СПОСОБ РАБОТЫ
Прежде, чем что-либо делать, обо всем спросить совет у другого. Своеволие, пожалуй, центральное свойство самоутверждения, но если самоутверждение в семье искореняется, значит, не должно быть места в ней и своеволию. Тем более, что оно является причиной малых и больших конфликтов.
— Если я переставлю цветы? Можно?
— Не надо. Переставь.
В другом случае цветы были переставлены молча. Когда она пришла, разразился скандал, потому что она никак не ожидала увидеть любимые цветы на новом месте. Конечно, можно было сдержаться от бурной реакции, попытаться понять, почему цветы переставлены, спросить или, в конечном счете, спокойно вернуть их на прежнее место. Но этого не произошло. И теперь на фоне раздражения и гнева совершенно бессмысленно объяснять и требовать от неё разумного поведения.
Если предполагается такая реакция, зачем же вызывать её? И мы вновь приходим к бережности. Это она — бережность к другому — требует во всех делах совета друг с другом. Она, упреждая, не допускает ситуаций срыва, она диктует семь раз спросить, прежде, чем один раз сделать.
Не попадет ли тот, кто будет следовать данному способу работы над собой, в зависимость от другого? Не попадет. Потому что каждый способ при действительном следовании ему создает ситуации, в которых человек идет к обретению мудрости. И любые потери на этом пути окупаются сторицею, с избытком.
Не потерь нужно бояться, а отчуждения. Один из способов борьбы с последним — спросить совета у другого. Через это приходит смиренномудрие.
УПРАЖНЕНИЯ ДЛЯ САМОНАБЛЮДЕНИЯ
Упражнение 25
Другой высказал мысль — открытие, которое мне известно уже давно и даже однажды я пытался(лась) об этом говорить, но другой не услышал. А теперь это говорится им как о своем собственном открытии. Ощущение, что вот он — момент, в котором я был(а) прав(а), гордость за себя — первооткрывателя и немедленная горечь — то, что должно было еще раз утвердить меня в глазах другого и так блестяще показать мое превосходство над ним, теперь высказано другим как его открытие и, получается, отнято у меня.
Вопрос 1. Чувство ущемленности и обиды за себя — всё это откуда?
Вопрос 2. Почему я перебиваю другого, хочу продолжить дальше сам(а), непременно показать, что всё это мне уже известно, более того, известно глубже, талантливее, чем ему — другому? Почему я рвусь в бой?
Вопрос 3. Слышу ли я, что другой говорит? Почему на уме отчетливое: "Я давно все это понял. Это именно то, что я говорил уже!"? Сознаю ли я, что в эту минуту не улавливаю смысла слов, которые говорит другой, что весь увлечен гордостью и горечью за свое открытие?
Вопрос 4. Я не доверяю другому, что он может сделать такое же открытие или я не хочу, чтобы он сделал его? А если доверяю, почему меня не интересует его подход, его решение, его форма открытия?
Вопрос 5. Почему во мне сожаление, что мое открытие он считает своим? Почему я не радуюсь, что он тоже сумел это понять? Неужели обретение другим мудрости меня огорчает?
Вопрос 6. Почему я не в заботе о другом, а в заботе о собственном положении в его глазах?
Вопрос 7. По поводу всего этого готов ли я услышать совет своего духовника? Давно ли я был у него?
Глава одиннадцатая. ЧУВСТВО ДОЛГА
Понятие о долге знакомо каждому с детства. Потому что со всех сторон то и дело слышим: "Ты должен это, ты должен то". Когда однажды студента первого курса одного из московских вузов спросили:
— Что такое долг? — он так и ответил:
— Это всё то, что я должен сделать.
— А как ты определяешь, что ты должен, а что нет?
И студент задумался.
Действительно, долг — что это?
Каждый день кто-нибудь из супругов предъявляет другому то или иное требование, аргументируя простым доводом: "Ты должен это сделать". Но кто определил, что должно делать именно это, а не другое?
В этом вопросе неожиданно обнаруживается, что для каждого из нас в бытовых ситуациях представления о должном могут очень сильно отличаться одно от другого. Более того, оказывается, в этих ситуациях мы видим отчетливо, прежде всего, то, что другой должен делать, а не то, что должны сделать мы сами.
Студентам вечернего отделения, людям уже солидным и имеющим свои семьи, задавался устно один и тот же вопрос:
— Как вы считаете, что в семье должны делать вы? Не другой, а вы?
И большинство из опрошенных не смогли дать уверенного ответа, люди терялись.
В то же время, в домашней обстановке то и дело слышится это слово, эта интонация, этот смысл, обращенный к другому — "Ты должен!" Так в жизни происходит смешение двух понятий — долг и долженствование. Последнее знакомо каждому. Оно часто встречается в повседневном обиходе, потому что именно через него проявляются и им, как законом, закрепляются многочисленные требования к другому.
— Мне хочется, чтобы к моему приходу с работы ужин был готов, почему ты никогда не успеваешь? Ты должна!
В этом «должна» возникает перевертыш. Долг — явление нравственное и обладает общечеловеческим смыслом. Здесь же я свою прихоть, свое желание облекаю в ранг общечеловеческого закона и поворачиваю ситуацию так, что будто бы уже не я требую, а закон требует от жены быть прислугой мне в вечернее время. Но где, в каком кодексе записано последнее, в каких явлениях, имеющих значение нравственных законов, проявляется такое бесчеловечное требование?
Нигде. Нет такого в природе человеческой. Это уловка эгоистического сознания, которая, к сожалению, самим человеком часто и не замечается. Это я искренне уверен, что она должна так поступать! А как же, все жёны, во все века так поступали!
Но история человечества как большой семьи — это движение от самоутверждения в семье к отношениям сердечным. Это всё большее проявление нравственных законов в отношениях. Поэтому апелляция к истории — тоже уловка. История всем ходом своего развития утверждает очень разное. И то, что было нормой в прошлом веке, может не являться таковой сегодня.
Откуда же идет отчетливая подмена высокого понятия столь примитивным? Можно ответить кратко — из самоутверждения.
Стремление удовлетворить свои потребности, видеть реализованными свои представления рождает работу рассудка, в которой возникает множество оправданий собственному поведению. Если апелляция к высокому всеми принимается, тогда нет более простого решения, как своё низкое подать под вывеской высокого.
— Ты должна, потому что жена!
— Ты должен, потому что муж!
А ведь на самом деле чувство долга — это внутреннее чувство. Если оно есть во мне, мне не нужно никаких указаний со стороны. Более того, я не смогу быть спокоен, если не сделаю так, как оно мне подсказывает. Я иду в магазин, мою полы, бросаю свои дела и занимаюсь с детьми, помогаю стирать, готовлю, навожу порядок в доме, ремонтирую, потому что чувствую необходимость и внутреннюю потребность в этих действиях. Нет, я далеко не всегда получаю в них удовольствие, даже чаще — сильно устаю. Но эта усталость скоро проходит, потому что снимается глубоким чувством исполненного долга. В самой работе, в самих этих действиях не возникает ни капли жалости к себе и поэтому нет раздражения на других, нет мыслей, что я выполняю чью-то работу, нет досады на других, что они не делают этого, не берут часть работы на себя. Потому что изначально эта работа принимается мною как моя работа.
Моя обязанность? Нет. Чувство долга и обязанность — это разное. Взять на себя обязательства, т.е. согласиться поделить с другим домашние заботы и выполнять их, будучи верным своему слову — это обязанность. Она приходит извне, например, из договоренности с другим. Тогда её основой становится моя преданность своему слову. Или из представлений окружающих, из тех норм, которые сложились в группе, в обществе, из традиций и обычаев народа. Тогда её основой становится мнение окружающих, боязнь потерять себя в глазах других невыполнением принятых как норма обязанностей мужа или жены. При исполнении обязанностей отношение к другому по своему характеру нейтрально. Предел качества — добросовестное исполнение предписания. Поэтому здесь есть элемент формальности, но нет отношения к человеку. Обязанность исполняется, но не дарится ему.
Совсем же иное — чувство долга. Оно изначально направлено к другому. Его основание — бескорыстие и помощь. При исполнении долга мы каждую минуту помним о том, кому и для кого мы выполняем ту или иную работу. Без человека, ради которого она выполняется, эта работа теряет смысл.
Спросите мать, ухаживающую за ребенком, почему так тщательно и так качественно она это делает? Почему столько самоотдачи, столько жертвы в каждом её действии? И мать удивится вопросу: "А разве может быть иначе?"
Высокое чувство материнства рождает столь же высокое чувство долга, щедрую и бесконечную преданность другому. Иначе быть не может.
Подвиг. Он рождается чувством долга, чувством преданности человеку. Если бы на войне люди спасали только себя, они не смогли бы совершить что-либо героическое. Эгоизм имеет ограниченные силы, терпение и выдержку. И только преданность людям таких границ не знает.
Пока мы думаем о себе, мы медлим, сомневаемся в своих возможностях, прикидываем, выгадываем, сравниваем ценность своей жизни с ценностью жизни других и… бездействуем. Мы не бросимся в темный переулок на крик о помощи, не найдем в себе решимости войти в огонь, чтобы спасти человека, кинуться в воду, чтобы вытащить тонущего.
В буднях жизни мы не сможем постоять за друга, спасуем перед наглецом, пристающим к любимой женщине или девушке, смалодушничаем и промолчим при встрече с клеветой на близкого нам человека, засуетимся и останемся в стороне, когда начнут нечестную кампанию против нашего товарища по работе.
В семье у нас будут обязанности, которые раздражают, будут дела, которые отнимают "драгоценное" время, рождают досаду, острое желание свалить их на плечи другого и внутреннюю претензию к другому — почему он не сделает этого сам?
— Принимаю огонь на себя! — Только в состоянии подвига может родиться такая фраза. И в буднях чувство долга объявляет то же: "Принимаю дела на себя!" Может быть, поэтому следование подобному девизу в повседневной жизни люди тоже называют подвигом. Основание у них одно.
В наше время вряд ли найдется человек, который не решал бы для себя вопрос — как поступать, если возникнет необходимость в защите Отечества. Идти или не идти на фронт? В первых рядах или когда призовут? Сколько тревожных и суетных минут переживает самоутверждение, пока решает эти проблемы.
Раствориться среди десятков, сотен смертей, исчезнуть, не оставив следа потомкам, стать маленькой силой, которая поможет захватить или удержать безымянную высоту и только… С этим утверждающее себя сознание примириться не может. Столько лет оно готовилось к тому, чтобы состояться в мире, чтобы выйти вровень с десятками знаменитых людей. С началом войны всё это оборачивается немедленным крахом.
Сознание сопротивляется войне не потому, что видит за этим гибель тысяч людей, а потому, что рушатся собственные планы, надежды и ожидания. Что будет с людьми, которых нужно защитить? Этот вопрос просто не рождается. Это уже область совести, а самоутверждение боится её касаться.
И только пробужденное чувство долга над таким вопросом не размышляет. В этом нет необходимости. Движением сердца человек охватывает сразу все бедствия, которые несет за собой война. Гибель людей и среди них гибель близких — это очень сильный аргумент, который рождает решение. Боль за других бросает человека в действие, снимающее причины этой боли. Так всегда — и на войне, и в мирное время.
Врач оставляет дома гостей и идет по вызову к больному, учитель идет к детям, не обращая внимания на высокую температуру. Шофер останавливает машину, чтобы подвезти старого человека или мать с ребенком. Слесарь задерживается на работе, чтобы ликвидировать аварию.
Бескорыстие и самоотдача. Когда в человеке есть эти два свойства, ему не нужно говорить о качестве работы — будет сделано по высшему потолку возможностей, не нужно просить, объяснять — пойдет по первому зову, не нужно предлагать наград — не это им движет.
Преданность людям — основа долга. Она пронизывает все поступки человека, наполняет любовью, нежностью, добротой все его действия, через конкретный труд она устремляет его к тем людям, для которых и ради которых он трудится, каждое движение оно наполняет смыслом, рождающим качество. Труд становится состоянием души, состоянием светлым и чистым, состоянием, которое одним своим присутствием приносит удовлетворение от любой выполняемой работы для людей. А усталость… Она снимается той радостью, которую испытывают люди, получая результаты этого труда.
Если человек занят утверждением себя в жизни, его удел — потребление. Он создает себе удел во всем. Он окружает себя вещами, которые дают ему удобство или поднимают его в глазах других. Он формирует вокруг себя группы общения, в которых находит признание и моральную удовлетворенность. Он внедряет в семье такие отношения, которые не мешают ему удовлетворять свои желания и интересы и быть одновременно окруженным необходимой ему заботой. Он везде и всюду берет, отдавая изредка, и то в обмен на ответную любовь, на ответную заботу, на ответное внимание. И если "положенного" не получает, начинает раздражаться и скандалить. Это потребление открытое, явное. Другая форма — скрытая — это потребление человеческих качеств — умственных, музыкальных, художественных, спортивных. Человек бросается в кружки и секции: скорочтение, каратэ, обучения языкам… Всё ради одного — ради увеличения числа собственных достоинств.
Прекрасно, когда в человеке развиваются его многогранные способности. Но каждый раз, когда это происходит ради умножения собственного успеха в обществе, в группе, в семье, это изначально превращается в свою противоположность.
Не существует красивой формы эгоизма. В любом обличье эгоизм бесчеловечен по сути и этого нельзя, невозможно спрятать. Тем более в семье, где главный контролирующий механизм зависимости от людей — стыд — снимается, заглушая голос совести. Эгоизм разворачивается здесь в своем истинном виде.
Так невольно эгоист утверждает вокруг себя односторонность движения. Здесь нет встречности, нет взаимообмена, через который только и достигается гармония в семье. Чувство этой гармонии есть чувство долга. Потребляя, непременно отдаю — и не могу иначе.
Односторонность движения разрушительна. Высшие способности человека — бережность, доверие, бескорыстие — под тяжестью потребления гаснут и теряются. Все остальные способности — творческие, умственные, музыкальные, художественные — оттеняются мрачными красками и из года в год в незаметных для человека трансформациях ведут к равнодушию, рационализму и отчужденности в отношениях с близкими, друзьями, товарищами. Появляется красота — холодная, труд — бездушный, общение — расчетливое.
Вернуть в себе человеческое, пробудить высшие способности возможно единственным образом — развернуться к тем, кто рядом. Тогда семья становится самым тонким и самым действенным инструментом в этом движении.
Любовь к другому всегда конкретна, потому что обращена к нему через заботу — через труд. Может быть, поэтому в доме, где царит атмосфера любви и преданности другому, вся обстановка, все стены и пол дышат этим. Уют не ради уюта, чистота не ради чистоты — всё ради тех, для кого создаются и уют, и чистота. Это "ради" и наполняет дом душой, оживляя его. Холодный блеск, холодная чистота и порядок мертвы и чопорны. Но порядок, напоенный любовью, несет в себе тепло человеческого прикосновения. В этом секрет тех домов и квартир, в которых нам приятно бывает гостить, просто быть, сидеть в их обстановке, не отдавая себе отчета, почему и чем приносят они душе покой и мир.
Может быть, это покажется странным, но именно чувство долга есть одно из высоких проявлений любви к другому. Не страстной устремленности за наслаждениями, которые человек получает через другого, а верности и самоотдачи ему.
Бескорыстие и щедрость рождают скромность, простоту. Может быть, поэтому люди, несущие в себе этот дар, неприметны в доме как труженики. Их замечаешь лишь в те минуты, когда обнаруживаешь какое-то необходимое дело уже сделанным, а порядок наведенным. Удивление и благодарность просыпаются в сердце каждый раз. А однажды приходит движение ответной заботы, ответного действия. Оно рождается не как обязанность, но как благодарность — долг — и потому наполнено любовью к другому.
Так через трудовое действие любящие пробуждают в нас светлые порывы, выполняя этим работу в сотни раз более тонкую, чем громкие, стенающие требования и скандалы о взаимности заботы. Они не ждут благодарности, не ищут встречных дел. В этом главное свойство чувства долга. "Беру на себя. Идите отдыхать". И нет более высокой меры ответственности, чем та, что рождается в сердцах таких людей.
Человеческая жизнь — это путь исполнения долга. В детстве — долга перед каждым, с кем возникают отношения доверия. Этот вид долга остается на всю жизнь как микроячейка, как свернутая форма всех других его видов. В дальнейшем это чувство долга усиливается и углубляется с опытным познанием цены хлеба. Тогда чувство долга приобретает свое действительное содержание — отклик на бескорыстное служение со стороны кого-либо из людей. Прежде всего со стороны родителей или со стороны того, кто в минуту особой опасности спас человеку жизнь. С обретением самостоятельности человек вступает в период исполнения долга сыновнего, затем супружеского, родительского и гражданского.
Можно ли говорить о щедрости, если я и того, что взял, не отдал? А ведь если внимательно присмотреться к себе, окажется, что случаев потребленного и не отданного не единицы – десятки. До поры, до времени это не сознается. Самоутверждение ведет по жизни, толкая всё лакомое в ней урвать для себя. Но однажды приходит пронзительное сознание себя потребителем. Тогда исчезают сомнения — оставлять работу или не оставлять, ехать к матери или отцу или не ехать, быть с ними или быть далеко от них. Чувство сыновнего долга рождает одно движение — ехать и оставаться с ними до тех пор, пока не пройдет болезнь, пока они не успокоятся, не насладятся общением с сыном или с дочерью. Детская влюбленность в своих родителей, при которой не замечались в них отрицательные качества, заменяется заботливой терпимостью, когда мы видим и прощаем отцу и матери все негативные их проявления. За долгие годы детства и отрочества мы доставляли им во много крат больше трудных минут, чем доставляют они нам теперь. Помним ли мы каждое мгновение об этом? Разве не чувство благодарности становится центральным движением, которое помогает смягчать любые разногласия с отцом или матерью и решать миром каждое обострение отношений.
Лишь себялюбие и самоутверждение обладают короткой памятью, это позволяет им брать, забывая о предыдущих долгах, позволяет сделать искренне удивленные глаза на всякое напоминание об этом. Они действительно не помнят, на самом деле не осознают и вполне серьезно не понимают, почему всё сделанное родителями должно теперь ложиться на его плечи как сыновний долг.
— Разве мать и отец выполняли не свой родительский долг, воспитывая меня? Почему я им что-то должен? Напротив, были моменты, когда они обделяли мое детство. Это они не сумели разглядеть во мне скрытых возможностей и их часть потеряна теперь безвозвратно. Это они пытались перестроить и перекроить меня на свой лад и до сих пор порываются это делать, убивая во мне чистоту отношения к ним! Кто же, если не они виноваты в том, что эта чистота потеряна?
Эти и множество других доводов способен привести человек, чтобы оправдать черствость, равнодушие, нелюбовь и озлобление к своим родителям. Так удобно, так проще, но в этой непробужденности чувства сыновнего долга закрепляется непробужденность долга вообще. Там, где нет одного, не может быть и другого.
С рождением ребенка на короткое время сама природа будит в женщине чувство материнского долга, но пройдет год-два и самоутвержденное сознание нередко вновь закрывает этот чистый порыв. С этого времени всё чаще и больше мать начнет претворять в ребенке свои идеалы, свои представления. Она забудет, как в первые месяцы напряженно прислушивалась к нему, чтобы его понять, что нужно ему, как все свои действия выверяла по его потребностям, по его стремлениям, как вместе с ним в чутком внимании друг к другу шли они к новым интересам и запросам. Всё это закроется в памяти. Теперь будет торжествовать требование — чтобы ребенок к ней прислушивался, ее пытался понять, чтобы все действия свои выверял по ее желаниям и стремлениям, чтобы за ней, а не вместе с нею шел и развивался.
А ведь чувство родительского долга — это тонкое внимание к ребенку с единственной целью — понять его, чтобы помочь ему состояться. Тогда вся родительская забота о сыне или дочери становится помощью. Чтобы услышал ребенок свою индивидуальность и утвердился в ней, чтобы сохранилась в нем человеческая обращенность к людям, чтобы не потерялась в долгих ссорах с родителями сердечная чуткость, не растратилась в переживаниях запретов душевная щедрость и не ожесточилось сердце к Богу и Церкви в настойчивых требованиях родителей идти в храм и к Причастию.
Каждый ребенок несет в себе в свернутой форме все высшие человеческие свойства. Проявятся ли они в нем, будут ли доминировать, определять его поведение, зависит от родителей.
Там, где не ладятся отношения с ребенком, не могут ладиться отношения и супругов между собой. И наоборот, отсутствие чувства супружеского долга оборачивается отсутствием чувства долга родительского.
Обращенность к себе, занятость своими интересами и насаждение своих взглядов в семье одинаково нечутко проявляется в общении с ребенком и в общении с супругом или супругой.
Возникающее разногласие ведет к ссоре, если оба супруга продолжают стоять на своем, противодействие другого только укрепляет раздражение, усиливает настроение натиска и желание добиться своего. Взаимность таких переживаний разжигает огонь ссоры, уничтожая все чистые порывы и светлые впечатления друг о друге. Каждое, даже малейшее, противоборство становится разрушительным для семьи.
Боль за другого, которая открывается с пробуждением чувства супружеского долга, дает источник душевной щедрости, позволяющей останавливать в себе движение самоутверждения. Чтобы не вызывать падения другого, нужно не падать самому. Следуя этому правилу, супруги стремятся уйти от малейшего напряжения отношений через отречение от себя и утверждение другого. Не будить самоутверждения в другом собственным упрямством и настойчивостью — это простой, но и трудный способ движения в себе к чувству супружеского долга, и это ведущий способ помощи другому в движении становления в нем чувства любви.
Стремление добиться признания со стороны людей нередко уводит человека за пределы семьи. Он занят работой, погружен в свои мысли, увлечен идеей созидания чего-то великого, может проводить на заводе, в лаборатории, в институте, в храме, в приходских делах всё рабочее и часть свободного времени, добиваться цели, радоваться успеху и не знать, не подозревать, что близкому человеку в его семье трудно и одиноко, а детям тоскливо рядом с ним, увлеченным, поглощенным своими делами. В этой нечуткости сердца человек проходит мимо всех людей, с кем дружит, встречается, работает вместе. Вопрос — знает ли он настроение своих сотрудников, их душевное состояние и личные заботы — звучит для него странно. Этот вопрос мешает ему, раздражает требованием повернуться к людям, к человеческим отношениям с ними — области, ему совершенно неизвестной, чуждой и поэтому малозначимой для него. Жить в созидании неживого оказывается проще, чем созидать живое. Более того, вознаграждение, которое получает он в этой отданности работе — внимание людей, уважение к его талантам, признание его превосходства — оказывается в несколько крат более притягательным, чем тепло и добрые отношения в рабочем коллективе и в семье. Потребности семьи кажутся ему мелочными и отягощающими. А речь о существовании иных — человеческих — смыслов в исполнении той работы, которую он делает, воспринимается им как заведомая ложь. Ему не знакома область исполнения человеческого долга перед людьми, равно как не знакомо ему чувство гражданского долга. Он может добиваться успеха и признания людей, не разбираясь в способах и нередко прибегая к нечестным приемам. При этом он не будет чувствовать угрызений совести. Если же он встретится с делом, которое необходимо людям, но не обещает ему быстрого успеха или встретиться с большими хлопотами, он откажется от этого. Не забота о людях движет им, а сохранение собственного положения среди них и стремление к большему комфорту в жизни. В нем закрыто сердце и натренирован рассудок. Он легко поймет самую заумную идею, но не сможет понять самую простую нужду окружающих его людей.
Нет ничего удивительного в том, что исполнение домашних обязанностей для такого человека — настоящее мучение, отнимающее у него время, силы и способности.
Однако там, где человек отдается семье в стремлении разбудить свое сердце, там одновременно с долгом супружеским, родительским и сыновним просыпается в нем чувство долга гражданского. Потому что основание долга одно — преданность другому человеку. Когда это движение обращено к своим родителям, оно становится сыновним долгом, обращенное к детям становится родительским долгом, обращенное к жене или мужу — супружеским долгом, устремленное к людям страны — долгом гражданским.
В исполнении четырех видов долга заключается сокровенный смысл человеческой жизни. Тогда к моменту достижения старости человек обретает опыт, позволяющий ему исполнить последний долг — долг мудрости в своей семье.
Древние легенды и предания подарили нам образ старейшины — глубокого старца с благородной сединой, объединяющего в себе сразу две роли — мудреца и правителя. А потом опыт истории разделил эти роли и отдал их в разные руки. Мудрец, освобожденный от непосредственного влияния на людей, получил возможность беспристрастно наблюдать происходящие события и видеть их истинное движение. Правитель, получив право решающего голоса, обрел власть над событиями и одновременно потерял ясность зрения — беспристрастность наблюдения. Но каждый раз, обращаясь к мудрецу, он имел возможность вернуть себе правильное представление о происходящем, чтобы принять затем единственно правильное решение.
Так и каждый человек, правильно прошедший свой жизненный путь, обретает свойства, позволяющие ему исполнять роль мудрого наставника своих взрослых детей и малых внуков, к нему идут за советом, в трудную минуту приходят за утешением, у него просят благословения и ищут поддержки. Но не он, а взрослые дети сами принимают решения, выслушав его советы. Он не вмешивается в ход их жизни, за исключением редких случаев, но при этой внешней отстраненности от дел нет человека более включенного в происходящее в семье, более проникнутого заботой о каждом, может быть поэтому семьи, в которых любовь исходит от умудренных жизнью бабушек и дедушек, более близки к гармонии, чем семьи, живущие врозь со своими родителями. Может быть, в объединении под одной крышей людей трех поколений — детей, взрослых и мудрых стариков — заключается глубокий смысл человеческого и церковного единения.
