XIV. Лодзь
Хотя я приехал в Лодзь по вызову «Wolncj Wszechnicy Polskiej» еще во время войны (в конце марта 1945 г.), война была для меня уже окончена. Жизнь в Лодзи напоминала довоенное время: большой город, почти никаких следов войны, трамваи, толпы народу на улицах, магазины с разнообразными товарами. Даже довольно- таки низкопробная гостиница, в которой нам отвели комнату с полным пансионом, представлялась мне после всего пережитого верхом комфорта. Я приехал в Лодзь в состоянии крайнего истощения, с множеством мучавших меня фурункулов на шее — результат хронического голодания в Челяди. Благодаря заботам жены и помощи знакомых врачей я быстро оправился, в особенности по переезде на найденную женою квартиру — очень удобную и приятную, в одном из лучших районов города. Уже в апреле 1945 г. я возобновил лекции на организуемом еще только госудраств. университете, ядром которого стала бывшая Wszychnica, и одновременно засел за окончание начатой работы «Существо права и его назначение». Работу эту я вчерне закончил осенью 45 г. — уже как отдельную книгу, т. к. в Лодзи от своих издателей узнал о гибели всех копий своего большого труда, заключительной главой которого она должна была по первоначальному замыслу быть. Привожу здесь заглавия глав этой своей последней большой работы: 1. Право и нравственность, 2. Общественное бытие и духовная культура, 3. Право и духовная жизнь,, 4. Право и общественное бытие, 5. Основные свойства права и степени кристаллизации права, 6. Антиномичность права, 7. Развитие права. Оправовление общественного бытия есть процесс его спиритуализации и персонализации. В этом году (1947 — 48) я читаю на юрид. факультете Лодзинского университета курс философии права и в связи с этим хотел бы отделать эту свою работу, так чтобы следующей осенью сдать ее в печать. Пока что я сдал в печать первую главу этой книги, имеющей появиться вскоре в виде статьи в ежемесячнике «Современная Мысль» («Мус! Wspolczysna»).
В двух томах своего погибшего большого труда я противопоставлял концепции социализма как огосударствления хозяйства свое оригинальное понимание социализма как «оправовления» хозяйства и государства. Идею оправовления я впервые развил в своих статьях «О правовом социализме», написанных мною еще в 1926 — 27 гг. В погибших томах своего большого труда я старался развить эту мысль на богатом фактическом материале хозяйственной и государственной жизни. Может быть, мне еще удастся заново написать эти книги. Пока что в своей «философии права» я пытаюсь объяснить, что такое процесс оправовления, исходя из своей теории права как посредника между планом духовной жизни и плоскостью общественного бытия. Проникая общественное бытие, право сообщает отношениям властвования черты духовной жизни, социальной группе сообщает черты духовного общения, спиритуализирует власть и персонализирует членов социальной группы. Таким образом, вместо того чтобы представить свою теорию права как философское завершение своей концепции социализма как оправовления хозяйства и государства, я вынужден буду опубликовать ее как вступление к своей концепции социализма, если вообще мне суждено еще будет написать заново то, что погибло. Сейчас я примирился с мыслью о погибшем труде и даже оправдываю его гибель его несовершенством (в частности, односторонним представлением эволюции хозяйства и государства в СССР). Если мне дано будет написать заново этот мой труд, я напишу его с большей объективностью, наученный опытом военного и повоенного времени. Но осенью, когда я потерял последнюю надежду на отыскание оригинальной рукописи первого тома моего труда, я пережил это удар очень тяжело. Рукопись эта была дана мною на хранение сестре жены, и я надеялся, что она уцелела под развалинами ее дома, не сожженного, а разрушенного от попавшего в него снаряда. Осенью 1945 г. я предпринял раскопки развалин и довольно быстро наткнулся на испепеленные остатки сундука, в котором она хранилась, и пепел самой рукописи, на котором можно было узнать мой почерк и даже прочитать отдельные слова.
Другим тяжелым ударом была потеря мною всякой надежды на то, что старший сын мой, Евгений, жив. Последнее письмо от него (краткая открытка) я получил из Праги в феврале 1942 г., но потом имел из Праги от его друзей сравнительно благоприятные сведения. Вначале он был на работах в одном имении около Праги, потом в рабочем лагере, куда можно было посылать ему пакеты с едой. Мне удалось посылать в Прагу его друзьям деньги и съестные пакеты, и я получал сведения о нем. Весною 1944 г. связь прекратилась, и его друзья в Праге тоже перестали иметь о нем сведения. Осенью 45 г. я узнал от его пражских друзей, что по полученным ими достоверным сведениям он летом 44 г. заболел сыпным тифом и был эвакуирован в лазарет лагеря в Ораниенбурге. Потом все сведения о нем теряются. Как раз сейчас, когда я пишу эти строки, я нахожусь под сильным впечатлением прочитанной мною копии пачки его стихов, найденной его пражским другом и почитателем его таланта в архиве А. Л. Бема, известного пражского критика, весьма ценившего Женю как поэта. Эта пачка с вариантами не оконченных еще стихов, по-видимому, переданная Бему в последний момент перед арестом, свидетельствует мне еще более, чем его прекрасные законченные и напечатанные уже стихотворения, какой большой мог бы выработаться из него поэт, если бы он имел более благоприятные условия жизни и даже если бы, после всего пережитого во время войны, он остался жив. Не могу простить себе, что не создал ему в свое время условий, благоприятствующих развитию его таланта, что не сумел стать его другом и даже не умел по-настоящему разговаривать с пим. В последний раз я видел Женю в сентябре 1936 г. перед своим окончательным переездом в Варшаву, а до этого весь август провел с ним и Митей вместе в Чехии. Во время наших ежедневных прогулок мы говорили о событиях дня и других безразличных вещах, чаще молчали. Я пробовал говорить с ним о его занятиях, даже заговаривал о его стихотворениях, но всегда это выходило как-то неудачно. Переписка наша впоследствии была тоже какая-то казенная. А между тем, как я теперь припоминаю отдельные моменты нашей совместной жизни, Женя хотел моей отцовской любви к нему и легко открылся бы мне, если бы я умел проявить свою любовь к нему (как я сейчас вижу, я любил его и был готов многое сделать для него, но не умел любить). Женя хотел уюта и согласия в семье, которых у нас не было. Как он любил, даже будучи уже в последнем классе гимназии, когда я вечерами иногда читал вслух Гоголя или Чехова, и сердился на брата своего Митю, прерывавшего чтение. Благодаря помощи его друга, инженера Морковина, мне удалось собрать около ста стихотворений Жени, из которых только 15 были напечатаны в разных русских изданиях в эмиграции. Моя мечта — издать полное собрание его стихов отдельной книгой. Надеюсь, что мне удастся сделать это в Праге.
Его мать, моя первая жена, Нина Лазаревна, урожденная Минор, погибла в немецком лагере уничтожения, по-видимому, в начале 1942 г. В декабре 1941 г. я получил от нее открытку, в которой она сообщала мне, что выезжает неизвестно куда и прощалась со мною и Митею. До этого мы регулярно переписывались, и мне удалось, даже во время войны, пересылать ей при оказии деньги. Осенью 1945 г. я узнал также от своих братьев подробности о смерти своего отца, умершего в Нью-Йорке в 1943 г., и старшего брата, Романа, арестованного немцами в Париже в июне 1941 г. и тоже замученного в немецком концлагере. Думаю, что все эти известия, а также и все пережитое во время войны сыграли свою роль в тяжелой сердечной болезни (infarctus myocardii), положившей меня на четыре месяца в постель после двух страшных припадков, длившихся 15 и 10 часов. Немало способствовало этой болезни и мое легкомысленное отношение к своему здоровью: я продолжал курить (хотя и очень сократив дневную порцию табаку), а на Рождество, по-видимому, злоупотребил кофеем, полученным в американских посылках. Уже чувствуя недомогание у груди (острую отдышку), я откладывал пойти к врачу и даже, больной, начал чтение лекций. Только благодаря уходу жены и усилиям своих коллег-врачей я благополучно выскочил из тяжелой болезни. Впрочем, выскочил инвалидом: я должен очень беречься, не переутомляться, и мне кажется, что я сохранил не более 50 процентов своей былой работоспособности. Врачи определяют мое состояние как «стенокардия» или хроническая «angina pectoris». Поэтому в течение полутора лет, прошедших от выздоровления, я сделал значительно меньше, чем собирался: проредактировал заново и дополнил книгу «Структура и содержание современной школы», пересмотрел заново и дополнил тоже написанную еще до болезни статью «Право и нравственность» (по-польски), а действительно новых вещей написал только три: статью «Восстановление школы в славянских странах», очерк «Права человека в либерализме, социализме и коммунизме» (оба по-английски) и это свое жизнеописание (по-русски).
Правда, в прошлом учебном году очень много времени заняла у меня подготовка к лекциям (я читал в первом триместре «Философию Платона», во втором — «Философию Аристотеля», в третьем — Философию Руссо»). Лекции эти мне давали большое удовлетворение, и я, как всегда, многому научился, готовясь к ним. Я знаю, что мне осталось еще не долго жить, и благоразумие требовало бы бросить все и сосредоточиться исключительно на написании задуманных мною трудов. Я надеюсь, что мне через два-три года удастся получить долговременный отпуск, а тем временем я выпущу из своего учительского гнезда своих учеников, которые смогут заменить меня на моем посту. Я выполню этим свой долг перед Польшей, в которой нашел столько для себя благожелательности, искренней приязни, сердечной дружбы, подлинной любви. А может быть, среди моих учеников найдугся и такие, которые продолжат мое дело и выполнят то, что я сам уже не успею закончить. Условия работы в Лодзинском университете для меня очень благоприятны. Около меня собралась группа молодых ученых, из которых четверо состоят моим ассистентами. Двое из этих сдали уже докторский экзамен (я был их «промотором») и готовятся к «абилитации», трое заканчивают работы над докторской диссертацией под моим руководством. В прошлом году в моем семинарии для докторантов участвовало около 15 человек, среди них и несколько докторов. В собраниях этих, на которых дискуссия по поводу прочитанного реферата переходила в дружескую беседу, услаждаемую чаем или кофе, часто участвовал также мой друг, проф. философии Варшавского университета Т. Котарбиньский, ныне ректор Лодзинского университета. С этим выдающимся и очаровательным человеком, наиблагороднейшим типом польского и вообще европейского интеллигента, я познакомился еще в 1926 г. во время первого моего пребывания в Варшаве. Дружба с ним дала мне очень много и со временем все более укреплялась, несмотря на существенное расхождение во взглядах. Ученик Твардовского и опосредованно Бретано, Котарбиньский разработал оригинальную теорию «реизма», своеобразную разновидность материализма, сочетающуюся у него с атеизмом. Я же, будучи учеником Риккерта и опосредованно Канта, все более развивался в направлении платонизма, стараясь разработать многоэтажную теорию реальности, увенчивающуюся теорией духовного бытия, а в дальнейшей перспективе даже визией «Царства Божия».
