Интровертированный интуитивный тип
Своеобразный характер интровертированной интуиции, при приобретении ею доминирующего влияния, создает особый тип человека: мистического мечтателя и провидца, с одной стороны, художника и человека с причудами, с другой. Вероятно, художника можно считать нормальным представителем этого тина, склонного ограничиваться перцептивным характером интуиции. Как правило, интуитивный тип останавливается на перцепции; его главной задачей становится перцепция, а если он, к тому же, творческий художник, то еще и придание формы своей перцепции. Однако, человек с причудами довольствуется призрачной идеей, которая формирует и определяет его самого. Как и следовало ожидать, усиление интуиции часто имеет результатом чрезвычайное отдаление индивидуума от реальной действительности, так что он может даже стать полной загадкой для ближайшего окружения. Если он художник, то своим искусством он дарит людям странные, совершенно необычные произведения, мерцающие всеми цветами, одновременно знаменательные и банальные, прекрасные и гротескные, возвышенные и эксцентрические. Если же он не художник, то часто это непризнанный гений, "сбившийся с пути" великий человек, что-то вроде мудрого простака, фигура для "психологических" новелл.
Несмотря на то, что интуитивный тип практически не расположен к превращению проблемы перцепции в моральную проблему, поскольку для этого требуется усиление функций суждения, все же достаточно лишь незначительной дифференциации суждения, чтобы переключить интуитивную перцепцию с чисто эстетической на моральную сферу. Таким образом, создается особая разновидность данного типа, которая по существу своему отличается от эстетической его разновидности, однако остается ничуть не менее типичным представителем интровертированного интуитивного типа. Моральная проблема возникает тогда, когда интуитивный интроверт пытается поставить себя в связь со своим видением, когда он уже не довольствуется простой перцепцией и ее эстетическим оформлением и оценкой, когда он стоит лицом к лицу перед следующими вопросами: что это означает для меня или для мира? Что следует из этого видения в плане долга или задачи для меня лично или для мира? Чистый интуитивный тип, чье суждение вытесняется или находится в плену у перцептивных способностей, напрямую никогда не сталкивается с этими вопросами, поскольку его единственной проблемой является "технология" перцепции. Он находит, моральную проблему невразумительной или даже абсурдной и, по возможности, не позволяет своим мыслям задерживаться на смущающем видении. Этим он отличается от морально ориентированного представителя данного типа. Последний размышляет над значением своего видения и озабочен не столько разработкой его эстетических возможностей, сколько теми моральными следствиями, которые вытекают из внутреннего смысла этого видения. Его рассудительность дает ему возможность понять, хотя зачастую и весьма смутно, что он, как отдельный человек и как представитель рода человеческого, как-то связан со своим видением и что оно не сводится только к воспринимаемому объекту, но изо всех сил стремится принять участие в жизни субъекта. Благодаря этому осознанию он чувствует себя обязанным претворить свое видение в собственной жизни. Но поскольку он склонен полагаться более всего на свое видение, его моральные усилия оказываются односторонними; он делает себя и свою жизнь символической, - адаптированной, это правда, к внутреннему и вечному значению событий, но не адаптированной к современной действительности. Тем самым он лишает себя всякой возможности влиять на эту действительность, ибо остается непонятым. Его язык не тот, на котором говорит большинство, - он стал слишком субъективным. Его аргументам не достает убеждающей силы разума. Он может лишь заявлять или провозглашать. Его голос есть "глас вопиющего в пустыне".
Больше всего интровертированный интуитивный тип вытесняет ощущение объекта, и это окрашивает все его бессознательное, давая начало компенсирующей экстравертированной функции ощущения, отличающейся архаическим характером. В этом случае бессознательную личность можно лучше всего охарактеризовать как экстравертированный ощущающий тип довольно низкого и примитивного порядка. Отличительными признаками этого ощущающего типа являются инстинктуальность и неумеренность в сочетании с необычайной зависимостью от впечатлений, получаемых через посредство органов чувств. Это компенсирует разреженную атмосферу сознательной установки интуитивного типа и придает ей некоторую тяжесть, предотвращая тем самым полное "очищение". Но затем, благодаря принудительному преувеличению сознательной установки, происходит полное подчинение внутренним перцепциям, бессознательное переходит к открытому сопротивлению, давая начало компульсивным ощущениям, чрезмерная зависимость которых от объекта прямо противоречит сознательной установке. Типичная форма невроза - невроз навязчивости с ипохондрическими симптомами, резко обостренной чувствительностью органов чувств и компульсивной привязанностью к отдельным лицам или предметам.
Общий обзор интровертированных иррациональных типов
Два только что описанных типа почти недоступны сколько-нибудь объективному суждению со стороны. Будучи интровертированными, вследствие этого, имеющими незначительную способность или склонность к выражению, они предоставляют другим весьма хрупкую возможность в этом отношении. Так как их главная деятельность направлена вовнутрь, то снаружи не видно ничего, кроме сдержанности, скрытности, безучастия, неуверенности и вроде бы беспричинного смущения. Если что-либо и выходит на поверхность, то обычно это лишь косвенные проявления неполноценных и относительно бессознательных функций. Такие проявления, как и следовало ожидать, вызывают все расхожие предубеждения против этого типа. Соответственно, таких людей большей частью недооценивают или, по меньшей мере, превратно понимают. В той мере, в какой они не понимают себя, - потому что им явно недостает здравого суждения, - они также не в силах понять, почему их постоянно недооценивает общественное мнение. Они не могут увидеть, что их попытки сближения носят, на деле, неполноценный характер. Их зрение очаровано богатством субъективных событий. То, что происходит внутри них, настолько пленительно и обладает таким неистощимым обаянием, что они совсем не замечают банальной истины: то немногое, что они умудряются сообщить другим, едва ли содержит в себе что-то из того, что им самим довелось испытать. Фрагментарный и эпизодический характер их сообщений предъявляет слишком большие требования к пониманию и доброй воле тех, кто их окружает; к тому же их сообщениям недостает той личной теплоты, которая одна и несет в себе силу убеждения. Напротив, эти типы очень часто имеют грубые, отталкивающие манеры, хотя они совершенно не знают, да и не хотят знать об этом. О таких людях судят более справедливо и относятся к ним с большей снисходительностью, когда начинают понимать, как трудно перевести на понятный язык то, что открывается внутреннему взору. Однако эта снисходительность не должна заходить так далеко, чтобы совершенно освободить их от надобности общения с другими людьми. Это лишь причинило бы им величайший вред. Сама судьба готовит им, - быть может, даже больше, чем остальным, - нескончаемую череду внешних трудностей, которые оказывают довольно отрезвляющее действие на тех, кто опьянен внутренним видением. И все же, часто только крайняя личная нужда способна исторгнуть из них обычную человеческую исповедь.
С экстравертированной и рационалистической точки зрения эти типы, пожалуй, самые бесполезные из всех. Однако, рассматриваемые с более высокой точки зрения, они служат живым доказательством того, что этот богатый и разнообразный мир с его бьющей через край и опьяняющей жизнью существует не только вовне, но и внутри. Эти типы являются, по общему предположению, однобокими экземплярами человеческой природы, но они же служат наглядным уроком для тех, кто отказывается слепо следовать интеллектуальной моде своего времени. По своему образу жизни люди этого типа становятся воспитателями и двигателями культуры. Их жизнь учит большему, чем их слова, Именно на примере их жизни и ничуть не меньше на примере их самого большого недостатка - неспособности к коммуникации - мы можем понять одну из величайших ошибок нашей цивилизации, а именно, почти религиозную веру в словесные заявления и безмерную переоценку обучения посредством слов и методов. Ребенок, конечно, может находиться под впечатлением возвышенных речей своих родителей, но неужели люди на самом деле думают, что его воспитывают эти речи? В действительности же ребенка воспитывает жизнь родителей, а то, что они добавляют к этому в виде слов и жестов, в лучшем случае лишь привода-ребенка в замешательство. То же самое относится и к учителю. Однако вера в метод так велика, что коль метод хорош, то уже само его применение, кажется, освящает персону учителя и очищает его от всех пороков. Неполноценный человек никогда не бывает хорошим учителем. Но он может скрыть свою пагубную неполноценность, которая скрытно портит ученика, за прекрасным методом или за столь же ярким интеллектуальным даром речи. Разумеется, ученик более зрелого возраста и не желает ничего лучшего, чем знать новые методы, потому что он уже поражен общей установкой, верующей во всепобеждающий метод. Он уже усвоил, что самый пустоголовый, правильно, - пусть без малейшего понимания, - заучивающий некий метод, и есть лучший ученик. Все его окружение служит зримым доказательством того, что всякий успех и всякое счастье находится во внешнем мире и что нужен лишь правильный метод, чтобы достичь гавани наших желаний. Или быть может, жизнь его религиозного наставника служит доказательством того счастья, которое исходит от сокровища внутреннего видения? Конечно, иррациональные интровертированные типы не являются учителями более совершенной человечности: им недостает благоразумия и этики благоразумия. Однако их жизнь учит другой возможности, возможности жить внутренней жизнью, которой так мучительно жаждет наша цивилизация.
4. Основные и вспомогательные функции
В предшествующих описаниях типов я вовсе не хотел создать у читателей впечатление, будто эти тины вообще сколько-нибудь часто встречаются в таком чистом виде в реальной жизни. Они во многом напоминают гальтоновские семейные фотографии, которые выделяют и накапливают общие и, следовательно, типические черты, тем самым несоразмерно их подчеркивая, при этом индивидуальные, черты столь же несоразмерно сглаживаются. Более тщательное исследование обнаруживает с высокой регулярностью, что кроме наиболее развитой функции, в сознании неизменно присутствует и оказывает соопределяющее влияние другая, менее развитая и потому имеющая второстепенное значение функция.
Повторим для ясности: сознательными могут быть продукты всех функций, но мы говорим о "сознательности" функции лишь в тех случаях, когда не только ее использование находится под контролем воли, но и ее руководящий принцип становится решающим принципом для ориентирования сознания. Так бывает, когда, например, мышление есть нечто большее, чем мысли, приходящие в голову на лестнице, или просто умственная жвачка, и когда ею выводы обладают абсолютной законностью, так что логический результат считается годным и в качестве мотива, и в качестве гарантии практического действия, без подкрепления каким-либо добавочным доказательством. Эта абсолютная верховная сласть всегда принадлежит, эмпирически, только одной функции и может принадлежать только одной функции, потому что равно независимое вмешательство другой функции неизбежно вызвало бы иную ориентировку, которая, по крайней мере частично, противоречила бы первой. Но поскольку существенное условие сознательного процесса адаптации - всегда иметь ясные и однозначные цели, то присутствие второй, одинаковой по силе функции, естественно, исключается. Поэтому вторая функция может иметь лишь второстепенное значение, что и подтверждается на практике. Ее второстепенное значение обусловлено тем, что она не в состоянии, подобно главной функции, законно претендовать на роль абсолютно надежного и решающего фактора и начинает действовать больше как вспомогательная или дополнительная функция. Само собой разумеется, что в роли вспомогательных могут выступать только те функции, чья природа не враждебна господствующей функции. Например, чувство никогда не может действовать в качестве вторичной функции рядом с мышлением, ибо оно по самой природе своей слишком враждебно мышлению. Мышление, если мы хотим, чтобы оно было настоящим мышлением и оставалось верным своему собственному принципу, должно строго исключать чувство. Это, конечно, не отменяет возможности существования индивидуумов, у которых мышление и чувство находятся на одном уровне, обладая для сознания одинаковой мотивирующей силой. Но в этих случаях и речь идет не о дифференцированных типах, а всего лишь об относительно неразвитых мышлении и чувстве. Следовательно, одинаково сознательное или одинаково бессознательное состояние функций есть признак примитивного психического склада.
Опыт показывает, что вторичная функция - это всегда такая функция, чья природа отличается, хотя и не антагонистически, от существа главной функции. Так, мышление, в качестве главной функции, может легко сочетаться с интуицией как вспомогательной функцией или, столь же успешно, с ощущением, но, как уже отмечалось, никогда - с чувством. Ни интуиция, ни ощущение не выступают антагонистами мышления; и нет необходимости абсолютно их исключать, ибо они относятся не к разряду равнозначных к противоположных мышлению функций, каким является чувство, - которое, в качестве функции суждения, успешно соперничает с мышлением, - но представляют собой функции перцепции, оказывающие желанную помощь мышлению. Однако, стоит им только достигнуть одного с мышлением уровня развития, как они тут же вызовут смену установки, которая отныне будет противоречить общей тенденции мышления. А именно, они заменят судящую установку воспринимающей, - и тогда принцип рациональности, обязательный для мышления, будет подавлен в пользу иррациональности перцепции. Отсюда следует, что вспомогательная функция терпима и полезна до тех пор, пока она служит главной функции, не притязая на автономию своего собственного принципа.
Для всех встречающихся на практике типов остается верным правило, что кроме сознательной, главкой функции существует относительно бессознательная, вспомогательная функция, которая по всяком отношении отличается от природы главной функции. Возникающие в результате сочетания представляют хорошо знакомую картину, например, практического мышления в союзе с ощущением, или ведомого интуицией спекулятивного мышления, или художественной интуиции, отбирающей и представляющей свои образы с помощью оценок чувства, или философской интуиции, систематизирующей свои прозрения в понятную мысль благодаря могучему интеллекту, и т. д.
Бессознательные функции также подбираются друг к другу, образуя структуры, коррелирующие с сознательными структурами. Так, коррелятом сознательного, практического мышления может выступать интуитивно-чувствующая установка, в которой чувство заторможено сильнее, чем интуиция. Эти тонкости представляют интерес только для тех, кто занимается практическим лечением таких случаев, но именно это им и следует знать о своих пациентах. Я часто наблюдал, как аналитик, столкнувшись с великолепным образцом мыслительного типа, делает, вероятно, все возможное, чтобы развить функцию чувства прямо из бессознательного. Такая попытка обречена на неудачу, ибо она связана со слишком грубым насилием над сознательной позицией. Окажись даже такое насилие успешным, за ним последует настоящая компульсивная зависимость пациента от аналитика, то есть перенесение, с которым можно покончить опять-таки только жесткостью, потому что, лишившись своей позиции, пациент сделал своей позицию аналитика. Однако, доступ к бессознательному и к наиболее вытесненной функции открывается, так сказать, сам собой и при достаточном ограждении сознательной позиции, если путь развития проходит через вспомогательную функцию, - в случае рационального типа через одну из иррациональных функций. Это открывает перед пациентом более широкую панораму того, что происходит и что может произойти, благодаря чему его сознание оказывается достаточно защищенным от посягательств бессознательного. И наоборот, иррациональный тип нуждается в более сильном развитии представленной в сознании рациональной вспомогательной функции, чтобы достойно выдержать удар бессознательного.
Бессознательные функции существуют в архаическом, животном состоянии и поэтому их символическое проявление в сновидениях и фантазиях обычно представляется как битва или столкновение двух животных или чудовищ.
XI. Определение терминов
Может быть, читателю покажется излишним, что к тексту моего исследования я прибавляю отдельную главу, посвященную определению понятий. Но долгий опыт убедил меня в том, что именно в психологических исследованиях даже самое бережное обращение с понятиями и выражениями не может быть чрезмерным, потому что именно в области психологии, как нигде, встречается величайшее разнообразие в определении понятий, которое нередко является поводом для самых упорных недоразумений. Эта неурядица происходит, по-видимому, не только оттого, что психология - наука еще молодая, но и оттого, что материал опыта, материал научного рассмотрения не может быть поднесен к глазам читателя в конкретном виде. Психолог-исследователь снова и снова чувствует себя вынужденным изображать наблюдаемую им действительность в пространных и опосредствующих, иносказательных описаниях. О прямой передаче может быть речь лишь постольку, поскольку сообщаются элементарные факты, доступные подсчету и измерению. Но многое ли в области действительной психологии человека переживается и наблюдается как факт, доступный счету и измерению? Такие фактические данные существуют, и я думаю, что именно моими работами об ассоциациях /38- T.3. С. 374-551; 91; 92/ я доказал, что количественному измерению доступны и очень сложные психологические факты. Но тот, кто глубже проник в сущность психологии и предъявляет к психологии как науке более высокие требования, а именно чтобы она не только влачила жалкое существование, ограниченное пределами естественно-научной методики, тот, наверное, убедился в том, что экспериментальной методике никогда не удастся достаточно правильно подойти к сущности человеческой души или хотя бы набросать приблизительно верную картину сложных психических явлений.
Но как только мы покидаем область измеряемых фактических данных, так оказываемся вынуждены пользоваться понятиями, которые должны заменить нам меру и число. Та определенность, которую мера и число придают наблюденному факту, может быть заменена только определенностью понятия, его точностью. И вот распространенные в наше время психологические понятия страдают - как это слишком хорошо известно каждому исследователю и работнику в этой области - столь большой неопределенностью и многозначностью, что взаимное понимание становится почти невозможным. Стоит взять, хотя бы для примера, понятие <чувство> (Gefuhl) и постараться дать себе отчет в том, что только не подразумевается под этим понятием, - и мы получим представление об изменчивости и многозначности психологических понятий. И все же это понятие выражает нечто характерное, такое, что хотя и недоступно измерению и исчислению, однако имеет уловимое существование. Нельзя просто отказаться от этого по примеру физиологической психологии Вундта, нельзя отвергнуть столь существенные и фундаментальные явления и поискать им замену элементарными фактами или же разложить их на таковые. От этого прямо-таки утрачивается одна из главных частей психологии.
Во избежание такой неурядицы, созданной переоценкой естественно-научной методики, мы вынуждены прибегнуть к устойчивым понятиям. Правда, для установления таких понятий необходима совместная работа многих, необходим в некотором роде consensus gentium. Но так как это не столь прочно, а главное, не сразу достижимо, то каждый отдельный исследователь должен по крайней мере постараться придать своим понятиям некоторую устойчивость и определенность, чего он, по-видимому, лучше всего может достигнуть, выясняя значение всех использованных им понятий, так чтобы каждый имел возможность видеть, что именно автор под ними подразумевает.
Отвечая такой потребности, я хотел бы ниже выяснить в алфавитном порядке главнейшие психологические понятия, употребляемые мной. При этом я просил бы читателя вспоминать во всех сомнительных случаях мои разъяснения. Само собой разумеется, что в этих объяснениях и определениях я хочу лишь дать отчет о том, в каком смысле я употребляю эти понятия, причем я совсем не хочу этим сказать, будто такое словоупотребление является при всех обстоятельствах единственно возможным или безусловно верным.
1. Абстракция - как на то указывает само слово - есть извлечение или отвлечение какого-нибудь содержания (какого-нибудь значения, общего признака и т. д.) из связного контекста, содержащего еще и другие элементы, комбинация которых, как нечто целое, является чем-то неповторимым или индивидуальным и потому не поддающимся сравнению. Единоразность, своеобразие и несравнимость мешают познанию; следовательно, другие элементы, ассоциируемые с каким-то содержанием, воспринятым в качестве существенного, будут рассматриваться как иррелевантные, <не относящиеся к делу>.
Отправить на печать