XII. Варшава
<…> Однако только осенью 1934 г., будучи снова в Варшаве, я получил официальное приглашение. Было это вскоре после Международного конгресса по моральному воспитанию в Кракове, состоявшемся непосредственно после VIII Международного конгресса по философии в Праге. На обоих этих конгрессах я прочитал доклады («О начале целостности в педагогике» и «О существе и ступенях нравственного воспитания»), опубликованные в «Трудах» Конгрессов. На съезд в Кракове я получил приглашение от Организационного Комитета Съезда, предлагавшего мне прсдседательствованис на одной из секций. После съезда я провел две недели в Татрах — в санатории Польского учит, союза в качестве гостя правления Союза. Такое исключительно внимательное отношение ко мне польских педагогических и учительских кругов не могло, разумеется, не повлиять на мое решение. Я согласился занять кафедру — но только через год, чтобы тем временем ликвидировать свои обязательства в Праге и получиться польскому языку.
Уже первый год моей профессуры в Варшаве показал, что я не ошибся в своем решении. Я очень быстро изучил польский язык так, что мог уже не читать лекций с предварительно написанной и поправленной рукописи, а говорить свободно. Писал свои лекции я только в течение первого семестра. Помогала мне в писании и стилистически выправляла мои лекции, а потом мои статьи ученица проф. Радлинской М. К. Нсмыская, которая умело руководила моими полонистическими студиями. Благодаря ей я быстро познакомился с классической и современной польской литературой, так же как и с научной литературой в области философии, социологии, педагогики. Совместная работа (я, со своей стороны, помогал ей в обработке ее социологических работ, впоследствии опубликованных Институтом общественного хозяйства) так нас сблизила, что через полтора года мы сочетались браком. Так как, уезжая в Варшаву, я фактически разошелся с первой своею женою, правовое оформление нашего развода не представляло трудностей. Разойдясь, мы остались в дружественных отношениях и продолжали регулярно переписываться. Старший сын мой, Евгений, остался с матерью в Праге, где уже несколько лет был студентом в политехникуме, будучи также (что было его главным призванием) одним из наиболее талантливых и признанных членов пражского содружества молодых русских поэтов («Скит»), младший сын, Димитрий, по окончании гимназии в 1937 г. переехал вслед за мною в Варшаву, где поступил в Университет с намерением изучать славистику.
<…> Несмотря на значительное число лекций, к которым надо причислить еще частые публичные выступления, жизнь в Варшаве укладывалась так, что я имел возможность научной работы. Курсы моих лекций сосредоточивались вокруг двух главных тем: философии воспитания и структуры школы в демократическом современном обществе. Обе эти темы давно уже были предметом моих размышлений. В двух статьях, написанных непосредственно перед переездом моим в Варшаву: (1) «О единственной школе», напечатанной в словацком журнале Naia Skola» и в польском — «Ruch Pedagogiczny» (2) «О памяти морального воспитания», доклад на Съезде морального воспитания в Кракове, напечатанный в «Die Erzichung» и в Трудах Съезда, я сформулировал проблематики, подробную разработку которых пытался представить в своих лекциях и статьях 1934 — 38 гг. Задумавши написать «Философию воспитания», которую я все подробнее и утонченнее старался разрабатывать в своих лекциях, я решил издать предварительный ее очерк в книге «О противоречиях и единстве воспитания» («О sprzecznosciach i jednosci wychowania»). Центр этой книги составляет упомянутый доклад о моральном воспитании, вокруг которого я расположил другие мои статьи, посвященные отдельным сторонам философской проблематики воспитания. Книга эта, вышедшая по-польски в 1938 г., должна была служить как бы переходом от «Основ педагогики» к «Философии воспитания». Эта последняя должна была слагаться из следующих глав:
Часть 1. Воспитание как биологический процесс (Pflege, Dressur).
Гл. 1. Категории биологич. жизни и воспитание в мире животных.
Гл. 2. Биологизм (натурализм) в теории воспитания (bcheviorism, Montessori).
Гл. 3. Опека и дрессировка в воспитании человека.
Часть 2. Воспитание как социальный процесс (Zucht).
Гл. 4. Категории социальной жизни и воспитание первобытного человека.
Гл. 5. Социологизм в теории воспитания (а) Е. Durkheim, (b) Марксизм, (с) Е. Krieck.
Гл. 6. Воспитание как социальная функция (как формирование члена социальной группы).
Часть 3. Воспитание как духовный процесс (Bildung).
Гл. 7. Категории духовной жизни: (а) ценность, (Ь) личность, (с) традиция, (d) культурные блага.
Гл. 8. Воспитание как образование (Bildung, Culture).
Гл. 9. Гуманизм в теории воспитания: (a) W. Humboldt, (b) G. Gentile)
Часть 4. Воспитание как спасение (Erlosung).
Гл. 10. Психоанализ как светская теория спасения.
Гл. 11. Догматизм религиозной педагогики.
Гл. 12. Реальность Царства Божия и воскресение человека.
Чтобы дать более близкое представление о содержании книги, приведу здесь схему антропологии, лежащей в основе моей философии воспитания. Жизнь человека протекает одновременно в четырех планах, причем высшая плоскость человеческого бытия наслаивается на низшей, оформляет ее, не нарушая, однако, ее внутренней законосообразности.
|
Основная корреляция |
Ступени любви |
Ступени бессмертия |
Планы воспитания |
Ступени счастья |
|
1. План биологического бытия |
||||
|
Биологич. особь — биологич. вид наследственность |
Половое вожделение |
Бессмертие в потомстве |
Опека и дрессировка(Pflege und Dressur. Care and Training) |
Наслаждение |
|
2. План общественного бытия |
||||
|
Индивид — социальная группа: власть |
Appetitus socialis, attachement au groupe social |
Длительность группы во времени, «обычное» предание (воспроизводящее прошлое) |
Обработка молодого поколения соответственно потребностям группы |
Триумф Success |
|
3. План духовной культуры |
||||
|
Личность - духовное общение: ценность |
Эрос (любовь совершенного, любовь ценностей; «любовь к дальнему») |
Историческое бессмертие в прекрасных произведениях и занятиях, творческое предание (преодолевающее прошлое) |
Образование (Bildung, Culture), соучастие в культурных ценностях. SelCrealization of personality |
Удовлетворение от исполненного долженствования («Ты им доволен ли, взыскательный художник») |
|
4. План благодатного бытия |
||||
|
Душа человека – Царствие божие Бог |
Cantas (Любовь к ближнему и любовь к Богу как потенцированная любовь к ближнему) |
Личное бессмертие |
Спасение (Erlosung, Deliverance, the super — spiritual process of making one's soul free from Evil) |
Радость (joie, joy) |
Соответственно планам жизни человека, и образование — сложный процесс, одновременно биологический, социальный, духовно-культурный и духовно-благодатный. Животное живет только в плане биологическом, и потому воспитание в мире животных не выходит за пределы опеки и дрессировки. У первобытного человека воспитание не выходит за пределы «обработки», воспроизводящей обычай. Античная культура за немногими исключениями не выходила за пределы «образования» — план Эроса. Главные направления в педагогике можно классифицировать соответственно этой схеме; натурализм сводит весь процесс воспитания к первому его слою — опеке и дрессировке, социологизм — ко второму слою — обработке молодого поколения соответственно потребностям (интересам) соц. группы, гуманизм — к третьему слою — образования. Моя собственная точка зрения в «Основах педагогики» не выходила за пределы гуманизма. — Подробно разработанный конспект «Философии воспитания» был уже готов в 1937 г. Пользуясь им при своих лекциях на эту тему, я постоянно дополнял и шлифовал его вплоть до Варшавского восстания, во время которого он погиб вместе с другими моими рукописями.
Значительно более посчастливилось мне с книгой на вторую мою тему: «Структура и содержание современной школы». Я писал ее (сразу по-польски, так же как и книгу «О sprzecznosciach i jednosci wychowania») частями в 1937 — 38 гг., используя некоторые статьи свои, ранее уже опубликованные, и одновременно излагая ее на своих лекциях. К началу 1939 г. книга была уже готова, проредактирована систематически женою и приятелем моим В. Радваном и весною отдана в набор. В середине августа я подписал последнюю корректуру ее к печали, но было уже поздно. Набор ее был уничтожен во время военных действий в сентябре 1939 г. К счастью, у меня сохранился экземпляр корректуры, уцелевший также во время Восстания. Дополненный и исправленный мною текст этой книги уже напечатан и должен на днях поступить в продажу.
Среди работ, выполненных мною в довоенные годы в Варшаве, я хотел бы еще упомянуть мою небольшую статью о Ломбардо-Радиче, написанную по поводу его смерти для журнала «Przedszkole». В журнале этом в гг. 1937 — 38 и 1938 — 39 печаталась (в сокращении) книга Л.-Р. «Education infantile». Перевод этот, проредактированный мною, должен был вместе с моею статьею о Ломбардо-Радиче выйти отдельной книжкой. Набор этой книги тоже погиб в сентябре 1939 г., и до сих пор мне еще не удалось найти полного собрания выпусков «Przedszkolc» с текстом книги и моей статьи о Л.-Р. Однако я не теряю надежды найти эти номера в какой-нибудь провинциальной библиотеке и думаю, что мне удастся найти также издателя для книги Ломбардо-Радиче. Смерть его была тяжелым для меня ударом. Я познакомился с Ломбардо-Радичс в 1925 г. — заочно, и переписка наша продолжалась до самой его смерти. Моей мечтой было поехать в Италию и завершить нашу заочную дружбу личным знакомством. Изучение работ Ломбардо-Радиче очень много дало мне для углубления моих педагогических взглядов. Я выразил свою высокую оценку его педагогической концепции в своем очерке «Schuola serena», напечатанном в «Die Erziehung» и вошедшем в мою польскую и чешскую книгу «Школа и демократия». В упомянутой короткой статье я пытался выразить также свое восхищение личностью Ломбардо-Радиче как учителя, писателя, общественного деятеля, как человека — не только на основании его сочинений, но и корреспонденции, тщательно мною хранившейся. Увы, все его письма погибли в огне Варшавского восстания, так же, как висевший в моем кабинете прекрасный портрет его — гравюра, подаренная мне его вдовой, и несколько фотографий его, хранившихся в моем письменном столс. — В январе 1939 г. я закончил также работу над сравнительно большим очерком (50 стр.) «Русская педагогика в 20 столетии». Очерк этот я начал писать по заказу доцента Нем. пражского университета К. Grube, преждевременно умершего в 1935 г. Этот страстный противник гитлеризма, автор прекрасных книг о педагогике W. Humboldt'a, предполагал издать в Akademischer Verlag в Halle несколько моих работ, а также серию небольших книг о современной педагогике в славянских странах. Мой варшавский коллега Б. На- врочинский (В. Nawroczynski) написал для него книжку о польской педагогике, которую я по его просьбе перевел с польского на немецкий язык. Неожиданная смерть К. Грубе помешала осуществлению этих планов. В «Akademischer Verlag» успела выйти только моя книжечка о судьбе педагогики Монтессори, Наврочинский издал свою книжку по-польски. Я же закончил писание своего очерка о русской педагогике, в котором даю изложение и критику также собственных своих взглядов, по настоянию своих сербского и польского издателей. Так как я начал писать очерк, рассчитывая издать его также по-чешски, то писал я его по-русски. Он вышел по-сербски, безжалостно сокращенный — в сборнике о русской науке, изданном ред. белградского журнала «Учитель» («Учител») в 1939 г. Недавно я получил полную копию его, сохранившуюся в Праге. Издание его в настоящее время требовало бы значительных дополнений и ретуши соответственно духу времени. Упомяну еще, что во время моего пребывания в Варшаве я был избран действ, членом Варшавского философск. общества, а также почетным членом Хорватского научного общества в Загребе. Инициатором последнего избрания был проф. Бук-Павлович, с которым я познакомился на Филос. конгрессе в Праге.
XIII. Годы воины 1939 — 1945
Война меня застала в Варшаве. Вернувшись с летнего отдыха, я спешил закончить статью о педагогике в государствах тотальных, заказанную мне редакцией Лондонского «Year Book of Education». В своем легкомысленном оптимизме я был убежден, что все как-то образуется, и война будет в последний момент предотвращена. Уже через неделю после начала военных действий мы должны были эвакуировать нашу квартиру и переехать в центр города (к сестре жены). Когда после сдачи Варшавы мы вернулись на свою квартиру, нашли ее нетронутой внутри, но с выбитыми стеклами и поврежденными рамами окон и дверей от осколков снарядов. К тому же центральное отопление не действовало из-за полного отсутствия кокса и угля, электрическая станция и водопровод были разрушены. Кое-как прожили мы в нашей квартире до конца ноября. Наступала зима, деньги все вышли, заработков не было никаких (все высшие учебн. заведения были немцами закрыты, а здание Wszechnicy с прекрасной библиотекой, в том числе превосходной библиотекой моего семинария, сгорело во время военный действий). Жена настояла на моем отъезде в деревню, нашедши мне место домашнего учителя в семье знакомого деревенского мельника в 60 км. от Варшавы и 12 км. от станции жел. дороги, сама же решила остаться в Варшаве, живя у сестры своей и работая в польской организации самопомощи. В кухне нашей (единственном теплом помещении с целыми стеклами) остался жить мой сын, которому удалось убежать из лагеря военнопленных (он пошел добровольцем па войну и попал в плен после капитуляции). Жена несколько раз в неделю приходила домой, готовила сыну обед, а весною начала понемногу с помощью сына приводить квартиру в порядок, ремонтировать окна, стены и т. д. Я тем временем готовил дочку мельника на аттестат зрелости, а сына его и племянницу в первый класс гимназии. Раз в 3 — 4 недели я приезжал в Варшаву, привозя жене и сыну деревенские продукты. Хотя в деревне условия жизни были вполне сносные (главное: чудесная природа и полное отсутствие немцев), я был так ошеломлен происшедшим, что не мог приняться за работу над своими темами и в глубине души с удовольствием сам учился со своей милой и способной ученицей физике, химии, польской литературе, всеобщей истории и другим предметам, входящим в программу экзамена зрелости, с особенным наслаждением я решал задачи но математике и физике. В шопе жена приехала ко мне в деревню, и в июле мы вернулись на нашу квартиру, тем временем совсем уже отремонтированную. За месяцы моего отсутствия жизнь в Варшаве как-то наладилась. Жена получила работу в учреждении, в котором она работала до войны (Институт обществ, хозяйства) и которое, замаскировавшись в легальном комитете самопомощи, занималось социологическим обследованием жизни варшавского населения под немецкою оккупацией. Академическое начальство (нелегальное) начало выплачивать профессорам скромное жалованье, а студенты дополнительно платили за участие в начавшихся «комплетах» (группах в 5 — 15 человек) и за экзамены. Специализировавшись уже на аттестате зрелости, я имел еще учеников средней школы (средние школы тоже были немцами закрыты). Сын же мой специализировался на уроках немецкого языка. После более чем полугодового бездействия (в своей области) в деревне я жадно принялся за работу, в течение двух месяцев я написал большой очерк (давно уже мною задуманный и лежавший несколько лет без движения в подробном конспекте) «Философия религии Достоевского». Написал я его вчерне по-русски, потом по-немецки, а потом начисто по-русски. Из всех моих работ о Достоевском эта, несомненно, была наилучшая. Я намеревался издать ее как последнюю главу книги, в которую вошли бы все статьи мои о Достоевстком, Вл. Соловьеве и Льве Толстом. По окончании этого очерка я тотчас же принялся за писание большого очерка «Платоновские и евангельские добродетели» (доклад на эту тему я прочел весною 1939 г. в Варшавском историческом обществе). Очерк этот я написал вчерне по-русски, потом по-польски и потом начисто по-русски. Из всех копий обеих этих моих работ сохранилась только польская копия «Добродетелей». Я собираюсь се в ближайшее время заново пересмотреть и дополнить, издателя для нее я уже имею.
Зима 1941 г. (почти все время без электричества, при карбидовой лампе, при железной печурке в одной комнате) была тяжелая. Но мне уже не хотелось покидать Варшавы, где были ученики, были последние новости (не только немецкие газеты, но и нелегальные бюллетени, начавшие уже регулярно выходить), были жена и друзья. Зимой этой организовался собравшийся у нас в квартире семинарий, в котором принимали участие некоторые мои ученики, коллеги жены и мой коллега, проф. Суходольский. В этом семинарии я изложил свою теорию развития социализма от утопич. социализма до гильдеизма и свою концепцию марксизма. Дискуссия расширила рамки моего изложения: я включил в него разбор итальянского фашизма и немецкого национал-социализма, так же как и развитие советского хозяйства. Постепенно в уме моем складывался план большого труда, состоящего из трех частей: 1. Мнимое и подлинное преодоление капитализма, 2. Упадок демократии и ее возрождение, 3. Духовный кризис и его преодоление. В мае 1941 г. группа моих бывших слушательниц (учительниц и руководительниц движения молодежи) обратилась ко мне с просьбой изложить мои мысли о плановом хозяйстве, демократии, организации школы. Так начались мои лекции на указанные выше темы, имевшие очень большой успех в варшавском обществе.
Каждая лекция, на которой присутствовало от 6 до 20 участников тайного «комплета», длилась 2 — 3 часа (я говорил 1,5 — 2 часа, причем лекция перемежалась задаванием мне вопросов и дискуссией, бывшей более или менее оживленной в зависимости от состава слушателей).
Обыкновенно квартира менялась, чтобы не вызывать подозрений немецкой полиции и шпионов. Чаще всего я укладывал весь курс в 12 лекций (четыре на каждую из трех частей, но были «комплеты» в 9 и в 15 лекций). За все время я провел более 20 таких комплстов. Состав слушателей был очень разнообразный: были комплеты студенческой молодежи, учителей, писателей, общественных работников и иных. Один комплот я провел в деревне — в нем участвовали сельские учителя и хозяева (крестьяне). Один комплет — в салоне графини С., участники его были представители варшавской аристократии (впрочем, очень левого, радикального умонастроения). За каждую лекцию (2 — 3-часовую) я получал от 20 до 30 злотых, а так как очень скоро уже я почти ежедневно имел «комплет» (или на тему «моего» курса или университетский — на педагогическую или философскую тему), я ежемесячно зарабатывал более 500 злотых, что было уже в то время большим подспорьем. Разумеется, вознаграждение это было совершенно несоизмеримо ни с трудом, ни, главное, с опасностью, связанной с нелегальными лекциями. Часто приходилось тащиться в переполненных трамваях и пешком по затемненным улицам на другой конец города с риском наткнуться на немецкий патруль, обыскивающий всех проходящих и арестовывающий в зависимости от интуиции офицера. Неожиданный перерыв в трамвайном сообщении мог вызвать задержку и несоблюдение «полицейского часа» при возвращении домой (всех прохожих, не имеющих спсциальн. пропуска, патрули задерживали после полицейского часа, который устанавливался на 8, а иногда на 9 или 7 часов вечера в зависимости от вдохновения коменданта Варшавы). Обыкновенно лекции имели место пополудни (4 — 7 часов вечера), так как большинство слушателей работали, утренние «комплеты» были редкостью. Несколько раз я был уже на грани ареста, но какая-то интуиция опасности меня хранила. Два раза я только благодаря случаю не пришел в условленную квартиру, где неожиданно немцы пришли с обыском. Несколько участников этого «комплета» были арестованы и посланы в лагеря, и такая же участь постигла бы и меня, если бы не перерыв в трамвайном сообщении, благодаря которому я не мог приехать в условленное время. (Второй раз меня успели предупредить об обыске.) Несмотря на все это, я с удовольствием ходил на «комплоты», на которых всегда можно было услышать какую-нибудь военную или политическую новость, а вопросы, задаваемые мне слушателями, и дискуссия очень помогали мне при разработке моего курса, а впоследствии при писании книги.
Из «комплетов» этого рода особенно удачным был один на предместье «Жолибож» (Zoliborz), куда трамваем надо было ехать три четверти часа. Участниками его были члены организации бойскаутов. Все они принадлежали к боевой организации, и трое из них вскоре погибли в уличном бою с немцами.<…> Я принялся за писание первого тома «Мнимое и подлинное преодоление капитализма» в мае 1942 г. При работе я пользовался, кроме собственной библиотеки, библиотекой Ин-та обществ, хозяйства, часть которой была укрыта в нашей квартире, а также богатой библиотекой Высшей коммерческой школы, которая, хотя и была под надзором немецкого чиновника, но фактически оставалась в заведовании польского персонала, хорошо меня знавшего. Работа пошла очень быстро. К ноябрю 1942 г. было уже написано 150 стр. (Гл. 1. Обострение внутренних противоречий в финансовом капитализме. Гл. 2. Фашизм и нацизм мнимо преодолевают капитализм для его поддержания. Гл. 3. В СССР компартия в бешеном темпе «переваривает» одну шестую часть земн. шара в котле капитализма, одновременно стремясь к его реальному преодолению. Гл. 4. Процесс преображения собственности в последней фазе капитализма. Гл. 5. Что такое подлинная социализация собственности?) Последние две главы я написал в деревне около Седлсц, где провел несколько недель в гостях у своего ученика И. Петрочука, выдающегося крестьянского деятеля (сельского учителя), уже после войны убитого политическими бандитами за то, что, вступив в Польскую рабочую партию, он своим большим авторитетом поддерживал польское правительство, образовавшееся в Люблине. Смерть этого любимого моего ученика и большого друга была большим для меня ударом.
Опасаясь все возрастающей популярности моих комплстов, жена решила увезти меня в деревню. К тому же жизнь в Варшаве очень вздорожала, и наших заработков не хватало на жизнь. Наконец, в квартире нашей мы укрывали сына моего друга и коллеги, погибшего в начале войны, проф. Змигридера-Конопки, которого я в течение годичного его пребывания у нас подготовил на аттестат зрелости. В связи с обострившимися обысками в поисках укрывавшихся за границами гетто евреев очень возросла опасность, что нападут на след и нашего Юрка, и тогда было бы нам несдобровать (хозяев квартиры, в которой находили укрывавшихся евреев, обыкновенно расстреливали на месте). Мы знали, что Юрек, по выдержании в нелегальной комиссии экзамена зрелости, вступил не только в университетский «комплет», но и в подпольную боевую организацию, что увеличивало шансы его ареста и обыска в нашей квартире. В конце ноября 1942 г. мы выехали в деревню в 60 км от Варшавы, снявши комнату у местного учителя за обучение его детей веем наукам в объеме 4-го класса гимназии. В квартире нашей остался хозяйничать Юрек (сын мой, недавно женившийся, еще раньше выехал от нас). Через несколько месяцев и он оставил нашу квартиру — после того как гестаповцы, арестовавшие его товарища, пришли к нам с обыском, но, к счастью, никого не застали дома и ничего не нашли подозрительного. Юрек погиб во время Варшавского восстания с оружием в руках как офицер подпольной армии. Не первая эта была и не последняя жертва войны среди моих учеников и друзей.
В Грабове (так называлось село, где мы поселились, от времени до времени, приезжая в Варшаву за книжками и новостями), а потом в соседнем лесничестве мы прожили почти год, зарабатывая (частью деньгами, частью натурой) уроками. Раз в неделю я выезжал на лошадях в соседнее лесничество, где тоже была группа молодежи. Жена учила польскому и франц. языкам, географии, истории. Я учил латинскому и немецкому языкам, математике, физике. Все свободное время я работал над своей книгой и закончил ее в конце августа. Пять новых глав, написанных в деревне, были: Гл. 6. Эволюция предпринимательских организаций, Гл. 7. Эволюция проф. движения рабочих и служащих, Гл. 8. Эволюция кооперативного движения (потребит, кооперации), Гл. 9. Эволюция сельскохозяйственной кооперации, Гл. 10. Что такое плановое хозяйство? Мое обоснование в этой книге «правового социализма» (G. D. Cole, концепция которого более всего приближается к моей, пользуется термином «liberal socialism») охватывало не только богатый конкретный материал, но и включало несколько теоретических экскурсов (о понятии ценности, о прибыли, о проценте, о соотношении хозяйства и права). Один из моих учеников, прочитавший впоследствии машинопись моей книги, назвал ее «курсом политической экономии для гуманистов». Мне самому по написании ее казалось, что я мог бы с успехом занять кафедру «общей» политической экономии в университете. Среди слушателей моих комплетов были экономисты, разговоры с которыми только подтверждали меня в моем самомнении.
Пребывание наше в Грабове кончилось трагически. Вскоре после экзамена учеников наших комплетов, происходившего в лесничестве в присутствии приезжего члена подпольной школьной инспекции, лучший из моих учеников, 16-летний юноша, сын нашего хозяина, был убит немцами во время облавы. Он был убит почти что на моих глазах, и только мое хладнокровие спасло меня от подобной участи. Вскоре после этого мы переехали в лесничество, где условия жизни были превосходны. Мы были на полном пансионе у наших учеников и заняты были в нашей «школе» только по утрам (от 9 до 1 ч.). Идиллия эта была прервана новой облавой, во время которой все обитатели лесничества были арестованы и вместе с сотнею других арестованных перевезены в тюрьму в Радоме. Что жену и меня после нескольких дней пребывания в тюрьме выпустили на свободу (тогда как нашего милого хозяина и его жену, вместе с большинством арестованных во время облавы, отправили в конц. лагеря, где оба умерли), я рассматриваю как до сих пор необъяснимое для меня чудо. Гестаповец, отдельно допрашивавший меня и жену, по-видимому, знал меня или по моим сочинениям, или по лекциям. Может быть, это был мой слушатель из Немецкого университета в Праге, а может быть, из отделения
Wszechnicy в Лодзи, где среди студентов была группа местных немцев, преимущественно учителей начальных школ (польских и немецких), отношения между которыми и их товарищами — поляками до войны не оставляли желать лучшего. Забравши из лесничества наши вещи, в том числе и нетронутую рукопись моей книги (немцы искали оружия и тайной станции радиопередачи, печатного станка, книги и рукописи их не интересовали), мы вернулись в Варшаву в твердом убеждении, что оставаться в Варшаве все же безопаснее, чем пребывание в деревне.
Последний год перед Варшавским восстанием (1943 — 44) прошел в напряженной работе над вторым томом моего труда. В течение 9 месяцев, прошедших от начала работы над ним до восстания, мне удалось написать первые 6 глав из следующих 10, из которых, согласно разработанному мною конспекту, должна была слагаться вся книга: 1).Историческое определение демократии как третьего этапа в развитии правового государства; 2) Концепция демократии Руссо и судьба ее в развитии современной демократии; 3) Диалектика борьбы партий в современных демократиях; 4) Симптомы вырождения традиционных демократических учреждений; 5) Ослабление пульса демократии в концепциях ее новейших теоретиков; 6) Отрицание демократии в фашизме и нацизме — не преодоление демократии, а усугубление всех отрицательных факторов, разлагающих демократический строй; 7) От отрицания демократии к ее утверждению в СССР; 8) Симптомы возрождения и преображения демократии в зап.-европейской практике и теории; 9) Опыт характеристики преображенной демократии как четвертого этапа в развитии правового государства; 10) Существо и значение права. — Оба тома были куплены у меня издательством Кооперативного института, организовавшего переписку на машине первого тома и даваемых мною по мере написания глав второго тома, а также выплачивавшего мне ежемесячно в счет гонорара по 1000 злотых. Немедленно по окончании войны издательство предполагало приступить к печатанию моего труда. Увы! Из всех глав его сохранилась только гл. 5, случайно оставленная мною в квартире сестры жены. Две копии первого тома и шесть переписанных глав второго, хранившихся у издателей, так же как копии, хранившиеся у меня в квартире, погибли в огне восстания. — В течение 43 — 44 гг. я возобновил свои «комплеты», хотя и в меньшем количестве и преимущественно комплеты в рамках подпольного университетского преподавания. В начале лета я, вследствие ареста двух участников моего унив. комплета, имевших при себе рефераты, приготовленные для прочтения в моем семинаре, выезжал в имение Института психической гигиены около Варшавы, где меня просили прочитать курс педагогики. Я там отдохнул, как на даче, и перед самым восстанием вернулся в Варшаву. Мой неисправимый оптимизм опять жестоко обманул меня. Поспешную эвакуацию немцами правого берега Вислы, напоминавшую бегство, я принял за эвакуацию ими Варшавы, по слухам будто бы окружаемой уже советскими войсками. Поэтому я не последовал приглашению своих учеников поселиться у них в Ченстохове или в Ловиче, а остался в Варшаве.
От своих учеников я узнал о предполагаемом восстании и был даже предупрежден, что восстание начнется 1 августа. Но, как и все участники восстания, с которыми я говорил, я был убежден, что оно начнется поздним вечером, с сумерки. В 16-м часу жена, я и наш жилец (мой ученик) пошли на наш огородный участок (полчаса ходьбы от нашего дома), чтобы на всякий случай запастись на несколько дней картофелем, овощами и фруктами (у нас в саду росли превосходные вишни и ягоды). Восстание началось в 17 часов, и так как все улицы, ведущие к Мокотовскому полю, где был наш огородный участок, находились под жесточайшим обстрелом, мы уже не могли вернуться домой. 10 дней мы оставались на огороженном поле кооперативных участков — садов, с 70 — 80 иными товарищами по несчастью, застигнутыми, как и мы, во время работы на своих участках. Все это время мы питались овощами и фруктами и спали в беседке, прикрываясь соломой. На 6-й день нашего сидения банда озверелых власовцев ворвалась через сетчатую изгородь, огораживавшую наши участки, ограбила нас полностью (часы, кольца, деньги) и всех неперебитых сразу мирных обывателей погнала на расстрел. Спасли нас в последнюю минуту (я уже простился с женою, ожидая залпа из пулемета) трое немецких солдат-летчиков из по соседству расположенного дивизиона. Они уже до этого приходили на наши участки за фруктами и ягодами и знали, что мы не повстанцы, а застигнутые восстанием мирные обыватели. Увидев наставленный против нас (в нашей группе были и малые дети) пулемет, они быстро отбросили его в сторону, а банду власовцев прогнали. Похоронив битых, мы оставались еще несколько дней на нашем участке, а потом перешли в находящийся поблизости дом, в котором жила подруга жены. Таким образом, мы все время находились на территории, занятой немцами, и наблюдали систематическое уничтожение ими Варшавы. Дом, в котором мы нашли убежище, находился в одном из лучших, новопостроенных районов города. Из нашего дома мы видели, как немцы выгоняли население дома, забирая все ценное, что можно было унести, а потом поджигали дом. Так как почти все дома были в этом квартале бетонные, дом выгорал, но остов оставался и пожар не перекидывался на соседний дом. Были дни, когда почти нельзя было дышать от чада и гари. Здесь я пережил первый страшный припадок, длившийся более 10 часов (впоследствии я узнал, что это был первый припадок моей болезни — грудной жабы). Через 3 дня после припадка очередь дошла до нашего дома и все жильцы его, так же, как и соседних домов, нашедшие в нем убежище, были выгнаны немцами. Огромная процессия, растянувшаяся на километр — старики, женщины, дети, здоровые и больные — медленно двигалась, неся на плечах чемоданы и мешки, в направлении сборного пункта для выселяемых из
Варшавы жителей. Мы ничего не несли, так как у нас не было никакого имущества. Благодаря счастливой случайности нам удалось избежать страшного пересыльного лагеря в Прушкове под Варшавой, откуда неминуемо нас отослали бы в концлагерь или на работы в Германию, и после двух дней нашего пути с приключениями мы благополучно достигли имения наших друзей в подваршавской дачной местности. Положение наше было, казалось, безвыходное. У нас ничего не было — ни денег, ни платья (приближалась уже осень), ни белья. Кое-что нам дали друзья, сестра жены, вынесшая из своего дома в Варшаве кое-какие деньги и драгоценности, и Комитет помощи варшавским беженцам.
Оправившись физически и пришедши в себя после всего пережитого, мы решили поехать к старшей сестре жены, жившей в Челяди около Катовиц. Она и муж ее настойчиво приглашали нас к себе, обещая устроить нас в своем скромном хозяйстве. Челядь, как и Катовице, находилась в границах так называемой Третьей Империи, и переход (нелегальный) границы из «Генерал-губернаторства» в «Drittes Reich» был сопряжен с большими трудностями. Счастливо преодолев все трудности, мы достигли Челяди, где за взятки местным немецким властям нас согласились прописать на временное жительство. Жена была записана как работница в хозяйстве шурина (бывшего президента гор. Томашова, укрывавшегося в своем родном городке Челяди под видом «Landwirta»), а я был прикреплен как служащий к складу металлических изделий одного «Volksdeutsch'a». Работа эта, в значительной мере фиктивная, не отнимала у меня много сил. Сидя в складе по утрам от 8 — 9 до 1 часа поп., я проверял счета и бухгалтерские книги на арифмометре, но большую часть времени читал и даже писал конспект своей новой работы «Существо права и его назначение». После обеда мы с женою давали уроки группе девочек, среди них и племяннице жены. В Челяди я еще надеялся, что копии моих работ, находившихся у моих издателей, сохранились. Не имея под руками ни моих записок, ни библиотеки, я решил приняться за обработку последней главы второго тома («Существо права»), теоретической по своему содержанию и давно уже сложившейся в моей голове. Во время писания ее глава разрасталась, и когда уже в Лодзи я узнал, что все копии моих работ погибли, я решил обработать эту главу как отдельную кнту. В Лодзи я узнал не только о гибели всех моих рукописей и всех копий последних моих работ, которым я придавал такое значение, но и о том, что все жильцы нашего дома и случайные гости, застигнутые в нем восстанием, были частью перебиты, частью вывезены в Освенцимский концлагерь. Только немногие из них вышли из этого страшного лагеря живыми.
