2. Экстравертированный тип

При описании этого и следующих типов необходимо, в целях ясности изложения, разграничить психологию сознания и психологию бессознательного. Поэтому сначала мы опишем феномены сознания.

а) Общая установка сознания

Хотя и верно, что каждый ориентируется по тем данным, которыми его снабжает внешний мир, мы ежедневно наблюдаем, что сами по себе эти данные имеют для нас лишь относительное значение. Холод на улице побуждает одного человека надеть пальто, тогда как другой, желая закалить себя, находит это излишним. Один приходит в восторг от нового тенора, потому что все им восхищаются; другой не восхищается им, но не потому, что тенор ему не нравится, а потому, что с его точки зрения предмету всеобщего восхищения одного только этого качества мало, чтобы он оказался действительно восхитительным. Один подчиняется обстоятельствам потому что, как показывает его опыт, ничего другого просто не остается; другой же убежден, что если уже тысячу раз случалось так, то в тысяча первый раз может произойти иначе. Первый позволяет ориентировать себя поступающим к нему извне данным, второй держит в запасе мнение, которое ставится между ним и объективными данными. Итак, когда ориентирование по объекту преобладает до такой степени, что решения и действия определяются не субъективными взглядами, а объективными условиями, мы говорим об экстравертированной установке. Когда же она становится привычной, мы говорим об экстравертированном типе. Если человек мыслит, чувствует, действует и, фактически, ведет такой образ жизни, который напрямую соотносится с объективными условиями и их требованиями, то он экстравертирован. Жизнь такого человека совершенно ясно показывает, что именно объект, а не его собственный субъективный взгляд играет определяющую роль в его сознании. Конечно, он имеет субъективные взгляды, но их детерминирующая сила меньше, чем сила объективных условий. А значит, он и не надеется обнаружить хоть какой-то безусловный фактор внутри самого себя, так как таковые ему известны только во внешнем мире. Подобно Эпиметею, его внутренняя жизнь подчиняется внешней необходимости, хотя и не без борьбы; но эту борьбу всегда выигрывает объективный детерминирующий фактор. Его сознание целиком обращено наружу, поскольку главный и определяющий фактор всегда появляется извне. Но он появляется извне именно потому, что откуда его ожидают, оттуда он и приходит. Все особенности психологии такого человека, за исключением тех, что зависят от примата одной определенной психологической функции или от своеобразных черт характера, вытекают из этой основной установки. Интерес и внимание экстраверта направлены на объективные события, особенно на те, которые происходят в его непосредственном окружении. Не только люди, но и вещи захватывают и приковывают к себе его внимание. Соответственно, они же определяют и его действия, которые оказываются целиком объяснимыми исходя из этих оснований. Действия экстраверта очевидным образом связаны с внешними условиями. В той мере, с какой они не являются простыми реакциями на средовые стимулы, они всегда обладают той отличительной особенностью, что всегда адаптируются к реальным обстоятельствам и, находят достаточно простора внутри границ объективной ситуации. И не предпринимается никаких серьезных попыток выйти за эти границы. То же самое можно сказать и об интересах: объективные события обладают для него почти неистощимым очарованием, так что обычно он и не ищет ничего другого.

Моральные законы, управляющие его поступками, совпадают с требованиями общества, то есть с господствующей моральной позицией. Если бы господствующие моральные нормы изменились, то соответственно изменились бы и субъективные моральные принципы экстраверта, без того, однако, чтобы что-либо изменилось в его общем психологическом состоянии. Эта строгая обусловленность объективными факторами не означает, как это можно было бы предположить, полной, не говоря уже об идеальной, адаптации к общим условиям жизни. Конечно, в глазах экстраверта такого рода приспособление к объективной ситуации должно выглядеть как полная адаптация, поскольку для него другого критерия просто не существует. Однако с высшей точки зрения вовсе еще не следует, что объективная ситуация при всех обстоятельствах нормальна. Она может быть совершенно ненормальной относительно пространственно-временных координат. Индивидуум, который приспосабливается к такой объективной ситуации, по общему признанию соответствует характеру своей среды обитания, но вместе со всем его окружением находится в ненормальном положении относительно универсальных, то есть обязательных для всех, законов жизни. Он может даже процветать в таком окружении, но только до тех пор, пока он сам и его среда не попадут в беду за прегрешения против этих законов. В этом случае он разделит общую гибель с той же верностью среде, с какой он прежде приспосабливался к ней. Приспособление не есть адаптация. Адаптация требует гораздо большего, чем не вызывающее трений простое следование условиям момента. (Еще раз напеню читателю шпиттелеровского Эпиметея.) Адаптация требует соблюдения законов более универсальных, чем непосредственные обстоятельства времени и места. Само это прямое приспособление составляет недостаток нормального экстравертированного типа. С одной стороны, своей нормальностью он обязан его способности сравнительно легко приноравливаться к существующим условиям. Его требования ограничиваются объективно возможным, например, карьерой, которая в данное время и в данном месте предоставляет многообещающие перспективы. Он делает то, что от него требуют или ожидают, и удерживается от всяких новшеств, если только они не самоочевидны или не превышают в каком-либо отношении ожиданий тех, кто его окружает. С другой стороны, его нормальность должна существенным образом зависеть и от того, принимает ли он в расчет свои субъективные нужды и потребности; и именно в этом сокрыто его слабое место, ибо тенденция его типа настолько устремлена вовне, что даже самый очевидный из всех субъективных факторов - телесное здоровье - недостаточно точно принимается во внимание. Тело для него недостаточно объективно или, скажем так, недостаточно "внешне", и потому даже удовлетворению элементарных потребностей, которое просто необходимо для физического благополучия, больше не отдается должное. От этого страдает тело, не говоря уже о душе. Экстраверт обычно плохо осознает это последнее обстоятельство, но тем более оно заметно для его домашних. Потерю равновесия он замечает лишь тогда, когда она даст о себе знать ненормальными телесными ощущениями. Эти ощущения он не может игнорировать. Совершенно естественно, что он должен отнестись к ним как к чему-то реальному и "объективному", поскольку при его складе ума они и не могут быть иными, - для него, конечно. У других же он тотчас усматривает "воображение". Слишком экстравертированная установка может до такой степени не считаться с субъектом, что последний целиком приносится в жертву так называемым объективным требованиям, например, требованиям непрерывного расширения предприятия, потому что накапливаются заказы и нужно использовать благоприятные возможности.

/В греческой мифологии Эпиметей и Прометей были сыновьями титана Иапета и, следовательно, братьями. Имя "Эпиметей" означает "мыслящий после", в противоположность Прометею, "мыслящему прежде". В отличие от Прометея, "подвиг" Эпиметея состоял в том, что он взял в жены Пандору, забыв о наставлениях брата ничего не принимать от Зевса. Юнг часто использует эти образы, разработанные Карлом Шпиттелером в его поэме "Прометей и Эпиметей", для иллюстрации своих идей. - Прим. пер./

В этом и заключается опасность для экстраверта: он втягивается в объекты и полностью теряет в них самого себя. Возникающие вследствие этого функциональные расстройства, нервные или соматические, имеют компенсаторное значение, так как они принуждают больного к невольному самоограничению. Если симптомы функциональны, то благодаря своим характерным особенностям они могут символически выражать психологическую ситуацию субъекта: так, например, певец, слава которого достигла угрожающих высот, соблазняя его на непозволительные энергетические траты, внезапно обнаруживает, что не может взять высоких нот из-за какого-то нервного сдерживания. Или, у человека, весьма скромно начавшего и быстро достигшего влиятельного и многообещающего социального положения, вдруг появляются все симптомы горной болезни. Опять же, мужчина, намеревающийся жениться на даме с весьма сомнительной репутацией, которую он обожает и сильно переоценивает, заболевает невротическими спазмами пищевода и вынужден ограничиваться двумя чашками молока в день, каждую из которых ему приходится пить по три часа. Все визиты к предмету обожания само собой прекращаются, и он, не имея выбора, посвящает себя поддержанию жизни в собственном теле. Или, человек, который больше не в силах нести бремя разросшегося до огромных размеров предприятия, им самим же и созданного, начинает страдать приступами нервной жажды и скоро становится жертвой истерического алкоголизма.

На мой взгляд, истерия - самая частая форма невроза у экстравертированного типа. Отличительным признаком классической истерии служит преувеличенный раппорт с лицами, входящими в непосредственное окружение больного, и доходящее до прямого подражания приспосабливание к окружающим условиям. Постоянное стремление вызывать к себе интерес и производить впечатление на окружающих - основная черта истерика. Естественным следствием этого является вошедшая в поговорку внушаемость истерика, его склонность поддаваться влиянию других. Еще один безошибочный признак экстравертированного истерика состоит в его неумеренности, которая подчас заводит его в царство фантазии, - с тем, чтобы его обвинили в "истеричной лжи". Истерический характер начинается с преувеличения нормальной установки; затем он усложняется компенсаторными реакциями со стороны бессознательного, которые нейтрализуют преувеличенную экстраверсию посредством телесных симптомов, принуждающих либидо к интроверсии. Реакция бессознательного порождает другую категорию симптомов, имеющих более интровертированный характер, и среди них, одним из наиболее типичных оказывается болезненное усиление активности фантазии.

После этого общего эскиза экстравертированной установки обратимся теперь к описанию тех видоизменений, которым подвергаются основные психологические функции под влиянием этой установки.

б) Установка бессознательного

Может показаться странным, что я намерен говорить об "установке бессознательного". Как мне уже неоднократно доводилось объяснять, я мыслю себе отношение бессознательного к сознанию как компенсаторное. Согласно такому взгляду, у бессознательного ничуть не меньше прав на "установку", чем у сознания.

В предыдущем разделе я особо подчеркнул тенденцию экстравертированной установки к односторонности вследствие доминирующего влияния объекта на ход психических событий. Экстравертированный тип постоянно подвергается искушению растратить себя ради кажущейся пользы объекта, уподобить субъекта объекту. Я довольно подробно обсудил вредные последствия преувеличения экстравертированной установки, а именно, подавление субъективного фактора. Поэтому остается лишь предполагать, что психическая компенсация сознательной экстравертированной установки придаст особый вес субъективному фактору и что мы обнаружим у бессознательного заметную эгоцентрическую тенденцию. Практический опыт подтверждает наше предположение. Здесь я не хочу вдаваться в казуистику и поэтому должен отослать читателя к последующим разделам, где я пытаюсь показать характерную установку бессознательного у каждого типа функции. В этом разделе мы рассматриваем компенсацию экстравертированной установки вообще и потому я ограничусь столь же общей характеристикой установки бессознательного.

Установка бессознательного, как эффективное дополнение сознательной экстравертированной установки, носит определенно интровертирующий характер. Она концентрирует либидо на субъективном факторе, то есть на всех тех потребностях и запросах, которые подавляются или вытесняются сознательной установкой.

Как уже можно понять из сказанного в предыдущем разделе, исключительно объективная ориентация действует вопреки множеству субъективных импульсов, намерений, потребностей и желаний и лишает их либидо, принадлежащего им по естественному праву. Ведь человек не машина, которую можно перестроить для совершенно иных целей, продиктованных обстоятельствами, в надежде на то, что она так же нормально будет работать, как работала прежде, хотя и совершенно другим образом. Человек всегда носит с собой всю свою историю; в самой его структуре записана история человечества. Этот исторический элемент в человеке представляет собой жизненную потребность, на которую мудрая душевная организация должна реагировать. Прошлое как-то должно оживать и принимать участие в настоящем. Полное уподобление объекту всегда будет вызывать протест подавленного меньшинства элементов, принадлежащих прошлому и существовавших от начала.

Из этих общих соображений нетрудно понять, почему бессознательные запросы экстраверта носят, по существу, примитивный, инфантильный, эгоцентрический характер. Когда Фрейд говорит о бессознательном, что оно "не способно ни к чему, кроме желания", то это гласным образом справедливо для бессознательного у экстраверта. Его приспособление к объективной ситуации и его уподобление объекту мешают энергетически слабым субъективным импульсам достичь сознания. Эти импульсы (мысли, желания, аффекты, потребности, чувства и т. д.) принимают, соответственно степени их вытеснения, регрессивный характер, то есть чем менее: они осознаются и признаются, тем более инфантильными и архаическими они становятся. Сознательная установка отнимает у них весь запас свободной энергии, оставляя лишь ту ее часть, которой она не может их лишить. Этот остаток, силу которого не следует недооценивать, можно охарактеризовать только как изначальный инстинкт. Инстинкт невозможно искоренить у отдельного индивида никакими произвольными мерами; для достижения такого радикального изменения потребовалось бы медленное, органическое преобразование многих поколений, ибо инстинкт есть энергетическое выражение составами строения организма.

Таким образом, у каждого вытесненного импульса так или иначе остается значительная доля энергии, причем инстинктивного характера, которая сохраняет действенность этих импульсов - независимо от той депривации, что сделала их бессознательными.

Чем полнее сознательная экстравертированная установка, тем инфантильнее и архаичнее будет установка бессознательного. Эгоизм, характеризующий бессознательную установку экстраверта, выходит далеко за пределы обычного, по-детски невинного себялюбия; он несоизмеримо более груб и жесток. Тут мы находим в полном расцвете те кровосмесительные желания, которые описал Фрейд. Само собой разумеется, что все эти вещи полностью бессознательны и остаются скрытыми от неспециалиста до тех пор, пока экстраверсия сознательной установки не достигает крайней степени. Но всякий раз, когда она сверх меры усиливается, на свет появляется бессознательное в форме симптомов. Его эгоизм, инфантилизм и архаизм утрачивают свой первоначально компенсаторный характер и выступают теперь уже в более или менее открытой оппозиции к сознательной установке. Это начинается с абсурдного преувеличения сознательной точки зрения, имеющего целью еще большее подавление бессознательного, но заканчивается, обычно, диссоциацией сознательной установки, то есть полным крушением. Эта катастрофа может принять объективную форму, так как объективные цели иногда постепенно подменяются субъективными. Мне приходит на память история одного печатника, который благодаря долгому и тяжелому труду в конце концов сделался из простого служащего владельцем процветающего предприятия. Чем больше расширялось его дело, тем больше он в него втягивался, - и так продолжалось до тех пор, покорно, наконец, не поглотило все его другие интересы. Это-то и разорило его. В качестве бессознательной компенсации единственного интереса к делу ожили некоторые воспоминания детства. В детские годы ему доставляло огромное удовольствие занятие живописью и рисованием. Но вместо того, чтобы вновь использовать эту возможность ради нее самой, в качестве компенсирующего увлечения, он ввел ее в свое дело и заинтересовался тем, как можно было бы "художественно" оформить выпускаемую им продукцию. К несчастью, его фантазии материализовались: он действительно стал производить дрянную продукцию, которая отражала его примитивный и инфантильный вкус, и в результате через несколько лет его предприятие потерпело крах. Он действовал в соответствии с одним из наших "культурных идеалов", по которому деловой человек должен сосредоточить все на достижении единственной поставленной цели. Но он зашел слишком далеко и стал жертвой могущества собственных инфантильных запросов.

Катастрофа, однако, может быть и субъективной, принимая форму нервного расстройства. Это неизменно происходит в тех случаях, когда влияние бессознательного в конце концов парализует всякое сознательное действие. Тогда запросы бессознательного в категоричной форме навязываются сознанию и вызывают гибельную расщепленность, обнаруживающую себя либо в том, что субъект не знает более, чего он на самом деле хочет и теряет интерес ко всему, либо в том, что он хочет слишком многого сразу и обнаруживает множество интересов, но все к невозможным вещам. Подавление инфантильных и примитивных запросов по продиктованным культурой соображениям легко ведет к неврозу или к злоупотреблению наркотиками, как-то: алкоголем, морфием, кокаином и т. д. В более тяжелых случаях такое расщепление кончается самоубийством.

Характерная особенность бессознательных импульсов в том и состоит, что при лишении энергии из-за непризнания их сознанием, они принимают разрушительный характер, - и это случается, как только они перестают быть компенсаторными. А свое компенсаторное действие они прекращают тогда, когда достигают глубины, соответствующей тому культурному уровню, который абсолютно несовместим с нашим. С этого момента бессознательные импульсы образуют блок, во всех отношениях противоположный сознательной установке, и само его существование уже ведет к открытому конфликту.

Вообще говоря, компенсирующая установка бессознательного находит свое выражение в поддержании душевного равновесия. Нормальная экстравертированная установка конечно же не означает, что ее обладатель неизменно ведет себя по экстравертной схеме. Даже у одного такого человека можно заметить множество психологических процессов, которые требуют механизма интроверсии. Мы называем способ поведения экстравертированным именно в тех случаях, где преобладает механизм экстраверсий. При таком положении дел наиболее развитая функция работает в экстравертированной манере, тогда как менее развитые, низшие функции интровертируются, другими словами, высшая функция является самой сознаваемой и полностью находится под сознательным контролем, в то время как менее развитые функции - отчасти бессознательны и гораздо менее контролируемы сознанием. Высшая функция - это всегда выражение сознательной личности, ее целей, ее воли и главных достижений, тогда как менее развитые функции относятся к разряду тех вещей, которые просто "случаются" с человеком. Эти последние - вовсе не обязательно простые оговорки и описки или какие-то другие оплошности подобного рода, но в равной мере могут быть наполовину, а то и на три четверти намеренными, ибо менее развитые функции тоже обладают сознательностью, хотя и в меньшей степени. Классическим примером тому служит экстравертированный чувствующий тип, который отличается прекрасным эмоциональным контактом с окружающими его людьми, но которому все же "случается" иногда выражать мнения беспримерной бестактности. Эти мнения - результат его стоящего ниже и наполовину сознательного мышления, которое, будучи лишь отчасти контролируемым и к тому же недостаточно связанным с объектом, может быть совершенно безжалостным в своих выводах.

Менее развитые функции экстраверта всегда демонстрируют крайне субъективное искажение резко выраженной эгоцентричностью и личным пристрастием, раскрывая тем самым свою тесную связь с бессознательным. Благодаря им бессознательное непрерывно выходит наружу, вообще не следует представлять себе, будто бессознательное навечно погребено под таким множеством наслоений, что может быть открыто, так сказать, лишь посредством трудоемких раскопок. Напротив, происходит постоянный приток бессознательных содержаний в сознательный психологический процесс, причем в такой степени, что наблюдателю очень трудно решить, какие черты характера принадлежат сознательной, а какие - бессознательной личности. Особенно трудно это бывает сделать в отношении тех, кому дано выразить себя богаче, чем другим. Конечно, очень многое зависит еще и от установки наблюдателя: ухватывается ли он за сознательный или бессознательный характер личности. Вообще говоря, судящий наблюдатель скорее ухватится за сознательный характер, тогда как на воспринимающего наблюдателя" больше повлияет бессознательный характер, так как суждение преимущественно имеет дело с сознательной мотивировкой душевного процесса, в то время как перцепция регистрирует сам процесс. Но коль скоро мы с равной мере пользуемся суждением и восприятием, то легко может случиться, что некая личность покажется нам одновременно и интровертированной, и экстравертированной, так что мы не сможем сразу решить, какой установке принадлежит высшая функция. В таких случаях только основательный анализ качеств каждой функции может помочь нам сформировать обоснованное суждение. С помощью наблюдения нужно установить, какая функция полностью находится под контролем сознания и какие функции имеют случайный и спонтанный характер. Первая всегда более развита, чем последние, которые к тому же обладают инфантильными и примитивными чертами. Иногда высшая функция производит впечатление нормы, тогда как остальные имеют в себе нечто ненормальное или патологическое.

в) Особенности основных психологических функций при экстравертированной установке

Мышление

Как следует из общей установки на экстраверсию, мышление ориентируется по объекту и объективным данным. Это и порождает заметную особенность. Мышление обычно питается, с одной стороны, из субъективных и, в крайнем случае, бессознательных источников, а с другой - объективными данными, передаваемыми посредством чувственных перцепций. Экстравертированное мышление обусловлено в большей мере последними, чем первыми. Суждение всегда предполагает некий критерий; для экстравертированного суждения веским и твердым является критерий, поставляемый объективными условиями, и неважно, будет ли он представлен непосредственно объективным, чувственно воспринимаемым фактом, или же объективной идеей; ибо объективная идея все равно определяется внешними данными или заимствуется извне, даже когда она субъективно одобряется. Поэтому экстравертированное мышление вовсе не должно быть чисто конкретным мышлением, основанным исключительно на объективных фактах; с тем же успехом оно может быть чисто абстрактным, если, к примеру, можно доказать, что идеи, которыми оно оперирует, преимущественно позаимствованы извне, то есть были переданы посредством традиции и образования. Итак, чтобы судить о том, является ли мышление экстравертированным или нет, мы должны прежде всего спросить, на какой критерий оно опирается в своем суждении: ведет ли он свое происхождение извне или из субъективного источника? Дополнительный вопрос касается направления его умозаключений: будет ли мышление направлено преимущественно на внешний мир или нет? То, что мышление занято конкретными предметами, еще не есть доказательство его экстравертированной природы, так как мое мышление может заниматься конкретным предметом либо потому, что я абстрагирую свою мысль от него, либо потому, что я конкретизирую свою мысль посредством него. Даже когда мое мышление занято Конкретными вендами и в этом отношении его можно было бы охарактеризовать как экстравертированное, то направление, которое оно примет, составляет его существенную характеристику и все еще открытый вопрос: приведет ли оно в споем дальнейшем течении опять к объективным данным, внешним фактам, общепринятым представлениям или нет? При рассмотрении практического мышления коммерсанта, техника или естествоиспытателя его внешняя направленность достаточно очевидна. Но если речь идет о философе, мышление которого направлено на идеи, остается место сомнению. В этом случае нам придется выяснять, являются ли эти идеи просто абстракциями из данных объективного опыта и, таким образом, есть не что иное, как более высокие коллективные понятия, охватывающие собой некую сумму объективных фактов; или, если эти идеи не являются очевидными абстракциями из непосредственного опыта, то не могли ли они быть унаследованы по традиции или позаимствованы из интеллектуальной атмосферы своего времени? В последнем случае они также попадают в разряд объективных данных и, в соответствии с этим, такое мышление следовало бы квалифицировать как экстравертированное.

Хотя я не собираюсь обсуждать здесь существо интровертированного мышления, откладывая эту задачу для отведенного ей логикой раздела, мне все же кажется необходимым сказать о нем несколько слов, прежде чем пойти дальше. Ибо, если задуматься над тем, что я выше сказал об экстравертированном мышлении, то можно легко прийти к следующему выводу: экстравертированное мышление покрывает собой все то, что обычно понимается под мышлением. Ведь то, что мышление, которое не направлено ни на объективные факты, ни на общие идеи, едва ли вообще заслуживает называться "мышлением", - аргументация вполне возможная и лежащая, так сказать, на поверхности. Я полностью сознаю, что наша эпоха и ее наиболее выдающиеся представители знают и признают только экстравертированный тип мышления. Это происходит главным образом потому, что все мышление, которое внешне зримо предстает в форме науки, философии и даже искусства, либо вытекает непосредственно из объектов, либо втекает и общие идеи. В силу обоих оснований оно кажется пусть даже не всегда самоочевидным, но по существу понятным, и потому считается состоятельным. В этом смысле можно, пожалуй, сказать, что экстравертированный интеллект, который ориентируется по объективным данным, и есть, фактически, единственно признаваемый интеллект. Но - и здесь я подхожу к вопросу об интровертированном интеллекте - существует мышление совсем иного рода, которому вряд ли можно отказать в праве называться "мышлением". Имеется в виду как раз та разновидность мышления, в ориентации которого не участвуют ни непосредственное познание объектов, ни традиционные идеи. Я прихожу к установлению такого рода мышления следующим образом, когда мои мысли заняты конкретным объектом или общей идеей, причем так, что ход моего мышления неизбежно приводит меня назад к отправной точке, что этот интеллектуальный процесс - не единственный психический процесс, происходящий во мне в это время. Я намеренно пренебрегаю всевозможными ощущениями и чувствами, которые становятся заметными в качестве более или менее нарушающего ход моих мыслей аккомпанемента, и хочу лишь подчеркнуть, что сам мыслительный процесс, начинающийся с объекта и возвращающийся к нему же, находится, кроме того, в достоянном отношении субъекту. Это отношение есть непременное условие, без которого никакой мыслительный процесс попросту не мог бы иметь места. Даже если мой мыслительный процесс направлен, по возможности, только, на объективные данные, то это все же мой субъективный процесс, и нет никакой возможности избежать или обойтись без этой примеси субъективности. Стараясь изо всех сил придать объективную ориентацию своему ходу мысли, я не способен исключить параллельный процесс и его непрерывный аккомпанемент без того, чтобы не погасить искру жизни в своей мысли. Этот параллельный процесс имеет естественную и едва ли устранимую тенденцию субъективировать объективные данные и уподоблять их субъекту мышления.

Итак, когда главный акцент ставится на субъективном процессе, возникает тот другой тип мышления, который противоположен экстравертированному, а именно, то чисто субъективное ориентирование, которое я называю интровертированным. Это мышление не детерминировано объективными данными и не направлено на них; оно начинается из субъекта и направляется на субъективные идеи или на факты субъективного характера. Я не хочу подробно рассматривать здесь этот вид мышления; я просто установил его существование в качестве необходимого дополнения к экстравертированному мышлению и ввел его в более ясный фокус.

Экстравертированное мышление, в таком случае, возникает лишь благодаря тому, что объективное ориентирование получает некоторый перевес. Это обстоятельство ничего не изменяет в логике мышления; оно лишь приводит к тому различию между мыслителями, которое Джемс относил на счет темперамента. Ориентация на объект, как уже сказано, не производит сколько-нибудь существенный изменений в самой мыслительной функции, изменяется лишь ее наружность. С виду такое мышление приковано к объекту, как будто без внешнего ориентирования оно просто не могло бы существовать. Все выглядит так, или почти так, как если бы экстравертированное мышление было простым продолжением внешних фактов, или как если бы оно могло достичь, своей высшей точки, только вливаясь в некую общепризнанною идею. Кажется, будто оно постоянно находится под влиянием объективных данных А приходит к заключениям только с их согласия. Поэтому оф оставляет у человека впечатление некоторой скованности, а иногда я близорукости, несмотря на всю свою ловкость внутри строго ограниченной объектами области. То, что я описываю, - "сего лишь впечатление, производимое на наблюдателя экстравертироваяным мышлением, хотя сам он должен иметь другую позицию, ибо в противном случае просто не смог бы наблюдать феномен мышления такого рода. Однако с этой другой позиции он видит только его внешность, но не сущность, тогда как сам мыслитель может ухватить эту сущность, но не видит внешней стороны своего мышления. Суждение по одной только внешности никогда не может быть справедливым в отношении сущности вещи, а отсюда и выносимый вердикт будет, в подавляющем большинстве случаев, умалять ее достоинства.

По существу своему это мышление не менее продуктивно и креативно, чем интровертированное, - просто оно служит иным целям. Это различие в целях особенно чувствуется в тех случаях, когда экстравертированное мышление посягает на материал, составляющий особую сферу деятельности интровертированного мышления. Например, когда субъективное убеждение объясняется аналитически на основе объективных данных или выводится в качестве следствия из объективных идей. Для; нашего научного сознания, однако, это различие становится даже заметнее, когда интровертированное мышление пытается включить объективные данные в связи, не подтвержденные соответствующим объектом, - иначе говоря, подчинить их субъективной идее. Каждый тип мышления ощущается другим как вторжение в сферу его компетенции, и отсюда возникает своего рода теневой эффект: каждый тип открывает другому свою наименее благоприятную сторону. Интровертированное мышление кажется тогда чистым произволом, а экстравертированное выглядит плоским и банальным. Таким образом, две эти ориентации находятся в состоянии непрекращающейся войны друг с другом.

Возможно, кто-то думает, что с этим конфликтом можно было бы легко покончить, проведя четкую границу между объективными и субъективными данными. К сожалению, провести такую границу невозможно, хотя многие и пытались это сделать. Но даже если бы это было возможно, то подобное разделение имело бы самые гибельные последствия, поскольку сами по себе обе эти ориентации являются односторонними и обладают ограниченной валидностью, так что каждая из них нуждается во влиянии другой. Когда объективные данные превалируют в сколько-нибудь значительной степени над мышлением, оно стерилизуется, становясь простым придатком объекта, и уже не в состоянии абстрагироваться в независимое понятие. В этом случае мышление редуцируется до своего рода "мысли постфактум", причем не в смысле "размышления", а в смысле чисто подражательного мышления, которое ничего не утверждает сверх того, что было явно и непосредственно представлено в объективных данных с самого начала. Такой процесс мышления, как и следовало ожидать, приводит назад к объекту, но никогда не выводит за него и даже не доводит до связывания опыта с объективной идеей. И наоборот, когда это мышление имеет идею объекта, оно совершенно неспособно дойти до его практического, личного значения и остается застрявшим в более или менее тавтологическом положении. Поучительный тому пример - материалистическое умонастроение.

Когда экстравертированное мышление, вследствие сверхдетерминированности объектом, подчиняется объективным данным, оно "с головой уходит" в единичный опыт и накапливает груду "непереваренного" эмпирического материала. Тягостное бремя единичных опытов, почти или совсем не имеющих между собой никакой связи, вызывает диссоциацию мышления, которая обычно требует психологической компенсации. Такая компенсация должна заключаться в некой простои, общей идее, придающей связность этому лишенному какого-либо порядка целому или, по крайней мере, предоставляющей возможность, сделать это. Идеи наподобие "материи" или "энергии" как раз и служат такой цели. Но когда мышление зависит, прежде всего, не от объективных данных, а от какой-то "подержанной" идеи, скудость мыслей компенсируется тем, более впечатляющим нагромождением фактов, скапливающихся вокруг ограниченной и бесплодной точки зрения, в результате чего множество ценных и значимых перспектив полностью теряется из виду. Многие из якобы научных откровений наших дней обязаны своим этой ошибочной ориентации.

Экстравертированный мыслительный тип

Как показывает опыт, у любого отдельно взятого человека основные психологические функции редко (а, возможно, и вообще не) обладают одинаковой силой или одинаковым уровнем развития. Как правило, какая-то из функций занимает господствующее положение и по силе, и по уровню развития. В тех случаях, когда ведущее положение среди психологических функций удерживает мышление, то есть когда жизнь индивидуума направляется преимущественно рассудочным мышлением, так что во всех важных поступках он исходит или стремится исходить из обдуманных мотивов, мы можем, фактически, назвать этого человека мыслительным типом. Такой тип может быть либо интровертированным, либо экстравертированным. Сначала мы обсудим экстравертированный мыслительный тип.

Таковым, по определению, будет человек, постоянное стремление которого, - конечно, лишь в той мере, в какой он является чистым типом, - поставить всю свою жизнедеятельность в зависимость от интеллектуальных выводов, которые, в конечном счете, выверяются по объективным данным: внешним фактам или общепринятым представлениям. Человек этого типа возводит объективную действительность или объективно ориентированную интеллектуальную формулировку в ранг руководящего принципа не только для себя самого, но и для всего своего окружения. Этой формулировкой измеряется добро и зло, определяется прекрасное и безобразное. Правильно все, что с ней согласуется, неправильно - то, что ей противоречит, и несущественно - все то, что проходит мимо нее, не касаясь. И потому что кажется, будто эта формулировка воплощает в себе весь смысл жизни, она превращается в универсальный закон, который должен проводиться в жизнь всегда и повсюду - как индивидуально, так и коллективно. Равно как экстравертированный мыслительный тип ставит себя в зависимость от своей формулировки, - так и всякий другой рядом с ним, ради собственной пользы, должен ей подчиняться. Ибо тот, кто этого не делает, - неправ, поскольку он сопротивляется универсальному закону и, следовательно, поступает неразумно, аморально и не по совести. Моральный кодекс мыслительного экстраверта запрещает ему допускать исключения; его идеал должен быть осуществлен при любых обстоятельствах, ибо он представляется ему самым безупречным выражением объективной действительности, а значит просто должен быть общепризнанной истиной, совершенно необходимой для спасения человечества. И это происходит вовсе не от какой-то особой любви к ближнему, но утверждается с высшей позиции истины и справедливости. Все то, что в его собственной натуре, кажется, лишает эту формулировку законной силы, есть лишь изъян, случайный недочет, нечто такое, что устраняется при первой же возможности или, если это не удается, признается патологическим. Если бы терпимость к болезни, страданию и уродству имела шанс стать составной частью такой формулировки, то были бы разработаны специальные положения для обществ спасения утопающих, больниц, тюрем, миссионерских организаций и т. д., или, по крайней мере, были бы намечены обширные планы и проекты реорганизации работы всех подобных учреждений. Обычно для действительного осуществления таких планов одного мотива истины и справедливости оказывается недостаточно; для этого требуется настоящее христианское милосердие, а оно в большей мере связано с чувством, чем с какими бы то ни было интеллектуальными формулировками. В таких планах и проектах оказывается слишком много "следовало бы" и "должно". Если формулировка достаточно широка, то этот тип может играть весьма полезную роль в социальной жизни в качестве реформатора, общественного обвинителя и очистителя совести, или распространителя важных нововведений. Но чем жестче эта формулировка, тем больше он превращается в педанта, софиста и формалиста, который хотел бы подогнать под себя и других под один шаблон. Здесь мы говорим о двух крайних точках, между которыми движется большинство этих типов.

В соответствии с сущностью экстравертированной установки влияние и деятельность этих личностей тем благоприятнее и полезнее, чем дальше от центра распространяется их радиус. Самую лучшую их сторону можно обнаружить на периферии сферы влияния этих личностей. Чем глубже мы проникаем в сферу их власти, тем больше чувствуем неблагоприятное воздействие их тирании. Совершенно иная жизнь пульсирует на периферии, где истинность формулировки может считаться лишь полезным дополнением ко всему остальному. Но чем ближе мы подходим к центру власти, где действует, данная формулировка, тем больше увядает жизнь во всем, что не подчиняется ее диктату. Обычно именно ближайшим родственникам приходится испытывать неприятные воздействия формулировки экстраверта, поскольку они первыми пожинают ее безжалостные плоды. Но, в конечном счете, больше всех страдает сам субъект, - и это заставляет нас уделить внимание обратной стороне психологии данного типа.

То обстоятельство, что никогда не была и не будет изобретена такая интеллектуальная формулировка, которая могла бы охватить и выразить все многообразие возможностей жизни, должно вызывать торможение или исключение других деятельностей и форм жизни, которые столь же важны, как и разрешаемые формулировкой экстраверта. У человека этого типа прежде всего будут подавляться все те виды деятельности, которые подчинены чувству, например: эстетические занятия, вкус, художественное чувство, способность ценить дружбу и т. д. Иррациональные феномены, такие как религиозный опыт, страсти и т. п., часто вытесняются до полной бессознательности. Бывают, конечно, исключительные люди, способные принести в жертву какой-то частной формулировке всю свою жизнь, однако большинство из нас не в состоянии долго выдерживать такую исключительность. Рано или поздно, в зависимости от внешних обстоятельств или внутреннего предрасположения, эти подавленные интеллектуальной установкой потенции, пусть косвенно, но заставят себя почувствовать через нарушение сознательного образа жизни. Когда это нарушение достигает определенной степени, мы говорим неврозе. В большинстве случаев дело до этого не доходит, потому что индивидуум инстинктивно позволяет себе послабляющие видоизменения собственной формулировки при подобающе рационалистической их маскировке, создавая тем самым предохранительный клапан.

Относительная или полная бессознательность склонностей и функций, исключенных сознательной установкой, удерживает их в неразвитом состоянии. В сравнении с сознательной функцией они оказывается неполноценными. Соответственно степени своей бессознательности, они сливаются с остальными содержаниями бессознательного и приобретают странный, причудливый характер. Соответственно той степени, в какой, они сознаются" эти склонности и функции играют второстепенную роль, хотя и имеющую большее значение в общей психологической картине. Функцией, которая в этом случае прежде всего подвергается сознательному торможению, становится чувство, так как оно более всего противоречит косной интеллектуальной формулировке и потому вытесняется с наибольшей силой. Но никакую функцию полностью устранить невозможно; можно лишь сильно исказить ее. Коль скоро чувство уступает и позволяет подчинить себя, оно вынуждено поддерживать сознательную установку и адаптироваться к ее целям. Однако это может происходить только до известной степени; частично чувство остается непокорным, и потому эту его часть приходится вытеснять. Если вытеснение удается, то появившееся в результате подпороговое чувство действует в направлении, противоположном сознательным намерениям, производя иногда эффекты, причина которых оказывается для индивидуума полной загадкой. Так, например, сознательный альтруизм человека такого типа, зачастую необычно выраженный, может оказаться разрушенным тайным своекорыстием, придающим эгоистичный изгиб действиям, которые сами по себе совершенно бескорыстны. Вполне благородные намерения могут заводить его в критические положения, возникающие иногда под действием мотивов, весьма далеких от этических. Так, блюстители общественной морали неожиданно сами оказываются в компрометирующем положении, а некоторые "профессиональные спасители" сами отчаянно нуждаются в спасении. Их страстное желание спасти других заставляет их прибегать к средствам, которые рассчитаны вызвать как раз то, чего бы им .хотелось избежать. Существуют экстравертированные идеалисты, настолько снедаемые желанием спасти человечество, что, преследуя свой идеал, они не останавливаются перед любой ложью или другими нечестными средствами. В науке не так уж мало неприятных случаев, когда пользующиеся высокой репутацией исследователи были настолько убеждены в истинности и универсальности своей формулы, что решались на фальсификацию доказательств в ее пользу. Поддержкой им служит известное "цель оправдывает средства". Только неполноценная эмоциональная функция, действующая бессознательно и скрытно, могла соблазнить на такое в остальном весьма почтенных людей.

Неполноценность чувства у этого типа проявляется и в других отношениях. Повинуясь объективной формулировке, сознательная установка становится более или менее безличной, часто до такой степени, что от этого страдают личные интересы. Ноли такая установка достигает крайней степени, то все личные соображения упускаются из виду, даже те, которые непосредственно затрагивают положение самого субъекта установки. Люди пренебрегают здоровьем, ухудшают свое социальное положение, подрывают жизненные интересы своей семьи, разрушая здоровье близких, расстраивая финансы, ломая нравственные устои, - и псе это ради служения идеалу. Во всяком случае, взаимопонимание с другими утрачивается наверняка, если только они случайно не оказываются ревнителями того же самого идеала. Часто своему ближайшему окружению, прежде всего детям, такой отец известен как безжалостный тиран, в то время как широкое общество с похвалой отзывается о его человечности. Вследствие крайне безличного характера сознательной установки бессознательные чувства становятся очень личными и сверхсенситивными и дают начало тайным предубеждениям, например, вызывают у такого человека склонность к превратному истолкованию любого сопротивления его формулировке как личного недоброжелательства или же порождают у него устойчивое стремление предполагать в других отрицательные качества, чтобы наперед лишить силы их аргументы, конечно, для защиты собственной повышенной чувствительности. Бессознательная чувствительность придает настроению мыслительного экстраверта оттенок раздражительности, желчности, агрессивности. Инсинуации множатся. Чувства приобретают страстный и возмущенный характер, что всегда служит признаком неполноценной функции. Насколько такой человек может быть великодушным, жертвуя собой ради своей же интеллектуальной цели, настолько его чувства могут быть мелкими, недоверчивыми, капризными и консервативными. Все то новое, что уже не вмещается в его формулировку, видится через призму бессознательной ненависти и, естественно, осуждается. Еще в середине прошлого столетия некий врач, славившийся своим гуманизмом, угрожал уволить своего ассистента за то, что он осмелился воспользоваться термометром, ибо формулировка декретировала измерение температуры по пульсу.

Чем больше подавляются чувства, тем более вредным оказывается их влияние на мышление, в остальном безупречное. Интеллектуальная формулировка, которая вследствие своей внутренней ценности, возможно, обоснованно претендует на общее признание, подвергается характерной перестройке под влиянием этой бессознательной личной чувствительности: она становится непреклонно категоричной. Самоутверждение личности переносится на данную формулировку. Истине больше не позволяют говорить самой за себя; она отожествляется с субъектом, и с ней обращаются как с обиженным любимым существом, которому злобный критик необоснованно приписал дурные намерения. Критика уничтожают, по возможности, личными оскорблениями, и нет таких аргументов, которые были бы слишком грубы, чтобы быть использованными против него. Истина будет выставляться напоказ до тех пор, пока до общественности, наконец не дойдет, что дело не столько в самой истине, сколько в том, кто ее породил.

Догматизм интеллектуальной формулировки иногда подвергается дальнейшим характерным перестройкам, обусловленным не столько бессознательной примесью вытесненных личных чувств, сколько пагубным влиянием других бессознательных факторов, образовавших сплав с такими чувствами. Хотя сам разум убеждает нас в том, что, любая интеллектуальная формулировка никогда не может быть больше чем частичной истиной и потому не вправе претендовать на общезначимость, на практике эта формулировка приобретает такую власть, что все другие возможные взгляды и позиции оттесняются ею на задний план. Интеллектуальная формулировка узурпирует место всех более общих, менее определенных, более скромных и, поэтому, более правильных взглядов на жизнь. Она вытесняет собой даже тот общий взгляд на жизнь, который мы зовем религией. Таким образом, сама эта формулировка ставится религий, хотя в своих существенных чертах она не имеет ни малейшей связи с чем-то религиозным. И в то же время она присваивает себе существенно религиозное качество абсолютности. Она становится интеллектуальным суеверием. Но тотчас же все вытесненные психологические стремления воздвигают в бессознательном контрпозицию и дают начало приступам сомнения. Чем больше сознательная установка старается отогнать сомнения, тем более фанатичной она становится, ибо фанатизм есть не что иное, как сверхкомпенсированное сомнение. Такое развитие приводит, в конечном счете, к преувеличенной защите сознательной позиции и образованию контрпозиции в бессознательном, например: сознательному рационализму противопоставляется крайняя иррациональность, а научной позиции - архаичная и суеверная. Это объясняет те хорошо известные в истории науки примеры фанатизма и нелепых заблуждений, оказавшихся камнем преткновения для многих выдающихся ученых. Часто бессознательная контрпозиция находит свое воплощение в женщине. Ибо, по моему опыту, этот тип встречается преимущественно среди мужчин, поскольку вообще мышление имеет тенденцию чаще становиться доминирующей функцией у мужчин, чем у женщин. Когда мышление доминирует у женщин, оно обычно присоединяется к преимущественно интуитивному складу ума.

Мышление данного экстравертированного типа позитивно, то есть продуктивно. Оно ведет к открытию новых фактов или общих концепций, основанных на несогласующихся эмпирических данных. Обычно, это еще и синтетическое мышление. Даже когда оно занято анализом, оно конструирует, потому что всегда продвигается дальше анализа к новому соединению, к следующей концепции, которая объединяет проанализированный материал другим образом или что-то привносит в него. Можно назвать суждение такого рода предикативным. В всяком случае, его характерной особенностью является то, что оно никогда не бывает абсолютно обесценивающим или деструктивным, так как всегда подставляет на место разрушенной ценности новую. Вот почему мышление человека этого типа образует магистральное русло, в которое устремляется его жизненная энергия. В его мышлении проявляется неуклонное движение жизни вперед, отчего его мысль обретает прогрессивный, творческий характер. Вообще, мышление человека этого типа не косно и не регрессивно. Но оно может стать таким, если ему не удается сохранить за собой главенствующее положение в сознании индивидуума. В этом случае мышление теряет качество положительной, жизненно важной активности. Оно идет на поводу у других функций и становится Эпиметеевым, зараженным "мыслями постфактум", довольствующимся размышлениями о былом и ушедшем навсегда, пережевывающим эти мысли сноса и снова в попытке расчленить и переварить их. Поскольку творческое начало передается теперь другой функции, мышление больше не прогрессирует: оно приходит в состояние застоя. Его суждение приобретает явно выраженное качество неотъемлемости, то есть полностью ограничивается кругом наличного материала, нигде не выходя за его пределы. Оно довольствуется более или менее абстрактными констатациями, не придающими этому материалу иной ценности кроме той, что была заложена в нем с самого начала. Такие суждения всегда ориентированы на объект и не утверждают по поводу пережитого события ничего, кроме его объективного и внутреннего значения. Мы легко можем наблюдать этот тип мышления у людей, которые не в силах удержаться от того, чтобы не дополнить то или иное впечатление или наблюдение разумным и, несомненно, очень справедливым замечанием, но ни в чем не позволяют себе выйти из заколдованного круга объективно данного. Такое замечание, в сущности, говорит только об одном: "Я это понял и теперь могу подумать над этим". Чем все и заканчивается. В лучшем случае, такое суждение означает лишь то, что данный опыт вставляется в объективную оправу, в которой он, бесспорно, находился и до этого.

Но всякий раз, когда сколько-нибудь заметного господства в сознании добивается другая функция, а не мышление, последнее, пока оно еще вообще сознательно и не находится в прямой Зависимости от доминирующей функции, принимает негативный характер. Впрочем, если мышление подчиняется господствующей функции, оно может казаться позитивным, но при ближайшем рассмотрении становится видно, что оно просто принимает защитную окраску под доминирующую функцию, поддерживая ее аргументами, которые явно противоречат законам логики, присущим мышлению. Этот сорт мышления не представляет для нас интереса в контексте нашего обсуждения, ибо нас скорее интересует существо мышления, которое не может подчиниться другой функции и остается верным своему собственному принципу. Наблюдать и исследовать это мышление не легко, потому что оно постоянно, в большей или меньшей степени, вытесняется сознательной установкой. Поэтому, в большинстве случаев его нужно сначала возвратить с задворков сознания, если только оно само случайно не выходит на поверхность в момент потери бдительности. Как правило, его приходится выманивать вопросами типа: "Итак, что вы на самом деле думаете об этом?" Или приходится даже прибегать к маленькой хитрости и формулировать свой вопрос примерно так: "Ну, и как по-вашему, что я действительно думаю об этом?" Эту последнюю форму вопроса следует выбирать в тех случаях, когда подлинное мышление бессознательно и потому проецируется. Мышление, которое возвращено на поверхность таким способом, обладает характерными качествами, - именно их я и имел в виду, когда называл такое мышление негативным. Его привычный способ лучше всего передается двумя словами: "всего лишь". У Гете олицетворением этого мышления служит Мефистофель. Прежде всего, оно имеет явную тенденцию сводить предмет своего суждения к какой-либо банальности, тем самым лишая его права на собственную значимость. Весь фокус в том, чтобы заставить его казаться зависящим от чего-то совершенно банального. Всякий раз, когда между двумя мужчинами возникает конфликт явно объективного и безличного характера, негативное мышление нашептывает: "Cherchez la femme". Всякий раз, когда кто-то защищает или представляет чьи-то интересы в суде, негативное мышление спрашивает не о существе дела, а о том, "сколько ему за это платят?". Приписываемое Молешотту изречение: "Человек есть то, что он ест", также относится к этой категории, как и многие другие афоризмы, которые нет надобности здесь цитировать.

Деструктивный характер этого мышления, равно как и его при случае, ограниченную полезность, подчеркивать нет необходимости. Но есть еще другая форма негативного мышления, которую с первого взгляда можно и не признать за таковую; это - теософское мышление, которое в наши дни быстро распространяется во всех частях света, по-видимому, как реакция на господе-то материализма и недавнем прошлом. Теософское мышление с виду ничуть не напоминает редукционизм, поскольку оно, наоборот, возвеличивает все до трансцендентной и мирообъемлющей идеи. Например, сновидение - это уже не просто сновидение, а опыт "на другом уровне". До сих пор непонятный феномен телепатии объясняется очень просто: "вибрациями", идущими от одного человека к другому. Обычное нервное недомогание объясняется тем, что нечто столкнулось с "астральным телом". Некоторые антропологические особенности жителей атлантического побережья с легкостью объясняются погружением в океан Атлантиды и т. д. Нужно только открыть теософскую книгу, чтобы оказаться сраженным наповал сознанием того, что все уже объяснено и что "духовная наука" не оставила ни одной неразгаданной загадки. Однако, в сущности, такого рода мышление столь же негативно, как и материалистическое мышление. Когда последнее рассматривает психологию как химические изменения в ганглиях, или как выпускание и втягивание псевдоподии клетки, или же как внутреннюю секрецию, то это точно такой же предрассудок, как и теософия. Единственное различие состоит в том, что материализм сводит все к физиологии, тогда как теософия сводит все к индийской метафизике. Когда причину сновидения сводят к переполненному желудку, то это еще не есть объяснение самого сновидения, и когда мы телепатию объясняем вибрациями, то говорим этим столь же мало. Ибо что такое эти "вибрации"? Оба способа объяснения не только бесполезны, но и в самом деле деструктивны, поскольку, отвлекая интерес от главного вопроса, в одном случае - на желудок, а в другом - на воображаемые вибрации, они мешают сколько-нибудь серьезному исследованию проблемы мнимыми объяснениями. И тот, и другой сорт мышления является стерильным и стерилизующим. Негативное качество этого мышления обусловлено тем, что оно просто неописуемо обесценено, истощено и испытывает нехватку творческой энергии. Это - мышление, взятое на буксир другими функциями.

Чувство

При экстравертированной установке чувство также ориентируется по объективным данным, и потому объект является необходимой детерминантой рода чувствования. Чувство экстраверта всегда находится в согласии с объективными ценностями. Всем, кому чувство знакомо только как нечто субъективное, будет трудно понять существо экстравертированного чувства, потому что оно обособляется, по возможности, от субъективного фактора и всецело подчиняется влиянию объекта. Даже в тех случаях, когда кажется, будто чувство не определено каким-то конкретным объектом, оно, тем не менее, продолжает находиться во власти чар традиционных или общечеловеческих ценностей. Например, я могу испытывать побуждение сказать, будто нечто "прекрасно" или "хорошо" не потому, что нахожу это "прекрасным" или "хорошим" исходя из моего личного, субъективного чувства, а потому, что подходит и, согласно правилам этикета, подобает в этой ситуации называть это так, ибо противоположное суждение нарушило бы привычную эмоциональную атмосферу. Эмоциональное суждение такого рода отнюдь не является отговоркой или ложью; оно есть просто акт приспособления. Так, картину называют "прекрасной", потому что, по общему предположению, картина, которую повесили в гостиной и которая подписана именем известного художника, должна быть прекрасной; или потому что назвать ее "отвратительной" - значит оскорбить все семейство ее удачливого обладателя; или, наконец, потому что у гостя есть намерение создать приятную эмоциональную атмосферу в доме хозяев, и ради этой цели необходимо все считать милым и приятным. Такие чувства определяются объективным критерием. Как таковые, они подлинны и представляют собой функцию чувства в целом.

Так же как экстравертированное мышление стремится освободиться от субъективных влияний, так и экстравертированное чувство должно претерпеть процесс дифференциации, прежде чем оно окончательно лишится всей субъективной "приправы". Оценки, проистекающие из акта чувствования, либо согласуются непосредственно с объективными ценностями, либо соотносятся с традиционными и общепринятыми нормами. Этот вид чувствования в весьма значительной степени ответствен за то, что люди толпами стекаются в театр, идут на концерт или в церковь, и, более того, делают это с правильным настроем своих чувств. Равно как и мода обязана ему всем своим существованием и, что гораздо ценнее, благодаря ему же имеет место та положительная поддержка, которую получают общественные, филантропические и прочие культурные институты. В этих делах экстравертированное чувство проявляет себя как творческий фактор. Без него гармоничная социальная жизнь была бы попросту невозможна. До известной степени экстравертированное чувство столь же благотворно и па удивление разумно в своих результатах, как и экстравертированное мышление. Однако эти полезные эффекты полностью утрачиваются, как только объект приобретает доминирующее влияние. И тогда силой экстравертированного чувства личность втягивается в объект, или, по-другому, объект ассимилирует ее, вследствие чего личный характер чувства, составляющий все его очарование, совершенно исчезает. Чувство становится холодным, "бесчувственным" и неубедительным. Оно приобретает скрытые мотивы или, по крайней мере, заставляет беспристрастного наблюдателя подозревать их наличие. Оно уже не производит того приятного и освежающего впечатления, которым неизменно сопровождается подлинное чувство; вместо этого, мы подозреваем позу или то, что человек играет определенную роль, даже если он сам, возможно, не сознает никаких эгоцентрических мотивов. Сверхэкстравертированное чувство, возможно, отвечает эстетическим ожиданиям, но оно не обращается к сердцу, апеллируя лишь к разуму или, что еще хуже, к рассудку. Оно еще может обеспечить эстетическое "наполнение" для той или иной ситуации, но этим и ограничивается. Попытки выйти за пределы эстетики дают нулевой результат. Чувство стало стерильным. Если этот процесс идет еще дальше, то наступает необычайно противоречивая диссоциация чувствования: все становится объектом эмоционального оценивания и, в результате, возникает запутанный клубок бесчисленных отношений, внутренне противоречащих друг другу. Поскольку такая ситуация никогда бы не стала возможной, воспринимай субъект все с одинаково должным акцентом, то подавляются даже последние остатки действительно личной точки зрения.. Субъект оказывается настолько опутанным сетью отдельных, разобщенных эмоциональных процессов, что у наблюдателя создается такое впечатление, как если бы перед ним был один только процесс чувствования и не было бы более субъекта этих чувств. В этом состоянии чувство окончательно утратило всю человеческую теплоту и производит впечатление напускного, непостоянного, ненадежного и, в худших случаях, истерического.

Экстравертированный чувствующий тип

Поскольку чувство, бесспорно, есть более очевидное свойство женской психологии, чем мышление, то наиболее выраженные чувствующие типы можно обнаружить у женщин. Когда экстравертированное чувство обретает господствующее положение, мы говорим об экстравертированном чувствующем типе. Примерами этого типа, какие, я могу припомнить, служат почти исключительно женщины. Женщина этого типа следует своему чувству как руководящему принципу на протяжении всей жизни. Благодаря воспитанию, ее чувство развилось в приспособленную и подверженную созидательному контролю функцию. Исключая крайние случаи, чувствование сохраняет у нее личную окраску, даже если ей удалось в значительной степени подавить субъективный фактор. Личность такой женщины выглядит приспособленной к внешним условиям. Ее чувства созвучны объективным ситуациям и общим ценностям. Нигде это не видно так хорошо, Как в ее выборе объекта любви: любят "подходящего" мужчину, а не какого-то там еще; подходящим же он оказывается не потому, что привлекает ее скрытую субъективную натуру, - об этом она и сама по большей части ничего не знает, - но потому, что он отвечает всем разумным ожиданиям, касающимся возраста, положения, дохода, величины и респектабельности своей семьи, и т. д. Конечно, можно было бы легко отвергнуть такой портрет как иронический или циничный, если бы я не был совершенно убежден в том, что чувство любви женщины этого типа находится в полном соответствии с ее выбором. Чувство это - подлинное и не имеет никакого отношения к трезвому расчету. Таких "разумных" браков - бесчисленное множество, и они отнюдь не самые худшие. Эти женщины бывают хорошими спутницами жизни и отличными матерями, правда, до тех пор, пока их мужьям и детям свободно дышится в рамках такой конвенциональной душевной конституции.

"Правильно" чувствовать можно лишь тогда, когда чувство те нарушается ничем другим. Но ничто так сильно не мешает чувствованию, как мышление. Отсюда понятно, что мышление у этого типа будет, по возможности, удерживаться в состоянии бездействия. Это не означает, что женщина данного типа не мыслит вовсе; напротив, она, может быть, размышляет очень много и, притом, очень умно, но ее мышление никогда не бывает мышлением в чистом виде, оставаясь только Эпиметеевым придатком к ее чувству. "Как я могу думать о том, чего я не чувствую", - возмущенно заявила мне однажды женщина этого типа. Насколько ей позволяет ее чувство, она может мыслить очень хорошо, но каждый вывод, который может разрушить чувство, каким бы логичным ни был, отвергается "с порога". О нем просто не помышляют. Поэтому все, что соответствует объективным ценностям, - хорошо и любится, а что до остального, то оно кажется ей существующим где-то в другом мире.

Но эта картина меняется, когда важность объекта достигает еще более высокого уровня. Как уже говорилось, в таких случаях субъект настолько ассимилируется объектом, что субъект чувствования полностью поглощается. Чувствование утрачивает личный характер и становится чувством ради чувства; создается впечатление, будто личность целиком растворяется в каждом мимолетном чувстве. А поскольку реальная жизнь - это непрерывный ряд ситуаций, вызывающих различные и даже противоречивые чувства, личность дробится на столько же состояний чувствования. В один момент она представляет собой одно, в другой - нечто совершенно иное, по крайней мере с виду, ибо в действительности такая множественная личность невозможна. Основа эго всегда остается той же самой и, вследствие этого, оказывается в разладе со сменяющими друг друга состояниями чувствования. Поэтому наблюдатель больше не воспринимает проявление чувства как личную экспрессию субъекта, но видит с нем изменение эго, - другими словами, настроение. В зависимости от степени разобщения между эго и преходящим состоянием чувствования будут появляться более или менее заметные признаки разлада с самим собой, потому что первоначально компенсирующая установка бессознательного превратилась теперь в открытое противодействие. Это обнаруживается прежде всего в экстравагантных проявлениях и т. д., которые звучат неискренне: "Дама слишком уж протестует". Сразу видно, что происходит сверхкомпенсация какого-то сопротивления, и появляется вопрос: а не могли бы эти демонстрации оказаться совсем иными? Чуть позже все так и происходит. Нужно лишь слегка изменить ситуацию, чтобы сразу вызвать совершенно противоположное высказывание о том же самом объекте. В результате наблюдатель оказывается не в состоянии принять ни одно из этих высказываний всерьез. Он начинает скрывать свое суждение. Но поскольку для этого типа нет ничего важнее, чем сильное чувство контакта со своим окружением, то теперь субъекту понадобятся удвоенные усилия для того, чтобы преодолеть нежелание других людей высказывать свои суждения. Таким образом, ситуация развивается - по типу порочного круга - от плохой к еще худшей. Чем сильнее чувство связывается с объектом, тем больше выходит на поверхность противодействие бессознательного.

Мы уже видели, что экстравертированный чувствующий тип подавляет в особенности мышление, поскольку мышление - это та функция, которая более всех других способна разрушить чувство. По той же причине мышление, когда оно стремится достичь сколько-нибудь чистых результатов, полностью исключает чувство, ибо ничто так не предубеждает и не искажает мышление, как эмоциональные оценки. Но, как я уже сказал, хотя мышление экстравертированного чувствующего типа вытесняется в качестве независимой функции, это вытеснение не является полным; мышление вытесняется лишь постольку, поскольку его неумолимая логика приводит к заключениям, которые несовместимы с чувством. Однако мышлению позволено существовать на Правах слуги или, скорее даже, раба чувства. Его воля сломлена и оно не может действовать самостоятельно, по своим собственным законам. Но поскольку логика все же существует и навязывает свои непреклонные заключения, то это должно где-то происходить, - и происходит, но только за пределами сознания, а именно, в бессознательном. Соответственно, бессознательное у этого типа содержит в себе прежде всего мышление особого сорта, которое инфантильно, архаично и негативно. До тех пор, пока сознательное чувство сохраняет свою личную окраску или, другими словами, пока личность не поглощается вереницей состояний чувствования, это бессознательное мышление остается компенсирующим. Но как только личность диссоциируется и распадается на последовательность несовместимых состояний чувствования, эго утрачивает идентичность и субъект проваливается в бессознательное. Когда это случается, субъект ассоциируется с процессами бессознательного мышления и, при случае, содействует их выходу на поверхность. Чем сильнее оказывается сознательное чувство и чем больше оно отрывается от эго, от субъекта, тем мощнее становится противодействие бессознательного. Бессознательные мысли со всех сторон устремляются к наиболее ценимым объектам и беспощадно лишают их ценности. Здесь есть где развернуться мышлению в стиле "всего лишь", так как именно оно служит эффективным средством лишения силы всех прикованных к объекту чувств. Бессознательное мышление достигает поверхности в форме навязчивых идей, имеющих неизменно негативный или обесценивающий характер. У женщин этого типа бывают минуты, когда самые дурные мысли устремляются как раз к тем объектам, которые их чувство ценит выше всего. Это негативное мышление использует любое инфантильное предубеждение или сравнение для умышленной клеветы на признаваемые чувством ценности и привлекает на свою сторону всякий примитивный инстинкт, пытаясь выступить с разоблачениями типа "всего лишь". Едва ли нужно отмечать особо, что подобный образ действия мобилизует также коллективное бессознательное и активизирует его запас изначальных образов, создавая тем самым возможность восстановления установки на другой основе. Истерия, с характерной инфантильной сексуальностью ее бессознательного мира идей, является основной формой невроза у представителей этого типа.

Общий обзор экстравертированных рациональных типов

Я называю оба предыдущих типа рациональными или рассудительными, потому что они характеризуются главенством функций рассуждения и (оценочного) суждения. Общим отличительным признаком обоих типов служит как раз то, что их жизнь в значительной степени подчинена рациональному суждению. Однако нам приходится учитывать и то, говорим ли мы о "рациональном" с точки зрения субъективной психологии индивидуума или с позиции стороннего наблюдателя. Этот наблюдатель мог бы легко прийти к противоположному суждению в том случае, если бы он интуитивно схватывал лишь внешнее поведение такого лица, фиксировал происходящее и судил по нему. В целом, жизнь этого типа никогда не зависит от одного только рационального суждения; фактически, на нее почти в равной степени оказывает влияние и иррациональность бессознательного. Если наблюдение ограничивается внешним поведением, не проявляя интереса к внутреннему строю сознания индивидуума, то может создаться даже более сильное впечатление от иррационального и случайного характера некоторых проявлений бессознательного, чем от разумности сознательных намерений и мотиваций человека этого типа. Что касается меня, то я основываю свое суждение на том, что индивидуум ощущает как свою сознательную психологию. Но я охотно допускаю, что можно было бы с тем же успехом понять и изложить такую психологию с совершенно иной точки зрения. Я убежден и в том, что если бы сам по случаю обладал другой психологией, то описал бы рациональные типы противоположным образом, с позиции бессознательного, - а значит, как иррациональные. Все это усугубляет трудность и без того сложной задачи ясного изложения психологических вопросов и безмерно увеличивает возможность недоразумений. Споры, вызываемые этими недоразумениями, обыкновенно безнадежны, поскольку каждая сторона говорит о разных, зачастую противоположных вещах. Мой опыт участия в подобных спорах служит еще одним доводом в пользу того, чтобы опираться в своем изложении на сознательную психологию индивидуума, ибо здесь мы, по крайней мере, имеем определенную объективную опору, которая полностью исчезает, стоит нам лишь попробовать опереться в своих психологических объяснениях на бессознательное. В последнем случае наблюдаемый объект вообще не имел бы права голоса по данному вопросу, поскольку нет ничего другого, о чем бы он был так мало осведомлен, как о своем бессознательном. Тогда, право судить всецело предоставляется объективному наблюдателю - полная гарантия того, что такое суждение будет основываться на его собственной индивидуальной психологии, в конечном счете насильственно навязываемой наблюдаемому. По моему мнению, именно это и имеет место как в психологии Фрейда, так и в психологии Адлера. Индивидуум целиком находится во власти выносящею суждение наблюдателя, что никогда не может случиться, если за основу принимается сознательная психология наблюдаемого. В конце концов, наблюдаемый - единственный компетентный судья, так как только ему и известны его сознательные мотивы.

Рациональность, характеризующая сознательный образ жизни у этих двух типов, требует умышленного исключения всего иррационального и случайного. Рациональное суждение, при такой психологии, является силой, которая навязывает, беспорядку и случайностям жизни определенную структуру или, по крайней мере, стремится к этому. Тем самым создается поле возможностей, из которых и делается определенный выбор, но при этом признаются только рациональные возможности, предлагаемые созданной структурой. С другой стороны, этот насильственно вводимый порядок ограничивает самостоятельность и влияние психических функций, ответственных за восприятие событий текущей жизни. Конечно, возникающее под влиянием рациональных суждений ограничение ощущений и интуиции не абсолютно. Эти функции существуют как и прежде, однако их продукты становятся объектами выбора, совершаемого посредством рационального суждения, и уже не интенсивность ощущения как таковая, к примеру, определяет действие, а суждение. Таким образом, функции перцепции в известном смысле разделяют судьбу чувствования - в случае первого типа, и мышления - в случае второго типа. Они относительно подавлены и потому хуже развиты. Это придает бессознательному обоих наших типов своеобразный отпечаток: то, что эти люди делают сознательно и намеренно, соответствует разуму (их разуму, конечно), а то, что с ними случается, соответствует характеру инфантильных, примитивных ощущений и интуиции. Абсолютно все, что случается с представителями этих типов, - иррационально (с их точки зрения, разумеется). Но так как существует огромное множество людей, в жизни которых несравнимо больше того, что с ними случается, чем поступков, направляемых рациональными намерениями, то любой из таких людей, после внимательного наблюдения за нашими типами, мог бы без особых колебаний охарактеризовать оба как иррациональные. И приходится признать, что очень часто бессознательное человека производит на наблюдателя гораздо более сильное впечатление, нежели его сознание, и что поступки человека часто значительно важнее его рациональных намерений.

Рациональность обоих типов является объектно-ориентированной и зависимой от объективных данных. Она соответствует тому, что, по общему мнению, относится к сфере рационального. Для них разумно лишь то, что обычно считается таковым. Однако и разум, в значительной части, субъективен и индивидуален. У наших типов вытесняется как раз эта его часть, причем в той степени, в какой объект прибавляет в своем значении. Поэтому и сам субъект, и его субъективный разум находятся под постоянной угрозой вытеснения, и когда они уступают, то подвергаются тирании бессознательного, которое в этом случае обладает весьма неприятными особенностями. О его своеобразном мышлении мы уже говорили. Но, помимо него, существуют еще примитивные ощущения, обнаруживающие себя компульсивно, например, в виде компульсивного стремления к наслаждению, которое может принимать любые мыслимые формы. Существуют и примитивные интуиции, которые могут стать в полном смысле слова пыткой как для того, с кем это случается, так и для его окружения. Все неприятное и причиняющее боль, все внушающее отвращение или вызывающее ненависть и злобу, - все это унюхивается обостренным чутьем или подозревается, и в большинстве случае, принимаемое почти что за правду, провоцирует недоразумения самого ядовитого свойства. Антагонистические бессознательные элементы бывают настолько сильными, что часто подрывают сознательное правление разума; индивидуум становится жертвой случайных событий, которые оказывают на него принуждающее влияние либо потому, что потворствуют его ощущениям, либо потому, что он интуитивно схватывает их бессознательное значение.

Ощущение

При экстравертированной установке ощущение более других, функций обусловлено объектом. Как чувственная перцепция, ощущение естественным образом зависит от объекта. Но оно столь же естественным образом зависит и от субъекта, и потому существует разновидность субъективного ощущения, в корне отличающегося от объективного. При экстравертированной установке субъективный компонент ощущения, поскольку речь идет о сознательном употреблении последнего, либо тормозится, либо вытесняется. Подобным же образом ощущение, как иррациональная функция, преимущественно вытесняется в тех случаях, когда мышление и чувство занимают более важное место; иначе говоря, ощущение оказывается сознательной функцией лишь в той степени, в какой рациональная установка сознания позволяет случайным перцепциям становиться сознательными содержаниями, - одним словом, регистрирует их. Конечно же, функция органов чувств, или сенсорная функция в более строгом смысле, абсолютна; так, например, мы все видим или слышим, насколько нам позволяет физиологический порог, но не всё из этого достигает порога ценности, которую перцепция должна иметь для того, чтобы быть апперципированной. Другое дело, когда ощущение вместо того, чтобы обслуживать другие функции, само становится высшей функцией. В этом случае ни один элемент объективного ощущения не исключается и не вытесняется (кроме упомянутого выше субъективного компонента).

Так как ощущение главным образом обусловливается объектом, те объекты, которые вызывают самые сильные ощущения, и будут иметь решающее значение для психологии индивидуума. Следствием этого становится сильная чувственная связь с объектом. Поэтому ощущение является витальной функцией, снаряженной сильнейшим витальным инстинктом. Объекты ценятся постольку, поскольку они вызывают ощущения, и насколько это вообще во власти ощущения, полностью допускаются в сознание, независимо от того, совместимы ли они с рациональными суждениями или нет. Критерием ценности объектов служит только сила ощущения, обусловленная их объективными свойствами. Соответственно этому, все объективные процессы, если они вообще вызывают ощущения, появляются в сознании. Однако, ощущения вызываются только конкретными, воспринимаемыми органами чувств объектами или процессами, то есть исключительно такими, которые любой человек всегда и везде счел бы конкретными. Отсюда следует, что ориентация такого индивидуума созвучна чисто чувственной реальности. Порождающие суждение, рациональные функции подчиняются конкретным фактам ощущения и потому обладают всеми качествами менее развитых функций, проявляя известную негативность наряду с инфантильными и архаическими чертами. Разумеется, более всего вытеснение затрагивает противоположную ощущению функцию, именно, интуицию - функцию бессознательной перцепции.

Экстравертированный ощущающий тип

Никакой другой человеческий тип не может сравниться в реализме с экстравертированным ощущающим типом. Его чувство на объективные факты чрезвычайно развито. А его жизнь есть накопление актуального опыта в отношении конкретных фактов, и чем ярче выражен этот тип, тем меньше он пользуется своим опытом. В некоторых случаях события его жизни едва ли вообще заслуживают названия "опыт". То, что он испытывает, служит не более чем проводником, ведущим к свежим ощущениям; все новое, что попадает в сферу его интересов, приобретается посредством ощущения и должно служить целям последнего. Поскольку мы склонны считать высоко развитое чувство реальности признаком рациональности (= разумности), таких людей обычно считают очень разумными. Но, в действительности, они не столь уж разумны, ибо находятся во власти своих ощущений независимо от того, вызываются ли эти ощущения иррациональными, случайными событиями или их источником становятся разумные дела и поступки. Этот тип - в большинстве своем, видимо, мужчины - конечно не считает, что находится во власти" ощущения. Он высмеял бы такое мнение как абсолютно неверное, потому что для него ощущение есть конкретное выражение жизни - просто реальная жизнь, которой он живет в полной мере. Вся его цель - получить конкретное удовольствие, и сообразно этому ориентирована его мораль. Так и должно быть, потому что истинному наслаждению присуща своя особая мораль, своя особая мера и законность, своя особая бескорыстность и готовность приносить жертвы. Из чего не следует, что этот тип обязательно чувственный или вульгарный человек, ибо он может развить свое ощущение до "абсолютного эстетического слуха", ничуть не отступая от своего принципа конкретного ощущения даже в тех случаях, когда его ощущения могут носить самый абстрактный характер. Книга Вульфена "Сибарит, или Руководство к бесцеремонному наслаждению жизнью" - неприкрашенная исповедь человека такого сорта, и уже потому только кажется мне заслуживающей прочтения.

На более низких уровнях этот тип является поклонником осязаемой реальности, явно не склонным к рефлексии и не жаждущим власти. Чувствовать объект, испытывать ощущения и, по возможности, наслаждаться ими - вот все, что составляет его неизменную цель. Он отнюдь не неприятен; напротив, его ярко выраженная способность наслаждаться жизнью делает такого человека душой компании: обычно он весельчак, забавник, а иногда - и рафинированный эстет. В первом случае великие проблемы жизни связываются с хорошим или посредственным обедом, в последнем - все определяется хорошим вкусом. После того как объект подарил ему ощущение, дли человека этого типа в нем не остается ничего, что могло бы стать предметом разговора или каких-то действий. Ощущение по природе своей может быть только конкретным и реальным, а все предположения, которые могут выходить за пределы конкретного, допускаются только при условии, что они усиливают ощущение. Это усиление вовсе не обязательно должно увеличивать удовольствие, ибо этот тип опять же не обязательно должен быть обыкновенным сластолюбцем; он просто стремится к острым ощущениям, которые согласно своей природе - он может получать только извне. То, что приходит изнутри, кажется ему нездоровым и подозрительным. Он всегда сводит свои мысли и чувства к внешним причинам, к влияниям, исходящим от объектов, оставаясь совершенно невозмутимым перед грубейшими нарушениями логики. Стоит ему вернуться к осязаемой реальности в любом ее виде, - и он может вздохнугь свободно. В этом отношении такой человек удивительно доверчив. Он без колебания может связать психогенный симптом с паданием барометра, тогда как существование душевного конфликта кажется ему плодом болезненного воображения. Его любовь, бесспорно, коренится в физической привлекательности объекта. В норме человек данного типа замечательно приспосабливается к действительности, то есть настолько хорошо устраивается в жизни, что этого нельзя не заметить. По сути дела, в этом состоит его идеал, который даже заставляет такого человека быть внимательным к другим. Поскольку у него нет идеалов, связанных с идеями, то нет и причины поступать в каком-либо отношении вопреки реальному положению дел, каким бы оно ни было. Это проявляется во всех внешних сторонах его жизни. Он хорошо одевается, как приличествует его положению, держит хороший стол с обилием напитков для своих друзей, давая им насладиться подлинной роскошью или, по крайней мере, понять, что его утонченный вкус дает ему право удовлетворить хотя бфнекоторые их запросы. Он может даже убедить их, что ради стиля безусловно стоит приносить некоторые жертвы.

Но чем большую власть приобретает ощущение, - такую, что субъект исчезает за ним, - тем неприятнее становится этот тип. Он постепенно превращается в грубого искателя наслаждений или же вырождается в лишенного всякой щепетильности, изнеженного эстета. Хотя объект стал ему совершенно необходим, пусть даже как нечто существующее по праву, он, тем не менее, обесценивается. Объект безжалостно эксплуатируется и выжимается до капли, поскольку теперь его единственное назначение - возбуждать ощущение. Отношения "крепостной" зависимости с объектом доводятся до крайнего предела. В результате, бессознательное вынуждается к тому, чтобы от выполнения компенсаторной роли перейти к открытому противодействию. Прежде всего, начинают заявлять о себе с форме проекций вытесненные интуиции. Возникают дичайшие подозрения; если дело касается сексуального объекта, то здесь преобладают фантазии ревности и тревожные состояния. В более острых случаях развиваются разного рода фобии, в особенности, компульсивные симптомы. Патологические содержания носят явно оторванный от реальности характер, с частыми моральными или религиозными вкраплениями. На этом фоне развивается мелочная придирчивость или гротескно педантичная мораль в сочетании с примитивными, "магическими" суевериями, заставляющими прибегать к малопонятным ритуалам. Все это имеет свой источник в вытесненных низших функциях, которые были доведены до жесткого противостояния сознательной установке и теперь появляются под маской, еще более поражающей, чем раньше, поскольку опираются на самые абсурдные предположения, резко контрастирующие с сознательным чувством реальности. По-видимому, весь строй мысли и чувствования у этой второй личности искажается до патологической пародии: благоразумие превращается в мелочный педантизм, мораль - в отчаянно скучное морализирование и крикливое фарисейство, религия - в нелепое суеверие, а интуиция, благороднейший дар человека, - в надоедливую назойливость, в обнюхивание каждого угла: вместо того, чтобы вглядываться вдаль, она направляет свой взор к человеческой низости.

Специфически компульсивный характер невротических симптомов представляет собой исходящее от бессознательного дополнение к беспечной установке чисто ощущающего, типа, которая, с позиции рационального суждения, примиряется со всем, что происходит, без разбора. И хотя эта установка никоим образом не означает абсолютной необузданности и безудержности экстравертированного ощущающего типа, она все же лишает его весьма важной сдерживающей силой суждения. Но рациональное суждение - это сознательное принуждение, которое рациональный тип налагает на себя вроде бы по своей воле. Человека ощущающего тина это принуждение настигает из бессознательного, в форме компульсии. Кроме того, сам факт наличия суждения предполагает, что .отношение рационального типа к объекту никогда не станет абсолютной связью, как это имеет место у ощущающего типа. Поэтому, когда его установка достигает ненормальной односторонности, ему грозит опасность оказаться во власти бессознательного, причем настолько, насколько он сам сознательно отдался во власть объекта. Если бы он стал невротиком, то лечить его рациональными средствами было бы гораздо труднее, потому что те функции, которые аналитик должен вернуть к работе, находятся у него в относительно неразвитом состоянии и на них почти или совсем невозможно надеяться. Часто требуются специальные приемы для оказания эмоционального давления на грубых людей, чтобы вообще пробудить его сознание.

Интуиция

Интуиция, как функция бессознательной перцепции, при экстравертированной установке целиком направлена на внешние объекты. Поскольку интуиция является, в основном, бессознательным процессом, ее природа с большим трудом поддается пониманию. В сознании интуитивная функция представлена установкой ожидания, дальновидностью и проницательностью, но только из последующего результата можно установить, сколько из того, что удалось "увидеть", действительно было в объекте, а сколько было в него "вложено". Так же как ощущение, когда оно оказывается доминирующей функцией, есть не просто реактивный, ничего более не значащий для объекта процесс, а активная деятельность, захватывающая и формирующая свой объект, так и интуиция есть не просто перцепция или прозрение, а активный творческий процесс, который вкладывает в объект столько же, сколько берет из него. Поскольку интуиция делает это бессознательно, она также доказывает несознаваемое воздействие на объект.

Однако, главная функция интуиции - просто передавать образы или перцепции отношений между вещами, каковые едва ли могут быть переданы посредством других функций, а если и могут, то только чрезвычайно окольными путями. Эти образы имеют значение особых инсайтов, оказывающих решающее влияние на действие всякий раз, когда интуиции отдается первенство. В этом случае психическая адаптация будет основываться почти полностью на интуициях. А значит, мышление, чувство и ощущение в значительной степени вытесняются, причем ощущение - больше других, потому что в качестве сознательной функции органон чувств ощущение чинит самые серьезные препятствия интуиции. Ощущение нарушает ясную, беспристрастную и безыскусственную перцепцию навязчивой сенсорной стимуляцией, направляющей внимание на нечто внешнее, на те самые вещи, в обход которых и за которые интуиция стремится проникнуть. Но поскольку экстравертированная интуиция направляется преимущественно на объекты, то она, фактически, оказывается почти в равном положении с ощущением. В самом деле, выжидательная установка в отношении внешних объектов может с той же степенью вероятности пользоваться ощущением. Следовательно, чтобы интуиция могла исполнять свое истинное назначение, ощущение должно быть в значительной степени подавлено. Под ощущением я в данном случае подразумеваю элементарное и непосредственное чувственное впечатление, понимаемое как ясно определимый физиологический и психический факт. Это надо твердо установить с самого начала, ибо если я спрошу у человека интуитивного типа, как он ориентируется, он будет говорить, о вещах, которые почти не отличимы от чувственных впечатлений. Он будет даже часто употреблять слово "ощущение". Разумеется, у него есть ощущения, но он не руководствуется ими как таковыми, а использует их просто в качестве отправных точек для своих перцепций. Он отбирает их благодаря своим бессознательные пристрастиям. И главное значение придается вовсе не самому сильному, в физиологическом смысле, ощущению, а тому, чья величина усиливается бессознательной установкой человека интуитивного типа. Таким образом, в конечном счете, может оказаться, что главное значение приобретает именно это усиленное бессознательным ощущение, а сознательному уму человека этого типа 6н о" и род стает в качестве чистого ощущения. Но, фактически, это не так.

Подобно тому, как экстравертированное ощущение стремится достичь наивысшей степени реализма, потому что только он производит видимость полной жизни, так и интуиция пытается охватить широчайший диапазон возможностей, потому что только в предвидении возможностей интуиция находит полное удовлетворение. Интуиция стремится раскрыть те возможности, которые объективная ситуация хранит про запас; из чего следует, что, в качестве подчиненной функции (то есть когда ей не принадлежит первенство), именно интуиция является тем вспомогательным механизмом, который автоматически начинает действовать, когда ни одна другая функция не может найти выход из казалось бы безвыходного положения. Когда же интуиция оказывается доминирующей функцией, то любая рядовая житейская ситуация начинает выглядеть наподобие запертой комнаты, которую интуиция должна открыть. Она постоянно ищет свежих отдушин и новых возможностей во внешней жизни. Любая существующая ситуация в самый короткий срок становится для интуиции тюрьмой, тяжелыми оковами, которые нужно разорвать. В течение какого-то времени объекты, по-видимому, имеют преувеличенную ценность, если они способны помочь прийти к решению, добиться избавления или привести к открытию новой возможности. Но стоит им выполнить свою роль средств к достижению цели или мостов к отступлению, как они полностью теряют свою ценность и отбрасываются за ненадобностью. Факты признаются лишь в том. случае, если они открывают новые возможности продвижения за их пределы и, следовательно, избавления индивидуума от их власти. Нарождающиеся возможности становятся принуждающими мотивами, от которых интуиция не может отделаться и вынуждена приносить им в жертву все ссыльное.

Экстравертированный интуитивный тип

Там, где господствует интуиция, возникает своеобразная и легко узнаваемая психология. Поскольку экстравертированная интуиция ориентируется по объекту, у человека этого типа наблюдается сильная зависимость от внешних ситуаций, однако совсем иного рода, чем зависимость, имеющая место у ощущающего типа. Интуитивный экстраверт никогда не задерживается в сфере ныне действующих общепризнанных ценностей, но, напротив, спешит оказаться там, где только что появилось или вот-вот появится нечто новое. Так как он всегда занят поиском новых возможностей, стабильные условия его душат. Такой человек весьма энергично, подчас с необычайным энтузиазмом овладевает новыми объектами и ситуациями, и лишь для тоги чтобы без всякого сожаления и, по-видимому, без следа в памяти равнодушно оставить их, как только выясняется диапазон связанных с ними возможностей, а дальнейшее их развитие не предвидится. Пока в недалеком будущем имеется новая возможность, интуитивный тип связан с ней узами судьбы. Как если бы на этой ситуации вся его жизнь заканчивалась. Создается впечатление, - которое он и сам разделяет, - что уж теперь-то он наверняка достиг решающего поворота в своей жизни и отныне не способен ни в мыслях, ни в чувствах изменить своему выбору. И неважно, насколько разумным и подходящим может оказаться его выбор на этот раз: путь все, какие только возможно, аргументы указывают на устойчивость решения такого человека, - наступит день, когда уже ничто не удержит его от того, чтобы счесть тюрьмой ту самую ситуацию, которая, казалось, несет ему свободу и избавление, и поступить соответственно. Ни разум, ни чувство не могут его удержать или отпугнуть от новой возможности, даже если она идет в разрез со всеми его прежними убеждениями. Мышление и чувство - обязательные компоненты убеждения - являются у него низшими функциями, не имеющими должного веса, и потому не способными эффективно противостоять силе интуиции. И все же, они - единственные функции, которые могли бы компенсировать верховенство интуиции, восполняя столь явный недостаток рассудительности у интуитивного шла. Его мораль не руководствуется ни мышлением, ни чувством; у него своя собственная мораль, заключающаяся в верности своему предвидению и в добровольном подчинении его власти. Соображения о благоденствии других - последнее дело. Их душевное благополучие значит для него так же мало, как и свое собственное. Столь же мало уважения обнаруживает он к их убеждениям и образу жизни, и потому его нередко считают безнравственным и неразборчивым в средствах авантюристом. Так как его интуиция имеет дело с внешними обстоятельствами и занимается вынюхиванием их возможностей, то он охотно обращается к профессиям, в которых может проявить свои способности в полной мере. К этому типу принадлежат многие промышленные магнаты, антрепренеры, биржевые маклеры, политики и т. д. Однако, этот тип, по-видимому, все же чаще встречается среди женщин, чем среди мужчин. У женщин интуитивная способность проявляется не столько в профессиональной, сколько в социальной сфере. Такие женщины владеют искусством использовать каждую благоприятную социальную возможность, налаживают нужные социальные связи, отыскивают перспективных мужчин, - и только чтобы опять отказаться от всего ради какой-нибудь новой возможности.

Само собой разумеется, что такой тип необычайно важен как в экономическом, так и в культурном аспектах. Если у него добрые намерения, то есть, если его установка не слишком эгоцентрична, то он может оказать исключительную услугу в качестве инициатора или "промоутера" новых предприятий. Он прирожденный защитник всякого имеющего будущее меньшинства. Поскольку он может, - когда ориентирован больше на людей, чем на дела, - поставить диагноз их дарованиям и потенциям, то способен, кроме того, "создавать" людей. Его способность вселять мужество или вызывать энтузиазм в начале нуги не имеет себе равных, даже если бы сам он, возможно, уже назавтра охладевал коновому делу. Чем сильнее его интуиция, тем больше она сливается со всеми усмотренными им возможностями. Он вдыхает в свое предвидение жизнь, убедительно и с драматическим вдохновением представляет, можно даже сказать, воплощает его. Но это не театральное действо, это своего рода удел.

Разумеется, такая установка имеет и свои большие опасности, ибо интуитивный тип может слишком даже легко растратить по мелочам свою жизнь на дела и людей, распространяя вокруг себя изобилие жизни, которым пользуются другие, а не он сам. Лишь оставаясь на месте, он смог бы пожинать плоды своего труда. Однако ему всегда нужно преследовать новую возможность, покидая ради нее свои недавно засеянные поля, в то время как другие собирают на них урожай. В конечном счете, он остается ни с чем. Но когда интуитивный тип позволяет делу принять такой оборот, то тем самым обращает против себя собственное бессознательное. Его бессознательное имеет некоторое сходство с бессознательным у ощущающего типа. Мышление и чувствование интуитивного экстраверта, будучи в значительной степени вытесненными, становятся инфантильными, архаическими мыслями и чувствами, сходными с таковыми у его контртипа. Они принимают форму сильных проекций, которые столь же абсурдны, как и проекции у ощущающего типа, хотя, по-видимому, не имеют "магического" характера последних и касаются, главным образом, квазиреалий, как-то: сексуальных подозрений, финансовых рисков, предчувствий болезни и т. д. Это различие обусловлено, вероятно, вытеснением реальных ощущений. Они заставляют себя почувствовать в тех случаях, когда мужчина интуитивного типа оказывается, например, пойманным в ловушку совершенно неподходящей ему женщиной или, наоборот, женщина такого типа оказывается во власти совершенно неподходящего ей мужчины, потому что эти лица возбудили его/ее архаические ощущения. А это приводит к бессознательной, компульсивной связи, которая не предвещает ничего хорошего. Случаи такого рода сами по себе представляют симптоматическую компульсию, к которой интуитивный тип столь же склонен, как и ощущающий. Он требует сходной свободы и освобождения от ограничений, подчиняя свои решения не рациональному суждению, а целиком полагаясь в них на свое чутье к возможностям, которые случай подбрасывает на его пути. Он освобождает себя от ограничений разумом лишь для того, чтобы стать жертвой невротической компульсии в форме логических хитросплетений, мелочно-педантичной диалектики и принудительной связи с ощущением, вызываемым объектом. Его сознательное отношение и к ощущению, и к объекту есть отношение безжалостного превосходства. Не то, чтобы он хотел быть жестоким или иметь превосходство; просто он не вид того объекта, который виден любому другому, - совсем как ощущающий тип не видит души объекта, - и потому обходится с ним весьма грубо. Но рано или поздно объект берет реванш в форме компульсивных ипохондрических идей, фобий и всевозможных нелепых соматических ощущений.

Общий обзор экстравертированных иррациональных типов

Я называю эти два последних типа иррациональными по уже обсуждавшимся соображениям, а именно, потому что все, что бы они ни делали или, наоборот, не делали, основывается не на рациональном суждении, а на одной только силе перцепции. Их перцепция направляется исключительно на события, - в том виде и по мере того, как они происходят, - без какого-либо их отбора посредством суждения. В этом отношении оба иррациональных типа имеют бесспорное преимущество перед двумя рассудительными типами. Объективно происходящее и закономерно, и случайно. Поскольку оно закономерно, оно доступно разуму; поскольку оно случайно - оно разуму недоступно. Можно было бы сказать и наоборот: в происходящем мы называем закономерным то, что выглядит доступным нашему разуму, и называем случайным то, в чем мы не можем открыть никакой закономерности. Постулат всеобщей законосообразности является постулатом только нашего разума, но отнюдь не наших перцептивных функций. Так как они никоим образом не основываются на принципе разума и его постулатах, то они по существу своему иррациональны. Вот почему я называю перцептивные типы "иррациональными" по природе. Но было бы совершенно неправильно считать их "безрассудными" лишь на основании того, что они подчиняют сужение перцепции. Правильнее было бы сказать, что они в высокой степени эмпиричны. Они основываются исключительно на опыте, причем степень этой исключительности такова, что, как правило, их суждение просто не может поспевать за опытом. Однако, функции суждения дарованы и им, хотя они кое-как влачат свое преимущественно бессознательное Существование. Поскольку бессознательное, несмотря на свое отделение от сознательного субъекта, всегда появляется на сцене, то и, в жизни иррациональных типов мы замечаем проницательные сидения и акты выбора, но они принимают форму явной софистики, черствого критицизма и расчетливого - по крайней мере, на вид - выбора лиц и ситуаций. Эти особенности имеют отчасти инфантильный и даже примитивный характер; оба этих типа бывают иногда удивительно наивными, а иногда - жестокими, грубыми и неистовыми. Рациональным типам действительный характер этих людей вполне мог бы показаться рационалистическим и расчетливым в самом худшем смысле. Но это суждение было бы справедливым только в отношении их бессознательного и потому совершенно некорректным в отношении их сознательной психологии, которая полностью ориентируется по перцепции и, вследствие своей иррациональной сущности, совершенно недоступна рациональному суждению. Рациональному уму может даже казаться, что такая смесь случайностей едва ли вообще заслуживает названия "психологии". Иррациональный тип отвечает на это столь же высокомерным мнением о своем контртипе: он смотрит на него как на нечто полуживое, единственная цель которого - заковать все подлинно живое в кандалы разума и задушить суждениями. Это, конечно, грубые крайности, но они все же встречаются.

С точки зрения рационального типа противоположный тин легко мог бы быть представлен как рационалист низшего сорта, - если судить о нем по тому, что с ним случается. Ибо то, что с ним случается, вовсе не случайно, - здесь он хозяин положения, - но эти случайности, которые выпадают на его долю, принимают форму рациональных суждений и намерений. На них-то он и спотыкается. Для рационального ума это почти что немыслимое дело, непостижимость которого может сравниться, пожалуй, только с изумлением иррационального тина при столкновении с кем-то, кто ставит идеи разума выше реальных и животрепещущих событий. Подобное кажется ему почти невероятным. Как правило, совершенно безнадежно обсуждать с ним эти вещи в качестве принципиальных вопросов, ибо всякое рациональное общение настолько же чуждо и даже противно ему, насколько немыслимо показалось бы рационалисту заключить договор без учета взаимных интересов и обязательств.

Это приводит меня к проблеме духовных взаимоотношений между двумя этими типами. Следуя терминологии французской школы гипноза, душевную связь или душевное родство в современной психиатрии называют "раппортом". По существу, раппорт заключается в чувстве согласия, несмотря на признаваемые различия. Действительно, признание существующих различий, если оно обоюдно, уже само по себе есть раппорт, чувство согласия. Если, при случае, мы попытаемся осознать такое чувство в большей степени, чем обычно, то обнаружим, что это не просто чувство, чья природа не поддается дальнейшему анализу, но вместе с тем инсайт или содержание познания, которое представляет точку согласия в концептуальной форме. Это рациональное представление имеет силу только для рациональных типов, но не действительно для иррациональных, чей раппорт основан не на суждении, а на параллелизме происходящих в реальной жизни событий. В последнем случае чувство согласия происходит от общей перцепции ощущения или интуиции. Рациональный тип сказал бы, что раппорт с иррациональным зависит целиком от случая. Если объективные ситуации случайно оказываются совершенно синтонными, то между этими типами возникает нечто вроде человеческих отношений, однако никто не может сказать, насколько крепкими они будут и как долго продлятся. Для рационального тина часто тягостна сама мысль о том, что эти взаимоотношения будут продолжаться ровно до тех пор, пока внешние обстоятельства и случай обеспечивают общий интерес. Лично ему это не кажется достойным человека, тогда как иррациональный тип видит при этом как раз особую прелесть человеческого положения. В результате каждый считает другого лишенными нормальных отношений человеком, на которого нельзя положиться и с которым никогда нельзя поладить. К этому печальному выводу приходят, однако, лишь в тех случаях, когда человек предпринимает сознательную попытку критически оценить характер своих взаимоотношений с другими людьми. Но поскольку такого рода психологическая сознательность распространена не слишком широко, чаще оказывается, что несмотря на абсолютное различие позиций, какой-то раппорт все же устанавливается. А происходит это следующим образом: один, благодаря невыраженной проекции, предполагает у другого наличие сходного мнения по всем существенным вопросам, в то время как другой предугадывает или ощущает объективную общность их интересов, о которой первый сознательно даже не подозревает и сразу оспорил бы, узнав он об этом, как, впрочем, и второй никогда бы не додумался до того, что их взаимоотношения должны основываться на общности мнений. Такого рода раппорт чаще всего и встречается; он держится на обоюдной проекции, которая впоследствии становится источником многочисленных недоразумений.

Духовные отношения при экстравертированной установке всегда регулируются объективными факторами внешними детерминантами. То, каков человек внутри, никогда не имеет решающего значения. Для нашей современной культуры экстравертированная установка к проблеме человеческих взаимоотношений - это тот принцип, с которым приходится считаться; интровертированный принцип, конечно, тоже имеет место, но является скорее исключением и вынужден аппелировать к терпимости современников.

3. Интровертированный тип

а) Общая установка сознания

Как я уже объяснял в предыдущем разделе, интроверт отличается от экстраверта тем, что ориентируется не по объекту и объективным данным, как последний, а по субъективным факторам. Я также упоминал, что интроверт между перцепцией объекта и своим собственным действием ставит субъективный взгляд, препятствующий тому, чтобы, действие приняло соответствующий объективной ситуации характер. Это, конечно, специальный случай, приведенный в качестве примера и предназначенный служить простой иллюстрацией. Теперь мы должны попытаться сформулировать понятие интровертированной установки на более широкой основе.

Хотя интровертированное сознание, конечно, не может не замечать внешних условий, в качестве определяющих оно все же выбирает субъективные детерминанты. И тогда оно ориентируется по тому фактору в перцепции и познании, который реагирует на сенсорный стимул в соответствии с субъективным предрасположением индивидуума. Два человека, например, смотрят на один и тот же предмет, но никогда не видят его так, чтобы получаемые ими образы были абсолютно идентичны. Не говоря уже о различной остроте чувств и личном уравнении каждого, часто существуют радикальные различия - и по виду, и по степени - в психической ассимиляции перципируемого образа. Тогда как экстраверт постоянно притягивается тем, что приходит к нему от объекта, интроверт преимущественно опирается на то, какие созвездия ассоциаций зажигает это чувственное впечатление в самом субъекте. Данное различие в случае одной только апперцепции может, конечно, быть очень тонким, но, если взять психическую организацию во всей ее полноте, оно становится с высшей степени заметным, особенно в том, как оно сказывается на это. Возможно, я забегаю вперед, но должен сразу сказать: я считаю, что взгляд, согласно которому интровертированная установка, в соответствии с концепцией Вейнингера, характеризуется как филаутичная, аутоэротическая, эгоцентрическая, субъективистская, эгоистическая и т. д., ведет к принципиальному заблуждению и совершенно обесценивает данное понятие. Этот взгляд отражает обычное предубеждение экстравертированной установки относительно сущности интроверта. Мы не должны забывать, - хотя именно экстраверты грешат этим чаще других, - что перцепция и познание не являются абсолютно объективными, а обусловлены еще и субъективно. Мир существует не только сам по себе, но и таким, как он выглядит для меня. В сущности говоря, у нас вообще нет критерия, который помог бы нам составить суждение о мире, не допускающим его ассимиляции субъектом. Если бы мы захотели проигнорировать субъективный фактор, то это означало бы полное отрицание длительного сомнения с возможности абсолютного знания. В свою очередь, это подразумевало бы возврат к избитому и пустому позитивизму, обезобразившему собой смену столетий, - позиции интеллектуальной самонадеянности, сопровождаемой грубостью чувствования и насилием над жизнью, столь же глупым, сколь и претенциозным. Переоценивая нашу способность к объективному познанию, мы подавляем значение субъективного фактора, что попросту означает отрицание субъекта. Но что такое субъект? Субъект - это сам человек, мы и есть субъект. Только больной ум мог забыть, что познание должно иметь субъекта и что вообще нет никакого знания, а значит и никакого мира, если кем-то не было произнесено "Я знаю", хотя в этом утверждении уже выражено субъективное ограничение всякого знания.

Сказанное относится ко всем психическим функциям: они имеют субъекта, который так же необходим, как и объект. При наших современных - экстравертированных - моральных критериях слово "субъективный" звучит почти как порицание; по всяком случае эпитетом "только субъективный" размахивают как мечом над головой любого, кто не всецело убежден с абсолютном превосходстве объекта. Поэтому необходимо четко разъяснить, что с этом исследовании подразумевается под словом "субъективный". Под субъективным фактором я понимаю гот психологический акт или ту реакцию, которые сливаются с воздействием объекта и, тем самым, дают начало новому психическому факту. Поскольку издавна у всех народов субъективный фактор оставался в значительной мере постоянным, - ибо элементарные перцепции и когниции всегда и везде практически одинаковы, - постольку он оказывается такой же непреложной реальностью, как и внешний объект. Будь это иначе, было бы невозможно даже вообразить себе сколько-нибудь постоянную и в сущности своей неизменную реальность, а понимание прошлого стало бы попросту недоступным. Следовательно, в этом смысле, субъективный фактор есть такой же исходный факт, как ширина моря или радиус земли: лишнее доказательство того, что субъективный фактор обладает всей важностью соопределяющего фактора для мира, в котором мы живем, и потому не может быть сброшен со счета. Это лишь еще один мировой закон, и тот, кто основывается на нем, имеет столь же надежную, долговечную и законную основу, как и тот, кто полагается на объект. Но так же как объект и объективные данные не остаются вечно неизменными, ибо подвластны тлену и случаю, так и субъективный фактор подвержен изменению и характерным опасностям. По этой причине его истинность тоже относительна. Другими словами, чрезмерное развитие интровертированной точки зрения ведет не к лучшему или более правильному использованию субъективного фактора, а к искусственному субъективированию сознания, которое едва ли сможет избежать упрека в том, что оно "только субъективное". Чрезмерная интроверсия затем уравновешивается десубъективизацией, принимающей форму преувеличенно экстравертированной установки, удачно названной Вейнингером "мизаутичной". Но поскольку интровертированная установка опирается на повсеместный, в высшей степени реальный и абсолютно необходимый факт психической адаптации, такие выражения как "филаутичная", "эгоцентрическая" и т. п., являются неуместными и неприемлемыми, так как вызывают предубеждение, будто дело всегда заключается только в любимом нами эго. Нет ничего более ошибочного, чем такое предположение. И все же мы постоянно с ним встречаемся и суждениях экстраверта об интроверте. Конечно, я не хочу приписать эту ошибку каждому отдельному экстраверту; скорее, ее можно отнести на счет господствующего ныне экстравертированного взгляда, который вовсе не ограничивается экстравертированным типом, ибо имеет не меньше поклонников среди интровертов, что очень вредит последним. Интроверту можно с полным правом поставить в упрек то, что он изменяет своей собственной природе, тогда как экстраверта по крайней мере в этом упрекнуть нельзя.

Интровертированная установка обыкновенно ориентируется по той, в принципе наследственной, психической структуре, которая присуща субъекту с рождения. Однако, не следует считать, что эта структура просто тождественна эго субъекта, как предполагается вышеупомянутыми обозначениями Вейнингера. Весьма вероятно, что психическая структура субъекта существует до всякого развития эго. Действительно основной субъект - самость - гораздо обширнее эго, поскольку первая включает и бессознательное, тогда как второе является, по существу, центральной точкой сознания. Будь эго тождественно самости, для нас навсегда осталось бы загадкой, каким образом в сновидениях мы можем иногда видеть себя в совершенно другом обличье и обладающими иным значением. Но характерная особенность интроверта как раз и заключается в том, что он, следуя столько же собственной склонности, сколько и общему предрассудку, смешивает свое эго с самостью и возводит эго в ранг субъекта психического процесса, осуществляя тем самым вышеупомянутое субьективирование сознания, которое отчуждает его от объекта.

Психическая структура есть то же самое, что Семон называет мнемой, а я - "коллективным бессознательным". Самость индивидуума - это часть, или срез, или представитель чего-то такого, что имеется у всех живых существ, образец видового способа психологического поведения, варьирующий от вида к виду и являющийся врожденным у каждого индивида. Врожденный способ действия уже давно известен под именем инстинкта, а для врожденного способа психического постижения я предложил термин архетип. То, что понимается под инстинктом, по-моему, хороню знакомо каждому. Иначе обстоит дело с понятием архетипа. То, что я понимаю под архетипом, тождественно "изначальному образу" (термин позаимствован у Якоба Буркхарда), и я охарактеризовал архетип как такой образ в разделе "Определения", завершающем эту книгу. Поэтому здесь я должен отослать читателя к определению "Образ".

Архетип - это символическая формула, которая начинает действовать всякий раз, когда не имеется сознательных идей или же когда таковые подавляются по внутренним или внешним причинам. Содержания коллективного бессознательного представлены в сознании в форме резко выраженных предпочтений и определенных способов смотреть на вещи. Индивидуум обычно считает эти субъективные склонности и взгляды обусловленными объектом, что неверно, поскольку они имеют свой источник в бессознательной структуре души и просто высвобождаются под воздействием объекта. Они сильнее влияния объекта, их психическая ценность выше, так что они накладываются на все впечатления. И потому так же как для интроверта кажется непонятным, что объект всегда должен быть решающим фактором, так и для экстраверта остается загадкой, как субъективная точка зрения может быть выше объективной ситуации.

Он неизбежно приходит к заключению, что интроверт либо самовлюбленный эгоист, либо помешанный фанатик. В наше время интроверта могли бы заподозрить в затаенном бессознательном комплексе власти. И интроверт, без сомнения, навлекает на себя эти подозрения, ибо его уверенная и обобщающая манера выражения, которая с самого начала, кажется, исключает любое другое мнение, поддерживает все предубеждения экстраверта. Кроме того, одной только непреклонности его субъективного суждения, ставящего себя над всеми объективными данными, было бы достаточно, чтобы произвести впечатление сильной эгоцентричности. Столкнувшись с этим предубеждением, интроверт обычно не может найти против него правильных возражений, ибо сам находится в полном неведении относительно бессознательных, но по большей части вполне обоснованных предпосылок, лежащих в основе его субъективного суждения и субъективных перцепций. В стиле нашей эпохи он ищет ответ во внешнем мире вместо того, что искать его за кулисами своего сознания. Если же он становится невротиком, то это будет означать почти полное отождествление эго с самостью, причем в этом случае значение самости сводится к нулю, тогда как эго безмерно раздувается. Вся миросозидающая сила субъективного фактора оказывается сосредоточенной в эго, производя тем самым беспредельное стремление к власти и самодовольную эгоцентричность. Всякая психология, которая сводит сущность человека к бессознательному влечению к власти, берет начало из такого рода предрасположения. Многие безвкусицы Ницше, например, обязаны своим существованием этому субъективированию сознания.

б) Установка бессознательного

Господство субъективного фактора в сознании, как и следовало ожидать, влечет за собой девальвацию объекта. Объекту не придается того значения, которое принадлежит ему по праву. Подобно тому как при экстравертированной установке объект играет слишком большую роль, так при интровертированной установке он имеет слишком малое значение. В том смысле, что сознание интроверта субъективируется и его эго наделяется чрезмерным значением, а объект ставится в такое положение, которое, в конечном счете, оказывается несостоятельным. Объект - это фактор, чью силу отрицать невозможно, тогда как эго - очень, ограниченная и хрупкая пещь. Было бы совсем другое дело, если бы объекту противопоставлялась самость. Самость и мир - соизмеримые величины, и потому нормальная интровертированная установка столь же оправданна и состоятельна, как и нормальная экстравертированная. Но если эго узурпировало права субъекта, то это естественным образом, в качестве компенсации, вызывает бессознательное усиление влияния объекта. Несмотря на прямо-таки судорожные усилия сохранить превосходство эго, объект начинает оказывать непреодолимое влияние, которое тем более непобедимо, потому что захватывает индивидуума врасплох и насильственно вторгается в его сознание. В результате неадаптированного отношения эго к объекту, - ибо желание господствовать не есть адаптация, - в бессознательном возникает компенсаторное отношение, которое заставляет себя почувствовать как абсолютную и непреодолимую связь с объектом. Чем больше борется эго за свою независимость, свободу от обязательств и собственное верховенство, тем больше оно порабощается объективными обстоятельствами. Свобода духа индивидуума сковывается позором его финансовой зависимости, свобода действия трепещет перед лицом общественного мнения, моральное превосходство гибнет в трясине недостойных отношений, а стремление к господству кончается окрашенным грустью, неизбывным желанием быть любимым. Теперь уже бессознательное заботится об отношении к объекту и делает это так, что в корне разрушает иллюзию власти и фантазию превосходства. Объект принимает устрашающие размеры вопреки сознательному стремлению уменьшить его значение. Вследствие этого, усилия эго отделить себя от объекта и получить над ним контроль становятся еще более яростными. В конце концов, эго окружает себя постоянной системой оборонительных сооружений (удачно описанной Адлером) с целью сохранить хотя бы иллюзию превосходства. Теперь отчуждение интроверта от объекта становится полным; с одной стороны, индивидуум изнуряет себя защитными мерами, в то время как с другой - продолжает бесплодные попытки навязать свою волю объекту и отстоять свои права. Но эти старания постоянно фрустрируются теми подавляющими впечатлениями, которые он получает от объекта. Объект непрерывно навязывается ему против его воли, преследуя его на каждом шагу и вызывая у него неприятнейшие и неподвластные ему аффекты. Для того, чтобы "держаться", все время приходится вести сильную внутреннюю борьбу. Поэтому типичной для него формой невроза считается психастения, расстройство, характеризуемое, с одной стороны, крайней чувствительностью, а с другой - большой истощаемостью и хроническим утомлением.

Анализ личного бессознательного обнаруживает у него большое количество властолюбивых фантазий, соединенных с боязнью объектов, которые он сам насильственно активизировал и жертвой которых зачастую сам же становится. Его боязнь объектов развивается в своеобразную трусливость: не хватает духа заявить о себе или высказать свое мнение из опасения, что это только усилит власть объекта. Сильные аффекты других людей вселяют в него ужас, и страх попасть под враждебное влияние почти никогда не покидает такого человека. Объекты обладают в его глазах могущественными и ужасающими качествами, причем такими, которые он не может разглядеть в них сознательно, но которые, как он воображает, открываются ему благодаря бессознательной перцепции. Так как его сознательное отношение к объекту почти полностью вытесняется, то оно осуществляется через бессознательное, где наделяется качествами последнего. Эти качества большей частью инфантильны и архаичны, так что отношение к объекту тоже становится примитивным, - и тогда кажется, что объект наделен магической силой. Все чужое и новое вызывает страх и недоверие, как если бы скрывало в себе неведомые опасности; давно знакомые, традиционные объекты связаны с его душой как бы невидимыми нитями; каждое изменение тревожит, а то и вообще выводит из равновесия, так как, по-видимому, указывает на магическое оживление объекта. Идеалом такого человека становится одинокий остров, где движется только то, чему он сам позволяет двигаться. Роман Вишера "Auch Einer" дает глубокое проникновение в эту сторону психологии интроверта, равно как и в скрытую символику коллективного бессознательного. Однако, этот последний вопрос я должен оставить в стороне, поскольку он относится не к конкретной проблеме описания типов, а затрагивает общий феномен.

в) Особенности основных психологических функций при интровертированной установке

Мышление

В разделе, посвященном экстравертированному мышлению, я уже дал краткую характеристику интровертированного мышления (см. выше), на которую должен здесь снова сослаться. Интровертированное мышление ориентируется, главным образом, по субъективному фактору. В крайнем случае, этот субъективный фактор выражается в чувстве направления, которое в конечном счете и определяет суждение. Иногда он проявляется в форме более или менее полного образа, служащего критерием суждения. Но независимо от того, занимается ли интровертированное мышление конкретными или абстрактными объектами, в решающие моменты оно всегда ориентируется по субъективным данным. От конкретного опыта оно никогда не возвращается обратно к объекту, но всегда ведет к субъективному содержанию. Внешние факты не являются целью и источником этого мышления, хотя интроверту часто хотелось бы придать своему мышлению именно такой вид. Оно начинается с субъекта и приводит обратно к нему же, даже когда оно может совершать самые пространные экскурсы в область реальной действительности. В том, что касается установления новых фактов, такое мышление имеет лишь косвенную ценность, поскольку главное значение для него имеют новые взгляды, а не новые факты. Оно ставит вопросы и создает теории, открывает новые возможности заглянуть вдаль и вглубь, но его отношение к фактам довольно сдержанное. Они вполне подходят на роль иллюстрирующих примеров, но им нельзя позволять занимать господствующее положение. Факты собираются в качестве доказательства теории, но никогда - ради них самих. Если это все-таки случается, то только в качестве уступки экстравертированному стилю. Для этого мышления факты имеют второстепенное значение; первостепенную же важность для него представляет развитие и изложение субъективной идеи, первоначального символического образа, тускло мерцающего перед внутренним взором. Его цель вовсе не в интеллектуальной реконструкции конкретного факта, а в создании из такого смутного образа ясной идеи. Ему нужно добраться до действительности, чтобы увидеть, как внешние факты будут вписываться в рамки созданной идеи и наполнять ее плотью; творческая сила этого мышления обнаруживается в тех случаях, когда оно действительно создает идею, которая, хотя и не свойственна конкретному объективному событию, тем не менее служит его наиболее подходящим абстрактным выражением. Его задача исполнена, если созданная им идея, кажется, столь неизбежно появляется из внешних фактов, что они, фактически, подтверждают ее обоснованность.

Однако, интровертированное мышление способно переводить первоначальный образ в адекватно подогнанную к фактам идею ничуть не лучше, чем экстравертированное мышление - извлекать из конкретных фактов правильное эмпирическое понятие или создавать новые понятия. Ибо, если в последнем случае чисто эмпирическое скопление фактов парализует мысль и лишает сами факты их значения, то, в первом случае, интровертированное мышление обнаруживает опасную тенденцию насильно придавать фактам форму своего образа или вообще их игнорировать, чтобы ничем не связывать игру фантазии. В этом случае, конечному продукту - идее - невозможно отказать в происхождении из смуглого архаического образа. Такая идея будет нести на себе мифологический штрих, который обычно истолковывают как "оригинальность" или, в более выраженных случаях, как причуду, поскольку мифологический характер идеи не виден сразу специалистам, не знакомым с мифологическими мотивами. Субъективная убедительность идеи такого рода, как правило, чрезвычайно велика, и становится тем больше, чем меньше эта идея входит в соприкосновение с внешними фактами. Хотя автору такой идеи может казаться, будто его скудный запас фактов и есть подлинный источник ее истинности и обоснованности, в действительности это не так, ибо его идея черпает свою убеждающую силу из бессознательного архетипа, который, как таковой, вечно значим для всех и истинен. Однако эта архетипическая истина носит такой всеобщий и настолько символический характер, что прежде чем она сможет стать практической истиной, имеющей какую-либо жизненную ценность, она сперва должна быть ассимилирована в признаваемое и могущее быть узнанным современное знание. Какой толк был бы, например, в идее причинности, если бы эту самую причинность совершенно нельзя было узнать в практических причинах и практических следствиях?

Мышление этого рода легко теряется в безмерной истине субъективного фактора. Оно создает теории ради теорий, вероятно, с оглядкой на реальные или, по крайней мере, возможные факты, но всегда с отчетливой тенденцией ускользать из мира идей в мир чистых образов. Вследствие этого на свет появляются многочисленные мечты и грезы, но ни одна из них не становится реальностью, и в конце концов создаются образы, которые больше не выражают ничего, что бы имело отношение к внешней действительности, оставаясь лишь символами невыразимого и непознаваемого. Теперь это просто мистическое мышление, и оно столь же бесплодно, как и мышление, остающееся в рамках объективных данных. Тогда как последнее опускается до уровня простого представления фактов, первое воспаряет до представления непредставимого, то есть значительно выше того, что можно было бы выразить в образе. Представление фактов обладает неоспоримой истинностью, потому что субъективный фактор здесь исключается и факты говорят сами за себя. Точно так же и представление непредставимого обладает непосредственной, субъективной силой убеждения, потому что служит доказательством своего собственного существования. Первое говорит: "Est, ergo est", второе же говорит: "Cogito, ergo cogito" (Здесь обыгрывается знаменитое изречение Декарта: "Cogito, ergo sum" ("Я мыслю, следовательно я существую"). Эта продуктивная формула превращается двумя крайними типами экстравертированного и интровертированного мышления в две тавтологии). Доведенное до крайности интровертированное мышление приходит к очевидности своего собственного субъективного существования, а экстравертированное - к очевидности своей полной тождественности с объективным фактом. Подобно тому, как последнее отрицает себя своим исчезновением в объекте, так первое лишает себя всякого содержания и вынуждено довольствоваться одним своим существованием. В обоих случаях дальнейшее строительство жизни вытесняется мыслительной функцией во владения других психических функций, которые до той поры существовали в состоянии относительной бессознательности. Чрезвычайное обеднение интровертированного мышления компенсируется богатством бессознательных фактов. Чем больше мыслительная функция принуждает сознание ограничивать себя самой узкой и пустой сферой, - которая тем не менее, по-видимому, вмещает все сокровища богов, - тем больше бессознательные фантазии обогащаются множеством архаических содержаний, настоящим "пандемониумом" иррациональных и магических фигур, облик которых будет соответствовать природе той функции, что заменяет мышление в роли посредника жизни. Если такой функцией вдруг окажется интуиция, то "другая сторона" будет видеться глазами Альфреда Кубина или Густава Мейринка. Если таковой окажется функция чувства, тогда будут образовываться неслыханные доселе, фантастические эмоциональные отношения, связанные с противоречивыми и неразборчивыми оценочными суждениями. Если же это будет функция ощущения, органы чувств станут выискивать нечто новое и ранее никогда не испытывавшееся, - как внутри, так и вне организма. Более близкое рассмотрение этих перемещений легко обнаруживает рецидив примитивной психологии со всеми ее характерными чертами. Конечно, содержания такого опыта не только примитивны, но имеют еще и символический характер; фактически, чем более изначальными и исконными они являются, тем в большей степени они символизируют правду будущего. Ибо все былое в бессознательном намекает на нечто грядущее.

При обычных обстоятельствах даже попытка приблизиться к "другой стороне" вряд ли окажется успешной, не говоря уже об освобождающем путешествии по бессознательному. Переход на ту сторону обычно блокируется сознательным сопротивлением всякому подчинению эго реалиям бессознательного и их ограничивающей власти. А это есть не что иное, как состояние диссоциации, другими словами, невроз, характерными особенностями которого выступают внутренняя слабость и прогрессирующее церебральное истощение - симптомы психастении.

Интровертированный мыслительный тип

Так же как Дарвина можно было бы взять в качестве примера нормального экстравертированного мыслительного типа, так Канта можно было бы выбрать в качестве представителя нормального интровертированного мыслительного типа. Один говорит фактами, другой полагается на субъективный фактор. Дарвин странствует по широкому полю объективной действительности, Кант ограничивается критикой знания. В этом отношении Кювье и Ницше составили бы еще более резкий контраст.

Интровертированный мыслительный тип характеризуется преобладанием только что описанного мною вида мышления. Подобно своему экстравертированному "двойнику", он находится под сильным влиянием идей, хотя его идеи имеют своим источником не объективные данные, а его субъективную основу. Он, как и экстраверт, всегда следует за своими идеями, но только в противоположном направлении: внутрь, а не наружу. Его цель - углубление, а не расширение. В этих основных отношениях он совершенно безошибочно отличается от своего экстравертированного "двойника". То, что отличает последнего, именно, его пылкое и ревностное отношение к объектам, почти полностью отсутствует у первого, как и у любого интровертированного типа. Если объектом является человек, то у него возникает отчетливое чувство, что он значим для нашего интроверта только в каком-то негативном смысле: в умеренных случаях он сознает себя просто лишним, тогда как в случаях проявления крайней интроверсии он чувствует, что его отстраняют как что-то мешающее пройти. Это негативное отношение к объекту, колеблющееся от безразличия до отвращения, характеризует любого интроверта и делает описание этого чипа чрезвычайно затруднительным. Все, что относится к нему, имеет тенденцию исчезать и становиться невидимым. Его суждение кажется холодным, непреклонным, произвольным и безжалостным, потому что оно имеет гораздо меньшее отношение к объекту, чем к субъекту. В нем невозможно почувствовать ничего такого, что могло бы придать объекту несколько большую ценность; оно всегда пренебрегает объектом и, если этот объект - человек, дает ему почувствовать превосходство над ним субъекта суждения. Последний может быть вежливым, дружелюбным и любезным, но при этом постоянно чувствуется некоторая неловкость, выдающая скрытый мотив - обезоружить противника, которого нужно во что бы то ни стало укротить и умиротворить, чтобы он не оказался помехой. По правде говоря, объект не является противником ни в каком смысле, но если он достаточно чуткий человек, то будет чувствовать себя отвергнутым или даже приниженным в своем значении.

Объекту постоянно приходится сносить известную дозу пренебрежения в свой адрес, а в патологических случаях он даже окружается совершенно ненужными мерами предосторожности. Таким образом, этот тип склонен исчезать за облаком неправильного понимания, которое становится тем гуще, чем больше он старается надеть на себя, посредством компенсации и с помощью своих неполноценных функций, маску учтивости, резко контрастирующую с его действительной сущностью. Несмотря на то, что при построении своего мира идей никакая угроза не заставит его отступиться от цели и отказаться от какой-либо мысли на том основании, что она могла бы оказаться опасной, подрывающей устои, еретичной или оскорбляющей чувства других людей, он будет, тем не менее, испытывать сильнейшее беспокойство всякий раз, когда ему нужно превратить плод своих раздумий в объективную реальность. И в тех случаях, когда он все-таки выпускает свои идеи в мир, он никогда не обращается с ними подобно заботливой матери, выводящей своих детей в свет, но просто бросает их там и крайне досадует, если они не способны пробить себе дорогу самостоятельно. Этому содействуют его удивительная непрактичность и отвращение к рекламе в любой ее форме. Если его продукт кажется ему самому правильным и истинным, тогда он должен быть таковым и на деле, а другим остается только преклониться перед этой истиной. Едва ли человек этого типа будет стараться изо всех сил, чтобы завоевать чье-то признание, особенно, признание тех, кто пользуется влиянием. А если ему все-таки удается заставить себя это делать, то он приступает к этому так неловко, что достигает противоположных своему намерению результатов. С конкурентами в сфере профессиональных занятий у него обычно плохие отношения, так как он никогда не знает, как добиться их расположения; как правило, он преуспевает лишь с одном: показывает им, что они вообще не нужны ему. В преследовании своих идей он обычно упрям, своеволен и совершенно не поддается влиянию. С этим непривычно контрастирует его внушаемость к влияниям, затрагивающим личность. Стоит ему только уверовать в кажущуюся безобидность объекта, и он сразу становится доступным влиянию самых нежелательных элементов. Они овладевают им со стороны бессознательного. А он позволяет жестоко обходиться с собой и эксплуатировать себя самым постыдным образом, если только ему не мешают заниматься своими идеями. Он просто не видит, когда его обворовывают у него за спиной и на деле вредят ему, ибо отношение к людям и пещам имеет для него второстепенное значение, а объективная оценка собственной продукции остается для него чем-то таким, чего он не замечает. Так как он предельно обдумывает свои проблемы, то часто усложняет их, и потому постоянно охвачен всевозможными сомнениями и опасениями. Насколько ему может быть ясна внутренняя структура своих мыслей, настолько неясно ему, где или как они стыкуются с миром реальности. Лишь с величайшим трудом он способен заставить себя допустить, что кажущееся ясным ему может и не быть столь же ясным для других. Его стиль загроможден всякого рода дополнениями, пояснениями, ограничениями, предостережениями, оговорками, сомнениями и т. д., - и все это результат его скрупулезности. Работа у него продвигается медленно и с трудом.

В том, что касается личных отношений, он неразговорчив или же, наоборот, кидается к людям, которые не способны его понять, - и для него это служит еще одним доказательством непроходимой людской глупости. Если же его однажды случайно поймут, он явно склонен переоценивать свою удачу. Честолюбивые женщины хорошо знают, как воспользоваться его беспомощностью в практических вопросах, чтобы сделать его своей легкой добычей; или же он может превратиться в мизантропствующего холостяка с невинной, по-детски, душой. Часто он неловок в своем поведении, мучительно желает избежать внимания к себе или, наоборот, на удивление беспечен и по-детски наивен. В узкой области своей любимой работы он провоцирует самую яростную оппозицию и не имеет ни малейшего представления, как с ней быть, если только не позволяет своим примитивным аффектам вовлечь себя в язвительную и бесплодную полемику. В более широком кругу общения случайные знакомые считают его невнимательным к другим и не терпящим возражений. Но чем лучше они его узнают, тем благоприятнее становится их суждение о нем, а самые близкие его друзья очень высоко ценят близость с ним. Посторонним он кажется колючим, неприступным и надменным, а иногда и озлобленным - вследствие его предубеждений против общества. В роли учителя сам он обладает ничтожным влиянием, поскольку не знает склада ума и умонастроений своих учеников, да и обучение, в сущности говоря, не представляет для него никакого интереса, если только оно случайно не подбрасывает ему какую-то теоретическую проблему. Он плохой учитель, потому что во время обучения его мысли заняты излагаемым материалом, а не вопросами его подачи.

Вместе с усилением его типа убеждения такого человека становятся все более косными и непреклонными. Влияния извне исключаются полностью; в личном общении он также утрачивает симпатии среди широкого круга знакомых и потому становится более зависимым от своих близких. Его тон делается все более задевающим других людей и угрюмым, и хотя его идеи теперь, возможно, выигрывают в глубине, но больше уже не могут адекватно выражаться имеющимися в распоряжении средствами. Чтобы как-то компенсировать это, он прибегает к эмоциональности и обидчивости. Внешние влияния, которые он бесцеремонно отринул, захватывают его изнутри, со стороны бессознательного, и, пытаясь защититься, он нападает на вещи, которые посторонним кажутся совершенно неважными. Вследствие субъективирования сознания, проистекающего из утраты отношений с объектом, все то, что тайно затрагивает его самого, кажется ему теперь крайне важным. Он начинает смешивать свою субъективную истину с собственной личностью. Если даже он и не будет пытаться навязать свои убеждения лично кому-либо, то будет разражаться ядовитыми, задевающими личность возражениями в ответ на любую критику, хотя бы и справедливую. Поэтому его изоляция неуклонно усиливается. Его первоначально оплодотворяющие мысль идеи становятся разрушительными, отравленными осадком горечи. Борьба против исходящих из бессознательного влияний усиливается вместе с внешней изоляцией, пока, наконец, они не начинают лишать его трудоспособности. Он думает, будто уход в состояние постоянно усиливающегося одиночества защитит его от влияний бессознательного, но это, как правило, только еще глубже ввергает его в конфликт, разрушающий такого человека изнутри.

Мышление интровертированного типа позитивно и синтетично при развитии идей, которые все больше и больше приближаются к вечной законности изначальных образов. Но по мере того, как их связь с объективным опытом становится все более и более слабой, они принимают мифологическую окраску и больше не соответствуют современной ситуации. Исходя из этого, мышление интроверта обладает ценностью для его современников лишь до тех пор, пока оно ясным и понятным образом связано с известными в данное время фактами. Стоит мышлению стать мифологическим, как оно перестает быть релевантным и продолжается в самом себе. Уравновешивающие функции чувства, интуиции и ощущения сравнительно бессознательны и неполноценны, и потому имеют примитивный экстравертированный характер, чем объясняются все те тягостные влияния извне, которым подвержен интровертированный мыслительный тип. Разнообразные предохранительные устройства и психологические заграждения, которыми окружают себя такие люди, достаточно известны каждому, так что я могу избавить себя от их описания. Все они служат для защиты от "магических" влияний - и среди них - неясный страх перед женским полом.

Чувство

Интровертированное чувствование определяется преимущественно субъективным фактором. Оно столь же существенно отличается от экстравертированного чувствования, как интровертированное мышление отличается от экстравертированного. Дать сколько-нибудь точный интеллектуальный отчет о процессе интровертированного чувства, или даже составить приблизительное его описание, - невероятно трудно, хотя своеобразный характер такого рода чувства заметен сразу, как только оно становится предметом сознания. Так как интровертированное чувство обусловлено субъективно и лишь во вторую очередь имеет дело с объектом, оно редко выходит наружу и обычно неправильно истолковывается. Это такое чувство, которое кажется обесценивающим объект, и потому оно проявляется большей частью негативно. О существовании положительного чувства можно заключить лишь косвенно, логически. Его цель - не в приспособлении к объекту, а в подчинении объекта бессознательному стремлению осуществить глубинные образы. Это чувство непрерывно ищет образ, открывающийся ему в чем-то вроде видения, но не существующий в действительности. Поэтому оно небрежно скользит, нигде не останавливаясь, по всем объектам, которые не подходят для его цели. Его несравнимо больше заботит внутренняя напряженность, для которой объект служит не более чем стимулом. О глубине этого чувства можно лишь догадываться, - его вообще невозможно сколько-нибудь ясно понять. Оно делает людей молчаливыми и недоступными, ибо оно прячется, подобно фиалке, от грубой природы объекта, чтобы наполнять глубины субъекта. Оно выступает с негативными суждениями или принимает вид глубокого безразличия в целях защиты.

Изначальные образы, конечно, являются настолько же идеями, насколько чувствами. Основные идеи, наподобие идей Бога, свободы и бессмертия, в той же мере выступают ценностями чувства, в какой они представляются важными идеями. Поэтому все, что уже было сказано об интровертированном мышлении, равным образом справедливо и для интровертированного чувствования, с той лишь разницей, что здесь все чувствуется, тогда как там оно мыслилось. Однако тот очевидный факт, что мысли обычно поддаются более вразумительному выражению, чем чувства, требует более чем ординарных словесных или художественных способностей уже для того, чтобы действительное богатство этого чувства хотя бы приблизительно можно было изобразить или сообщить остальному миру. Если субъективное мышление с трудом доступно пониманию из-за его безусловности, то это еще в большей мере справедливо по отношению к субъективному чувству. Для того, чтобы передаваться другим, оно должно найти внешнюю форму, не только приемлемую для себя, но, к тому же, способную вызывать аналогичное чувство у других. Благодаря относительно большому внутреннему (равно как и внешнему) единообразию людей существует реальная возможность достичь этого, хотя необычайно трудно найти приемлемую для чувства форму до тех пор, пока оно псе еще ориентируется, гласным образом, на непостижимое изобилие изначальных образов. Если же чувство искажается эгоцентрической установкой, то сразу становится непривлекательным, ибо тогда его занимает преимущественно собственное эго. Оно неминуемо создает впечатление сентиментального себялюбия, интересничания и даже нездорового самолюбования. Так же как субъективированное сознание интровертированного мыслителя, в погоне за абстракцией n-й степени, преуспевает лишь в интенсификации по существу бессодержательного процесса мышления, так и интенсификация эгоцентрического чувствования ведет лишь к пустым порывам чувства ради него самого. Это - мистическая, экстатическая стадия, открывающая дорогу экстравертированным функциям, которые были вытеснены чувством. Так же как интровертированное мышление уравновешивается примитивным чувствованием, к которому объекты присоединяются с магической силой, так интровертированное чувство уравновешивается примитивным мышлением, чей конкретицизм и рабская покорность фактам переходит все границы. Чувство постепенно эмансипируется от объекта и создает себе свободу действия и совести, абсолютно субъективную, и может даже отречься от всех традиционных ценностей. Но тем в большей степени бессознательное мышление становится жертвой могущества объективной действительности.

Интровертированный чувствующий тип

Преимущественно у женщин я встречал господство интровертированного чувствования. "В тихом омуте черти водятся", - вот истинная сущность таких женщин. Они большей частью молчаливы, неприступны, непонятны, часто скрываются за детской или банальной маской, а но своему темпераменту склонны к меланхолии. Они не ярки и не выставляют себя напоказ. Поскольку ими руководят, главным образом, субъективные чувства, их истинные мотивы обычно остаются скрытыми. Внешне, поведение таких женщин гармонично, не привлекает особого внимания, создает впечатление приятного спокойствия или вызванного сочувствием отклика, без всякого желания задеть, произвести впечатление, повлиять или как-то иначе изменить окружающих ее людей. Если эта внешняя сторона несколько более выражена, то в ней проскальзывает легкое безразличие и холодок, которые могут, фактически, превратиться в пренебрежение покоем и благополучием других. Тогда отчетливо сознается удаление чувства от объекта. Однако, с нормальным типом это случается только тогда, когда влияние объекта оказывается слишком сильным. Таким образом, чувство гармонии сохраняется лишь до тех пор, пока объект добивается своего умеренно и не делает попыток стать другому поперек дороги. Подлинные эмоции другого лица практически не встречают соответствующего отклика; гораздо чаще они или гасятся, или "охлаждаются" негативным оценочным суждением. Несмотря на постоянно существующую у этого типа готовность к мирному и гармоничному сосуществованию, посторонним людям не выказывается ни капельки дружелюбия или отзывчивости; наоборот, их встречают с видимым безразличием или отталкивающей холодностью. Часто их заставляют почувствовать свою полную ненужность. Сталкиваясь лицом к лицу с чем-то таким, что могло бы увлечь или вызвать энтузиазм, этот тип сохраняет благожелательный, хотя и критический, нейтралитет, сочетаемый с легким оттенком собственного превосходства, что очень скоро расхолаживает чувствительного человека. Любая бурная эмоция будет, однако, сражена убийственной холодностью наповал, если только ей не случится захватить такую женщину с ее бессознательной стороны, то есть, если эта эмоция не заденет ее чувств посредством пробуждения какого-то изначального образа. В последнем случае женщина такого типа просто почувствует себя на мгновение парализованной, и в дальнейшем это неизменно вызывает еще более упорное сопротивление, которое наверняка поразит другого человека в его самое уязвимое место. Чувства к другим по возможности удерживаются в зоне умеренности, а все неуемные страсти находятся под строжайшим запретом. Поэтому выражение чувств остается скупым, и другой человек, стоит ему хотя бы раз осознать это, постоянно испытывает такое ощущение, будто его недооценивают. Но так бывает далеко не всегда, потому что Другой очень часто не сознает недостатка проявляемого к нему чувства, и тогда бессознательные запросы чувства разовьют симптомы, назначение которых - привлекать усиленное внимание.

Поскольку этот тип выглядит довольно холодным и сдержанным, со стороны , может показаться, что такие женщины вовсе не испытывают чувств. Но это мнение было бы в корне неверным.

Дело в том, что их чувства скорее интенсивны, чем экстенсивны. Они развиваются вглубь. Тогда как экстенсивное чувство сострадания может выражаться в соответствующих словах и поступках и, таким образом, быстро возвращаться опять к "нормальной температуре", интенсивное сострадание, будучи изолированным от всех средств выражения, приобретает силу и глубину страсти, которая вбирает в себя все земные страдания и просто притупляется. Оно может проявиться в какой-то экстравагантной форме и привести к поразительному поступку едва ли не героического характера, правда, совершенно не имеющему отношения ни к субъекту чувства, ни к объекту, спровоцировавшему эту вспышку. Стороннему человеку или слепым глазам экстраверта подобное интенсивное сострадание кажется холодностью, ибо обычно оно не совершает ничего видимого, а экстравертированное сознание не способно верить в невидимые силы. Такое неправильное понимание интенсивного чувства - обычное явление в жизни этого типа, и оно используется как веский аргумент против возможности сколько-нибудь более глубокой эмоциональной связи с объектом. Но действительный объект этого чувства лишь смутно предугадывается даже самой женщиной (относящейся к нормальному типу). Чувство это может найти свое выражение в тайной религиозности, с тревогой оберегаемой от глаз непосвященных, или же в сокровенных поэтических формах, столь же тщательно сохраняемых в тайне, не без скрытого честолюбивого стремления продемонстрировать таким способом свое превосходство над другим человеком. Женщины часто выражают львиную долю своих чувств через посредство собственных детей, предоставляя возможность своей страсти тайно перетекать в них.

Хотя эта склонность одолевать или принуждать другого человека своими скрытыми чувствами редко играет у нормального типа роль вредящего фактора и никогда не приводит к серьезным попыткам такого рода, кое-какие ее следы все же выходят на поверхность в том личном воздействии, которое чувства на него оказывают в форме властного, не допускающего возражений влияния, часто трудноопределимого. Оно ощущается как давящее и лишающее сил чувство, удерживающее во власти чар всякого, кто оказывается в сфере его влияния. Благодаря ему женщина этого типа обретает таинственную силу, которая может в высшей степени очаровать экстравертированного мужчину, ибо она затрагивает его бессознательное. Эта сила проистекает от глубоко чувствуемых, бессознательных образов, однако, сознательно, женщина склонна связывать ее с эго, благодаря чему ее влияние понижается до уровня личной тирании. Всякий раз, когда бессознательный субъект отождествляется с эго, таинственная сила интенсивного чувства превращается в банальное и чрезмерное властолюбие, тщеславие и деспотическое хозяйничанье. Это создает тин женщины, печально известный беспринципным честолюбием и злобной жестокостью. Однако, изменение в этом направлении ведет также к неврозу.

До тех пор, пока эго чувствует себя подчиненным бессознательному субъекту, а чувству ведомо что-то более высокое и могущественное, чем эго, данный тип остается нормальным. Хотя бессознательное мышление архаично, его редуктивные тенденции помогают компенсировать случающиеся время от времени судорожные попытки возвеличить эго до субъекта. Если все же это происходит, вследствие полного подавления уравновешивающих подсознательных процессов, то бессознательное мышление переходит к открытому сопротивлению и проецируется в объекты. Такой эгоцентрированный субъект начинает теперь чувствовать власть и значение некогда обесцененного объекта. Женщина начинает сознательно выяснять для себя "что другие люди думают". Разумеется, другие думают о всевозможных низостях: замышляют зло, затевают заговоры, плетут тайные интриги и т. д. Чтобы опередить их, она сама обязана затевать контринтриги, подозревать и прощупывать других, плести контрзаговоры. Осаждаемая слухами, она должна предпринимать неистовые усилия, чтобы отомстить за себя и остаться хозяйкой положения. Возникают бесконечные ситуации скрытого соперничества, и в этих озлобленных стычках она не только не будет гнушаться подлыми и низкими средствами, но даже добродетели свои пустит на продажу, чтобы разыграть козырную карту. Такое положение дел должно окончиться истощением. Невроз здесь имеет скорее форму неврастении, чем истерии, часто с такими тяжелыми соматическими осложнениями, как анемия и ее последствия.

Общий обзор интровертированных рациональных типов

Оба упомянутых выше типа могут быть названы рациональными, так как они основываются на функциях рационального суждения. Рациональное суждение опирается не только на объективные, но и на субъективные данные. Однако преобладание того или другого фактора в результате душевной предрасположенности, существующей часто смолоду, придает суждению соответствующий уклон. Действительно рациональное (=разумное) суждение будет в равной мере обращаться к объективному и субъективному факторам и отдавать должное им обоим. Но это было бы идеальным случаем и предполагало бы одинаковое развитие экстраверсии и интроверсии. На практике же любой из этих двух ходов исключает противоположный, и пока эта дилемма сохраняется, они не могут существовать бок о бок и, в лучшем случае, следуют друг за другом. Поэтому, при обычных условиях идеальная рациональность попросту невозможна, и у рационального типа рациональность всегда имеет типический уклон. Так, суждение интровертированных рациональных типов несомненно рационально, только оно в большей степени ориентируется по субъективному фактору. Это вовсе не обязательно подразумевает наличие какого-то логического "перекоса", так как этот "перекос" уже заложен в определенной предпосылке. А предпосылка состоит в превосходстве субъективного фактора еще до всех суждений и умозаключений. Большая ценность субъективного фактора в сравнении с объективным кажется самоочевидной с самого начала. И дело заключается не в приписывании этой ценности, а, как мы уже сказали, в естественном предрасположении, существующем до всякой рациональной оценки. Отсюда, для интроверта рациональное суждение имеет множество нюансов, отличающих его от рационального суждения экстраверта. Сошлемся лишь на самый общий случай: цепь умозаключений, которая ведет к субъективному фактору, кажется интроверту в чем-то более разумной, чем цепь умозаключений, которая ведет к объекту. Это различие, вообще говоря, незначительное и практически незаметное в отдельных случаях, в конечном счете, создает непреодолимые разногласия, вызывающие тем большее раздражение, чем меньше человек сознает этот минимальный сдвиг точки зрения, вызванный психологической предпосылкой.

Здесь систематически вкрадывается принципиальная ошибка, ибо вместо признания различия посылок человек пытается доказать ошибку в выводе противной стороны. Признание различия посылок с трудом дается всякому рациональному типу, поскольку оно подрывает якобы абсолютную законность его собственного принципа и ставит его перед антитезисом, который для него равнозначен катастрофе.

Интроверт подвержен неправильному пониманию гораздо больше, чем экстраверт, и не столько потому, что экстраверт оказывается для него более безжалостным или критически настроенным противником, чем он сам мог бы быть, сколько потому, что тот стиль эпохи, которому он тоже подражает, действует против него. Он, судя по его чувству, оказывается в меньшинстве, но не сравнительно с числом экстравертов, а относительно общепринятого западного мировоззрения. Насколько он является убежденным последователем этого общего стиля, настолько он подрывает свои собственные устои, ибо современный стиль, признающий, так сказать, только зримые и осязаемые ценности, оказывается противным его "видовому" принципу. Невидимость последнего принуждает его умалять значение субъективного фактора, и потому он должен заставить себя присоединиться к экстравертированной переоценке объекта. Он сам слишком низко оценивает субъективный фактор, а расплатой за этот грех становится комплекс неполноценности. Поэтому неудивительно, что именно в наше время и, особенно, в авангардных движениях субъективной фактор обнаруживается в преувеличенных, безвкусных формах выражения, граничащих с карикатурой. Я отсылаю читателя к современному искусству.

Недооценка своего собственного принципа делает интроверта эгоцентричным и навязывает ему психологию побежденного. Чем эгоцентричнее он становится, тем сильнее ему кажется, будто те другие, способные вроде бы без всяких сомнений подчиняться общепринятому стилю, и есть его притеснители, от которых он должен защищать себя. В большинстве случаев он не видит, что его главная ошибка заключается в том, что он не полагается на субъективный фактор с такой же верой и преданностью, с какой экстраверт полагается на объект. Недооценивание своего собственного принципа делает его склонность к эготизму неизбежной, и именно за это он вполне заслуживает осуждения экстраверта. Если бы он оставался верен своему принципу, позиция эготизма оказалась бы совершенно ложной, ибо его установка оправдывалась бы тогда ее общей эффективностью и рассеяла бы неправильное понимание.

Ощущение, которое по самой природе своей зависит от объекта и объективных раздражителей, при интровертированной установке подвергается значительному изменению. Оно тоже имеет в споем составе субъективный фактор, ибо кроме ощущаемого объекта существует и ощущающий субъект, который прибавляет свое субъективное предрасположение к действию объективного стимула. При интровертированной установке ощущение основывается преимущественно на субъективном компоненте перцепции. То, что я подразумеваю пол этим, лучше всего проиллюстрировать на примере произведений изобразительного искусства, воспроизводящих объекты внешнего мира. Если, скажем, несколько художников захотели бы написать один и тот же пейзаж, стараясь достоверно его передать, то каждая картина имела бы отличия от других, и не просто из-за различия в способностях, но, главным образом, из-за различных способов видения; вполне возможно, что в некоторых картинах проявится отчетливое психическое различие в настроении и в отношении к цвету и форме. Эти качества выдают влияние субъективного фактора. Субъективный фактор в ощущении, по существу, тот же самый, что и в других функциях, которые уже обсуждались. Это есть не что иное, как бессознательное предрасположение, изменяющее чувственную перцепцию в ее истоках и тем самым лишающее эти истоки характера чисто объективного воздействия. В этом случае ощущение первым делом соотносится с субъектом; и только затем - с объектом. Какой необычайной силы может быть субъективный фактор, лучше всего видно на примере искусства. Преобладание субъективного фактора иногда доходит до полного подавления влияния объекта, - и все-таки ощущение остается ощущением, даже если оно стало перцепцией субъективного фактора, а объект опустился до уровня простого раздражителя. Интровертированное ощущение ориентируется в соответствии с этим фактором. Правильная чувственная перцепция несомненно имеет место, но она всегда выглядит так, как если бы не объект по праву титула проникал в субъекта, а субъект видел бы объект совершенно иначе, или видел бы совсем другое, чем видят остальные люди. Впрочем, интроверт воспринимает те же самые вещи, что и всякий другой, только не останавливается на чисто объективном воздействии, а занимается субъективной перцепцией, вызванной данным объективным раздражителем.

Субъективная перцепция заметно отличается от объективной.

Воспринимаемое либо вовсе не находится в объекте, либо, самое большее, только подсказывается им. Другими словами, хотя такая перцепция может иметь сходство с перцепцией других людей, она не извлекается непосредственно из объективного хода событий. Не производит она и впечатление простого продукта сознания, - для этого она слишком правдива. Субъективная перцепция создает определенное духовное впечатление, потому что в ней различимы элементы высшего психического порядка. Однако, этот порядок не соответствует содержаниям сознания. Он связан с предпосылками или предрасположениями коллективного бессознательного, мифологическими образами, изначальными возможностями представлений. Субъективная перцепция характеризуется значением, привязанным к этому порядку. Она значит больше, чем просто образ объекта, хотя и только для того, для кого субъективный фактор вообще что-то значит. Другому же кажется, будто воспроизведенное субъективное впечатление страдает тем, что недостаточно походит на объект, - и потому не достигло своей цели.

Интровертированное ощущение схватывает скорее истоки физического мира, чем его поверхность. Решающей вещью здесь является не реальность объекта, а реальность субъективного фактора, тех изначальных образов, которые в их целокупности составляют психическое зеркало мира. Это зеркало обладает своеобразной способностью отражения наличных содержаний сознания не в их знакомой и привычной форме, а, так сказать, с точки зрения вечности, то есть примерно так, как могло бы их видеть сознание, которому миллион лет. Такое сознание видело бы становление и исчезновение вещей одновременно с их преходящим существованием в настоящем, и не только это; оно увидело бы, кроме того, что было до их становления и что будет после их исчезновения. Разумеется, это только метафора, но она необходима мне для того, чтобы хоть как-то наглядно пояснить своеобразную сущность интровертированного ощущения. Можно было бы сказать, что интровертированное ощущение передает образ, который не столько воспроизводит объект, сколько покрывает его патиной многовекового субъективного опыта и распространяет мерцающий спет еще не произошедших событий. Здесь голое чувственное впечатление развивается в глубину, простираясь в прошлое и будущее, тогда как экстравертированное ощущение схватывает преходящее существование вещей, открывающееся при свете дня.

Интровертированный ощущающий тип

Преобладание интровертированного ощущения создает определенный тип, отличающийся известными особенностями. Это иррациональный тип, потому что он ориентируется среди потока событий, руководствуясь не рациональным суждением, а просто тем, что случается в тот или иной момент. Тогда как экстравертированный ощущающий тип направляется интенсивностью объективных воздействий, интровертированный направляется интенсивностью субъективного ощущения, вызванного объективным раздражителем. Очевидно, потому и не существует пропорционального отношения между объектом и ощущением, - оно, по-видимому, совершенно произвольно и непредсказуемо. Поэтому со стороны никогда нельзя узнать заранее, что произведет впечатление а что - не произведет. Если бы существовала способность выражения, сколько-нибудь пропорциональная интенсивности его ощущений, то иррациональность этого типа была бы совершенно ошеломляющей. Это и случается, когда, например, индивидуум оказывается творческим художником. Но поскольку такой случай - скорее исключение, то характерное для интроверта затруднение в выражении своего внутреннего мира маскирует и его иррациональность. Наоборот, он может обращать на себя внимание своим спокойствием и пассивностью или разумным самообладанием. Эта особенность, которая часто вводит в заблуждение поверхностное суждение, на самом деле обусловлена его несвязанностью с объектами. Обычно, объект сознательно и не обесценивается вовсе, однако его влияние в качестве раздражителя устраняется и немедленно замещается субъективной реакцией, более не связанной с реальной природой объекта. Конечно, это приводит к тому же результату, что и обесценивание. Такой тип легко может заставить кого-то засомневаться в том, почему тот вообще должен существовать или почему объекты вообще должны иметь какое-то оправдание своему существованию, если все существенное происходило и продолжает происходить без них. Это сомнение может быть оправданным в крайних случаях, но не в норме, так как объективное раздражение абсолютно необходимо для ощущения, но просто производит нечто отличное от того, что внешняя ситуация могла бы заставить ожидать.

Со стороны это выглядит так, как если бы воздействие объекта вовсе не проникало в субъекта. Такое впечатление, в, общем, правильно, поскольку приходящее из бессознательного субъективное содержание, фактически, вмешивается в процесс и останавливает воздействие объекта. Вмешательство может быть настолько внезапным, что кажется, будто индивидуум укрывается за защитным экраном сразу от всех объективных воздействий. В более серьезных случаях такое защитное ограждение действительно имеет место. Даже при очень незначительном увеличении власти бессознательного, субъективный компонент ощущения становится настолько дееспособным, что почти полностью затмевает влияние объекта. Если объектом оказывается человек, то он чувствует себя совершенно обесцененным, тогда как субъект наделяется иллюзорной концепцией действительности, которая в патологических случаях искажается до такой степени, что он больше не способен проводить различие между реальным объектом и субъективной перцепцией. И хотя это жизненно важное различение полностью исчезает только в околопсихотических состояниях, уже задолго до этого субъективная перцепция способна оказывать сильнейшее влияние на мышление, чувство и действие, несмотря на то, что объект еще ясно виден во всей своей действительности. Когда воздействие объекта, - вследствие его особой силы или полной аналогии с бессознательным образом, - все же проникает в субъекта, даже нормальный тин и то будет принуждаться к действию в соответствии с данным бессознательным образцом. Такой поступок обычно носит иллюзорный характер, не имеющий отношения к объективной действительности, и потому вызывает крайнее замешательство. Ибо он сразу вскрывает отчуждающую реальность субъективность этого типа. Но в тех случаях, когда воздействие объекта проникает не полностью, он наталкивается на благожелательный нейтралитет, хотя и не обнаруживающий особой симпатии, однако постоянно стремящейся успокоить и примирить. Слишком низкое немного возвышается, слишком высокое несколько принижается, энтузиазм - охлаждается, экстравагантность - сдерживается, а неординарность подводится под правильную формулу, - и все это для того, чтобы удерживать влияние объекта в необходимых границах. Тем самым этот тип становится опасным для своего окружения, потому что его полная безвредность отнюдь не всегда оказывается выше всяких подозрений. И в таком случае он легко становится жертвой агрессивности и деспотичности других. Такие люди сначала позволяют плохо обращаться с собой, а затем мстят обидчикам с удвоенной тупостью и упрямством в самых неподходящих для этого ситуациях.

Если нет способности к художественному выражению, то все впечатления погружаются вглубь и удерживают сознание в плену своих чар, не давая ему, возможности справиться с их очарованием посредством сознательного выражения. Вообще, этот тип способен организовывать свои впечатления только архаическими способами, потому что его мышление и чувство относительно бессознательны и, стань они даже полностью сознательными, имеют в своем распоряжении лишь самые необходимые, банальные, повседневные средства выражения. Как сознательные функции. они совершенно неспособны к адекватному воспроизведению его субъективных перцепций. Поэтому этот тин необычайно труден для объективного понимания, да и сам он обычно не лучше понимает себя.

Больше всего развитие этого типа отчуждает его от действительности объекта, оставляя во власти субъективных перцепций, ориентирующих его сознание на архаическую действительность, хотя этот факт совершенно не сознается им из-за недостатка компаративного суждения. Фактически, он живет в мифологическом мире, в котором люди, животные, локомотивы, дома, реки и горы представляются либо благожелательными божествами, либо злобными демонами. То, что они представляются ему таковыми, - эта мысль никогда не приходит ему в голову, хотя именно такое действие они оказывают на его суждения и поступки. Он судит и действует так, как если бы ему приходилось иметь дело с такими силами, но начинает замечать это, к своему великому изумлению, только когда открывает, что его ощущения совершенно отличны от действительности. Если он сколько-нибудь склонен к объективным доводам, то сочтет это расхождение нездоровым; если же он, оставаясь верным своей иррациональности, с легкостью наделяет свои ощущения ценностью реальности, то объективный мир становится для него просто игрой фантазии и забавой. Однако до этой дилеммы дело доходит лишь в крайних случаях. Обыкновенно человек этого типа примиряется со своей изоляцией и банальностью мира, который он, сам того не сознавая, сделал архаическим.

Его бессознательное отличается, главным образом, вытеснением интуиции, которая в результате приобретает экстравертированный и архаический характер. Тогда как настоящая экстравертированная интуиция обладает необычайной находчивостью, "хорошим чутьем" на все объективно существующие возможности, эта архаизированная интуиция обладает поразительным чутьем ко всем сомнительным, призрачным, связанным с подлостью и риском возможностям, сокрытым в тени этого мира. Истинные и сознательные намерения объекта для такой интуиции ничего не значат, ибо, взамен, она стремится разнюхать всякий мыслимый архаический мотив, скрывающийся за таким намерением. Поэтому в ней заключено опасное и разрушительное качество, которое резко контрастирует с благожелательной безвредностью сознательной установки. Пока индивидуум не слишком отдаляется от объекта, бессознательная интуиция оказывает благотворное компенсирующее действие на несколько нереалистическую и чрезмерно доверчивую установку сознания. Но как только бессознательное становится антагонистическим, архаические интуиции выходят на поверхность и оказывают свое пагубное влияние, насильственно навязываясь индивидууму и вызывая у него компульсивные идеи самого извращенного толка. Обычно это заканчивается компульсивным неврозом, в котором истерические черты маскируются симптомами истощения.

Интуиция

Интровертированная интуиция направляется на внутренний объект (термин, который можно было бы с полным правом применить к содержаниям бессознательного). Отношение внутренних объектов к сознанию совершенно аналогично отношению к нему внешних объектов, пусть даже они обладают не физической, а только психической реальностью. Они выступают для интуитивной перцепции субъективными образами вещей, которые, хотя и не встречаются во внешнем мире, составляют содержание бессознательного, в особенности, коллективного бессознательного. Эти содержания сами по себе, в чистом виде, конечно, не доступны опыту, - свойство, общее у них с внешними объектами. Ибо подобно тому как внешние объекты лишь относительно соответствуют нашему восприятию их, так и феноменальные формы внутренних объектов являются столь же относительными - продуктами их недоступной (нам) сущности и специфической природы интуитивной функции.

Как и ощущение, интуиция имеет свой субъективный фактор, который подавляется, насколько это возможно, при экстравертированной установке, но становится решающим в интуиции интроверта. Хотя его интуиция может возбуждаться внешними объектами, она интересуется не внешними возможностями, а тем, что внешний объект высвободил в субъекте. Тогда как интровертированное ощущение ограничивается, главным образом, перцепцией - через бессознательное - феноменов иннервации и задерживается на них, интровертированная интуиция подавляет эту сторону субъективного фактора и постигает образ, который вызвал эту иннервацию. Предположим, например, что человек испытывает приступ психогенного головокружения. Ощущение приковывается специфическим характером этого расстройства иннервации, различает все его качества, его интенсивность и течение, отмечает как оно возникло и как прошло, но не выходит за эти рамки к его содержанию, к тому, чем вызвано это расстройство. Интуиция же, напротив, получает от ощущения только импульс к немедленной собственной активности: она заглядывает за "декорации", быстро воспринимая тот внутренний образ, который дал начало этой особой форме выражения - приступу головокружения. Она видит образ шатающегося человека, пораженного стрелой в сердце. Этот образ зачаровывает интуитивную активность; интуиция задерживается на нем и стремится исследовать каждую его деталь. Она прочно держится за это видение, с живейшим интересом наблюдая за тем, как возникшая картина изменяется, развертывается и, наконец, постепенно исчезает.

Таким образом, интровертированная интуиция воспринимает все "закулисные" процессы сознания почти с той же ясностью, с какой экстравертированное ощущение запечатлевает внешние объекты. Поэтому для интуиции бессознательные образы приобретают статус вещей. Но так как интуиция исключает сотрудничество с ощущением, то она не приобретает никакой, или почти никакой, информации о расстройствах иннервации или о физических эффектах, производимых бессознательными образами. Эти образы выглядят как бы отдельными от субъекта, как бы существующими сами по себе, безо всякого отношения к нему. А потому в вышеупомянутом примере интровертированный интуитивный тип, поведись ему испытать головокружение, никогда бы и не подумал, что воспринятый им образ мог бы иметь какое-то отношение к нему самому. Для рассудительного типа такое, конечно, кажется почти непостижимым, но это, тем не менее, факт, на который я часто наталкивался в своих отношениях с интуитивными типами.

Удивительное безразличие экстравертированного интуитивного типа к внешним объектам вполне разделяется интровертированным интуитивным типом, правда, по отношению к внутренним объектам. Подобно тому, как экстравертированный интуитивный тип беспрестанно разнюхивает новые возможности, за которыми он гонится, нисколько не заботясь ни о своем, ни о чужом благополучии, перешагивая через людей и обстоятельства, спешно что-то создавая и тут же, к вечной жажде перемен, разрушая созданное, так и интровертированный интуитивный тип движется от образа к образу, охотясь за каждой возможностью в битком набитом ими чреве бессознательного, но не устанавливая никакой связи между ними и самим собой. Так же как видимый мир никогда не может стать моральной проблемой для того, кто просто ощущает ею, так мир внутренних образов никогда не становится моральной проблемой для интуитивного типа. Как для одного, так и для другого мир являет собой эстетическую проблему, предмет перцепции, "сенсацию". Вследствие этого интровертированный интуитивный тип почти не сознает своего телесного существования или того, как оно воздействует на других. Экстраверт сказал бы: "Действительность для него не существует, он предается бесплодным фантазиям". Перцепция образов бессознательного, производимых в таком неисчерпаемом изобилии творческой энергией, жизни, конечно же бесплодна с точки зрения непосредственной полезности. Но поскольку эти образы репрезентируют возможные взгляды на мир, которые могут дать существование новому потенциалу, то и интровертированная интуитивная функция, среди всех других самая чуждая внешнему миру, так же необходима в целостной психической организации, как необходим соответствующий человеческий, тип в духовной жизни народа. Если бы этот тип не существовал, не было бы и пророков Израиля.

Интровертированная интуиция схватывает образы, возникающие из унаследованных основ бессознательного. Эти архетипы, чья глубочайшая сущность недоступна опыту, являются осадком психического функционирования целой наследственной линии, аккумулированным опытом органической жизни вообще, миллионы раз повторенным и сконденсированным в типах. Следовательно, в этих архетипах репрезентирован весь опыт жизни, имевший место на этой планете с первобытных времен. Чем более частым и сильным был тот или иной опыт, тем более четко сфокусированным он оказался в архетипе. Таким образом, архетип является как бы (заимствуя термин Канта) ноуменом того образа, который интуиция постигает и, постигая, создает.

Так как бессознательное не есть нечто покоящееся подобно психической "Мертвой голове" (т. е. чему-то мертвому, лишенному живого содержания), но сосуществует с нами и постоянно подвергается трансформациям, которые внутренне связаны с главным течением событий, интровертированная интуиция, благодаря своей перцепции этих внутренних процессов, способна поставлять данные, имеющие иногда крайне важное значение для понимания того, что происходит в мире. Интровертированная интуиция может даже с большей или меньшей отчетливостью предвидеть новые возможности, равно как и те события, которые впоследствии действительно происходят. Ее пророческое предвидение объясняется ее связью с архетипами, которые репрезентируют законы, управляющие ходом всех доступных опыту событий.

Интровертированный интуитивный тип

Своеобразный характер интровертированной интуиции, при приобретении ею доминирующего влияния, создает особый тип человека: мистического мечтателя и провидца, с одной стороны, художника и человека с причудами, с другой. Вероятно, художника можно считать нормальным представителем этого тина, склонного ограничиваться перцептивным характером интуиции. Как правило, интуитивный тип останавливается на перцепции; его главной задачей становится перцепция, а если он, к тому же, творческий художник, то еще и придание формы своей перцепции. Однако, человек с причудами довольствуется призрачной идеей, которая формирует и определяет его самого. Как и следовало ожидать, усиление интуиции часто имеет результатом чрезвычайное отдаление индивидуума от реальной действительности, так что он может даже стать полной загадкой для ближайшего окружения. Если он художник, то своим искусством он дарит людям странные, совершенно необычные произведения, мерцающие всеми цветами, одновременно знаменательные и банальные, прекрасные и гротескные, возвышенные и эксцентрические. Если же он не художник, то часто это непризнанный гений, "сбившийся с пути" великий человек, что-то вроде мудрого простака, фигура для "психологических" новелл.

Несмотря на то, что интуитивный тип практически не расположен к превращению проблемы перцепции в моральную проблему, поскольку для этого требуется усиление функций суждения, все же достаточно лишь незначительной дифференциации суждения, чтобы переключить интуитивную перцепцию с чисто эстетической на моральную сферу. Таким образом, создается особая разновидность данного типа, которая по существу своему отличается от эстетической его разновидности, однако остается ничуть не менее типичным представителем интровертированного интуитивного типа. Моральная проблема возникает тогда, когда интуитивный интроверт пытается поставить себя в связь со своим видением, когда он уже не довольствуется простой перцепцией и ее эстетическим оформлением и оценкой, когда он стоит лицом к лицу перед следующими вопросами: что это означает для меня или для мира? Что следует из этого видения в плане долга или задачи для меня лично или для мира? Чистый интуитивный тип, чье суждение вытесняется или находится в плену у перцептивных способностей, напрямую никогда не сталкивается с этими вопросами, поскольку его единственной проблемой является "технология" перцепции. Он находит, моральную проблему невразумительной или даже абсурдной и, по возможности, не позволяет своим мыслям задерживаться на смущающем видении. Этим он отличается от морально ориентированного представителя данного типа. Последний размышляет над значением своего видения и озабочен не столько разработкой его эстетических возможностей, сколько теми моральными следствиями, которые вытекают из внутреннего смысла этого видения. Его рассудительность дает ему возможность понять, хотя зачастую и весьма смутно, что он, как отдельный человек и как представитель рода человеческого, как-то связан со своим видением и что оно не сводится только к воспринимаемому объекту, но изо всех сил стремится принять участие в жизни субъекта. Благодаря этому осознанию он чувствует себя обязанным претворить свое видение в собственной жизни. Но поскольку он склонен полагаться более всего на свое видение, его моральные усилия оказываются односторонними; он делает себя и свою жизнь символической, - адаптированной, это правда, к внутреннему и вечному значению событий, но не адаптированной к современной действительности. Тем самым он лишает себя всякой возможности влиять на эту действительность, ибо остается непонятым. Его язык не тот, на котором говорит большинство, - он стал слишком субъективным. Его аргументам не достает убеждающей силы разума. Он может лишь заявлять или провозглашать. Его голос есть "глас вопиющего в пустыне".

Больше всего интровертированный интуитивный тип вытесняет ощущение объекта, и это окрашивает все его бессознательное, давая начало компенсирующей экстравертированной функции ощущения, отличающейся архаическим характером. В этом случае бессознательную личность можно лучше всего охарактеризовать как экстравертированный ощущающий тип довольно низкого и примитивного порядка. Отличительными признаками этого ощущающего типа являются инстинктуальность и неумеренность в сочетании с необычайной зависимостью от впечатлений, получаемых через посредство органов чувств. Это компенсирует разреженную атмосферу сознательной установки интуитивного типа и придает ей некоторую тяжесть, предотвращая тем самым полное "очищение". Но затем, благодаря принудительному преувеличению сознательной установки, происходит полное подчинение внутренним перцепциям, бессознательное переходит к открытому сопротивлению, давая начало компульсивным ощущениям, чрезмерная зависимость которых от объекта прямо противоречит сознательной установке. Типичная форма невроза - невроз навязчивости с ипохондрическими симптомами, резко обостренной чувствительностью органов чувств и компульсивной привязанностью к отдельным лицам или предметам.

Общий обзор интровертированных иррациональных типов

Два только что описанных типа почти недоступны сколько-нибудь объективному суждению со стороны. Будучи интровертированными, вследствие этого, имеющими незначительную способность или склонность к выражению, они предоставляют другим весьма хрупкую возможность в этом отношении. Так как их главная деятельность направлена вовнутрь, то снаружи не видно ничего, кроме сдержанности, скрытности, безучастия, неуверенности и вроде бы беспричинного смущения. Если что-либо и выходит на поверхность, то обычно это лишь косвенные проявления неполноценных и относительно бессознательных функций. Такие проявления, как и следовало ожидать, вызывают все расхожие предубеждения против этого типа. Соответственно, таких людей большей частью недооценивают или, по меньшей мере, превратно понимают. В той мере, в какой они не понимают себя, - потому что им явно недостает здравого суждения, - они также не в силах понять, почему их постоянно недооценивает общественное мнение. Они не могут увидеть, что их попытки сближения носят, на деле, неполноценный характер. Их зрение очаровано богатством субъективных событий. То, что происходит внутри них, настолько пленительно и обладает таким неистощимым обаянием, что они совсем не замечают банальной истины: то немногое, что они умудряются сообщить другим, едва ли содержит в себе что-то из того, что им самим довелось испытать. Фрагментарный и эпизодический характер их сообщений предъявляет слишком большие требования к пониманию и доброй воле тех, кто их окружает; к тому же их сообщениям недостает той личной теплоты, которая одна и несет в себе силу убеждения. Напротив, эти типы очень часто имеют грубые, отталкивающие манеры, хотя они совершенно не знают, да и не хотят знать об этом. О таких людях судят более справедливо и относятся к ним с большей снисходительностью, когда начинают понимать, как трудно перевести на понятный язык то, что открывается внутреннему взору. Однако эта снисходительность не должна заходить так далеко, чтобы совершенно освободить их от надобности общения с другими людьми. Это лишь причинило бы им величайший вред. Сама судьба готовит им, - быть может, даже больше, чем остальным, - нескончаемую череду внешних трудностей, которые оказывают довольно отрезвляющее действие на тех, кто опьянен внутренним видением. И все же, часто только крайняя личная нужда способна исторгнуть из них обычную человеческую исповедь.

С экстравертированной и рационалистической точки зрения эти типы, пожалуй, самые бесполезные из всех. Однако, рассматриваемые с более высокой точки зрения, они служат живым доказательством того, что этот богатый и разнообразный мир с его бьющей через край и опьяняющей жизнью существует не только вовне, но и внутри. Эти типы являются, по общему предположению, однобокими экземплярами человеческой природы, но они же служат наглядным уроком для тех, кто отказывается слепо следовать интеллектуальной моде своего времени. По своему образу жизни люди этого типа становятся воспитателями и двигателями культуры. Их жизнь учит большему, чем их слова, Именно на примере их жизни и ничуть не меньше на примере их самого большого недостатка - неспособности к коммуникации - мы можем понять одну из величайших ошибок нашей цивилизации, а именно, почти религиозную веру в словесные заявления и безмерную переоценку обучения посредством слов и методов. Ребенок, конечно, может находиться под впечатлением возвышенных речей своих родителей, но неужели люди на самом деле думают, что его воспитывают эти речи? В действительности же ребенка воспитывает жизнь родителей, а то, что они добавляют к этому в виде слов и жестов, в лучшем случае лишь привода-ребенка в замешательство. То же самое относится и к учителю. Однако вера в метод так велика, что коль метод хорош, то уже само его применение, кажется, освящает персону учителя и очищает его от всех пороков. Неполноценный человек никогда не бывает хорошим учителем. Но он может скрыть свою пагубную неполноценность, которая скрытно портит ученика, за прекрасным методом или за столь же ярким интеллектуальным даром речи. Разумеется, ученик более зрелого возраста и не желает ничего лучшего, чем знать новые методы, потому что он уже поражен общей установкой, верующей во всепобеждающий метод. Он уже усвоил, что самый пустоголовый, правильно, - пусть без малейшего понимания, - заучивающий некий метод, и есть лучший ученик. Все его окружение служит зримым доказательством того, что всякий успех и всякое счастье находится во внешнем мире и что нужен лишь правильный метод, чтобы достичь гавани наших желаний. Или быть может, жизнь его религиозного наставника служит доказательством того счастья, которое исходит от сокровища внутреннего видения? Конечно, иррациональные интровертированные типы не являются учителями более совершенной человечности: им недостает благоразумия и этики благоразумия. Однако их жизнь учит другой возможности, возможности жить внутренней жизнью, которой так мучительно жаждет наша цивилизация.

4. Основные и вспомогательные функции

В предшествующих описаниях типов я вовсе не хотел создать у читателей впечатление, будто эти тины вообще сколько-нибудь часто встречаются в таком чистом виде в реальной жизни. Они во многом напоминают гальтоновские семейные фотографии, которые выделяют и накапливают общие и, следовательно, типические черты, тем самым несоразмерно их подчеркивая, при этом индивидуальные, черты столь же несоразмерно сглаживаются. Более тщательное исследование обнаруживает с высокой регулярностью, что кроме наиболее развитой функции, в сознании неизменно присутствует и оказывает соопределяющее влияние другая, менее развитая и потому имеющая второстепенное значение функция.

Повторим для ясности: сознательными могут быть продукты всех функций, но мы говорим о "сознательности" функции лишь в тех случаях, когда не только ее использование находится под контролем воли, но и ее руководящий принцип становится решающим принципом для ориентирования сознания. Так бывает, когда, например, мышление есть нечто большее, чем мысли, приходящие в голову на лестнице, или просто умственная жвачка, и когда ею выводы обладают абсолютной законностью, так что логический результат считается годным и в качестве мотива, и в качестве гарантии практического действия, без подкрепления каким-либо добавочным доказательством. Эта абсолютная верховная сласть всегда принадлежит, эмпирически, только одной функции и может принадлежать только одной функции, потому что равно независимое вмешательство другой функции неизбежно вызвало бы иную ориентировку, которая, по крайней мере частично, противоречила бы первой. Но поскольку существенное условие сознательного процесса адаптации - всегда иметь ясные и однозначные цели, то присутствие второй, одинаковой по силе функции, естественно, исключается. Поэтому вторая функция может иметь лишь второстепенное значение, что и подтверждается на практике. Ее второстепенное значение обусловлено тем, что она не в состоянии, подобно главной функции, законно претендовать на роль абсолютно надежного и решающего фактора и начинает действовать больше как вспомогательная или дополнительная функция. Само собой разумеется, что в роли вспомогательных могут выступать только те функции, чья природа не враждебна господствующей функции. Например, чувство никогда не может действовать в качестве вторичной функции рядом с мышлением, ибо оно по самой природе своей слишком враждебно мышлению. Мышление, если мы хотим, чтобы оно было настоящим мышлением и оставалось верным своему собственному принципу, должно строго исключать чувство. Это, конечно, не отменяет возможности существования индивидуумов, у которых мышление и чувство находятся на одном уровне, обладая для сознания одинаковой мотивирующей силой. Но в этих случаях и речь идет не о дифференцированных типах, а всего лишь об относительно неразвитых мышлении и чувстве. Следовательно, одинаково сознательное или одинаково бессознательное состояние функций есть признак примитивного психического склада.

Опыт показывает, что вторичная функция - это всегда такая функция, чья природа отличается, хотя и не антагонистически, от существа главной функции. Так, мышление, в качестве главной функции, может легко сочетаться с интуицией как вспомогательной функцией или, столь же успешно, с ощущением, но, как уже отмечалось, никогда - с чувством. Ни интуиция, ни ощущение не выступают антагонистами мышления; и нет необходимости абсолютно их исключать, ибо они относятся не к разряду равнозначных к противоположных мышлению функций, каким является чувство, - которое, в качестве функции суждения, успешно соперничает с мышлением, - но представляют собой функции перцепции, оказывающие желанную помощь мышлению. Однако, стоит им только достигнуть одного с мышлением уровня развития, как они тут же вызовут смену установки, которая отныне будет противоречить общей тенденции мышления. А именно, они заменят судящую установку воспринимающей, - и тогда принцип рациональности, обязательный для мышления, будет подавлен в пользу иррациональности перцепции. Отсюда следует, что вспомогательная функция терпима и полезна до тех пор, пока она служит главной функции, не притязая на автономию своего собственного принципа.

Для всех встречающихся на практике типов остается верным правило, что кроме сознательной, главкой функции существует относительно бессознательная, вспомогательная функция, которая по всяком отношении отличается от природы главной функции. Возникающие в результате сочетания представляют хорошо знакомую картину, например, практического мышления в союзе с ощущением, или ведомого интуицией спекулятивного мышления, или художественной интуиции, отбирающей и представляющей свои образы с помощью оценок чувства, или философской интуиции, систематизирующей свои прозрения в понятную мысль благодаря могучему интеллекту, и т. д.

Бессознательные функции также подбираются друг к другу, образуя структуры, коррелирующие с сознательными структурами. Так, коррелятом сознательного, практического мышления может выступать интуитивно-чувствующая установка, в которой чувство заторможено сильнее, чем интуиция. Эти тонкости представляют интерес только для тех, кто занимается практическим лечением таких случаев, но именно это им и следует знать о своих пациентах. Я часто наблюдал, как аналитик, столкнувшись с великолепным образцом мыслительного типа, делает, вероятно, все возможное, чтобы развить функцию чувства прямо из бессознательного. Такая попытка обречена на неудачу, ибо она связана со слишком грубым насилием над сознательной позицией. Окажись даже такое насилие успешным, за ним последует настоящая компульсивная зависимость пациента от аналитика, то есть перенесение, с которым можно покончить опять-таки только жесткостью, потому что, лишившись своей позиции, пациент сделал своей позицию аналитика. Однако, доступ к бессознательному и к наиболее вытесненной функции открывается, так сказать, сам собой и при достаточном ограждении сознательной позиции, если путь развития проходит через вспомогательную функцию, - в случае рационального типа через одну из иррациональных функций. Это открывает перед пациентом более широкую панораму того, что происходит и что может произойти, благодаря чему его сознание оказывается достаточно защищенным от посягательств бессознательного. И наоборот, иррациональный тип нуждается в более сильном развитии представленной в сознании рациональной вспомогательной функции, чтобы достойно выдержать удар бессознательного.

Бессознательные функции существуют в архаическом, животном состоянии и поэтому их символическое проявление в сновидениях и фантазиях обычно представляется как битва или столкновение двух животных или чудовищ.

XI. Определение терминов

Может быть, читателю покажется излишним, что к тексту моего исследования я прибавляю отдельную главу, посвященную определению понятий. Но долгий опыт убедил меня в том, что именно в психологических исследованиях даже самое бережное обращение с понятиями и выражениями не может быть чрезмерным, потому что именно в области психологии, как нигде, встречается величайшее разнообразие в определении понятий, которое нередко является поводом для самых упорных недоразумений. Эта неурядица происходит, по-видимому, не только оттого, что психология - наука еще молодая, но и оттого, что материал опыта, материал научного рассмотрения не может быть поднесен к глазам читателя в конкретном виде. Психолог-исследователь снова и снова чувствует себя вынужденным изображать наблюдаемую им действительность в пространных и опосредствующих, иносказательных описаниях. О прямой передаче может быть речь лишь постольку, поскольку сообщаются элементарные факты, доступные подсчету и измерению. Но многое ли в области действительной психологии человека переживается и наблюдается как факт, доступный счету и измерению? Такие фактические данные существуют, и я думаю, что именно моими работами об ассоциациях /38- T.3. С. 374-551; 91; 92/ я доказал, что количественному измерению доступны и очень сложные психологические факты. Но тот, кто глубже проник в сущность психологии и предъявляет к психологии как науке более высокие требования, а именно чтобы она не только влачила жалкое существование, ограниченное пределами естественно-научной методики, тот, наверное, убедился в том, что экспериментальной методике никогда не удастся достаточно правильно подойти к сущности человеческой души или хотя бы набросать приблизительно верную картину сложных психических явлений.

Но как только мы покидаем область измеряемых фактических данных, так оказываемся вынуждены пользоваться понятиями, которые должны заменить нам меру и число. Та определенность, которую мера и число придают наблюденному факту, может быть заменена только определенностью понятия, его точностью. И вот распространенные в наше время психологические понятия страдают - как это слишком хорошо известно каждому исследователю и работнику в этой области - столь большой неопределенностью и многозначностью, что взаимное понимание становится почти невозможным. Стоит взять, хотя бы для примера, понятие <чувство> (Gefuhl) и постараться дать себе отчет в том, что только не подразумевается под этим понятием, - и мы получим представление об изменчивости и многозначности психологических понятий. И все же это понятие выражает нечто характерное, такое, что хотя и недоступно измерению и исчислению, однако имеет уловимое существование. Нельзя просто отказаться от этого по примеру физиологической психологии Вундта, нельзя отвергнуть столь существенные и фундаментальные явления и поискать им замену элементарными фактами или же разложить их на таковые. От этого прямо-таки утрачивается одна из главных частей психологии.

Во избежание такой неурядицы, созданной переоценкой естественно-научной методики, мы вынуждены прибегнуть к устойчивым понятиям. Правда, для установления таких понятий необходима совместная работа многих, необходим в некотором роде consensus gentium. Но так как это не столь прочно, а главное, не сразу достижимо, то каждый отдельный исследователь должен по крайней мере постараться придать своим понятиям некоторую устойчивость и определенность, чего он, по-видимому, лучше всего может достигнуть, выясняя значение всех использованных им понятий, так чтобы каждый имел возможность видеть, что именно автор под ними подразумевает.

Отвечая такой потребности, я хотел бы ниже выяснить в алфавитном порядке главнейшие психологические понятия, употребляемые мной. При этом я просил бы читателя вспоминать во всех сомнительных случаях мои разъяснения. Само собой разумеется, что в этих объяснениях и определениях я хочу лишь дать отчет о том, в каком смысле я употребляю эти понятия, причем я совсем не хочу этим сказать, будто такое словоупотребление является при всех обстоятельствах единственно возможным или безусловно верным.

1. Абстракция - как на то указывает само слово - есть извлечение или отвлечение какого-нибудь содержания (какого-нибудь значения, общего признака и т. д.) из связного контекста, содержащего еще и другие элементы, комбинация которых, как нечто целое, является чем-то неповторимым или индивидуальным и потому не поддающимся сравнению. Единоразность, своеобразие и несравнимость мешают познанию; следовательно, другие элементы, ассоциируемые с каким-то содержанием, воспринятым в качестве существенного, будут рассматриваться как иррелевантные, <не относящиеся к делу>.

Поэтому абстракция, или абстрагирование, есть та форма умственной деятельности, которая освобождает это содержание от своих ассоциаций с иррелевантными элементами с помощью отличения его от них, или, другими словами, путем дифференциации (см.). В широком смысле абстрактно все то, что извлечено из своей ассоциации с теми элементами, которые рассматриваются в качестве иррелевантных, несопринадлежащих представленному значению.

Абстрагирование есть деятельность, присущая психологическим функциям (см.) вообще. Существует абстрагирующее мышление, равно как и чувство, ощущение и интуиция (см.). Абстрактное мышление выделяет какое-нибудь содержание, отличающееся мыслительными, логическими свойствами, из интеллектуально иррелевантной среды. Абстрактное чувство делает то же самое с содержанием, характеризующимся своими чувственными оценками; это относится и к ощущению, и к интуиции. Существуют, следовательно, не только отвлеченные мысли, но и отвлеченные чувства, которые Sully (Сулли) обозначает как интеллектуальные, эстетические и моральные. /93- V.II, ch.16/ Nahlowsky (Наловский) добавляет сюда все религиозные чувства. /94- S.48/ Абстрактные чувства содействовали бы, в моем понимании, <высшим> или <идеальным> чувствам Наловского. Абстрактные чувства я отношу к той же группе, что и абстрактные мысли. Абстрактное ощущение следовало бы обозначить как эстетическое ощущение в противоположность к ощущению чувственному (см.), а абстрактную интуицию - как интуицию символическую в противоположность фантастической интуиции (см. фантазия и интуиция).

В данной работе я связываю понятие абстракции с рассмотрением связанного с ним психоэнергетического процесса. Принимая по отношению к объекту абстрагирующую установку, я не позволяю объекту, как целому, воздействовать на меня; я концентрирую внимание на одной его части, исключая все прочие иррелевантные. Моя задача состоит в том, чтобы освободиться от объекта как единого и неповторимого целого и извлечь лишь одну из частей этого целого. Хотя осознание целого мне и дано, я тем не менее не углубляюсь в это осознание, поскольку мой интерес не вливается в целое как таковое, а отступает от него, прихватывая с собой выделенную из него часть и доставляя ее в мир моих понятий, мир, который уже готов или сконстеллирован для абстрагирования данной части объекта. (Я не могу абстрагироваться от объекта иначе, как при помощи субъективного установления понятий.) <Интерес> я понимаю как энергию, или либидо (см.), которой я наделяю объект как ценностью или же которую объект привлекает к себе против моей воли или помимо моего сознания. Поэтому я представляю себе процесс абстракции наглядно, как отвлечение либидо от объекта, как утекание ценности от объекта в субъективное абстрактное содержание. Для меня поэтому абстракция сводится к энергетическому обесцениванию объекта. Другими словами, абстракция есть интровертирующее движение либидо (см. интроверсия).

Я называю установку (см.) абстрагирующей тогда, когда она, с одной стороны, имеет интровертный характер, а с другой - ассимилирует часть объекта, воспринятую в качестве существенной, абстрактными содержания-ми, имеющимися в распоряжении субъекта. Чем абстрактнее содержание, тем более оно непредставимо. Я примыкаю к кантовскому пониманию, согласно которому понятие тем абстрактнее, чем <больше в нем опущено отличий, присущих вещам> /95- Bd.8, .6/, в том смысле что абстракция на ее высшей ступени абсолютно удаляется от объекта и тем самым достигает полнейшей непредставимости; такую абстракцию я называю идеей (см.). Напротив, абстракция, которая обладает еще представимостью или созерцаемостью, является конкретным (см.) понятием.

2. Анима/анимус. См. душа; душевный образ.

3. Апперцепция. Психический процесс, благодаря которому новое содержание настолько приобщается к уже имеющимся содержаниям, что его обозначают как понятое, постигнутое или ясное. /78- Bd.I. S.322/ Различают активную и пассивную апперцепцию; первая есть процесс, при котором субъект от себя, по собственному побуждению, сознательно, со вниманием воспринимает новое содержание и ассимилирует его другими имеющимися наготове содержаниями; апперцепция второго рода есть процесс, при котором новое содержание навязывается сознанию извне (через органы чувств) или изнутри (из бессознательного) и до известной степени принудительно завладевает вниманием и восприятием. В первом случае акцент лежит на деятельности эго (см.), во втором - на деятельности нового самонавязывающегося содержания.

4. Архаизм. Словом <архаизм> я обозначаю древний характер психических содержаний и функций. При этом речь идет не об архаической древности, созданной в виде подражания, как, например, римская скульптура позднейшего периода или <готика> XIX века, но о свойствах, носящих характер сохранившегося остатка. Такими свойствами являются все психологические черты, по существу согласующиеся со свойствами примитивного душевного уклада. Ясно, что архаизм прежде всего присущ фантазиям, возникающим из бессознательного, то есть тем плодам бессознательного фантазирования, которые доходят до сознания. Качество образа является тогда архаическим, когда образ имеет несомненные мифологические параллели. Архаическими являются ассоциации по аналогии, создаваемые бессознательной фантазией, так же как и ее символизм. Архаизм есть отождествление с объектом - мистическое соучастие (см.). Архаизм есть конкретизм мышления и чувства. Далее архаизм есть навязчивость и неспособность владеть собой. Архаизм есть слитное смещение психологических функций между собой, в противовес дифференциации (см.), - например, слияние мышления с чувством, чувства с ощущением, чувства с интуицией, а также слияние частей одной и той же функции (например, цветовой слух) и то, что Блейлер называет амбитенденцией и амбиваленцией, то есть состоянием слияния с противоположностью, например какого-нибудь чувства с чувством, ему противоположным.

5. Архетип. [Структура архетипа всегда была центральным ключевым моментом в разработках Юнга, но формулировка этого понятия появилась лишь по истечении многих лет. - Прим. ред. немецкого издания Собрания сочинений Юнга. /23/] См. образ, изначальный; а также идея.

6. Ассимиляция. А. - есть уподобление нового содержания сознания уже имеющемуся обработанному (сконстеллированному) субъективному материалу /96- Bd.1. S.20/, причем особо выделяется сходство нового содержания с уже имеющимся, иногда даже в ущерб независимым качествам нового. /76- S.104/ В сущности, ассимиляция есть процесс апперцепции (см.), отличающийся, однако, элементом уподобления нового содержания субъективному материалу. В этом смысле Вундт говорит:

<Такой способ оформления (то есть ассимиляции) вы- ступает в представлениях особенно наглядно тогда, когда ассимилирующие элементы возникают путем воспроизведения, а ассимилированные - путем непосредственного чувственного впечатления. Тогда элементы образных воспоминаний как бы вкладываются во внешний объект, так что состоявшееся чувственное восприятие является в качестве иллюзии, обманывающей нас относительно настоящего свойства вещей, и это бывает особенно в тех случаях, когда объект и воспроизведенные элементы значительно отличаются друг от друга>. /78- Bd.3. S.529/ Я пользуюсь термином <ассимиляция> в несколько расширенном смысле, а именно в смысле уподобляющего приспособления объекта к субъекту вообще, и противопоставляю этому диссимиляцию (см.) как уподобляющее приспособление субъекта к объекту и отчуждение субъекта от самого себя в пользу объекта, будь то внешний объект или же объект <психологический>, как, например, какая-либо идея.

7. Аффект. Под аффектом следует разуметь состояние чувства, отличающееся, с одной стороны, заметной иннервацией тела, с другой стороны, своеобразным нарушением процесса представления. /78- Bd.3. S.529/ Эмоция является для меня синонимом аффекта. В противоположность Блейлеру (см. аффективностъ), я отличаю чувство от аффекта, хотя оно и переходит в аффект незаметно, ибо каждое чувство, достигнув известной силы, вызывает телесные иннервации и тем самым становится аффектом. Но из практических соображений было бы правильно отличать аффект от чувства ввиду того, что чувство может быть произвольно управляемой функцией, тогда как аффект, по общему правилу, не таков. Точно так же аффект ясно отличается от чувства и заметной телесной иннервацией, тогда как чувство в большинстве случаев не сопровождается этими иннервациями или же они бывают столь малой интенсивности, что их присутствие можно доказать лишь с помощью очень тонких инструментов, например при помощи психогальванического феномена. Аффект усиливается от ощущения вызванных им самим телесных иннервации. Это наблюдение повело к теории аффекта Джемса - Ланге, которая вообще причинно выводит аффект из телесных иннервации. В противоположность такому крайнему объяснению я понимаю аффект, с одной стороны, как психическое состояние чувства, с другой стороны, как физиологическое состояние иннервации; то и другое усиливается во взаимодействии, то есть к усилившемуся чувству присоединяется еще компонент ощущения, благодаря которому аффект более приближается к ощущениям (см. ощущение) и существенно отличается от состояния чувства. Ярко выраженные аффекты, то есть сопровождающиеся сильной телесной иннервацией тела, я не причисляю к сфере функций чувства, а отношу к сфере функций ощущения (см. функция).

8. Аффективностъ. Понятие, введенное Блейлером. Аффективность обозначает и объединяет <не только аффекты в собственном смысле слова, но и легкие чувства и оттенки чувств удовольствия и неудовольствия>. /97- S.6/ Блейлер отличает от аффективности, с одной стороны, чувственные ощущения и другие телесные ощущения, с другой стороны - <чувства>, которые могут рассматриваться как внутренние процессы восприятия (например, чувство уверенности, чувство вероятности и т. д.) или как неясные (или распознавательные) мысли. /97- S.13 ff/

9. Бессознательное. Понятие бессознательного есть для меня понятие исключительно психологическое, а не философское в смысле метафизическом. Бессознательное есть, по-моему, предельное психологическое понятие, покрывающее все те психические содержания или процессы, которые не осознаются, то есть которые не отнесены воспринимаемым образом к нашему эго (см.). Право говорить вообще о существовании бессознательных процессов я извлекаю исключительно и единственно из опыта, и притом прежде всего из психопатологического опыта, который с несомненностью показывает, что, например, в случае истерической амнезии эго ничего не знает о существовании обширных психических комплексов, но что простой гипнотический прием оказывается в состоянии через минуту довести до полной репродукции утраченное содержание.

Из тысяч таких наблюдений было выведено право говорить о существовании бессознательных психических содержаний. Вопрос о том, в каком состоянии находится бессознательное содержание, пока оно не присоединено к сознанию, не поддается никакому познавательному разрешению. Поэтому совершенно излишне делать какие бы то ни было предположения на этот счет. К таким фантазиям принадлежит предположение о церебрации, о физиологическом процессе и т. д. Точно так же совершенно невозможно указать, каков объем бессознательного, то есть какие содержания оно включает в себя. Эти вопросы решает только опыт.

На основании опыта мы знаем прежде всего, что сознательные содержания, утрачивая свою энергетическую ценность, могут становиться бессознательными. Это нормальный процесс забывания. О том, что эти содержания не просто пропадают под порогом сознания, мы знаем на основании того опыта, что при благоприятных обстоятельствах они могут всплыть из погружения даже через десятки лет, например в сновидении, в состоянии гипноза, в форме криптомнезии или же благодаря освежению ассоциаций, связанных с забытым содержанием. /98- С.1-34. <Криптомнезия>; 99- С.225-330/ Далее, опыт учит нас, что сознательные содержания могут попадать под порог сознания, не слишком много теряя в своей ценности, путем интенционального забывания, которое Фрейд называет вытеснением тягостных содержаний. Подобное же явление возникает при диссоциации личности, при разложении целостности сознания вследствие сильного аффекта, или в результате нервного шока, или же при распаде личности в шизофрении (Блейлер).

Мы знаем также из опыта, что чувственные перцепции вследствие их малой интенсивности или вследствие уклонения внимания не доходят до сознательной апперцепции (см.) и все-таки становятся психическими содержаниями благодаря бессознательной апперцепции, что опять-таки может быть доказано, например, гипнозом. То же самое может происходить с известными умозаключениями и другими комбинациями, которые вследствие своей слишком незначительной ценности или вследствие уклонения внимания остаются бессознательными. Наконец, опыт учит нас и тому, что существуют бессознательные психические сочетания, например мифологические образы, которые никогда не были предметом сознания и, следовательно, возникают всецело из бессознательной деятельности.

В этих пределах опыт дает нам основание для признания существования бессознательных содержаний. Но опыт ничего не может поведать нам о том, чем может быть бессознательное содержание. Было бы праздным делом высказывать об этом предположения, потому что невозможно обозреть все, что только могло бы быть бессознательным содержанием. Где лежит низший предел сублиминальных чувственных перцепций? Существует ли какое-либо мерило для тонкости или пределов бессознательных комбинаций? Когда забытое содержание окончательно угасло? На все эти вопросы ответов нет.

Но уже приобретенный нами опыт о природе бессознательных содержаний все же позволяет нам установить некоторое общее их подразделение. Мы можем различать личное бессознательное, охватывающее все приобретения личного существования, и в том числе забытое, вытесненное, воспринятое под порогом сознания, подуманное и прочувствованное. Но наряду с этими личными бессознательными содержаниями существуют и другие содержания, возникающие не из личных приобретений, а из наследственной возможности психического функционирования вообще, именно из наследственной структуры мозга. Таковы мифологические сочетания, мотивы и образы, которые всегда и всюду могут возникнуть вновь помимо исторической традиции или миграции. Эти содержания я называю коллективно-бессознательными. Подобно тому как сознательные содержания участвуют в определенной деятельности, так участвуют в ней и бессознательные содержания, как показывает нам опыт. Как из сознательной психической деятельности возникают известные результаты или продукты, точно так же создаются продукты и в бессознательной деятельности, например сновидения и фантазии (см.). Было бы праздным делом предаваться спекулятивным соображениям о том, сколь велико участие сознания, например, в сновидениях. Сновидение является, представляется нам, мы не создаем его. Конечно, сознательная репродукция, или даже уже восприятие, изменяет в нем многое, однако не отменяя того основного факта, что здесь имеет место некое творческое возбуждение, возникающее из бессознательного.

Функциональное отношение бессознательных процессов к сознанию мы можем назвать компенсационным (см. компенсация), потому что, согласно опыту, бессознательный процесс вызывает наружу тот сублиминальный материал, который констеллирован состоянием сознания, значит, все те содержания, которые, если бы все было осознано, не могли бы отсутствовать в сознательной картине общей ситуации.

Компенсационная функция бессознательного выступает на свет тем отчетливее, чем односторонней оказывается сознательная установка, чему патология дает богатые примеры.

10. Влечение. См. инстинкт.

11. Воля. Под волей я понимаю ту сумму психической энергии, которой располагает сознание. Согласно этому, волевой процесс был бы процессом энергетическим, вызываемым сознательной мотивацией. Поэтому психический процесс, обусловленный бессознательной мотивацией, я бы не назвал волевым процессом. Воля есть психологический феномен, обязанный своим существованием культуре и нравственному воспитанию, но в высокой степени отсутствующий в примитивной ментальности.

12. Вчувствование. См. эмпатия.

13. Диссимиляция. См. ассимиляция.

14. Дифференциация. Означает развитие отличий, выделение частей из целого. В данном труде я пользуюсь понятием дифференциации, главным образом, применительно к психологическим функциям. Пока одна функция настолько еще слита с другой или с несколькими другими функциями, например мышление с чувством или чувство с ощущением, что не может выступать самостоятельно, она пребывает в архаическом (см.) состоянии, она не дифференцирована, то есть не выделена из целого как особая часть и не имеет, как таковая, самостоятельного существования. Недифференцированное мышление не может мыслить отдельно от других функций, то есть к нему всегда примешиваются ощущение, или чувство, или интуиция - точно так же недифференцированное чувство смешивается с ощущениями и фантазиями, как, например, в сексуализации (Фрейд) чувства и мышления при неврозе. Недифференцированная функция, по общему правилу, характеризуется еще и тем, что ей присуще свойство амбивалентности и амбитендентности (раздвоения чувств и двойственной направленности) /100- Bd.6. S.249 ff/, то есть когда каждая ситуация явно несет с собой свое отрицание, откуда и возникают специфические задержки при пользовании недифференцированной функцией. Недифференцированная функция имеет слитный характер и в своих отдельных частях; так, например, недифференцированная способность ощущения страдает от смешения отдельных сфер ощущения (<цветной слух>); недифференцированное чувство - от смешения любви и ненависти. Поскольку какая-нибудь функция является совершенно или почти неосознанной, постольку она и не дифференцирована, но слита как в своих отдельных частях, так и с другими функциями. Дифференциация состоит в обособлении одной функции от других функций и в обособлении отдельных ее частей друг от друга. Без дифференциации невозможно направление, потому что направление функции или соответственно ее направленность покоятся на обособлении ее и на исключении всего не сопринадлежащего. Слияние с иррелевантным делает направленность невозможной - только дифференцированная функция оказывается способной к определенному направлению.

15. Душа. [Психическое, психика, личность, персона, анима]. В процессе моих исследований, посвященных структуре бессознательного, мне пришлось установить логическое различие между душой и психическим. Под психическим или психикой я понимаю целокупность всех психических процессов, как сознательных, так и бессознательных. Со своей стороны, под душой я мыслю определенный, обособленный функциональный комплекс, который лучше всего было бы охарактеризовать как <личность>. Для более ясного описания того, что я при этом имею в виду, я должен привлечь сюда еще некоторые точки зрения. Так, в частности, явление сомнамбулизма, раздвоенного сознания, расщепленной личности и т. д., в исследовании которых наибольшие заслуги принадлежат французским ученым, привели нас к той точке зрения, по которой в одном и том же индивиде может существовать множество личностей.

[Душа как функциональный комплекс или <личность>] Ясно и без дальнейших объяснений, что у нормального индивида никогда не обнаруживается такое умножение личностей; однако возможность диссоциации личности, подтвержденная этими случаями, могла бы существовать и в сфере нормальных явлений, хотя бы в виде намека. И действительно, несколько более зоркому психологическому наблюдению удается без особых затруднений усмотреть наличность хотя бы зачаточных следов расщепления характера даже у нормальных индивидов. Достаточно, например, внимательно понаблюдать за кем-нибудь при различных обстоятельствах, чтобы открыть, как резко меняется его личность при переходе из одной среды в другую, причем каждый раз выявляется резко очерченный и явно отличный от прежнего характер. Поговорка <Со своими лается, а к чужим ласкается> (Gassenengel - Hausteufel) формулирует, отправляясь от повседневного опыта, именно явление такого расщепления личности. Определенная среда требует и определенной установки. Чем дольше и чем чаще требуется такая соответствующая среде установка, тем скорее она становится привычной. Очень многие люди из образованного класса по большей части вынуждены вращаться в двух совершенно различных средах - в домашнем кругу, в семье и в деловой жизни. Эти две совершенно различные обстановки требуют и двух совершенно различных установок, которые, смотря по степени идентификации (см.) эго с каждой данной установкой, обусловливают удвоение характера. В соответствии с социальными условиями и необходимостями социальный характер ориентируется, с одной стороны, на ожиданиях и требованиях деловой среды, с другой стороны - на социальных намерениях и стремлениях самого субъекта. Обыкновенно домашний характер слагается скорее согласно душевным запросам субъекта и его потребностям в удобстве, почему и бывает так, что люди, в общественной жизни чрезвычайно энергичные, смелые, упорные, упрямые и беззастенчивые, дома и в семье оказываются добродушными, мягкими, уступчивыми и слабыми. Который же характер есть истинный, где же настоящая личность? На этот вопрос часто невозможно бывает ответить.

Эти рассуждения показывают, что расщепление характера вполне возможно и у нормального индивида. Поэтому мы с полным правом можем обсуждать вопрос о диссоциации личности и как проблему нормальной психологии. По моему мнению, - если продолжать наше исследование, - на поставленный вопрос следует отвечать так, что у такого человека вообще нет настоящего характера, что он вообще не индивидуален (см.), а коллективен (см.), то есть соответствует общим обстоятельствам, отвечает общим ожиданиям. Будь он индивидуален, он имел бы один и тот же характер при всем различии в установке. Он не был бы тождествен с каждой данной установкой и не мог бы, да и не хотел бы препятствовать тому, чтобы его индивидуальность выражалась так, а не иначе как в одном, так и в другом состоянии. В действительности он индивидуален, как и всякое существо, но только бессознательно. Своей более или менее полной идентификацией с каждой данной установкой он обманывает по крайней мере других, а часто и самого себя, относительно того, каков его настоящий характер; он надевает маску, о которой он знает, что она соответствует, с одной стороны, его собственным намерениям, с другой - притязаниям и мнениям его среды, причем преобладает то один, то другой момент.

[Душа как персона]

Эту маску, то есть принятую ad hoc установку, я назвал <персоной> - термин, которым обозначалась маска древнего актера. Человека, который отождествляется с такой маской, я называю <личным> в противоположность <индивидуальному>.

Обе вышеупомянутые установки представляют две коллективные <личности>, которые мы суммарно обозначим одним именем <персоны>. Я уже указал выше, что настоящая индивидуальность отлична от них обеих. Итак, персона есть комплекс функций, создавшийся на основах приспособления или необходимого удобства, но отнюдь не тождественный с индивидуальностью. Комплекс функций, составляющий персону, относится исключительно к объектам. Следует достаточно четко отличать отношение индивида к объекту от его отношения к субъекту. Под <субъектом> я разумею прежде всего те неясные, темные побуждения чувства, мысли и ощущения, которые не притекают с наглядностью из непрерывного потока сознательных переживаний, связанных с объектом, но которые всплывают, чаще мешая и задерживая, но иногда и поощряя, из темных внутренних недр, из глубоких дальних областей, лежащих за порогом сознания, и в своей совокупности слагают наше восприятие жизни бессознательного. Бессознательное есть субъект, взятый в качестве <внутреннего> объекта. Подобно тому как есть отношение к внешнему объекту, внешняя установка, так есть и отношение к внутреннему объекту, внутренняя установка. Понятно, что эта внутренняя установка вследствие ее чрезвычайно интимной и труднодоступной сущности является гораздо менее известным предметом, чем внешняя установка, которую каждый может видеть без всяких затруднений. Однако мне кажется, что получить понятие об этой внутренней установке вовсе не так трудно. Все эти так называемые случайные заторы, причуды, настроения, неясные чувства и отрывки фантазий, подчас нарушающие сосредоточенную работу, а иногда и отдых самого нормального человека, происхождение которых мы рационалистически сводим то к телесным причинам, то к другим поводам, основаны обыкновенно вовсе не на тех причинах, которым их приписывает сознание, а суть восприятия бессознательных процессов. К таким явлениям принадлежат, конечно, и сновидения, которые, как известно, часто сводятся к таким внешним и поверхностным причинам, как расстройство пищеварения, лежание на спине и т. п., хотя такое объяснение никогда не выдерживает более строгой критики. Установка отдельных людей по отношению к этим явлениям бывает самая различная. Один совсем не позволяет своим внутренним процессам влиять на себя, он может, так сказать, совершенно отрешаться от них, другой же в высокой степени подвержен их влиянию; еще при утреннем вставании какая-нибудь фантазия или какое-нибудь противное чувство портят такому человеку на весь день настроение; неясное, неприятное ощущение внушает ему мысль о скрытой болезни, сновидение вызывает у него мрачное предчувствие, хотя он, в общем, вовсе не суеверен. Напротив, другие люди лишь эпизодически подвержены таким бессознательным побуждениям или же только известной их категории. У кого-то они, может быть, и вообще никогда не доходили до сознания в качестве чего-то, о чем можно было бы думать, для другого же они являются темой ежедневных размышлений. Один оценивает их физиологически или же приписывает их поведению своих ближних, другой находит в них религиозное откровение.

Эти совершенно различные способы обращаться с побуждениями бессознательного столь же привычны для отдельных индивидов, как и установки по отношению к внешним объектам. Поэтому внутренняя установка соответствует столь же определенному комплексу функций, как и внешняя установка. В тех случаях, когда внутренние психические процессы, по-видимому, совершенно оставляются без внимания, типичная внутренняя установка отсутствует столь же мало, сколь мало отсутствует типичная внешняя установка в тех случаях, когда постоянно оставляется без внимания внешний объект, реальность фактов. В этих последних, далеко не редких случаях персона характеризуется недостатком соотнесенности, связанности, иногда даже слепой неосмотрительности, опрометчивости, склоняющейся лишь перед жестокими ударами судьбы. Нередко именно данные индивиды с ригидной персоной отличаются такой установкой к бессознательным процессам, которая крайне восприимчива к исходящим от них влияниям. Насколько они с внешней стороны неподатливы и недоступны для влияния, настолько же они мягки, вялы и податливы по отношению к их внутренним процессам. Поэтому в таких случаях внутренняя установка соответствует внутренней личности, диаметрально противоположной личности внешней. Я знаю, например, человека беспощадно и слепо разрушившего жизненное счастье своих близких, но прерывающего важную деловую поездку, чтобы насладиться красотой лесной опушки, замеченной им из вагона железной дороги. Такие же или похожие случаи известны, конечно, каждому, так что у меня нет надобности нагромождать примеры.

[Душа как анима]

Повседневный опыт дает нам такое же право говорить о внешней личности, какое он дает нам признавать существование личности внутренней. Внутренняя личность есть тот вид и способ отношения к внутренним психическим процессам, который присущ данному человеку; это есть та внутренняя установка, тот характер, которым он обращен к бессознательному. Внешнюю установку, внешний характер я называю персоной; внутреннюю установку, внутреннее лицо я обозначаю словом анима, или душа. В той мере, в какой установка привычна, она есть более или менее устойчивый комплекс функций, с которым эго может более или менее отождествляться. Наш повседневный язык выражает это весьма наглядно: когда кто-нибудь имеет привычную установку на определенные ситуации, привычный способ действия, то обыкновенно говорят: <Он совсем другой, когда делает то или это>. Этим вскрывается самостоятельность функционального комплекса при привычной установке: дело обстоит так, как если бы другая личность овладевала индивидом, как если бы в него <вселялся иной дух>. Внутренняя установка, душа, требует такой же самостоятельности, которая очень часто соответствует внешней установке. Это один из самых трудных фокусов воспитания - изменить персону, внешнюю установку. Но столь же трудно изменить и душу, потому что обыкновенно ее структура столь же крайне спаяна, как и структура персоны. Подобно тому как персона есть существо, составляющее нередко весь видимый характер человека и, в известных случаях, неизменно сопутствующее ему в течение всей его жизни, так и душа его есть определенно ограниченное существо, имеющее подчас неизменно устойчивый и самостоятельный характер. Поэтому нередко душа прекрасно поддается характеристике и описанию.

Что касается характера души, то, по моему опыту, можно установить общее основоположение, что она в общем и целом дополняет внешний характер персоны. Опыт показывает нам, что душа обыкновенно содержит все те общечеловеческие свойства, которых лишена сознательная установка. Тиран, преследуемый тяжелыми снами, мрачными предчувствиями и внутренними страхами, является типичной фигурой. С внешней стороны бесцеремонный, жесткий и недоступный, он внутренне поддается каждой тени, подвержен каждому капризу так, как если бы он был самым несамостоятельным, самым легкоопределимым существом. Следовательно, его анима (душа) содержит те общечеловеческие свойства определяемости и слабости, которых совершенно лишена его внешняя установка, его персона. Если персона интеллектуальна, то душа, наверно, сентиментальна. Характер души влияет также и на половой характер, в чем я не раз с несомненностью убеждался. Женщина, в высшей степени женственная, обладает мужественной душой; очень мужественный мужчина имеет женственную душу. Эта противоположность возникает вследствие того, что, например, мужчина вовсе не вполне и не во всем мужественней, но обладает и некоторыми женственными чертами. Чем мужественнее его внешняя установка, тем больше из нее вытравлены все женственные черты; поэтому они появляются в его душе. Это обстоятельство объясняет, почему именно очень мужественные мужчины подвержены характерным слабостям: к побуждениям бессознательного они относятся женски податливо и мягко подчиняются их влияниям. И наоборот, именно самые женственные женщины часто оказываются в известных внутренних вопросах неисправимыми, настойчивыми и упрямыми, обнаруживая эти свойства в такой интенсивности, которая встречается только во внешней установке у мужчин. Эти мужские черты, будучи исключенными из внешней установки у женщины, стали свойствами ее души.

Поэтому если мы говорим у мужчины об аниме, то у женщины мы по справедливости должны были бы говорить об анимусе, чтобы дать женской душе верное имя.

Что касается общечеловеческих свойств, то из характера персоны можно вывести характер души. Все, что в норме должно было бы встречаться во внешней установке, но что странным образом в ней отсутствует, находится, несомненно, во внутренней установке. Это основное правило, всегда подтверждающееся в моем опыте. Что же касается индивидуальных свойств, то в этом отношении нельзя делать никаких выводов. Если у мужчины в общем во внешней установке преобладает или, по крайней мере, считается идеалом логика и предметность, то у женщины - чувство. Но в душе оказывается обратное отношение: мужчина внутри чувствует, а женщина - рассуждает. Поэтому мужчина легче впадает в полное отчаяние, тогда как женщина все еще способна утешать и надеяться; поэтому мужчина чаще лишает себя жизни, чем женщина. Насколько легко женщина становится жертвой социальных условий, например в качестве проститутки, настолько мужчина поддается импульсам бессознательного, впадая в алкоголизм и другие пороки. Если кто-нибудь тождествен со своей персоной, то его индивидуальные свойства ассоциированы с душой. Из этой ассоциации возникает символ душевной беременности, часто встречающийся в сновидениях и опирающийся на изначальный образ рождения героя. Дитя, которое должно родиться, обозначает в этом случае индивидуальность, еще не присутствующую в сознании.

Тождество с персоной автоматически обусловливает бессознательное тождество с душой, ибо если субъект, <я>, не отличен от персоны, то он не имеет сознательного отношения к процессам бессознательного. Поэтому он есть не что иное, как эти самые процессы, - он тождествен с ними. Кто сам безусловно сливается со своей внешней ролью, тот неизбежно подпадает под власть внутренних процессов, то есть при известных обстоятельствах он неизбежно пойдет наперекор своей внешней роли или же доведет ее до абсурда. (См. энантиодромия.) Это, конечно, исключает утверждение индивидуальной линии поведения, и жизнь протекает в неизбежных противоположностях. В этом случае душа всегда бывает проецирована в соответствующий реальный объект, к которому создается отношение почти безусловной зависимости. Все реакции, исходящие от этого объекта, действуют на субъекта непосредственно, изнутри захватывая его. Нередко это принимает форму трагических связей.

16. Душевный образ. Определенная разновидность психических образов (см. образ), создаваемых бессознательным. Подобно тому как <персона> (см.), то есть внешняя установка, бывает представлена во сне в образах тех лиц, у которых данные свойства особенно резко выражены, так и душа, или анима/анимус, то есть внутренняя установка, изображается бессознательным в образах тех лиц, которые обладают соответствующими душе качествами. Такой образ называется душевным образом. Подчас это бывают совершенно неизвестные или мифологические лица. Обычно у мужчин бессознательное изображает душу в виде женского лица - анимы, у женщин в виде мужского - анимуса. В тех случаях, когда индивидуальность (см.) бессознательна и поэтому ассоциирована с душой, душевный образ бывает того же пола, как и сам человек. Во всех тех случаях, где имеется тождество с персоной (см. душа) и где, следовательно, душа бессознательна, душевный образ бывает помещен в реальное лицо. Это лицо становится предметом интенсивной любви или столь же интенсивной ненависти (или также страха). Влияние этого лица имеет непосредственный и безусловно принудительный характер, ибо оно всегда вызывает аффективный ответ. Аффект (см.) возникает оттого, что настоящее сознательное приспособление к объекту, изображающему душевный образ, оказывается невозможным. Вследствие этой невозможности и отсутствия объективного отношения либидо (см.) накапливается и разряжается аффективным взрывом. Аффекты всегда занимают место неудавшихся приспособлений. Сознательное приспособление к объекту, представляющему собой душевный образ, невозможно именно потому, что субъект не сознает своей души. Если бы он сознавал ее, он мог бы отличить ее от объекта и тем сбросить непосредственное воздействие объекта, ибо это воздействие возникает вследствие проекции (см.) душевного образа в объект.

Для мужчины в качестве реального носителя душевного образа больше всего подходит женщина, вследствие женственной природы его души, для женщины же - больше всего подходит мужчина. Всюду, где есть безусловное, так сказать, магически действующее отношение между полами, дело идет о проекции душевного образа. Так как такие отношения встречаются часто, то, должно быть, и душа часто бывает бессознательна, то есть многие люди, должно быть, не сознают того, как они относятся к своим внутренним психическим процессам. Так как эта неосознанность всегда сопровождается соответственно полным отождествлением с персоной (см. душа), то очевидно, что такая идентификация должна встречаться часто. Это совпадает с действительностью постольку, поскольку действительно очень многие люди вполне отождествляются со своей внешней установкой и поэтому не имеют сознательного отношения к своим внутренним процессам. Однако бывают и обратные случаи, когда душевный образ не проецируется, а остается при субъекте, откуда постольку возникает отождествление с душой, поскольку данный субъект оказывается убежденным в том, что способ его отношения к внутренним процессам и есть его единственный и настоящий характер. В этом случае персона, вследствие ее неосознанности, проецируется, и притом на объект того же пола, а это является во многих случаях основой явной или более скрытой гомосексуальности или же переноса на отца у мужчин и переноса на мать у женщин. Это случается всегда с людьми, страдающими дефективной внешней приспособляемостью и сравнительной лишенностью отношений, потому что идентификация с душой создает такую установку, которая ориентируется преимущественно на восприятие внутренних процессов, вследствие чего объект лишается своего обусловливающего влияния.

Если душевный образ проецируется, то наступает безусловная, аффективная привязанность к объекту. Если же он не проецируется, то создается сравнительно неприспособленное состояние, которое Фрейд отчасти описал под названием нарциссизма. Проекция душевного образа освобождает от занятия внутренними процессами до тех пор, пока поведение объекта согласуется с душевным образом.

Благодаря этому субъект получает возможность изживать и развивать свою персону. Вряд ли, конечно, объект сумеет длительно отвечать запросам душевного образа, хотя и есть женщины, которые, отрешаясь от собственной жизни, в течение очень долгого времени умудряются оставаться для своих мужей олицетворением душевного образа. В этом им помогает биологический женский инстинкт. То же самое может бессознательно делать для своей жены и мужчина, но только это может повести его к таким поступкам, которые в конце концов превысят его способности как в хорошую, так и в дурную сторону. В этом ему тоже помогает биологический мужской инстинкт.

Если душевный образ не проецируется, то со временем возникает прямо-таки болезненная дифференциация в отношении к бессознательному. Субъект все более и более наводняется бессознательными содержаниями, которые он, за недостатком отношения к объекту, не может ни использовать, ни претворить как-нибудь иначе. Само собой понятно, что такие содержания в высшей степени вредят отношению к объекту. Конечно, эти две установки являются лишь самыми крайними случаями, между которыми лежат нормальные установки. Как известно, нормальный человек отнюдь не отличается особенной ясностью, чистотой или глубиной своих психологических явлений, а, скорее, их общей приглушенностью и стертостью. У люден с добродушной и не агрессивной внешней установкой душевный образ обычно носит злостный характер. Литературным примером для этого может служить та демоническая женщина, которая сопровождает Зевса в <Олимпийской весне> Шпиттелера. Для идеалистических женщин носителем душевного образа часто бывает опустившийся мужчина, откуда н возникает столь частая в таких случаях <фантазия о спасении человека>; то же самое встречается и у мужчин, окружающих проститутку светлым ореолом спасаемой души.

17. Идентификация (Identification). Под идентификацией я подразумеваю психологический процесс, в котором личность оказывается частично или полностью диссимилированной (см. ассимиляция). Идентификация оказывается отчуждением субъекта от самого себя в пользу объекта, в который он, так сказать, перемаскируется. Отождествление с отцом, например, означает на практике усвоение образа мыслей и действий отца, как будто сын был равен отцу и не был бы индивидуальностью, отличной от отца. Идентификация отличается от имитации тем, что идентификация есть бессознательная имитация, тогда как имитация есть сознательное подражание. Имитация есть необходимое вспомогательное средство для развивающейся, еще юной личности. Она способствует развитию до тех пор, пока не служит для простого удобства и не задерживает развития подходящего индивидуального метода. Подобно этому и идентификация может содействовать развитию, пока индивидуальный путь еще не проложен. Но как только открывается лучшая индивидуальная возможность, так идентификация обнаруживает свой патологический характер тем, что оказывается в дальнейшем настолько же задерживающей развитие, насколько до этого она бессознательно содействовала подъему и росту. Тогда она вызывает диссоциацию личности, ибо субъект под ее влиянием расщепляется на две частичные личности, чуждые одна другой.

Идентификация не всегда относится к лицам, но иногда и к предметам (например, отождествление с каким-нибудь духовным движением или с деловым предприятием), и к психологическим функциям. Последний случай даже является особенно важным. В таком случае идентификация ведет к образованию вторичного характера, притом так, что индивид до такой степени отождествляется со своей лучше всего развитой функцией, что в значительной степени или даже совсем отчуждается от первоначального уклона своего характера, вследствие чего его настоящая индивидуальность впадает в сферу бессознательного. Этот исход является почти регулярным у всех людей с дифференцированной функцией. Он составляет даже необходимый этап на пути индивидуации (см.) вообще.

Отождествление с родителями или ближайшими членами семьи есть отчасти нормальное явление, поскольку оно совпадает с априорным семейным тождеством. В таком случае рекомендуется говорить не об идентификации, а о тождестве, как это и соответствует положению дела. Именно идентификация с членами семьи отличается от тождества тем, что оно не есть априори данный факт, а слагается лишь вторичным образом в нижеследующем процессе: индивид, образующийся из первоначального семейного тождества, наталкивается на пути своего приспособления и развития на препятствие, требующее для своего преодоления особых усилий, - вследствие этого возникает скопление и застой либидо, которое понемногу начинает искать регрессивного исхода. Регрессия воскрешает прежние состояния и, среди прочего, семейное тождество. Это регрессивно воскрешенное, собственно говоря, почти уже преодоленное тождество есть идентификация с членами семьи. Любая идентификация с лицами складывается на этом пути. Идентификация всегда преследует такую цель: усвоить образ мысли или действия другого лица для того, чтобы достигнуть этим какой-нибудь выгоды, или устранить какое-нибудь препятствие, или разрешить какую-нибудь задачу.

18. Идея. В данном труде я иногда пользуюсь понятием <идея> для обозначения известного психологического элемента, имеющего близкое отношение к тому, что я называю образом (см.). Образ может быть личного или безличного происхождения. В последнем случае он является коллективным и отличается мифологическими свойствами. Тогда я обозначаю его как изначальный или первичный (исконный) образ. Но если образ не имеет мифологического характера, то есть если он лишен созерцаемых черт и является просто коллективным, тогда я говорю об идее. Итак, я употребляю слово идея для выражения смысла, заключенного в изначальном образе, смысла, абстрагированного от конкретики этого образа. Поскольку идея есть абстракция (см.), постольку она представляет собой нечто производное или развившееся из более элементарного, она является продуктом мышления. В таком смысле - чего-то вторичного и производного - идею понимает Вундт /101- Bd.7. S.13/ и другие.

Но поскольку идея есть не что иное, как формулированный смысл изначального образа, в котором этот смысл был уже символически представлен, постольку идея, по своей сущности, не есть нечто выведенное или произведенное, но с психологической точки зрения она имеется налицо априори, как данная возможность мысленных связей вообще. Поэтому идея по существу (не по своей формулировке) есть априори существующая и обусловливающая величина. В этом смысле идея у Платона есть первообраз вещей, в то время как Кант определяет ее как архетип (Urbild) всего практического употребления разума, трансцендентное понятие, которое, как таковое, выходит за пределы возможности опыта /102/, понятие разума, <предмет которого совсем не может быть найден в опыте>. /103- Т.2. С.64/ Кант говорит: <Хотя мы и должны сказать о трансцендентальных понятиях разума: они суть только идеи, тем не менее нам ни в коем случае не следует считать их излишними и ничтожными. Ибо даже если ни один объект не может быть этим определен, все же они могут в основе и незаметно служить рассудку каноном для его распространенного и согласного с собой употребления, причем хотя он не познает этим никакого предмета более, чем он познал бы по своим понятиям, но все же в этом познании он руководится лучше и дальше. Не говоря уже о том, что, может быть, они делают возможным переход от понятий природы к практическим понятиям и, таким образом, могут доставить самим моральным идеям опору и связь со спекулятивными познаниями разума>. /102/

Шопенгауэр говорит: <Итак, я понимаю под идеей каждую определенную и твердую ступень объективации воли, поскольку воля есть вещь в себе и потому чужда множественности; эти ступени, конечно, относятся к определенным вещам, как их вечные формы или их образцы>. /86- Т.1. .25/

У Шопенгауэра идея, правда, созерцаема, ибо он понимает ее совершенно в том же смысле, в каком я понимаю изначальный образ; все же она непознаваема для индивида, она открывается только <чистому субъекту познания>, поднявшемуся над велением и индивидуальностью. /86- Т.1. .49/

Гегель совершенно гипостазирует идею и придает ей атрибут единственно реального бытия. Она есть <понятие, реальность понятия и единство обоих>. [Гегель. Эстетика. I, 138] Идея есть <вечное порождение>. [Гегель. Логика III. С.242 f] У Лассвица идея есть <закон, указывающий то направление, в котором наш опыт должен развиваться>. Она есть <достовернейшая и высшая реальность>. У Когена идея есть <самосознание понятия, <основоположение бытия>.

Я не хочу увеличивать число свидетельств в пользу первичной природы идеи. Достаточно и приведенных ссылок для того, чтобы показать, что идея понимается и как величина основополагающая и наличная априори. Это последнее качество она получает от своей предварительной ступени, от изначального, символического образа (см.). Вторичная же ее природа абстрактности и производности появляется от рациональной обработки, которой изначальный образ подвергается для того, чтобы быть приспособленным к рациональному употреблению. Так как изначальный образ есть психологическая величина, всегда и всюду самобытно возникающая, то в известном смысле то же самое можно сказать и об идее; однако идея в силу ее рациональной природы гораздо более подвержена изменению при помощи обусловленной влиянием времени и обстоятельств рациональной обработки, которая дает ей различные формулировки, всегда соответствующие духу данного времени. Некоторые философы приписывают идее, ввиду ее происхождения от изначального образа, трансцендентное свойство; но, собственно говоря, такое свойство присуще не идее, как я ее понимаю, а, скорее, изначальному образу, ибо ему присуще свойство безвременности потому, что он от века и повсюду придан человеческому духу в качестве его интегрирующей составной части. Свое качество самостоятельности идея также заимствует у изначального образа, который никогда не делается, но всегда имеется налицо и сам из себя вступает в восприятие, так что можно было бы даже сказать, что он сам собой стремится к своему осуществлению, ибо он ощущается нашим духом как активно определяющая потенция. Впрочем, такое воззрение не всеобще; оно, вероятно, зависит от установки (см. главу VII).

Идея есть психологическая величина, определяющая не только мышление, но, в качестве практической идеи, и чувство. Правда, я в большинстве случаев пользуюсь термином <идея> лишь тогда, когда говорю об определении мышления у мыслящего; но точно так же я говорил бы об идее и при определении чувств у чувствующего. Напротив, терминологически уместно говорить об определении изначальным образом, когда речь идет об априорном определении недифференцированной функции. Именно двойственная природа идеи, как чего-то первичного, ведет к тому, что этим термином пользуются иногда вперемежку с <изначальным образом>. При интровертной установке идея является primum movens (первопричиной), при экстравертной - она оказывается продуктом.

19. Имаго. См. субъективный уровень. /19- С.60/

20. Индивид. Индивид есть единичное существо; психологический индивид отличается своеобразной и, в известном отношении, уникальной, то есть неповторяемой, психологией. Своеобразие индивидуальной психики проявляется не столько в ее элементах, сколько в ее сложных образованиях. Психологический индивид или его индивидуальность (см.) существует бессознательно априори; сознательно же он существует лишь постольку, поскольку налицо имеется сознательное отличие от других индивидов. Вместе с физической индивидуальностью дана, как коррелят, и индивидуальность психическая, но, как уже сказано, - сначала бессознательно. Необходим сознательный процесс дифференциации, необходима индивидуация (см.) для того, чтобы сделать индивидуальность сознательной, то есть чтобы извлечь ее из тождества с объектом. Тождество индивидуальности с объектом совпадает с ее бессознательностью. Если индивидуальность бессознательна, то нет и психологического индивида, а есть только коллективная психология сознания. В таком случае бессознательная индивидуальность является тождественной с объектом, проецированной на объект. Вследствие этого объект получает слишком большое значение и действует слишком сильно в смысле детерминирования.

21. Индивидуальность. Под индивидуальностью я понимаю всякое психологическое своеобразие и особенность индивида. Индивидуально все, что не коллективно, то есть все, что присуще лишь одному лицу, а не целой группе индивидов. Вряд ли можно говорить об индивидуальности отдельных психологических элементов, но лишь об индивидуальности их своеобразных и единственных в своем роде группировок и комбинаций (см. индивид).

22. Индивидуация. Понятие индивидуации играет в нашей психологии немаловажную роль. Вообще говоря, индивидуация есть процесс образования и обособления единичных существ, - говоря особо, она есть развитие психологического индивида (см.) как существа, отличного от общей, коллективной (см.) психологии. Поэтому индивидуация есть процесс дифференциации (см.), имеющий целью развитие индивидуальной личности.

Индивидуация является естественно-необходимой, поскольку задержка индивидуации посредством преимущественной или исключительной нормировки по коллективным масштабам означает нанесение ущерба индивидуальной жизнедеятельности. Но индивидуальность уже дана физически и физиологически, и соответственно этому она выражается и психологически. Поэтому существенно задерживать развитие индивидуальности значит искусственно калечить ее. Ясно без дальнейших рассуждений, что социальная группа, состоящая из искалеченных индивидов, не может быть установлением здоровым, жизнеспособным и долговечным, - ибо только то общество может считаться живучим и долговечным, которое умеет сохранять свою внутреннюю связь и свои коллективные ценности при возможно большей свободе индивида. А так как индивид есть не только единичное существо, но предполагает и коллективное отношение к своему существованию, то процесс индивидуации ведет не к разъединению, а к более интенсивной и более общей коллективной связанности.

Психологический процесс индивидуации тесно связан с так называемой трансцендентной функцией, ибо именно эта функция открывает те индивидуальные линии развития которых никогда нельзя достигнуть на пути, предначертанном коллективными нормами.

Индивидуация ни при каких обстоятельствах не может быть единственной целью психологического воспитания. Прежде чем делать себе цель из индивидуации, надо достигнуть другой цели воспитания, а именно адаптации к минимуму коллективных норм, необходимому для существования: растение, предназначенное для наиболее полного развития своих способностей, должно прежде всего иметь возможность расти в той почве, в которую его посадили.

Индивидуация стоит всегда в большей или меньшей противоположности к коллективной норме, потому что она есть процесс выделения и дифференцирования из общего, процесс выявления особенного, но не искусственно создаваемой особенности, а особенности, заложенной уже априори в наклонностях существа. Но противоположность коллективной норме есть лишь кажущаяся, ибо при более внимательном рассмотрении индивидуальная точка зрения оказывается не противоположной коллективной норме, а лишь иначе ориентированной. Собственно говоря, индивидуальное может и совсем не противостоять коллективной норме, потому что ее противоположностью могла бы быть лишь противоположная норма. А индивидуальный путь, по определению, не может быть нормой. Норма возникает из совокупности индивидуальных путей и только тогда имеет право на существование и жизнеобразующее действие, когда вообще налицо имеются индивидуальные пути, время от времени обращающиеся к норме за ориентированием. Норма, имеющая абсолютное значение, ни на что не годится. Действительный конфликт с коллективной нормой возникает только тогда, когда какой-нибудь индивидуальный путь возводится в норму, объявляется нормой, что и составляет подлинный замысел крайнего индивидуализма (см.). Но этот замысел, конечно, патологичен и совершенно не жизнен. Поэтому он не имеет ничего общего и с индивидуацией, которая хотя и избирает индивидуальные боковые пути, но именно поэтому нуждается в норме для ориентирования в своем отношении к обществу и для установления жизненно-необходимой связи между индивидами в их общественной жизни. Поэтому индивидуация ведет к естественной оценке коллективных норм, тогда как при исключительно коллективном ориентировании жизни норма становится все менее нужной, отчего настоящая моральность гибнет. Чем сильнее коллективное нормирование человека, тем больше его индивидуальная аморальность, безнравственность .

Индивидуация совпадает с развитием сознания из первоначального состояния тождества (см.). Поэтому индивидуация означает расширение сферы сознания и сознательной психологической жизни.

23. Инстинкт. Когда я говорю об инстинкте, то я разумею при этом то самое, что обычно понимают под этим словом, а именно понуждение, влечение (Trieb) к определенной деятельности. Такая компульсивная устремленность может возникать от какого-нибудь внешнего или внутреннего раздражения, которое психически разряжает механизм влечения-инстинкта, или же от каких-нибудь органических оснований, лежащих вне сферы психических каузальных отношений. Характер инстинкта присущ каждому психическому явлению, причинно происходящему не от волевого намерения, а от динамического понуждения, независимо от того, что это понуждение проистекает непосредственно из органических и, следовательно, внепсихических источников или же существенно обусловлено энергиями, которые только разряжаются волевым намерением, - в последнем случае с тем ограничением, что созданный результат превышает действие, намеченное волевым намерением. Под понятие инстинкта подпадают, по моему мнению, все те психические процессы, энергией которых сознание не располагает. При таком понимании аффекты (см.) принадлежат настолько же к процессам влечения-инстинкта, насколько и к чувственным процессам (см. чувство). Те психические процессы, которые при обычных условиях являются функциями волн (то есть безусловно подлежащими контролю сознания), могут, уклоняясь от нормы, становиться процессами влечения-инстинкта вследствие присоединения некоторой бессознательной энергии. Такое явление обнаруживается всюду, где или сфера сознания оказывается ограниченной вследствие вытеснения неприемлемых содержаний, или же где вследствие утомления, интоксикации или вообще патологических процессов мозга наступает понижение ментального уровня, где сознание уже не контролирует или еще не контролирует наиболее ярко выделяющиеся процессы. Такие процессы, которые некогда у индивида были сознательными, но со временем стали автоматическими, я бы не хотел называть процессами инстинктивными, но автоматическими процессами. При нормальных условиях они и не протекают наподобие инстинктивных, потому что при нормальных условиях они никогда не проявляются в компульсивном виде. Это случается с ними только тогда, когда к ним притекает энергия, чуждая им.

24. Интеллект. Интеллектом я называю определенно направленное мышление (см. мышление).

25. Интроверсия. Интроверсией называется обращение либидо (см.) вовнутрь. Этим выражается негативное отношение субъекта к объекту. Интерес не направляется на объект, но отходит от него назад к субъекту. Человек с интровертной установкой думает, чувствует и поступает таким способом, который явно обнаруживает, что мотивирующая сила принадлежит прежде всего субъекту, тогда как объекту принадлежит самое большее вторичное значение. Интроверсия может иметь более интеллектуальный и более чувствующий характер; точно так же она может быть отмечена интуицией или ощущением. Интроверсия активна, когда субъект желает известного замыкания от объекта; она пассивна, когда субъект не в состоянии вновь обратно направить на объект тот поток либидо, который струится от объекта назад, на него. Если Интроверсия привычна, то говорят об интровертном типе (см. тип).

26. Интроекция. Термин <интроекция> введен Авенариусом как термин, соответствующий проекции. Однако то вкладывание субъективного содержания в объект, которое он имеет в виду, можно столь же удачно выразить понятием проекции, почему для этого процесса и следовало бы сохранить термин проекции. Далее, Ференци определил понятие интроекции как противоположное <проекции>, а именно он разумеет втягивание объекта в субъективный круг интересов, тогда как <проекция> есть для него выкладывание субъективных содержаний и переложение их в объект. /104- S.10 ff/ <Тогда как параноик вытесняет из своего эго все движения души, вызывающие неудовольствие, невротик, напротив, облегчает себя тем, что он воспринимает в свое эго возможно большую часть внешнего мира и делает ее предметом бессознательных фантазий>. Первый механизм есть проекция, второй - интроекция. Интроекция есть своего рода <процесс разжижения>, <расширения круга интересов>. Ференци считает интроекцию также и нормальным процессом.

Итак, психологически интроекция является процессом ассимиляции (см. ассимиляция), проекция же - процессом диссимиляции. Интроекция означает уподобление объекта субъекту проекция же, напротив, - отличение объекта от субъекта при помощи переложения какого-нибудь субъективного содержания на объект. Интроекция есть процесс экстраверсии, потому что для ассимиляции объекта необходима эмпатия и наделение объекта либидо. Можно выделить пассивную и активную интроекцию; первая разновидность проявляется, среди прочего, при лечении неврозов в явлении переноса (см.) и вообще во всех случаях, когда объект оказывает на субъекта безусловное влияние; к последней разновидности принадлежит эмпатия как процесс адаптации.

27. Интуиция (от лат. intueri - созерцать) есть в моем понимании одна из основных психологических функций (см.). Интуиция есть та психологическая функция, которая передает субъекту восприятие бессознательным путем. Предметом такого восприятия может быть все - и внешние, и внутренние объекты или их сочетания. Особенность интуиции состоит в том, что она не есть ни чувственное ощущение, ни чувство, ни интеллектуальный вывод, хотя она может проявляться и в этих формах. При интуиции какое-нибудь содержание представляется нам как готовое целое, без того, чтобы мы сначала были в состоянии указать или вскрыть, каким образом это содержание создалось. Интуиция - это своего рода инстинктивное схватывание все равно каких содержаний. Подобно ощущению (см.), она есть иррациональная (см.) функция восприятия. Содержания ее имеют, подобно содержаниям ощущения, характер данности, в противоположность характеру <выведенности>, <произведенности>, присущему содержаниям чувства и мысли. Интуитивное познание носит характер несомнительности и уверенности, что и дало Спинозе (подобно Бергсону) возможность считать за высшую форму познания. Это свойство одинаково присуще интуиции и ощущению, физическая основа которого составляет как раз основание и причину его достоверности. Подобно этому достоверность интуиции покоится на определенных психических данных, осуществление и наличность которых остались, однако, неосознанными.

Интуиция проявляется в субъективной или объективной форме: первая есть восприятие бессознательных психических данных, имеющих, по существу, субъективное происхождение, последняя - восприятие фактических данных, покоящихся на сублиминальных восприятиях, полученных от объекта, и на сублиминальных чувствах и мыслях, вызванных этими восприятиями. Следует также различать конкретные и абстрактные формы интуиции в зависимости от степени участия ощущения. Конкретная интуиция передает восприятия, относящиеся к фактической стороне вещей; абстрактная же интуиция передает восприятие идеальных связей, Конкретная интуиция есть реактивный процесс, потому что она возникает без дальнейшего, непосредственно из фактических данных. Напротив, абстрактная интуиция нуждается, так же как и абстрактное ощущение, в некотором направляющем элементе - в воле или намерении.

Интуиция наряду с ощущением характерна для инфантильной и первобытной психологии. В противоположность впечатлениям ощущения, ярким и навязывающимся, она дает ребенку и первобытному человеку восприятие мифологических образов, составляющих предварительную ступень идей (см.). Интуиция относится к ощущению компенсирующе; подобно ощущению, она является той материнской почвой, из которой вырастают мышление и чувство как рациональные функции. Интуиция есть функция иррациональная, хотя многие интуиции могут быть разложены впоследствии на их компоненты, так что и их возникновение может быть согласовано с законами разума.

Человек, ориентирующий свою общую установку (см.) на принципе интуиции, то есть на восприятии через бессознательное, принадлежит к интуитивному типу. Смотря по тому, как человек пользуется интуицией - обращает ли он ее вовнутрь, в познание или внутреннее созерцание, либо наружу, в действие и выполнение, - можно различать интровертных и экстравертных интуитивных людей. В ненормальных случаях обнаруживается сильное слияние с содержаниями коллективного бессознательного и столь же сильная обусловленность этими содержаниями, вследствие чего интуитивный тип может показаться в высшей степени иррациональным и непонятным.

28. Иррациональное. Я пользуюсь этим понятием не в смысле чего-то противоразумного, а как чего-то лежащего вне разума, чего-то такого, что на разуме не основано. К этому относятся элементарные факты, как, например, что у Земли есть Луна, что хлор есть элемент, что вода при четырех градусах Цельсия достигает своей наибольшей плотности и т. д. Иррациональна также случайность, хотя впоследствии и можно вскрыть ее разумную причинность. /105/

Иррациональное есть (экзистенциальный) фактор бытия, который хотя и может быть отодвигаем все дальше через усложнение разумного объяснения, но который в конце концов настолько осложняет этим само объяснение, что оно уже начинает превосходить постигающую силу разумной мысли и, таким образом, доходить до ее границ, прежде чем оно успело бы охватить мир, в его целом, законами разума. Исчерпывающее рациональное объяснение какого-нибудь действительно существующего объекта (а не только положенного) есть утопия или идеал. Только положенный объект можно рационально объяснить до конца, потому что в нем с самого начала нет ничего, кроме того, что было положено мышлением нашего разума. Эмпирическая наука также полагает рационально ограниченные объекты, намеренно исключая все случайное и допуская к рассмотрению не действительный объект в его целом, а всегда только часть его, которую она выдвигает на первый план для рационального изучения.

Таким образом, мышление в качестве направленной функции рационально, равно как и чувство. Если же эти функции не преследуют рационально определенного выбора объектов или их свойств и отношений, но останавливаются на случайно воспринятом, всегда присущем действительному объекту, то они лишаются направления и тем самым теряют отчасти свой рациональный характер, ибо они приемлют случайное. От этого они становятся отчасти иррациональными. Мышление и чувство, руководимые случайными восприятиями и потому иррациональные, есть или интуитивные, или ощущающие мышление и чувство. Как интуиция, так и ощущение суть психологические функции, достигающие своего совершенства в абсолютном восприятии того, что вообще совершается. В соответствии со своей природой они должны быть направлены на абсолютную случайность и на всякую возможность; поэтому они должны быть совершенно лишены рационального направления. Вследствие этого я обозначаю их как функции иррациональные, в противоположность мышлению и чувству, которые суть функции, достигающие своего совершенства в полном согласовании с законами разума.

Хотя иррациональное, как таковое, никогда не может быть предметом науки, однако для практической психологии все же очень важно оценивать верно момент иррационального. Дело в том, что практическая психология ставит много проблем, которые рационально вообще не могут быть разрешены, но требуют иррационального разрешения, то есть разрешения на таком пути, который не соответствует законам разума. Слишком большое ожидание или даже уверенность в том, что для каждого конфликта должна существовать и возможность разумного разрешения, может помешать действительному разрешению на иррациональном пути (см. рациональное).

29. Коллективное. Коллективными я называю все те психические содержания, которые свойственны не одному, а одновременно многим индивидам, стало быть обществу, народу или человечеству. Такими содержаниями являются описанные Леви-Брюлем <коллективные мистические представления> /106/ первобытных людей, а также распространенные среди культурных людей общие понятия о праве, государстве, религии, науке и т. д. Но коллективными можно называть не только понятия и воззрения, а и чувства. Леви-Брюль показывает, что у первобытных людей их коллективные представления суть одновременно и коллективные чувства. Именно ввиду такой коллективности чувства он характеризует эти <коллективные представления> как , потому что эти представления не только интеллектуальны, но и эмоциональны. У культурного человека с известными коллективными понятиями связываются и коллективные чувства, например с коллективной идеей Бога, или права, или отечества и т. д. Коллективный характер присущ не только единичным психическим элементам или содержаниям, но и целым функциям (см.). Так, например, мышление вообще, в качестве целой функции, может иметь коллективный характер, поскольку оно является общезначимым, согласным, например, с законами логики. Точно так же и чувство, как целостная функция, может быть коллективным, поскольку оно, например, тождественно с общим чувством, иными словами, поскольку оно соответствует общим ожиданиям, например общему моральному сознанию и т. д. Точно так же коллективным является то ощущение или способ и та интуиция, которые свойственны одновременно большой группе людей. Противоположностью <коллективному> является индивидуальное (см.).

30. Компенсация есть уравновешивание или возмещение. Понятие компенсации было, собственно говоря, внесено Адлером в психологию неврозов. /107; 108; 109- С.34/ Под компенсацией он понимает функциональное уравновешивание чувства неполноценности при помощи компенсирующей психологической системы, которую можно сравнить с компенсирующим развитием органов при неполноценности органов. По этому поводу Адлер говорит: <С отделением от материнского организма для этих неполноценных органов и органических систем начинается борьба с внешним миром, которая необходимо должна возгореться и завязывается с большим ожесточением, чем при нормально развитом аппарате. Однако зачаточный характер придает вместе с тем и большую возможность компенсации и сверхкомпенсации, повышает приспособляемость к обыкновенным и необыкновенным препятствиям и обеспечивает образование новых и высших форм, новых и высших достижений>. Чувство неполноценности у невротика, этиологически соответствующее, по Адлеру, неполноценности какого-нибудь органа, дает повод к вспомогательной конструкции, то есть именно к компенсации, которая состоит в создании фикции, уравновешивающей неполноценность. Фикция, или <фиктивная линия поведения>, есть психологическая система, стремящаяся к превращению неполноценности в сверхценность. Важным и характерным моментом теории Адлера является эта наличность компенсирующей функции в области психологических процессов, существование которой эмпирически нельзя отрицать. Она соответствует сходной функции в физиологической области, а именно саморегуляции живого организма.

Тогда как Адлер сводит свое понятие компенсации к уравновешиванию чувства неполноценности, я представляю понятие компенсации вообще как функциональное уравновешивание, как саморегулирование психического аппарата. В этом смысле я понимаю деятельность бессознательного (см.) как уравновешивание той односторонности в общей установке, которая создается функцией сознания. Психологи охотно сравнивают сознание с глазом; говорят о поле зрения и о точке зрения в сознании. Это сравнение очень метко характеризует сущность функции сознания: лишь немногие содержания могут одновременно достигать высшей степени сознательности, и лишь ограниченное число содержаний может находиться одновременно в поле сознания. Деятельность сознания есть деятельность селективная, выбирающая. А выбор требует направления. Направление же требует исключения всего иррелевантного (несопринадлежащего). Отсюда в каждом данном случае должна возникать известная односторонность в ориентировании сознания. Содержания, исключенные намеченным направлением и задержанные, вытесняются сначала в бессознательное, но благодаря своей действенной наличности они образуют все же противовес сознательному ориентированию, который усиливается от возрастания сознательной односторонности и наконец приводит к заметной напряженности. Эта напряженность обозначает известную задержку (Hemmung) в сознательной деятельности, которую, однако, вначале можно преодолеть повышенным сознательным усилием. Но с течением времени напряженность настолько возрастает, что задержанные бессознательные содержания все же сообщаются сознанию, притом через сновидения и свободно возникающие образы. Чем больше односторонность сознательной установки, тем противоположней бывают содержания, возникающие из бессознательного, так что можно говорить о настоящем контрасте между сознанием и бессознательным. В этом случае компенсация принимает форму контрастирующей функции. Это, конечно, крайний случай. Обыкновенно же компенсация через бессознательное бывает не контрастом, а уравновешением или восполнением сознательной ориентировки. Бессознательное выявляет, например, в сновидении все те содержания, подходящие к сознательной ситуации, но задержанные сознательным выбором, познание которых было бы безусловно необходимо сознанию для полного приспособления.

В нормальном состоянии компенсация бессознательна, то есть она воздействует на сознательную деятельность, регулируя ее бессознательно. Но при неврозе бессознательное вступает в столь сильный контраст с сознанием, что процесс компенсации нарушается. Поэтому аналитическое лечение стремится к тому, чтобы ввести в сознание бессознательные содержания, чтобы этим способом вновь восстановить компенсацию.

31. Комплекс власти (Machtkomplex). Комплексом власти я называю весь сложный состав тех представлений и стремлений, которые имеют тенденцию поставить эго над другими влияниями и подчинить ему эти последние, независимо от того, идут ли эти влияния от людей и отношений или же от собственных субъективных влечений, чувств и мыслей.

32. Конкретизм. Под понятием конкретизма я разумею определенную особенность мышления и чувства, составляющую противоположность абстракции (см.). Конкретный - значит, собственно говоря, <сросшийся>. Конкретно мыслимое понятие есть понятие, которое представляют как сросшееся или слившееся. Такое понятие не абстрактно, не обособлено и не мыслится само по себе, но отнесено и смешано. Это не дифференцированное понятие - оно еще застряло в чувственно опосредованном созерцательном материале. Конкретное (concretistic) мышление (см.) вращается исключительно среди конкретных понятий и объектов перцепции, и оно постоянно взаимодействует с ощущением (см.). Точно так же как и конкретное (concretistic), чувство (см.) никогда не бывает свободно от своего сенсорного контекста.

Примитивное мышление и чувство исключительно конкретны и всегда соотнесены с ощущением. Мысль примитивного человека не имеет обособленной самостоятельности, но прилепляется к материальному явлению. Самое большее, куда она поднимается, это уровень аналогии. Точно так же и примитивное чувство всегда отнесено к материальному явлению. Мышление и чувство основаны на ощущении и лишь немного отличаются от него. Поэтому конкретизм является и архаизмом (см.). Магическое влияние фетиша переживается не как субъективное состояние чувства, а ощущается как магическое воздействие извне. Это есть конкретизм чувства. Примитивный человек не испытывает мысль о божестве как субъективное содержание, для него священное дерево есть жилище божества или даже само божество. Это есть конкретизм мышления. У культурного человека конкретизм мышления состоит, например, в неспособности мыслить что-нибудь иное, кроме чувственно опосредованных фактов, обладающих непосредственной созерцаемостью, или же в неспособности отличать субъективное чувство от ощущаемого объекта.

Конкретизм есть понятие, подчиненное более общему понятию мистическое соучастие (см.). Подобно тому как мистическое соучастие является смешением индивида с внешними объектами, так конкретизм представляет собой смешение мышления и чувства с ощущением. Конкретизм требует, чтобы предмет мышления и чувства был всегда в то же время и предметом ощущения. Это смешение мешает дифференциации мышления и чувства и удерживает обе эти функции в сфере ощущения, то есть в сфере чувственной отнесенности, - вследствие этого они никогда и не могут развиться до состояния чистых функций, но всегда остаются в сопровождении ощущений. Отсюда возникает преобладание фактора ощущения в психологической ориентировке. (О значении этого фактора см. ощущение)

Отрицательная сторона конкретизма состоит в прикрепленности функции к ощущению. Так как ощущение есть восприятие физиологических раздражений, то конкретизм или удерживает функцию в сенсорной сфере, или постоянно приводит ее обратно туда. Этим создается прикрепленность психологических функций к органам чувств, мешающая психической самостоятельности индивида, поскольку отдается преимущество фактам, поставляемым органами чувств. Правда, такая ориентация имеет и свою ценность в смысле признания фактов, но не в смысле их истолкования и их отношения к индивиду. Конкретизм ведет к преобладающему значению фактов и тем самым к подавлению индивидуальности и ее свободы в пользу объективного процесса. Но так как индивид определен не только физиологическими раздражениями, а и другими факторами, которые бывают иногда противоположны внешнему факту, то конкретизм вызывает проекцию этих внутренних факторов во внешний факт и тем самым, так сказать, суеверное переоценивание голых фактов, совершенно так, как у первобытного человека. Хорошим примером может послужить конкретизм чувства у Ницше, а именно чрезмерная переоценка им диеты, а также материализм Молешота (<Человек есть то, что он ест>). Как пример суеверной переоценки фактов можно назвать также гипостазирование понятия энергии в монизме Оствальда.

33. Конструктивное. Этим понятием я пользуюсь приблизительно в том же смысле, как и понятием синтетического, и как бы для пояснения этого последнего. Конструктивный - значит <построяющий>. Я употребляю термины <конструктивный> и <синтетический> для обозначения метода, противоположного методу редуктивному. /46; 110- V.7. P.121 ff/ Конструктивный метод применяется в обработке продуктов бессознательного (сновидений, фантазий). Он исходит от продукта бессознательного как от символического выражения (см. символ), которое в порядке предвосхищения изображает этап психологического развития. /111/ В этом смысле Мэдер говорит об особой проспективной функции бессознательного, которое, как бы играя, предвосхищает будущее психологическое развитие. /112- S.647-686/ Адлер тоже признает предвосхищающую функцию бессознательного. /107/ Одно несомненно: рассматривать бессознательный продукт только как нечто ставшее, как конечный результат, было бы весьма односторонне - ведь тогда пришлось бы отрицать за ним всякий целесообразный смысл. Даже Фрейд признает за сновидением телеологическое значение, по крайней мере в качестве <блюстителя сна>, /113/ тогда как проспективная функция, в сущности, ограничивается, по его мнению, выражением <желаний>. Однако нельзя отрицать априори целесообразность бессознательных тенденций, хотя бы ввиду аналогии с другими психологическими и физиологическими функциями. Поэтому мы понимаем продукт бессознательного как выражение, ориентированное на какую-нибудь цель или задание, но характеризующее точку направления на символическом языке. [/114- S.149 ff/ Этот автор выражается приблизительно так же при формулировке анагогического значения (Зильберер называет так герметико-религиозное толкование фантазий)]

Согласно такому пониманию, конструктивный метод толкования не занимается источниками и исходными материалами, лежащими в основе бессознательного продукта, но стремится свести символический продукт к общему и понятному выражению. И возникающие по наитию <свободные ассоциации> к бессознательному продукту рассматриваются тогда в отношении их целевой направленности, а не в отношении их происхождения. Они рассматриваются под углом зрения будущего действия или бездействия - при этом заботливо принимается во внимание их отношение к состоянию сознания, потому что деятельность бессознательного, согласно компенсационному пониманию бессознательного, имеет, главным образом, уравновешивающее и дополняющее значение для состояния сознания. Так как здесь дело идет о предвосхищающем ориентировании, то действительное отношение к объекту принимается гораздо меньше во внимание, чем при редуктивном приеме, который занимается отношениями к объекту, действительно имевшими место. Тут же, напротив, речь идет о субъективной установке (см.), в которой объект сначала имеет значение лишь знака, указывающего на тенденции субъекта. Поэтому задача конструктивного метода состоит в установлении такого смысла бессознательного продукта, который имеет отношение к будущей установке субъекта. Так как бессознательное, по общему правилу, может создавать лишь символические выражения, то конструктивный метод служит именно для такого разъяснения символически выраженного смысла, которое давало бы сознательной ориентировке верное указание, помогающее субъекту установить необходимое для его деятельности единение с бессознательным.

Подобно тому как ни один психологический метод толкования не основывается только на ассоциативном материале анализанда, так и конструктивная точка зрения пользуется некоторыми сравнительными материалами. Как редуктивное толкование пользуется для сравнения известными представлениями из области биологии, физиологии, фольклора, литературы и проч., так и конструктивное рассмотрение проблемы мышления вынуждено пользоваться философскими параллелями, а рассмотрение проблемы интуиции - параллелями мифологическими и религиозно-историческими.

Конструктивный метод по необходимости индивидуален, потому что будущая коллективная установка развивается только через индивида. В противоположность этому редуктивный метод коллективен, потому что он ведет от индивидуального случая назад, к общим основным установкам или фактам. Конструктивный метод может быть применен и самим субъектом непосредственно к его субъективному материалу. В таком случае он является интуитивным методом, примененным к разработке общего смысла какого-нибудь из продуктов бессознательного. Такая обработка происходит путем ассоциативного (не активно апперцептивного, см. апперцепция) привлечения и сопоставления дальнейшего материала, настолько обогащающего и углубляющего символическое выражение бессознательного (например, сновидение), что такое выражение достигает той ясности, которая делает возможным сознательное понимание. Через это обогащение символическое выражение вплетается в более общие связи и тем самым ассимилируется.

34. Либидо. Под либидо я понимаю психическую энергию. /29/ Психическая энергия есть интенсивность психического процесса, его психологическая ценность. Под этим не следует понимать какую-нибудь приписанную ценность - морального, эстетического или интеллектуального характера; но данная психологическая ценность просто определяется по ее детерминирующей силе, которая проявляется в определенных психических действиях (<достижениях>). Но, говоря о либидо, я имею в виду не какую-то психическую силу, что нередко, по недоразумению, прописывалось мне моими критиками. Я не гипостазирую понятия энергии, а пользуюсь им как понятием для обозначения интенсивностей или ценностей. Вопрос о том, существует или не существует особенная психическая сила, не имеет ничего общего с понятием либидо. Я нередко пользуюсь термином <либидо> вперемежку с термином <энергия>. Основания, по которым я называю психическую энергию <либидо>, подробно изложены мной в моих трудах, указанных в сносках.

35. Мистическое соучастие (Participation mystique). Этот термин введен Леви-Брюлем. /115/ Под ним следует разуметь особого рода связанность с объектом. Она состоит в том, что субъект не в состоянии ясно отличить себя от объекта, что можно назвать частичным тождеством. Это тождество основано на априорном единстве объекта и субъекта. Поэтому является остатком такого первобытного состояния. обозначает не все отношения субъекта и объекта в целом, но лишь известные случаи, в которых выступает явление этой своеобразной отнесенности. есть, конечно, явление, которое лучше всего можно наблюдать у первобытных людей; однако оно встречается очень часто и у культурных людей, хотя и не в такой же распространенности и интенсивности. По общему правилу, у культурных людей оно имеет место между отдельными лицами, реже между лицом и вещью. В первом случае это так называемое отношение <перенесения>, при котором объекту (обыкновенно) присуще, до известной степени, магическое, то есть безусловное действие на субъекта. Во втором случае дело сводится или к подобному же действию какой-нибудь вещи, или же к своего рода отождествлению субъекта с вещью или ее идеей.

36. Мысль. Определенное через анализ мышления содержание или материал мыслительной функции (см. мышление).

37. Мышление. Я понимаю мышление как одну из четырех основных психологических функций (см. функция). Мышление есть та психологическая функция, которая, следуя своим собственным законам, приводит данные содержания представлений в понятийную связь. Это есть апперцептивная деятельность как таковая, она делится на активную и пассивную мыслительную деятельность. Активное мышление есть волевое действие, пассивное мышление лишь свершается - оно случившийся факт. В первом случае я подвергаю содержание представлений волевому акту суждения, во втором случае образуются понятийные связи, формируются суждения, которые подчас могут и противоречить моему намерению, могут и не соответствовать моей цели и поэтому не вызывать во мне чувства направления, хотя впоследствии я и могу, с помощью активного, апперцептивного акта, дойти до признания их направленности. Согласно этому, активное мышление соответствовало бы тому, что я понимаю под направленным мышлением. /47- .17/ (Пассивное) мышление было неточно охарактеризовано в вышеозначенном труде как <фантазирование>. Теперь я охарактеризовал бы его интуитивным мышлением.

Простое нанизывание представлений, называемое некоторыми психологами ассоциативным мышлением, /116- С.464/ я считаю не мышлением, а просто представлением. О мышлении же следовало бы говорить, по моему мнению, лишь там, где дело идет о связывании представлений при помощи понятий, где, следовательно, иными словами, имеет место акт суждения, - безразлично, возникает ли этот акт суждения из нашего намерения или нет.

Способность к направленному мышлению я называю интеллектом, способность к пассивному или ненаправленному мышлению я называю интеллектуальной интуицией. Далее, направленное мышление, интеллект я называю рациональной (см.) функцией, потому что оно подводит содержания представлений под понятия на основании осознанной мной разумной нормы. Напротив, ненаправленное мышление, или интеллектуальная интуиция, является для меня функцией иррациональной (см.), потому что оно судит и упорядочивает содержания моих представлений по нормам, которые мной не осознаны и потому не познаны в качестве разумных. В известных случаях, однако, я могу впоследствии понять, что и интуитивный акт суждения соответствует разуму, хотя он и сложился на пути, который является для меня иррациональным.

Мышление, управляемое чувством (см.), я не рассматриваю как интуитивное мышление, но как мышление, зависящее от чувства, то есть такое мышление, которое не следует своему собственному логическому принципу, а подчиняется принципу чувства. В таком мышлении логические законы присутствуют лишь по видимости, в действительности же они сняты и заменены намерениями чувства.

38. Неполноценная функция. См. Подчиненная функция.

39. Образ (Bild). Когда я в этом труде говорю об образе, то разумею при этом не психическое отображение внешнего объекта, а такое созерцаемое, которое в поэтике именуется образом фантазии. Такой образ лишь косвенно связан с восприятием внешнего объекта - он покоится, скорее, на бессознательной деятельности фантазии, и, будучи ее плодом, он является сознанию более или менее внезапно, как бы вроде видения или галлюцинации, не имея, однако, их патологического характера, то есть не входя в клиническую картину болезни. Образ имеет психологический характер фантастических представлений и никогда не имеет того, якобы реального характера, который присущ галлюцинации, то есть он никогда не становится на место действительности и всегда отличается, в качестве <внутреннего образа>, от чувственной действительности. По общему правилу, он лишен также всякой проекции в пространство, хотя в исключительных случаях он и может появиться до известной степени извне. Случаи такого рода следует называть архаическими (см.), если только они не являются прежде всего патологическими, что, однако, отнюдь не отменяет их архаического характера. На примитивной ступени, то есть в душевном укладе первобытного человека, внутренний образ легко переносится в пространство как видение или слуховая галлюцинация, не получая от этого патологического значения.

Хотя по общему правилу образ не имеет значения действительного реального явления, однако для душевных переживаний он все же, при известных обстоятельствах, может иметь гораздо большее значение, то есть ему может быть присуща огромная психологическая ценность, слагающая такую <внутреннюю> действительность, которая, при известных условиях, перевешивает психологическое значение <внешней> действительности. В таком случае индивид ориентируется не на приспособление к действительности, а на приспособление к внутреннему требованию.

Внутренний образ есть сложная величина, слагающаяся из самых разнородных материалов самого разнообразного происхождения. Однако это не конгломерат, но внутренне целостный продукт, имеющий свой собственный, самостоятельный смысл. Образ есть концентрированное выражение общего психического состояния, а не только и не преимущественно бессознательных содержаний как таковых. Правда, он есть выражение бессознательных содержаний, однако не всех содержаний вообще, а только сопоставленных в данный момент. Это сопоставление (констеллирование) возникает, с одной стороны, в результате самодеятельности бессознательного, с другой стороны, в зависимости от состояния сознания в данный момент, причем это состояние сознания всегда пробуждает и активность относящихся сюда сублиминальных материалов и пресекает те, которые сюда не относятся. Согласно этому, образ является выражением как бессознательной, так и сознательной психической ситуации данного момента. Поэтому толкование его смысла не может исходить ни от одного сознания только, ни от одного бессознательного, но лишь от взаимоотношения того и другого.

Когда образу присущ архаический характер, я называю его изначальным или исконным (опираясь на определение Якоба Буркхардта). Об архаическом характере я говорю тогда, когда образ обнаруживает заметное совпадение с известными мифологическими мотивами. Тогда образ является, с одной стороны, преимущественным выражением коллективно-бессознательных материалов (см. коллективное), с другой стороны - показателем того, что состояние сознания данного момента подвержено не столько личному, сколько коллективному влиянию. Личный образ не имеет ни архаического характера, ни коллективного значения, но выражает лично-бессознательные содержания и лично-обусловленное состояние сознания.

Изначальный образ (исконный), названный мной также архетипом (см.), всегда коллективен, то есть он одинаково присущ по крайней мере целым народам или эпохам. Вероятно, главнейшие мифологические мотивы общи всем расам и всем временам; так, мне удалось вскрыть целый ряд мотивов греческой мифологии в сновидениях и фантазиях душевнобольных чистокровных негров.

Изначальный образ есть осадок в памяти - энграмма (Semon), - образовавшийся путем уплотнения бесчисленных сходных между собой процессов. Это есть, прежде всего и с самого начала, осадок и тем самым это есть типическая основная форма известного, всегда возвращающегося душевного переживания. Поэтому в качестве мифологического мотива изначальный образ всегда является действенным и всегда снова возникающим выражением, которое или пробуждает данное душевное переживание, или же соответствующим образом формулирует его. Возможно, что изначальный образ есть психическое выражение для определенного физиологически-анатомического предрасположения. Если встать на ту точку зрения, что определенная анатомическая структура возникла под воздействием условий окружающей среды на живое вещество, то изначальный образ, в его устойчивом и общераспространенном проявлении, будет соответствовать столь же всеобщему и устойчивому внешнему воздействию, которое именно поэтому должно иметь характер естественного закона. Таким образом, можно было бы установить отношение мифа к природе (например, отношение солнечных мифов к ежедневному восходу и заходу солнца или к столь же бросающейся в глаза смене времен года). Но в таком случае остался бы открытым вопрос: почему же тогда солнце и его кажущиеся изменения не являются прямо и неприкровенно содержанием мифа? Однако тот факт, что солнце, или луна, или метеорологические процессы облекаются по крайней мере в аллегорическую форму, указывает нам на самостоятельное участие психики в этой работе, причем в данном случае психика уже отнюдь не может считаться лишь продуктом или отражением условий окружающей среды. Иначе откуда же она вообще взяла бы свою способность самостоятельной точки зрения вне всяких чувственных восприятий? Откуда взялась бы вообще ее способность давать нечто большее или иное, чем подтверждение чувственных показаний? Поэтому мы неизбежно должны признать, что данная мозговая структура обязана тому, что она есть, не только воздействию условий окружающей среды, но настолько же и своеобразным и самостоятельным свойствам живого вещества, то есть закону, данному вместе с жизнью. Поэтому данные свойства организма являются, с одной стороны, продуктом внешних условий, а с другой стороны, продуктом назначений, внутренне присущих живому. Согласно этому и изначальный образ, с одной стороны, должен быть несомненно отнесен к известным, чувственно воспринимаемым, всегда возобновляющимся и потому всегда действенным процессам природы, а с другой стороны, и столь же несомненно, он должен быть отнесен к известным внутренним предрасположениям духовной жизни и жизни вообще. Свету организм противопоставляет новое образование - глаз, а процессам природы дух противопоставляет символический образ, воспринимающий процесс природы, точно так же как глаз воспринимает свет. И подобно тому как глаз есть свидетельство своеобразной и самостоятельной творческой деятельности живого вещества, так и изначальный образ является выражением собственной и безусловной творческой силы духа.

Итак, изначальный образ есть объединяющее выражение живого процесса. Он вносит упорядочивающий и связующий смысл в чувственные и внутренние духовные восприятия, являющиеся вначале вне порядка и связи, и этим освобождает психическую энергию от прикрепленности ее к голым и непонятным восприятиям. Но в то же время он прикрепляет энергии, освобожденные через восприятие раздражений, к определенному смыслу, который и направляет деяния на путь, соответствующий данному смыслу. Наконец, изначальный образ высвобождает никуда неприложимую скопившуюся энергию, указывая духу на природу и претворяя простое естественное влечение в духовные формы.

Изначальный образ есть ступень, предшествующая идее (см.), это почва ее зарождения. Из нее разум развивает через выделение конкретности (см.) необходимо присущее изначальному образу некое понятие, именно идею, причем это понятие отличается от всех других понятий тем, что оно не дается в опыте, но открывается как нечто лежащее даже в основе всякого опыта. Такое свое свойство идея получает от изначального образа, который, являясь выражением специфической структуры мозга, придает и всякому опыту определенную форму.

Размеры психологической действенности изначального образа определяются установкой индивида. Если установка вообще интровертна, то, вследствие отвлечения либидо от внешнего объекта, естественно повышается значение внутреннего объекта, мысли. Отсюда возникает особенно интенсивное развитие мыслей по линии, бессознательно предначертанной изначальным образом, который вследствие этого вступает в сферу явлений сначала непрямым путем. Дальнейшее развитие мысли ведет к идее, которая есть не что иное, как изначальный образ, достигший мысленной формулировки. За пределы идеи ведет развитие обратной функции, то есть чувства, ибо если идея постигнута интеллектуально, то она стремится воздействовать на жизнь. Для этого она привлекает к делу чувство, которое, однако, в данном случае оказывается гораздо менее дифференцированным, нежели мышление, и поэтому более конкретным. Поэтому же чувство является не чистым, и так как оно не дифференцировано, то оно оказывается еще в слиянии с бессознательным. Тогда индивид оказывается неспособным сочетать такого рода чувство с идеей. В этом случае изначальный образ вступает во внутреннее поле зрения в качестве символа; в силу своей конкретной природы он, с одной стороны, овладевает чувством, находящимся в недифференцированном, конкретном состоянии, в силу же своей значимости он, с другой стороны, захватывает и идею, им же порожденную, и, таким образом, сочетает идею с чувством. В этой роли изначальный образ выступает в качестве посредника и этим вновь подтверждает свою спасительную действенность, которую он всегда обнаруживает в религиях. Поэтому то, что Шопенгауэр говорит об идее, я хотел бы отнести, скорее, к изначальному образу, ибо (как я пояснил уже в разделе, посвященном <идее>) идею не следует понимать вполне и всецело как нечто априорное, но в то же время и как нечто производное и развившееся из чего-то иного.

Поэтому я прошу читателя в приведенных ниже словах Шопенгауэра заменять каждый раз слово <идея> словом <изначальный образ>, для того чтобы верно понять то, что я в данном случае разумею: <Индивидом как таковым идея никогда не познается - она познается только тем, кто поднялся над всяким волением и над всякой индивидуальностью до чистого субъекта познания; следовательно, она достижима только для гения и далее для того, кто в возвышении своей чистой познавательной силы, вызываемом большей частью созданиями гения, пребывает в гениальном настроении; поэтому она передаваема не безусловно, а лишь условно, ибо воспринятая и повторенная, например, в произведении искусства идея действует на каждого только в соответствии с его собственной, интеллектуальной ценностью и т.д.>. <Идея есть единство, распавшееся на множество вследствие временной и пространственной формы нашего интуитивного восприятия>. <Понятие подобно безжизненному хранилищу, в котором действительно лежит друг подле друга то, что в него вложили, но из которого нельзя и вынуть больше того, чем сколько в него вложено; идея же, наоборот, развивает в том, кто ее воспринял, такие представления, которые сравнительно с одноименным ей понятием оказываются новыми: она подобна живому, развивающемуся, одаренному производительной силой организму, который создает то, что не лежало в нем припрятанным>. /86- Т.1. .49/

Шопенгауэр ясно понял, что <идея> - или, по моему определению, <изначальный образ> - не может быть достигнута на том пути, на котором выстраивается рассудочное понятие, или <идея>, как понятие разума (Begriff aus Nolionen, как Vernunftbegriff) [/102/ Такая идея, по Канту, есть понятие, превышающее возможность опыта.], но что для этого необходим еще один элемент, по ту сторону формулирующего интеллекта, например то, что он называет <гениальным настроением> и под чем разумеется не что иное, как некое состояние чувства. Ибо от идеи к изначальному образу можно прийти, только продолжая путь, доведший до идеи, за предельную высоту ее до вступления в противоположную функцию.

Преимуществом изначального образа перед ясностью идеи является его одаренность жизнью. Это есть самостоятельный, живой организм, <одаренный производительной силой>, ибо изначальный образ является унаследованной организацией психической энергии, устойчивой системой, которая является не только выражением, но и возможностью течения энергетического процесса. С одной стороны, он характеризует тот способ, которым энергетический процесс протекал от века, все возобновляясь и воспроизводя свой способ, с другой стороны, он все снова открывает возможность закономерного течения этого процесса, ибо он делает возможным такое восприятие или психическое постижение ситуаций, благодаря которому жизнь может продолжаться все далее. Таким образом, изначальный образ является необходимым противодополнением к инстинкту, который, с одной стороны, есть некое целесообразное действование, но, с другой стороны, предполагает столь же осмысленное, как и целесообразное восприятие каждой данной ситуации. Это восприятие данной ситуации и осуществляется этим образом, имеющимся налицо априори. Он является удобно приложимой формулой, без которой восприятие новых фактических данных было бы невозможно.

40. Объективный уровень. (Объектная ступень.) Под интерпретацией (толкованием) на объективном уровне я имею в виду такое понимание сновидения или фантазии, при котором возникающие в них лица или обстоятельства рассматриваются как относящиеся к объективно реальным лицам или обстоятельствам. Это противополагается субъективному уровню (субъектной ступени) (см. ниже), при котором лица или обстоятельства, появляющиеся в сновидении, относятся исключительно к субъективным величинам. Понимание сновидений у Фрейда движется почти исключительно на объективном уровне, поскольку желания в снах истолковываются как относящиеся к реальным объектам или к сексуальным процессам, принадлежащим к физиологической, следовательно, внепсихологической сфере.

41. Ориентирование. Ориентированием я называю общий принцип какой-нибудь установки (см. установка). Всякая установка ориентируется по известной точке зрения, независимо от того, сознательна эта точка зрения или нет. Так называемая <установка власти> ориентируется по точке зрения властвования нашего эго (см.) над подавляющими влияниями и условиями. <Установка мышления> ориентируется, например, по логическому принципу как своему высшему закону. <Установка ощущения> ориентируется на чувственном восприятии данных фактов.

42. Отождествление. См. идентификация.

43. Ощущение. Согласно моему пониманию - одна из основных психологических функций (см.). Вундт [К истории понятия ощущения см. /78- Bd.I. S.350; 117; 118; 119/] также считает ощущение одним из элементарных психических феноменов. Ощущение или процесс ощущения есть та психологическая функция, которая, посредничая, передает восприятию физическое раздражение. Поэтому ощущение тождественно с восприятием. Ощущение следует строго отличать от чувства, потому что чувство есть совсем другой процесс, который может, например, присоединиться к ощущению в качестве <чувственной окраски>, <чувственного тона>. Ощущение относится не только к внешнему физическому раздражению, но и к внутреннему, то есть к изменениям во внутренних органических процессах.

Поэтому ощущение есть, прежде всего, чувственное восприятие, то есть восприятие, совершающееся посредством чувственных органов и <телесного чувства> (ощущения кинестетические, вазомоторные и т. д.). Ощущение является, с одной стороны, элементом представления, потому что оно передает представлению перцептивный образ внешнего объекта, с другой стороны - элементом чувства, потому что оно через перцепцию телесного изменения придает чувству характер аффекта (см.). Передавая сознанию телесные изменения, ощущение является представителем и физиологических влечений. Однако оно не тождественно с ними, потому что оно является чисто перцептивной функцией.

Следует различать между чувственным (сенсуозным) или конкретным (см.) ощущением и ощущением абстрактным (см.). Первое включает в себя формы, о которых речь шла выше. Последнее же обозначает отвлеченный вид ощущений, то есть обособленный от других психологических элементов. Дело в том, что конкретное ощущение никогда не появляется в <чистом> виде, а всегда бывает смешано с представлениями, чувствами и мыслями. Напротив, абстрактное ощущение представляет собой дифференцированный вид восприятия, который можно было бы назвать <эстетическим> постольку, поскольку он, следуя своему собственному принципу, обособляется как от всякой примеси различий, присущих воспринятому объекту, так и от всякой субъективной примеси чувства и мысли и поскольку он тем самым возвышается до степени чистоты, никогда не доступной конкретному ощущению. Например, конкретное ощущение цветка передает не только восприятие самого цветка, но и его стебля, листьев, места, где он растет, и т. д. Кроме того, оно тотчас же смешивается с чувствами удовольствия или неудовольствия, вызванными видом цветка, или с вызванными в то же время обонятельными восприятиями, или же с мыслями, например о его ботанической классификации. Напротив, абстрактное ощущение тотчас же выделяет какой-нибудь бросающийся в глаза чувственный признак цветка, например его ярко-красный цвет, и делает его единственным или главным содержанием сознания, в обособлении от всех вышеуказанных примесей. Абстрактное ощущение присуще, главным образом, художнику. Оно, как и всякая абстракция, есть продукт функциональной дифференциации, и потому в нем нет ничего первоначального. Первоначальная форма функций всегда конкретна, то есть смешанна (см. архаизм и конкретизм). Конкретное ощущение, как таковое, есть явление реактивное. Напротив, абстрактное ощущение, как и всякая абстракция, никогда не бывает свободно от воли, то есть от направляющего элемента. Воля, направленная на абстракцию ощущения, является выражением и подтверждением эстетической установки ощущения.

Ощущение особенно характерно для природы ребенка и примитивного человека, поскольку оно, во всяком случае, господствует над мышлением и чувством, но не непременно над интуицией (см.). Ибо я понимаю ощущение как сознательное восприятие, а интуицию как ощущение бессознательное. Ощущение и интуиция представляются мне парой противоположностей или двумя функциями, взаимно компенсирующими одна другую, подобно мышлению и чувству. Функции мышления и чувства развиваются в качестве самостоятельных функций из ощущения как онтогенетически, так и филогенетически. (Конечно, также и из интуиции, как необходимо восполняющей противоположности ощущения.) Индивид, чья установка в целом ориентируется ощущением, принадлежит к ощущающему (сенситивному) типу (см.)

Ощущение, поскольку оно является элементарным феноменом, есть нечто безусловно данное, не подчиненное рациональным законам в противоположность мышлению или чувству. Поэтому я называю его функцией иррациональной (см.), хотя рассудку и удается вводить большое число ощущений в рациональные связи. Нормальные ощущения пропорциональны, то есть при оценке они соответствуют - в той или иной степени - интенсивности физических раздражений. Патологические же ощущения непропорциональны, то есть они или ненормально снижены, или ненормально завышены; в первом случае они задержаны, во втором - преувеличены. Задерживание возникает от преобладания другой функции над ощущением; преувеличение же от ненормального слияния с другой функцией, например от слитности ощущения с еще недифференцированной функцией чувства или мысли. Но в этом случае преувеличение ощущения прекращается, как только слитая с ощущением функция выдифференцируется сама по себе. Особенно наглядные примеры дает психология неврозов, где очень часто обнаруживается значительная сексуализация других функций (Фрейд), то есть слитность сексуальных ощущений с другими функциями.

44. Персона. См. душа. /19/

45. Подчиненная функция (низшая, недифференцированная, неполноценная) (Minderwertige Function). [Мы предпочли такое название функции, чтобы точнее указать на ее роль в диалектике взаимодействия функций и с целью избежать какого-либо истолкования в сторону психической ущербности индивида. - прим. ред.] Подчиненной функцией я называю такую функцию, которая отстает в процессе дифференциации. Как показывает опыт, почти невозможно - вследствие неблагоприятных общих условий, - чтобы кто-нибудь развил одновременно все свои психологические функции. Уже социальные требования ведут к тому, что человек прежде всего и больше всего дифференцирует (развивает) ту из своих функций, которой он или от природы наиболее одарен или которая дает ему самые очевидные реальные средства для достижения социального успеха. Очень часто, почти регулярно, человек более или менее всецело отождествляет себя с функцией, поставленной в наиболее благоприятные условия и поэтому особенно развитой. Так слагаются психологические типы. При односторонности этого процесса развития одна или несколько функций неизбежно отстают в развитии. Поэтому их можно подходящим образом охарактеризовать как <неполноценные>, и притом в психологическом, а не в психопатологическом смысле, ибо эти отсталые функции совсем не являются болезненными, но лишь отсталыми в сравнении с функцией, стоящей в благоприятных условиях.

В большинстве случаев, то есть в нормальных случаях, подчиненная функция остается осознанной, но при неврозе подчиненная функция, напротив, погружается отчасти или в большем своем составе в бессознательное. Ибо по мере того как весь запас либидо направляется на функцию, имеющую преимущество, подчиненная функция развивается регрессивно, то есть возвращается к своим архаическим первичным стадиям, вследствие чего она становится несовместимой с сознательной и первичной (преобладающей, ведущей) функцией. Если функция, которая нормально должна была бы быть сознательной, попадает в бессознательное, то в бессознательное уходит и энергия, специфически присущая этой функции. Естественная функция, как, например, чувство, располагает энергией, свойственной ей от природы, она представляет собой прочно организованную, живую систему, которую ни при каких обстоятельствах нельзя вполне лишить ее энергии. Через погружение подчиненной функции в бессознательное остаток ее энергии тоже переводится в область бессознательного, вследствие чего бессознательное приходит в состояние неестественного оживления. Отсюда у функции, дошедшей до архаического состояния, возникают соответствующие фантазии (см.). Поэтому аналитическое освобождение подчиненной функции из бессознательного возможно лишь через поднятие вверх бессознательных образов фантазии, которые были возбуждены именно функцией, опустившейся в бессознательное состояние. Через осознание этих фантазий опять вводится в сознание и подчиненная функция, и тем самым она получает возможность дальнейшего развития.

46. Проекция. Проекция есть переложение (expulsion) субъективного внутреннего содержания (события) во внешний объект. (В противоположность к интроекции, см. интроекция.) Согласно этому, проекция есть процесс диссимиляции (см. ассимиляция), в котором субъективное содержание отчуждается от субъекта и, в известном смысле, воплощается в объекте. Это бывает и с мучительными, невыносимыми содержаниями, от которых субъект отделывается при помощи проекции, но бывает и с положительными, которые по тем или иным причинам, например вследствие самоуничижения, оказываются недоступными субъекту. Проекция основывается на архаическом тождестве (см.) субъекта и объекта, но называть это явление проекцией можно лишь тогда, когда возникает необходимость распадения этого тождества с объектом. Возникает же эта необходимость тогда, когда тождество становится помехой, то есть когда отсутствие проецированного содержания начинает существенно мешать приспособлению и возвращение проецированного содержания в субъекта становится желательным. Начиная с этого момента прежнее частичное тождество получает характер проекции. Поэтому выражение <проекция> обозначает состояние тождества, которое стало заметным и вследствие этого подверженным критике, будь то собственной критике субъекта или же критике кого-нибудь другого.

Можно различать пассивную и активную проекции. Пассивная форма является обыкновенной формой всех патологических и многих нормальных проекций, которые не возникают из какого-либо намерения, а являются чисто автоматическими событиями. Активная форма составляет существенную часть акта эмпатии (см.). Правда, в целом эмпатия является процессом интроекции, потому что она служит тому, чтобы привести объект в интимное отношение с субъектом. Для того чтобы создать такое отношение, субъект отрывает от себя какое-нибудь содержание, например чувство, вкладывает его в объект, тем самым оживляя его и включая этим способом объект в субъективную сферу. Но активная форма проекции бывает и актом суждения, имеющим целью отделить субъект и объект. В таком случае субъективное суждение в качестве значимого утверждения отделяется от субъекта и перелагается в объект, чем субъект отстраняет себя от объекта. Согласно этому, проекция есть процесс интроверсии (см.), ибо в противоположность к интроекции она устанавливает не вовлечение и уподобление, но отличение и отрыв субъекта от объекта. Поэтому проекция играет главную роль в паранойе, которая обыкновенно ведет к полному изолированию субъекта.

47. Психическое. См. душа. /19/

48. Рациональное. Рациональное есть разумное, соотносящееся с разумом, соответствующее ему. Я понимаю разум как установку (см.), принцип которой состоит в оформлении мышления, чувства и действия согласно объективным ценностям. Объективные ценности устанавливаются в опыте среднего разума, посвященном, с одной стороны, внешним фактам, а с другой - фактам внутренним, психологическим. Подобные переживания не могли бы, конечно, представлять собой объективных <ценностей>, если бы они, как таковые, <оценивались> субъектом, что было бы уже актом разума. Но разумная установка, позволяющая нам утверждать объективные ценности как значащие, является делом не отдельного субъекта, а предметом истории человечества.

Большинство объективных ценностей - а вместе с тем и разум - суть наследие древности, это крепко спаянные комплексы представлений, над организацией которых трудились бесчисленные тысячелетия с той же необходимостью, с какой природа живого организма реагирует вообще на средние и постоянно повторяющиеся условия окружающего мира и противопоставляет им соответствующие комплексы функций, как, например, глаз, в совершенстве соответствующий природе света. Поэтому можно было бы говорить о предсуществующем, метафизическом мировом разуме, если бы реагирование живого организма, соответствующее среднему внешнему воздействию, не было само по себе необходимым условием существования этого организма, - мысль, высказанная еще Шопенгауэром. Вследствие этого человеческий разум есть не что иное, как выражение приспособленности к среднему уровню происходящих событий, осевшему в виде комплексов представлений, мало-помалу крепко соорганизовавшихся и составляющих как раз объективные ценности. Итак, законы разума суть те законы, которые обозначают и регулируют среднюю <правильную>, приспособленную установку (см.). Рационально все то, что согласуется с этими законами; и, напротив, иррационально (см.) все, что с ними не совпадает.

Мышление (см.) и чувство (см.) являются функциями рациональными, поскольку решающее влияние на них оказывает момент размышления, рефлексии. Эти функции наиболее полно осуществляют свое назначение при возможно совершенном согласовании с законами разума. Иррациональные же функции суть те, целью которых является чистое восприятие; таковы интуиция и ощущение, потому что они должны для достижения полного восприятия всего совершающегося как можно более отрешаться от всего рационального, ибо рациональное предполагает исключение всего внеразумного.

49. Редуктивное. Редуктивное - значит <сводящее обратно>. Я пользуюсь этим выражением для обозначения такого метода психологического толкования, который рассматривает бессознательный продукт не с точки зрения символического выражения, а семиотически, то есть как знак или симптом некоего лежащего в основе процесса. Согласно этому, редуктивный метод рассматривает бессознательный продукт в смысле обратного сведения его к элементам, к основным процессам - будь то воспоминания о действительно имевших место событиях или элементарные психические процессы. Поэтому редуктивный метод (в противоположность методу конструктивному, см. конструктивное) ориентируется назад или в историческом смысле, или же в смысле переносном, то есть сводя сложную и дифференцированную величины обратно - к более общему и элементарному. Метод толкования Фрейда, а также и Адлера - редуктивен, потому что и тот и другой сводят явление к элементарным процессам желания и стремления, имеющим в конечном счете инфантильную или физиологическую природу. При этом на долю бессознательного продукта неизбежно выпадает лишь значение несобственного выражения, для которого термин <символ> (см.), в сущности, не следовало бы употреблять. Редукция действует разлагающим образом на значение бессознательного продукта, который или сводится к своим историческим первоступеням и тем самым уничтожается, или же вновь интегрируется в тот элементарный процесс, из которого он вышел.

50. Самость. [Данная дефиниция была написана Юнгом для немецкого издания Собрания сочинений и отсутствует в русском издании 1929 года. - прим. ред. Любопытно отметить, что определение, данное самости, как <целостного спектра психических явлений у человека> почти идентично определению психического как <тотальности, целостности всех психических процессов, как сознательных, так и бессознательных> (см. душа). Здесь может подразумеваться, что каждый индивид посредством психического или благодаря ему в своей потенции представляет самость. Вопрос лишь в том, чтобы <реализовать> эту присущую ему в потенции самость. Но это уже вопрос самой жизни. - ред. англ. изд.] Как эмпирическое понятие, самость обозначает целостный спектр психических явлений у человека. Она выражает единство личности как целого. Но в той степени, в какой целостная личность по причине своей бессознательной составляющей может быть сознательной лишь отчасти, понятие самости является отчасти лишь потенциально эмпирическим и до этой степени постулятивным. Другими словами, оно включает в себя как <переживабельное> (experienceable), так и <непереживабельное> (inexperienceable) (или еще не пережитое). Эти качества присущи в равной мере многим другим научным понятиям, оказывающимся более именами, нежели идеями. В той степени, в какой психическая целостность, состоящая из сознательных и бессознательных содержаний, оказывается постулятивной, она представляет трансцендентальное понятие, поскольку оно предполагает существование бессознательных факторов на эмпирической основе и, таким образом, характеризует некое бытие, которое может быть описано лишь частично, так как другая часть остается (в любое данное время) неузнанной и беспредельной.

Подобно тому как сознательные и бессознательные явления дают о себе знать практически, при встрече с ними, самость, как психическая целостность, также имеет сознательный и бессознательный аспекты. Эмпирически самость проявляется в сновидениях, мифах, сказках, являя персонажи <сверхординарной личности> (см. эго), такие как король, герой, пророк, спаситель и т. д., или же в форме целостного символа - круга, квадрата, креста, квадратуры круга (quadratura circuli) и т.д. Когда самость репрезентирует complexio oppositorum, единство противоположностей, она также выступает в виде объединенной дуальности, например в форме дао, как взаимодействия инь и ян, или враждующих братьев, или героя и его противника (соперника) - заклятого врага, дракона, Фауста и Мефистофеля и т. д. Поэтому эмпирически самость представлена как игра света и тени, хотя и постигается как целостность и союз, единство, в котором противоположности соединены. Так как такое понятие непредставимо - третьего не дано, - то самость оказывается трансцендентальной и в этом смысле. Рассуждая логически, здесь мы имели бы дело с пустой спекуляцией, если бы не то обстоятельство, что самость обозначает символы единства, которые оказываются обнаруживаемы эмпирически.

Самость не является философской идеей, поскольку она не утверждает своего собственного существования, то есть она не гипостазирует самое себя. С интеллектуальной точки зрения это всего лишь рабочая гипотеза. Ее эмпирические символы, с другой стороны, очень часто обладают отчетливой нуминозностъю, то есть априорной эмоциональной ценностью, как в случае мандалы, пифагорейского tetraktys, кватерности и т. д. /19/ Таким образом, самость утверждает себя как архетипическую идею (см. идея; образ), отличающуюся от других идей подобного рода тем, что она занимает центральное место благодаря значительности своего содержания и своей нуминозностью.

51. Символ. Понятие символа строго отличается в моем понимании от понятия простого знака. Символическое и семиотическое значение - две вещи совершенно разные. Ферреро /120/ пишет в своей книге, строго говоря, не о символах, а о знаках. Например, старый обычай передавать кусок дерна при продаже земли можно было бы, вульгарно говоря, назвать <символическим>, но, по своей сущности, он вполне семиотичен. Кусок дерна есть знак, взятый вместо всего участка земли. Крылатое колесо у железнодорожного служащего не есть символ железной дороги, а знак, указывающий на причастность к железнодорожной службе. Напротив, символ всегда предполагает, что выбранное выражение является наилучшим обозначением или формулою для сравнительно неизвестного фактического обстояния, наличность которого, однако, признается или требуется. Итак, если крылатое колесо железнодорожника толкуется как символ, то это означает, что этот человек имеет дело с неизвестной сущностью, которую нельзя было бы выразить иначе или лучше, чем в виде крылатого колеса.

Всякое понимание, которое истолковывает символическое выражение, в смысле аналогии или сокращенного обозначения для какого-нибудь знакомого предмета, имеет семиотическую природу. Напротив, такое понимание, которое истолковывает символическое выражение как наилучшую и потому ясную и характерную ныне непередаваемую формулу сравнительно неизвестного предмета, имеет символическую природу. Понимание же, которое истолковывает символическое выражение как намеренное описание или иносказание какого-нибудь знакомого предмета, имеет аллегорическую природу. Объяснение креста как символа божественной любви есть объяснение семиотическое, потому что <божественная любовь> обозначает выражаемое обстояние точнее и лучше, чем это делает крест, который может иметь еще много других значений. Напротив, символическим будет такое объяснение креста, которое рассматривает его, помимо всяких других мыслимых объяснений, как выражение некоторого, еще незнакомого и непонятного, мистического или трансцендентного, то есть прежде всего психологического, обстояния, которое, безусловно, точнее выражается в виде креста.

Пока символ сохраняет жизненность, он является выражением предмета, который иначе не может быть лучше обозначен. Символ сохраняет жизненность только до тех пор, пока он чреват значением. Но как только его смысл родился из него, то есть как только найдено выражение, формулирующее искомый, ожидаемый или чаемый предмет еще лучше, чем это делал прежний символ, так символ мертв, то есть он имеет еще только историческое значение. Поэтому о нем все еще можно говорить как о символе, допуская про себя, что в нем имеется в виду то, что было, когда он еще не породил из себя своего лучшего выражения. Тот способ рассмотрения, с которым Павел и более древнее мистическое умозрение подходят к символу креста, показывает, что он был для них живым символом, который изображал неизреченное, и притом непревзойденным образом. Для всякого эзотерического объяснения символ мертв, потому что эзотерия сводит его к лучшему (очень часто мнимо лучшему) выражению, вследствие чего он является уже просто условным знаком для таких связей, которые на других путях уже известны и полнее и лучше. Символ остается жизненным всегда только для экзотерической точки зрения.

Выражение, поставленное на место какого-нибудь известного предмета, остается всегда простым знаком и никогда не является символом. Поэтому совершенно невозможно создать живой, то есть чреватый значением, символ из знакомых сочетаний. Ибо созданное на этом пути никогда не содержит больше того, чем сколько в него было вложено. Каждый психический продукт, поскольку он является в данный момент наилучшим выражением для еще неизвестного или сравнительно известного факта, может быть воспринят как символ, поскольку есть склонность принять, что это выражение стремится обозначить и то, что мы лишь предчувствуем, но чего мы ясно еще не знаем. Поскольку всякая научная теория заключает в себе гипотезу, то есть предвосхищающее обозначение, по существу, еще неизвестного обстоятельства, она является символом. Далее, каждое психологическое явление есть символ при допущении, что оно говорит или означает нечто большее и другое, такое, что ускользает от современного познания. Такое возможно, безусловно, всюду, где имеется сознание с установкою на иное возможное значение вещей. Оно невозможно только там, и то лишь для этого самого сознания, где последнее само создало выражение, долженствующее высказать именно столько, сколько входило в намерение создающего сознания; таково, например, математическое выражение. Но для другого сознания такое ограничение отнюдь не существует. Оно может воспринять и математическое выражение как символ, например для выражения скрытого в самом творческом намерении неизвестного психического обстоятельства, поскольку это обстоятельство подлинно не было известно самому творцу семиотического выражения и поэтому не могло быть сознательно использовано им.

Что есть символ, что нет - это зависит прежде всего от установки (см.) рассматривающего сознания, например рассудка, который рассматривает данное обстоятельство не просто как таковое, но, сверх того, и как выражение чего-то неизвестного. Поэтому весьма возможно, что кто-нибудь создает такое обстоятельство, которое для его воззрения совсем не представляется символическим, но может представиться таковым сознанию другого человека. Точно так же возможно и обратное. Мы знаем и такие продукты, символический характер которых зависит не только от установки созерцающего их сознания, но обнаруживается сам по себе в символическом воздействии на созерцающего. Таковы продукты, составленные так, что они должны были бы утратить всякий смысл, если бы им не был присущ символический смысл. Треугольник с включенным в него оком является в качестве простого факта такой нелепостью, что созерцающий решительно не может воспринять его как случайную игру. Такой образ непосредственно навязывает нам символическое понимание. Это воздействие подкрепляется в нас или частым и тождественным повторением того же самого образа, или же особенно тщательным выполнением его, которое и является выражением особенной, вложенной в него ценности.

Символы, не действующие сами из себя, как было только что описано, или мертвы, то есть превзойдены лучшей формулировкой, или же являются продуктами, символическая природа которых зависит исключительно от установки созерцающего их сознания. Эту установку, воспринимающую данное явление как символическое, мы можем назвать сокращенно символической установкой. Она лишь отчасти оправдывается данным положением вещей, с другой же стороны, она вытекает из определенного мировоззрения, приписывающего всему совершающемуся - как великому, так и малому - известный смысл и придающего этому смыслу известную большую ценность, чем чистой фактичности. Этому воззрению противостоит другое, придающее всегда главное значение чистым фактам и подчиняющее фактам смысл. Для этой последней установки символ отсутствует всюду, где символика покоится исключительно на способе рассмотрения. Зато и для нее есть символы, а именно такие, которые заставляют наблюдателя предполагать некий скрытый смысл. Идол с головою быка может быть, конечно, объяснен как туловище человека с бычьей головой. Однако такое объяснение вряд ли может быть поставлено на одну доску с символическим объяснением, ибо символ является здесь слишком навязчивым для того, чтобы его можно было обойти. Символ, навязчиво выставляющий свою символическую природу, не должен быть непременно жизненным символом. Он может, например, действовать только на исторический или философский рассудок. Он пробуждает интеллектуальный или эстетический интерес. Жизненным же символ называется только тогда, когда он и для зрителя является наилучшим и наивысшим выражением чего-то лишь предугаданного, но еще непознанного. При таких обстоятельствах он вызывает в нас бессознательное участие. Действие его творит жизнь и споспешествует ей. Так, Фауст говорит: <Совсем иначе этот знак влияет на меня>.

Жизненный символ формулирует некий существенный, бессознательный фрагмент, и чем более распространен этот фрагмент, тем шире и воздействие символа, ибо он затрагивает в каждом родственную струну. Так как символ, с одной стороны, есть наилучшее и, для данной эпохи, непревзойденное выражение для чего-то еще неизвестного, то он должен возникать из самого дифференцированного и самого сложного явления в духовной атмосфере данного времени. Но так как, с другой стороны, живой символ должен заключать в себе то, что родственно более широкой группе людей, для того, чтобы он вообще мог воздействовать на нее, - то он должен и схватывать именно то, что обще более широкой группе людей. Таковым никогда не может быть самое высокодифференцированное, предельно достижимое, ибо последнее доступно и понятно лишь меньшинству; напротив, оно должно быть столь примитивно, чтобы его вездесущее не подлежало никакому сомнению. Лишь тогда, когда символ схватывает это и доводит до возможно совершенного выражения, он приобретает всеобщее действие. В этом и заключается мощное и вместе с тем спасительное действие живого социального символа.

Все, что я сказал сейчас о социальном символе, относится и к индивидуальному символу. Существуют индивидуальные психические продукты, явно имеющие символический характер и непосредственно принуждающие нас к символическому восприятию. Для индивида они имеют сходное функциональное значение, какое социальный символ имеет для обширной группы людей. Однако происхождение этих продуктов никогда не бывает исключительно сознательное или исключительно бессознательное - они возникают из равномерного содействия обоих. Чисто сознательные, так же как и исключительно бессознательные продукты, не являются per se символически убедительными - признание за ними характера символа остается делом символической установки созерцающего сознания. Однако они настолько же могут восприниматься и как чисто каузально обусловленные факты, например в том смысле, как красная сыпь скарлатины может считаться <символом этой болезни>. Впрочем, в таких случаях правильно говорят о <симптоме>, а не о символе. Поэтому я думаю, что Фрейд, со своей точки зрения, совершенно верно говорит о симптоматических, а не о символических действиях (Symptomhandlungen) /121/, ибо для него эти явления не символичны в установленном мною смысле, а являются симптоматическими знаками определенного и общеизвестного, основного процесса. Правда, бывают невротики, считающие свои бессознательные продукты, которые суть прежде всего и главным образом болезненные симптомы, за в высшей степени значительные символы. Но в общем, это обстоит не так. Напротив, современный невротик слишком склонен воспринимать и значительное как простой <симптом>.

Тот факт, что о смысле и бессмыслице вещей существуют два различных, противоречащих друг другу, но одинаково горячо защищаемых обеими сторонами мнения, научает нас тому, что, очевидно, существуют явления, которые не выражают никакого особенного смысла, которые суть простые последствия, симптомы, и ничего более, - и другие явления, которые несут в себе сокровенный смысл, которые не просто имеют известное происхождение, но скорее хотят стать чем-то и которые поэтому суть символы. Нашему такту и нашей критической способности предоставлено решать, где мы имеем дело с симптомами, а где с символами.

Символ есть всегда образование, имеющее в высшей степени сложную природу, ибо он составляется из данных, поставляемых всеми психическими функциями. Вследствие этого природа его ни рациональна, ни иррациональна. Правда, одна сторона его приближается к разуму, но другая его сторона не доступна разуму, потому что символ слагается не только из данных, имеющих рациональную природу, но и из иррациональных данных чистого внутреннего и внешнего восприятия. Богатство предчувствием и чреватость значением, присущие символу, одинаково говорят как мышлению, так и чувству, а его особливая образность, принявши чувственную форму, возбуждает как ощущение, так и интуицию. Жизненный символ не может сложиться в тупом и малоразвитом духе, ибо такой дух удовлетворится уже существующим символом, предоставленным ему традицией. Только томление высокоразвитого духа, для которого существующий символ уже не передает высшего единства в одном выражении, может создать новый символ.

Но так как символ возникает именно из его высшего и последнего творческого достижения и вместе с тем должен включать в себя глубочайшие основы его индивидуального существа, то он не может возникнуть односторонне из наивысше дифференцированных функций, а должен исходить в равной мере из низших и примитивнейших побуждений. Для того чтобы такое содействие самых противоположных состояний вообще стало возможным, оба этих состояния, во всей их противоположности, должны сознательно стоять друг возле друга. Это состояние должно быть самым резким раздвоением с самим собой, и притом в такой степени, чтобы тезис и антитезис взаимно отрицали друг друга, а эго все-таки утверждало бы свою безусловную причастность и к тезису, и к антитезису. Если же обнаруживается ослабление одной стороны, то символ оказывается преимущественно продуктом одной стороны и тогда, в меру этого, он становится не столько символом, сколько симптомом, притом именно симптомом подавленного антитезиса. Но в той мере, в какой символ есть просто симптом, он теряет свою освобождающую силу, ибо он уже не выражает права на существование всех частей психики, а напоминает о подавлении антитезиса, даже тогда, когда сознание не отдает себе отчета в этом. Если же имеется налицо полное равенство и равноправие противоположностей, засвидетельствованное безусловной причастностью эго и к тезису, и к антитезису, то вследствие этого создается некоторая приостановка воления, ибо невозможно больше хотеть, потому что каждый мотив имеет наряду с собою столь же сильный противоположный мотив. Так как жизнь совершенно не выносит застоя, то возникает скопление жизненной энергии, которое привело бы к невыносимому состоянию, если бы из напряженности противоположностей не возникла новая объединяющая функция, выводящая за пределы противоположностей. Но она возникает естественно из той регрессии либидо, которая вызвана ее скоплением. Так как вследствие полного раздвоения воли прогресс становится невозможным, то либидо устремляется назад, поток как бы течет обратно к своему источнику, то есть при застое и бездейственности сознания возникает активность бессознательного, где все дифференцированные функции имеют свой общий архаический корень, где живет та смешанность содержаний, многочисленные остатки которой еще обнаруживает первобытная ментальность.

И вот активность бессознательного выявляет наружу некое содержание, установленное одинаково - как тезисом, так и антитезисом - и компенсирующее как тот, так и другой (см. компенсация). Так как это содержание имеет отношение как к тезису, так и к антитезису, то оно образует посредствующую основу, на которой противоположности могут соединиться. Если мы возьмем, например, противоположность между чувственностью и духовностью, то среднее содержание, рожденное из бессознательного, дает благодаря богатству своих духовных отношений желанное выражение духовному тезису, а в силу своей чувственной наглядности оно ухватывает чувственный антитезис. Но эго, расщепленное между тезисом и антитезисом, находит свое отображение, свое единое и настоящее выражение именно в посредствующей основе, и оно жадно ухватится за него, чтобы освободиться от своей расщепленности. Поэтому напряженность противоположностей устремляется в это посредствующее выражение и защищает его от той борьбы противоположностей, которая вскоре начинается из-за него и в нем, причем обе противоположности пытаются разрешить новое выражение, каждая в своем смысле. Духовность пытается создать нечто духовное из выражения, выдвинутого бессознательным, чувство же - нечто чувственное; первая стремится создать из него науку или искусство, вторая - чувственное переживание. Разрешение бессознательного продукта в то или другое удается тогда, когда эго оказывается не вполне расщепленным, а стоит более на одной стороне, чем на другой. Если одной из сторон удается разрешить бессознательный продукт, то не только этот продукт, но и эго переходит к ней, вследствие чего возникает идентификация эго с наиболее дифференцированной функцией (см. подчиненная функция). Вследствие этого процесс расщепления повторится впоследствии на высшей ступени.

Если же эго настолько устойчиво, что ни тезису, ни антитезису не удается разрешить бессознательный продукт, то это подтверждает, что бессознательное выражение стоит выше как той, так и другой стороны. Устойчивость эго и превосходство посредствующего выражения над тезисом и антитезисом представляются мне коррелятами, взаимно друг друга обусловливающими. Иногда кажется, как будто устойчивость прирожденной индивидуальности является решающим моментом, а иногда - будто бессознательное выражение имеет преобладающую силу, от которой эго и получает безусловную устойчивость. В действительности же может быть и так, что устойчивость и определенность индивидуальности, с одной стороны, и превосходство силы бессознательного выражения, с другой, - суть не что иное, как признаки одного и того же фактического постоянства.

Если бессознательное выражение до такой степени сохраняется, то оно является сырым материалом, подлежащим не разрешению, а формированию и представляющим собой общий предмет для тезиса и антитезиса. Вследствие этого такое бессознательное выражение становится новым содержанием, овладевающим всей установкой, уничтожающим расщепление и властно направляющим силу противоположностей в одно общее русло. Этим застой жизни устраняется, и жизнь получает возможность течь далее с новой силой и новыми целями.

Этот описанный только что процесс в его целом я назвал трансцендентной функцией, причем под <функцией> я разумею не основную функцию, а сложную, составленную из других функций, а термином <трансцендентный> я обозначаю не какое-нибудь метафизическое качество, а тот факт, что при помощи этой функции создается переход из одной установки в другую. Сырой материал, обработанный тезисом и антитезисом и соединяющий в процессе своего формирования обе противоположности, есть жизненный символ. В его надолго неразрешимом, сыром материале заложено все присущее ему богатство предчувствиями, а в том образе, который принял его сырой материал под воздействием противоположностей, заложено влияние символа на все психические функции.

Намеки на основы процесса, образующего символ, мы находим в скудных сообщениях о подготовительных периодах жизни у основателей религий, например в противоположениях Иисуса и Сатаны, Будды и Мары, Лютера и черта, в истории первого светского периода жизни Цвингли, у Гете в возрождении Фауста через союз с чертом. В конце <Заратустры> мы находим замечательный пример подавления антитезиса в образе <безобразнейшего человека>.

52. Синтетическое. См. конструктивное.

53. Сознание. Под сознанием я разумею отнесенность психических содержаний к нашему эго (см.), поскольку эго ощущает эту отнесенность как таковую. /122- S.11; 76- S.3/ Отношения к эго, поскольку они, как таковые, им не ощущаются, остаются бессознательными (см. бессознательное). Сознание есть функция или деятельность [Ср. Riehl /123- S.161/, который тоже понимает сознание как <активность>, как <процесс>], поддерживающая связь между психическими содержаниями и эго. Сознание для меня не тождественно с психикой, ибо психика представляется мне совокупностью всех психических содержаний, из которых не все непременно связаны прямо с эго, то есть настолько отнесены к эго, что им присуще качество сознательности. Есть множество психических комплексов, из которых не все по необходимости связаны с эго. /52/

54. Субъективный уровень. Когда я говорю об истолковании сновидения или фантазии на субъективном уровне, то имею в виду, что лица или ситуации, встречающиеся в них, относятся к субъективным факторам, всецело присущим собственной психике субъекта. Известно, что образ объекта, находящийся в нашей психике, никогда не бывает абсолютно равным самому объекту, а самое большее лишь похожим на него. Правда, образ этот создается через чувственную перцепцию и через апперцепцию (см.) этих раздражений, но именно с помощью процессов, которые уже принадлежат нашей психике и лишь вызваны объектом. Опыт показывает, что свидетельства наших чувств в высокой степени совпадают с качествами объекта, однако наша апперцепция подвержена почти необозримым субъективным влияниям, которые чрезвычайно затрудняют верное познание человеческого характера. К тому же столь сложная психическая величина, какой является человеческий характер, дает чистой чувственной перцепции лишь очень немного точек опоры. Познание характера требует эмпатии (см.), размышления, интуиции (см.). Вследствие таких осложнений естественно, что конечное суждение имеет всегда лишь очень сомнительную ценность, так что тот образ человеческого объекта, который мы в себе слагаем, оказывается при всяких обстоятельствах в высшей степени субъективно обусловленным. Поэтому в практической психологии поступают правильно, когда строго отличают образ, или имаго, человека от его действительного существования. Вследствие крайне субъективного возникновения имаго, оно нередко является скорее отображением субъективного комплекса функций, нежели самого объекта. Поэтому при аналитическом разборе бессознательных продуктов важно, чтобы имаго отнюдь не отождествлялось без оговорок с объектом, а, скорее, понималось как образ субъективного отношения к объекту. Это и есть понимание на субъективном уровне.

Исследование бессознательного продукта на субъективном уровне обнаруживает наличность субъективных суждений и тенденций, носителем которых становится объект. И если в каком-нибудь бессознательном продукте появляется имаго объекта, то это вовсе не значит, что дело само по себе идет о реальном объекте, а точно так же или, может быть, даже скорее о субъективном функциональном комплексе (см. душа). Применяя истолкование на субъективном уровне, мы получаем доступ к широкой психологической интерпретации не только сновидений, но и литературных произведений, в которых отдельные действующие лица являются представителями относительно автономных функциональных комплексов автора.

55. Тип. Тип есть пример или образец, характеристически передающий характер родового понятия или всеобщности. В более узком смысле настоящего моего труда, тип есть характерный образец единой общей установки (см. установка), встречающейся во многих индивидуальных формах. Из многочисленных установок, действительно встречающихся и возможных, я выделяю в настоящем своем исследовании в общем четыре установки, а именно те, которые ориентируются, главным образом, на четыре основные психологические функции (см. функция), то есть на мышление, чувство, интуицию и ощущение. Поскольку такая установка привычна и тем накладывает определенный отпечаток на характер индивида, я говорю о психологическом типе. Эти типы, базированные на четырех основных функциях, которые можно обозначить как мыслительный, чувствующий, интуитивный и ощущающий, могут быть в зависимости от качества основной (ведущей) функции разделены на два класса: на типы рациональные и типы иррациональные. К первым принадлежат мыслительный и чувствующий типы, к последним - интуитивный и ощущающий (см. рациональное и иррациональное). Дальнейшее разделение на два класса зависит от преимущественного движения либидо, а именно от интроверсии и экстраверсии (см.). Все основные типы могут принадлежать как к одному, так и к другому классу, смотря по их преобладающей установке, более интровертной или более экстравертной. Мыслительный тип может принадлежать и к интровертному, и к экстравертному классу; так же и все остальные типы. Разделение на рациональные и иррациональные типы составляет другую точку зрения и не имеет ничего общего с интроверсией и экстраверсией.

В двух предварительных сообщениях, посвященных учению о типах [Одно см. Приложение 1; другое: <Структура бессознательного> // Юнг К. Г. Два эссе по аналитической психологии. /15- 7, .462,482/], я не отличал мыслительный и чувствующий типы от типов интровертного и экстравертного, но отождествлял мыслительный тип с интровертным, а чувствующий - с экстравертным. Но при окончательной разработке материала я убедился, что интровертный и экстравертный типы следует рассматривать как категории, стоящие над функциональными типами. Такое разделение вполне соответствует и опыту, ибо, например, несомненно, что есть два различных чувствующих типа, из которых один установлен преимущественно на свое чувствующее переживание, а другой - преимущественно на объект.

56. Тождество (Identitat, Identity). О тождестве я говорю в случае психологической одинаковости. Тождество есть всегда бессознательный феномен, потому что сознательная одинаковость всегда предполагала бы уже сознание двух вещей одинаковых одна с другой и, следовательно, отделение субъекта от объекта, вследствие чего сам феномен тождества был бы уже упразднен. Психологическое тождество предполагает свою бессознательность. Оно составляет характерное свойство примитивного уклада души и настоящую основу <мистического соучастия> (см.), которая есть не что иное, как пережиток первобытной психологической неотличенности субъекта и объекта, то есть остаток изначального бессознательного состояния; далее, оно есть свойство, характеризующее духовное состояние раннего детства, и, наконец, оно характеризует и бессознательное у взрослого культурного человека, которое, поскольку оно не стало содержанием сознания, длительно пребывает в состоянии тождества с объектами. На тождестве с родителями основана идентификация (см.) с ними; точно так же на нем покоится и возможность проекции (см.) и интроекции (см.).

Тождество есть прежде всего бессознательная одинаковость с объектами. Оно не есть уравнение или отождествление, но априорная одинаковость, которая вообще никогда не была предметом сознания. На тождестве основан наивный предрассудок, будто психология одного человека равна психологии другого; будто всюду действуют одни и те же мотивы; будто приятное мне, разумеется, должно доставить удовольствие и другому; будто то, что не морально для меня, должно быть не морально и для другого, и т. д. На тождестве основано и распространенное всюду стремление исправлять в других то, что следовало бы исправить в самом себе. На тождестве же основана далее возможность суггестивного внушения и психической заразы. Особенно ясно тождество выступает в патологических случаях, например у параноика, когда собственное субъективное содержание предполагается у другого как само собой разумеющееся. Но тождество делает также возможным сознательный коллективизм (см. коллективное), сознательную социальную установку (см.), нашедшую свое высшее выражение в идеале христианской любви к ближнему.

57. Трансцендентная функция. См. символ.

58. Установка (Einstellung). Это понятие есть сравнительно новое приобретение психологии (1921 год - прим. ред.). Его ввели Мюллер и Шуман. /124- Bd.45. S.37/ Тогда как Кюльпе /125- S.44/ определяет установку как предрасположение сенсорных или моторных центров к определенному раздражению или к постоянному импульсу; Эббингауз /126- Bd.I. S.681 f/ понимает ее в более широком смысле, как процесс упражнения, вносящий привычное в свершение, уклоняющееся от привычного. В нашем применении этого понятия мы исходим из эббингаузовского понятия установки. Установка есть для нас готовность психики действовать или реагировать в известном направлении. Это понятие очень важно именно в психологии сложных душевных явлений, потому что оно дает выражение тому своеобразному психологическому явлению, в силу которого известные раздражения в известное время действуют сильно, а в другое время слабо или же не действуют вовсе. Быть установленным - значит быть готовым к чему-нибудь определенному даже тогда, когда это определенное является бессознательным, потому что установленностъ есть то же самое, что априорная направленность на что-то определенное, независимо от того, находится это определенное в представлении или нет. Готовность, в виде которой я понимаю установку, состоит всегда в том, что налицо имеется известная субъективная констелляция, определенное сочетание психических факторов или содержаний, которое или установит образ действия в том или ином определенном направлении, или воспримет внешнее раздражение тем или иным определенным способом. Без установки активная апперцепция невозможна (см. апперцепция). Установка всегда имеет точку направления, которая может быть сознательной или бессознательной, ибо приуготовленное сочетание содержаний безошибочно выдвинет в акте апперцепции нового содержания те качества или моменты, которые окажутся сопринадлежащими с субъективным содержанием. Это означает, что происходит выбор или суждение, которое исключает неподходящее. Что именно подходяще, а что неподходяще, решается на основании имеющейся наготове комбинации или констелляции содержаний. Сознается или не сознается та точка, на которую направлена установка, не имеет значения для выбирающего действия установки, потому что выбор уже дан установкой априори и в дальнейшем происходит автоматически. Но практически следует отличать сознательное от бессознательного, потому что чрезвычайно часто бывают налицо две установки: одна сознательная, а другая - бессознательная. Этим я хочу сказать, что сознание имеет наготове иные содержания, нежели бессознательное. Такая двойственность установки особенно ясно обнаруживается при неврозе.

Понятие установки несколько сродни понятию апперцепции у Вундта, с тем, однако, отличием, что в понятие апперцепции входит процесс, устанавливающий отношение приуготовленного содержания к новому содержанию, подлежащему апперцепции, тогда как понятие установки относится исключительно к субъективному приуготовленному содержанию. Апперцепция есть как бы мост, соединяющий содержание уже имеющееся, лежащее наготове, с новым содержанием, тогда как установка представляет собой опору моста на одном берегу, новое же содержание - опору на другом берегу. Установка означает ожидание чего-то, а ожидание всегда вызывает выбор и дает направление. Содержание, сильно подчеркнутое и находящееся в поле зрения нашего сознания, образует, иногда совместно с другими содержаниями, известную констелляцию, равносильную определенной установке, ибо такого рода содержание сознания способствует восприятию и апперцепции всего однородного, преграждая путь восприятию всего чужеродного. Такое содержание порождает соответствующую ему установку. Это автоматическое явление составляет одну из существенных основ односторонности сознательного ориентирования. Оно могло бы повести к полной потере равновесия, если бы в психике не было бы саморегулирующей, компенсирующей (см. компенсация) функции, исправляющей сознательную установку. В этом смысле двойственность установки есть явление нормальное, которое лишь тогда проявляется в виде нарушения, когда сознательная односторонность впадает в крайность.

Установка может быть в качестве обычного внимания не- значительным частичным явлением, но она может быть и общим определяющим всю психику принципом. На основе предрасположения, или общего жизненного опыта, или убеждения может образоваться привычная констелляция содержаний, создающая постоянно - и часто до мельчайших подробностей - определенную установку. Человек, особенно глубоко ощущающий всю полноту жизненной неудовлетворенности, будет, естественно, иметь установку, всегда ожидающую неудовольствия. Такая крайняя сознательная установка компенсируется бессознательной установкой, направленной на удовольствие. Угнетенный человек имеет сознательную установку на угнетающее, он выбирает в опыте именно этот момент и всюду его чувствует, поэтому его бессознательная установка направлена на власть и превосходство.

Вся психология индивида даже в его наиболее существенных чертах бывает ориентирована различно в соответствии с его привычной установкой. Хотя общие психологические законы имеют значение для каждого индивида, однако нельзя сказать, что все они характеризуют отдельную личность, поскольку сам способ действия этих законов изменяется в соответствии с его привычной установкой. Привычная установка всегда есть результат всех факторов, способных существенно влиять на психическое, а именно: врожденного предрасположения, влияния среды, жизненного опыта, прозрений и убеждений, приобретенных путем дифференциации (см.), коллективных (см.) представлений и др. Без такого, безусловно, фундаментального значения установки было бы невозможно существование индивидуальной психологии. Но общая установка вызывает такие огромные сдвиги сил и такие изменения во взаимоотношениях между отдельными функциями, что из этого слагаются сложные последствия, ставящие нередко под вопрос значение общих психологических законов. Хотя, например, считается, что в силу физиологических и психологических оснований половая функция неизбежно должна иметь известную степень деятельности, однако бывают индивиды, которые без ущерба, то есть без патологических явлений и без каких-нибудь заметных ограничений в трудоспособности, в значительной степени обходятся без нее, тогда как в других случаях даже незначительные нарушения в этой области могут повлечь за собой весьма значительные общие последствия. Как огромны индивидуальные различия, можно, пожалуй, лучше всего убедиться в вопросе об удовольствии и неудовольствии. Здесь изменяют, так сказать, все правила. Есть ли, в конце концов, что-нибудь такое, что не могло бы доставить человеку при случае удовольствие, а при случае - неудовольствие? Каждое влечение, каждая функция может подчинить себя другой и последовать за ней. Влечение к утверждению своего эго или к власти может заставить сексуальность служить себе, или же сексуальность может использовать наше эго. То мышление превзойдет и осилит все остальное, то чувство поглотит мышление и ощущение - и все в зависимости от установки.

В сущности, установка есть явление индивидуальное и не укладывается в рамки научного подхода. Но в опыте можно различать известные типические установки, поскольку различаются также и психические функции. Если какая-нибудь функция обычно преобладает, то из этого возникает типическая установка. Смотря по роду дифференцированной функции возникают констелляции содержаний, которые и создают соответствующую установку. Так, существует типическая установка человека мыслящего, чувствующего, ощущающего и интуитивного. Кроме этих, чисто психологических типов установки, число которых могло бы быть, может быть, еще увеличено, существуют и социальные типы, то есть такие, на которых лежит печать какого-нибудь коллективного представления. Они характеризуются различными <измами>. Эти коллективно обусловленные установки во всяком случае очень важны, а в некоторых случаях они имеют большее значение, чем чисто индивидуальные установки.

59. Фантазия. Под фантазией я подразумеваю два различных явления, а именно: во-первых, фантазму и, во-вторых, воображающую деятельность. Из текста моей работы в каждом данном случае вытекает, в каком смысле следует понимать выражение <фантазия>. Под фантазией в смысле <фантазмы> я понимаю комплекс представлений, отличающихся от других комплексов представлений тем, что ему не соответствует никакой внешней реальной объективной данности. Хотя первоначально фантазия может покоиться на вспоминающихся образах действительно имевших место переживаний, все же ее содержание не соответствует никакой внешней реальности, но остается, по существу, выходом творческой активности духа, деятельностью или продуктом комбинации психических элементов, оккупированных энергией. Поскольку психическая энергия может подвергаться произвольному направлению, постольку и фантазия может вызываться сознательно и произвольно как в целом, так и по крайней мере частично. В первом случае она тогда не что иное, как комбинация сознательных элементов. Однако такой случай является искусственным и только теоретически значимым экспериментом. В повседневном психологическом опыте фантазия в большинстве случаев или вызывается вследствие настороженной интуитивной установки, или же является вторжением бессознательных содержаний в сознание.

Можно различать активные и пассивные фантазии; первые вызываются интуицией (см.), то есть установкой (см.), направленной на восприятие бессознательных содержаний, причем либидо (см.) тотчас оккупирует все всплывающие из бессознательного элементы и доводит их, через ассоциацию параллельных материалов, до полной ясности и наглядности; пассивные фантазии появляются сразу в наглядной форме, без предшествующей и сопровождающей интуитивной установки, при совершенно пассивной установке познающего субъекта. Такие фантазии принадлежат к психическим <автоматизмам> (Automatismes, Жане). Эти последние фантазии могут, конечно, появляться лишь при наличии относительной диссоциации в психике, потому что их возникновение требует, чтобы существенная часть энергии уклонилась от сознательного контроля и овладела бессознательными содержаниями. Так, например, видение Савла предполагает, что бессознательно он уже христианин, что укрылось от его сознательного понимания, инсайта.

Пассивная фантазия всегда возникает из какого-нибудь процесса в бессознательном, противоположного сознанию, - процесса, который содержит в себе приблизительно столько же энергии, сколько и в сознательной установке, и который поэтому способен проломить сопротивление последней. Напротив, активная фантазия обязана своим существованием не только и не односторонне - интенсивному и противоположному бессознательному процессу, но настолько же склонности сознательной установки воспринимать намеки или фрагменты сравнительно слабо подчеркнутых бессознательных связей и, преобразуя их при помощи ассоциирования параллельных элементов, доводить их до полнейшей наглядности. Итак, при активной фантазии дело отнюдь и не всегда сводится к диссоциированному душевному состоянию, но, скорее, к положительному участию сознания.

Если пассивная форма фантазии нередко носит на себе печать болезненного или, по крайней мере, ненормального, то ее активная форма принадлежит нередко к высшим проявлениям человеческого духа, так как в ней сознательная и бессознательная личности субъекта сливаются в одном общем объединяющем произведении. Фантазия, сложившаяся так, может быть высшим выражением единства известной индивидуальности и даже создавать эту индивидуальность именно при помощи совершенного выражения ее единства (ср. понятие <эстетического настроения> у Шиллера). По-видимому, пассивная фантазия обычно никогда не бывает выражением достигнутого единства индивидуальности, так как она, как уже сказано, предполагает сильную диссоциацию, которая со своей стороны может покоиться только на столь же сильной противоположности между сознанием и бессознательным. Фантазия, возникшая из такого состояния через вторжение в сознание, именно поэтому никогда не может быть совершенным выражением объединенной в себе индивидуальности, но будет преимущественно выражением точки зрения бессознательной личности. Хорошим примером тому может служить жизнь Павла: его обращение в христианскую веру соответствовало принятию дотоле неосознанной точки зрения и вытеснению прежнего антихристианского образа мыслей, который впоследствии обнаруживался в его истерических припадках. Поэтому пассивная фантазия всегда нуждается в сознательной критике, если она не должна односторонне давать дорогу точке зрения бессознательной противоположности. Напротив, активная фантазия как продукт, с одной стороны, сознательной установки, отнюдь не противоположной бессознательному, с другой стороны, бессознательных процессов, также не противоположных сознанию, а лишь компенсирующих его, нуждается не в критике, а в понимании.

Как в сновидении (которое есть не что иное, как пассивная фантазия), так и в фантазии следует различать явный и скрытый смысл. Первый выясняется из непосредственного созерцания фантастического образа, этой непосредственной манифестации фантастического комплекса представлений. Конечно, явный смысл почти и не заслуживает названия - в фантазии он всегда оказывается гораздо более развитым, чем в сновидении, - это, вероятно, должно проистекать из того, что сонная фантазия обычно не нуждается в особой энергии для того, чтобы действенно противостоять слабому сопротивлению спящего сознания, так что уже малопротивоположные и лишь слегка компенсирующие тенденции могут дойти до восприятия. Напротив, бодрствующая фантазия уже должна располагать значительной энергией для того, чтобы преодолеть тормозящее сопротивление, исходящее от сознательной установки. Чтобы бессознательная противоположность дошла до сознания, ей необходимо быть очень важной. Если бы эта противоположность состояла лишь в неясных и трудноуловимых намеках, то она никогда не смогла бы настолько завладеть вниманием, то есть сознательным либидо, чтобы прорвать связь сознательных содержаний. Поэтому бессознательное содержание приковано к прочной внутренней связи, которая именно и выражается в выработанном явном смысле.

Явный смысл всегда имеет характер наглядного и конкретного процесса, однако последний, вследствие своей объективной нереальности, не может удовлетворить сознания, притязающего на понимание. Поэтому оно начинает искать другого значения фантазии - ее толкования, то есть скрытого смысла. Хотя существование скрытого смысла фантазии сначала вовсе не достоверно и хотя вполне возможно оспаривать даже и саму возможность скрытого смысла, однако притязание на удовлетворительное понимание является достаточным мотивом для тщательного исследования. Это отыскание скрытого смысла может сначала иметь чисто каузальную природу, при постановке вопроса о психологических причинах возникновения фантазии. Такая постановка вопроса ведет, с одной стороны, к поводам, вызвавшим фантазию и лежащим далее, позади; с другой стороны, к определению тех влечений и сил, на которые энергетически следует возложить ответственность за возникновение фантазии. Как известно, Фрейд особенно интенсивно разрабатывал это направление. Такого рода толкование я назвал редуктивным. Право на редуктивное понимание ясно без дальнейших разъяснений, и точно так же вполне понятно, что этот способ толкования психологических данных дает некоторое удовлетворение людям известного темперамента, так что всякое притязание на дальнейшее понимание у них отпадает. Когда кто-нибудь издаст крик о помощи, то этот факт будет достаточно и удовлетворительно объяснен, если мы сможем доказать, что жизнь данного человека в данный момент находится в опасности. Если человеку снится уставленный яствами стол и доказано, что он лег спать голодным, то такое объяснение сна удовлетворительно. Если человек, подавляющий свою сексуальность, например средневековый святой, имеет сексуальные фантазии, то этот факт достаточно объяснен редукцией на подавленную сексуальность.

Но если бы мы захотели объяснить видение Петра ссылкой на тот факт, что он голодал и что поэтому бессознательное побуждало его есть нечистых животных или же что поедание нечистых животных вообще лишь исполнение запретного желания, то такое объяснение дает мало удовлетворения. Точно так же наш запрос не будет удовлетворен, если мы захотим свести, например, видение Савла к его вытесненной зависти, которую он питал к роли Христа среди его соотечественников и при помощи которой он отождествлял себя с Христом. В обоих этих объяснениях может быть доля правды, но к психологии Петра или Павла, обусловленной духом их времени, объяснения эти не имеют никакого отношения. Это объяснение чересчур просто и дешево. Нельзя трактовать мировую историю как проблему физиологии или как вопрос личной скандальной хроники. Эта точка зрения была бы слишком ограниченна. Поэтому мы вынуждены значительно расширить наше понимание скрытого смысла фантазии, прежде всего в смысле причинности: психологию отдельного человека никогда нельзя исчерпывающе объяснить из него самого, но надо ясно понять, что его индивидуальная психология обусловлена современными ему историческими обстоятельствами и как именно. Она не есть лишь нечто физиологическое, биологическое или личное, но и некая проблема истории того времени. И потом, никакой психологический факт никогда не может быть исчерпывающе объяснен только из одной своей причинности, ибо в качестве живого феномена он всегда неразрывно связан с непрерывностью жизненного процесса, так что хотя он, с одной стороны, есть всегда нечто ставшее, с другой стороны, он все же есть всегда нечто становящееся, творческое.

У психологического момента лик Януса: он глядит на- зад и вперед. В то время как он становится, он подготавливает и будущее. В противном случае намерение, задание, установка целей, учет будущего и предвидение его были бы психологически невозможны. Если кто-нибудь выражает какое-либо мнение и мы относим этот факт только к тому, что до него кто-то другой высказал такое же мнение, то это объяснение практически совершенно недостаточно, ибо мы хотим знать не просто причину этого -поступка для его понимания, но еще и то, что он имеет при этом в виду, в чем его цель и намерение и чего он хочет этим достигнуть. Узнав и это все, мы обыкновенно чувствуем себя удовлетворенными. В повседневной жизни мы без дальнейшего рассуждения и совершенно инстинктивно прибавляем к этому еще объяснение и с финальной точки зрения; очень часто мы даже считаем именно эту финальную точку зрения решающей, совершенно оставляя в стороне момент, в строгом смысле причинный, очевидно инстинктивно признавая творческий момент психического существа. Если мы так поступаем в повседневном опыте, то и научная психология должна считаться с таким положением дела и поэтому не должна становиться исключительно на строго каузальную точку зрения, заимствованную ею первоначально у естественных наук, но принимать во внимание и финальную природу психического.

И вот, если повседневный опыт утверждает как несомненное финальное ориентирование содержаний сознания, то с самого начала нет никаких поводов для того, чтобы отвергнуть это применительно к содержаниям бессознательного, конечно до тех пор, пока опыт не обнаружит обратного. По моему опыту, нет никаких оснований отрицать финальное ориентирование бессознательных содержаний, напротив, есть множество случаев, в которых удовлетворительное объяснение достижимо только при введении финальной точки зрения. Если мы будем рассматривать, например, видение Савла с точки зрения мировой миссии Павла и придем к заключению, что Савл хотя сознательно и преследовал христиан, но бессознательно принял уже христианскую точку зрения и стал христианином вследствие перевеса и вторжения бессознательного, потому что его бессознательная личность стремилась к этой цели, инстинктивно постигая необходимость и значительность этого деяния, то мне кажется, что такое объяснение значения этого факта будет более адекватным, чем редуктивное объяснение при помощи личных моментов, хотя последние, в той или иной форме, несомненно соучаствовали в этом, ибо <слишком человеческое> имеется всюду налицо. Точно так же данный в Деяниях Апостолов намек на финальное объяснение видения Петра является гораздо более удовлетворительным, чем предположение физиологически-личных мотивов.

Итак, объединяя все вместе, мы можем сказать, что фантазию следует понимать и каузально, и финально. Для каузального объяснения она есть такой симптом физиологического или личного состояния, который является результатом предшествующих событий. Для финального же объяснения фантазия есть символ, который пытается обозначить или ухватить с помощью имеющегося материала определенную цель или, вернее, некоторую будущую линию психологического развития. Так как активная фантазия составляет главный признак художественной деятельности духа, то художник есть не только изобразитель, но творец и, следовательно, воспитатель, ибо его творения имеют ценность символов, предначертывающих линии будущего развития. Более ограниченное или более общее социальное значение символов зависит от более ограниченной или более общей жизнеспособности творческой индивидуальности. Чем ненормальнее, то есть чем нежизнеспособнее индивидуальность, тем ограниченнее социальное значение созданных ею символов, хотя бы эти символы и имели для данной индивидуальности абсолютное значение.

Оспаривать существование скрытого смысла фантазии можно только тому, кто полагает, что естественный процесс вообще лишен удовлетворительного смысла. Между тем естествознание уже выделило смысл естественного процесса в форме законов природы. Признано, что законы природы суть человеческие гипотезы, установленные для объяснения естественного процесса. Но поскольку удостоверено, что установленный закон согласуется с объективным процессом, постольку мы имеем право говорить о смысле совершающегося в природе. И поскольку нам удается установить закономерность фантазий, постольку мы имеем право говорить и об их смысле. Однако найденный смысл лишь тогда удовлетворителен или, другими словами, установленная закономерность лишь тогда заслуживает этого имени, когда она адекватно передает сущность фантазии. Есть закономерность при естественном процессе и закономерность самого естественного процесса. Это закономерно, например, что человек видит сновидения, когда спит, однако это не такая закономерность, которая высказывает нечто о сущности сновидений. Это простое условие сновидения. Установление физиологического источника фантазии есть лишь простое условие ее существования, а отнюдь не закон ее сущности. Закон фантазии, как психологического феномена, может быть только психологическим законом.

Мы подходим теперь ко второму пункту нашего объяснения понятия фантазии, а именно к понятию воображающей деятельности (imaginative Tatigkeit). Воображение есть репродуктивная или творческая деятельность духа вообще, не будучи особой способностью, ибо оно может осуществляться во всех основных формах психической жизни, в мышлении, чувстве, ощущении и интуиции. Фантазия, как воображающая деятельность, есть для меня просто непосредственное выражение психической жизнедеятельности, психической энергии, которая дается сознанию не иначе как в форме образов или содержаний, подобно тому как и физическая энергия проявляется не иначе как в форме физического состояния, физическим путем раздражающего органы чувств. Подобно тому как всякое физическое состояние с энергетической точки зрения есть не что иное, как система сил, точно так же и психическое содержание с энергетической точки зрения есть не что иное, как являющаяся сознанию система сил. Поэтому с этой точки зрения можно сказать, что фантазия в качестве фантазмы есть не что иное, как определенная сумма либидо, которая никогда не может явиться сознанию иначе как именно в форме образа. Фантазма есть idee-force. Фантазирование, как воображающая деятельность, тождественно с течением процесса психической энергии.

60. Функция. Под психологической функцией я понимаю известную форму психической деятельности, которая принципиально остается равной себе при различных обстоятельствах. С энергетической точки зрения функция есть форма проявления либидо (см.), остающаяся принципиально равной себе при различных обстоятельствах, приблизительно в том смысле, в котором физическая сила может рассматриваться каждый раз как форма проявления физической энергии. Я различаю, в общем, четыре основные функции - две рациональные и две иррациональные, а именно: мышление, чувство, ощущение и интуицию (см.). Почему я устанавливаю именно эти четыре функции в качестве основных, для этого я не могу вполне указать априорного основания, а могу лишь подчеркнуть, что такое понимание выработалось у меня в течение многолетнего опыта. Я отличаю эти функции одну от другой потому, что они не допускают ссылки друг на друга или соответственно не могут быть сведены одна на другую. Принцип мышления, например, абсолютно отличается от принципа чувства и т. д. Эти функции я отличаю принципиально от фантазий (см.) потому, что фантазирование представляется мне своеобразной формой деятельности, могущей проявляться во всех четырех основных функциях. Воля (см.) представляется мне безусловно вторичным психическим явлением; также и внимание.

61. Чувства. Определенные посредством чувственного анализа содержания или материал чувствующей функции (см. чувство). Следует отличать от эмпатии (см.).

62. Чувство. См. также подчиненная функция. Я причисляю чувство к четырем основным психологическим функциям. Я не могу примкнуть к тому психологическому направлению, которое рассматривает чувство как вторичное явление, зависящее от <представлений> или ощущений; напротив, я считаю вместе с Гефдингом, Вундтом, Леманом, Кюльпе, Балдвином и другими, что чувство есть самостоятельная функция sui generis (особого рода). [К истории понятия чувства и к теории чувства ср. /78; 94; 127/]

Чувство есть прежде всего процесс, происходящий между эго и каким-нибудь данным содержанием, притом процесс, придающий содержанию известную ценность в смысле принятия или отвержения его (<удовольствие> или <неудовольствие>), но далее это также процесс, который помимо определенного содержания сознания или ощущений данного момента может возникнуть, так сказать, изолированно, в качестве настроения. Этот последний процесс может стоять в причинной связи с более ранними содержаниями сознания, хотя необходимости в этом нет, ибо он столь же легко возникает и из бессознательных содержаний, что вполне доказывается психопатологией. Однако и настроение - будь оно общим или же лишь частичным чувством - свидетельствует об оценке, но об оценке не определенного, единичного содержания сознания, а всего наличного в настоящий момент состояния сознания, притом опять-таки в смысле принятия пли отвержения его.

Поэтому чувство есть прежде всего вполне субъективный процесс, который может быть во всех отношениях независим от внешнего раздражения, хотя он пристегивается к каждому ощущению. [К вопросу о различии чувства и ощущения см. /78- Bd.1. S.350 ff/] Даже <безразличное> ощущение имеет <чувственную окраску>, а именно окраску безразличия, что опять-таки выражает известную оценку. Поэтому чувство есть также разновидность суждения, отличающаяся, однако, от интеллектуального суждения постольку, поскольку оно составляется не для установления логической связи, а для установления прежде всего субъективного принятия или отвержения. Оценка при помощи чувства распространяется на всякое содержание сознания, какого бы рода оно ни было. Если интенсивность чувства повышается, то возникает аффект (см.), который есть состояние чувства с заметными телесными иннервациями. Чувство отличается от аффекта тем, что оно не вызывает заметных телесных иннервации, то есть вызывает их не больше и не меньше, чем обычный мыслительный процесс.

Обычно <простое> чувство конкретно (см.), то есть смешано с элементами других функций, например очень часто с ощущениями. В таком, специальном случае чувство можно обозначить как аффективное или же (как в настоящей работе) чувство-ощущение, причем под этим понятием я разумею прежде всего нераздельное слияние чувства с элементами ощущения. Такое характерное смешение находится везде, где чувство оказывается недифференцированной функцией, яснее всего в психике невротика с дифференцированным мышлением. Хотя чувство само по себе есть функция самостоятельная, однако оно может оказаться в зависимости от другой функции, например от мышления, вследствие чего возникает такое чувство, которое сопровождает мышление и лишь постольку не вытесняется из сознания, поскольку оно укладывается в интеллектуальные сочетания.

От обыкновенного конкретного чувства следует отличать чувство абстрактное; как абстрактное понятие (см. мышление) отбрасывает отличительные черты охватываемых им вещей, так и абстрактное чувство поднимается над различиями отдельных, оцененных им содержаний и создает <настроение> или такое состояние чувства, которое охватывает все отдельные различные оценки и тем самым снимает их. Как мышление упорядочивает содержания сознания, подводя их под понятия, так чувство упорядочивает сознательные содержания по их ценности для своего носителя. Чем конкретнее чувство, тем субъективнее и персональнее установленная им ценность; напротив, чем чувство абстрактнее, тем более общей и объективной становится устанавливаемая им ценность. Как совершенно абстрактное понятие уже не покрывает единичности и особенности вещей, а лишь их всеобщность и неразличность, так и совершенно абстрактное чувство не покрывается уже единичным моментом и его чувствующей окраской, но лишь совокупностью всех моментов и их неразличностью. Согласно этому, чувство, подобно мышлению, есть функция рациональная, ибо, по свидетельству опыта, ценности, в общем, устанавливаются по законам разума точно так же, как понятия, в общем, образуются по законам разума.

Понятно, что вышеприведенные определения вовсе еще не характеризуют сущности чувства, а дают лишь внешнее описание его. Интеллектуальная способность понятий оказывается неспособной формулировать на языке понятий сущность чувства, потому что мышление принадлежит к категории несоизмеримой с чувством, как и вообще ни одна из основных психологических функций не может быть сполна выражена через другую. Этому обстоятельству надо приписать и то, что никакое интеллектуальное определение не сможет когда-нибудь передать сколько-нибудь удовлетворительно специфические особенности чувства. Классификация чувств ничего еще не дает для постижения их сущности, потому что даже самая точная классификация сможет передать лишь то интеллектуально постигаемое содержание, с которым или в связи с которым чувства появляются, но не сможет ухватить специфические особенности чувства. Сколько есть различных, интеллектуально постигаемых классов содержаний, столько можно установить и различных чувств, но сами чувства этим отнюдь еще не классифицируются исчерпывающим образом, потому что кроме всех возможных интеллектуально постигаемых классов содержаний существуют еще чувства, не укладывающиеся ни в какие интеллектуальные рубрики. Уже сама мысль о классификации интеллектуальна и поэтому несоизмерима с сущностью чувства. Поэтому мы должны удовлетвориться указанием на границы данного понятия.

Способ оценки при помощи чувства можно сопоставить с интеллектуальной апперцепцией как апперцепцию ценности. Можно различать активную и пассивную апперцепцию при помощи чувства. Пассивный акт чувства характеризуется тем, что какое-нибудь содержание возбуждает или привлекает чувство, оно вынуждает у субъекта чувствующее участие. Активный же акт чувства, напротив, распределяет ценности от лица субъекта, он оценивает содержания по интенции, притом почувствующей, а не интеллектуальной интенции. Поэтому активное чувство есть направленная функция, волевой акт, например любовь в противоположность к влюбленности, тогда как влюбленость была бы не направленным, пассивным чувством, как на то указывает и само словоупотребление, характеризующее первое как деятельность, а второе - как состояние. Ненаправленное чувство есть чувствующая интуиция. Это означает, что, строго говоря, только активное, направленное чувство можно обозначать как рациональное; напротив, пассивное чувство иррационально, поскольку оно создает ценности без содействия субъекта, а может быть, даже против его намерения. Когда общая установка индивида ориентируется чувствующей функцией, то мы говорим о чувствующем типе (см. тип).

63. Эго. Под это я понимаю комплекс идей, представлений, составляющий для меня центр поля моего сознания и который, как мне кажется, обладает в высокой степени непрерывностью и тождественностью (идентичностью) с самим собой. Поэтому я говорю об эго-комплексе. /52/ Этот комплекс есть настолько же содержание сознания, насколько и условие сознания (см. сознание), ибо психический элемент осознан мной постольку, поскольку он отнесен к эго-комплексу. Однако, поскольку эго есть лишь центр моего поля сознания, оно не тождественно с моей психикой в целом, а является лишь комплексом среди других комплексов. Поэтому я различаю между эго и самостью (см.), поскольку эго есть лишь субъект моего сознания, самость же есть субъект всей моей психики, включающей также и ее бессознательное. В этом смысле самость была бы идеальной сущностью (величиной), включающей в себя эго. В бессознательных фантазиях самость часто возникает в виде сверхординарной (необычной) или идеальной личности, вроде Фауста у Гете или Заратустры у Ницше. Именно для сохранения идеального образа архаические черты самости изображались иногда как отделенные от <высшей> самости, как, например, Мефистофель у Гете, Эпиметей у Шпиттелера, а в христианской психологии дьявол или Антихрист. У Ницше Заратустра открывает свою тень в <Безобразнейшем человеке>.

64. Экстраверсия. Экстраверсией называется обращение либидо (см.) наружу, вовне. Этим понятием я обозначаю явное отношение субъекта к объекту в смысле положительного направления субъективного интереса на объект. Человек, находящийся в экстравертном состоянии, мыслит, чувствует и поступает в отношении к объекту так, и притом столь прямо и с такой внешней наглядностью, что не может быть никакого сомнения в его положительной установке по отношению к объекту. Поэтому экстраверсия есть, до известной степени, переложение интереса вовне, от субъекта к объекту. Если экстраверсия интеллектуальна, то субъект вдумывается в объект; если экстраверсия осуществляется чувством, то субъект вчувствывается в объект. В состоянии экстраверсии имеется сильная, если не исключительная обусловленность объектом. Следует говорить об активного экстраверсии, если она намеренно вызвана волей, и о пассивной экстраверсии, если объект вынуждает ее, то есть если он сам от себя притягивает интерес субъекта, может быть даже вопреки намерению субъекта. Если состояние экстраверсии становится привычным, то можно говорить об экстравертном типе (см.)

65. Эмоция. См. аффект.

66. Эмпатия (Вчувствование = Einfuhlung). Эмпатия есть интроекция объекта (см. интроекция). Более подробное описание этого понятия см. в тексте, глава VII (см. также проекция).

67. Энантиодромия. Энантиодромия - значит буквально <бег навстречу>. Этим понятием в философии Гераклита [/128- 1,60/ (<Судьба есть логический продукт энантиодромии, творец всех вещей>.] обозначается игра противоположностей в совершающемся, именно то воззрение, по которому все, что есть, переходит в свою противоположность. <Из живого делается мертвое, а из мертвого живое, из юного старое, а из старого юное, из бодрствующего спящее и из спящего бодрствующее, поток порождения и уничтожения никогда не останавливается>. <Созидание и разрушение, разрушение и созидание - вот норма, охватывающая все круги природной жизни, самые малые и самые великие. Ведь и самый космос, как он возник из первоначального огня, так должен и вернуться в него снова, двойной процесс, совершающийся в размеренные сроки, будь то даже огромные периоды времени, - процесс, которому предстоит совершаться все снова>. /129/ Такова энантиодромия Гераклита по словам призванных истолкователей его учения. Обильны изречения самого Гераклита, выражающие такое его воззрение. Так он говорит: <И природа стремится к противоположностям и создает созвучие из них, а не из одинакового>. <Родившись, они начинают жить, тем самым приобщаются смерти>. <Стать водою - смерть для душ, для воды же смерть - стать землею. Из земли становится вода, из воды становится душа>. <Совершается взаимный обмен, все обменивается на огонь и огонь на все, как золото на товары и товары на золото>. Применяя свой принцип к психологии, Гераклит говорит: <Пусть никогда не будет у вас, эфесяне, недостатка в богатстве, чтобы могла обнаружиться ваша испорченность>.

Энантиодромией я называю выступление бессознательной противоположности, притом именно во временной последовательности. Это характерное явление встречается почти повсюду, где сознательной жизнью владеет крайне одностороннее направление, так что со временем вырабатывается столь же мощная бессознательная противоположность, которая проявляется сначала в виде тормоза (Hemmung) при сознательной работе, а затем в виде перерыва в сознательном направлении. Хорошим примером энантиодромии является психология апостола Павла и его обращение в христианство, также и история обращения Раймонда Луллия, отождествление с Христом больного Ницше, его прославление Вагнера и впоследствии его враждебность к нему, превращение Сведенборга из ученого в ясновидца и т. д.

Заключение

В наше время, когда из завоеваний Французской революции - <Свободы, Равенства, Братства> - развилось и широко разлилось социальное течение духа, стремящееся не только низвести или поднять до единого общего уровня политические права, но полагающее также, что с помощью внешнего регулирования и уравнения можно даже уничтожить человеческое несчастье, - в такое время является поистине неблагодарной задачей говорить о полной разнородности элементов, составляющих нацию. Хотя, конечно, это было бы прекрасно, если бы все люди были равны перед законом, если бы каждый человек имел свой голос в политике и если бы никто не возвышался несправедливо над своим ближним в силу унаследованных сословных привилегий, однако все это становится менее прекрасно, когда эту идею равенства распространяют и на другие сферы жизни. Надо иметь уже очень омраченный взор или рассматривать человеческое общество из очень туманной дали, чтобы полагать, будто равномерного распределения счастья можно достигнуть при помощи равномерного регулирования жизни. Такой человек должен был бы, в частности, отстаивать ту химеру, будто, например, одинаковый по размеру доход и, следовательно, одинаковая возможность внешнего устроения жизни должны иметь одинаковое значение для всех. Но как же поступит такой законодатель со всеми теми, у которых повышенная жизнеспособность имеет внутреннюю природу, а не внешнюю?

Чтобы быть справедливым, он должен был бы дать одному приблизительно вдвое больше, чем другому, потому что для одного это имеет большое значение, а для другого - небольшое. Ни одно социальное законодательство не сможет пройти мимо психологического разнообразия людей, этого необходимейшего фактора жизненной энергии в человеческом обществе. Поэтому очень полезно говорить о разнородности людей. Эти различия до такой степени обусловливают различные притязания на счастье, что никакое, даже самое совершенное законодательство никогда не смогло бы хотя бы приблизительно удовлетворить их. И невозможно изобрести такую общую внешнюю форму жизни, как бы ни казалась она справедливой и верной, которая не явилась бы несправедливостью для того или другого типа людей. И то обстоятельство, что, несмотря на это, разные мечтатели политического, социального, философского и религиозного направления изощряются в отыскивании таких всеобщих и однородных внешних условий, которые должны дать людям наибольшую возможность всеобщего счастья, объясняется, как мне кажется, тем, что общая установка слишком направлена на внешнее.

Этих, далеко уводящих вопросов мы можем здесь лишь коснуться, потому что мы и не задавались целью исследовать их. Мы должны заниматься здесь исключительно психологической проблемой. И факт различных типических установок является перворазрядной проблемой не только для психологии, но и для всех тех областей науки и жизни, в которых психология играет решающую роль. Так, например, тот факт, что всякая философия, если она не только история философии, покоится на личном психологическом первоусловии, понятен без дальнейших пояснений обычному человеческому рассудку. Это первоусловие может иметь чисто индивидуальный характер, и обыкновенно его так и воспринимали, если психологическая критика вообще имела место. Этим вопрос и считался исчерпанным. Но при этом упускали из виду, что то, что считалось за praejudicium (лат. - заранее принятым решением) данной индивидуальности, было таковым вовсе не при всех обстоятельствах, потому что точка зрения данного философа часто имела множество последователей. Эта точка зрения была им по душе, и притом не только потому, что они без всяких размышлений преклонялись перед ней, а потому, что они были способны вполне понять и признать ее. Такое понимание было бы невозможно, если бы точка зрения философа была лишь индивидуально обусловленной, ибо в таком случае нельзя было бы ни вполне понять ее, ни одобрить. Это означает, что своеобразие точки зрения, понятой и признанной ее последователями, должно, напротив, соответствовать некоторой типической личной установке, имеющей в обществе еще нескольких одинаковых или сходных представителей. Обычно борьба между партиями бывает чисто внешней, в том смысле, что каждая указывает на проблемы в индивидуальном вооружении противника. Такая борьба бывает обыкновенно мало плодотворна. Гораздо ценнее было бы, если бы противоположность воззрения была передвинута в психологическую сферу, где она первоначально и возникает. Такое передвижение очень скоро показало бы нам, что есть различные психологические установки, из которых каждая имеет право на существование, хотя их совместное существование и ведет к установлению непримиримых теорий. Пока делаются попытки уладить спор посредством внешних компромиссов, до тех пор удовлетворение могут получить только плоские умы с их скудными требованиями, умы, не способные воодушевляться никакими принципами. Настоящего же соглашения можно достигнуть, по моему мнению, только тогда, когда будет признано различие психологических первоусловий.

В моей практике я постоянно встречаюсь с разительным фактом, что человек почти не способен понять какую-нибудь иную точку зрения, кроме своей собственной, и признать за ней право на существование. Мостом, ведущим через пропасть взаимного непонимания, является в мелочах общая поверхностность, не слишком часто встречающаяся снисходительность и терпимость и, наконец, редко обнаруживающееся благоволение. Но в более важных вопросах и в особенности там, где речь идет об идеалах типа, взаимное понимание бывает, по-видимому, невозможным. Конечно, споры и раздоры всегда будут необходимыми принадлежностями человеческой трагикомедии, однако все же нельзя отрицать, что нравственный прогресс уже привел нас от кулачного права к созданию законов и, следовательно, к образованию инстанции и мерила, стоящих над спорящими партиями. Я убежден, что основой для улаживания спора между различными пониманиями может послужить признание различных типов установки, однако признание не только их наличности, но и того факта, что каждый человек до такой степени находится в плену у своего типа, что оказывается неспособным к полному пониманию другой точки зрения. Вне признания этого широкого требования насилие над другой точкой зрения может считаться неизбежным. Подобно тому как спорящие стороны, представшие перед судом, отказываются от прямого насилия друг над другом и отдают свои притязания на справедливое решение закона и судьи, так и тип, в сознании своего собственного пленения, должен воздерживаться от оскорбления, подозрительности и унижения противника.

Исследуя проблему типических установок и изображая их в общих чертах, я хотел бы направить взор моих читателей на эту картину, рисующую множество различных возможностей понимания, причем я надеюсь этим внести хотя бы небольшой вклад в познание почти бесконечных вариаций и оттенков индивидуальной психологии. Надеюсь, что из данного мной описания типов никто не сделает того вывода, будто я считаю, что описываемыми мной четырьмя или восьмью типами исчерпываются все встречающиеся типы. Это было бы недоразумением. Потому что я вовсе не сомневаюсь в возможности рассматривать и классифицировать встречающиеся установки и с других точек зрения. В этом моем исследовании имеются некоторые намеки на другие возможности, например на деление с точки зрения активности. Но что бы ни послужило критерием при установлении типов, сравнение различных форм привычных установок все-таки должно повести к установлению такого же числа психологических типов.

Но насколько легко будет рассматривать встречающиеся установки под иными углами зрения, помимо принятого мной, настолько трудно было бы привести доказательства против существования психологических типов вообще. Правда, я не сомневаюсь в том, что мои противники попытаются изъять из списка подлежащих научному обсуждению вопросов саму проблему типов, потому что она должна показаться, по меньшей мере, очень нежелательной помехой для всякой теории сложных психических процессов, притязающей на общезначимость. Всякая теория сложных психических процессов исходит из предположения однородной человеческой психологии, по аналогии со всеми естественно-научными теориями, также основывающимися на предположении единой природы. Но с психологией дело обстоит особым образом, а именно: при образовании ее понятий психический процесс является не только объектом, но в то же время и субъектом. И если признается, что субъект во всех индивидуальных случаях один и тот же, то можно допустить и то, что и субъективный процесс образования понятий всюду один и тот же. Но что дело обстоит иначе, это явственнее всего доказывается существованием разнороднейших пониманий сущности сложных психических процессов. Естественно, что новая теория обычно считает все другие, прежние воззрения неверными, притом в большинстве случаев только на том основании, что автор ее субъективно видит иначе, чем его предшественники. Автор не принимает во внимание, что <психология>, которую он видит, есть его собственная психология и разве только еще психология его типа. Поэтому он ожидает, что для того психического процесса, который служит ему объектом познавания и объяснения, может быть только одно истинное объяснение, а именно то, которое подходит к его типу. Все остальные понимания - мне хотелось бы сказать: все остальные семь пониманий, каждое в своем роде столь же истинное, как и его собственное, - он считает заблуждением. Вследствие этого, заинтересованный в верности своей собственной теории, он будет питать живое и с человеческой точки зрения вполне понятное отвращение к установлению типов человеческой психологии, ибо от этого его собственное понимание утратило бы примерно семь восьмых своей ценности и истинности; разве только если бы он оказался в состоянии допустить наряду со своей собственной теорией еще семь других теорий того же самого процесса, в качестве одинаково истинных, или, скажем так: по крайней мере еще хоть одну теорию, как полноценную, наряду со своей.

Я вполне убежден в том, что естественный процесс, в высокой степени независимый от психологии человека, может иметь только одно-единственное истинное объяснение. Я убежден точно так же и в том, что сложный психический процесс, который нельзя замкнуть ни в какие объективно-регистрирующие приборы, по необходимости может получить только то объяснение, которое он же сам создаст в качестве субъекта, то есть строящий данное понятие только и способен создать понятие, подходящее к тому психическому процессу, который он стремится объяснить. Но понятие только тогда будет подходящим, если оно согласуется и с подлежащим объяснению процессом в самом мыслящем субъекте. Если бы подлежащий объяснению процесс или хотя бы подобие его совсем не встречались у самого автора, то автор стоял бы перед полнейшей загадкой, объяснение которой он должен был бы предоставить тому, кто сам переживает этот процесс. Как возникает видение, этого я никогда не смогу испытать при помощи объективных приборов; следовательно, объяснить возникновение его я могу только так, как я это сам себе представляю. Однако в словах <как я сам себе представляю> уже выговорена моя скованность, ибо в лучшем случае мое объяснение вытекает из того, как процесс видения представляется во мне самом. Но кто же даст мне право предполагать, что у всякого другого человека процесс видения слагается так же, как и во мне или хотя бы сходно с моим?

В качестве аргумента в пользу такого обобщения субъективно обусловленных суждений можно было бы, пожалуй, - и как будто даже с некоторым правом - сослаться на универсальную однородность человеческой психологии во все времена и повсюду. В этой однородности человеческой психики я так глубоко убежден, что облек ее даже в понятие коллективного бессознательного как универсального и однородного субстрата, однородность которого заходит так далеко, что мы встречаем одни и те же мифические и сказочные мотивы во всех углах земного простора, так что негр южноамериканских штатов воспроизводит в своих сновидениях мотивы греческой мифологии, а торговый ученик из швейцарцев повторяет в своем психозе видение египетского гностика. Однако от этой основной однородности ярко отличается столь же великое разнообразие в сфере сознательной психики. Какие неизмеримые расстояния лежат между сознанием первобытного человека, сознанием афинянина времен Фемистокла и сознанием современного европейца! Какое различие между сознанием профессора и сознанием его супруги! И вообще, каков был бы облик нашего современного мира, если бы сознания людей были однородны? Нет, мысль об однородности сознательных психик есть академическая химера, упрощающая задачу доцента перед его учениками, но разлетающаяся как дым перед лицом действительности. Совсем отвлекаясь от различия индивидов, у которых внутренняя сущность одного столь же далека от сущности соседа, как одна звезда от другой, - но и типы, как классы индивидов, в высшей степени отличны друг от друга, а ведь их существованием и обусловлены различия общих пониманий.

Чтобы уловить однородность человеческих психик, мне приходится опуститься до фундаментов сознания. Там я нахожу то, в чем все друг на друга похожи. Основывая теорию на том, что всех соединяет, я объясняю психику из того, что составляет в ней фундамент и первоначало. Но этим я ничего не объясняю из того, что является в ней исторически или индивидуально дифференцированным. Выдвигая такую теорию, я оставляю в стороне психологию сознательной психики. Собственно говоря, я тем самым отрицаю всю вторую сторону психики, а именно ее дифференцированность, отличающую ее от зерна первоначально данных способностей. Я, до известной степени, свожу человека к его филогенетической первооснове, или же я разлагаю его на его элементарные процессы; и если бы я захотел реконструировать его из этой редукции, то в первом случае получилась бы обезьяна, а во втором - скопление элементарных процессов, совместная игра которых явилась бы бессмысленным и бесцельным взаимодействием.

Нет сомнения, что объяснение психического на основе однородности не только возможно, но и вполне правомерно. Однако если я захочу восполнить образ психики до его полноты, то я должен поставить перед собою факт разнородности психик, ибо сознательная индивидуальная психика входит так же в общую психологическую картину, как и ее бессознательные основы. Поэтому при образовании понятий я могу с тем же правом исходить и из факта дифференцированности психик и рассматривать с точки зрения дифференциации тот же самый процесс, который я ранее рассматривал с точки зрения его однородности. Это, естественно, ведет меня к такому пониманию, которое оказывается диаметрально противоположным прежнему. Все, что в первом понимании отпадало как индивидуальный вариант, становится при втором понимании значительным в качестве задатка для дальнейшей дифференциации, и все, что в первом случае получало, в качестве однородного, особенную ценность, теперь представляется мне лишенным цены, ибо не более чем коллективным. При таком подходе я всегда буду смотреть на то, к какой цели восходит данное явление, и никогда не буду смотреть на то, откуда оно происходит, тогда как при прежнем подходе я никогда не обращал внимания на цель, а только на происхождение. Поэтому я могу объяснять один и тот же психический процесс при помощи двух противоположных и друг друга исключающих теорий, причем ни об одной из этих теорий я не могу утверждать, что она неверна, потому что верность первой теории доказывается однородностью, а верность второй - разнородностью психик.

Но тут обнаруживается большое затруднение, настолько затруднившее как профана, так и научно-образованную публику в чтении моей прежней книги <Либидо: его метаморфозы и символы>, что многие, обычно разбирающиеся умы, пережили здесь некоторое замешательство (как это явствует из их неубедительной критики). Дело в том, что там я попытался изобразить на конкретном материале как то, так и другое воззрение. Но так как действительность, как известно, не состоит из теорий и не следует им, то обе стороны, которые мы вынуждены мыслить в отрыве одна от другой, оказываются в действительности соединенными воедино, так что каждое живое явление души отливает различными красками. Каждое из них есть нечто возникшее и таит в себе некоторое будущее, и ни об одном из них нельзя с уверенностью сказать, является ли оно лишь концом или же вместе с тем и началом. Каждого, кто считает, что для психического процесса может быть только одно истинное объяснение, такая жизненность психического содержания, принуждающая нас к признанию двух противоположных теорий, может довести до отчаяния, в особенности же если он оказывается любителем простых, несложных истин и не способен мыслить их одновременно.

Я опять-таки не убежден, что этими двумя способами рассмотрения - редуцирующим и конструктивным, как я однажды их назвал /46/, - исчерпываются все возможные способы рассмотрения. Напротив, я думаю, что к психическому процессу можно приложить еще несколько других, столь же <истинных> объяснений, притом именно столько, сколько существует типов. И эти объяснения будут уживаться друг с другом так же хорошо или так же плохо, как и самые типы в их личных взаимоотношениях. Итак, если допустить существование типических различий в человеческих психиках - признаюсь, что я не вижу оснований, почему это было бы невозможно, - то научный теоретик увидит себя поставленным перед неприятной дилеммой: или допустить несколько параллельно существующих и друг другу противоречащих теорий для объяснения одного и того же процесса, или же сделать с самого начала безнадежную попытку основания секты, притязающей на обладание единственно верным методом и единственно истинной теорией. Первая возможность не только наталкивается на упомянутую выше чрезвычайную трудность раздвоенной и внутренне противоположной умственной операции, но и грешит против одного из первых основоположений интеллектуальной морали: principia explicandi non sunt multiplicanda - praeter necessitatem (не следует умножать сущности без необходимости). Однако необходимость множества объяснений решительно имеется налицо в сфере психологической теории, ибо в отличие от какой-нибудь естественно-научной теории в психологии объект имеет ту же самую природу, как и субъект: один психологический процесс должен объяснять другой. Это опасное затруднение давно уже заставляло мыслящие умы обращаться к замечательным уловкам: допускали, например, существование <объективного духа>, стоящего по ту сторону психологии и потому способного объективно мыслить подвластную ему психику, или же, подобно этому, допускали, что интеллект есть такая способность, которая может поставить себя вне себя самого и все-таки мыслить себя. Такими и подобными уловками пытались создать вне земли ту архимедову точку опоры, с помощью которой интеллект мог бы сдвинуть с места самого себя. Я понимаю потребность в удобстве, глубоко заложенную в человеке, но я не понимаю, почему истина должна склониться перед этой потребностью. Я понимаю также, что эстетически было бы гораздо удовлетворительнее, если бы можно было, минуя парадоксальность взаимно противоречащих объяснений, свести психический процесс к какой-нибудь, возможно более простой, инстинктивной основе и успокоиться на этом или же приписать психическому процессу какую-нибудь метафизическую цель спасения и успокоиться на этой надежде.

Но что бы мы ни стремились исследовать с помощью нашего интеллекта, все приведет в конце концов к парадоксальности и относительности, если только это исследование будет честным трудом, а не petitio principii (ошибка в доказательстве), служащая лишь простому удобству. Что интеллектуальное познание психического процесса неизбежно должно повести к парадоксу и относительности - это достоверно уже потому, что интеллект есть лишь одна из различных психических функций, данная от природы человеку для построения его объектных образов. Пусть никто не делает вид, будто он понимает мир из одного интеллекта: это понимание осуществляется настолько же и при помощи чувства. Поэтому суждение интеллекта составляет в лучшем случае лишь половину истины и должно, если только оно честно, дойти до признания своей неудовлетворительности .

Отрицать существование типов бесполезно ввиду их фактического существования. Поэтому ввиду их существования каждая теория психических процессов должна примириться с тем, чтобы и ее, в свою очередь, считали психическим процессом, и притом в качестве выражения одного из существующих и имеющих право на существование типов человеческой психологии. И только в результате этих типических изображений получаются те материалы, сопоставление которых делает возможным высший синтез.

Приложения

Четыре работы о психологической типологии

1. К вопросу об изучении психологических типов

[Доклад, прочитанный на Психоаналитическом конгрессе в Мюнхене в сентябре 1913 года (на котором Юнг и Фрейд встретились в последний раз). Впервые на немецком был опубликован в 1960 году в Собрании сочинений К. Г. Юнга /23- 6. Appendix, pp.541 ff/. В 1913 году появился французский перевод, исправленный Юнгом, с которого Софией Лорие и был сделан русский перевод, опубликованный в 3-м томе /1- С.139-149/. Для настоящего издания в текст внесены необходимые исправления и он разбит на параграфы. - прим. ред.], прочитанный на Психоаналитическом конгрессе в Мюнхене (7 - 8 сентября 1913 г.)

Хорошо известно, что истерия и шизофрения (dementia ргаесох) [В то время когда Юнг работая над данной темой, термин <шизофрения> еще не был внедрен в психиатрическую и психологическую теорию и практику. Врачи и психиатры пользовались термином dementia praecox (раннее слабоумие). - прим. ред.] - если иметь в виду общую картину этих болезней - представляют собою резкий контраст, главным образом вследствие различного отношения больных к внешнему миру. Чувства, которые внешний мир вызывает в субъектах, страдающих истерией, превышают по своей интенсивности нормальный уровень, тогда как у больных, страдающих шизофренией, эти чувства не достигают даже нормального уровня. Преувеличенная эмоциональность у одних и крайняя апатия у других - вот общая картина, которая рисуется нам при сравнении этих двух болезней. В личных отношениях это различие сказывается в том, что обыкновенно, за немногими исключениями, мы поддерживаем душевную связь с нашими истеричными больными, чего не бывает с больными шизофренией. Противоположность этих двух патологических типов равным образом бросается в глаза и во всей остальной их симптоматологии. С точки зрения интеллектуальной плоды истерического воображения в каждом отдельном случае можно вполне естественно, по-человечески, объяснить всеми предшествовавшими данными, всей личной историей жизни больного. Напротив, измышления больных шизофренией гораздо более похожи на сновидения, чем на психическую жизнь в состоянии нормального бодрствования; кроме того, эти их измышления носят бесспорно архаический отпечаток: мифическое творчество примитивного воображения отражается в них гораздо больше, чем личные воспоминания больного. С точки зрения физической можно сказать, что при шизофрении мы не встречаем тех симптомов, которыми так богата истерия, симулирующая целый ряд известных органических заболеваний, производящих столь сильное впечатление на окружающих.

Все это ясно указывает на то, что характерным признаком истерии является центробежное движение либидо, тогда как при шизофрении это движение центростремительное. Однако, после того как вполне выявившаяся болезнь создаст для больного особого рода <компенсацию>, мы наблюдаем обратное явление. В такой стадии у истерии либидо тормозится в своем экспансивном движении и вынуждено обратиться вовнутрь: больной перестает принимать участие в общей жизни, замыкается в свои мечты, не покидает постели, не выходит из больничной палаты и т. д. При шизофрении происходит обратное: больной, который в инкубационном периоде (то есть во время развития болезни) отворачивался от внешнего мира, чтобы сосредоточиться на самом себе, чувствует себя вынужденным бывать на людях, привлекает на себя внимание как близких, так и посторонних своим нестерпимо экстравагантным и даже агрессивным поведением.

Я предлагаю обозначить эти два противоположных устремления терминами: экстраверсия и интроверсия. В случаях болезни, когда игра воображения при таких фантастических измышлениях или истолкованиях, подсказанных эмоциональностью, доводит субъекта до ложной оценки внешних предметов и самого себя, необходимо к этим двум терминам добавить квалификацию: регрессивная. Итак, экстраверсия налицо всюду, где человек сосредоточивает свой основной интерес на мире внешнем, на объекте, которому и придается существенная важность и значимость. Напротив, интроверсия имеется там, где внешний мир подвергается своего рода обесцениванию и презрению, где важным и значимым становится самый субъект, который как таковой жадно завладевает всеми интересами человека и становится в собственных своих глазах, так сказать, единственною строкою, которая вносится в счет. Я называю регрессивной экстраверсией то явление трансференции, или переноса (обозначаемое Фрейдом словом Ubertragung), которое заключается в том, что склонный к истерии субъект проецирует иллюзии или субъективные оценки из мира своих чувствований в мир внешний. Регрессивную же интроверсию я усматриваю в противоположном болезненном явлении, а именно в таком, которое мы встречаем в случаях шизофрении, когда таким фантастическим видоизменениям подвергается сам субъект.

Необходимо с самого начала понять, что эти два противоположных течения либидо, в качестве простых психических механизмов, могут быть налицо попеременно у одного и того же субъекта, потому что в конечном счете оба течения стремятся различными путями прийти к одной и той же цели, а именно к благополучию субъекта. Фрейд нам показал, что в процессе истерической трансференции, или переноса, личность стремится отделаться от своих неприятных воспоминаний и впечатлений, освободиться от тяжелых и сложных психических комплексов при помощи <вытеснения> их или <подавления>. Личность цепляется за объекты для того, чтобы забыть свои мучительные заботы, оставить их позади себя. В интроверсии же личность старается сконцентрировать свое внимание на этих своих психических комплексах и уйти в них от реального внешнего мира с помощью процесса, который, собственно говоря, не есть <вытеснение>; к нему правильнее было бы применить термин <обесценивание> (Entwertung) объективного мира.

Интроверсия и экстраверсия суть два вида психической реакции, которые как таковые часто наблюдаются в одном и том же индивиде. С другой стороны, существование двух психических болезней столь противоположных, как истерия и шизофрения, отличительной чертой которых и является именно почти исключительное преобладание интроверсии или экстраверсии, позволяет нам думать, что и в нормальном состоянии могут быть психологические типы, отличающиеся относительным преобладанием то одного, то другого из этих двух психических механизмов. Психиатрам, например, хорошо известно, что задолго до ярко выраженного проявления названных болезней будущие пациенты уже представляют собой характерный тип, следы которого можно проследить в раннем их детстве.

Бинэ как-то очень верно заметил, что невроз только усиливает, придает больший рельеф характерным чертам данной личности. Уже давно известно, что так называемый <истерический> характер не есть только продукт болезни, но что он в известной степени ей предшествует. Гох в своих исследованиях историй болезни показал то же самое относительно больных шизофренией: и у них недочеты их личности и душевный надлом предшествует яркому проявлению самой болезни. Если это так, то легко можно встретить такой же контраст психологических темпераментов и вне рамок патологии. Нетрудно, впрочем, и в литературе найти целый ряд параллелей, свидетельствующих о действительном существовании этих двух противоположных психических типов. Не притязая на то, чтобы исчерпать этот вопрос, я приведу здесь ряд многозначительных примеров.

1. Философу Уильяму Джемсу мы обязаны, насколько мне известно, наилучшими наблюдениями в этой области. Джемс говорит, что, каков бы ни был темперамент профессионального философа, он именно этот свой темперамент силится выразить и оправдать своей философией. Исходя из этой идеи, вполне отвечающей духу психоанализа, он делит философов на две группы: на идеологов и позитивистов. Идеологи (tender-minded) полагают весь свой интерес на внутренней жизни, на вещах духовного порядка; позитивисты же (tough-minded) больше доверяют вещам материальным и реальностям внешне объективным. [Эти английские термины лишь приблизительно могут быть переданы русскими выражениями: мягкосердечный и жестокосердечный; слово mind непереводимо, ибо в нем нераздельно слиты оба элемента: голова и сердце. Tough = zan = цепкий; здесь в том смысле, что <позитивист> крепко держится фактических данных (объективизм), тогда как <идеолог> нежно привязан к своему <я> (субъективизм).] Ясно, что здесь речь идет о двух противоположных тенденциях либидо: идеологи являются представителями интроверсии, позитивисты - представителями экстраверсии.

По Джемсу, характерной чертой идеологов является рационализм: идеологи - люди принципов и систем; они утверждают, что властвуют над опытом и превосходят его своими абстрактными рассуждениями, логическими дедукциями, своими чисто рациональными концепциями. Факты мало заботят их, и эмпирическая множественность явлений нисколько их не беспокоит: они насильственно вводят данные в свои идеологические построения и все сводят к своим предпосылкам. Достаточно по этому поводу вспомнить Гегеля, который a priori установил число планет! В области психопатологии мы находим такого рода философствование у параноиков: не обращая внимания на опровержения, которые дает им опыт, они навязывают миру свои бредовые представления и, по выражению Адлера, находят способ все <устраивать> по своей болезненной, предвзятой системе.

Другие особенности, усматриваемые Джемсом в этом типе, совершенно естественно вытекают из вышеописанной, основной характерной черты. Идеолог, говорит Джемс, <интеллектуал, идеалист, оптимист, человек религиозный, признающий свободу воли, монист, догматик>. Все эти качества с очевидностью указывают на то, что его либидо, интерес, сконцентрирован почти исключительно в мире мышления; эта концентрация на мышлении, то есть на внутреннем мире, и есть не что иное, как интроверсия. И если для этих философов опыт играет некоторую роль, то разве только как приманка или щелчок, данный абстракции, данный насущной необходимости насильственно втискивать хаос мира в прекрасно прилаженные рамки, которые в конечном итоге не что иное, как создание духа, творение чисто субъективного мышления.

Тип позитивиста (tough-minded), напротив, эмпиричен. Он видит только фактические данные. Для позитивиста опыт является властителем, его единым руководителем и вдохновителем. Позитивист считается только с эмпирическими явлениями, констатируемыми вне его самого. Его мысль является лишь реакцией на внешний опыт. Принципы в его глазах не стоят фактов: принципы могут лишь отображать или описывать цепь явлений, но никогда не образуют какой-либо системы. Таким образом, теории позитивиста всегда заранее подвержены противоречиям в силу чрезвычайного накопления эмпирических материалов. Психическая реальность с точки зрения позитивиста ограничивается наблюдением и испытыванием удовольствия или страдания; дальше этого позитивист не идет и не признает за философским мышлением права на существование. Оставаясь на вечно изменчивой поверхности мира явлений, он и сам причастен к этой неустойчивости: увлекаемый хаотическим беспорядком вселенной, он подмечает все ее разновидности, все теоретические и практические возможности, но он никогда не приходит к единству, к установлению точной системы, которая одна только и может удовлетворить идеолога. Позитивист преуменьшает все ценности, сводя их к элементам, ниже их стоящим; он объясняет высшее низшим и развенчивает его, показывая, что все это не что иное, как та или иная вещь, сама по себе не имеющая никакого значения.

Из этих общих черт логически вытекают другие, которые Джемс тоже отмечает в этом типе. Позитивист есть сенсуалист, придающий большее значение непосредственным данным ощущений, чем размышлению, им предшествующему; он - материалист и пессимист, ибо слишком хорошо знает безнадежную неопределенность в ходе явлений; он не религиозен, так как не способен оградить реальности внутреннего мира от натиска фактов. Он - детерминист и фаталист, способный лишь покоряться; он - плюралист, не знающий синтеза; и, наконец, он - скептик, что неизбежно вытекает из всего остального.

Сами выражения, которыми пользуется Джемс, ясно показывают, что различие типов является следствием локализации либидо, этой магической силы, которая есть основа нашего существа, но которая, в зависимости от индивида, в одном случае устремляется в сторону внутренних переживаний, в другом случае - в сторону объективного мира. Джемс приравнивает, например, к религиозному субъективизму идеалистов характер современного эмпиризма, который тоже в некотором смысле религиозен: <Наше уважение к фактам само по себе почти религиозно: в нашем научном темпераменте много благочестия>.

2. Другую параллель мы находим у Вильгельма Оствальда, который делит гениальных ученых на классиков и романтиков. /130- S.371/ Романтики отличаются быстротой реагирования и чрезвычайной быстротой и продуктивностью в творчестве идей и проектов (к их общим взглядам, однако, часто примешиваются факты, плохо усвоенные и имеющие притом спорное значение). Они - прекрасные, блестящие учителя, любящие свое дело преподавания, отдающиеся ему с заражающей горячностью и энтузиазмом, что привлекает к ним многочисленных учеников и делает их основателями школ, в которых они пользуются огромным личным влиянием. Нам нетрудно узнать в них экстравертный тип. Классики Оствальда, напротив, реагируют медленно, творят с трудом, имеют мало склонности к преподаванию и личным прямым выступлениям; они не отличаются энтузиазмом, парализируют себя строгой самокритикой, живут в стороне от всех, замкнутые в себе, не находят - да и не ищут - учеников; но произведения их законченно-совершенны и часто создают им посмертную славу. Все эти черты отвечают нашему пониманию интроверсии.

3. Другой, очень ценный пример мы находим в эстетической теории Воррингера. /75/ Воррингер заимствует у Ригеля выражение <абсолютная воля к искусству> для определения внутренней мощи, вдохновляющей художника; он различает две формы этой мощи: эмпатию (Einfuhlung) и абстракцию; и сами термины, которыми он пользуется (Einfuhlungsdrang, Abstraktionsdrang), достаточно ясно показывают, что речь идет о натиске либидо, о властном жизненном порыве. Воррингер говорит: <Как симпатический импульс, импульс чувства, находит удовлетворение в органической красоте, так абстрактный импульс находит красоту в неограниченном, то есть в отрицании всякой жизни, в кристаллизованных формах, - одним словом, всюду, где царят строгие абстрактные законы>. Эмпатия (Einfuhlung) есть страстный порыв, направленный в сторону объекта с тем, чтобы его приобщить себе, пронизав его эмоциональными ценностями; абстракция же, напротив, лишает объект всего, что напоминает о жизни, и постигает его чисто интеллектуально, кристаллизованной мыслью, застывшей в суровых формулах закона - всеобщего, типического и т. п. Известно, что Бергсон также пользуется понятием кристаллизации, отвердения и т. д. для того, чтобы иллюстрировать сущность интеллектуальной абстракции.

<Абстракция> Воррингера выражает в общем тот психический процесс, на который я уже указывал как на последствие интроверсии, а именно возведение интеллекта на престол на место внешней обесцененной реальности. Эмпатия (Einfuhlung) же отвечает вполне понятию экстраверсии, как то показал нам Теодор Липпс. Он говорит: <То, что я симпатически, через чувство, провижу в объекте, это в общих чертах не что иное, как сама жизнь. А жизнь есть сила, внутренняя работа, усилие, исполнение. Одним словом: жить - значит действовать; а действовать - значит производить внутренний опыт над силой, которую мы расходуем, опыт над активностью; активность же эта существенно волевая>. <Эстетическое наслаждение, - говорит Воррингер, - это объективированное самонаслаждение, проецированное в объект>, - формула, совершенно согласующаяся с нашим понятием экстраверсии. В такой эстетической концепции нет ничего <позитивистского> в том смысле, как его понимает Джемс; она целиком по вкусу идеолога, для которого психологическая реальность единственно интересна и достойна внимания. В таком смысле Воррингер продолжает; он говорит, что существенным является не оттенок чувства, а, скорее, само чувство как таковое, то есть внутреннее движение, интимная психическая жизнь, выявление активности, свойственной данному субъекту. В другом месте он говорит: <Ценность линии, формы заключается в наших глазах в ценности биологической, которую эта линия или форма имеет для нас; красота их не что иное, как наше собственное чувство жизни, которое мы неясно проецируем в них>. Эта точка зрения вполне отвечает моему собственному пониманию теории либидо; я стараюсь при этом держаться середины между двумя психологическими противоположностями: интроверсией и экстраверсией.

Полюсом, противоположным эмпатии (Einfuhlung), является абстракция. Абстрактный импульс понимается Воррингером <как результат глубокого смятения человеческого духа перед лицом внешнего мира и с точки зрения религиозной соответствует трансцендентальному представлению человека о действительности>. Легко узнать в этом определении основную тенденцию интроверсии. Типу интровертному мир не представляется ни красивым, ни желанным; напротив, мир его беспокоит и даже страшит; субъект ставит себя по отношению к внешнему миру в положение самообороны, замыкается внутри себя и там укрепляется, изобретая способные, стройные геометрические фигуры, ясные до мельчайших деталей и обеспечивающие ему господство над окружающим миром благодаря их примитивному магическому значению.

<Потребность абстракции лежит в основе всякого искусства>, - говорит дальше Воррингер. Этими словами выражается важный принцип, находящий свое не менее важное подтверждение в том, что больные шизофренией не только в своих мыслях, но и в своих рисунках воспроизводят формы и фигуры, чрезвычайно аналогичные тем, которые мы находим в произведениях примитивного человека.

4. Справедливость требует упомянуть здесь о попытке Шиллера формулировать тот же контраст, что он называет наивным типом и типом сентиментальным. Сентиментальный ищет природу, тогда как наивный и есть сама природа. Шиллер прекрасно понимает, что эти два типа являются следствием преобладания какого-либо из психологических состояний, встречающихся у одного и того же индивида. <Не только у одного и того же поэта>, - говорит Шиллер, но даже в одном и том же его произведении эти два рода психики часто сосуществуют. <Наивный поэт, - говорит далее Шиллер, - следует лишь природе и своим ощущениям во всей их простоте, и все его усилие ограничивается подражанием и воспроизведением действительности>. Совершенным примером наивного поэта для Шиллера является Гомер. <Сентиментальный поэт, напротив, размышляет над впечатлением, которое он получает от объектов… Объект здесь связан с идеей, и на этом их соотношении основана вся мощь поэтического произведения>. Эти цитаты показывают нам, каковы типы, которые имеет в виду Шиллер, и каково их совпадение с типами, интересующими нас.

5. Мы находим еще и другой, подходящий пример в противоположении, установленном Ницше между аполлоническим началом и началом дионисийским. Сравнение, которым пользуется Ницше для иллюстрации этих контрастов, весьма поучительно: он сравнивает их с мечтой и опьянением. Во время мечтаний индивид остается в самых глубинах своей души; в опьянении, наоборот, он вполне забывается и, освобожденный от себя самого, окунается во множественность объективного мира. Для характеристики Аполлона Ницше цитирует Шопенгауэра /86/: <Подобно тому как на бурном море, то выбрасывающем, то поглощающем горы пенистых волн, моряк спокойно остается на своем посту, доверяясь своей хрупкой ладье, так и человеческая особь посреди мира страданий остается невозмутимой и ясной, с доверием опираясь на принцип индивидуации>. <Да, - продолжает Ницше, - можно сказать, что непоколебимая вера в этот принцип и спокойная уверенность того, кто им проникнут, нашли в Аполлоне наивысшее свое выражение; и можно даже признать в Аполлоне наиболее прекрасное, божественное олицетворение принципа индивидуации>.

Следовательно, аполлонизм, как его понимает Ницше, является устремлением внутрь себя, интроверсией. Дионисизм же, психическое опьянение, является в глазах Ницше освобождением потока либидо, широкой волной разливающегося в объектах. <Это не только, - говорит Ницше, - союз человека с человеком, который заключается под обаянием дионисийских чар: это - сама обезумевшая природа, враждебная или покоренная, празднует примирение со своим блудным сыном - человеком. Земля добровольно предлагает свои дары, и дикие звери скал и пустынь смиренно подходят. Колесница Диониса утопает в цветах и венках; пантеры и тигры идут под ее ярмом. Представим себе образно <Оду к радости> Бетховена и, давая волю нашей фантазии, окинем взором миллионы существ, трепетно распростертых во прахе: это момент приближения дионисийского опьянения. И тогда раб сбрасывает свои оковы, и падают все суровые, враждебные преграды, которыми нищета, произвол и <назойливая мода> отделили людей друг от друга. И, услыша благую весть об универсальной гармонии, каждый почувствует себя не только связанным, примиренным и слитым со своим ближним, но и тождественным с самим собою. Как если бы покрывало Майи разорвалось на много частей, которые, развеваясь, открывают великую тайну <единого-изначального> /131- Т.1/. К этому трудно что-либо добавить.

6. Чтобы закончить серию примеров, взятых из областей, стоящих вне моей специальности, я укажу еще на лингвистическую гипотезу Франца Финка /132/, в которой так же ярко выражается интересующая нас двойственность типов. Структура языков, согласно Финку, указывает на два основных типа. В первом из них субъект обыкновенно является активным (Я его вижу, Я его бью); во втором - субъект воспринимает, чувствует, а объект действует (он показывает мне, он побит мною). Первый тип, очевидно, понимает либидо как бы исходящим от субъекта, следовательно, в его движении центробежном; второй понимает его исходящим от объекта, следовательно, в движении центростремительном. Подобная структура интровертного типа обнаружена, в частности, среди примитивных наречий эскимосов.

7. Равным образом эти два типа были описаны и Отто Гроссом /133/ в области психиатрии. Гросс различает две формы слабоумия: в одной - сознание расплывчато и поверхностно, в другой - сужено и углублено. Характерным признаком первой является ослабление <функции последовательности> (Function consecutive), характерным признаком второй - усиление ее. Гросс признал, что функция последовательности находится в тесной связи с эффективностью; из этого можно заключить, что и здесь снова речь идет о наших двух психологических типах. Близость, которую он устанавливает между маниакально-депрессивным состоянием и поверхностным сознанием, ясно показывает, что мы имеем дело с экстраверсией; равным образом, связь психологии параноика с суженным сознанием указывает на тождество ее с интровертным типом.

После всех вышеприведенных соображений никого не удивит, что и в области психоаналитических доктрин мы должны считаться с существованием этих двух психологических типов. С одной стороны, мы встречаем здесь теорию, существенным образом редуктивную, плюралистическую, каузальную и сенсуалистическую. Это теория Фрейда. Она строго придерживается эмпирических данных и выводит комплексы из предыдущего, разлагает их на элементарные факторы; по теории Фрейда - психологическая жизнь не что иное, как следствие, как простая реакция на влияние среды; она приписывает ощущениям главное значение и предоставляет им наибольшее место. С другой стороны, мы имеем диаметрально противоположную теорию Адлера /107/, теорию, главным образом, интеллектуалистическую и финалистскую. По этой теории явления не сводятся к предыдущим простейшим факторам, а понимаются как своего рода <устроение> (arrangement), как результаты чрезвычайно сложных намерений и целей. Тут уже исследование ведется не с точки зрения каузальной, а с точки зрения финалистской. Поэтому история самого больного и конкретные влияния среды имеют гораздо меньше значения, чем главные принципы, <руководящие фикции> индивида. Главная цель для индивида не достижение объекта и не нахождение в нем полноты субъективного наслаждения, а охранение своей собственной индивидуальности, ограждение ее от враждебных влияний окружающего.

В то время как для психологии Фрейда основным признаком является центробежное движение, ищущее удовлетворения и счастья в мире объектов, в психологии Адлера, напротив, главная роль принадлежит движению центростремительному, властно утверждающему первенствующее значение субъекта, ведущему к его победе и освобождению его от подавляющего гнета жизни. Средством, к которому прибегает тип, описанный Фрейдом, является <инфантильный перенос> (infantile Ubertragung), благодаря которому индивид проецирует на объект субъективные плоды своей фантазии, находя в таком преобразовании вещей компенсацию своей тяжелой жизни. Для типа, описанного Адлером, характерным средством, напротив, является <маскулинный (мужской) протест>, личное сопротивление, действенная защита, с помощью которой индивид ограждает самого себя, упорно утверждаясь и укрепляясь в своей <руководящей фикции>.

Будущему предстоит трудная задача: выработать психологию, которая одинаково считалась бы с обоими психологическими типами.

2. Психологические типы

[Лекция, прочитанная на Международном конгрессе по образованию (Территет, Швейцария, 1923) и опубликованная под названием , 1923, в (1925 май), S.45-65. Настоящий перевод сделан с английского издания Собрания сочинений К. Г. Юнга /15- Vol.6. P.510-523/. Перевод В. Зеленского.]

Известно, что с древних времен делались неоднократные по- пытки свести многочисленные различия между человеческими индивидуальностями к определенным категориям; с другой стороны, производились усилия сломать очевидное единообразие человечества заострением характеристик определенных типических различий. Не стремясь углубиться слишком глубоко в историю этих попыток, я хотел бы привлечь внимание к тому факту, что наиболее древние категоризации, известные нам, имеют свое происхождение в медицине. Наиболее важной из них была классификация, предложенная Клавдием Галеном, греческим доктором, жившим во II веке н. э. Он выделял четыре основных темперамента: сангвиник, флегматик, холерик и меланхолик. Идея, лежащая в основе такого деления, восходит к V веку до н. э., к учению Гиппократа о том, что человеческое тело состоит из четырех элементов: воздуха, воды, огня и земли. В соответствии с этими элементами в живом организме были обнаружены четыре субстанции: кровь, флегма, желтая желчь и черная желчь. Идея Галена заключалась в том, что сообразно с изменениями в пропорциях этих четырех субстанций все люди могут быть разделены на четыре класса. Те, у кого наличествует преобладание крови, принадлежат к типу сангвиников; преобладание флегмы относит к флегматическому типу; желтая желчь делает человека холериком, а черная желчь приводит к появлению меланхолического типа. Как показывает наш язык, эти различия в темпераменте выдержали испытание временем, хотя потребовалось много веков, прежде чем они были заменены физиологической теорией.

Несомненно, именно Галену принадлежит заслуга в создании психологической классификации людей, просуществовавшей уже два тысячелетия, классификации, основанной на воспринимаемых различиях эмоциональности или аффективности. Интересно отметить, что первая попытка типологизации была связана с эмоциональным поведением человека, очевидно, потому, что эффективность - наиобщая и наиболее впечатляющая черта поведения вообще.

Однако аффекты ни в коем случае не являются единственным различительным знаком человеческой психики. Характеристические данные следует ожидать и от других психологических явлений; единственным требованием остается необходимость наблюдать и понимать другие функции не менее ясно и отчетливо, как и в случае аффектов. В предшествующие века, когда понятие <психология> в том виде, как мы понимаем его сегодня, отсутствовало, все остальные психические функции, кроме аффектов, были покрыты мраком неизвестности, да и сегодня для большинства людей они все еще едва различимы по своей тонкости. Аффекты же можно увидеть прямо на поверхности, и этого вполне достаточно людям, не имеющим отношения к психологии, в частности человеку, для которого психология его соседа не представляет никакой проблемы. Его удовлетворяет возможность наблюдать аффекты других людей - если же он их не видит, то другой человек оказывается для него психологически невидимым, поскольку, за исключением аффектов, он не может воспринимать ничего в сознании другого.

Причина, по которой мы оказываемся способны обнаруживать другие функции помимо аффектов в психическом наших собратьев, заключается в том, что мы сами перешли от <непроблематического> состояния сознания к проблематическому. Если мы судим о других только по аффектам, то тем самым показываем, что наш главный и, возможно, единственный критерий - аффект. Это означает, что аналогичный критерий применим и к нашей собственной психологии, а последнее равнозначно тому, что наше психологическое суждение ни объективно, ни независимо, но пребывает в рабстве у аффекта. Данная истина вполне применима к большинству людей, и на ней основывается психологическая возможность смертоносных войн и постоянная угроза их рецидивов. И так должно быть всегда, пока мы судим людей <другой стороной> своих собственных аффектов. Я называю такое состояние сознания <непроблематичным>, потому что оно с очевидностью никогда не станет проблемой как таковой. Оно станет проблемой, только когда возникнет сомнение: а могут ли аффекты - включая и наши собственные аффекты - предложить удовлетворительную основу для психологических суждений? Мы всегда склонны оправдывать самих себя, когда кто-нибудь делает нас ответственными за какое-либо эмоциональное действие, говоря, что мы поступали так из-за вспышки аффекта и что обыкновенно мы вовсе не такие. Когда это касается нас самих, то мы рады объяснить сам аффект как условие, оправдывающее низкую ответственность, но неохотно делаем то же самое по отношению к другим. Даже если это и не очень поучительная попытка в оправдании своего любимого эго, тем не менее существует нечто положительное в чувстве оправдания таких извинительных состояний: это попытка отделить себя от своего собственного аффекта, а следовательно, и личность своего собрата от его аффекта. Даже если мое извинение есть всего лишь увертка, оно тем не менее является попыткой бросить сомнение на ценность аффекта, как единственного показателя личности, и обратиться к другим психическим функциям, которые характеризуют личность точно так же, если не более, нежели аффект. Когда человек судит о нас по нашим аффектам, мы легко обвиняем его в недостатке понимания или даже в несправедливости. Но это обязывает нас не судить и других за их аффекты.

С этой целью первобытный, далекий от психологии человек, относящийся к своим и чужим аффектам как к единственному существенному критерию, должен развить проблематическое состояние сознания, в котором ценными признаются и другие факторы кроме аффектов. В таком проблематическом состоянии может образоваться парадоксальное суждение: <Я и есть этот аффект> и <Этот аффект - не я>. Данный антитезис отражает раскол эго или, скорее, расщепление психического материала, составляющего эго. Признавая самого себя в своем аффекте в равной степени, как и в чем-то другом, что моим аффектом не является, я отделяю аффективный фактор от других психических факторов и, поступая таким образом, низвожу аффект с пьедестала его первоначальной неограниченной власти на заслуживаемый им уровень в иерархии психических функций. Только когда человек произвел подобную операцию на самом себе и уловил различие между многочисленными психическими факторами в самом себе, он оказывается в состоянии заняться поиском и других критериев в своем психологическом суждении о других, вместо того чтобы попросту отступить обратно к аффекту. Только таким образом возможно реальное объективное психологическое суждение.

То, что мы называем сегодня психологией, есть наука, которая может следовать по своему пути только на основе определенных исторических и моральных предпосылок, заложенных христианским воспитанием и образованием на протяжении последних двух тысячелетий. Заповедь типа <Не судите, да не судимы будете>, привитая религией, создала возможность воли, стремящейся, в своем крайнем выражении, к простой объективности суждения. Эта объективность, заключающая в себе не простое безразличие к другим, а основанная на принципе оправдания других в той степени, в какой мы это делаем в отношении самих себя, является, собственно, предпосылкой для справедливого беспристрастного суждения своих собратьев. Возможно, вы удивитесь, почему я так настойчиво налегаю на вопрос об объективности, но вы перестанете удивляться, если попытаетесь классифицировать людей на практике. Человек, слывущий сангвиником по темпераменту, поведает вам, что в своей основе он глубокий меланхолик; холерик - что его единственный недостаток состоит во всегдашней чрезмерной флегматичности. Но классификация, вера в обоснованность (валидность) которой не выходит за пределы единственного числа, сродни по своей полезности и универсальности той церкви, в которой я являюсь единственным прихожанином. Мы должны поэтому найти тот критерий, который может быть принят как объединяющий не только для судящего субъекта, но также и для обсуждаемого объекта.

В полной противоположности со старой системой классификации темпераментов, новая типология начинает с подробного и ясного соглашения не позволять себе быть судимым аффектом и не судить им других, поскольку никто не может объявить себя окончательно идентичным со своим аффектом. Это создает проблему, поскольку из этого следует, что там, где затронуты аффекты, не может быть достигнуто общего согласия, которого требует наука. Мы должны поэтому поискать вокруг другие факторы в качестве критерия - факторы, к которым мы обращались, когда оправдывали самих себя за эмоциональное действие. Возможно, мы говорим: <Действительно, я сказал это или то в состоянии аффекта, но, конечно, я преувеличил и не хотел причинить никакого вреда>. Очень непослушный ребенок, доставляющий своей матери массу хлопот, мог бы сказать: <Я не имел в виду ничего дурного, я не хотел тебя обидеть, я очень тебя люблю>.

Такие объяснения взывают к существованию другого типа личности, от которого и случился аффект. В обоих случаях аффективная личность выглядит как что-то низкое, неполноценное, что захватывает подлинное эго и омрачает его. Но часто сама личность обнаруживает себя в аффекте более возвышенной и лучшей, настолько сильно, что впоследствии сожалеет, что не могла оставаться на такой вершине своего совершенства. Все мы знаем о таких внезапных вспышках в себе щедрости, альтруизма, самопожертвования и сходных <красивых жестов>, за которые, как мог бы заметить ироничный наблюдатель, человек не несет никакой ответственности. Возможно, это одна из причин, почему так много людей делают так мало добра.

Но там, где аффективная личность высока или низка, сам аффект рассматривается как исключительное состояние, качества которого представляются либо как фальсификация <реальной> личности или как не принадлежащие ей в качестве характерного свойства. Что же тогда это такое, <реальная> личность? Очевидно, отчасти это то, что каждый замечает в себе как отличное от аффекта, а отчасти то, что присутствует в каждом и что следует гнать от себя как неверное в суждении о других. Так как невозможно отрицать связь аффективного состояния с эго, то отсюда следует, что само эго есть то же самое эго, будь оно в аффективном состоянии или в так называемом <аутентичном>, <подлинном> состоянии, пусть оно даже демонстрирует другое отношение к этим психологическим событиям. В аффективном состоянии оно несвободно, принуждаемо, влекомо. По контрасту, нормальное состояние - это состояние свободной воли со всей присущей данному субъекту энергией. Другими словами, аффективное состояние - непроблематическое, в то время как нормальное состояние является проблематическим: оно включает в себя и проблему, и возможность свободного выбора. В этом последнем состоянии делается возможным понимание, поскольку в нем одном можно как разглядеть свои мотивы, так и получить знание о себе. Умение разбираться, проницательность есть sine qua non (непременное условие) познавательной способности. Но способность к разбирательству означает расщепление содержаний сознания на дискретные функции. Поэтому если мы хотим определить психологическую специфику человека на языке, который удовлетворит не только наше собственное субъективное суждение, но также и обсуждаемый объект, то мы должны взять в качестве критерия такое состояние или установку, которые ощущались бы объектом как нормальное сознательное положение. Соответственно мы сделаем его сознательные побуждения нашей первейшей заботой, исключив в то же самое время, насколько это возможно, свои собственные произвольные толкования.

Действуя таким образом, мы обнаружим через некоторое время, что, несмотря на огромное разнообразие сознательных побуждений и склонностей, могут быть выделены определенные группы индивидов, характеризуемые удивительным сходством в мотивации. Например, мы можем столкнуться с индивидами, которые во всех своих суждениях, восприятиях, чувствах, аффектах и действиях ощущают доминирующую роль и движущую силу во внешних факторах или, по меньшей мере, чувствуют их важность и значимость вне зависимости от того, о причинных или целевых мотивах идет речь. Я приведу несколько примеров того, что имеется в виду. Блаженный Августин: <Я не уверовал бы в Евангелие, если бы авторитет Католической церкви не принуждал к этому>. Покорная дочь: <Я не позволю себе думать что-либо, что могло бы не понравиться моему отцу>. Некто находит чудесным музыкальный фрагмент современной музыки, потому что многие другие вокруг считают его чудесным. Другой женится для того, чтобы порадовать своих родителей, но вопреки собственному желанию. Существуют люди, которые делают из себя посмешище, чтобы развлечь других, они предпочтут даже стать предметом насмешек, нежели остаться незамеченными. Есть немало и таких, кто во всем, что они делают или не делают, непременно преследуют заднюю мысль: а что подумают о них другие? И стоит ли стыдиться чего-либо, если никто об этом не узнает. Есть и другие, кто может быть счастлив лишь тогда, когда это возбуждает зависть других, или такие, кто вечно находит для себя проблему для того, чтобы получить удовольствие от сочувствия своих друзей.

Подобные примеры можно приводить бесконечно. Они указывают на психологическое своеобразие, которое отчетливо различается от другой установки, которая, по контрасту, движима главным образом внутренними, или субъективными, факторами. Человек такого типа мог бы сказать: <Я знаю, что мог бы доставить своему отцу величайшее удовольствие, если бы поступил так-то и так-то, но мне самому это и в голову не приходило>. Или: <Я вижу, что погода портится, но тем не менее свой план я попытаюсь выполнить>. Данный тип не путешествует ради удовольствия, но только лишь с целью осуществления изначально поставленной цели. Или: <Моя книга, возможно, непонятна читателю, но мне она совершенно ясна>. Или, идя к другой крайности: <Каждый думает, что я могу сделать все, но я-то совершенно точно знаю, что ничего не могу>. Такой человек может стесняться себя настолько, что буквально не осмеливается встречаться с людьми. Существуют некоторые, чувствующие счастливый прилив сил только тогда, когда они вполне уверены, что никто об этом не знает, и они не соглашаются ни с чем только потому, что это может доставить удовольствие кому-то еще. Они ищут добро там, где никто бы и не подумал его отыскать. На каждом шагу должна быть получена санкция от субъекта, а без этого ничего не может быть предпринято или выполнено. Такой человек мог бы возразить Блаженному Августину: <Я уверовал бы в Евангелие, если бы авторитет Католической церкви не принуждал к этому>. Он постоянно должен доказывать, что все, что он делает, основывается на его собственных решениях и убеждениях и никогда на влияниях других или желании кому-то понравиться, или снискать расположение какого-то лица или мнения.

Эта установка характеризует группу индивидов, мотивации которых исходят, главным образом, от субъекта, из внутренней необходимости. Существует, наконец, и третья группа, где очень трудно сказать, откуда, в основном, исходит мотивация: снаружи или же изнутри. Эта группа наиболее многочисленна и включает менее дифференцированного нормального человека, который считается нормальным либо потому, что он не позволяет себе всякого рода эксцессов, либо же потому, что у него нет в них нужды. Нормальный человек, по определению, испытывает влияние как снаружи, так и изнутри. Он составляет обширную среднюю группу, на одной стороне которой помещаются те, чьи мотивации определяются, главным образом, внешним объектом, а на другой те, чьи мотивации формируются изнутри. Первую группу я называю экстравертной, а вторую - интровертной. Эти понятия едва ли требуют разъяснения, поскольку они объясняют себя из всего того, что уже было сказано.

Хотя существуют несомненные случаи, когда тот или иной тип индивида может быть определен с первого взгляда, это, вне всякого сомнения, случается далеко не всегда. Как правило, только внимательное наблюдение, взвешивание и оценка всех свидетельств позволяют получить уверенное классифицирование. Однако простой и ясный фундаментальный принцип двух противоположных установок в реальной действительности чрезвычайно усложняется и выполняется с трудом, поскольку каждый индивид является исключением из правил. Следовательно, можно никогда не дать описание типа, не важно, насколько оно завершенное, которое возможно было применить более чем к одному индивиду, несмотря на тот факт, что в некоторых случаях оно способно охарактеризовать тысячи других. Сходство - это одна сторона человека, уникальность, неповторимость - другая. Классификация не объясняет индивидуальной психики. И тем не менее понимание психологических типов открывает дорогу к более лучшему уяснению человеческой психологии вообще.

Дифференциация типа часто наступает очень рано, настолько рано, что в некоторых случаях следует говорить о ней как о врожденной. Самым ранним знаком экстраверсии у ребенка является его быстрая адаптация к окружающей среде и то необычное внимание, которое он уделяет объектам, в особенности тем эффектам, которые он на них оказывает. Страх перед объектами минимален - ребенок живет и перемещается среди них с уверенностью. Его способность к пониманию быстрая, но не точная и не аккуратная. Развивается он более быстро, чем интровертный ребенок, так как он менее рефлективен и обычно бесстрашен. Он не чувствует преграды между собой и объектами и может поэтому играть с ними свободно и учиться через контакт с ними. Ему нравится доводить свои начинания до крайности, он выказывает склонность к риску. Все неведомое и неизвестное для него соблазнительно.

Обратная картина: одним из самых ранних признаков интроверсии у ребенка выступает рефлективная задумчивая манера его поведения, отмеченная застенчивостью и даже страхом перед незнакомыми объектами. Очень рано появляется тенденция отстаивать свои права над знакомыми объектами и пытаться овладеть или управлять ими. Ко всему неизвестному такой ребенок относится с недоверием: внешние влияния обычно воспринимаются с сильным сопротивлением. Ребенок желает все делать своим путем и ни при каких условиях не будет подчиняться тому правилу, которое он не может понять. Когда он задает вопросы, то делает это не из любопытства или желания произвести впечатление, но потому, что хочет, чтобы имена, значения, смыслы и объяснения давали ему субъективную защиту против объекта. Я наблюдал интровертного ребенка, который сделал свои первые попытки выйти на прогулку лишь после того, как изучил имена всех предметов в комнате, до которых он мог дотронуться. Таким образом, характерная оборонительная установка, которую взрослый интроверт проявляет по отношению к объекту, может быть подмечена у интровертного ребенка очень рано; точно так же можно очень рано обнаружить у экстравертного ребенка уверенность в себе и инициативу, счастливую доверительность в своих взаимодействиях с предметами. Это действительно основная черта экстравертной установки: психическая жизнь, так сказать, разыгрывается у индивида снаружи, в объектах и объективных взаимодействиях. В крайних случаях возникает даже некий вид слепоты к своей собственной индивидуальности. Интроверт, напротив, всегда действует так, как будто объект обладает превосходящей силой, против которой он должен себя защищать. Его реальный мир - это мир внутренний.

Тем не менее печально, что оба типа склонны отзываться друг о друге крайне нелестно. Это обстоятельство немедленно поражает всякого, кто занимается этой проблемой. И причина кроется в том, что сами психические ценности имеют диаметрально противоположную локализацию у этих двух типов. Интроверт видит все мало-мальски ценное для него в субъекте - то же самое экстраверт видит в объекте. Эта зависимость от объекта кажется интроверту знаком величайшей неполноценности, в то время как для экстраверта озабоченность субъектом выглядит не чем иным, как инфантильным аутоэротизмом. Отсюда и неудивительно, что оба типа часто вступают в конфликт. Это не мешает, однако, большинству мужчин жениться на женщинах противоположного типа. Такие браки ценны в смысле психологического симбиоза и могут длиться <вечно>, если партнеры не пытаются найти взаимное <психологическое> понимание. Но эта фаза понимания составляет нормальное развитие любого брака при условии, что партнеры имеют необходимый досуг или потребность в развитии, хотя даже при наличии обоих этих условий требуется известное мужество, поскольку существует риск разрушения супружеского мира. При благоприятных обстоятельствах эта фаза в жизненной судьбе обоих типов наступает автоматически, по причине того, что каждый тип является примером одностороннего развития. Один развивает только внешние отношения и пренебрегает внутренними - другой развивается изнутри, а внешнее оставляет в застое. В определенное время у индивида возникает потребность развить то, что пребывало у него в запустении. Развитие приобретает форму дифференциации определенных функций, к которым я должен теперь перейти в обзоре их значения для типологической проблемы.

Сознательное психическое есть средство для адаптации и ориентации и состоит из ряда различных психических функций. Среди них можно выделить четыре основных: ощущение, мышление, чувство, интуиция. В ощущение я включаю все восприятие с помощью чувственных органов; под мышлением я имею в виду функцию интеллектуального познания и формирования логических заключений; чувство - функция субъективной оценки; интуицию я понимаю как восприятие с помощью бессознательного или восприятие бессознательных содержаний.

Настолько, насколько позволяет мой опыт, эти четыре базовые функции кажутся мне достаточными, чтобы выразить и представить многочисленные виды сознательной ориентации. Для полной ориентации все четыре функции должны сотрудничать на равных: мышление облегчает познание и суждение, чувство говорит нам, в какой степени и как та или иная вещь является для нас важной или не является таковой, ощущение должно передавать нам с помощью зрения, слуха, вкуса и т. д. сведения о конкретной реальности, а интуиция позволяет нам угадывать скрытые возможности в подоплеке происходящего, поскольку эти возможности также принадлежат целостной картине данной ситуации.

В действительности, однако, эти базовые функции весьма редко или никогда не дифференцируются единообразно и равно согласно нашему хотению. Как правило, одна или другая функция занимает главное место, в то время как остальные остаются недифференцированными на заднем плане. Таким образом, существует много людей, ограничивающих себя восприятием простой конкретной реальности, без какого-то размышления о ней или принятия в расчет определенных чувственных оценок. Их также весьма мало волнуют возможности, скрытые в ситуации. Таких людей я описываю как ощущающие типы. Другие ориентированы исключительно тем, что думают, и попросту не способны приспособиться к ситуации, которую они не могут понять интеллектуально. Таких людей я называю мыслительными типами. Третьи, в свою очередь, во всем руководствуются исключительно чувством. Они просто спрашивают себя, приятна ли им та или иная вещь или неприятна, и ориентируются по своим чувственным впечатлениям. Это чувствующие типы. Наконец, интуитивы не обеспокоены ни идеями, ни чувственными реакциями, ни реальностью предметов, а целиком отдают себя во власть соблазнительных возможностей и без сожаления оставляют те ситуации, в которых не <чуют запаха> возможностей новых.

Каждый из этих типов представляет свой вид односторонности, тот вид, который усложнен спецификой интровертной или экстравертной установки, с ним связанной. Именно из-за этой усложненности я был вынужден упомянуть об этих функциях-типах, и это возвращает нас к вопросу об односторонности интровертной и экстравертной установок. Эта односторонность могла бы приводить к полной утрате психического равновесия, если бы не была скомпенсирована бессознательной контрпозицией. Исследование бессознательного показывает, например, что наряду с сознательной установкой интроверта существует бессознательная экстравертная установка, которая автоматически компенсирует его сознательную односторонность.

Хотя практически можно предположить существование общей интровертной или экстравертной установки, строгий научный исследователь не может оставить суть на откуп интуиции, а должен позаботиться о действительном представлении материала. Тогда мы обнаружим, что ни один индивид не является просто экстравертом или интровертом, но что он оказывается таким в одной из своих функций. Возьмем, например, мыслительный тип: большинство сознательного материала, который он представляет для наблюдения, состоит из мыслей, заключений, размышлений, так же как и действий, аффектов, оценок и восприятий интеллектуального характера или, по крайней мере, из материала, напрямую зависящего от интеллектуальных посылок. Мы должны интерпретировать саму природу его общей установки из специфики этого материала. Материал, представляемый чувствующим типом, будет другого вида, то есть чувства и эмоциональные содержания всех сортов, мысли, размышления и восприятия, зависящие от эмоциональных посылок. И только из специфической природы его чувств мы сможем сказать, к типу какой установки он принадлежит. Вот почему я упоминаю здесь эти функции-типы, потому что в индивидуальных случаях интровертные и экстравертные установки никогда не могут быть демонстрируемы per se (сами по себе), - они появляются только в виде специфики господствующей сознательной функции. Аналогично не существует общей установки бессознательного, но лишь типично модифицированные формы бессознательных функций, и лишь путем исследования бессознательных функций и их особенностей может быть научно установлена бессознательная установка.

Едва возможно говорить о типических бессознательных функциях, хотя в экономии психического приходится приписывать некоторую функцию бессознательному. Лучше всего, я думаю, выражаться осторожно в этом отношении, и я не могу пойти дальше утверждения, что бессознательное настолько, насколько мы можем видеть его присутствие, имеет компенсаторную функцию в сознании. То, что бессознательное существует в самом себе, является бесполезной спекуляцией. По самой своей природе оно выходит за рамки всякого познания. Мы просто постулируем его существование на основе его продуктов, таких как сновидения и фантазии. Но хорошо установленным фактом в научной практике является то, что, например, сновидения практически всегда имеют содержание, которое может изменять сознательную установку, и это оправдывает нас в утверждении о компенсаторной функции бессознательного.

Помимо этой общей функции бессознательное обладает также функциями, которые могут становиться сознательными в других условиях. Мыслительный тип, например, должен с необходимостью подавлять и исключать чувство, насколько это возможно, так как ничто не расстраивает мышление так сильно, как чувство, и чувствующий тип подавляет мышление, поскольку нет ничего более вредного для чувства, нежели мышление. Подавленные функции переходят в ведение бессознательного. Подобно тому как только один из четырех сыновей Horus (Гора) имел человеческую голову, так, согласно правилу, только одна из четырех базовых функций является полностью сознательной и достаточно дифференцированной, чтобы свободно управляться волей, другие же остаются отчасти или полностью бессознательными. Эта <бессознательность> не означает, что, например, мыслительный тип не сознает свои чувства. Он знает свои чувства очень хорошо, настолько, насколько он способен к интроспекции, но он отвергает любую их ценность и заявляет, что они не имеют на него влияния. Поэтому они нападают на него неожиданно, против его воли, и, будучи спонтанными и автономными, они в конце концов присваивают себе ту самую ценность, в которой его сознание им отказывает. Они активируются бессознательной стимуляцией и в действительности образуют нечто вроде контрличности, чье существование может быть установлено только при анализе продуктов бессознательного.

Когда та или иная функция не оказывается <под рукой>, когда она воспринимается как нечто, что беспокоит дифференцированную функцию: внезапно возникает и затем судорожно исчезает вновь, - когда она носит обцессивный характер или упрямо не показывается в случае наиболее острой потребности в ней, тогда она несет в себе все качества квазибессознательной функции. Могут быть отмечены и другие особенности: в связи с ней всегда присутствует что-то недостоверное, как будто она содержит элементы, собственно, ей и не принадлежащие. Таким образом, бессознательные чувства мыслительного типа оказываются исключительно фантастического характера, зачастую в гротескном контрасте с крайне рационалистическим интеллектуализмом его сознательной установки. Сознательное мышление такого типа целенаправленно и контролируемо, но его чувство импульсивно, неконтролируемо, легко поддается переменам настроения, иррационально, примитивно и в той же степени архаично, что и чувства дикаря.

То же самое истинно и в отношении любой функции, подавленной в бессознательное. Она остается неразвитой, сплавленной вместе с элементами, ей, по сути, не принадлежащими, в архаическом состоянии, поскольку бессознательное в нас является остатком непобедимой природы, точно так же как оно является матрицей-маткой нашего нерожденного будущего. Неразвитые функции всегда оказываются зародышевыми, поэтому неудивительно, что иногда в течение жизни возникает потребность в дополнении и изменении сознательной установки.

Отдельно от свойств, мной уже упомянутых, неразвитые функции обладают дополнительной особенностью, заключающейся в том, что, когда сознательная установка интровертна, они экстравертны, и наоборот. Следует поэтому ожидать обнаружения экстравертных чувств у интровертного интеллектуала, что, возможно, как раз и было выражено таким типом, однажды сказавшим: <До обеда я кантианец, но после обеда я ницшеанец>. В своей привычной установке, на которую указано, он интеллектуал, но при стимулирующем воздействии хорошего обеда волны дионисийства прорывают его сознательную установку.

Как раз здесь мы встречаемся с огромной трудностью в диагностике типов. Наблюдатель видит проявления обеих составляющих: сознательной установки и автономных явлений бессознательного. И он оказывается в затруднении: что следует приписывать сознательному, а что бессознательному? Различительный диагноз может быть основан только на внимательном изучении качеств наблюдаемого материала. Мы должны пытаться обнаружить, какие явления возникают вследствие сознательно выбранных мотивов, а какие оказываются спонтанными, и так же должно быть установлено, какие из них адаптированы, а какие имеют неадаптированный архаический характер.

Теперь должно быть достаточно ясно, что сами качества главной сознательной функции, то есть сознательной установки как целого, оказываются в жестком контрасте с качествами бессознательной установки. Другими словами, мы можем сказать, что между сознательным и бессознательным обычно существует противоположение. Это противоположение, однако, не воспринимается как конфликт до тех пор, пока сознательная установка не слишком одностороння и не слишком отдалена от установки бессознательной. Но если случится обратное, то кантианец будет неприятно удивлен своим дионисийским двойником, у которого обнаружатся весьма неподобающие кантианцу импульсы. Его сознание почувствует необходимость подавить эти автономные проявления, и, таким образом, возникнет конфликтная ситуация. Тотчас же бессознательное войдет в активную оппозицию к сознанию, оно попросту откажется быть подавленным. Верно, что некоторые обозначенные сознанием проявления подавить не столь трудно, но тогда бессознательные импульсы попросту отыщут другие отдушины, которые будет не так-то легко обнаружить. И поскольку эти фальшивые клапаны безопасности открыты, человек уже находится на пути к неврозу. Косвенные выходы, конечно, могут быть сделаны доступными пониманию путем анализа и уже затем подвергнуты вновь сознательному подавлению. Но это не загасит их инстинктивного динамизма, а лишь отбросит еще дальше на задний план, пока понимание непрямого маршрута, избранного бессознательными импульсами, не приведет с собой понимание односторонности сознательной установки. Одно должно сменить другое, так как оно прежде всего было не чем иным, как односторонностью, активировавшей бессознательную оппозицию; и проникновение в бессознательные импульсы полезно лишь тогда, когда оно эффективно компенсирует эту односторонность.

Изменение сознательной установки - дело нелегкое, потому что любая привычная установка является, в сущности, более или менее сознательным идеалом, освященным обычаем и исторической традицией, и основана на материковой породе врожденного темперамента данного человека. Сознательная установка по своей природе всегда является мировоззрением (Weltanschauung), если это не религия в открытом виде. Это как раз то, что делает проблему типологии столь важной. Противоположение (противостояние) между типами - это не просто внешний конфликт между людьми, но это источник бесконечных внутренних конфликтов, причина не только внешних споров и неприязней, но и нервных болезней, и психического страдания. Кроме того, это тот самый факт, который обязывает нас, врачей, постоянно расширять свой медицинский кругозор и включать в него не только общие психологические точки зрения, но также и вопросы, связанные со взглядами на жизнь и на мировые проблемы того или иного больного.

В рамках одной лекции я не могу, конечно, дать вам развернутую идею глубины и масштаба этих проблем. Я должен довольствоваться общим изложением главных фактов и их приложений. Для более полного уточнения всей проблемы я должен порекомендовать вам свою книгу <Психологические типы>.

Резюмируя, я бы хотел подчеркнуть, что каждая из двух общих установок, интроверсия и экстраверсия, проявляет себя в индивиде особым образом, через преобладание одной из четырех основных функций. Строго говоря, не существует чистых и неразложимых интровертов и экстравертов, а есть только интровертные и экстравертные функциональные типы (функции-типы), такие как мыслительные типы, ощущающие типы и так далее. Существует, таким образом, по крайней мере восемь ясно различаемых типов. Очевидно, что можно при желании увеличить это число, если, скажем, каждую из функций разложить на три подгруппы, что было бы возможным эмпирически. Можно, например, легко разделить мышление на три хорошо известные формы: интуитивное и спекулятивное, логическое и математическое, эмпирическое и позитивное. Сходные подгруппы могут быть образованы и для других функций, например в случае интуиции, имеющей как интеллектуальный, так и эмоциональный и сенсорный аспект. На этом уровне может быть образовано большое число типов, каждое новое подразделение становится все возрастающе утонченным.

В завершение необходимо добавить, что я не рассматриваю классификацию типов согласно интроверсии и экстраверсии и четырех базовых функций как единственно возможную. Любой другой психологический критерий может служить не менее эффективно в качестве классификатора, хотя, на мой взгляд, другие не обладают столь обширным практическим значением.

3. Психологическая теория типов

[Лекция, прочитанная на Конгрессе швейцарских психиатров (Цюрих, 1928) и опубликованная как ) в (Zurich, 1931). При подготовке настоящей работы был использован (с изменениями) русский перевод с немецкого, сделанный А. М. Боковиковым и опубликованный /134- С.90-110/]

Характер - это сложившаяся устойчивая индивидуальная форма человеческого бытия. Поскольку эта форма воплощает в себе как физическую, так и психическую природу, то общая характерология представляет собой учение о признаках как физического, так и психического свойства. Необъяснимое единство живого существа является причиной того, что физический признак есть не просто физический, а психический - не есть просто психический. Неразрывность и целостность природы ничего не ведает о тех несовместимостях и различиях, которые вынужден устанавливать человеческий разум, чтобы суметь проложить дорогу к пониманию.

Различение тела и разума - это искусственная дихотомия, дискриминация, которая, несомненно, в большей степени основывается на своеобразии познающего интеллекта, чем на природе вещей. В действительности же взаимное проникновение телесных и психических признаков столь глубоко, что по свойствам тела мы не только можем сделать далеко идущие выводы о качествах психического, но и по психической специфике мы можем судить о соответствующих телесных формах. Последнее, конечно, потребует от нас несравненно больших усилий, но, пожалуй, не из-за того, что психика оказывает меньшее влияние на тело, чем тело на психику, а потому, что если начинать с психического, то нам придется делать вывод по неизвестному об известном, тогда как в противном случае у нас есть преимущество: ведь здесь мы можем отталкиваться от известного, то есть от видимого нами тела. Вопреки психологической теории, которая якобы у нас сегодня существует, психическое все же намного бесконечнее и темнее, чем видимая поверхность тела. Психическое по-прежнему является чужой, неизведанной страной, из которой к нам поступают лишь косвенные известия, передаваемые через подверженные всевозможным иллюзиям функции сознания.

Следовательно, более безопасным представляется путь от внешнего к внутреннему, от известного к неизвестному, от тела к психике. Поэтому все попытки создания характерологии начинались снаружи. К ним относятся такие методы предков, как, например, астрология, которая даже обращалась к звездам, чтобы постичь те линии судьбы, начала которых лежат в человеческом сердце, а также хиромантия, френология Галля и физиогномика Лафатера. Недавние попытки подобного рода представлены графологией, физиологической типологией Кречмера и кляксографическим методом Роршаха. Как видно, путей от внешнего к внутреннему, от телесного к психическому вполне достаточно. Такое направление от внешнего к внутреннему должно быть путем исследования до тех пор, пока не будут с достаточной надежностью установлены определенные элементарные психические состояния. Но как только это произойдет, путь может стать обратным. Тогда мы сможем поставить вопрос: каково телесное выражение конкретного психического состояния? К сожалению, мы еще не настолько продвинулись в данной области, чтобы быть в состоянии вообще затрагивать этот вопрос, потому что основное условие, а именно удовлетворительная констатация психического состояния, еще далеко не выполнено. Более того, мы лишь начали упражняться в расстановке психического инвентаря, да и то не всегда успешно.

Простая констатация того, что определенные люди выглядят так-то и так-то, совсем ничего не будет значить, если она не позволит нам сделать вывод о соответствующем содержании. Мы только тогда будем удовлетворены, когда узнаем, какой вид психического соответствует определенным физическим качествам. Тело без психики нам ни о чем не говорит, так же как - позволим себе встать на точку зрения психического - душа ничего не может значить без тела. Если мы теперь собираемся по какому-нибудь физическому признаку судить о соответствующем ему психическом качестве, то мы делаем это, как уже было сказано, по известному о неизвестном.

Я, к сожалению, вынужден подчеркивать эту мысль, поскольку психология является самой молодой из всех наук и поэтому находится во власти предрассудков. Тот факт, что психология, в сущности, была открыта лишь недавно, является непосредственным доказательством того, что нам потребовалось слишком много времени для отрыва психического от субъекта и тем самым выделения его в качестве предмета объективного познания. Психология как естественная наука - это фактически приобретение самого последнего времени, поскольку до сих пор она была таким же фантастическим продуктом произвола, как и средневековая естественная наука. Считалось, что психологией можно распоряжаться. И этот предрассудок ощутимо следует за нами. Психическая жизнь - это нечто самое непосредственное, а поэтому вроде бы и самое знакомое, даже более чем знакомое: она зевает нам в лицо, она раздражает нас банальностью своей нескончаемой повседневности, мы даже страдаем от этого и делаем все возможное, чтобы о ней не думать. Из-за того, что психическое представляет собой самое непосредственное явление, из-за того, что мы сами являемся психическим, мы вряд ли можем предположить что-либо иное, чем то, что мы знакомы с ним глубоко, основательно и долго. Поэтому каждый не только имеет свое мнение о психологии, но и убежден, что он, само собой разумеется, лучше всех в ней разбирается. Психиатры, которым приходится сражаться с родственниками и опекунами своих пациентов, понятливость которых (родственников и опекунов) уже стала притчей во языцех, были, пожалуй, первыми людьми, которые в качестве профессиональной группы столкнулись с бытующим в массе слепым предрассудком, что в психологических вопросах каждый понимает больше любого другого, что, впрочем, не мешает и самому психиатру разделять это мнение. Причем доходит до того, что он вынужден признать: <В этом городе вообще только два нормальных человека. Профессор В. - второй>.

В психологии сегодня нужно, в конце концов, прийти к пониманию того, что психическое - это нечто совершенно неизведанное, хотя оно и кажется абсолютно знакомым, и что психику другого каждый знает, пожалуй, лучше, чем свою собственную. Во всяком случае, для начала это было бы весьма полезным эвристическим предположением. Ведь именно из-за непосредственности психических явлений психология и была открыта так поздно. А поскольку мы стоим еще только у истоков науки, постольку у нас отсутствуют понятия и определения, с помощью которых мы могли бы охватить известные нам факты. Первые у нас отсутствуют, последние (факты) - нет; более того, они теснят нас со всех сторон, мы даже завалены ими в отличие от других наук, вынужденных их разыскивать, а естественное группирование их, как, например, химических элементов или семейства растений, опосредуется нами наглядным понятием апостериори. Совсем иначе, однако, обстоит дело с психикой; здесь со своей эмпирически-наглядной установкой мы просто попадаем в непрерывное течение наших субъективных психических явлений, и если из этого потока вдруг всплывает всеобъемлющее общее понятие, то оно является не более чем простым симптомом. Раз мы сами являемся психическим, то, позволяя исполниться психическому процессу, мы почти неизбежно растворяемся в нем и тем самым лишаемся способности познающего различения и сравнения.

Это только одна трудность; другая заключается в том, что по мере отделения от пространственного явления и приближения к беспространственности психического мы теряем возможность точного количественного измерения. Даже констатация фактов становится затруднительной. Например, если я хочу подчеркнуть недействительность какой-либо вещи, то говорю, что я только подумал. <У меня даже и мыслей таких не было бы, если бы не… и вообще я такого не думал>. Замечания подобного рода доказывают, какими туманными являются психические факты или, точнее сказать, насколько неопределенно субъективными они кажутся, ибо на самом деле они столь же объективны и определенны, как и любое другое событие. <Я действительно подумал так-то и так-то, и отныне это всегда будет присутствовать в моих действиях>. Даже к такому, можно сказать, само собой разумеющемуся признанию многие люди должны буквально-таки продираться, порой при огромном напряжении моральных сил. Именно с этими трудностями мы сталкиваемся, когда делаем вывод по известному внешнему явлению о состоянии психического.

Отныне область моих изысканий сужается с клинической констатации, в самом широком смысле, внешних признаков до исследования и классификации всех психических данных, которые вообще могут быть выявлены и установлены. Из этой работы сначала возникает психическая феноменология, которая делает возможным появление соответствующего структурного учения, а уже из эмпирического применения структурного учения вытекает наконец психологическая типология.

Клинические исследования основываются на описании симптомов, и шаг от симптоматологии к психической феноменологии можно сравнить с переходом от чисто симптоматической патологии к знаниям о патологии клеточной и патологии обмена веществ, ибо психическая феноменология позволяет нам увидеть процессы заднего плана психического, лежащие в основе возникающих симптомов. Общеизвестно, что это стало возможным благодаря применению аналитического метода. Сегодня мы обладаем действительным знанием о психических процессах, вызывающих психогенные симптомы. Этим знанием является не что иное, как учение о комплексах, которое, собственно, и оказывается основой психической феноменологии. Что бы ни действовало в темных подпочвах психического - разумеется, на этот счет существуют разнообразные мнения, - несомненно, по крайней мере, одно: прежде всего это особые аффективные содержания, так называемые комплексы, которые обладают определенной автономией. Мы уже не раз сталкивались с выражением <автономный комплекс>, однако, как мне кажется, оно часто употребляется неправомерно, тогда как некоторые содержания бессознательного и в самом деле обнаруживают поведение, которое я не могу назвать иначе как <автономным>, подчеркивая этим их способность оказывать сопротивление сознательным намерениям, появляться и исчезать, когда им заблагорассудится. Как известно, комплексы - это прежде всего такие психические величины, которые лишены контроля со стороны сознания. Они отщеплены от него и ведут особого рода существование в темной сфере бессознательного, откуда могут постоянно препятствовать или же содействовать работе сознания.

Дальнейшее углубление учения о комплексах последовательно приводит нас к проблеме возникновения комплексов. На этот счет также существуют различные теории. Но как бы то ни было, опыт показывает, что комплексы всегда содержат в себе нечто вроде конфликта или, по крайней мере, являются либо его причиной, либо следствием. Во всяком случае комплексам присущи признаки конфликта, шока, потрясения, неловкости, несовместимости. Это так называемые <больные точки>, по-французски , англичане в связи с этим упоминают о <скелетах в шкафу> (), о которых не очень-то хочется вспоминать и еще меньше хочется, чтобы о них напоминали другие, но которые, зачастую самым неприятным образом, напоминают о себе сами. Они всегда содержат воспоминания, желания, опасения, обязанности, необходимости или мысли, от которых никак не удается отделаться, а потому они постоянно мешают и вредят, вмешиваясь в нашу сознательную жизнь.

Очевидно, комплексы представляют собой своего рода неполноценности в самом широком смысле, причем я тут же должен заметить, что комплекс или обладание комплексом не обязательно означает неполноценность. Это значит только, что существует нечто несовместимое, неассимилированное, возможно даже, какое-то препятствие, но это также и стимул к великим устремлениям и поэтому, вполне вероятно, даже новая возможность для успеха. Следовательно, комплексы являются в этом смысле прямо-таки центром или узловым пунктом психической жизни, без них нельзя обойтись; более того, они должны присутствовать, потому что в противном случае психическая деятельность пришла бы к чреватому последствиями застою. Но они означают также и неисполненное в индивиде, область, где, по крайней мере сейчас, он терпит поражение, где нельзя что-либо преодолеть или осилить; то есть, без сомнения, это слабое место в любом значении этого слова.

Такой характер комплекса в значительной степени освещает причины его возникновения. Очевидно, он появляется в результате столкновения требования к приспособлению и особого, непригодного в отношении этого требования свойства индивида. Так, комплекс становится для нас диагностически ценным симптомом индивидуальной диспозиции.

На первый взгляд кажется, что существует бесконечное множество вариантов комплексов, но их тщательное сравнение дает относительно малое число основных форм, и все они надстраиваются над первыми переживаниями детства. Так и должно быть, потому что индивидуальная диспозиция вовсе не приобретается в течение жизни, а, являясь врожденной, становится очевидной уже в детстве. Поэтому родительский комплекс есть не что иное, как проявление столкновения между реальностью и непригодным в этом смысле свойством индивида. Следовательно, первой формой комплекса должен быть родительский комплекс, потому что родители - это первая реальность, с которой ребенок может вступить в конфликт.

Поэтому существование родительского комплекса, как ничто другое, выдает нам наличие у индивида особых свойств. На практике, однако, мы вскоре убеждаемся, что главное заключается отнюдь не в факте присутствия родительского комплекса, а, скорее, в том, как этот комплекс проявляется в индивиде. Здесь имеются самые разные вариации, и, пожалуй, только малую их часть можно свести к особенностям влияния родителей, поскольку многие дети зачастую подвергаются одному и тому же влиянию и все-таки реагируют на это совершенно по-разному.

Поэтому я стал уделять внимание именно этим различиям, сказав себе, что как раз благодаря им можно познать индивидуальные диспозиции в их своеобразии. Почему один ребенок в невротической семье реагирует на родительские воздействия истерией, другой неврозом навязчивых действий, третий психозом, а четвертый, похоже, вообще не реагирует? Эта проблема <выбора невроза>, которая предстала также и перед Фрейдом, придает родительскому комплексу как таковому этиологическое значение, перенося тем самым постановку вопроса на реагирующего индивида и его особую диспозицию.

Фрейд пытался подойти к решению данной проблемы, но эти его попытки оказались совершенно неудовлетворительными, да и сам я еще далек от того, чтобы ответить на этот вопрос. Я вообще считаю преждевременным ставить вопрос о выборе неврозов. Потому что прежде, чем подходить к этой чрезвычайно трудной проблеме, мы должны знать намного больше о том, как индивид реагирует, а именно как он реагирует на препятствия. Например, нам нужно перейти ручей, через который не переброшен мостик и который слишком широк, чтобы через него перешагнуть. Значит, мы должны перепрыгнуть. Для этого мы располагаем сложной функциональной системой, а именно психомоторикой - вполне сформированной функцией, которой нужно только воспользоваться. Но прежде чем это осуществится, происходит еще нечто чисто психическое: принимается решение о том, что вообще надо сделать. Здесь-то и совершаются решающие индивидуальные события, которые, что показательно, редко признаются субъектом типичными или же не признаются таковыми вовсе, потому что они, как правило, либо вообще не рассматриваются, либо на них обращают внимание лишь в самую последнюю очередь. Подобно тому как психомоторный аппарат привычно подготавливается к прыжку, так, в свою очередь, и психический аппарат привычно (а потому бессознательно) подготавливается к принятию решения о том, что вообще нужно делать.

Мнения насчет состава этого аппарата весьма существенно расходятся. Несомненно только одно - что каждый индивид обладает своим, характерным для него способом принимать решения и обходиться с затруднениями. Если спросить одного, то он скажет, что перепрыгнул ручей, потому что ему нравится прыгать; другой скажет, что у него не было никакой иной возможности; третий - что при встрече с любым препятствием у него возникает желание его преодолевать. Четвертый не прыгнул, потому что не терпит бесполезных усилий, пятый - потому что не было острой необходимости перебраться на другой берег.

Я намеренно выбрал этот банальный пример, чтобы продемонстрировать, насколько несущественными кажутся подобные мотивации. Они кажутся столь поверхностными, что мы склонны отодвинуть их в сторону все и объяснить всё по-своему. И все же они являются именно теми вариациями, которые позволяют реально взглянуть на индивидуальные психические системы приспособления. Если мы рассмотрим первый случай - где ручей пересекается ради удовольствия от прыжка - в других жизненных ситуациях, то мы, вероятно, обнаружим, что подавляющее большинство поступков этого человека совершается ради получения удовольствия. Второй, который прыгает потому, что не видит иной возможности для переправы, внимателен и брюзглив и, как мы увидим, путешествуя по его жизни, всегда руководствуется принципом faute-demieux (за неимением лучшего - фр.) и т. д. У каждого уже заранее выработана особая психическая система, которая и принимает решение. Легко себе представить, что число таких установок - легион. Их индивидуальное многообразие невозможно исчерпать, так же как неисчерпаемы индивидуальные вариации кристаллов, которые, вне всяких сомнений, принадлежат, однако, к той или иной системе. Но так же как кристаллы указывают на относительно простые основные законы, так и установки указывают на некоторые основные свойства, присущие определенным группам.

Попытки человеческого духа создать типологию и тем самым внести порядок в хаос индивидуального - можно сказать с уверенностью - уходят корнями в древность. Бесспорно, что самую первую попытку такого рода предприняла возникшая на древнем Востоке астрология в так называемых тригонах четырех элементов - воздуха, воды, земли и огня. Тригон воздуха в гороскопе состоит из трех воздушных замков Зодиака - Водолея, Близнецов и Весов; тригон огня - из Овна, Льва и Стрельца, и т. д. Согласно древним представлениям, тот, кто родился в этих тригонах, отчасти обладает их воздушной или огненной природой, а это, в свою очередь, определяет соответствующий темперамент и судьбу. Поэтому физиологическая типология древности, то есть деление на четыре гуморальных темперамента, находится в тесной связи с древними космологическими воззрениями. То, что раньше объяснялось зодиакальными созвездиями, теперь стало выражаться на физиологическом языке древних врачей, конкретно в словах флегматический, сангвинический, холерический и меланхолический, которые представляют собой не что иное, как наименование телесных соков. Как известно, эта последняя типология сохранялась по меньшей мере до 1800 года. Что же касается астрологической типологии, то она всем на удивление по-прежнему держится и даже переживает сегодня новый расцвет.

Этот исторический экскурс в прошлое убеждает нас в том, что наши современные попытки создания типологии отнюдь не есть что-то новое и небывалое, если уж совесть ученого не позволяет нам вернуться на эти старые, интуитивные пути. Мы должны найти свое собственное решение этой проблемы, решение, которое удовлетворяло бы запросам науки. Тут-то и возникает основная трудность проблемы типологии - вопрос о масштабах или критериях. Астрологический критерий был прост: это было объективно заданное расположение звезд при рождении. Вопрос, каким образом зодиакальные созвездия и планеты приобрели качества темперамента, простирается в серый туман прошлого и остается без ответа. Критерием четырех старых физиологических темпераментов был внешний вид и поведение индивида - критерий абсолютно тот же, что и у сегодняшней физиологической типизации. Но что, однако, должно быть критерием психологической типологии?

Вспомним о приведенном ранее примере, в котором различные индивиды должны были перебраться через ручей. Как и под каким углом зрения мы должны классифицировать их привычные мотивировки? Один делает, чтобы получить удовольствие, другой делает потому, что бездействие еще более тягостно, третий вовсе не делает, поскольку придерживается на этот счет противоположного мнения, и т. д. Ряд возможностей кажется бесконечным и безысходным.

Другие, вероятно, подошли бы иначе к разрешению этой задачи, как - мне неизвестно. Я же в связи с этим могу сказать только одно: раз я взялся за это дело, то должен терпеть, когда меня упрекают в том, что мой способ решать проблему является всего лишь моим личным предубеждением. И это возражение до такой степени верно, что я даже не знаю, каким образом можно было бы от него защититься. Я могу только сослаться на старину Колумба, который, основываясь на субъективном предположении, на ложной гипотезе и пойдя оставленным современным ему судоходством путем, открыл Америку… Что бы мы ни рассматривали и как бы ни рассматривали, все равно глядим мы только собственными глазами. Именно поэтому наука делается не одним человеком, но многими. Каждый отдельный человек вносит только свой вклад, и только в этом смысле я осмеливаюсь говорить о своем способе смотреть на вещи.

Моя профессия уже давно заставила меня принимать в расчет своеобразие индивидов, а то особое обстоятельство, что в течение многих лет - я не знаю скольких - я должен был лечить супругов и делать мужчину и женщину взаимоприемлемыми, еще больше подчеркивает необходимость установить определенные средние истины. Сколько раз мне приходилось говорить: <Видите ли, ваша жена - очень активная натура и от нее действительно нельзя ожидать, чтобы все ее существование заключалось лишь в домашнем хозяйстве>. Это уже является типизацией, и этим выражена своего рода статистическая истина. Существуют активные и пассивные натуры. Однако эта прописная истина меня не удовлетворяла. Следующая моя попытка состояла в предположении, что существует нечто вроде задумывающихся и незадумывающихся натур, ибо я видел, что многие натуры, кажущиеся на первый взгляд пассивными, на самом деле не столько пассивны, сколько предусмотрительны. Они сначала обдумывают ситуацию - потом действуют, а так как для них это обычный образ действия, то они упускают случаи, где необходимо непосредственное действие без раздумий, и, таким образом, складывается мнение об их пассивности. Незадумывающимися всегда казались мне те, кто без раздумий прыгает обеими ногами в ситуацию, чтобы потом уж только сообразить, что они, похоже, угодили в болото. Таким образом, их, пожалуй, можно было бы охарактеризовать как незадумывающихся, что надлежащим образом проявлялось в активности; предусмотрительность же других в ряде случаев является в конечном счете весьма важной активностью и весьма ответственным действием в сравнении с необдуманной мимолетной вспышкой одной лишь деловитости. Однако очень скоро я обнаружил, что нерешительность отнюдь не всегда вызывается предусмотрительностью, а, скорее, действие не всегда необдуманно. Нерешительность первого столь же часто основывается на свойственной ему боязливости или, по крайней мере, на чем-то вроде обычного отступления перед слишком сложной задачей, а непосредственная активность второго часто обусловливается большим доверием к объекту, чем к себе. Это наблюдение побуждает меня сформулировать типизацию следующим образом: существует целый класс людей, которые в момент реакции на данную ситуацию как бы отстраняются, тихо говоря <нет>, и только вслед за этим реагируют, и существуют люди, принадлежащие к другому классу, которые в такой же ситуации реагируют непосредственно, пребывая, по-видимому, в полной уверенности, что их поступок, несомненно, правильный. То есть первый класс характеризуется некоторым негативным отношением к объекту, последний - скорее позитивным.

Как известно, первый класс соответствует интровертной, а последний - экстравертной установке. Введением обоих этих терминов достигнуто столь же мало, как и открытием мольеровского , что он обычно говорит прозой. Эти типы будут иметь смысл и значимость только тогда, когда мы узнаем, что же еще присуще каждому из них.

Ведь нельзя быть интровертом, не будучи им во всех отношениях. Понятие интровертный означает: все душевное проявляется у интроверта так, как это и определено для него соответствующими законами. Если бы это было не так, то характеристика определенного индивида как экстраверта была бы такой же несущественной, как и констатация того, что длина его тела составляет 175 сантиметров или же что он шатен либо брахицефал. Как известно, такие констатации содержат ненамного больше обозначаемого ими факта. Однако выражение экстравертный претендует на гораздо большее, ибо стремится выразить, что сознание экстраверта, равно как и его бессознательное, должно обладать определенными качествами, что все поведение экстраверта, его отношение к людям, даже течение его жизни указывают на определенные типические свойства.

Интроверсия и экстраверсия как типы установок обозначают диспозицию, обусловливающую в значительной степени психический процесс в целом, поскольку она характеризует предрасположенное реагирование и тем самым определяет не только образ действия и вид субъективного опыта, но и характер бессознательной компенсации.

Следовательно, определение привычного реагирования (Reactionshabitus) должно попасть в самую точку, поскольку предрасположение (Habitus) является в известной степени центральным коммутаторным пунктом, откуда, с одной стороны, регулируется внешнее поведение, а с другой - оказывается влияние на формирование специфического опыта. Определенное поведение дает соответствующие результаты, а благодаря субъективному осмыслению этих результатов появляется опыт, который со своей стороны вновь оказывает влияние на поведение и тем самым по пословице <Каждый есть кузнец своего счастья> отражается на индивидуальной судьбе.

Что касается привычного реагирования, то можно, пожалуй, не сомневаться относительно того, что тут мы ухватываем центральное звено проблемы. Однако здесь возникает другой щекотливый вопрос: удастся ли нам (адекватно) охарактеризовать способы привычного реагирования? На этот счет могут существовать самые разнообразные мнения, даже если кто-либо и обладает интимными знаниями в этой особой области. Те факты, которые мне удалось разыскать в пользу моей точки зрения, объединены мною в книге о типах, причем я полностью отдаю себе отчет, что моя типизация не является единственно верной или единственно возможной.

Противопоставление интроверсии и экстраверсии провести просто, однако простые формулировки, к сожалению, чаще всего подозрительны. Слишком легко они укрывают действительные трудности. Я говорю так, исходя из собственного опыта, ведь едва я опубликовал первую формулировку своих критериев - этому событию скоро будет двадцать лет, - как, к своему неудовольствию, обнаружил, что каким-то образом попал впросак. Что-то не сходилось. Видимо, я пытался объяснить слишком многое простыми средствами, как это чаще всего и бывает при первой радости открытия.

Я обнаружил факт, который невозможно было отрицать, а именно прямо-таки огромные различия внутри самих групп интровертов и экстравертов, различия, которые были столь велики, что у меня появились сомнения, видел ли я вообще что-либо правильно. Для того чтобы развеять эти сомнения, потребовалось около десяти лет работы по наблюдению и сравнению.

Вопрос, откуда берутся огромные различия внутри типа, столкнул меня с непредвиденными трудностями, к которым я долго не мог подступиться. Некоторые из этих трудностей основывались на наблюдении и восприятии различий, но главной их причиной была, как и раньше, проблема критериев, то есть подходящего обозначения для различий характеров. И здесь я впервые отчетливо понял, насколько же молода психология. Вряд ли она представляет собой что-либо иное, кроме хаоса произвольных учений, добрая часть которых, безусловно, обязана своим происхождением обособленному вследствие generatio aequivoca и тем самым уподобившемуся Зевсу мозгу ученого. Я не хочу быть непочтительным, но все же не могу удержаться от того, чтобы устроить очную ставку профессора психологии с психологией женщины, китайца и южного негра. Наша психология должна доходить до жизни, иначе мы просто застрянем в Средневековье.

Я понял, что из хаоса современной психологии невозможно извлечь четкие критерии, что их, скорее, еще только требуется создать, причем не из голубого воздуха, а на основе предшествовавших бесценных работ тех, чьи имена история психологии не обойдет молчанием.

В рамках одного доклада у меня нет возможности упомянуть о тех отдельных наблюдениях, которые побудили меня выделить в качестве критериев рассматриваемых различий определенные психические функции. В целом можно констатировать только одно, что различия, насколько они теперь стали для меня понятными, заключаются в том, что интроверт, например, не просто отступает перед объектом и колеблется, а делает это совершенно особым образом. И поступки свои он совершает не так, как любой другой интроверт, а тоже совершенно особым образом. Так же как лев поражает своего врага или добычу не хвостом, как крокодил, а лапами, в которых заключена его специфическая сила, так и присущий нам способ реагирования обычно характеризуется нашими сильными сторонами, то есть использованием нашей наиболее надежной и развитой функции, что, впрочем, не мешает нам иногда реагировать и своими специфическими слабостями. В соответствии с этим мы будем подготавливать или искать одни ситуации и избегать других и тем самым будем соответственно приобретать специфический, отличающийся от других опыт. Интеллектуал будет приспосабливаться к миру с помощью своего интеллекта, а вовсе не как боксер шестой весовой категории, хотя и он может в приступе ярости употребить свои кулаки. В борьбе за существование и приспособление каждый человек инстинктивно использует свою наиболее развитую функцию, которая в результате становится критерием привычного способа реагирования.

Вопрос теперь можно поставить так: каким образом следует так охватить все эти функции общими понятиями, чтобы они смогли выделиться из расплывчатости простого индивидуального существования? Грубую типизацию подобного рода давно уже создала социальная жизнь в фигурах крестьянина, рабочего, художника, ученого, воина и т. д. или в перечне всех профессий. Но психологии с такой типизацией делать практически нечего, потому что среди людей науки, как однажды ехидно сказал один известный ученый, есть и такие, которые являются всего лишь <интеллектуальными носильщиками>.

То, что здесь имеется в виду, - вещь весьма тонкая. Недостаточно говорить, например, об интеллекте, ибо это понятие слишком обще и неопределенно; разумным можно назвать все, что функционирует гладко, быстро, эффективно и целесообразно. И ум, и глупость являются не функциями, а модальностями, и они никогда не говорят о том что, а всегда о том как. То же самое касается моральных и эстетических критериев. Мы должны суметь обозначить то, что в привычных реакциях действует в первую очередь. Поэтому мы вынуждены использовать здесь нечто такое, что на первый взгляд выглядит столь же ужасающе, как психология способностей XVIII столетия. В действительности же мы прибегаем к уже имеющимся в обыденном языке понятиям, которые доступны и ясны каждому. Если, например, я говорю о <мышлении>, то только философ не знает, что под этим подразумевается, но ни один дилетант не найдет это непонятным; ведь мы употребляем это слово ежедневно и всегда подразумеваем под ним примерно одно и то же, однако если попросить дилетанта дать четкое определение мышлению, то он окажется в весьма затруднительном положении. То же самое касается <памяти> или <чувства>. Насколько трудно бывает научно определить такие непосредственные психологические понятия, настолько же легки они для понимания в обиходном языке. Язык par excellence (предпочтительно, в основном) является собранием наглядностей; оттого-то с таким трудом закрепляются и очень легко отмирают ненаглядные, слишком абстрактные понятия, что они слишком мало соприкасаются с действительностью. Однако мышление и чувство являются такими неотъемлемыми для нас реалиями, что любой непримитивный язык имеет для них совершенно определенные выражения. Следовательно, мы можем быть уверены, что эти выражения совпадают соответственно с совершенно определенными психическими фактами, как бы эти комплексные факты научно ни назывались. Каждый представляет себе, что такое, например, сознание, и, хотя наука далеко еще этого не знает, никто не может сомневаться в том, что понятие <сознание> покрывает вполне определенные психические факты.

Именно поэтому я и взял в качестве критериев различения внутри одного типа установки просто выраженные в языке дилетантские понятия и обозначил ими соответствующие психические функции. Например, я взял мышление, как оно в общем понимается, поскольку мне бросилось в глаза, что одни люди размышляют несоизмеримо больше других и, соответственно, в своих решениях придают больший вес разуму. Они используют мышление для того, чтобы понять мир и к нему приспособиться, и, с чем бы они ни сталкивались, все подвергается обдумыванию и осмыслению либо же, в крайнем случае, приведению в соответствие с заранее разработанными общими принципами. Другие же люди удивительным образом пренебрегают мышлением в пользу эмоционального фактора, то есть чувства. Они стойко проводят <политику чувств>, и требуется уже действительно чрезвычайная ситуация, чтобы заставить их задуматься. Эти люди представляют собой полную противоположность первому типу, что особенно бросается в глаза, когда первые являются деловыми партнерами вторых или же когда они вступают друг с другом в брак. При этом один из них может отдавать предпочтение своему мышлению независимо от того, экстраверт он или интроверт. Разве что тогда он пользуется им лишь соответствующим для своего типа образом.

Однако преобладанием той или иной функции объясняются не все имеющиеся различия. Ведь то, что я называю мыслительным или эмоциональным типом, - это люди, которые опять-таки содержат в себе нечто общее, что я не могу охарактеризовать иначе как словом рациональность. То, что мышление в своей сути рационально, не будет, пожалуй, оспаривать никто. Но когда мы перейдем к чувству, появятся веские контрдоводы, которые я не стал бы отметать сразу. Напротив, я могу заверить, что проблема чувства задала мне немалую головоломку. Однако я не хочу перегружать свой доклад изложением различных научных мнений относительно этого понятия, а лишь вкратце выскажу собственную точку зрения на данный вопрос. Основная трудность здесь состоит в том, что слова <чувство> или <чувствование> используются в самых разных значениях. Особенно это характерно для немецкого языка (немецкое слово переводится как <чувство, ощущение, чутье>), в меньшей степени - для английского и французского. Пожалуй, прежде всего мы должны строго отделить это слово от понятия <ощущение>, которое характеризует функцию органов чувств. Затем, наверное, нужно так или иначе договориться, что чувство сожаления, например, в понятийном смысле должно отличаться от чувства, что изменится погода или что акции алюминиевого концерна повысятся. Поэтому я предложил под чувством в первом значении понимать чувствование как таковое и, наоборот, слово <чувство>, использованное в последнем случае, убрать из психологического лексикона и заменить понятием <ощущение>, если речь идет о перцептивном опыте, или понятием <интуиция>, если речь идет о такого рода восприятии, которое нельзя непосредственно свести к осознанному перцептивному опыту. Поэтому я определил ощущение как осознанное восприятие с помощью органов чувств, а интуицию как восприятие через бессознательное.

Разумеется, можно до скончания века дискутировать о правомерности этих определений, однако такая дискуссия в конечном счете сводится к вопросу, как называть некоторое известное животное: Rhinozerus, носорогом или еще как-нибудь иначе, ведь, в сущности, надо только знать, что и как мы называем. Психология - это целина, где языку еще только нужно закрепиться. Температуру, как известно, можно измерять по Реомюру, Цельсию или Фаренгейту, и единственное, что нужно здесь сделать, это сказать, какой способ использовали для измерения в каждом данном случае.

Как следует из сказанного, я рассматриваю чувство в качестве функции души, отделяя ее от ощущения и предчувствия или интуиции. Тот, кто смешивает эти функции с чувством в узком смысле sensu stricto, разумеется, не способен признать рациональность чувства. Но кто их разделяет, тот не может уклониться от признания того факта, что эмоциональные оценки, эмоциональные суждения и вообще сами эмоции могут быть не просто разумными, но и логичными, последовательными и рассудительными и в этом смысле точно такими же, как мышление. Мыслительному типу данный факт кажется странным, но он легко объясним той характерной особенностью, что при дифференцированной мыслительной функции чувство всегда менее развито, то есть является более примитивным, а значит, и контаминированным с другими функциями, причем именно с иррациональными, нелогичными и внерассудочными, то есть функциями ощущения и интуиции, в задачу которых оценка ситуации не входит. Обе последние функции противостоят рациональным функциям, причем по причине, отвечающей самой глубокой их сущности. Когда мы думаем, то делаем это с намерением прийти к какому-нибудь выводу или заключению, а когда чувствуем, то для того, чтобы достичь верной оценки; ощущение же и интуиция как функции восприятия имеют целью восприятие данного, а не его истолкование или оценку. Следовательно, они просто должны быть открыты для данного, а не действовать избирательно по определенным принципам. Данное же по своей сути иррационально, ибо не существует методов, с помощью которых можно было бы доказать, что должно быть столько-то планет или столько-то видов теплокровных животных. Иррациональность - это то, чего не хватает мышлению и чувству, рациональность - то, чего не хватает ощущению и интуиции.

Существует немало людей, реакции которых основываются, главным образом, на иррациональности, то есть либо на ощущении, либо на интуиции, но никогда на том и другом сразу, ибо ощущение по отношению к интуиции столь же антагонистично, как мышление по отношению к чувству. Ведь когда я своими ушами и глазами намереваюсь установить, что же происходит в действительности, я могу делать все, что угодно, только не мечтать и не фантазировать одновременно с этим, но как раз именно это последнее и должен делать интуитивист, чтобы дать простор своему бессознательному или объекту. Вот почему ощущающий тип является антиподом интуитивного. К сожалению, время не позволяет мне вдаваться в те интересные вариации, которые возникают вследствие экстравертной или интровертной установки у иррациональных типов.

Я бы предпочел сказать еще несколько слов о закономерных последствиях, к которым приводит доминирование какой-либо одной функции над другими, а именно как это сказывается на других функциях. Человек, как известно, никогда не может быть всем сразу и никогда не может быть полностью совершенен. Он развивает всегда только определенные качества и оставляет недоразвитыми остальные. Что же происходит с теми функциями, которые он не использует ежедневно, а значит, и не развивает их упражнением? Они остаются в той или иной степени в примитивном, инфантильном, часто лишь в полусознательном, а порой даже в совершенно бессознательном состоянии; тем самым они образуют характерную для каждого типа неполноценность, которая в качестве составной части входит в общую структуру характера. Одностороннее предпочтение мышления всегда сопровождается неполноценностью чувств, а дифференцированное восприятие таким же образом сказывается на интуитивной способности, и наоборот.

Является ли какая-либо функция дифференцированной или нет - можно довольно легко определить по ее силе, устойчивости, последовательности, надежности и приспособленности. Ее неполноценность, однако, зачастую не так уж легко описать или распознать. Важным критерием здесь является ее несамостоятельность и обусловленная этим зависимость от обстоятельств и других людей, а также ее непостоянство, ненадежность в употреблении, суггестивность и расплывчатый характер. На неполноценную (подчиненную) функцию никогда нельзя положиться, ибо ею нельзя управлять, более того, можно даже стать ее жертвой.

К сожалению, здесь я не имею возможности дать детальное описание психологических типов, и поэтому мне приходится довольствоваться лишь кратким изложением основных идей психологической типологии. Общий результат моей предыдущей работы в этой области состоит в выделении двух основных типов установки: экстраверсии и интроверсии, а также четырех типов функций: мыслительного, ощущающего, чувствующего и интуитивного, которые варьируют в зависимости от общей установки и тем самым дают в итоге восемь вариантов.

Меня чуть ли не с упреком спрашивали, почему я говорю ровно о четырех функциях, не больше и не меньше. То, что их ровно четыре, получилось прежде всего чисто эмпирически. Но то, что благодаря им достигнута определенная степень цельности, можно продемонстрировать следующим соображением. Ощущение устанавливает, что происходит фактически. Мышление позволяет нам узнать, что означает данное чувство - какова его ценность, и, наконец, интуиция указывает на возможные <откуда> и <куда>, заключенные в том, что в данный момент имеется. Благодаря этому ориентация в современном мире может быть такой же полной, как и определение места в пространстве с помощью географических координат. Четыре функции являются своего рода четырьмя сторонами горизонта, столь же произвольными, сколь и необходимыми. Ничто не мешает сдвинуть точку координат в ту или иную сторону и вообще дать им другие названия. Все зависит от того, как мы договоримся и насколько это целесообразно.

Но я должен признаться в одном: мне ни за что не хочется обходиться в своей психологической исследовательской экспедиции без этого компаса, и не по напрашивающейся общечеловеческой причине, что каждый влюблен в свои собственные идеи, а из-за того объективного факта, что тем самым появляется система измерения и ориентации, а это, в свою очередь, делает возможным появление критической психологии, которая так долго у нас отсутствовала.

4. Психологическая типология

[Впервые опубликовано под названием : Suddeutsche Monatshefte, XXXIII, 5 (1936 февраль). S.264-272. Настоящий перевод сделан с английского издания /15- Vol.6. P.542-555/. Перевод В. Зеленского.]

Уже с самых ранних дней в истории науки была заметна попытка рефлективного интеллекта ввести градации между двумя полюсами абсолютного сходства и различия у людей. Это реализовалось в некотором количестве типов, или <темпераментов> - как они тогда были названы, - которые классифицировали сходства и различия в формальные категории. Греческий философ Эмпедокл попытался внести порядок в хаос естественных явлений, разделив их на четыре стихии: земля, вода, воздух и огонь. Тогдашние врачи оказались первыми из тех, кто применил этот принцип разделения в соединении с учением о четырех качествах: сухой, влажный, холодный, теплый - по отношению к людям, и, таким образом, они попытались свести путаное разнообразие человечества в упорядоченные группы. Наиболее значительными в серии таких попыток оказались изыскания Галена, чье использование этих учений оказывало влияние на медицинскую науку и на само лечение больных в течение семнадцати столетий. Сами названия темпераментов Галена указывают на свое происхождение в патологии четырех <нравов> или <склонностей> - качеств. Меланхолик обозначает преобладание черной желчи, флегматик - преобладание флегмы или слизи (греческое слово флегма означает огонь, и флегма рассматривалась как конечный продукт воспаления), сангвиник - преобладание крови и холерик - преобладание желтой желчи.

Сегодня очевидно, что наше современное понятие <темперамент> стало значительно более психологическим, так как в процессе человеческого развития на протяжении последних двух тысяч лет <душа> освободилась от всякой умопостигаемой связи с холодным ознобом и лихорадкой или от желчных или слизистых выделений. Даже сегодняшние врачи не смогли бы сравнить темперамент, то есть определенный тип эмоционального состояния или возбудимости, непосредственно со спецификой кровообращения или состоянием лимфы, хотя их профессия и специфический подход к человеку с позиции физического недуга искушает гораздо чаще, нежели непрофессионалов, рассматривать психическое как конечный продукт, зависимый от физиологии желез. Humours (<соки> человеческого организма) сегодняшней медицины не являются больше старыми телесными выделениями, но оказываются более тонкими гормонами, иногда до значительной степени влияющими на <темперамент>, если определять последний как интегральную сумму эмоциональных реакций. Целостный телесный склад, его конституция в самом широком смысле имеют весьма тесную взаимосвязь с психологическим темпераментом, так что мы не вправе обвинять врачей, если они рассматривают психические явления в значительной степени зависимыми от тела. В каком-то смысле психическое и есть живое тело, а живое тело - одушевленная материя; так или иначе, существует нераскрытое единство психики и тела, нуждающееся как в физическом, так и в психическом изучении и исследовании, другими словами, это единство с необходимостью и в равной степени оказывается в зависимости как от тела, так и от психики, и настолько, насколько к тому склоняется сам исследователь. Материализм XIX века утвердил первенство за телом, оставив психическому статус чего-то вторичного и производного, позволив ему не больше реальности, чем так называемому <эпифеномену>. То, что утвердило себя как хорошая рабочая гипотеза, а именно что психические явления обусловлены физическими процессами, с приходом материализма стало философской презумпцией. Любая серьезная наука о живом организме отвергнет такую презумпцию, так как, с одной стороны, она постоянно имеет в виду, что живая материя является все еще не разгаданной тайной, а с другой - имеется достаточно объективных свидетельств, чтобы распознать наличие совершенно несоединимого разрыва между психическими и физическими явлениями, так что психическая область является не менее таинственной, чем физическая.

Материалистическая презумпция оказалась возможной только в последнее время, когда представление человека о психическом, менявшееся на протяжении многих веков, смогло освободиться от старых взглядов и развиться в достаточно абстрактном направлении. Древние представляли психическое и телесное вместе как неразделимое единство, поскольку были ближе к тому первобытному миру, в котором моральная трещина еще не пролегла через личность, а непросвещенное язычество все еще чувствовало себя нераздельно-единым, детски-невинным и не обремененным ответственностью. Древние египтяне все еще сохранили способность предаваться наивной радости при перечислении тех грехов, которых они не совершили: <Я не отпустил ни одного человека голодным. Я никого не заставил плакать. Я не совершил убийства> и так далее. Герои Гомера плакали, смеялись, гневались, перехитряли и убивали друг друга в мире, где подобные вещи считались естественными и очевидными как для людей, так и для богов, и олимпийцы развлекались, проводя свои дни в состоянии неувядающей безответственности.

Это происходило на таком архаическом уровне, на котором существовал и выживал дофилософский человек. Он всецело пребывал в тисках собственных эмоций. Все страсти, от которых закипала его кровь и колотилось сердце, которые ускоряли его дыхание или заставляли затаить его вовсе или выворачивали его внутренности наизнанку, - все это было проявлением <души>. Поэтому он поместил душу в область диафрагмы (по-гречески phren, что также означает <разум>) и сердца. И только у первых философов место разума стало приписываться голове. Но еще и сегодня существуют племена у негров, чьи <мысли> локализованы, главным образом, в области живота, а индейцы Пуэбло <думают> с помощью своего сердца, - только сумасшедший думает своей головой, говорят они. На этом уровне сознания существенным является переживание чувственных взрывов и ощущение самоединства. Однако одновременно безмолвным и трагическим для архаического человека, начавшего думать, стало появление дихотомии, которую Ницше положил у дверей Заратустры: обнаружение пар противоположностей, разделение на четное и нечетное, верхнее и нижнее, доброе и злое. Это была работа древних пифагорейцев, ставшая их учением о моральной ответственности и серьезных метафизических последствиях греха, учением, которое постепенно в течение веков просачивалось во все общественные слои, главным образом, благодаря распространению орфических и пифагорейских мистерий. Даже Платон использовал притчу о белых и черных лошадях, чтобы проиллюстрировать неподатливость и полярность человеческой психики, а еще раньше мистерии провозглашали учение о добре, вознаграждаемом в грядущем, и зле, наказываемом в аду. Эти учения не могли быть отвергнуты как мистический вздор и обман философов из <лесной глуши>, о чем заявлял Ницше, или как сектантское ханжество, так как уже в VI веке до н. э. пифагореизм был чем-то вроде государственной религии на всей территории Graecia Magna (Великой Греции). Кроме того, идеи, составлявшие основу этих мистерий, никогда не умирали, но пережили философский ренессанс во II веке до н. э., когда оказали огромное влияние на мир александрийской мысли. Их столкновение с пророчеством Ветхого Завета привело впоследствии к тому, что можно назвать началом христианства как мировой религии.

Теперь уже из эллинистического синкретизма возникает разделение людей на типы, что было совершенно не свойственно <гуморальной> психологии греческой медицины. В философском смысле, здесь и возникли градации между парменидовскими полюсами света и тьмы, верха и низа. Людей стали подразделять на гиликов (hylikoi), психиков (psychikoi) и пневматиков (pneumaticoi), выделяя соответственно материальное, психическое и духовное бытие. Подобная классификация не является, конечно, научной формулировкой сходств и различий - это критическая система ценностей, основанная не на поведении и внешнем виде человека как фенотипа, а на определениях этического, мистического и философского свойства. Хотя последние и не являются в точности <христианскими> понятиями, они тем не менее составляют неотъемлемую часть раннего христианства во времена Святого Павла. Само его существование является неопровержимым доказательством того раскола, который возник в первоначальном единстве человека, целиком пребывавшего во власти своих эмоций. Перед этим человек представал обыкновенным живым существом и оставался в таком качестве лишь игрушкой опыта, своих переживаний, неспособный к какому-либо рефлективному анализу относительно своего происхождения и своей судьбы. И теперь вдруг он обнаружил себя стоящим перед тремя судьбоносными факторами - наделенный телом, душой и духом, перед каждым из которых он имел моральные обязательства. Предположительно уже при рождении было решено, проведет ли он свою жизнь в гилическом или пневматическом состоянии или же в каком-то неопределенном местоположении между ними. Прочно укоренившаяся дихотомия греческого разума сделала последний более острым и проницательным, а результирующий ее акцент значительно сместился теперь на психическое и духовное, что привело к неизбежному отделению от гилической области тела. Все наивысшие и конечные цели лежали в моральном предназначении человека, в его духовном сверхмирском и сверхземном конечном пребывании, и отделение гилической области превратилось в расслоение между миром и духом. Таким образом, первоначальная учтивая мудрость, выраженная в пифагорейских парах противоположностей, сделалась страстным моральным конфликтом. Ничто, однако, не способно так взбудоражить наше самосознание и настороженность, как состояние войны с самим собой. Едва ли можно помыслить о каком-либо другом более эффективном средстве пробудить человеческую природу из безответственного и невинного полусна первобытной ментальности и привести ее к состоянию осознанной ответственности.

Этот процесс называется культурным развитием. Он в любом случае является развитием человеческой возможности различения и способности к суждению - сознания вообще. С возрастанием знания и повышением критических способностей были заложены основы для повсеместного последующего развития человеческого разума с точки зрения (с позиции) интеллектуальных достижений. Особым умственным продуктом, далеко превзошедшим все достижения древнего мира, стала наука. Она закрыла трещину между человеком и природой в том смысле, что, хотя человек и был отделен от природы, наука дала ему возможность вновь отыскать свое соответствующее место в естественном порядке вещей. Однако его особая метафизическая позиция должна была быть выброшена при этом за борт, отвергнута настолько, насколько она не была обеспечена верой в традиционную религию, - откуда и возник известный конфликт между <верой и знанием>. Во всяком случае, наука осуществила превосходную реабилитацию материи, и в этом отношении материализм может даже рассматриваться как акт исторической справедливости.

Но одна, безусловно весьма важная, область опыта, сама человеческая психика, на очень долгое время осталась заповедной областью метафизики, хотя после Просвещения и делались все увеличивавшиеся серьезные попытки сделать ее доступной научному исследованию. Первые экспериментальные опыты были сделаны в области чувственных восприятий, а затем постепенно перешли в сферу ассоциаций. Эта исследовательская линия проложила путь экспериментальной психологии, и ее кульминацией стала <физиологическая психология> Вундта. Более описательный подход в психологии, с которым вскорости вошли в контакт медики, получил развитие во Франции. Его главными представителями были Тэн, Рибо и Жане. Данное направление, главным образом, характеризовало то, что в нем психическое подразделялось на отдельные механизмы или процессы. В свете этих попыток на сегодня существует подход, который можно было бы назвать <холистическим> - систематическое наблюдение психического как целого. Многое указывает на то, что это направление зародилось в определенном биографическом типе, в частности в том типе, который в древнюю эпоху, также имея свои специфические преимущества, описывался как <удивительная судьба>. В этой связи я думаю о Юстине Кернере и его Seeress of Prevorst и о случае Блумхардта-старшего и его медиуме Готтлибине Диттусе. Однако, чтобы быть исторически справедливым, я должен не забыть упомянуть средневековую Acta Sanctorum.

Эта линия исследования продолжилась и в более поздних работах, связанных с именами Уильяма Джемса, Фрейда и Теодора Флурной (Flournoy). Джемс и его друг Флурной, швейцарский психолог, сделали попытку описать целостную феноменологию психического, а также обозреть ее как нечто целостное. Фрейд также, как врач, взял за исходную точку целостность и неразделимость человеческой личности, хотя, в соответствии с духом времени, он ограничился исследованием инстинктивных механизмов и индивидуальных процессов. Он также сузил картину человека до целостности весьма важной <буржуазной> коллективной личности, и это с неизбежностью привело его к философски односторонним интерпретациям. Фрейд, к несчастью, не выдержал искушений медика и все психическое свел к телесному, сделав это в манере старых <гуморальных> психологов, не без революционных жестов в сторону тех метафизических заповедников, к которым он питал священный страх.

В отличие от Фрейда, который после правильного психологического старта повернул назад в сторону древнего предположения о верховенстве (суверенитете, независимости) физической конституции и попытался вернуться обратно в теорию, в которой инстинктивные процессы обусловлены телесными, я начинаю с предпосылки о верховенстве психического. Так как телесное и психическое в некотором смысле образуют единство - хотя в проявлениях своей природы они совершенно различны, - мы не можем не приписать реальность каждому из них. Пока у нас нет способа постигнуть это единство, не остается ничего другого, как изучать их отдельно и временно относиться к ним как к не зависящим друг от друга, по крайней мере по своей структуре. Но то, что они не таковы, можно наблюдать каждый день на самих себе. Хотя если бы мы ограничились только этим, то никогда не были бы в состоянии понять что-либо в психическом вообще.

Теперь же, если мы предположим независимое верховенство психического, то освободим себя от - на данный момент - неразрешимой задачи сведения проявлений психического на нечто определенно физическое. Мы можем затем принять проявления психического как выражения его внутреннего бытия и попытаться установить определенные сходства и соответствия или типы. Поэтому когда я говорю о психологической типологии, то имею под этим в виду формулировку структурных элементов психического, а не описание психических проявлений (эманации) индивидуального типа конституции. Последнее, в частности, рассматривается в исследованиях о строении тела и характере Кречмера.

В своей книге <Психологические типы> я дал подробное описание исключительно психологической типологии. Проведенное мной исследование основывалось на двадцатилетней врачебной работе, позволившей мне тесно соприкоснуться с людьми самых разных классов и уровней со всего мира. Когда начинаешь молодым доктором, то голова все еще полна клиническими случаями и диагнозами. Со временем, правда, накапливаются впечатления совершенно иного рода. Среди них - ошеломляюще огромное разнообразие человеческих индивидуальностей, хаотическое изобилие индивидуальных случаев. Специфические обстоятельства вокруг них, и прежде всего сами специфические характеры, и создают клинические картины, картины, которые, даже при всем желании, могут быть втиснуты в смирительную рубашку диагноза только силой. Тот факт, что определенное расстройство может получить то или иное имя, выглядит совершено несоответствующим рядом с ошеломляющим впечатлением, свидетельствующим, что все клинические картины являются многочисленными подражательными или сценическими демонстрациями определенных конкретных черт характера. Патологическая проблема, к которой все и сводится, фактически не имеет ничего общего с клинической картиной, а, по сути, является выражением характера. Даже сами комплексы, эти <ядерные элементы> невроза, являются среди прочего простыми сопутствующими обстоятельствами определенного характерологического предрасположения. Легче всего это увидеть в отношении пациента к своей родительской семье. Скажем, он является одним из четырех детей у своих родителей, не самым младшим и не самым старшим, имеет то же самое образование и обусловленное поведение, что и другие. Однако он болен, а они здоровы. Анамнез показывает, что вся серия воздействий, которым он, как и другие, был подвержен и от которых все они страдали, имела патологическое влияние только на него одного - по крайней мере внешне, по всей видимости. В действительности, эти воздействия и в его случае не были этиологическими факторами, и в их фальшивости нетрудно убедиться. Действительная причина невроза лежит в специфическом способе, которым он реагирует и ассимилирует эти влияния, исходящие из окружающей среды.

В сравнении множества подобных случаев мне постепенно становилось ясно, что должны быть две фундаментально разные общие установки, которые делят людей на две группы, обеспечивая всему человечеству возможность высокодифференцированной индивидуальности. Поскольку очевидно, что это не сам случай как таковой, то можно сказать лишь, что данная разница установок оказывается легко наблюдаемой, только когда мы сталкиваемся с относительно хорошо дифференцированной личностью, другими словами, это обретает практическую важность только после достижения определенной степени дифференциации. Патологические случаи такого рода - это почти всегда люди, которые отклоняются от семейного типа и в результате не находят больше достаточной защиты в своей унаследованной инстинктивной основе. Слабые инстинкты являются одной из первейших причин развития привычной односторонней установки, хотя, в крайнем случае, это обусловлено или подкреплено наследственностью .

Я назвал эти две фундаментально различные установки экстраверсией и интроверсией. Экстраверсия характеризуется интересом к внешнему объекту, отзывчивостью и готовностью воспринимать внешние события, желанием влиять и оказываться под влиянием событий, потребностью вступать во взаимодействие с внешним миром, способностью выносить суматоху и шум любого рода, а в действительности находить в этом удовольствие, способностью удерживать постоянное внимание к окружающему миру, заводить много друзей и знакомых без особого, впрочем, разбора и в конечном итоге присутствием ощущения огромной важности быть рядом с кем-то избранным, а следовательно, сильной склонностью демонстрировать самого себя. Соответственно, жизненная философия экстраверта и его этика несут в себе, как правило, высококоллективистскую природу (начало) с сильной склонностью к альтруизму. Его совесть в значительной степени зависит от общественного мнения. Моральные опасения появляются главным образом тогда, когда <другие люди знают>. Религиозные убеждения такого человека определяются, так сказать, большинством голосов.

Действительный субъект, экстраверт как субъективное существо, является - насколько это возможно - погруженным в темноту. Он прячет свое субъективное начало от самого себя под покровом бессознательного. Нежелание подчинять свои собственные мотивы и побуждения критическому осмыслению выражено очень явственно. У него нет секретов, он не может хранить их долго, поскольку всем делится с другими. Если же нечто не могущее быть упомянутым коснется его, такой человек предпочтет это забыть. Избегается все, от чего может потускнеть парад оптимизма и позитивизма. О чем бы он ни думал, чего ни делал или ни намеревался сделать, подается убедительно и тепло.

Психическая жизнь данного личностного типа разыгрывается, так сказать, за пределами его самого, в окружающей среде. Он живет в других и через других - любые размышления о себе приводят его в содрогание. Прячущиеся там опасности лучше всего преодолеваются шумом. Если у него и имеется <комплекс>, он находит прибежище в социальном кружении, суматохе и позволяет по нескольку раз на дню быть уверяемым, что все в порядке. В том случае, если он не слишком вмешивается в чужие дела, не слишком напорист и не слишком поверхностен, он может быть ярко выраженным полезным членом любой общины.

В этой короткой статье я вынужден довольствоваться беглым очерком. Я просто намерен дать читателю некоторую идею того, что собой представляет экстраверсия, нечто, что он может привести в соответствие со своим собственным знанием о человеческой природе. Я сознательно начал с описания экстраверсии, поскольку данная установка знакома каждому, - экстраверт не только живет в этой установке, но и всячески демонстрирует ее перед своими товарищами из принципа. Кроме того, такая установка согласуется с определенными общепризнанными идеалами и моральными устоями.

Интроверсия, с другой стороны, направленная не на объект, а на субъекта и не ориентированная объектом, поддается наблюдению не так легко. Интроверт не столь доступен, он как бы находится в постоянном отступлении перед объектом, пасует перед ним. Он держится в отдалении от внешних событий, не вступая во взаимосвязь с ними, и проявляет отчетливое негативное отношение к обществу, как только оказывается среди изрядного количества людей. В больших компаниях он чувствует себя одиноким и потерянным. Чем гуще толпа, тем сильнее нарастает его сопротивление. По крайней мере, он не <с ней> и не испытывает любви к сборищам энтузиастов. Его нельзя отнести к разряду общительного человека. То, что он делает, он делает своим собственным образом, загораживаясь от влияний со стороны. Такой человек имеет обыкновение выглядеть неловким, неуклюжим, зачастую нарочито сдержанным, и так уж водится, что либо по причине некоторой бесцеремонности манеры, или же из-за своей мрачной недоступности, или чего-либо совершенного некстати он невольно наносит людям обиду. Свои лучшие качества он приберегает для самого себя и вообще делает все возможное, чтобы умолчать о них. Он легко делается недоверчивым, своевольным, часто страдает от неполноценности своих чувств и по этой причине является также завистливым. Его способность постигать объект осуществляется не благодаря страху, а по причине того, что объект кажется ему негативным, требующим к себе внимания, непреодолимым или даже угрожающим. Поэтому он подозревает всех во <всех смертных грехах>, все время боится оказаться в дураках, так что обычно оказывается очень обидчивым и раздражительным. Он окружает себя колючей проволокой затруднений настолько плотно и непроницаемо, что в конце концов сам же предпочитает делать что-то, чем отсиживаться внутри. Он противостоит миру тщательно разработанной оборонительной системой, составленной из скрупулезности, педантичности, умеренности и бережливости, предусмотрительности, <высокогубой> правильности и честности, болезненной совестливости, вежливости и открытого недоверия. В его картине мира мало розовых красок, поскольку он сверхкритичен и в любом супе обнаружит волос. В обычных условиях он пессимистичен и обеспокоен, потому что мир и человеческие существа не добры ни на йоту и стремятся сокрушить его, так что он никогда не чувствует себя принятым и обласканным ими. Но и он сам также не приемлет этого мира, во всяком случае не до конца, не вполне, поскольку вначале все должно быть им осмыслено и обсуждено согласно собственным критическим стандартам. В конечном итоге принимаются только те вещи, из которых, по различным субъективным причинам, он может извлечь собственную выгоду.

Для него любые размышления и раздумья о самом себе - сущее удовольствие. Его собственный мир - безопасная гавань, заботливо опекаемый и огороженный сад, закрытый для публики и спрятанный от любопытных глаз. Лучшим является своя собственная компания. В своем мире он чувствует себя как дома, и любые изменения в нем производит только он сам. Его лучшая работа совершается с привлечением своих собственных возможностей, по собственной инициативе и собственным путем. Если он и преуспевает после длительной и изнурительной борьбы по усвоению чего-либо чуждого ему, то способен добиться прекрасных результатов. Толпа, большинство взглядов и мнений, общественная молва, общий энтузиазм никогда не убедят его ни в чем, а, скорее, заставят укрыться еще глубже в своей скорлупе.

Его взаимоотношения с другими людьми делаются теплее только в условиях гарантированной безопасности, когда он может отложить в сторону свое защитное недоверие. Поскольку такое происходит с ним нечасто, то соответственно число его друзей и знакомых очень ограничено. Так что психическая жизнь данного типа целиком разыгрывается внутри. И если там и возникают трудности и конфликты, то все двери и окна оказываются плотно закрытыми. Интроверт замыкается в себе вместе со своими комплексами, пока не заканчивает в полной изоляции.

Несмотря на все эти особенности, интроверт ни в коем случае не является социальной потерей. Его уход в себя не представляет окончательного самоотречения от мира, но являет поиск успокоения, в котором уединение дает ему возможность сделать свой вклад в жизнь сообщества. Данный тип личности оказывается жертвой многочисленных недоразумений - не из-за несправедливости, а потому что он сам вызывает их. Он не может быть также свободен от обвинений в получении тайного удовольствия от мистификации, ведь подобное недоразумение приносит ему определенное удовлетворение, поскольку подтверждает его пессимистическую точку зрения. Из всего этого нетрудно понять, почему его обвиняют в холодности, гордыне, упрямстве, эгоизме, самодовольстве и тщеславии, капризности и почему его постоянно увещевают, что преданность общественным интересам, общительность, невозмутимая изысканность и самоотверженное доверие могущественной власти являются истинными добродетелями и свидетельствуют о здоровой и энергичной жизни.

Интроверт вполне достаточно понимает и признает существование вышеназванных добродетелей и допускает, что где-то, возможно, - только не в кругу его знакомых - и существуют прекрасные одухотворенные люди, которые наслаждаются неразбавленным обладанием этими идеальными качествами. Но самокритика и осознание своих собственных мотивов довольно быстро выводят его из заблуждения относительно его способности к таким добродетелям, а недоверчивый острый взгляд, обостренный беспокойством, позволяет ему постоянно обнаруживать у своих сотоварищей и сограждан ослиные уши, торчащие из-под львиной гривы. И мир, и люди являются для него возмутителями спокойствия и источником опасности, не доставляя ему соответствующего стандарта, по которому он мог бы в конечном итоге ориентироваться. Единственно, что является для него неоспоримо верным, - это его субъективный мир, который - как иногда, в моменты социальных галлюцинаций ему представляется, - является объективным. Таких людей весьма легко было бы обвинить в наихудшем виде субъективизма и в нездоровом индивидуализме, пребывай мы вне всяких сомнений по поводу существования только одного объективного мира. Но такая правда, если она и существует, аксиомой не является - это всего-навсего половина правды, другая же ее половина состоит в том, что мир также пребывает и в том виде, в каком он видится людям, и в конечном счете индивиду. Никакого мира попросту не существует и вовсе без проницательного, узнающего о нем субъекта. Последнее, сколь бы малым и незаметным оно ни представлялось, всегда является другим устоем, поддерживающим весь мост феноменального мира. Влечение к субъекту поэтому обладает той же самой валидностью, что и влечение к так называемому объективному миру, поскольку мир этот базируется на самой психической реальности. Но одновременно это и реальность со своими собственными специфическими законами, не относящимися по своей природе к производным, вторичным.

Две установки, экстраверсия и интроверсия, являются противоположными формами, которые дали знать о себе не в меньшей степени и в истории человеческой мысли. Проблемы, поднятые ими, были в значительной степени предвидены Фридрихом Шиллером и лежат в основе его Писем об эстетическом воспитании. Но так как понятие бессознательного было ему еще не известно, то Шиллер не смог добиться удовлетворительного решения. Но, кроме того, и философы, оснащенные гораздо лучше в плане более глубокого продвижения в данном вопросе, не пожелали подчинить свою мыслительную функцию основательной психологической критике и поэтому остались в стороне от подобных дискуссий. Должно быть, однако, ясно, что внутренняя полярность такой установки оказывает очень сильное влияние на собственную точку зрения философа.

Для экстраверта объект интересен и привлекателен априори, так же как субъект или психическая реальность для интроверта. Поэтому мы могли бы использовать выражение <нуминальный акцент> для данного факта, под которым я подразумеваю то, что для экстраверта качество положительного смысла, важности и ценности закреплено прежде всего за объектом, так что объект играет господствующую, определяющую и решающую роль во всех психических процессах с самого начала, точно так же как это делает субъект для интроверта.

Но нуминальный акцент не решает дело только между субъектом и объектом - он также выбирает и сознательную функцию, которой главным образом и пользуется тот или иной индивид. Я выделяю четыре функции: мышление, чувство, ощущение и интуицию. Функциональной сущностью ощущения является установить, что нечто существует, мышление говорит нам, что означает это нечто, чувство - какова его ценность, а интуиция предполагает, откуда оно появилось и куда следует. Ощущение и интуицию я называю иррациональными функциями, потому что они обе имеют дело непосредственно с тем, что происходит, и с действительными или потенциальными реалиями. Мышление и чувство, будучи функциями различительными, являются рациональными. Ощущение, функция <реальности> (fonction du reel), исключает любую одновременную интуитивную активность, так как последняя совершенно не озабочена настоящим, а является, скорее, шестым чувством для скрытых возможностей и поэтому не должна позволять себе находиться под воздействием существующей реальности. Тем же самым образом мышление противоположно чувству, поскольку мышление не должно оказываться под воздействием или отклоняться от своих целей в зависимости от чувственных оценок, точно так же как и чувство обычно портится в плену слишком сильной рефлексии. Эти четыре функции, размещенные геометрически, образуют крест с осью рациональности, проходящей под прямым углом к оси иррациональности .

Четыре ориентирующие функции, разумеется, не вмещают в себя все, что содержится в сознательной психике. Воля и память, например, туда не включены. Причиной является то, что дифференциация этих четырех ориентирующих функций является, по сути, эмпирической последовательностью типических различий в функциональной установке. Существуют люди, у которых нуминальный акцент падает на ощущение, на восприятие фактов и возводит его в единственный определяющий и всепопирающий принцип. Эти люди являются ориентированными на реальность, на факт, на событие, и у них интеллектуальное суждение, чувство и интуиция отступают на задний план под всеобъемлющей важностью реальных фактов. Когда акцент падает на мышление, то суждение строится на том, каково значение должно быть приписано фактам, о которых идет речь. И от этого значения будет зависеть тот способ, с помощью которого индивид имеет дело с самими фактами. Если нуминальным оказывается чувство, то адаптация индивида будет целиком зависеть от той чувственной оценки, которую он приписывает этим фактам. Наконец, если нуминальный акцент падает на интуицию, то действительная реальность принимается во внимание лишь в той степени, в какой она выглядит предоставляющей приют возможностям, становящимся главной движущей силой, вне зависимости от того способа, которым реальные вещи представлены в настоящем.

Таким образом, локализация нуминального акцента дает начало четырем функциональным типам, с которыми я прежде всего столкнулся в своих взаимоотношениях с людьми, но систематически сформулировал лишь гораздо позже. На практике эти четыре типа всегда скомбинированы с типом установки, то есть с экстраверсией или интроверсией, так что сами функции проявляются в экстравертном или интровертном варианте. Это создает структуру из восьми наглядных функциональных типов. Очевидно, что в рамках эссе невозможно представить саму психологическую специфику этих типов и проследить их сознательные и бессознательные проявления. Поэтому я должен отослать интересующихся читателей к вышеизложенному исследованию.

Целью психологической типологии не является классификация людей на категории - само по себе это было бы довольно бессмысленным делом. Ее цель, скорее, - обеспечить критическую психологию возможностью осуществлять методическое исследование и представление эмпирического материала. Во-первых, это критический инструмент для исследователя, нуждающегося в опорных точках зрения и направляющей линии, если он стремится свести хаотический избыток индивидуального опыта к некоторому порядку. В этом отношении типологию можно сравнить с тригонометрической сеткой или, еще лучше, с кристаллографической системой осей. Во-вторых, типология - большой помощник в понимании широкого разнообразия, имеющего место среди индивидов, а также она предоставляет ключ к фундаментальным различиям в ныне существующих психологических теориях. И наконец, что не менее важно, это существенное средство для определения <личностного уравнения> практического психолога, который, будучи вооруженным точным знанием своей дифференцированной и подчиненной функций, может избежать многих серьезных ошибок в работе с пациентами.

Предлагаемая мной типологическая система является попыткой, основанной на практическом опыте, дать объяснительную основу и теоретический каркас для безграничного разнообразия, которое до этого преобладало в формировании психологических понятий. В такой молодой науке, как психология, ограничение понятий рано или поздно станет неизбежной необходимостью. Когда-нибудь психологи будут вынуждены согласиться относительно ряда основных принципов, позволяющих избежать спорных интерпретаций, если психология не собирается остаться ненаучным и случайным конгломератом индивидуальных мнений.