кику‑сан? Я имею в виду, – все кончилось так быстро, – прошептал он.
– Мы сделали все, что он хотел, – ответила она.
– Он, конечно, достиг облаков и дождя, – сказал мальчик, – Я думаю, в доме теперь все собираются уснуть.
Она улыбнулась.
– Да.
– Я рад. Сначала я был очень напуган. Это очень хорошо, что удалось ему угодить.
Они вдвоем вытерли Ябу и укрыли его стеганым одеялом. Юноша устало откинулся на спину, полуопершись на один локоть, и зевнул.
– Почему бы тебе тоже не поспать? – сказала она. Юноша плотнее запахнул кимоно и подвинулся коленями к ней. Она сидела сбоку от Ябу, ее правая рука мягко поглаживала руку дайме, облегчая его тревожный сон.
– Мне никогда не приходилось раньше быть вместе с мужчиной и женщиной, Кику‑сан, – прошептал мальчик.
– Мне тоже. Мальчик нахмурился.
– Я никогда раньше не был и с девушкой. Я имею в виду, что никогда не имел дела ни с одной женщиной.
– А тебе не хотелось бы со мной? – спросила она вежливо. – Если ты немного подождешь, я уверена, наш господин не проснется.
Мальчик нахмурился и попросил:
– Да, пожалуйста. – А потом он сказал: – Это было очень странно, госпожа Кику.
Она улыбнулась.
– Кого же ты предпочитаешь?
Юноша долго думал, пока они лежали в объятиях друг друга.
– Это была довольно трудная работа. – Она спрятала голову у него на плече и поцеловала в затылок, чтобы скрыть свою улыбку.
– Ты изумительный любовник, – прошептала она, – Теперь ты должен поспать после такой трудной работы.
Она ласкала его, пока он не заснул, потом перешла на другую постель. Там было холодно, но она не хотела придвигаться к Ябу и беспокоить его. Вскоре ее сторона постели также согрелась.
Тени от седзи становились острее. «Мужчины такие дети, – подумала она. – Tак переполнены глупой гордостью. Все муки нынешней ночи так преходящи. Для страсти, которая сама только иллюзия, не так ли?»
Мальчик заворочался во сне. «Почему ты предложила ему? – спросила она себя. – Для его удовольствия – для него, а не для себя, хотя это меня и развлекло, и убило время, и дало ему спокойствие, в котором он так нуждался. Почему бы тебе немного не поспать? Позднее. Я посплю позднее», – сказала она себе.
Когда подошло время, она выскользнула из мягкой теплоты и встала. Ее кимоно лежало в стороне, и воздух охладил ее кожу. Она быстро и аккуратно оделась и повязала пояс. Быстро, привычно поправила прическу и косметику.
Она не произвела ни малейшего шума, выходя из комнаты.
Самурай, стоявший на посту на веранде, поклонился, и она поклонилась в ответ и оказалась в свете поднимающегося солнца. Ее служанка уже дожидалась.
– Доброе утро. Кику‑сан.
– Доброе утро.
Солнце было очень ласковое, и оно заслонило все события ночи. «Хорошо быть живой, жить», – подумалось ей.
Она всунула ноги в сандалии, открыла свой малиновый зонтик, прошла через сад на тропинку, которая вела вниз к деревне, через площадь, к чайному домику, который был ее временным жилищем. Служанка шла за ней.
– Доброе утро. Кику‑сан, – сказал Мура, кланяясь. Он отдыхал короткое время на веранде своего дома, пил чай, бледно‑зеленый японский чай. Его мать обслуживала его.
– Доброе утро. Кику‑сан, – повторил он.
– Доброе утро. Мура‑сан. Доброе утро, Сейко‑сан, как хорошо вы выглядите, – ответила Кику.
– А как вы? – спросила мать, ее старые глаза прощупывали девушку, – Что за ужасная ночь! Пожалуйста, присоединяйтесь к нам, попейте чаю. Ты выглядишь бледной, детка.
– Спасибо, но, пожалуйста, извините меня, я должна сейчас идти домой. Вы и так оказали мне много чести. Может быть, позднее.
– Конечно, Кику‑сан. Вы оказали честь нашей деревне, посетив нас.
Кику улыбнулась и сделала вид, что не замечает их прощупывающих взглядов. Чтобы добавить пикантности им и себе, она притворилась, что у нее слегка болит внизу.
«Это пойдет гулять по деревне,» – подумала она счастливо, кланяясь, морщась опять и уходя, как если бы стоически скрывала сильную боль, складки ее кимоно покачивались очень изящно, ее наклоненный зонтик придавал ей самое удачное освещение. Она была очень рада, что на ней было это верхнее кимоно и этот зонтик. В пасмурный день это не было бы так эффектно.
– О, бедное, бедное дитя! Она так красива, правда? Что за позор! Ужасно! – сказала мать Муры с душераздирающим вздохом.
– Что ужасного, Сейко‑сан? – спросила жена Муры, выходя на веранду.
– Ты не видишь, что эта бедная девушка на пределе? Ты не видишь, как мужественно она пытается спрятать это? Бедное дитя. Только семнадцать лет, и пройти все это!
– Ей восемнадцать, – сухо сказал Мура.
– Через что – это? – спросила одна служанка очень почтительно, присоединяясь к ним.
Старуха огляделась вокруг, чтобы убедиться, что все ее слушают, и громко прошептала:
– Я слышала, – она понизила голос, – я слышала, что она была беспомощна… три месяца.
– Ой, не может быть! Бедная Кику‑сан! Ой! Но почему же?
– Мужчина действовал зубами. Я слышала это от надежных людей.
– Ой!
– Ой!
– Но зачем он взял еще и мальчика, госпожа? Конечно, он не…
– А! Разойдитесь! Беритесь за работу, бездельники! Это не для ваших ушей! Уходите, все вы! Мне нужно поговорить с хозяином.
Она прогнала их всех с веранды. Даже жену Муры. И потягивала свой чай, милостивая, очень довольная и напыщенная. Мура нарушил молчание:
– Зубы?
– Зубы. Ходит слух, что крики заставляют его возбуждаться, потому что он был напуган драконом, когда был маленьким, – сказала она поспешно. – Он всегда держит при себе мальчика, чтобы напомнить себе о том, как он был маленьким. Но он использует мальчиков, чтобы истощить себя, иначе он мучает всех. Бедная девочка.
Мура вздохнул. Он зашел в маленький домик во дворе перед главными воротами и непроизвольно пукнул, когда стал облегчаться в ведро. «Хотел бы я знать, что же случилось на самом деле, – спросил он себя, мастурбируя. – Почему Кику‑сан больна? Может быть, дайме и правда действовал зубами? Как необычно!»
Он вышел, покачиваясь, чтобы удостовериться, что не испачкал свою набедренную повязку, и пошел через площадь, глубоко задумавшись.
«О, ках бы мне хотелось провести ночь с госпожой Кику! Почему бы нет? Сколько Оми‑сан заплатил ее хозяйке, – что мы должны будем заплатить в конце концов – два коку? Говорят, что хозяйка, Дзеоко‑сан, потребовала и получила в десять раз больше обычной платы. Неужели она получила пять коку за одну ночь? Кику‑сан, конечно, стоит этого, да? Ходят слухи, что она в свои восемнадцать лет столь же опытна, как и женщина вдвое большего возраста. Она, видимо, может продлить… О, ее счастье! Если бы мне довелось – как бы я начал?»
Рассеянно он копошился в набедренной повязке, в то время как ноги по хорошо утоптанной тропинке привели его на площадь на погребальное место.
Костер был приготовлен. Депутация из пяти деревенских жителей уже собралась там.
Это было самое приятное место в деревне, где морской бриз летом был самым прохладным, открывающийся вид – самым красивым. Поблизости был деревенский синтоистский храм, аккуратная соломенная крыша на пьедестале для ками – духа, который жил или мог жить там, если бы захотел. Узловатый тис, который рос здесь раньше, чем появилась деревня, был наклонен в сторону ветра.
Позднее по тропинке поднялся Оми. С ним были Зукимото и четыре гвардейца. Он стоял в стороне. Когда он формально поклонился костру и покрытому саваном, почти расчлененному телу, которое лежало на дровах, все они поклонились вместе с ним, чтобы почтить варвара, который умер, чтобы могли жить его товарищи.
По его сигналу Зукимото вышел вперед и зажег огонь. Зукимото попросил Оми об этом, и эта честь ему была предоставлена. Он поклонился в последний раз. И потом, когда огонь разгорелся, они ушли.
Блэксорн наклонился ко дну бочки, аккуратно отмерил полчашки воды и отдал ее Сонку. Сонк попытался выпить ее наконец, но руки его дрожали, и он не смог. Он всосал эту тепловатую жидкость, сожалея об этом, так как в тот момент, когда она проходила через его пересохшее горло и он ощупью пробирался к своему месту у стены, он наступил на тех, чья очередь была сейчас ложиться на его место. На полу теперь были глубокая грязь, зловоние и ужасное нашествие мух. Слабый солнечный свет проникал через доски крышки люка.
Винк был следующим. Он взял чашку и смотрел на нее, сидя около бочонка. Спилберген сидел с другой стороны.
– Спасибо, – пробормотал он уныло.
– Поторопись! – сказал Жан Ропер, рана на его щеке уже нагнаивалась. Его очередь была последней, и, сидя так близко, он чувствовал, как сильно болит горло. – Поторопись, Винк, ради Бога.
– Извини, вот возьми, – пробормотал Винк, протягивая ему чашку и забыв о мухах, которые пятнами облепили его.
– Пей, дурак! Это все, что ты получишь до захода солнца. Пей! – Жан Ропер толкнул чашку обратно ему в руки. Винк не взглянул на него, но послушался с несчастным видом и ускользнул обратно в свой личный ад.
Жан Ропер взял свою чашку воды от Блэксорна, закрыл глаза и молча поблагодарил. Он был один из стоящих, мускулы его ног болели. Чашки едва хватило на два глотка.
И теперь, когда все они получили свою порцию, Блэксорн тоже зачерпнул и с удовольствием выпил. Его рот и язык болели, они горели и были в пыли. Мухи, пот и грязь покрывали его. Грудь и спина сильно ныли от ушибов.
Он наблюдал за самураем, который остался в погребе. Мужчина лежал напротив стены, между Сонком и Крууком, занимая как можно меньше места, и не двигался часами. Он мрачно смотрел в пространство, обнаженный, если не считать набедренной повязки, весь покрытый синяками, с толстым рубцом вокруг шеи.
Когда Блэксорн впервые пришел в сознание, погреб был погружен в полную темноту. Крики заполняли яму, и он подумал, что мертв и находится в ужасных глубинах преисподней. Он чувствовал себя так, как будто его засасывает в навоз, который был липким и текучим сверх всякой меры. Он закричал в страхе и забился в панике, неспособный дышать, до тех пор, пока не услышал: «Все нормально, кормчий, ты не умер, все нормально. Проснись, проснись, ради Бога, это не ад, хотя бы это и могло быть адом. О, Боже, помоги нам!»
Когда он полностью пришел в себя, ему рассказали о Пьетерсуне и бочках морской воды.
– О, Боже, забери нас отсюда, – простонал кто‑то.
– Что они делают с бедным старым Пьетерсуном? Что они сделали с ним? О, Боже, помоги нам. Я не могу выдержать эти крики!
– О, Боже, пусть бедняга умрет. Помоги ему умереть.
– О, Боже, прекрати эти крики! Пожалуйста, останови эти вопли!
Эта яма и вопли Пьетерсуна устроили им проверку, вынудили их глубже заглянуть в себя. И ни одному не понравилось то, что он там увидел.
«Темнота еще усугубляет ситуацию», – подумал Блэксорн. Для тех, кто был в этой яме, ночь казалась бесконечной.
На рассвете вопли прекратились. Когда рассвет просочился к ним, они увидели забытого самурая.
– Что мы будем с ним делать? – спросил Ван‑Некк.
– Я не знаю. Он выглядит таким же испуганным, как и мы, – сказал Блэксорн, его сердце забилось сильнее.
– Ему лучше ничего не делать, ей‑богу.
– О, Боже мой, вытащи меня отсюда! – Голос Круука достиг крещендо. – Помоги!
Ван‑Некк, который был около него, потряс его и успокоил.
– Все нормально, парень. Мы в руках Бога. Он смотрит на нас.
– Посмотри на мою руку, – простонал Маетсуккер. – Рана уже нагноилась.
Блэксорн стоял шатаясь.
– Мы все станем ненормальными, если не выберемся отсюда через день‑два, – сказал он, не обращаясь ни к кому конкретно.
– Воды почти нет, – сказал Ван‑Некк.
– Мы определим норму на то, что есть. Немного сейчас – немного в полдень. Если повезет, этого хватит на три раза. Чертовы мухи!
После этого он нашел чашку и раздал всем по мерке воды и теперь пил ее, стараясь делать это помедленнее.
– Так что с этим японцем? – спросил Спилберген. Адмирал лучше, чем остальные, перенес ночь, потому что залепил уши комочками грязи, когда начались вопли, и, располагаясь около бочки, украдкой утолял жажду.
– Что нам делать с ним?
– Ему надо дать воды, – сказал Ван‑Некк.
– Черта с два он получит воды, – сказал Сонк. Они все проголосовали и согласились на том, что воды он не получит.
– Я не согласен, – сказал Блэксорн.
– Ты не согласен со всем, что мы говорим? – сказал Жан Ропер. – Он враг. Он варвар, враг, и он чуть не убил тебя.
– Ты чуть не убил меня. Полдюжины раз. Если бы твой мушкет выстрелил тогда в Санта‑Магдалене, ты разнес бы мне всю голову.
– Я в тебя не целился. Я целился в этих проклятых прихвостней Сатаны.
– Это были безоружные священники. И времени было достаточно.
– Я в тебя не целился.
– Ты чуть не убил меня дюжину раз, с твоей чертовой вспыльчивостью, с твоим проклятым фанатизмом и Богом проклятой глупостью.
– Богохульство – смертный грех. Поминание имени Господа Бога – грех. Мы в Его руках, не в твоих. Ты не король, и здесь не корабль. Ты не наш командир…
– Но ты будешь делать то, что я скажу!
Жан Ропер огляделся, напрасно ища поддержки среди сидящих в подвале.
– Делай, что хочешь, – сказал он уныло.
– И буду.
Самурай так же хотел пить, как и они, но он замотал головой, когда ему предложили чашку. Блэксорн заколебался, приложил чашку х распухшим губам самурая, но человек оттолкнул чашку, разлив воду, и что‑то хрипло произнес. Блэксорн приготовился парировать новый удар. Но он не последовал. Он не делал больше ни одного движения, глядя в пространство.
– Он сумасшедший. Они все сумасшедшие, – сказал Спилберген.
– Тем больше воды останется для нас. Хорошо, – сказал Жан Ропер. – Пусть катится ко всем чертям, как он того заслуживает!
– Как твое имя? Наму? – спросил Блэксорн. Он произнес это еще несколько раз на разные лады, но самурай, казалось, не слышал.
Они оставили его в покое. Но следили за ним, как если бы это был скорпион. Он не смотрел ни на кого. Блэксорну показалось, что он пытается что‑то решить для себя, но не мог и представить, что бы это могло быть.
«Что у него на уме? – спросил себя Блэксорн. – Почему он отказался от воды? Почему он остался здесь? Это ошибка Оми? Непохоже. План? Непохоже. Можно ли нам использовать его, чтобы выбраться отсюда? Весь этот мир непонятен, за исключением того, что мы, может быть, останемся здесь, пока они не позволят нам выйти отсюда… если они когда‑нибудь позволят. А если они позволят нам выйти, что дальше? Что случилось с Пьетерсуном?»
По мере того как становилось теплее, появлялись новые рои мух.
«О, Боже, я хочу, чтобы я мог лечь, хочу, чтобы я мог опять попасть в ту ванну – теперь бы им не пришлось нести меня туда. Я никогда не понимал, как важна ванна. Этот старый слепой с его стальными пальцами! Я мог бы час или два принимать его массаж. Что за глупость! Все наши корабли и люди, и все усилия – и для этого. Кругом неудача. Ну, почти. Некоторые из нас пока еще живы».
– Кормчий! – Ван‑Некк тряс его. – Ты спишь. Вот он – он уже минуту или больше кланяется перед тобой.
Блэксорн потер глаза, прогоняя усталость. Он сделал усилие над собой и поклонился в ответ.
– Хай? – спросил он коротко, вспомнив японское слово, означающее «да».
Самурай держал пояс от своего изорванного кимоно, обмотав его вокруг шеи. Все еще стоя на коленях, он дал один конец Блэксорну, другой Сонку, наклонил голову и показал им, что надо сильно тянуть.
– Он боится, что мы задушим его, – сказал Сонк.
– Боже мой, я думаю, что он хочет, чтобы мы сделали это, – Блэксорн отбросил пояс и покачал головой. – Киндзиру, – сказал он, думая, как полезно оказалось это слово. Как сказать человеку, который не говорит на твоем языке, что это против твоих правил – совершать убийство, убивать безоружного человека, что ты не палач, что убийство – это преступление перед Богом?
Самурай заговорил снова, явно прося его, но Блэксорн снова покачал головой: «Киндзиру». Мужчина оглянулся вокруг с диким видом. Вдруг он встал на ноги и затолкнул голову глубоко в парашу, пытаясь в ней утопиться. Жан Ропер и Сонк тут же оттащили его, толкая и борясь с ним.
– Пустите его, – приказал Блэксорн. Они послушались. Он указал на парашу. – Самурай, если ты хочешь этого, тогда давай!
Мужчину тошнило, но он понял. Он поглядел на полную бадью: нет, у него не хватит сил держать там голову достаточно долго. Ужасно несчастный, самурай вернулся на свое место у стены.
– Боже, – пробормотал кто‑то.
Блэксорн зачерпнул полчашки воды из бочки, встал – его суставы плохо сгибались, – подошел к японцу и предложил ему. Самурай глядел мимо чашки.
– Хотел бы я знать, сколько он сможет выдержать, – сказал Блэксорн.
– Вечность, – сказал Жан Ропер. – Они животные. Они не люди.
– Боже мой, сколько они продержат нас здесь? – спросил Джинсель.
– Столько, сколько захотят.
– Нам следует делать все, что они захотят, – сказал Ван‑Некк. – Мы должны, если мы хотим остаться в живых и выйти из этой адовой дыры. Разве не так, кормчий?
– Да, – Блэксорн с радостью мерил тень от солнца. – Самый полдень, часовые сменяются.
Спилберген, Маетсуккер и Сонк начали жаловаться, но он обругал их, заставил подняться на ноги, и, когда все заняли новые места, он с удовольствием улегся. Пол был грязный, мухи – хуже, чем когда‑либо, но радость от возможности выпрямиться во весь рост была огромная.
«Что они сделали с Пьетерсуном? – спросил он себя, так как чувствовал смутную тревогу. – О, Боже, помоги нам выбраться отсюда. Я так беспокоюсь».
Наверху раздались шаги. Открылась крышка люка. Около него стоял священник, сбоку от него – самурай.
– Кормчий! Ты должен подняться. Ты должен идти один, – сказал он.
