Екатерина Михайлова. Я у себя одна, или Веретено Василисы
Купить книгу можно на ЛитРес
Бывают книги, встреча с которыми становится событием. Как минимум потому, что они помогают взглянуть на свою жизнь иначе, чем мы привыкли. К их числу принадлежит и та, которую вы держите в руках. Именно таким необычным взглядом она и отличается от многочисленных книг “про женщин” и “про женскую психологию”. Хотя, разумеется, речь в ней идет и о том, и о другом. А еще о женских психологических группах и их участницах, о гендерных мифах и о том, как они появляются. А также о том, почему мы такие, какие есть, и может ли быть иначе.
Узнавания сменяют открытия, боль и страх чередуются с иронией и озорством, пониманием и любовью. Так и крутится веретено, сплетая нитку жизни — жизни женщины и жизни вообще, в которой столько разного…
А прочитать книжку полезно всем — независимо от пола, возраста и профессии. Право слово, равнодушными не останетесь.
БЛАГОДАРНОСТИ, ИЛИ ПРОСТО ВОЗМОЖНОСТЬ СКАЗАТЬ «СПАСИБО»:
— Всем участницам женских групп разных лет и мест — за честь и удовольствие совместной работы. Имена и узнаваемые детали ваших историй в этой книге изменены, потому что мы так договаривались. Иногда мне было очень жаль это делать: подробности бесценны. Но уговор дороже.
— Психодраматистам — учителям и коллегам — за науку, за особый цеховой кураж и знание тайных троп в ад и обратно.
— Всем бывшим и нынешним сотрудникам Института групповой и семейной психотерапии, без которых не было бы женских групп, следовательно, и этой книги: Елене Виль-Вильямс, Ирине Дмитриевой, Евгении Левиной, Александру Масаеву, Галине Поддо, Наталье Дацкевич, Наталье Ефанкиной, Алене Науменко, Ольге Гавриловой, Елене Пикуновой.
— Директору Института и моему мужу Леониду Кролю, поддержавшему в свое время проект, в успех которого не очень-то и верил.
— Ольге Петровской и Александре Сучковой, ведущим в женском проекте Института тренинги “Зеркало для Венеры”, “Жила-была девочка…” и еженедельные женские группы.
— Заре Мигранян и Татьяне Рощиной, познакомившим меня с журнальным “закулисьем”.
— Ирине Тепикиной, редактору и повитухе этой книги, стимулировавшей полагающиеся муки. У авторов нынче модно редактировать себя самим — видимо, они не знают, какого удовольствия лишаются.
Чистосердечное признание автора
Что касается этой книги… Сам предмет ее ни на секунду не позволяет забыть, что мы ведем свой разговор в пространстве, насыщенном парами разнообразной гендерной, — то бишь связанной с “социальным”, а не биологическим полом, — мифологии. Не только что насыщенном, а с превышением “предела допустимой концентрации”. Нравится нам это или нет, но надышались по самое некуда. Попробуйте-ка сказать о “женщинах вообще” хоть что-нибудь неизбитое — все равно получится банальность, глупенькая младшая сестренка мифа. Бородатая патриархальная мифология перепуталась в наших бедных головах с новейшей феминистской, которая, на мой взгляд, обладает всеми чертами бунтующей дочери властного отца: в яростной борьбе до поры до времени трудно разглядеть семейное сходство; в жизни примирение иногда наступает, когда папа делается слаб и немощен, а дочка становится мудрей, но то в жизни… Пока они воюют, нам-то с вами жить, вот в чем проблема. И как во всякой “семейной склоке”, занимать одну сторону явно недальновидно — решение простое, но убогое. А поскольку “поле битвы” — мы сами, тем более не стоит.
Ни одно суждение, ни одна оценка в такой ситуации не могут быть непредвзятыми, и в этом смысле положиться мне решительно не на что. Разве что — с полным пониманием уязвимости такой опоры — на собственный человеческий и профессиональный опыт, на совершенно субъективное и ненадежное ощущение того, где живое и разное, а где “фанера”, дутый пафос простых решений. Разве что на любимых авторов — очень мне хотелось привести их в эту книжку, чтобы другие тоже могли кого вспомнить, а кого узнать. И, возможно, полюбить. Или нет, уж в этом-то мы относительно свободны. Разумеется, авторами я считаю не только поэтов и ученых, но и тех, с кем вместе все эти годы мы пряли свою пряжу и ткали полотно общего разговора о женской жизни.
Кстати, о свободе. Я позволю себе время от времени впадать в академическую стилистику — просто потому, что это часть моего опыта. Но верна ей не останусь: собираюсь быть легкомысленной, непоследовательной и капризной — насколько получится. Добрая половина цитат извлечена из памяти, в чем честно признаюсь. Компания авторов собиралась по единственному признаку моей любви и восхищения, иногда многолетних и почтительных, а иногда совсем недавних. Известность, рейтинги и близость к вершинам научного или литературного олимпов роли не играли. У нас на женских группах без чинов, знаете ли. Почему-то рука не поднималась беспокоить тени великих поэтесс: они и так всегда с нами — “и над бездною родимой уж незнамо как летаем — между Анной и Мариной, между Польшей и Китаем”. На источники ссылаться собираюсь как и когда будет удобно, а временами — не ссылаться вообще. Вот только что не сослалась, и ничего. Хотя и знаю, что это строчка великолепной Юнны Мориц. С удовольствием избавлю моего редактора от поиска страниц, изданий и прочей фигни, которой мы обе отдали дань в других наших совместных авантюрах. Из больших цитат беру только то, что мне подходит (в общем-то все так делают, но не признаются). Тенденциозный пересказ без ссылки на источник — это чистой воды сплетня, вот этим и займусь. С большим, надо заметить, удовольствием.
От логической “расчлененки” (часть первая: что такое женщина; часть вторая: история вопроса; часть пятнадцатая: выводы и рекомендации) — отказываюсь. В темном лесу, — который может символизировать не только бессознательное, но и многое другое, — от дефиниций мало толку. Между прочим, набрести в лесу на подозрительно заезженную дорогу — отнюдь не подарок: вместо новых и интересных мест наверняка выйдешь по ней к заплеванному садово-огородному кооперативу, а то и к глухому забору военной части. Буду очень стараться избегать терминов — из-за их “отягощенной наследственности”. Но полностью без них обойтись, боюсь, не получится. Это исключительно моя проблема. С небольшими словесными трудностями поступим так: встретив незнакомое слово, дайте ему хорошего пинка — и будьте уверены, что ничего не потеряли.
Никаких претензий на полное отображение женской души, жизни и проблем не имею. Глупо и амбициозно: предмет неисчерапем, а от “Полных энциклопедий” всего чего угодно вообще тошнит. Более того, на хорошо “пережеванные” темы высказываться как-то не тянет. К примеру, брак и карьера, равно как и правильное воспитание детей, идеальное ведение домашнего хозяйства или “семь правил охоты на любимого” не вдохновляют категорически. Скажете, что тогда остается? А вот посмотрим — глядишь, кое-что и останется.
В мои коварные планы входит также перескакивать с пятого на десятое, отвлекаться на каждый пустяк, если он покажется важным, и бессовестно умалчивать о важных вещах, нудно повторяться, бросать туманные намеки и делать провокационные заявления, а также громко распевать жестокие романсы и неприличные частушки. В темном лесу это очень бодрит.
Пока я тут болтала, похоже, мы пришли:
“Хорошо, — сказала Баба-яга, — знаю я их, поживи ты наперед да поработай у меня, тогда и дам тебе огня, а коли нет, так я тебя съем! — Потом обратилась к воротам и вскрикнула: — Эй, запоры мои крепкие, отомкнитесь, ворота мои широкие, отворитесь!”.
Кто боится Василисы Премудрой?
— Что теперь нам делать? — говорили девушки. — Огня нет в целом доме, а уроки наши не кончены. Надо сбегать за огнем к Бабе-яге!
— Мне от булавок светло! — сказала та, что плела кружево. — Я не пойду!
— И я не пойду, — сказала та, что вязала чулок, — мне от спиц светло!
— Тебе за огнем идти, — закричали обе, — ступай к Бабе-яге!
Совершенно дурацкое дело — объяснять, почему веретено, Василиса и какое это имеет отношение к названию “Я у себя одна” и женским группам, которые я уже довольно давно веду. Почему, к примеру, не “Коклюшки Кассандры” или “Наперсток Натальи”? Так и вижу пару-тройку ироничных коллег: “веретено”, конечно же, фаллический символ, а Василиса — имя несколько двуполое, а все вместе — это, разумеется, зависть к пенису, как завещал дедушка Фрейд. Ребята, я вас все равно люблю и уважаю. Другие коллеги, исповедуя иные профессиональные верования, склонятся к идее женской инициации с символикой нити судьбы, ритуалом зимних посиделок; а то еще и этимологией имени Бабы-яги побалуют. Вишь, то ли она просто-напросто “ягая”, злая то есть, то ли русифицированная версия Бабай-Аги. И тоже хорошо. Объясняться — занятие неблагодарное, ну его совсем. А дело было так.
Сказка про Василису — имеется в виду та, в которой девочка получает в наследство от умирающей матери волшебную куколку-помощницу и по приказу мачехи идет за огнем к Бабе-яге, — стоит в ряду “женских” сказок несколько особняком. Героиня вспоминается не кротостью, красотой, бесконечным терпением или тем, как она отказывается от себя во имя, сами понимаете, большой Любви, — то есть не добродетелями “хороших девочек”, а чем-то еще. За своим испытанием, за страшноватым, но необходимым светом она идет в темный лес одна: ни далекий отец, ни проезжающие по другим дорогам добры молодцы ей не помощники, вся надежда на себя да на куколку. Решение и помощь находятся совсем не там, где их принято искать в “женских историях”. Как сказали в одной группе: “Золушка едет в заколдованной карете, на ней все чужое, все иллюзия; Спящая Красавица вообще лежит себе и ждет принца, а Василисе ждать нечего, и она идет пешком. И хотя все кончается, как положено, свадьбой, — путь другой, решение другое”. Во многих женских группах как-то сама собой эта сказка оказывалась сказкой “про другое”.
Например, про то, что наступает в жизни такой момент, когда гаснет свет, а идти за ним приходится далеко, в страшный темный лес, к Бабе-яге. Или про то, что кому-то и “от булавок светло”, но довольство этим булавочным светом — до поры. Или про то, что волшебная куколка и материнское благословение спасают и в черный час, только в жизни куколку порой приходится делать своими руками, а за благословением отправляться в нелегкое странствие, искать его трудно и настойчиво, когда — в туманной семейной истории, в родовой мифологической прапамяти, а когда и вовсе не в своей кровной семье. Или про то, что некоторые вещи никак, ну никак невозможно узнать раньше срока: есть такое знание, до которого еще дожить надо, а до того оно чужое и бесплодное. Или про ненадежную, в самый неподходящий момент поворачивающуюся спиной “фигуру отца”, который, понятное дело, порой и не отец вовсе. Или про то, как страшит непонятное, не встречавшееся в предыдущей жизни, — и как важно бывает все-таки в этот опыт войти…
У всякой сказки смыслов и тайн много. Да, есть несколько блестящих интерпретаций этой. К примеру, есть прелюбопытный анализ “Василисы” в “Бегущей с волками” Клариссы Пинколы Эстес. Пересказывать его не стоит, а от удовольствия процитировать не откажусь:
“Мы уже убедились, что оставаться слишком кроткой глупышкой опасно. Но, быть может, вы все еще сомневаетесь, быть может, вы думаете: “Господи, да кто же захочет быть такой, как Василиса?” Вы захотите, уверяю вас. Вы захотите быть такой, как она, сделать то, что сделала она, и пройти по ее следам, ибо это путь, который позволит вам сохранить и развить свою душу”*.
“Энглизированная” версия самой сказки, конечно, отвлекает от сути — как вам нравится Баба-яга, которая говорит Василисе: “Ну что же ты, милая!”, — и вдобавок называется “колдуньей”? Мы-то знаем, как старуха изъясняется на самом деле…
Впрочем, это все пустяки: “подлинная история Василисы Премудрой” (по другим источникам — Прекрасной) вполне доступна и есть в любом мало-мальски приличном сборнике русских народных сказок, по соседству с “Пойди туда, не знаю куда” и “Финистом — Ясным Соколом”. Сказка как сказка: в меру жестокая, в меру загадочная, со времен детского чтения полузабытая, перепутавшаяся в памяти с другими сказками… Важнее-то не это: она работает. И бывшая рыженькая девочка из подмосковного военного городка, дочка суровой матери и внучка нелюбящей бабки, разыгрывая с помощью группы “Василису”, сделала для себя что-то очень важное. И печальная мама трех требовательных дочерей почему-то посветлела лицом, побывав Бабой-ягой. (Между прочим, Бабу-ягу в женских группах не очень-то и боятся, относятся к ней почтительно, но с юмором.) А вот еще: энергичная умница-журналистка почему-то вспомнила, как бабушка говорила ей много-много лет назад: мол, в молодости шустрая была, что твое веретено… Вот оно-то ей от бабушки и осталось, только внучке прясть некогда и незачем — надо самой вертеться.
А на некоторых группах Василиса почему-то не вспоминается, они сочиняют или помнят другие сказки “про другое”. Вот одна: “Моя жизнь как кочан капусты. Листья смотрят наружу. Этот — к друзьям, этот — к детям, этот — к мужу, этот — к родителям, этот — к работе… Хорошие листья, успешная жизнь, но где же я сама, где кочерыжка? В эти два дня я хотела бы совершить поход за ней, хоть узнать про нее что-то”. Вопрос из группы: “Это как изюминка?” — “Нет, изюминка — для других, а кочерыжка — это я и есть, та, которая у себя одна”. (Конечно, кочерыжка тоже может быть проинтерпретирована по дедушке Фрейду… Если не смешно, дальше можно не читать.)
Кому как, а мне этот капустный образ — и многие другие, о которых расскажу в свое время, — ближе и симпатичней разговоров про “истинное Я” и “путь к себе”. Хотя, конечно, речь идет именно о них. Но еще и о том, что готового рецепта нет: хоть ты сто раз становись перед зеркалом и говори “Я люблю и принимаю себя”, хоть выучи наизусть все полезные “советы психолога”, — свою нить можно спрясть только самой.
Кто же боится Василисы Премудрой? Да мы сами и боимся, что уж там. И есть чего испугаться: эта история, что называется, обязывает. Как минимум — к попытке посмотреть на свою жизнь и себя в ней иначе, чем привыкли.
“На какой-то миг Василиса пугается силы, которую несет, и ей хочется выбросить пылающий череп.[…] Это правда, я не стану вам лгать — легче избавиться от света и снова уснуть. Это правда — порой бывает трудно держать перед собой светильник из черепа. Ведь с ним мы четко видим себя и других со всех сторон — и уродливое, и божественное, и все промежуточные состояния.[…]
Плутая по лесу, Василиса, безусловно, думает о своей неродной семье, которая коварно послала ее на смерть, и хотя у девочки добрая душа, череп отнюдь не добр: его дело — быть зорким. Поэтому, когда она хочет бросить череп, мы понимаем, что она думает о той боли, которую причиняет знание некоторых вещей о себе, о других и о мире”*.
…С веретеном в руках хорошо поется, вспоминается и думается, да и света, в общем-то, не надо — пальцы все и так чувствуют. И все-таки идти Василисе в темный лес к страшному костяному тыну — “как нам, чтобы понять свою жизнь, иногда приходится повернуться к чему-то тяжелому, страшному в ней”. Это опять голос из группы. Пора поговорить и о ней.
Своим голосом: женщины без мужчин
Я долго колебалась, прежде чем написать книгу о женщине. Тема эта вызывает раздражение, особенно у женщин; к тому же она не нова. Немало чернил пролито из-за феминистских распрей, сейчас они уже почти утихли — так и не будем об этом говорить. Между тем говорить не перестали. И не похоже, чтобы многотомные глупости, выпущенные в свет с начала нынешнего века, что-нибудь существенно прояснили в этой проблеме. А в чем она, собственно, заключается? И есть ли вообще женщины? Конечно, теория вечной женственности имеет еще своих приверженцев. “Даже в России они все же остаются женщинами”, — шепчут они.
У некоторых людей само упоминание о женских группах — да еще с девизом “Я у себя одна!” — вызывает странные фантазии: “Это вы что там, мужиков ругаете?” (Почему-то подразумевается, что иной темы для собравшихся вместе женщин не существует.) С другой стороны, в этом диком и, что важнее, фактически неверном предположении слышится дальний отзвук прокатившегося в 60—70-е годы по Америкам-Европам женского движения, в котором крупный кукиш (а то и кулак) в адрес угнетателей-мужчин и вправду был частью процесса. Все это уже вышло из мировой моды, сыграв свою роль в истории. Нынешнее время именуют “постфеминистским”. Вот только кто? С порога третьего тысячелетия, да еще из России, где проблема не только не решается, но даже и не поставлена, все довольно странно. Впрочем, “группового бума” у нас тоже не было — и нет. Так что история женских групп “первого призыва” нам не указ, но знать ее все равно небесполезно. Знание, говорят, сила…
А именно: в давние времена — уже после открытия ДНК и спутника, но до СПИДа, всеобщей компьютерной грамотности, даже до волны международного терроризма, а также до лайкры, Уотергейта, Мадонны и еще много до чего — жили-были неглупые и очень сильно приунывшие жены и матери. Жили они в хорошеньких пригородах, копались в хорошеньких садиках, забывали потихоньку то, чему их неизвестно зачем учили в колледжах, парковались у супермаркета и останавливались поболтать с соседками, поджидая содержавших их мужей с настоящей серьезной работы (в которой ничего не понимали) и играли в маджонг, чтобы скоротать время. Иногда волновались — это когда сын падал с велосипеда или от мужа пахло чужими духами.
Постепенно выяснялось, что если когда-то в свое время мужья обещали кое-что “в богатстве и бедности, здравии и болезни until death do us part”, то это не следовало понимать буквально. Оказалось, что “мелкие домашние интересы” — вся эта прорва бесплатной работы на семью, круговерть, которой нет конца, — отупляют, съедают жизнь по капле… и презираемы миром “Настоящего Дела”. Дети вырастают, а появившиеся на месте очаровательных пупсиков гадкие подростки просто невыносимы, когда матери вмешиваются в их жизнь.
А что еще могли делать эти женщины, чтобы сохранить иллюзию своей нужности? “Так что многие из них, доведенные до белого каления, пристрастились к валиуму и крепким напиткам, а некоторые присоединились к зарождающемуся женскому движению”*.
Женские группы “подъема самосознания”, “социального развития”, “взаимной поддержки” составляли его неотъемлемую часть. Некоторые учили тому, что никогда не поздно вернуться в колледж и после двадцатилетнего перерыва получить новое образование, профессию, начать собственное дело. Некоторые ставили жесткие и неприятные вопросы: почему, например, мужскими бывают решение и характер, а женскими — штучки и болтовня? Почему я киваю и поддакиваю даже тогда, когда это мне явно во вред? Почему позволяю считать свою тяжелую и ответственную работу по дому чем-то второстепенным и вспомогательным? Кто меня всему этому научил и в чьих интересах? Были группы, которые давали возможность выплеснуть накопившиеся океаны горечи: там можно было жаловаться, кричать, проклинать ту самую счастливую жизнь, бессмысленность которой в полной мере могли понять другие женщины, разменявшие свои способности и надежды на медяки соответствия ожиданиям окружающих и иллюзию стабильности и безопасности.
Может, важнее было даже не то, что говорилось, а сама возможность быть услышанными, получить человеческий отклик на свои переживания без ярлыка “нервного срыва” и обвинений в том, что “с жиру бесишься”. Оказалось, что женщины постоянно, с отроческих лет, ощущают себя недоговаривающими — это при стереотипе-то женской болтливости! То, что для них важно, в социуме важным не считается; их мнения, умения, ценности квалифицируются как пустяки, а из чувств существующими признаются только те, которые общественно полезны (скажем, “любовь к детям”) или неудобны в обращении (“истерика”). Образованные господа изволили шутить, что “женщина — это грудь, влагалище и депрессия”. Образованным дамам и барышням при этом полагалось тонко улыбаться — вместо того, чтобы твердо посмотреть в глаза шутнику и серьезно сказать: “Знаешь, я не нахожу это смешным. Мне кажется, что женоненавистническое определение смешным быть не может. Ты действительно подразумевал именно это?”. Ну что ж, шутки на то и шутки, чтобы совместить агрессию и соблюдение социальной нормы. (Про этот механизм блистательно рассказано все тем же дедушкой Фрейдом в работе “Остроумие и его отношение к бессознательному”.) Про агрессию понятно, кто же ее на себе не испытывал. Интересней про социальную норму: ей суждено было измениться, и сильно.
Долгое молчание чревато воплем ярости, каковой и прозвучал на весь западный мир. Если бы этим и ограничилось, все легко свелось бы к “выпусканию пара”. Дело, однако, приняло другой оборот. “Ополоумевшие бабы” оказались более чем способны изъясняться на “языке колонизаторов” и за неполные двадцать лет явили миру десятки вдумчивых и корректных исследований по вопросам различий в языке, мышлении, коммуникации мужчин и женщин. Появились новые понятия — прежде всего понятие “гендера”, отражающее социальные (а не биологические) отношения пола. Сама идея о том, что “женское” означает не “худшее, чем…”, а “другое”, начала пускать корни в массовом сознании именно тогда. Возможность говорить “своим голосом”, “другим голосом”, “на своем языке” — и о том, что важно для меня, кто бы что ни считал по этому поводу, — вот нерв и подробнейшим образом разработанный тезис сотен публицистических статей, социологических опросов и больших академических монографий*, повестей, эссе и стихотворений. В каком-то смысле все пишущие и читающие стали чем-то вроде огромной женской группы.
Где это сказано
Где это сказано,
Что мужьям полагаются двадцатипятидолларовые ленчи и приглашения
на конференции и симпозиумы в Южную Африку,
А женам полагается бобовый суп из жестянок и культпоходы
с дошкольниками в местное пожарное депо,
И где это сказано,
Что мужьям полагаются встречи с очаровательными юристками,
и с прелестными преподавательницами древней истории,
и с обаятельными художницами, наследницами и поэтессами,
А женам полагаются встречи с прыщавым кассиром в универсаме,
И где это сказано,
Что мужьям по воскресеньям полагается послеобеденный сон
и футбольный матч по телевидению,
А женам полагаются цветные карандаши и картинки
для раскрашивания с детьми,
И где это сказано,
Что мужьям полагаются восторженные похвалы, моральная поддержка
и десять дней подряд горячий чай в постель
при первых признаках насморка,
А женам полагаются заботы по обеспечению всего этого?
И если жена решит в конце концов,
Что пускай муж сам возит ботинки в починку, детей к врачу и собаку
к ветеринару, а она тем временем будет изучать, допустим,
нейрохирургию или трансцендентальную философию,
То где это сказано,
Что она всегда должна чувствовать себя
Виноватой?
Это стихотворение было опубликовано на русском языке примерно в середине 1970-х — кажется, в журнале “Америка”. Тогда оно воспринималось совершенно иначе: стоя в километровой очереди, допустим, за туалетной бумагой, довольно трудно представить себе как проблему “встречи с прыщавым кассиром в универсаме”. Кто бы мог подумать, что тридцать лет спустя молодые женщины в России будут наступать на те же грабли? Кстати, с более поздними работами Джудит Виорст (которая начинала с колонок в женских журналах, а потом в далеко не юном возрасте и вправду стала психоаналитиком, а после вновь вернулась в литературу и продолжает писать на границе жанров) мы еще встретимся.
Конечно, женское движение было в гораздо большей степени политическим и экономическим, чем… как бы это выразиться… “душевным”. Неудивительно, что психология, социология и конъюнктурный политический расчет быстро перепутались; те высказывания и формы поведения, для которых вчера нужно было обладать немалой решительностью или хотя бы наплевательским отношением к общественному мнению, очень быстро стали его воплощением. Нормой то есть. И тоже уже не вчера. Вот голос из восьмидесятых: “Лет двадцать назад молодые люди водили своих девушек не в театр или ресторан, а на антивоенные манифестации. Теперь они нашептывают им на ухо, что будут помогать им по дому, а вместо чайных роз на длинных стеблях посылают в подарок подписку на газетку “Слезайте с нашей шеи””*.
Дело это — для западной культуры — прошлое, “women’s studies” там свое сказали и успели даже несколько надоесть. “Эти женские симпозиумы, на которых собирались одни женщины, говорили только о женщинах, читали от лица женщин тексты, написанные женщинами…” — звучит устало, без малейшего интереса, а то и ядовито. Они — эти симпозиумы, конференции, да и женские группы — просто-напросто сделали свою работу. И это тоже часть современной западной реальности, которая уже — путем естественного эксперимента — узнала, что ни громы и молнии на головы мужчин- угнетателей, ни самостоятельное ведение дел, ни наличие престижной профессии, ни социальная успешность — не гарантия счастья. Что, разумеется, не означает его наличия в традиционной модели семьи и брака, растворения в детях и внуках. А означает, видимо, что простые и массовые рецепты — всегда иллюзия.
И поразительно, как мало мы об этом знаем. Притом знание наше основано на самых карикатурных примерах. Вроде какой-нибудь полуслучайной конференции под Москвой, где американские феминистки всерьез, что называется, из тяжелых орудий распекают российских женщин за пользование косметикой “в угоду угнетателям”. Или вроде довольно распространенного наблюдения про то, что “этим” ни дверь открыть нельзя, ни чемодан поднести. За что, разумеется, другие женщины на них очень сердиты — и так-то насчет чемодана не допросишься, а уж с этой “новой нормой”…
Заметили ли вы, что всякое движение, ставящее под сомнение привычные правила, всегда в своем авангарде густо заселено людьми энергичными, красноречивыми и… как бы это выразиться… не совсем приятными в обращении? А иначе и быть не может: для того чтобы поставить под вопрос устройство мира, надо быть в состоянии этому миру противостоять, а такое занятие не для “душечек”. “Душечки” собирают результаты изменений через 15—20 лет и даже не задумываются о том, откуда они взялись. Но это я так, к слову.
А вот — прямо по теме. К вопросу о недопустимости поднесения чемоданов и пропускания вперед в дверях. Я не думаю, что блистательная пара Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар, например, играли в эти игры. Оба для этого были слишком умны, цивилизованны. И, что особенно важно, оба профессионально выражали свои мысли в текстах. Зачем человеку, способному аргументированно спорить и рассматривать любой вопрос с разных сторон, выражать себя через гордый отказ от помощи поднести чемодан или иной столь же однозначный жест? Зачем той, которая может что-то рассказать миру словами, упрощать свое поведение до плакатной, “листовочной” формы?
Но вот и парадоксальный результат: про какую-нибудь дурищу из штата Айова, назидательно пыхтящую в “Шереметьево-
Видели, правда, Машу Арбатову по телевизору… Раздражались, восхищались… По мне, за то, что она “растабуировала” — злым и горьким пером — тему акушерско-гинекологического надругательства, ей надо бы при жизни памятник поставить, а тексты эти включить в список обязательной литературы для всех “хелперов”, то бишь для людей так называемых “помогающих профессий” — психологов, врачей, социальных работников и так далее. Вот — о практике отечественного родовспоможения:
“Все это напоминало космический корабль, жестоко запущенный с женщинами, не имеющими возможности позвать на помощь и не обученными оказать ее себе сами. Энергетика боли все больше и больше закручиваясь в воронку, толкала этот корабль вперед к катастрофе. […] Все это произошло со мной семнадцать лет тому назад только по той причине, что я — женщина. И пока будут живы люди, не считающие это темой для обсуждения, это будет ежедневно происходить с другими женщинами, потому что быть женщиной в этом мире не почетно даже в тот момент, когда ты делаешь то единственное, на что не способен мужчина”.
Это — из рассказа “Меня зовут женщина”, финал. Преодолеваю острое искушение процитировать больше и с деталями, от которых и при чтении-то “плохеет” — несмотря на то, что в жизни большинство из нас как-то эти “детали” пережили. Мы и об этом поговорим, но немного позже.
Так вот, сия решительная дама как-то сказала в интервью, что, если вы сами зарабатываете на жизнь, сами принимаете важные жизненные решения и делаете свою работу не хуже, чем делал бы ее мужчина, то вы — феминистка. Ой-ой, а тогда это мы все, что ли? Только никому не говорите, а то могут не так понять. Поскольку скорее всего мы зарабатываем — сами! — под руководством начальника-мужчины. Поскольку ежу понятно, что для равной социальной оценки работа должна быть сделана не просто “не хуже”, а намного лучше. И даже самые отважные из нас так часто “пугаются силы, которую несут” и из последних сил избегают “той боли, которую причиняет знание о себе, о других и о мире”…
Ни один “-изм” не обходится без демагогии. Феминистская, естественно, оказалась ничем не лучше любой другой. “Можно утверждать, что мужчина всегда морально дурен — агрессивные феминисты (-ки) это постоянно и делают. Например: нашей современной культуре навязана идея так называемой “красоты”, то есть представление о том, что люди неравны в отношении внешней притягательности. Это грех “смотризма” (lookism).
Феминистка Наоми Вульф (сама молодая и красивая) разоблачила негодяев: она открыла, что идея “красоты” возникла с развитием буржуазного, индустриального общества, примерно в ХVIII веке. Женщинам внушили, что красота — это ценно, что красиво то-то и то-то, наварили кучу косметики и всяких притирок и через рекламу вкомпостировали это все в мозги. Женщины попались на удочку, отвлеклись от борьбы за свои права и по уши ушли в пудру и помаду, а тем временем мужчины захватили рабочие места и успели на них хорошо укрепиться. Когда одураченная женщина кончила выщипывать брови — глядь, все уже занято”. Это — из “Политической корректности” Татьяны Толстой. Едко, смешно и известно автору не понаслышке; ну, может быть, только самую чуточку вся эта демагогическая дурость выставлена еще дурее, чем в жизни.
Пафос простых решений вообще бессмертен, как Кощей, хотя сами решения периодически обновляются. Особенно велико бывает ликование, когда удается найти виноватых: все беды нашего несовершенного мира от… (загрязнения окружающей среды, мирового сионизма, мужчин-угнетателей, феминисток… нужное подчеркнуть). Занятно жить на этом свете, дамы и господа. Как только “простое решение” названо и объявлено верным, никакого “роста самосознания” вроде бы уже и не нужно. Более того, оный рост становится даже вреден и опасен, ибо понимание себя и других ведет к сомнениям, а там, глядишь, и к терпимости, состраданию, самостоятельному мышлению… А это уже не для демонстраций или митингов протеста, это история личная, одинокая по определению…
Мода на женские группы в западной культуре прошла — и слава Богу: там, где “модно”, следует остерегаться дешевки и подделок. Из обязательных для “каждой думающей женщины” они стали чем-то, к чему можно иногда обратиться в период раздумий о выборе, необходимости прислушаться к собственным чувствам или кризиса роста. Женские группы стали явлением частной (в смысле не общественной) жизни и унаследовали от своего бурного политизированного прошлого, пожалуй, лишь одно: в них по-прежнему сильно чувствуется и ценится возможность быть услышанной, возможность говорить своим голосом — и, насколько это вообще реально, без поправок на сидящего в голове “внутреннего критика”, заведомо знающего, что “никому ее мнение не интересно”.
В очень серьезной коллективной монографии по женским группам личностного роста и более специализированным психотерапевтическим я насчитала 59 разновидностей тематических групп разного формата. После чего сбилась, поймав себя на том, что с этими подсчетами явно не все в порядке: похоже на поиск “авторитетных источников”, настоящим подтверждающих, что занимаюсь я чем-то вполне приличным, в русле традиции — вона книга какая толстенная!* Хватать за шкирку собственного “внутреннего критика” бывает нелегко, даже когда знаешь, где он прячется и когда подает голос. В этой связи очень интересно бывает обсудить в женской группе, кто что сказал дома, уходя. После такого разговора как-то рассеиваются иллюзии о полной уверенности в себе, самодостаточности…
А недавно один старинный знакомый пригласил на профессиональный семинар, как обычно, проходящий в выходные. “Спасибо, мне это было бы ужасно интересно, но у меня группа”. — “Кого учишь?” — “Да нет, не учебная. Женская группа, мой проект”. И действительно — мой проект, с величайшими трудами и муками “пробитый”, уже не первый год любимый и успешный. Интересно, вот эта легкая извинительность тона связана только с ситуацией? Или где-то глубоко внутри все-таки сидит нечто — возможно, некто — и тоже не считает эту работу “настоящим делом”? Одна моя английская коллега говаривала, что главный male chauvinist pig, главный мужчина-угнетатель сидит у нас вот где — и выразительно постукивала корявым пальцем по лбу. Имелось в виду вовсе не то, что мы это все выдумали. Подразумевалось, что обесценивание и принижение женщины, сравнение “всегда не в ее пользу” так глубоко усвоено — из воздуха, из культуры, от папы с мамой, — что при встрече с настоящим, живым мужским шовинизмом у нас всегда в тылу “пятая колонна”. Что, делая удивительные вещи дома и на работе, мы отмахиваемся — сами на себя машем рукой? — ой, да это я так… Что оценки, которыми мы пользуемся по отношению к самим себе, часто предвзяты. Что где-то таится готовность не считать саму себя чем-то важным и достойным внимания и размышлений — это право словно бы должен предоставить какой-то “Он”. И что об этих своих особенностях следует знать и помнить, ибо они могут действовать без нашего сознательного ведома и отнюдь не в наших интересах…
Итак, своим голосом — и о том, что важно для меня…
В отечественной практике группы вообще не очень-то распространенное явление; еще кое-что известно о бизнес-тренингах (“Искусство продаж” или “Сплочение команды”), кое-что — о чисто терапевтических группах — допустим, в клинике неврозов (но об этом разумный человек вряд ли будет рассказывать направо и налево). Групп на “ничейной” территории, где живут просто люди — не в ролях сотрудников корпорации или пациентов клиники, а сами по себе, — довольно мало. Объяснить человеку, зачем ему тратить время, силы и деньги на “это” — не принятое в культуре, не имеющее отчетливой запоминающейся “упаковки”, но и не обладающее таинственностью эзотерического бдения незнамо что, — трудно. Тем не менее, уже довольно много лет эта работа делается — и надеюсь, что со временем ее будет становиться все больше. Но вот какое простенькое наблюдение родилось по ходу дела…
В российских условиях любые группы, где речь идет об отношениях, чувствах и самопознании, — женские. De facto, по составу (если это не мужское отделение клиники, не класс в продвинутом экспериментальном лицее, не часть какой-нибудь учебной программы). Набирая группу “для всех желающих”, можно знать наверняка: “этого” — толком не представляя, что и как будет происходить, не вполне даже отдавая себе отчет в своих мотивах — желают преимущественно женщины. Как правило, образованные. Как правило, довольно успешные в традиционном смысле слова: “при работе, при детях”. Цветущего возраста — старше двадцати пяти и где-то до сорока с хвостиком. Общительные, симпатичные, разные. Приносящие с собой на психологический тренинг коробку сока и какие-нибудь орешки и предлагающие “сократить обед на полчаса”, потому что “когда еще вырвемся”.
И хотя каноны групповой работы требуют смешанного состава — ведь группа, по идее, должна моделировать жизненные ситуации и отношения, — в реальности на объявления про “Дороги, которые мы выбираем” и “Семейные роли и семейные сценарии”, про “Вкус к жизни” и “Тренинг уверенности в себе” откликаются все равно преимущественно женщины. Их в пять, семь, десять раз больше, чем нетипичных мужчин, заинтересовавшихся “всей этой психологией”. И, честно говоря, “нетипичность” обычно этим не исчерпывается. Видимо, для того чтобы нарушить традицию в отношении “немужественной” тематики, нужно действительно быть в чем-то необычным человеком: либо одиноким и самопогруженным искателем истины, либо “отвязанным” эксцентричным собирателем всякого рода необычных занятий, либо сильно страдающим человеком, не решающимся непосредственно обратиться за психотерапевтической помощью (эти никогда не говорят о проблеме в группе, подходят в перерывах). Но согласитесь, если мужчин на двухдневном тренинге двое из четырнадцати участников… кто угодно покажется “необычным” и почувствует себя не на своем месте. Им и правда неуютно: неизвестно куда попали, ожидают от них не пойми чего, а когда они пытаются все же высказывать какую-то “свою правду”, это встречается почтительным повышенным вниманием — и явно недостаточной поддержкой, уклончивыми высказываниями, отведенными взглядами. Невозможно же оправдать завышенные и противоречивые ожидания, служить мишенью для выражения всех претензий, обид, разочарований в мифической патриархальной фигуре — и при этом еще и нормально себя чувствовать!
Со стороны это немного похоже на родительское собрание — когда на чудом забредших туда двоих-троих пап смотрят как на “почтивших присутствием”, все равно чужих и не до конца понимающих, что к чему. Снизу, свысока и издали одновременно, если такое возможно.
Но на родительском собрании можно просто “отметиться”, а в группе необходима атмосфера доверия, открытости и, как минимум, равенства участников… Одна милая дама, бывавшая и на женских, и на смешанных группах, так ответила на мой вопрос о том, как она воспринимает их различия: “Ну как же, там всегда думаешь, как сядешь, что скажешь…” Простота этого комментария обманчива. Сесть следует красиво, напоказ, “сказать” непременно умное и отредактированное, и вовсе не из личного интереса к присутствующим на занятии мужчинам — просто так правильно. Мужской фигуре, роли в женском восприятии часто приписываются оценочные, “экспертные” функции. Реальные мужчины в группе могут не давать никаких оснований полагать, что они склонны осуждать или контролировать. Картина мира, в которой любой — любой! — мужчина становится значимым источником оценки и критики, тем, “кто выставляет баллы” за привлекательность, ум, оригинальность, существует в женском сознании как бы сама по себе. Что поделаешь, на то есть исторические и культурные причины, и, пожалуй, “наше наследие” потяжелее американского (уж не говоря о том, что его просто больше). Больше — и разного.
Дан приказ: ему на запад, ей — в другую сторону…
“Позор тому, кто полагает, что у женщин нет души. У них есть что-то вроде души, как у животных и цветов”. […] Ошибочно считалось, что так постановили на Вселенском Соборе в Никее в
Очень неоднозначно это самое наследие. Опять-таки история Василисы… В ней ведь и мужчин, считай, нет: любящий папа оставляет дочь на ненавидящих ее баб и уезжает заниматься “Настоящим Делом”. Царь (впоследствии муж) проявляет интерес к героине как к умелице, соткавшей немыслимой тонкости полотно. Когда через “доверенное лицо” она получает заказ на шитье из этого полотна царских сорочек, любопытна реакция: “Я знала, — говорит ей Василиса, — что эта работа моих рук не минует”. Где, спрашивается, ликование по поводу хотя бы удачного устройства дел? Где хоть на медный грошик интереса к “царскому интересу”?
Героини традиционных наших сказок вообще не кажутся трепещущими перед “фигурой мужской власти”. Многие из них активны, мудры, сами принимают решения, а часто видят дальше и проницательней героя. Царевна Лягушка это вам не Бедная Лиза из профессиональной (между прочим, мужской) литературы. Кстати, в человеческом воплощении “лягушонка в коробчонке” — тоже Василиса, и тоже Премудрая или Прекрасная. Крошечка Хаврошечка, конечно, жертва… но уж больно неистребимая… В отношении Марьи Моревны комментарии вообще излишни.
Все это напоминает нам — не в качестве серьезного научного пассажа, а так, по ассоциации — о некоторых занятных моментах. О том, например, что почти до времени Ивана Васильевича Грозного женщины у нас имели больше гражданских свобод, чем в Европе: девушку, например, нельзя было насильно выдать замуж. Или о том, что в Новгородской республике вдова, воспитывающая сына, именовалась “матерой” и обладала практически равными с мужчинами правами. А уж совсем в давние (но не незапамятные) времена почтенные наши предки могли зваться Людмиловичами и Светлановичами, и тогда это не было “отчеством”. Как будто картинка векового угнетения верна… но не полна. Не так все просто. И даже описанная Пушкиным шокирующая практика браков между, прямо скажем, малыми детьми, — когда по первости жены колошматили мужей, а уж потом, как положено, наоборот, — это тоже не вполне домостроевская практика. Так и тянется двухголосный распев: с одной стороны, “станет бить тебя муж-привередник и свекровь в три погибели гнуть”, а с другой — “есть женщины в русских селеньях”… “в горящую избу войдет”.
На протяжении последних поколений нашим женщинам случалось и воевать, и кормить семью, и прыгать с парашютом в тайгу — в общем, “а кони все скачут и скачут, а избы горят и горят”.
Есть, однако, в этом нескончаемом героическом эпосе одна существенная деталь: не сами они это выбирали, не сами затеяли. Возможно, в двадцатые годы некая эйфория свеженького равноправия еще озаряла улыбки физкультурниц… Однако не всех, не всех… Эмансипированная “новая женщина” сама не заметила, как зашагала строем туда, куда ее направили — на тот участок трудового фронта, куда ее выгоднее было бросить. Кто шагал с верой, кто без, — но шагали. Хорошо еще, если на ходу удавалось получить образование и родить. Впереди, как мы знаем, было отнюдь не “светлое будущее”, сколько бы ткацких станков она ни обслужила, — впереди был Большой террор и Великая отечественная война.
Если выдастся возможность, обязательно посмотрите на плакат военного времени из альбома “Женщины в русском плакате” серии “Золотая коллекция”. Стоит она, суровая, на первом плане, в каком-то по брови повязанном платке и брезентовых рукавицах, рядом — ящики под снаряды, на дальнем плане колоннами уходят за край изображения мужчины. Куда — понятно, и что навсегда — тоже понятно. Текст, громадными буквами: “Заменим!”. И — “строчит пулеметчик за синий платочек, что был на плечах дорогих”. Плечи оказались несгибаемыми, женщины — почти всемогущими.
Военная лирика дает удивительные примеры магического мышления. Когда “уходили комсомольцы на гражданскую войну” и девушка ему желает, ни много ни мало, “если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой”. И когда “ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь, и поэтому, знаю, со мной ничего не случится”, и “как я выжил, будем знать только мы с тобой” — далее по тексту. Тексту, десятилетиями воспроизводившемуся как заклинание, хотя война давно закончилась: на школьных конкурсах чтецов, на концертах — где угодно. Мужественный Симонов с трубкой озвучил самую что ни на есть первобытную фантазию о женском всемогуществе: “она” может уберечь — или нет! — только одной силой чувства и мысли. Отголоски докатились до шестидесятых: “Я люблю вас нежно и жалеюще, но на вас завидуя смотрю: лучшие мужчины — это женщины, это я вам точно говорю”. Или “за то, что ты во всем передовая, что на земле давно матриархат” — рифмуется с “хохотать” и “такая мука — непередаваемо”.
И уже в мирные времена случилось так, что идея (или, скорее, переживание) силы и самостоятельности для наших женщин часто выглядит непривлекательной. Не потому ли, что она прочно связана в родовой памяти не с успехом, а с бедой, не со свободой, а с покинутостью, не с возможностями, а с необходимостью выживать? Сила эта сама себя не любит, она не “для”, а “от”. Шутки-прибаутки “на тему” отчетливо сигналят: надоело! Вот, к примеру, весьма характерный лимерик:
Гражданка одна из России
Влезала, куда не просили:
Из хаты с огнем,
Из стойла с конем
Пинками ее выносили.
Не лезь, то есть, пока не позовут (не призовут?) — спасу нет от твоего непрошеного героизма по привычке! Извините, дяденька, мы не нарочно…
И никто не скажет наверняка, сколько времени уйдет на то, чтобы в женском сознании сила и самодостаточность зазвучали и окрасились иначе, стали восприниматься как радостные, творческие, рожденные не для бараков и оборонных заводов — и не связанные с катастрофами, с прямым или символическим убийством мужчин. Наблюдения сегодняшней жизни к оптимистическому прогнозу не склоняют…
А что касается групп, которые не “должны”, а на самом деле моделируют ситуации реальной жизни, даже если эти модели нам не очень нравятся… Странным образом возникает противоречивая картинка — двенадцать активных заинтересованных женщин, двое напряженных дядечек; при этом им приписывается статус, на который они даже и не претендуют. Это довольно нелепо: “мужская фигура власти” существует как мифологическая, составляет важную часть женской оценки ситуации — “как сядешь, что скажешь”, — а реальные-то мужчины в этой ситуации оказываются в двусмысленном и трудном положении. Их не слышат, им не доверяют… Преодолеть это, конечно, можно — и вспомнить группы, где удавалось прорваться через барьер “гендерных стереотипов”, тоже можно. Но… чем сохранять верность групповому канону и мучительно добирать всякий раз “хоть каких-нибудь” мужчин, не честнее ли признать проблему?
Сегодня она, возможно, даже острее, чем десять—двенадцать лет назад. Если в дремучие советские времена существовала шутка — опять-таки компромисс агрессии с социальной нормой — про мужчину как “три Т” (тахта, телевизор, тапочки), то в нынешние времена мы уже узнали, куда он отправился, встав с тахты, и что за этим последовало. Как ни парадоксально, слом привычного уклада только заострил — порой до карикатуры — основные черты патриархатной культуры: ориентацию на власть, подавление, силу. Телевизионная картинка заседания какой-нибудь Думы визуально та же, что и картинка двадцатилетней давности: серые пиджаки. Разница в том, что сами пиджаки скроены получше. А их носители шевелятся пошустрее, а то и вовсе дерутся. Тузят друг друга, могут и коллегу-депутата, уважаемую даму, за волосы оттаскать. И дело не в том, что отдельно взятый (крупным планом) психопат распускает руки, а в том, что он есть символическое выражение российской новой нормы. Да, ему сделают замечание с предупреждением: ты, мол, Петрович, чересчур… ты гляди… Но скажут с пониманием, по-свойски. Потому что все действующие лица знают, что назавтра у соответствующего здания не будет стоять трехтысячная толпа разгневанных женщин с гнилыми помидорами. А будут, как и каждый день, стоять опереточного вида путаны под бдительным присмотром сутенеров на хороших машинах и дружественной милиции. И независимым средствам массовой информации освещать тут будет решительно нечего — ничего нового, все и так все знают.
В общем, страна опять воюет, бесконечно выясняя, кто кого, — то есть в новых экономических условиях мужественно распевает все те же “старые песни о главном”: власть, статус, принуждение. А то, что вместо “броня крепка и танки наши быстры” звучит блатной шансон, отражает лишь изменившийся характер боевых действий.
И в регулярной армии, и в криминальной разборке место женщины определено, и перспективы у этого “места”, прямо скажем, незавидные: “у войны неженское лицо”. Но чего еще можно ожидать от общества, десятилетиями работавшего на войну и покорение — ах, какой глагол! — то целины, то космоса? Удивительно ли, что все женское — “по умолчанию” понимается как второсортное, неважное, не стоящее серьезного внимания? Расскажу всего один из коллекции профессиональных сюжетов новейших времен.
…Знакомьтесь: Геннадий, один из пяти мужчин, участников большой учебной группы в большом городе N. Гена из бывших военных, потом получил педагогическое образование и работает заместителем директора по воспитательной части — или как это сейчас называется — в элитарной школе. Неистощим на выдумки: какие-то клубы, соревнования, перформансы и их проекты из него просто сыплются. Успешен: уважают подростки, ласкает начальство, любят женщины, полгорода просит о частной консультации. Кажется, даже победил в своем регионе в конкурсе “Учитель года”. Что называется, интересный мужчина: чеканный профиль, косая сажень, ослепительная улыбка, великолепная пластика, может и “техно” станцевать, и боевым приемом срубить. Карьера на взлете. Вполне незаурядный путь, хорошая реализация своих данных, популярность.
— Что гложет, Гена?
— Я в принципе доволен жизнью, своим выбором. Мне нравится работать с этими ребятами, видеть результат. У меня есть будущее — кое-какие предложения все время поступают, причем ставки растут. Но! Вот какое “но”… Единственные люди, от которых я не получаю и, наверное, никогда не получу той оценки, что мне, честно, очень хочется, — это ребята, знакомые еще с военного училища. Уходили из армии почти одновременно. Кто куда — большинство в бизнес. И вот они… не знаю, как сказать, чувствую только… не уважают. Нет, они звонят, когда надо детей пристроить или, там, вразумить… Но один прямо сказал: чем ты, мужик, занимаешься? Смотри, говорит, наши все — серьезные люди, ты один не при делах…
— Гена, покажи нам этого друга — стань им и скажи все, что считаешь нужным, от первого лица.
Он пересаживается на другой стул, обращается к своему месту, как если бы остался там:
— Ну, че ты, правда, в этой школе забыл? Это что, дело для настоящего мужика? У тебя же башка варит, внешность представительская, языки… Нет, ну я, конечно, понима-аю, мамы всякие нужны, мамы всякие важны… Но ты не прав.
И снова обмен ролями, и Гена отвечает другу юности Жоре… Правильными словами отвечает, но страшно собой недоволен. Потому что оправдывается, потому что получил упрек в недостатке мужского начала, а как на него ответишь? Автомат Калашникова из-под стола покажешь?
Наша дальнейшая работа с Геной — это тоже другая история. И спасибо ему за пронзительную честность его обиды — девять из десяти молодых людей с похожим “раскладом” ни за что бы в ней не признались. А чувство, допущенное в сознание, — это уже шанс его прожить и перерасти. Так, по крайней мере, считают психологи и психотерапевты.
Вернемся к ним. Все, что “про семью”, “для души” и в той или иной степени имеет отношение к психологии, квалифицируется в патриархальном сознании как женское, то есть вторичное, необязательное и в лучшем случае пригодное “для домашнего употребления”. Студенты факультетов психологического консультирования и психотерапии — это на самом деле студентки. Покупатели книг по популярной и даже узкопрофессиональной психологии — это на самом деле покупательницы. Клиенты психотерапевтов (обоего пола) — в большинстве своем клиентки. Каковы же участницы женских групп — те, кому не жаль пожертвовать выходным днем, потратить силы и деньги на участие в тренинге — при том, что нет ни особой моды на такого рода занятия, ни пролезающей во все щели рекламы?
На мой взгляд, — конечно, пристрастный, я же их люблю и уважаю, — они совершенно замечательные. Умные, красивые и… счастливые. Предвижу недоумение: если счастливые, чего же по группам ходить? А в том-то и дело, что типичная участница такой группы приходит не “лечиться от”, а “работать для”. Иногда свой приход в группу они называют “подарком самой себе”. Они поразительно трезвы и реалистичны: “Я понимаю, что проблему, которую я наживала годами, за один день не решишь. Что я надеюсь здесь получить, это новый взгляд и, может быть, энергию первого шага. А идти мне, конечно, придется самой”. Это довольно типичное высказывание.
В их историях может быть очень много боли. И, на мой взгляд, это совершенно не исключает счастья. Но уж жертвами, бедняжками этих женщин никак не назовешь. При любых своих обстоятельствах они склонны сами делать свою жизнь — иногда получается лучше, иногда хуже, — и многие уже не однажды ее меняли. Собственно, их появление на группе — это один из способов заниматься собой. Как сказала одна из них, “в жизни мы обычно около, а здесь занимаемся именно своей жизнью. Я бы сказала, что наша работа — это не столько изменение себя, сколько находки себя”.
Название проекта “Я у себя одна!” вполне откровенно и понимается ровно так, как и задумывалось: “Я уже давно поняла, что я у себя одна, но, бегая между семьей и работой, часто об этом забываю. Сегодня я буду учиться помнить это каждую минуту”.
Возраст, как уже сказано, разный. Одна из тем, часто возникающих на группе, — это как раз жизненные циклы, женская жизнь во времени. Мы имеем уникальную возможность заглянуть в детство и в старость, посмотреть на свой единственный путь и быть со своим возрастом (и, добавлю, с его физическими, телесными проявлениями) на “ты”.
Занятия? О, разные! Мы встречались и с многодетными мамами, и с женщинами, решившими сначала заниматься карьерой, и с успевающими и то, и другое. Иногда, если позволяет время, в самом конце группы я предлагаю назвать свое занятие там, во внешнем мире. Полный восторг и “коробочка с сюрпризами”: оказывается, наша главная шутница — директор технического училища, а вот радиожурналистка, менеджер, учительница итальянского языка, web-дизайнер, риэлтор, врач-гомеопат… Нам было не до этого, мы занимались другим, но и картина нашей разнообразной занятости тоже впечатляет. И может быть, это впечатление особенно сильно на фоне необыкновенного ощущения общности сопереживания, своего рода “сестричества”.
Внешность? Разная, что всегда интересно и здорово. Единственное, что могу сказать наверняка, — это что на группу приходят удобно одетыми, хотя никто об этом специально не предупреждает. Поскольку женщины всегда так или иначе обдумывают этот вопрос и никогда не выходят “на люди” абы как, я вижу в этом еще одно подтверждение тому, что этот день (или два, или вечер — в проекте бывали группы разного формата) действительно посвящен себе.
…Искушение расширить, разветвить группы, успешно идущие уже семь лет, велико. Мне который год не дает покоя идея тренинга, посвященного различиям в языке и мышлении мужчин и женщин. Пару раз мы попробовали его заявить и столкнулись с еще одной стороной того, о чем я рассказала в этой главе. Звонят и записываются женщины. Одни, без исключений. Это бессмысленно, поскольку сама постановка вопроса требует равной заинтересованности “высоких договаривающихся сторон”. В противном случае речь опять идет о том, “как понять его” — или “ах, почему он не понимает”. И пока это так, для меня есть смысл в ведении женских групп про то, как понять себя.
И все-таки что мы там делаем?
Не рассказывайте, что с вами произошло. Покажите, как это было.
И тут, пожалуй, самое время рассказать о том, как мы работаем — что у нас на самом деле происходит и чем оно отличается от семинара, посиделок, дамского клуба или собрания.
Женские группы по традиции велись преимущественно как разговорные — участницы сидят в кругу и говорят, а ведущая может с разной степенью определенности влиять на ход этой дискуссии. Бывали и группы другой направленности, например, телесно-ориентированные, танцевально-двигательные, использующие технику управляемого фантазирования, работающие со сновидениями — групповые подходы владеют самым разным “инструментарием”, а выразить себя и быть понятой можно не только на словах. Нашу работу мы построили на основе психодрамы, хотя на занятиях даже слово это не упоминается — только если возникают вопросы. Русское звучание слова автоматически провоцирует фантазии об экзальтации, “страстях в клочья”, театральщине и явно уводит “не туда”, — не говоря уже о том, что какой-то грамотей в “ТВ-парке” завел рубрику “Психодрама” и сваливает туда аннотации всех психологических кинодрам и все сюжеты с участием душевнобольных героев: как слышится ему, касатику, так и пишется. Нескладно получается, а что делать — термин есть термин, не “душедейством” же ее называть! (Буквальный русский перевод с греческого звучал бы примерно так, и тоже хорошего мало.)
А на самом деле суть этого весьма почтенного и старого метода групповой работы такова: душа получает возможность действовать не внутри, как ей привычно, а вовне, и любые ситуации, воспоминания, отношения, фантазии могут воплощаться и исследоваться средствами ролевой игры*. От этой игры не требуется выразительность, театральность тут совершенно ни при чем, зато она позволяет сразу взять “быка за рога” и не прятаться за словами. Соображения автора — мои то есть — по поводу метода можно прочитать в другой книге**, а сейчас я просто постараюсь “на пальцах” объяснить, как это происходит. Без этого некоторые дальнейшие фрагменты будут не совсем понятны.
Любую сцену из прошлого можно “переиграть” в настоящем времени, “здесь и сейчас”. Это особенно важно, если сильные чувства в реальности не были выражены, остались под спудом. Если мы на минутку задумаемся об этом, то поймем: то, что для нас важно, с нами всегда, это всегда “сейчас”, сколько бы лет ни прошло. Мы не можем исправить прошлое как последовательность событий, как факты: развод родителей, собственные ошибки или травмы, упущенные возможности. Но мы можем — а иногда и просто-таки должны — в подробностях рассмотреть те его фрагменты, которые определяют что-то важное из нашей сегодняшней (и завтрашней) жизни — те, которые из-за своей значимости “всегда сейчас”. При этом понимания “одной головой” явно недостаточно: важно войти в соответствующее эмоциональное и физическое состояние. Психодрама не только умеет прояснять, освещать ярким светом осознавания и понимания, но и дает возможность завершить незаконченное, оплакать утраты, досказать невысказанное.
Смысл? Прямой! Не завершенные на эмоциональном уровне отношения продолжают болеть и “нарывают”, невыраженные чувства все равно ищут выхода и порой находят его нам во вред — так “застревают”, например, обиды и претензии к близким, так годами мучают не сказанные слова прощения и прощания. Может быть, для других участников тех ситуаций и отношений они были не так уж и важны; может быть, для них все закончено и забыто, но если наше прошлое продолжает “дергать”, если мы не в состоянии отпустить свои старые чувства, убеждения или способы поведения, — это важно не для других, а для нас самих. Зачастую в реальности просто нет возможности для завершения, “доработки” значимых отношений: когда-то властная, ломающая дочку мать уже стара и сама от нее зависит, какие уж тут разборки? Уже нет того подъезда, где девчонку до смерти испугали; давно исчезла с горизонта “та самая” подруга — да мало ли! Не всякая подробность из нашего прошлого нуждается в оживлении и “переигрывании”, но таких немало — и психодрама дает нам тот “волшебный фонарь”, с которым можно отправляться в “там и тогда”, превращая его в “здесь и теперь”.
Есть у нее и другие возможности: например, подробно рассмотреть и прочувствовать — а затем и понять — смутные и противоречивые внутренние состояния. Вытащив их наружу, придав им материальную форму и разыгрывая — то есть действуя, а не говоря, — можно многое узнать о себе и о своем мире. А уж если действия окажется недостаточно, можно и поговорить, только не о них, а непосредственно с ними. Например, можно спросить у страха, откуда он взялся в свое время, — и он ответит. Как? Вот как: работающий со своей темой человек выбирает из группы помощников — их еще называют вспомогательными лицами — и своим поведением и словами задает им те роли, которые сейчас нужны “по делу”. Ну, например, если уж речь зашла о страхе — а с этим чувством и вправду часто приходится работать, и не только на женских группах, — то это может выглядеть так.
— Кто бы мог помочь тебе сыграть твой страх? — спрашивает ведущая.
— Вера, можно тебя? — героиня, Тамара, оглядывает притихшую группу — страх ведь все-таки выбираем!
Вера выходит на нашу рабочую площадку — мы ее “сценой” не называем, нам важно, чтобы главная героиня могла этим пространством распоряжаться по-своему, а группа могла все видеть, сопереживать и по мере надобности участвовать в действии. Если в жизни группы подобное происходит в первый раз и Вера еще не знает, как ей действовать, дело ведущей — дать простую инструкцию, повторять которую после уже не придется, все будет с одного раза “схвачено”. Вот она:
— Тамара, поменяйся ролями со своим Страхом, стань им. А Вера становится тобой, Тамарой. (Они меняются ролями — стало быть, и местами. Ведущая обращается к Тамаре в роли Страха.) Страх, что ты делаешь с этой женщиной? Покажи. (Тамара, конечно, прекрасно знает, что именно делает с ней ее родной Страх, и ей не составляет труда это показать. Она подкрадывается к “Тамаре” в исполнении Веры, берет ее сзади за плечи, потряхивает и приговаривает):
— Я тебя парализую, лишаю возможности думать, чувствовать, двигаться. Я вытягиваю из тебя все силы, делаю твои руки хлипкими, ноги — ватными, запускаю холодный комок тебе в живот.
Каждому живому человеку знакомо переживание сильного страха, но в реальности оно у нас внутри, а психодраматический Страх снаружи. Его злодейства задаются сначала главной героиней, а потом происходит второй обмен ролями, и все оказываются на “своих местах”: Тамара становится самой собой, а Вера в точности воспроизводит сказанное и показанное. Сотни раз я видела, — а во времена своего психодраматического обучения и испытывала на себе, — как после нескольких минут в роли какого-нибудь совершенно гадостного чувства человек уже чувствует себя лучше. “Вытащенное наружу”, оно обычно начинает хвастаться своим всемогуществом, демонстрировать всяческие пакости, которые обычно учиняет, — но ведь руки-ноги и речь при этом у него не чьи-нибудь, а самого “пострадавшего”! Это активная, хотя и противная роль, а после обмена ролями человек вроде бы и становится жертвой своего Страха, но не по-настоящему, чувствует себя по-другому. К тому же Страх обретает форму, воплощается исполнителем-помощником, поэтому с ним можно и побороться, и поговорить. Тамара, например, яростно отдирала от себя впившиеся в нее “щупальца”, а отделив Страх от себя, в лоб спросила:
— Откуда ты взялся?
На этот вопрос ответ есть только у самой Тамары, поэтому следует обмен ролями — Вера в роли Тамары повторяет вопрос, Тамара в роли Страха отвечает:
— Я появился после той ситуации, которую ты так не любишь вспоминать. Я напоминаю тебе, как ты можешь быть бессильна и беспомощна, чтобы ты снова не попала в беду.
Дальше мы будем действовать “по показаниям”: может быть, просто попытаемся договориться со Страхом, сделать его более контролируемым. Но, возможно, — судя по ответу — я предложу Тамаре все же вспомнить “ту ситуацию”. Не исключено, что мы построим новую сцену, Тамара выберет новых помощников и мы проиграем что-то очень для нее тяжелое и мучительное, а чтобы сделать эту сцену чуть более “переносимой”, Тамара отправится в это болезненное воспоминание не одна, а с кем-то, кто сможет ее поддержать. Разумеется, если сама решит, что ей это сейчас необходимо.
И вот так, воплощая и “озвучивая”, мы можем прояснять довольно сложные и запутанные переживания, укрощать того же внутреннего Критика, усиливать и “подпитывать” те свои части, которым не хватает “жизненного пространства”. Мы можем в буквальном смысле слова прощаться с периодом жизни или с приятной, но отжившей свое иллюзией, а можем исследовать область еще не известного, заглядывать в будущее. Можем попытаться понять собственное сновидение или фантазию, привычку или неожиданный для себя самих поступок. Во всем этом разнообразии возможностей одно остается неизменным: героиня ищет свою правду, при всей нашей поддержке и сопереживании отправляется в свое путешествие — одна. Исключение составляют те сюжеты, которые изначально являются не личными: например, если захотим, мы можем проиграть любой миф или сказку. Есть, к примеру, такая странная “женская история” — “Василиса Премудрая” называется…
Действие, игра создают особую атмосферу спонтанности и совместного творчества, в которой можно рискнуть и подумать, почувствовать или повести себя новым, для себя самой неожиданным образом. Группа подыгрывает главной героине*, подхватывая и точно по ее образцу воспроизводя роли любых персонажей, которые ей нужны для работы: это могут быть роли значимых людей или явлений, даже неодушевленных предметов. Представляете, что может рассказать дверь в женской консультации или ваша детская шубка из цигейки, не говоря уже о старой фотографии или только что начатом еженедельнике? А в последнее время вовсю заговорили персональные компьютеры и автомобили.
Героиня — вернее, тема, заявленная ею, — выбирается самой группой. Обычно есть несколько готовых к работе, “разогретых” участниц, а ведущая задает группе вопрос: “Работа с какой темой даст больше лично вам?” Для глубокой, осмысленной работы очень важно, чтобы тема была “горячей” для многих, тогда героиня получает настоящую эмоциональную поддержку, а другие участницы — пищу для чувств и размышлений о своей жизни. Я всегда внимательно слушаю, какие темы и в каком порядке выбирает группа. Бывает, что смелая участница пугает остальных своей откровенностью и готовностью работать “вглубь” и ее запрос до поры до времени “не слышат”; бывает, что группа эмоционально устает от тяжелого, “кровавого” материала и нуждается в хотя бы коротком путешествии на “солнечную сторону жизни”; очень часто бывает, что после одной-двух работ первоначальные запросы меняются, и это лишний раз доказывает, что каждая героиня работает не только для себя, но и для всей группы.
В начале каждой индивидуальной работы мы всегда договариваемся о ее направлении и о цели: “Что могло бы быть для Вас результатом этой Вашей работы?”. Понятно, что иногда приходится поторговаться: таких “контрактов”, как решение всех проблем за полчаса или “счастье вообще”, мы не заключаем: это, что называется, дохлый номер. Для меня принципиально важно, чтобы цель и “фокус” работы формулировала сама героиня: это ее жизнь, ее чувства, мало ли что покажется ведущей и группе! Бывает, что на занятия приходят женщины, толком не знающие, с чем и почему им имело бы смысл работать — и что? Не раз случалось, что немного позже они “ухватывали” что-то настолько важное и для них, и для остальных, что их работа становилась главным событием дня. Меня не пугает отсутствие готовых формулировок — они, кстати, часто бывают неточными, заимствованными из популярной литературы или разговоров с подругами. Мне кажется, что сама по себе готовность потратить время, деньги и силы на групповую работу — это лучшее доказательство того, что “есть зачем”. А уж сориентироваться и назвать словами — это не вопрос: чуть раньше, чуть позже, с моей ли помощью, без нее ли.
На одну длительную — то есть раз в неделю в течение нескольких месяцев — женскую группу ходила совсем молодая девушка, страдавшая ужасной застенчивостью. В первый раз ее вообще привела мама — как вы догадываетесь, сверхактивная и речистая. Почему-то у таких мам дочери сплошь и рядом тихие, словно с рождения прибитые бешеной активностью и постоянным вмешательством во все свои дела. И ездила девчонка откуда-то издалека, приезжала усталая и бледненькая, и на мой вопрос: “Кто хотел бы сегодня поработать?” — ни разу не выдвинулась. Правда, в работах других участниц подыгрывала, а в шеринге — прошу прощения, в разговоре о чувствах — порой говорила очень тонкие и глубокие вещи. Группа обращалась с ней бережно, с симпатией и на равных: было понятно, что всяческого дерганья и прямых инструкций типа “не сиди, будь активной, это же тебе надо” девочка и так хватила через край. К чему я рассказываю эту историю? А вот к чему: в конце нашей работы, на предпоследнем занятии тихая Ирочка своим мягким голосом сказала, что ничего важнее этого общения в ее жизни не происходило с самого детства. Что она впервые сдавала экзамены в техникуме без паники, что для нее раскрылся мир взрослых женщин, которые, оказывается, тоже люди со своими переживаниями и слабостями (!). Что главная “работа над собой” происходила у нее внутри. Что она с трудом училась не зацикливаться на собственном привычном “что обо мне подумают”, а сопереживать, ставить себя на место других людей. И что особенно она благодарна группе за то, что ее принимали такой, какая она есть. Монолог такого объема мы слышали от нее впервые — это раз. Она действительно была важной, незаменимой частью той нашей группы, своим присутствием и своей жизнью научила нас чему-то очень важному — это два. И наконец, сейчас история Ирочки напоминает о том, что для работающей группы важно уважение к своеобразию, к уникальности того способа выражать себя, который сложился у любой из ее участниц. Когда “рано” и когда “пора”, о чем и какими словами, бурно и выразительно или тихо и почти без внешнего действия — все это моменты личного выбора: “своим голосом и о том, что важно для меня”.
Из технических деталей добавлю, что главные психодраматические инструменты — это обмен ролями, дублирование (внутренний голос) и “зеркало”. Обмен ролями позволяет ввести новое действующее лицо, его (или ее) голосом и глазами задать ситуацию, а заодно, может быть, и увидеть ее по-новому. Дублирование очень помогает думать и чувствовать — особенно когда чувства и мысли неясны, противоречивы. “Внутренний голос” всегда звучит из-за спины, любые его утверждения могут приниматься или корректироваться. Ну, а психодраматическое “зеркало” — это редкая возможность увидеть себя со стороны, что не всегда приятно, но почти всегда полезно. Все, что важно для героини в “месте действия”, мы обычно обозначаем весьма условно — стульями: вот дверь, вот окно, еще здесь важен телефон, который все не звонит и не звонит… Может быть, на эти роли будут введены люди, может быть, они будут только обозначены — действие и чувства героини покажут, с какой подробностью и в каком направлении нам разворачивать работу. Меня всегда поражает, как легко и без всякого специального “натаскивания” группа начинает пользоваться этими инструментами — будто всю жизнь мы только и делали, что “исследовали свою правду средствами ролевой игры”. Может быть, здесь дело в детских воспоминаниях? Для ребенка ведь естественно одушевлять все вокруг, говорить за куклу или машинку, подражать действиям героев фильмов…
Одна из замечательных особенностей психодрамы заключается в том, что другие участницы (даже те, кто не занят в ролях) всегда примеряют на себя и свою жизнь “шкуру” героини, как если бы сами побывали там, тогда, с теми, кто…
Действие вовлекает больше, чем разговоры, да и правды в нем больше — той личной, субъективной правды, которую героини отправляются искать. Еще одна важная деталь: в начале дня мы обязательно договариваемся о нескольких простых правилах:
l. ни в каких сценах, сколь бы бурными они ни были, мы не причиняем физического ущерба себе и другим;
2. все, что делается и говорится на группе, конфиденциально — при желании где-то что-то рассказать мы обязательно меняем имена и узнаваемые обстоятельства (и на этих страницах вы не встретите ни одного настоящего имени или географического названия);
3. от предложений ведущей можно и нужно отказываться, если они тебе по тем или иным причинам не подходят.
Эти правила делают нашу работу более безопасной — в том, что она нуждается в такой “страховочной сетке”, вы скоро убедитесь сами.
А по завершении действия всегда бывает разговор о том, какие чувства, связанные с собственным опытом, “зацепила” чья-то история. Это очень важная часть наших дел в группе: здесь героиня получает поддержку (ты не одна, это знакомо, мы с тобой), но одновременно и группа может высказать наболевшее, поделиться своим — причем не путая “свое” и “не свое”. Что бы мы ни испытывали, глядя на чью-то работу и сопереживая ей, это чувство возникло не впервые, а сейчас мы сердимся, не можем унять слезы или трясемся от страха не по причине работы героини, а только лишь по поводу ее. Причины слез, гнева или дрожи коренятся в собственной жизни, опыте каждой участницы, а работа героини только открывает дверцу к ним, позволяет им выйти на поверхность. Этот разговор о чувствах в психодраматической традиции называют шерингом, и первые несколько раз бывает непросто удержать разгоряченную группу от советов, оценок и попыток “учить жить”. Непросто, но совершенно необходимо: совет или интерпретация — это всегда уход от своего опыта, а сообщение о чувствах может быть равно важным и для говорящей, и для слушающей: “Когда ты заговорила о ситуации, которую не любишь вспоминать, я впервые испугалась по-настоящему. До дрожи, сильно. И конечно, всплыла ситуация, которую я много лет как бы не помню. Как бы. Она тоже связана с физическим унижением. Это было…”. Отработавшая героиня только слушает, в самом конце может сказать группе пару слов — уверяю вас, в этом “послеоперационном” состоянии вести длинные разговоры особо не тянет. Чаще всего просто благодарят за поддержку, обязательно выводят из ролей всех вспомогательных лиц и предметы, которые имели какую-то символическую нагрузку: мы очищаем пространство, внутреннее и внешнее, для следующей работы.
Есть еще четвертое правило: его я ввожу по ходу дела, когда оно может быть понято и уже имеет какой-то смысл. Мы договариваемся о том, что все, кто работал со своим материалом, пару дней подождут с принятием важных решений (особенно “по теме”) и воздержатся от попыток бурно обсуждать свою работу (особенно с “заинтересованными лицами”, о которых шла речь в самой работе). Искушение немедленно поменять в своей жизни все или схватить телефонную трубку и начать не то мириться, не то ругаться, не то резать правду-матку — велико. Поддаваться ему — не следует. В эмоционально заряженном, “искрящем” состоянии можно и дров наломать, а уж решений напринимать таких… Главная психодраматическая работа делается не во время разыгрывания, даже не во время разговора о чувствах: она происходит глубоко внутри, где душа в своем привычном внутреннем плане перерабатывает все, что с ней происходило во время психодраматической сессии. Тогда-то и рождаются новые мысли, возникают чувства, связываются между собой воспоминания и обрывки кем-то сказанных фраз, снятся новые сны. На это нужно время.
Группа и ведущая — только катализаторы; каждая из нас возвращается в свою реальную жизнь, где нам и дальше жить; все изменения и прозрения должны быть с этой жизнью увязаны. На это тоже нужно время. Сорок восемь часов — это “минимум для безопасности”, уравновешивающий интенсивность группового опыта. Дальше все равно приходится принимать свои решения и продолжать свой путь.
КОРОЛЕВСТВО КРИВЫХ ЗЕРКАЛ
Первое правило — делать так, чтобы люди думали, будто они сами хотят этого.
Но что это мы все о мрачном и серьезном: темный лес, говорящая загадками Баба-яга, страхи да тяжелые воспоминания — так и до морщинок на лбу недалеко. Лоб же, понятное дело, должен быть гладким, если же его вообще многовато, лучше прикрыть избыток челкой. Так советуют стилисты, а им виднее. Скажем спасибо за заботу и заглянем в обычную женскую группу в одну из суббот.
Обычно первый наш шаг мало напоминает знакомство в традиционном смысле слова — этот ритуал сильно подпорчен многократным повторением в официальных или светских ситуациях. Начнешь с него — и вытащишь все привычки общения с “чужими”, когда невольно контролируешь, “как сядешь, что скажешь” (даром, что мужчин поблизости нет). Мы начинаем с разминки, которая позволяет и рассмотреть подробнее тех, с кем свела судьба в этом совместном “путешествии”, и кое-какие мысли прояснить, и каждой незаметно решить для себя, на какую работу, какую степень открытости, какую глубину общения можно отважиться в этой группе.
Как правило, в начале такой разминки я предлагаю разбиться на пары по какому-нибудь странному и неожиданному признаку. Например, объединиться с той, которая кажется самой непохожей внешне. Понятно, что сходство и различие — дело сугубо субъективное: кто смотрит на рост, а кто на цвет волос. Тем и занятно. Разговоры у нас идут короткие — обычно две минуты говорит одна, две минуты другая, а потом пара распадается и на новую тему уже можно поговорить с новой собеседницей. Темы для этих двухминутных разговоров не очень обязывают, хотя каждую при желании можно было бы развернуть в многочасовую групповую работу. Вот, например, о чем я просила поговорить “для разогрева” последнюю группу:
l. Какие стереотипы, “перлы народной мудрости” в отношении женщин вас особенно задевают?
2. Когда — давно или недавно — вы испытывали яркое, отчетливое чувство “Боже, как хорошо быть женщиной!”?
3. В каких своих жизненных ролях вы чувствуете себя “на месте”, в согласии с самой собой, а какие даются с трудом или просто не нравятся?
4. Кто из знаменитых женщин всех времен и народов вызывает у вас чувство восхищения — “Какая женщина!” — и чем?
5. Что обычно говорят маленькой женщине с припевом: “Ты же девочка!”, что считается обязательным, “в жизни пригодится”, за что хвалят, ругают, стыдят?
Бывают и другие темы, иногда возникающие на ходу, в ответ на какую-нибудь реплику или реакцию — нам важно сразу окунуться в пестроту, богатство воспоминаний и примеров, признать право думать и чувствовать по-разному — и, разумеется, право быть выслушанной и выражать себя “своим голосом”. А уж после разминки, когда хотя бы половина группы больше не кажется чужой, обрела голоса и лица, мы садимся в круг и говорим о том, с чем каждая из присутствующих хотела бы поработать в этот день, что ее привело к нам.
И вот однажды почти в начале группы мы слушали, кто с чем пришел — как обычно. Перечислено было многое: сомнения по поводу смены работы и фантомные боли* после мучительного развода, отношения со старой мамой и со взрослым сыном, эмоциональная зависимость от мужчины и поиск нового дела в жизни, неумение сказать “нет” друзьям и родным, переживание одиночества в семье, муки ревности, желание больше радоваться уже достигнутому успеху. Были страхи, надежды, поиск ресурса, изменение приоритетов — все, что важно. А одна веселая дама — назовем ее Натальей — говорит:
— Эх, сюда бы хоть парочку журналисток из дамских журналов — поглядели бы, как люди живут! А то смех разбирает, что там у них считают проблемой! Прямо королевство кривых зеркал какое-то!
Материализовать прессу на тот момент было никак нельзя (хотя однажды такое случилось), но для начала поиграть в то, “что там у них считают проблемой”, было можно — Натальина энергичная тирада вызвала много смешков, кивков и выразительных междометий.
Иногда, если речь идет о чем-то знакомом и не вполне личном, мы работаем без “главного действующего лица”. Вот коротенькая игра-импровизация на тему женских журналов и стала таким лирическим — нет, скорее комическим — отступлением. Прежде чем начать настоящие, серьезные и личные, истории, мы совершили маленькую экскурсию в мир глянца и кукольных представлений о том, что же такое женские проблемы. Как пел Вертинский, изысканно грассируя, “разве можно от женщины требовать многого, Вы так мило танцуете, в Вас есть шик”…
Итак, мы обозначили место — что-то вроде сцены в комнате, — и ведущая (то есть я) предложила всем желающим стать Колонкой, Статьей или Фотографией. Получился этакий живой макет журнала. Вот он.
— Я — Колонка обозревателя моды. Ну конечно, гей — это та-ак сти-льно. Смотрите, вот я какой хорошенький, просто прелесть, so cute! Так, о чем я? Наступает лето, пора обновить гардероб. Все, что у вас есть, никуда не годится. Это уже не носят, милые. Смотрите, что вам нужно, и немедленно: вот такие босоножки… и вот такая сумочка… и вот такой экстремальный блузончик… So cute, но не для всех: коровам больше сорок второго это не пойдет. Для них — отдельный раздел “Большой размер — еще не трагедия”. К счастью, его веду не я. Я люблю, чтобы видно было вещь, а женщина внутри — это лишнее.
— Пора худеть! Как, вы еще не знаете самой крутой диеты? Записывайте, это ваш последний шанс прилично выглядеть на пляже. Будете как я — плоский живот, никакого целлюлита, пальчики оближешь! Глядишь, и оближет…
— Вечный вопрос: брить ноги или эпилировать горячим воском? За и против… против и за… Это непростое решение. (Лежа на спине, Оксана рассматривает высоко задранную ногу.)
— А я — письмо от читательницы. Можно ли рассказывать мужчине об этом самом… ну, о своем предыдущем сексуальном опыте? Если нет, то что делать, если он настаивает?
— Брить или не брить — вот в чем вопрос… (Оксана разглядывает вторую ногу.)
— Наш психолог отвечает читательнице. Если настаивает, дорогая Елена, то можно — но без подробностей. Ваш друг может подумать, что Вы его сравниваете с другими… друзьями. Мужчины, Леночка, этого не любят. Если Вам дорог этот… друг, дайте ему понять, что Он — несравненный во всех отношениях. Это они обычно глотают не жуя. Возьмите листок бумаги и напишите 20 синонимов к слову “несравненный”. Выучите наизусть, пусть это станет вашей второй натурой. Побольше разнообразия, удивляйте его каждый раз. Это они любят. Только нужно знать меру: если вы восхититесь Вашим Несравненным, а он такого слова не знает, он почувствует себя ущемленным. Этого они, конечно же, не любят. Пишите нам — мы откроем вам все их секреты!
— А я — кулинарная колонка. Вот рецептик по-тря-сающего десерта. Все такое взбитое-взбитое, сверху ягодки-ягодки, и почти никаких калорий. Вот какая картиночка хорошенькая! Все гости просто обзавидуются! Так им и надо, раз колоночку не читали!
— (Мрачно, с пафосом.) Хозяйки, запомните: кухонное полотенце должно висеть не больше двух дней! Затертое полотенце — ваш позор и дополнительный расход стирального порошка. Кафель надо чистить сверху вниз. Пакеты от крупы разрезаем ножницами: в швах всегда что-то застревает. Сто пакетов — сто грамм экономии.
— (Интимно, выгибая бедро.) А я — анкета “Твои эротические фантазии”. Кафель сверху вниз почистила? Ноги побрила? Десертик в морозилке? А теперь ответь на мои вопросы!
Ты обычно предаешься эротическим фантазиям:
l. в транспорте — 1 балл;
2. на работе, вместо самой работы — 0 баллов;
3. у себя на кухне — 2 балла;
4. в постели с мужчиной, не имеющим с ними ничего общего, — 0 баллов;
5. читая наш журнал — 4 балла.
В столбик складывать умеешь? Запиши ответ — консультация нашего сексолога на странице сорок.
— Брить или не брить…
Хотя пословица и гласит, что “скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается”, — у нас все наоборот. В реальности игра “в журнал” заняла меньше времени, чем вы о ней читали. И никакое описание не передает интонаций, поз и движения — “пора худеть”, например, исполнялось на фоне настоящих отжиманий, а “массовка” потягивала из воображаемых чашек что-то до крайности омерзительное, судя по мимике. Смех смехом, а что дальше? А дальше — вопрос (мой):
— А вот здесь, в сторонке, у нас обычная женщина. Что говорит ей журнал? Давайте услышим подтекст, второй смысл.
“Колонки” смыкают ряды и обращаются к пустому стулу:
— Вот она, настоящая жизнь! Нравится? Старайся, тянись!
— Я — твой сон, твоя мечта. Не просыпайся, там все совсем не так.
— Тебе ни-ког-да так не выглядеть.
— Никому не интересно, что у тебя внутри. Полируй фасад.
— Не принимай меня всерьез. Вот я, например, тебя всерьез не принимаю, а ты?
— Но какие большие деньги я делаю на твоих маленьких слабостях!
— Купи — и может быть, тебя тоже купят, девочка…
— Ты дура. Ты слопаешь все, что мы тебе захотим скормить. Ну не дура? (Хор в ответ: дура, дура…)
И вот тут-то возникает занятный вопрос: на чем играют, чем искушают эти самые журналы? Ведь понятно, что женщину они не уважают, в грош не ставят — в прямом и переносном смысле. В женских журналах “сильнее, чем где-либо еще, Женщина утверждается как особый зоологический вид, своего рода колония паразитов, которые хоть и способны двигаться сами по себе, но не могут далеко уйти и всякий раз возвращаются к привычной опоре (каковой является vir)”. Кто, собственно, является привычной опорой, понятно, поэтому латынь оставляю без перевода, — а вся цитата принадлежит французскому исследователю современных мифологий Ролану Барту. И самое поразительное то, что написаны эти строки в конце 1950-х годов. С тех пор мир повидал многое: сексуальную революцию и женское движение, полеты в космос и чудеса генной инженерии, экологические катастрофы и падение Берлинской стены, Интернет и новых Нобелевских лауреатов… А для “особого зоологического вида” (как его понимают в кукольном мире глянца) время, похоже, остановилось:
“В мире журнала “Элль” нет мужчин, но он всецело сотворен мужским взором и представляет собой не что иное, как мир гинекея. […] Вы можете любить, трудиться, писать, заниматься бизнесом или литературой, но только не забывайте, что на свете есть мужчина и что вы ему не ровня; ваш мир свободен лишь постольку, поскольку зависит от его мира; ваша свобода — вид роскоши, она возможна только при том условии, что прежде всего вы признаете обязанности своей природы. […] Иезуитская мораль: можете отступать от морали своего удела, но ни в коем случае не от догмы, на которой она зиждется”.
Охо-хо, это вообще 1955 год — год моего рождения, между нами говоря. Студентки слушают лекцию по психологии гендерных различий, склонив головки немыслимых цветов над свеженьким номером — кажется, все того же “Элль”. Все возвращается на круги своя? Или это так кажется из Москвы 2002 года, куда более благополучные соседи радостно сваливают то, что уже “не носят” сами — радиоактивные отходы, сигареты “Мальборо” и целую кучу международных изданий про красивую жизнь?..
Поле чудес… в стране дураков
Три вещи не прощаются женщинам. Но никто не знает, какие и почему.
Не будем лицемерить: чего греха таить, листать женские журналы так сладко, так приятно. Что-то гладкое и блестящее, очаровательные флакончики, парящие в невесомости туфельки, мелькают вкусные слова — что-нибудь вроде “пастельный”, “воздушный”, “уютный”… Колонки разбросаны по страничкам так элегантно, тут шрифт — там цвет. Это чтобы нам было нетрудно, глупеньким: никто ведь не читает глянцевые журналы внимательно, рассеянный взгляд нужно заманивать и ловить.
Лично мне случалось читать женские журналы исключительно из практических соображений — когда появились предложения что-нибудь для них написать. Элементарная корректность требовала ознакомиться, хотя, если честно, давалось это всякий раз нелегко. Когда открываешь любой — называйся он хоть “Фам фаталь”, хоть “Верунчик” — точно знаешь, что сейчас будет. Тебе будут нечто продавать, сначала убедив, что у тебя этого нет.
Бизнес есть бизнес. Реклама тряпочек и косметики — почему нет? Это красиво, а бежать покупать “оттенки сезона” никто не заставляет. Реклама чудодейственных диет и новейших процедур — так “не любо — не слушай, а врать не мешай”, ведь даже у самых доверчивых из нас есть кое-какая голова на плечах. Все мы знаем, что, в общем-то, нужно меньше есть и больше двигаться, чудес не бывает — или бывают такие, что не обрадуешься. И все мы знаем, что “ничто так не старит женщину, как возраст”. И что эффект дорогого косметического салона (“революционная технология омоложения” — альфа-гидрокси-что-то там, лифтинг-пилинг, церамид-коллаген… что следующее?) — продержится до первого аврала на работе или ангины. И что нормальная физическая нагрузка — это струйка пота, гримаса напряжения на лице и ноющие мышцы назавтра. Барышня на картинке демонстрирует чудеса гибкости и растяжки, не поведя бровью и все с той же сияющей улыбкой — надувные у нее гантели, что ли?
Но это все еще цветочки. Ягодки — это философия жизни, то есть того представления о женщине и ее жизни, которое остается как бы в тени фигурных флакончиков и супердиет.
“Теперь, когда моя грудь выглядит нормально, я счастлива”.
“Браво косметике! Именно она дарит каждой женщине уверенность в себе”.
“Если вам что-то не нравится в том, что он делает в постели, об этом можно сказать с улыбкой — но только с нежной улыбкой”.
“Благодаря интеллекту и мускулам он чувствует свое превосходство над женой”.
Это — крупным шрифтом. Мелким — история Вали С., которая “не удержала ЕГО” — то ли потому, что не пользовалась новейшим эпилятором, то ли улыбка была недостаточно нежной. Будет, конечно, и история Марины П., у которой все кончилось хорошо, — то есть ей купили цветы, признались в “чувстве” и разрешили не увеличивать бюст хирургическим путем. Как говорится, “спасибо, дяденька”…
Все мы знаем, что слезные письма в редакцию пишутся в редакции же, советы передираются из одного и того же источника (разумеется, переводного). А я еще знаю, что в этих изданиях часто работают вполне тонкие и умные женщины, которые, стесняясь, заказывают психологам “матерьяльчик” с пожеланиями “побольше конкретных советов”, хотя про свою собственную жизнь они никогда не стали бы слушать расхожие премудрости, весь этот психологический ширпотреб, “пучок на пятачок”. (Между прочим, даже на нормальной — личной и конфиденциальной — психологической консультации советы дают крайне редко и осторожно.) Но — “позиция нашего руководства”, но — “наших читательниц интересует конкретика”… Работа есть работа, позиция руководства — это серьезно, как понимают все большие девочки. Я с нежностью вспоминаю редакторов и корреспонденток, с которыми мы отчаянно пытались вдуть хоть искру жизни, юмора, сомнения в пластиковую упаковку “женского жанра”, в этот придуманный мир. Получалось, прямо скажем, когда как и не совсем. Жить в кукольном домике, где хозяйка Барби, тесно.
Вот, например, какими вопросами мучаются “наши телезрительницы” — по мнению программы “Женские уловки”, или “Дамский зал”, или “Секретики женского счастьица”.
l. Может ли женщина сама проявить инициативу и познакомиться с понравившимся мужчиной или нужно ждать, когда он “обратит внимание”?
2. На какие темы можно (нельзя) говорить при первой встрече (например, может ли женщина говорить, что у нее — “серьезные намерения” или выспрашивать про его личную жизнь и т.д.)?
2. Стоит ли рассматривать приглашение в ресторан как приглашение в постель?
3. По каким признакам определить, что мужчина — типичное
“не то”?
4. Можно ли знакомиться с женатыми мужчинами?
5. Стоит ли ради “него” резко менять образ жизни (например, часами сидеть дома и ждать звонка)?
6. Что делать, если он говорит, что любит, но жениться не хочет?
7. Можно ли говорить про свой возраст?
8. Можно ли выспрашивать про его личную жизнь?
9. Можно ли при мужчине говорить, что сидишь на диете, отказываться от еды, говорить: “Я такая толстая…”?
10. Можно ли говорить о себе, о своих интересах или лучше спрашивать его?
За каждым таким вопросом (а они вполне могли примерно так и задаваться) что-то да есть — только никто не потрудился выяснить, что именно. Например, в этом впечатляющем, хотя и неполном списке из моего архива сразу бросается в глаза, что большинство “роковых вопросов” связаны с разрешением (чьим, интересно?) и, в частности, с разрешением говорить. В самом деле, тупо молчать и хлопать ресницами как-то совсем уж дико. А откроешь рот — явно сделаешь что-нибудь не то. Дорогая редакция, помогите!
У меня при чтении такого рода списков возникают совсем другие вопросы. Что же надо было сделать с девочкой, чтобы до такой степени вытравить из ее общения с представителями противоположного пола даже тень какой бы то ни было естественности? Почему отношения с мужчиной в этом “раскладе” полностью лишены радости — ни интереса, ни удовольствия, один сплошной страх ошибки? Почему воображаемый мужчина, которому словно сдается какой-то бесконечный экзамен, такой убогий, слабый, неинтересный? Почему “наши телезрительницы” совершенно не предполагают — судя по вопросам, — что они сами могут в общении с мужчинами хотеть разного, искать и находить разное? Где хоть одно упоминание о том, что тело, душа, разум, дух женщины вообще имеют собственные — и различные — потребности?
В пространстве плавает некая виртуальная женщина, у которой нет ни биографии, ни чувств, ни возраста, ни самооценки. Она — надувная игрушка, причем не обязательно из ассортимента секс-шопа — может быть реквизитом и в гостиной, и на кухне, и в офисе. Как говорится, за что купят — то и отработает.
Я не верю в массовый врожденный идиотизм — ни женский, ни мужской. Когда милая и неглупая тележурналистка говорит извиняющимся тоном: “Нашу передачу смотрит такой контингент — домохозяйки, сами понимаете, что они могут спросить. Главное, с ними надо попроще, на их уровне”, — для меня это многое проясняет. В частности, происхождение “надувной куклы”. Обратите внимание, как гармонично дополняют друг друга страх “сказать не то” аудитории — и покровительственное “что они могут спросить” у “дорогой редакции”. При всех различиях в образовании, возможностях, амбициях — полное единство в главном: они не любят женщину.
Не нравится она им, неинтересна. Ее можно только использовать — а на что она еще годна, не разговаривать же с ней, в самом деле? Одна “домохозяйка” сказала по этому поводу так: “Не могу я смотреть эти женские программы, тупость какая-то. Вот “В мире животных” — это да, детские есть интересные, документальное кино, даже футбол. Там хоть жизнь, происходит что-то”. Может быть, эта женщина не знает многого. Но и “ее уровня” вполне достаточно, чтобы не путать жизнь с ее отсутствием. Мертвой — “надувной” — ей быть не нравится.
И если к самим журналам и телепрограммам у меня вопросов нет — они такие, какие только и могут быть, то есть какие купят, — то к нам, покупающим или хотя бы перелистывающим, вопросы есть. Мне интересно, что нас привлекает в этом мило упакованном кукольном царстве. Конечно, мы имеем право предпочесть эту картину мира и самих себя прочим — так же, как имеем право питаться сплошь жирными пирожными с ядовитым розовым кремом. Но по крайней мере понимая, что это вредно… Нам кажется, что мы воспринимаем “жирную розочку” глянцевых страниц иронично, с безопасного расстояния. Так ли это? В самом ли деле глянцевая сласть безопасна для самооценки и достоинства или все-таки эксплуатирует наши слабости и потихоньку питает старый и могущественный миф о женской глупости, мелочности, тщеславии, зависимости — короче, принадлежности к “колонии паразитов” или в лучшем случае — к “низшей расе”? Тогда тем более интересно, на чем нас, чем нас, за что — в смысле за какую веревочку…
На любом тренинге продаж, где обучают тонкостям манипулирования человеческими слабостями, говорят примерно следующее: вы продаете не товар, вы продаете удовлетворение какой-то потребности, исполнение желаний, мечту… Какие потребности требуют “глянцевых сладостей”? О, их немало! Даже неполный список впечатляет. Например, такой:
1. Потребность в том, чтобы с нами поговорили. (Неспроста в большинстве изданий к нам обращаются прямо — ну просто виртуальная подружка!) Нам гораздо чаще, чем мы это замечаем, нужна поддержка, общение — причем специфически женское, не осуждающее интерес к собственным ногтям или качеству кожи, рассыпающее калейдоскоп деталей… “Мне все про тебя интересно и важно, давай расслабимся и помечтаем… Я могу тебя развлекать, забавлять, утешать… Я всегда с тобой… Только не забудь подписаться…” Интересно, от кого мы предпочли бы это услышать и не услышим — ни тогда, ни теперь, ни потом?
2. Потребность в обновлении, в том, чтобы “начать новую жизнь с понедельника”, изменить что-нибудь в своей внешности, гардеробе, привычках — да какая разница? Все мы так или иначе чем-нибудь не вполне удовлетворены, да еще есть страх перед серьезными изменениями (что-то нам подсказывает, что цена их может оказаться высока). Но вот революционное изменение цвета лака для ногтей, подсказанное, то есть разрешенное журналом, — это можно, это даже нужно. Так и потребность в новизне сыта, и овцы боязни перемен целы. Жизнь многих женщин так ужасающе монотонна — в сущности, такую монотонность только женщины и выносят, — что потребность “сменить кожу” часто становится просто отчаянной. А голоса сирен нашептывают: это можно, это близко, ничего не надо решать и всерьез менять, только купи — и вот тебе новая ты! И еще купи, и еще… Интересно, насколько мы контролируем это промывание мозгов, а насколько оно нас?
3. Потребность в руководстве, в получении санкций: носи то, не ешь это, делай так-то! При этом стандарт задается чуть повыше читательского, что создает дополнительный “фактор защиты”: так делают правильные, классные, модные. Не слушай мамочку, тетеньку, дуру с работы — слушай меня, и ты будешь права, а они — нет! Каждая женщина с детства слышала сотни замечаний, от которых практически не было защиты: внешность, манеры, “ты же девочка”. Следовать им во взрослой жизни глупо, оставаться вовсе без них и положиться на себя трудно и страшно. Тетеньке и дуре с работы возразить сильно хочется, но для этого нужно серьезное прикрытие. Журнал его дает, при этом косвенно обычно намекает на то, что на самом деле миром правят богатые мужчины, а вовсе не мамочки с тетеньками, а слушаться надо сильного. Научись нравиться, ублажать, угадывать желания и воплощать мечты — получишь влияние, даже власть. Потому что в мире куклы Барби по-другому ты их не получишь никогда… Интересно, насколько мы на самом деле не уверены в себе?
4. Потребность ощутить хотя бы иллюзорное благополучие, забываясь, заглядеться на блестящее, яркое, из какой-то невзаправдашней и прекрасной жизни залетевшее… “Так ребенки-нищенки веками барские разглядывают елки…” В реальности бывают болезни, страх перед будущим, нереализованные способности, одиночество без семьи и совсем уже беспросветное одиночество в семье, — как бывают и минуты полноты и счастья, которые не покупаются, а только дарятся или делаются своими руками. Там — “аромат сезона”, семь способов избавиться от волосков где-нибудь, где эти волоски “отравляют всю мою жизнь”, плюс рассказ о чьей-то сердечной драме с хорошим концом. В журналах, как и в дамских романах, все всегда кончается хорошо. Зловредные волоски побеждены; ты пахнешь тем, чем следует пахнуть в этом году. Ты контролируешь свой вес, свой стресс, свою жизнь — только не вспоминай о ней, а если что-то беспокоит, купи игрушку, и тебе будет казаться, что ты не снаружи, как Девочка со спичками, а внутри… Там, где никогда не случается ничего плохого… Вы никогда не задумывались, почему Фея-крестная дала Золушке такую жесткую инструкцию относительно полуночи? Неужели не в ее волшебных силах было оставить девочку на балу, дать ей забыть о горшках и реальном месте в жизни? Похоже, что мудрая Крестная хорошо понимала простую вещь: для того чтобы “все кончилось хорошо” даже в сказке, как минимум следует знать меру и оставаться самой собой. Иллюзии прекрасны, когда им отводится безопасное место — сны, мечты, “мыльные оперы”… и женские журналы, если на них не “подсесть”. Интересно, многие ли из нас отваживаются честно признать, что сплошь и рядом иллюзии контролируют нас, а не наоборот?
5. Просто потребность в красивом. Вы заметили, что еда на глянцевых страницах красивее, чем на тарелке? Ни таких фруктовых салатов, ни столь безупречных губ, ни вот так свободно летящих шарфов не бывает. Говорят: “Красиво, как на картинке”. И мы хотим жить красиво, прекрасно понимая, что так красиво не бывает. Все равно хотим. По тем же самым причинам, по которым шофер-дальнобойщик лепит на стекло Клашу Шиффер, хотя все его прошлые и будущие женщины будут от нее сильно отличаться, а сменщик все равно не поверит, что это “его девчонка”. Мы тоже заслужили, черт возьми, этот “глоток глянца” своими сумками, ободранными подъездами, всей этой вечной барачно-коммунальной стройкой, в результате которой все равно получалась мерзкая блочная девятиэтажка. Быт прошедшей эпохи был враждебен человеку вообще, а человеку-женщине — в особенности. Поддержание жилья в порядке буквально означает бесконечный вывоз грязи. Теснота не дает уединиться. Все предметы против: пылесос дико воет, краны капают ржавым, соседи заливают (у них краны такие же), в телевизоре помехи, слышимость блочная… И несмотря на гнусную шутку о том, что советская женщина — это ВИОЛА (временно исполняющая обязанности лошади), она находила — в меру вкуса и умения — место для то ли “хорошенького” календаря, то ли салфеточки, и шила по ночам маскарадные костюмы детям, и со своей внешностью умудрялась что-то еще сделать, прежде чем состариться и стать “теткой” в тридцать шесть. И то, что сейчас мы можем купить духи, красивую одежду, кошачьи консервы, освежитель воздуха, коврик в ванную и цветущую гардению в горшке — это наш спрос, наше утешение за серый ужас быта советского времени. Витрины, по крайней мере, в больших городах, красивы, даже изысканны. Соблазны “украсить” — повсюду. И все это требует не изобретательности на грани фантастики, а только самого простого — денег. А денег у женщины всегда меньше, чем у выполняющего такую же работу мужчины — не говоря уже о том, что есть ситуации и периоды, когда своих у нее нет вообще…
Красивого хочется остро и по-разному: в доме, на столе, в зеркале. Но старые “военные хитрости” — перекрасим, обвяжем кружевцем, превратим в почти совсем новое — не помогут. Почти все наши самоделки все-таки выглядят немного жалко, они стали невкусными, как и самодельные “трюфели” из порошка какао, сухого молока и бог знает чего еще. Их-то не жаль. Жаль творческой искорки, духа беспримерной изобретательности и самостояния, который одна моя подруга давних лет называла “сама себе примус”. Это только кажется, что насытить потребность в красивом стало просто. Заметили ли мы, как лихо используется наша жажда компенсировать ту нехватку красоты, с которой большинство из нас выросло? Голодавшие в детстве люди часто приобретают странные пищевые привычки — кто переедает, кто запасы делает, кто все время ходит с куском. Одна моя западная коллега с удивлением заметила, что в Москве ей встречалось огромное количество женщин с ногтями почти немыслимой длины: “Но ведь это же неудобно; может быть, это символическое сообщение?” Руки говорят: “Я не мою посуду, я не чиню, не стираю, не пересаживаю цветы, я вообще случайно оказалась на этой вашей улице”. Ох, неслучайно… Нарисуй на ногтях хоть что, куда денешь все остальное? Сытый голодного не разумеет. И я не могу объяснить милой коллеге, почему в мрачном подземном переходе маленькими застывшими группками стоят женщины с завороженными лицами, напряженно глядя в иные миры — на сияющие флакончики, черные кружева, мягкие складки настоящей кожи…
Интересно, про какой еще товар или услугу нам вкрадчиво сообщат, что именно ими мы должны немедленно украсить свою жизнь, “потому что я достойна самого лучшего”?
6. Ну, и, конечно, есть еще потребности попроще — “быть не хуже” или хотя бы “знать, как быть не хуже”, убедиться, что “не у меня одной”. И наконец-то идентифицироваться с образом женщины-победительницы — сексуальной, элегантной, богатой и всегда, всегда получающей то, что хочет…
Честно говоря, я не знаю ни одной живой женщины, относящейся к “глянцевой сласти” всерьез: мы все-таки гораздо умнее. Может быть, некоторое чувство превосходства, с которым небрежно закрывается очередная “Фам фаталь”, — это тоже отдельная приманка? Может быть, и это просчитано?
Как бы там ни было, то представление о женщине, которое стоит за невинной болтовней легкомысленных страничек, просто пугает. Судите сами.
Эта “ОНА”:
l. зависима — от мужчины, мнений окружающих, моды, чего и кого угодно;
2. не уверена в себе настолько, что все время нуждается в поглаживаниях и похлопываниях, сосках и погремушках;
3. озабочена не своим развитием, а судорожным “ремонтом фасада”;
4. не способна к элементарному анализу фактов, причем даже фактов собственной жизни;
5. ревнива, завистлива, ненадежна в отношениях, склонна к манипуляциям;
6. в других — мужчинах прежде всего — видит не людей, а некое средство для достижения своих целей;
7. уж если любит, то достанет и удавит этой любовью так, что мало не покажется;
8. во всем, что делает, эта особа постоянно изобретательно неискренна, причем завралась так давно и последовательно, что концов уже не сыщешь;
9. и вновь — зависима, зависима, зависима…
Почему “ОНА” кажется такой ужасно знакомой — ведь среди нас такого ходячего убожества днем с огнем не сыщешь? Где же мы все-таки встречались?
Эта неприятная особа, конечно, не живой человек… Я совсем не уверена, что пропитывающий все вокруг миф о женщине как создании бессмысленном, инфантильном и неполноценном выдумали угнетатели-мужчины. Мифы — творчество коллективное, и тут приложили руку все кому не лень… Да и какая разница, кто что породил, — важно, что он давно и прочно въелся, стал реально действующей силой, осколочком дьявольского зеркала попадает то в глаз, то в сердце — и мы видим самих себя и мир в искаженном, недобром свете.
Женские журналы ничего не выдумали — они только подхватили и эксплуатируют наши собственные страхи, иллюзии и желания, связанные с глубоким и тайным недоверием к собственному складу ума, души и тела. Они не виноваты — в их кривом зеркале отражается всего лишь карикатура, глубоко сидящая в нас самих. И вопрос только в том, как обнаружить, отследить и проверить реальностью тот кусочек нехорошего зеркала, который засел в единственной нашей голове, глазах, сердце. Мы не отвечаем за печальное наследство, полученное от многих поколений, — но, безусловно, отвечаем за то, как этим наследством распоряжаемся в своей единственной жизни.
Интересно, и как же?
Шляпка, салат и скандал
Это совершенно неважно.
Вот почему это так интересно.
Говорят, что женщина может сделать из ничего шляпку, салат и скандал. Не знаю, чего больше в этом утверждении — раздражения или восхищения такой способностью. Но в общем принято считать, что женщины могут огорчаться по пустякам и радоваться пустякам же. И в самом деле, что только не огорчает нас, глупеньких. Вот например, одна моя коллега получила на работе жидкость для чистки компьютера. Оказалось, что жидкость одновременно имеет свойство смывать лак для ногтей. Нашим изумленным взорам предстала разъяренная, оскорбленная до глубины души женщина, несущая на отлете эту ужасную руку, изуродованную, пусть и не по-настоящему — что это, как такое могло со мной случиться? С двух — нет, хуже, с трех из десяти ногтей подло снялся лак. Ее гнев был совершенно серьезным, будто ее обманули, подвели, предали в чем-то очень важном. Можно сколько угодно иронизировать о ничтожности повода, но сам по себе гнев был настоящий, тут уж никакая ирония неуместна.
И мне, и многим из вас случалось горько рыдать по поводу подгоревшего пирога. Ну, казалось бы, какая чушь! Ну, поскоблим корочку, ну, заменим этот пирог чем-то… Уж наверное, он был не единственным блюдом в запланированном ужине. Но так горько, так обидно, так подло — выверенный рецепт, пекла такой пирог сто раз — и вот на тебе! Весь день пошел наперекосяк, да и жизнь не задалась — обобщения множатся и расширяются. Бог с ним, с пирогом, но ощущение какой-то глубинной, тягостной обиды — оно-то настоящее. Одна моя приятельница как-то раз достала из хранения любимый свитер, надела, собираясь выходить из дома. Не тут-то было. Как вы догадываетесь, неожиданно обнаруживается несколько маленьких противных дырочек, проделанных молью и ускользнувших от внимания при перекладывании зимних вещей. Какая беда, какая печаль, и ведь самый любимый свитер, и ведь перебирала вещи, и ведь клала какую-то антимоль, таблетки, бумажки. Все фуфло, ничему нельзя верить! Чума, катастрофа. Свитер носился лет десять, свое отработал. В конце концов, можно было придумать способ эти дырочки художественно заштопать. Наши мамы и особенно бабушки владели такими “маленькими хитростями”: сделаем то-то и то-то, и ничего заметно не будет! Бабушка Раиса Григорьевна говаривала не без иронии: “Пол-Москвы не заметит, а на остальную наплевать”. И конечно, через день приятельница сама смеялась над таким ужасным горем, но опять-таки в тот момент, когда обнаружилась эта печаль, эта беда, эти семь маленьких дырочек на видном месте, отчаяние было непритворным. И может быть, еще было немножко стыдно, потому что в глубине души ничтожность повода вполне осознается. Но всплеск этого сильного, тяжелого, когда гневного, когда страдальческого чувства — он ведь есть.
А уж как мы огорчаемся по поводу того, кто и что о нас сказал! И сказано-то было как-то двусмысленно, не то чтобы злобная однозначная гадость! Но если случается услышать “это” краем уха или получить в виде цитаты, — как горько, как печально, как рушатся просто незыблемые, важные вещи в жизни. Даже девчонками мы гораздо больше обижаемся не тогда, когда нас по-настоящему подвели, а именно на это “сказала”. “Она про меня сказала” — и как это простить, скажите на милость? Очень во многом отношения в девчоночьей стайке и в восемь лет, и в двенадцать строятся на пресловутых “сказала, посмотрела”. Не так посмотрела. Наверное, уже и “сказала”.
Конечно, в столь юном возрасте мы не склонны задумываться, почему же так обидно, почему такая сильная реакция, да и в более поздние годы как-то всегда не хватает времени или внимания додумать, обратить внимание на силу собственной обиды: что же так сильно задело? Потому что надо срочно спасать пирог. Или искать другой свитер, чтобы выйти из дома. Или приводить в порядок испорченные ногти. Надо что-то делать! Хотя бы потому, что, делая, мы выкручиваемся, чинимся, собираем себя по кускам. И опять все отлично, мы в очередной раз переиграли подлую жизнь, которая нам подсунула такой неприятный сюрприз, и об этом можно больше не думать. Виктория! Иногда случается, что мы натыкаемся на такую — слишком сильную, как говорят окружающие, — реакцию раз за разом, и тогда уж хочешь — не хочешь, приходится обратить на нее внимание. Но что же это такое, почему меня так это тревожит, задевает? Что-то здесь другое, что-то не так. И тогда, если нам хватает смелости и терпения совсем чуть-чуть додумать, отчего мы гневаемся, отчаиваемся, плачем в такие моменты, мы можем понять что-то важное. И почти всегда это бывает не про ногти, не про дырочки и не про горелую корку пирога, а про гораздо более серьезное. Настолько, что подумать и почувствовать про это прямо мы не решаемся, слишком страшно. И боль настоящая. Такая, что допустить ее до себя всю сразу — трудно.
Расскажу вам историю “о пустяках” замечательной, умной, красивой женщины средних лет — назовем ее Нора. В качестве темы своей работы она выдвинула вот что: “Меня безумно раздражает, выбивает, выводит из себя тот бардак, который все время существует у меня дома. Я хочу или научиться относиться к этому философски-равнодушно, или, не злобствуя и не расстраиваясь, между делом быстро все убирать. То есть или наплевать, или делать, но без этого тяжелого переживания, которое всегда сопровождает ситуацию, когда я вхожу домой и вижу опять тарарам”.
Как и всегда в нашей групповой работе, тему, заявленную той или иной участницей, выбирает группа. Группа была довольно большой — человек 15. Норину работу выбрали 10 из 15. Отозвалось. Когда я предлагаю группе выбирать, кто сейчас будет работать, я всегда подчеркиваю, что мы выбираем не человека, а тему, работа с которой сейчас важна больше, чем с другими темами. И такой дружный — ну просто бегом — выбор говорит о том, что нечто кажется знакомым и важным. И наконец мы оказались в таком месте, где про это можно говорить, и никто не оценит наше беспокойство как слишком мелкое, нестоящее. И никто не посоветует “быть выше” чего бы то ни было и не обращать внимания на “мелочи жизни”.
У Норы хватило смелости исследовать собственную эмоциональную реакцию, а группа радостно воспользовалась случаем, когда взрослая, достойная, уж явно не мелкая, явно не живущая только бытовыми интересами женщина заговорила об этом как о проблеме. И мы отправились туда, где Нору посещает это чувство, — к ней домой. Мы построили быстро и условно — как обычно, из наших универсальных стульев — прихожую, вход в ее дом. Мы обозначили место и признаки того самого “бардака”. И только Нора открыла дверь своим ключом, возвращаясь с тяжелой работы, вышеупомянутый бардак тут же о себе и заявил. “Что ты видишь?” — спрашиваю я. “Ой, я вижу все, что вижу каждый вечер. Я вижу кучу обуви в прихожей. Сняли — бросили, сняли — бросили”. Ага, кто мог бы быть кучей обуви? Выбирается исполнительница: Нора, поменяйся ролями с этой Кучей обуви. И говорит Норе Куча: “А я здесь всегда, а ты меня никогда не разгребешь, а я все больше и больше, и плевать, мне вообще нет до тебя никакого дела: хочешь — перешагивай, хочешь — разбирай меня, но я же завтра возникну опять”. Хорошо, что ты видишь еще? “Я вижу мойку, полную грязной посуды”. Кто мог бы быть грудой грязной посуды, кто мог бы быть мойкой? Нора в роли Мойки, Полной Грязной Посуды, говорит следующее: “Я возникаю, когда тебя здесь нет, я — сообщение тебе: “Мы поели, а ты прибирай, а мы не будем делать это сами, нам незачем, у нас другие интересы в жизни, а ты мать, ты давай и расхлебывай”.
Снова обмен ролями, мы — Нора, я и группа — слушаем сообщения от двух “элементов бардака”. На реалистическое бытописание не претендуем, да оно нам и не интересно. Зато как много знакомого каждой женщине, ведущей дом: набросанное что-то из одежды, висящее на совершенно не положенных местах; кухонный стол, заваленный всякими причиндалами, не имеющими никакого отношения к кухне… Даже жена генерал-губернатора Австралии прекрасно знала, что “самое худшее в домашней работе то, что все, что вы делаете, пачкается, выбрасывается или съедается в течение суток”. Тема хаоса, противостояния грозным силам энтропии порой прячется за работами “про бардак”. Но не в этот раз. В общем, уже кое-что ясно, раз прозвучала у второго персонажа подряд эта фраза: “А ты мать, ты и убирай”. Конечно же, это голоса не беспорядка как такового, а того, что стоит за этим беспорядком. Поскольку я имела дело с очень умной женщиной, я спросила у Норы прямо: “Нора, кто это?” “Ясное дело, кто, — ответила она, — сын и дочь”.
Не буду сейчас рассказывать весь последующий ход работы, которая, конечно, была про отношения с взрослыми детьми. Они не подростки, а по-настоящему, совсем взрослые; могут приходить когда угодно и уходить к кому угодно. И достойные молодые люди — из тех, про которых говорят: “О таких детях можно только мечтать”. Они тоже много работают, отнюдь не бездельники и не паразиты, и в этом доме есть вся сложная “начинка” семьи, состоящей из мамы и двух взрослых детей: любовь, раздражение, постоянное решение вопроса с границами, конкуренция между братом и сестрой. Все как и положено.
Но есть еще одна болезненная проблема. Нора была очень хорошей матерью. Нора воспитала своих детей замечательно. И она находится на пороге той ситуации, когда перестанет быть главным образом, прежде всего матерью. И уже можно на равных поделить с детьми хлопоты по ведению хозяйства, но тогда надо признать, что в семье Норы все взрослые — и это другие отношения. В каком-то смысле другая семья, которая нужна им гораздо меньше; другие права и обязанности; ничего похожего в жизни еще не было. Немножко страшно, хотя и естественно. Ситуация с определением взаимных ролей и так уже затянулась, дети совсем большие — 20 и 22. Пора менять “контракт”, старые рамки уже никого не устраивают, но… Нора может и остаться матерью, и продолжать подбирать, подтирать, подскребать, вмешиваться, советовать, руководить. Тогда неизбежно ощущение, что ее используют, — и соответствующая реакция.
Вот какое важное, совершенно не пустяковое, где-то даже грозное по своей важности решение. Кто мы сейчас друг другу? Мы по-прежнему мамочка и деточки или мы уже кто-то еще? А если мы другие, то как это делается, каковы правила этих отношений? Что мы должны изменить в том, как общаемся? Какие сообщения мы друг другу оставляем, если это так? Мы же понимаем, что разбросанные вещи — это что-то вроде письма маме. И когда мама, скрежеща зубами, усталая, гневная, собирает разбросанные вещи, это тоже сообщение: “В ответ на Ваш запрос…”. И пошло, и поехало… В атмосфере привычной семейной разборки как-то недосуг задуматься о том, что за “письмо” лежало под кучей обуви в прихожей, о чем на самом деле грохотали тарелки в мойке. Может быть, думать об этом настолько тяжело, что безопаснее просто сердиться и обижаться.
Мы закончили работу Норы разговором, “письмами” детям. В группе было довольно много взрослых женщин, и не обязательно имеющих детей. Тем не менее письмо получилось совместным — хотя окончательная редакция была, конечно, авторской, Нориной. Это ее жизнь, хотя группа была очень важна в этом исследовании. И вовсе не по признаку совпадения житейского опыта: у меня, мол, тоже дочь чашки за собой не моет. И не в чашках дело, и даже не в возрасте или семейном положении. Надо заметить, что групповая работа отменяет — конечно, на время — все общепринятые “важности”: считается, что наличие или отсутствие детей — это признак признаков, самое-самое, тот специфический опыт, который делает одних женщин похожими друг на друга, а других… тоже похожими друг на друга. Так вот, может быть и иначе. Более того, когда это иначе — насколько легче дышится и тем, и другим! “Детным” и бездетным, замужним и разведенным, “карьерным” и не очень… Если вернуться к теме Нориной работы, то мы ведь помним и себя подростками, мы помним, как наши матушки в пятнадцати- или семнадцатилетнем нашем возрасте писали пальцем “вытри пыль” на запыленной поверхности или демонстративно клали наш не очень свежий лифчик на письменный стол. И тоже хотели нам что-то сказать. И тоже не сказали. Как мы на них злились, как скрежетали зубами, как остро чувствовали, что здесь что-то не то! И как прочно усвоили сам способ непрямого, неоткровенного, через “пустяки” оформленного диалога о самых важных в жизни вещах… Разный опыт участниц, — когда сняты поверхностные, внешние различия и общепринятые деления на “женские касты”, — один из самых сильных ресурсов группы, ее золотой запас. Он помогает пробиться сквозь уровень всем знакомой “бытовухи” к тому, что за ним.
Нет пустяков: за каждым подгоревшим пирогом, за каждым безнадежно испорченным ногтем, за каждым пыльным углом и за многими другими “пустяками” что-то стоит, и это что-то хочет с нами поговорить, но часто у нас не хватает времени или отваги посмотреть на него прямо. Может быть, потому, что оно слишком серьезно, грозит подорвать самые основы нашего мира. Норина работа оказалась “про отношения”, но я могу вспомнить с десяток работ других женщин, в которых тема пресловутой уборки, “кучи хлама” выводила на совершенно другие проблемы. И тоже важные. Отношения с Хаосом — это вам не реклама чистящего средства “Комет-гель”. Смысл собственного существования, внутренний бунт против вечного “должна-должна-должна”, особые счеты с темой “грязи”…
По работам, начинавшимся с таких понятных каждой женщине ситуаций, есть что вспомнить: можно было бы составить отдельную антологию с эпиграфом из “Твин Пикс”: “Совы не то, чем они кажутся”. Может быть, дело здесь в том, что большинство из нас не научены выражать как раз важные чувства. Вместо этого мы научены — нашими же мамами, бабушками — переадресовывать эти чувства какой-нибудь понятной, бытовой, пустяковой теме, событию, предмету. И тогда мы можем вспыхнуть, прицепиться к мелочи и выдать непонятную “свечку”, и устыдиться ее. А через какое-то время сказать: “Ну надо же, из-за каких пустяков я переживаю”, — и снова забыть, не думать и не обращать внимания, пока что-то очень важное и серьезное в нашей жизни не постучится к нам опять, надев, как волк в “Красной Шапочке”, игривый чепчик, какую-то маскировочную, пустячную обертку. Может быть, для того, чтобы мы все-таки остановились, задумались и посмотрели в желтые и страшные глаза волка?
Встречаться с волком безопаснее не в одиночку — я думаю, что Красная Шапочка со мной согласилась бы. Работать с таким материалом легче в группе: естественное смущение от такой “мелочности”, “пустячности” предмета, которое мы всегда испытываем, когда нас слишком сильно огорчит облупленный ноготь или куча посуды в мойке, мгновенно тает, когда оказывается, что и у других женщин тоже так. Они готовы бесстрашно отправиться с нами в путешествие, в исследовательскую экспедицию, задача которой велика и серьезна — провести независимое расследование и выяснить, что же все-таки таится за бурной реакцией на пустяк, где же волк? И нельзя ли с этим волком познакомиться, подружиться, приручить?
Когда же мы поддаемся на уговоры своих близких: “Ну что ж ты, глупенькая, из-за такого пустяка расстраиваешься?”, “Да что ты, мама, опять об одном и том же, да уберу я, уберу!” — мы позволяем сказать себе: “Да, это пустяк, пустяк, стыдно и мелочно из-за этого расстраиваться” — и не слышим того тревожного звона, того сигнала, который подает нам наша собственная сильная реакция. Мы обесцениваем ее и соглашаемся с кем-то. Часто это люди, настолько для нас значимые, что мы не будем разбираться, не будем выяснять, что кроется за нашей реакцией. Мы дружно объявим это пустяком и сойдемся на том, что мама устала и поэтому реагирует так на чепуху, или на том, что она (жена, подруга) ну прямо как девочка, от такой ерунды расстраивается, купим новое. В очень скором времени будет нас ожидать следующая похожая ситуация. Кстати, маленькая девочка на нашем месте все-таки спросила бы: “Бабушка, бабушка, почему у тебя такие большие зубки?”
Более того, в нашей готовности объявить поводы своих огорчений пустяками есть готовность неуважительно, пренебрежительно отнестись к собственным же по этому поводу чувствам. А за этим, в свою очередь, стоит довольно грозный призрак обесценивающего, неуважительного отношения к чувствам женщины вообще. Что ее может серьезно беспокоить, чем она может быть серьезно недовольна или, как говорил один хорошо знакомый мне мужчина: “Не так плохо ты живешь, чтобы расстраиваться по таким-то и таким-то поводам”.
Присоединяясь к “конвенции” о том, что наши чувства не заслуживают внимания, повторного обдумывания, анализа, обсуждения, мы тем самым запираем себя в некотором порочном круге — или спирали. Чувства все равно рождаются, они ищут себе повода высказаться, находят его в поверхностной, бытовой жизни или — что, конечно, гораздо печальнее и хуже — в болезни, в ухудшении физического самочувствия, в усталости и равнодушии. Случается, что в какой-то момент мы действительно готовы плюнуть на то, что нас огорчает, нырнуть под глухую пудовую перину, что по-честному называют субдепрессией, и ни на что не реагировать. Когда мы перестаем реагировать на “пустяки”, это обычно означает либо вот такое мрачное и никуда не ведущее решение-анестезию, либо то, что жизнь нас поставила лицом к лицу с такой драматической и грозной проблемой, что наши глубинные, истинные чувства как бы получили законный повод высказаться.
Согласитесь: когда серьезно болеет ребенок или приходит какая-то другая беда, для нас перестает быть важным очень многое из того, что было важно еще вчера. Вся наша энергия устремляется бурным, ничем не сдерживаемым потоком на решение проблемы, на то, чтобы эмоционально выжить и сделать все, что только возможно сделать в этой ситуации. Но неужели нам обязательно ждать таких серьезных поводов? Не слишком ли легко мы соглашаемся с теми, кто — может быть из лучших побуждений, может быть, утешая нас — говорит: “Какие пустяки!” Ведь он говорит не о брошенных поперек стола грязных носках, не о порвавшейся вещи, не о чем-то немытом, сломавшемся или потерянном: он объявляет пустяками все то, что для нас стоит за этим сообщением, за этим “письмом”. Всегда ли нужно соглашаться?
Давайте теперь заглянем на светлую, веселенькую сторону той же самой проблемы. Посмотрим на то свойство, приписываемое нам молвой, которое называют легкомыслием, склонностью обращать внимание на поверхностное, на не очень важные вещи, заниматься ерундой, в то время как серьезные проблемы ждут своего разрешения, утешаться ерундой, когда, в сущности, ничего не решено. Посмотрим, что же здесь прячется в тени молвы.
Одна моя клиентка под Новый год (почему-то это всегда случается под праздники) узнала об измене мужа — многолетней, оскорбительной, ставящей ее в одиозную, комическую и обидную роль недальновидной обманутой жены. Когда она рассказывала мне свою историю, две вещи показались очень важными и очень характерными. Первое — это ее жесткий вывод, связанный с сильной эмоциональной травмой и полемически заостренный, но тем не менее интересный. Чувства самой обманутой жены никого не интересуют — интересуют ее поступки. Окружение, как бы прижав немного уши, ожидает, что она будет скандалить, требовать сатисфакции, развода, выцарапывать глаза змее-разлучнице, звонить знакомым с какими-то гневными разоблачениями. Что же она будет делать? Что она при этом переживает, в тот момент не интересно никому. Народное любопытство, а то и сочувствие (несмотря на моральные запреты), оно все-таки на стороне любящих — тех, кто “во власти страсти”. Их отношения — это, по меньшей мере, волнует (в отличие от переживаний той, которая много лет “отработала на этой работе”).
Это первое в ее истории, что показалось мне достойным обдумывания. Не знаю, стоит ли соглашаться с таким выводом. Не в том дело: открытие может быть ошибочным или частичным, но если оно переворачивает картину мира, обратить на него внимание все-таки стоит.
Второй вывод явился ей в виде яркого сновидения: словно бы она входит в банкетный зал, где толпа нарядных женщин празднует Новый год. Конфетти, серпантин, шампанское. Почему-то ей ясно, что все эти женщины — те, кому изменили. Ее замечают, приветствуют, дают ей в руки бокал и микрофон. Кто-то говорит: “А теперь расскажи, как ты к нам попала”. Главное впечатление от сна — удивление: сколько женщин, и каких великолепных, и почему эти блестки, шарики, атмосфера чествования? Была еще одна деталь, в которой сновидица сомневалась: не придумала ли она ее, в самом ли деле приснилось именно так? Деталь такая: в шуме и приветственных восклицаниях смутно помнился женский голос, напевавший с эстрады ахматовское “Я пью за разоренный дом….” — и как ни чудовищно, на мотив “В лесу родилась елочка”. Из сновидения, как и из песни, слова не выкинешь. Вспоминается частушка из породы “страданий”: “Мене милый изменил — я измененная хожу”. Честное слово, это не литературный каламбур — самая настоящая деревенская частушка. И вот Валерия, одна из многих в этом “банкетном зале”, ходила измененная. Все мысли, все сны и фантазии самых тяжелых дней, когда свою рассыпавшуюся жизнь — а главное, свое представление о ней и о себе — нужно было как-то собрать и удержать в руках, имели между собой нечто общее, некую “музыкальную тему”.
А именно: здесь снова идет речь о чувстве, которое не может быть прямо выражено: незачем, некому. “Ему” уже неважно. Окружению — тоже. Что же она делает? Вот муж отбыл на работу, пряча глаза; пустой дом — все очевидно и наглядно до омерзительности. Вспоминается масса примеров, моментов, когда, казалось бы, все должно было стать ясно, но “защита дурака” работает, ничего до рокового момента ясно не стало.
Что же она делает? Целый день, извозившись по уши, она пересаживает цветы, и из давно лежавших где-то в кладовке приготовленных с осени сухоцветов делает несколько роскошных букетов, которые украсят ее рухнувший дом. Она полностью в это уходит, бормочет что-то себе под нос: горшок маловат и земли бы добавить — что-то обрезает, подстригает, обихаживает свои домашние растения. И в порыве болезненного, как она сама понимает, вдохновения создает три совершенно роскошные композиции из сухих цветов, расставляет их на самые правильные, выигрышные, красивые места, удовлетворенно вздыхает, отмывает руки, заметает землю.
В этот момент она уже готова встретить ребенка из школы, готова заниматься ужином, она не чувствует себя больше раздавленной жабой, человеком, чьи чувства никому не интересны. Старые доктора начала века, наверное, сказали бы: “Правильно, сударыня, нужно отвлекаться, нельзя, знаете ли, сосредоточиваться на своих огорчениях”. Ну, конечно, в этой простенькой точке зрения есть своя правда. Но мне кажется, что здесь есть правда и покрупней. Что такое домашние цветы для тех, кто их любит, для этой женщины в том числе? Это объекты любви и заботы. Это то, что медленно растет. В условиях, которые мы для них создаем, они радуют нас ростом и проявлениями своей тихой растительной тайны. Это кусочек натуральной, естественной жизни, которая — хоть и в баночке, в горшочке — тем не менее остается кусочком природы, чего-то важного и существующего вне суеты и грохота жизни. Они молчаливы, терпеливы, зелены, глаз на них отдыхает. “Она в отсутствие любви и смерти” пересаживает цветы, обихаживает какой-то фикус-кактус. И это ее способствование их жизни и росту, которое в качестве интуитивно схваченной палочки-выручалочки случилось именно в момент боли и отчаяния, — своеобразное символическое возражение случившемуся, credo терпеливой заботы о живом на пепелище своей личной жизни. Оно ее и вытягивало из отчаяния, ибо связано с жизнью более глубокой, чем наши радости и огорчения.
Не могу не сказать еще об одном символическом смысле этого действия — цветы сажают на могилах. Все мы видели женщин, которые в дни религиозных праздников или просто по выходным вдохновенно и без малейших признаков подавленности роются на кладбище со своими совочками, располагают цветочки как покрасивей, чтобы долго цвели, чтобы им хорошо было. Это тоже некий способ возвысить свою скорбь, если угодно. Придать ей какой-то другой характер. Очень близко к этому погребальному смыслу то, что она сделала в отношении сухих букетов. То, из чего они были сделаны, росло летом, оно было живое, оно должно было украсить ее дом. В своем высушенном, выкрашенном, намертво зафиксированном виде оно исполнило свою задачу — украсило ее дом, как память, как тень того, что в этом доме было раньше, когда-то.
То, что эти два действия в чем-то сходны, а в чем-то контрастны, противоположны, как бы вытянуло из нее тот оттенок унизительности, не чистой боли, а стыдной боли, с которой она жила утром. Это некая “скорая помощь” самой себе — из подручных средств, из собственных материалов и умений. Обратите внимание: она занялась не приготовлением еды, которая готовится для кого-то, даже не наведением уюта в доме (а часто женщины затевают грандиозную уборку в такой ситуации); она уцепилась, как утопающий за соломинку, за эту растительную помощь. От живых растений и от мертвых растений, от питомцев и от теней живых растений. В каком-то смысле она внутренне приняла решение похоронить то, что в такой ситуации следует и можно похоронить, — и жить дальше. Не заболеть, не развалиться на части, не расплескивать свою агрессию направо и налево, правому и виноватому, а жить дальше, время от времени бросая взгляд на прочно зафиксированную память об этом дне. Настанет весна, сухие букеты высохнут и будут выброшены, будет какая-то другая жизнь, настанет время свежих веток. Той жизни и той женщины, которая была, уже не будет.
Это история о циклах, об умирании и воскрешении, и каждая из нас, которая пережила сильную эмоциональную травму — измена лишь одна из таких травм, — знает, что рано или поздно мы возрождаемся, воскресаем. Очень часто проводником обратно в жизнь для нас бывают вот эти самые пустяки, когда в совершенно разбитом — убитом — состоянии мы бредем по улице незнамо куда. Нам плохо там, откуда мы идем; может, не будет хорошо и там, куда. И вдруг что-то — книжка, цветок, украшение, камушек, все что угодно — притягивает наше внимание. И как ребенок, который увидел вдруг что-то удивительное, мы останавливаемся, разинув рот, и смотрим: ой, какая тряпочка, какой цвет, что же это такое, а я такое хочу. И может быть, мы иногда заходим в магазин и даже покупаем эту тряпочку. Вот последнее делать стоит далеко не всегда — мы потом можем не любить эту покупку. Просто мы ухватились за ниточку, которая напомнила нам, что у нас все-таки есть желания. То, что в этот момент желания простенькие, не говорит плохо ни о нас, ни о самих желаниях. Утопающему все равно, из чего сделана соломинка. Захотеть жить в такой момент можно с чего угодно — с любой точки, с любой ерунды. Те же старые доктора писали о тяжело больных — тифом, холерой: признаком грядущего возрождения, выздоровления может быть то, что больному захотелось какой-нибудь еды особенной, какой-нибудь клюквы, какого-нибудь пирожка. Они очень уважительно относились к такого рода симптомам.
И наше вдруг приходящее на помощь легкомыслие заслуживает вовсе не презрения, а низкого поклона за то, что порой оно нас посещало в минуты тяжелые, мучительные, полные страдания. И брало за руку, вытаскивало в какую-то другую реальность, где можно обрадоваться блику на камушке, красивой форме совершенно бесполезной вазочки синего стекла, переливам красок на каком-нибудь шарфике. Ну, и, конечно, книжке или живому растению. Оранжевой утке с белой головкой, кружащей над переулком — так странно, наверное, весна. Само собой, еще и обрывку мелодии из окна. Естественно, вдруг открывшемуся виду из окна вагона метро. Ядреному изобилию фруктового ларька — даже тогда, когда никаких ананасов сама не хочешь. Чужой, но такой потрясающей собаке: как же, как называется эта порода? Вкусу, цвету, звуку жизни.
…Встать пораньше, счастья захотеть,
В Тушино рвануть на барахолку,
Лифчик с кружевами повертеть
И примерить прямо на футболку.
Поглазеть на пестрые шатры,
Заглянуть в кибитки грузовые —
И себе, по случаю жары,
Шляпу прикупить на трудовые.
Чтобы красный цвет и желтый цвет
В синеве печатались контрастно,
Чтоб торговцы, окликая вслед,
“Женщина!” — выкрикивали страстно.
Чтоб растаял день на языке
И закапал голые колени,
Чтобы смять обертку в кулаке
И в метро сойти — без сожалений.
Способность порадоваться, восхититься, замереть, захотеть и ожить — великая женская способность, без нее те травмы, обиды, удары, потери, которыми полна жизнь любой женщины, были бы неисцелимы. Поблагодарим же салат и шляпку, — а когда будет не так больно, не забудем еще и подумать…
Гроздья гнева
Жечь было наслаждением.
Утешение “из ничего” — это еще простительно: окружающим так, пожалуй, даже удобнее. Но вот скандал, открытое проявление гнева — это уже криминал. Назвать его истерикой — лучший способ сообщить, что и здесь нет ничего важного и серьезного: ну, завелась, ну, покричала, завтра сама же будет чувствовать себя виноватой. Дикие проявления женской агрессии, домашний бунт, “бессмысленный и беспощадный” — это так некрасиво, так стыдно… что сотни и тысячи женщин об этом только мечтают. И приличные дамы никогда не делают этого в реальности. Возможно, оно и к лучшему: если есть традиционный, одобренный вековой практикой сценарий подавления негативных чувств, значит, нет достойного и не совсем уж убийственного способа их проявлять. Джинн, насидевшийся в кувшине, может натворить дел. Но продолжать его содержать в “местах заключения” тоже небезопасно: кто знает, какой пустяк может неожиданно выбить пробку? Одна моя знакомая в трудный период семейной жизни легко, полушутя заметила, что несколько раз ловила себя на попытке “по рассеянности” выбросить в мусоропровод ключи от дома. Другая в приступе яростной хозяйственной активности после неприятного выяснения отношений “по ошибке” добавила отбеливателя куда не надо — и дорогие фирменные мужнины рубашки все стали цвета армейских кальсон. Джинн не дремлет. Выпускать его на волю по-настоящему страшно — кто знает, какую силищу он набрал, проверяя на прочность стенки своего узилища? А продолжать его удерживать силой тоже страшно: во-первых, ненадежно, а во-вторых — не по-хозяйски. Его энергией можно было бы распорядиться как-то иначе, а так от нее толку никакого, а язву желудка или какую-нибудь миому запросто можно нажить. Стало быть, джинну следует дать полетать в безопасном месте — пусть уж взметнет песок полигона до небес, покажет свою грозную мощь, расшвыряет столы и стулья.
Должна признаться честно: на женских группах стулья летают нередко. Наш завхоз мне на это неоднократно намекал — в том смысле, что разрушения и урон. Ну что ж, бывало, винтик-другой и вылетит. В соответствии с пунктом нашего группового “контракта” о непричинении физического ущерба мы, конечно, стараемся ничего особенно не портить и по возможности заменяем предметы обихода на “специальное оборудование”. Очень, к примеру, хорош свернутый в трубку ватман — им можно бить-колотить от души, со всей женской силушки, пока не разлетится в клочья. А он прочный, ватман-то. Иногда и этого не нужно: достаточно возвысить голос, позволить своему гневу зазвучать в полную силу. Боевой клич, лихое уханье, а бывает, что и просто мат.
Фу, какие мы некрасивые, когда злимся, — так нас учили. Учили-то так, а какая-нибудь Марья Петровна, красная и пучеглазая, орала на весь школьный этаж, да еще ножкой стула лупила по столешнице; никого при этом не смущало, что она тоже не больно-то хороша. Ей можно, она учительница — ее власть над тремя десятками детей абсолютна, то есть, по известному определению, “развращает абсолютно”. Право на выражение отрицательных эмоций, таким образом, связано не столько с полом, сколько со статусом: начальник сердится — гневается, подчиненный злится — обижается. Одиозная сварливая жена такова потому, что ей можно. И выглядит она, как и Марья Петровна, кривым зеркалом законной мужской манеры выражать недовольство. Девушка же должна быть доброй и веселой — не с другими женщинами, это как раз ни к чему, а для потенциальных женихов и их родителей. Это — “хороший прогноз” по части будущего послушания и эмоциональной выносливости. Правда, прогноз сплошь и рядом ошибочный, иначе откуда берутся многочисленные сварливые жены в фольклоре? Да и то сказать: что они еще могли, кроме как пилить, зудеть, ворчать, вопить и грохотать сковородками в бессильной злобе? Вот ужо невестка появится, тогда и покажет “большуха”, кто здесь главный. И все по новой…
Можно было бы сыграть “ту же пьесу” не в посконно-домотканной стилистике, а на какой-нибудь иной манер или все рассказать в суховатой научной манере — сюжета и героев это не меняет. Агрессивные импульсы есть у любого человека: старого и молодого, мужчины и женщины. Импульсы-то есть, но важнее не они сами, а их последующая “судьба”. Право на прямое выражение гнева — это право сильного и даже традиционная мужская обязанность. Слабые и зависимые должны быть “милыми” — тогда, может быть, их наградят… когда-нибудь, если будет настроение. В их распоряжении, если они не святые, остаются зависть, обман, обиды, интриги, лесть, притворные обмороки, эмоциональный шантаж и прочие недостойные орудия женских “боев без правил”. И, разумеется, месть: “Я мстю и мстя моя страшна”. Когда милая, серьезная дама покупает сорок пузырьков зеленки, сливает в баночку и опрокидывает на голову предполагаемой (!) любовницы мужа — разумеется, яркой блондинке. Когда девушка после ссоры с бойфрендом садится за руль его машины и прямо во дворе бьет одно крыло, потом другое, потом задним ходом сминает в гармошку багажник. “Случай Медеи” рассматривать не будем — уж очень страшно*.
Как-то раз на группе речь зашла о мстительных фантазиях — эти “нехорошие мысли” оказались знакомы всем. Они на свой лад сладостны — “стекло с сахаром” — и удивительно похожи. А вот уйду, тогда-то все запрыгают, тогда-то и пожалеют, что плохо со мной обращались. А вот случится и с тобой то же самое, узнаешь! Озвученные и разыгранные фантазии мести вызывают обычно смешанное чувство: с одной стороны, в этом качестве довольно трудно себе нравиться — “нехорошо”. С другой — кайф-то какой! А с третьей — ощущение принятия со стороны группы, которое само по себе может оказаться важнее воображаемой “мсти” и позволяет иначе посмотреть на ситуацию.
Чем страшней и уродливей какая-то наша сторона, тем больше она нуждается в пристальном рассмотрении: в темноте все предстает пугающе огромным, к тому же легко споткнуться и упасть. Прямо в пасть чудовища, а-а-а! Свою агрессивность — в частности, мстительные чувства — нужно знать. А для этого их приходится рассмотреть подробно, хотя иногда очень не хочется. Вот один из монологов героини, рискнувшей работать с очень недобрыми чувствами — конечно, это возможно только при доверии к группе, которой можно показать такую себя.
— Ты меня подставил и использовал, вывел из бизнеса, настоял на ребенке. А когда ребенок родился и я уже от тебя полностью зависела, ты дал мне почувствовать, как мало я из себя представляю сама по себе. Каждый раз, когда ты даешь мне деньги, ты устраиваешь из этого представление. Ты, видите ли, забываешь о таком пустяке: оказывается, нам тоже нужно на что-то жить! Ты прекрасно знаешь, дрянь, что мне некуда деться и я рано или поздно попрошу. Все выглядит вполне пристойно, а на самом деле фарс! На день рождения ты передаешь мне дорогущий букет с шофером — это не издевательство? Ты приезжаешь ко мне смотреть телевизор и иногда лениво потрахаться, у тебя все в порядке, тебе просто нужно немножко развлечься и отдохнуть. И я! Тебя! Ненавижу! (Каждое слово отбивается кулаком по подушке.)
Я хочу, чтобы ты не просто сдох, а сперва разорился. Чтобы тебя предали все, кому ты доверяешь. Чтобы ты пересчитывал копейки, продавал вещи, чтобы у тебя замолчал телефон. Я хочу увидеть тебя в вонючей районной больнице, в палате на двадцать коек, в застиранной майке, чтобы ты мычал и харкал, чтобы на тебя матом орали санитарки, чтобы ты валялся на засранной клеенке. И может быть, я принесу тебе фруктов и заплачу за новое судно. Если, увидев тебя там, смогу перестать ненавидеть. Если.
(Это еще не конец, продолжение следует. Привожу этот текст, чтобы вы могли представить, до какой степени мы на группе “смываем макияж”.)
В фантазиях о мести обидчик и жертва как бы меняются местами — ну а как же, само слово состоит в прямом родстве с невинными “вместо” и “возместить”. И если не навсегда, то хотя бы на миг “они” — чаще “он” — узнают, каково быть зависимой, испуганной, жалкой. Или пусть даже не узнают, достаточно вообразить. “Сладость мести” действует как обезболивающее, временно снимая нестерпимое чувство бессилия и подменяя его иллюзорным и кратким, но противоположным чувством безграничной власти, всесилия. Что, поняли теперь? То-то! Реальный ущерб — в том числе и себе — не в счет. Удовлетворение самой главной сейчас потребности — в контроле, абсолютной власти — вот что важно. Особенно ярко эта странная нерациональность мстительниц проявляется в тех случаях, когда орудием мести становится причинение ущерба самой себе. Скажете, это удел неуравновешенных людей? А не случалось ли вам распевать в разошедшейся дамской компании “Окрасился месяц багрянцем”: “Нельзя? Почему ж, дорогой мой? А в горькой минувшей судьбе ты помнишь, изменщик коварный, как я доверялась тебе!” — в общем, а утром качались на волнах лишь щепки того челнока. К слову сказать, такое бесшабашное, “отвязанное” пение — своего рода “психодрама мести”, даже с обменом ролями: ведь и за “изменщика”, и за “красотку” поем. Я бы не рискнула утверждать, что тема мщения уж совсем нам чужда. Возможно, большинство из нас просто умеют вовремя остановиться и не нуждаются в буквальном следовании этому р-роковому сюжету.
И разве хоть одной из нас совсем уж незнакомо желание попрекнуть семью или коллег своим бледным, изнуренным видом: смотрите, что вы со мной делаете, до чего вы меня довели! Что ж поделать, пассивная агрессия — тоже агрессия, но обладает к тому же преимуществами: за нее не наказывают, она позволяет остаться “хорошей” и при этом сделать так, чтобы “им” было нехорошо, от нее не остается чувства вины… Что-то такое вспоминается из Пушкина относительно “хитрых низостей рабства”, но это, конечно, о крепостном праве. Которое, конечно же, не имеет к нам ну ни-ка-ко-го отношения.
Вернемся в группу. Героиня, Арина, закончила свой монолог.
— Что ты чувствуешь?
— Мне легче. Но я чувствую, что действительно этого хочу. Пусть я буду плохая, но я действительно хочу увидеть его на этой койке. Я даже не уверена, что мне не захочется его пнуть. Каблуком под ребра! (Группе.) Мне очень трудно это говорить, я кажусь себе чудовищем. Но я так чувствую сейчас, понимаете, девочки? Здесь единственное место, где не нужно это скрывать.
— Ты чувствуешь то, что чувствуешь. Мы с тобой договаривались исследовать твои фантазии о мести и попытаться понять, куда они развиваются. Быть белыми и пушистыми мы не договаривались. Что для тебя важно сейчас?
— Больница.
И мы сделали типичную — “нормальную” — палату со всем присущим этому аду колоритом. Святая Тереза Авильская определяла ад как “место, где дурно пахнет и никто никого не любит” — что ж, это все проходили. Была и горластая санитарка, и все, что там обычно бывает. Арина вошла в палату — разумеется, прекрасная, благоухающая и на каблуках — и увидела то, что мечтала увидеть. Однако не только увидела, но и поменялась с “ним” ролями. И раз, и другой. Была в этой сцене одна тонкость, которую легко не заметить, но которая мне кажется очень важной: роль Горластой Санитарки Арине никак не удавалась, группе пришлось ее учить. Что это означает, мы обсудили чуть позже. А с полупарализованным “злодеем” она как раз поменялась ролями легко — и… ничего не произошло. Торжество не состоялось. В “его” роли ее совершенно не интересовало, кто из прежней жизни стоит в дверях — другое стояло у него в изголовье; как сказано в одном рассказе Петрушевской, “мне открылись перспективы, не скажу какие”. И Арина тихо-тихо положила кулек “злонамеренных” фруктов на ободранную больничную тумбочку. (Понятно, что никаких тумбочек на самом деле не было, как не было и железной больничной койки — просто наш опыт, связанный с больницами, заставлял нас представлять примерно одно и то же. Чем только не бывают многофункциональные психодраматические стулья.)
В тот раз работа закончилась — собственно, таков был и контракт — на размышлениях героини о том, зачем нужны эти мстительные фантазии, какую функцию они выполняют в ее жизни и откуда взялось такое страстное, нетерпимое отношение к собственной роли “босой, беременной и на кухне”: “Я поверила, что он будет обо мне заботиться… видимо, так, как обо мне недостаточно заботились раньше. Я могла не попадать в это положение. Мне хотелось на кого-то положиться, расслабиться. Но полагаться и доверять я, видимо, не умею”. Все указывало на довольно старые корни этой истории про силу, бессилие и унижение: по ходу дела героиня вспомнила, например, что ей всегда было безумно трудно просить что-то у родителей, что мстительные фантазии знакомы тоже с детства и — это очень важно, обмен ролями с Санитаркой потому и не задался! — что проявлять агрессию вовремя и тем более первой вообще очень трудно. Конечно, это же так некрасиво! А вот если немного побыть обманутой, появляется “уважительная причина”: он сам первый начал! Более того, подчиненные в свое время считали Арину слишком “неконкретной” начальницей: она долго не высказывала им своих претензий, тем временем претензии, конечно, накапливались, а в результате “ком” становился уже запутанным, тяжелым, взаимное невысказанное раздражение росло. Если бы мы работали дальше (то есть если бы героиня была готова к углублению в тему), то, скорее всего, речь пошла бы о колоссальном запасе агрессии по отношению к людям, от которых приходилось зависеть. Первый опыт такого рода у нас почти универсален — это родители или заменяющие их фигуры: “Если вы никогда не знали ненависть собственного ребенка, значит, вы никогда не были матерью”. С отцами все тоже не так уж безоблачно. Разумеется, любой ребенок — и любой родитель — имеет среди своих сложных и разных чувств немного черной краски, а как же без нее? Что должно с нами произойти, чтобы она начала накапливаться и образовывать “пороховые погреба” и “свалки токсических отходов” — вот в чем вопрос.
Строго говоря, запрет на своевременное и конструктивное проявление агрессии, на ее здоровые разновидности — честную борьбу, горячий спор, юмор, азартную спортивную возню, прямое сообщение о своих негативных чувствах — это сплошь и рядом тоже “наследие”, притом далеко не только семейное. В воздухе, земле и воде нашего “места действия” накоплено слишком много страдания одних и беспредельной жестокости других — и мужчин, и женщин. Где-то я читала — за достоверность не поручусь, — что и у нацистов, и в НКВД лучшими специалистами по изощренным пыткам были немногочисленные, но особо одаренные в этом жанре женщины. Конечно, надо бы проверить, откуда и каким образом такой вывод взялся, но любопытно — и в том случае, если это правда, и том, если женоненавистническая “деза”. Не знаю, как с изощренными пытками, а с неконтролируемыми вспышками женской агрессии отработана мрачная модель преступлений на бытовой почве: годы помыкания, часто прямого насилия — и подвернувшийся под руку жертвы топор на пятнадцатом этак году сожительства. Накопление подавленной агрессии действительно опасно: за топор, положим, хватаются единицы, а вот болеют от всего, что не высказано и грызет изнутри, очень многие. Может, болеют, чтобы не схватиться за топор?
Да, но бесконтрольные выплески агрессии направо и налево — это краснолицая Марья Петровна, походить на которую тоже очень не хочется. Страшно стать ею или Горластой Санитаркой. Страшно быть и униженной, раздавленной. В модели отношений, основанной на зависимости и принуждении, вроде бы третьего и не дано. Это “третье” приходится выращивать искусственно, как жемчуг: подглядывать примеры уверенного, даже резкого, но прямого и великодушного поведения, растить самооценку, не зависящую от сиюминутного каприза партнеров, учиться “вовремя рычать” — обозначать свои границы. И очень часто движение к восстановлению или выращиванию своего достоинства начинается все-таки с “ассенизационных работ” — с прямого выражения подавленной агрессии, гнева.
Некрасиво? Как посмотреть. Бабу-ягу этот вопрос не волновал. Между прочим, он не волновал и Жанну д’Арк. Говорят, когда на Руанском процессе ей в очередной раз зачитали искаженный протокол ее показаний, национальная героиня Франции сказала святым отцам: “Если вы позволите себе еще раз так ошибиться, я надеру вам уши”. Меня не удивляет, что эта девушка не любила убивать — даже в бою; жестокость была ей не то чтобы не свойственна, а просто не нужна.
Наша работа — благодаря тому, что происходит она в символическом, игровом пространстве, где настоящие только чувства, — позволяет рассмотреть черное пламя гнева в безопасном “сосуде”. Когда он проявлен, можно подумать и о более благородной форме, и о многом другом. Пока он отрицается, подавляется, направляется на себя саму или проявляется в виде пассивно-агрессивных провокаций, с ним невозможно сделать ничего. Вспоминаю еще одну работу, в которой все началось с довольно простого запроса: “Не могу разговаривать с мужем, подавляет его властность и надменность, постоянная готовность к критике. Открываю рот — и несу какую-то ахинею”, — говорила Елена, элегантная женщина и к тому же доцент кафедры. Мы мучились и бились, пытаясь разными способами “расколдовать” это косноязычие: и отодвигали Мужа на безопасное расстояние (нет-нет, не думайте ничего такого, этот Муж никогда не дрался, он проявлял свою агрессию исключительно словами или глухим молчанием, “неразговором”), и вспоминали душевное состояние на работе, где героиню считают хорошим лектором… Но никак не получалось “перетащить” его на собственную кухню. Все было без толку, пока один из “внутренних голосов” — тех, кто выдвигают версии и помогают осознать чувства, не сказал из-за спины героини:
— Мои руки сжимаются в кулаки. Что же я хочу тебе сказать на самом деле?*
— Мои руки не просто сжимаются в кулаки, они сжимают оружие: я убить тебя готова, вот что я тебе хочу сказать на самом деле! Огнемет мне нужен, а не воспоминания о том, как я хорошо чувствую себя на работе!
И от Мужа остались одни угольки, как от мачехи с дочками в известной вам ситуации из “Василисы”. Заодно героиня спалила свои хорошенькие занавесочки и многое другое на этой кухне. Огнем была, разумеется, тоже она сама: при обмене ролями набрасывалась на высоченного Мужа (в каждой группе найдется крупная женщина на такие роли) и заваливала его на пол, скакала по воображаемой кухне, вскидывая руки: “Гори, прошлая жизнь; гори, страдание”. И в роли убийственного Огня говорила без умолку: “Ты, монумент без пьедестала, давай вались! Хватит изображать тут прыщ на ровном месте — по-человечески тебя в этом доме нету, нету, нету! Пусть и не будет, не будет, не будет! А это тряпье — память о том, как она тебя все порадовать хотела, все гнездышко вила!”. Много чего было сказано Огнем, пламя бушевало, прямо скажем, нешуточное. Елена посмотрела на буйство стихии из своей роли — я предложила ей слегка управлять Огнем, как бы дирижировать: руки выше — и пламя выше, и голос громче, и движения быстрее; и наоборот. Минуты три это происходило, а потом героиня опустила руки совсем — словно бросила оружие, — горько заплакала и сказала Кучке пепла — Мужу таковы слова:
— Володька, куда ты подевался, во что превратился! Ну где же ты, зачем ты стал этим истуканом, мне так тебя не хватает! Ты же меня просто убиваешь каждый вечер на этой самой кухне! Я как мертвая становлюсь, а я жива… Что мы делаем, нельзя же так!
“…Даже в наступавших грозовых сумерках видно было, как исчезало ее временное ведьмино косоглазие, и жестокость, и буйность черт. Лицо покойной посветлело и, наконец, смягчилось, и оскал ее стал не хищным, а просто женственным страдальческим оскалом”*. Она села на пол, баюкая поверженного Мужа; слезы текли рекой, и большая и решительная Ира, исполнительница роли Мужа, сделала то, что профессионал назвал бы “спонтанной терапевтической интервенцией”, а профессионал другого профиля сказал бы, что это сказочный мотив живой воды, животворной силы слез, как в “Финисте — Ясном Соколе”. Ира стала медленно-медленно подниматься, “оживать”: ее лицо было закапано чужими слезами, а в глазах стояли собственные; две женщины сидели в одинаковых позах, положив друг другу головы на плечи, как лошади стоят, и Елена говорила: о тоске, о страхе отвержения, о любви. О том, что проявление любых чувств для нее трудно, о потребности в родной душе, о том, какой на самом деле у нее замечательный муж и как он стал “монументом” не без ее помощи. О том, что она больше не позволит себя замораживать властным взглядом, а будет вспоминать эту сцену и делать что-нибудь неожиданное: пощекочет своего “властелина и повелителя” или запустит в него подушкой, а то и книжкой даст по голове, как в школе. И опять о любви.
Все мы понимали, что “зверская расправа” с благоверным — это не только буквальное желание причинить боль или уничтожить реального человека, а еще что-то совсем другое: истребление ложного, бесчувственного “истукана” было истреблением маски, образа, а не живого существа. Более того, Муж смог предстать живым существом только после символической смерти — и не только своей, но и образа немой бессловесной жены, которая “умирала каждый вечер на этой кухне”. Между прочим, когда говорят, что чей-то брак нуждается в обновлении, “освежении”, как-то не задумываются, куда девать старый. Между тем, изжившие себя отношения именно умирают — и не всегда своей смертью, не всегда безболезненно.
И многое еще мы понимали: например, что работали не с отношениями реальных людей, а с символическим “раскладом фигур” у героини в голове. Конечно, ее агрессия была направлена на вполне реального человека, но… Еленино собственное поведение, ее восприятие этого “реального человека” связано с ее личным опытом и особой формой реагирования на критику, холодность, молчание в ответ на вопросы. Если вы сейчас воскликнете: “Как, опять папа с мамой?” — я отвечу: “Да, опять”. Только и они здесь присутствуют в фоне не как реальные люди со своими биографиями, размерами обуви и паспортным возрастом, а как прообразы того типа взаимного “вымораживания”, который можно было видеть в начале сцены. Со своим фактическим прошлым мы, конечно, ничего поделать не можем. А вот с теми моделями, которые оно оставило у нас внутри, к счастью, все-таки что-то сделать можно. И эта работа могла повернуть в другое русло — возможно, с выражением агрессии не по адресу мужа, а непосредственно родителям. Но они — в реальности — уже пожилые люди, их всемогущество давно закончилось, и извлечь “огненную” ноту было бы куда трудней, реальность бы мешала. Разве что удалось бы попасть в какую-нибудь детскую сцену, где соотношение власти, обиды, подавленной злости и несоразмерность фигур привели бы нас практически в ту же тему. Фантазия же о всемогущем и недоступном для человеческих чувств Муже — и, разумеется, сознательный запрос героини на работу именно в этом направлении — позволили “разрядить” немалую часть обширных “пороховых погребов”. И не надо быть психоаналитиком, чтобы понимать, что существенная часть претензий к спутникам жизни — это переадресованные, перенесенные на другого человека чувства к самым важным людям начала нашей жизни, мамам-папам, бабушкам-дедушкам, сестрам и братьям. И разумеется, мы не отвечаем за само полученное нами наследство. Но за то, как мы этим наследством распоряжаемся и управляем, отвечаем именно мы. “Никто не может вызвать в вас чувство собственной неполноценности без вашего согласия” — так говаривала незаурядная женщина Элеонора Рузвельт.
Для того чтобы искренне сказать “Да”, иногда нужно сначала рявкнуть, прорычать, выплюнуть “Нет” — или, по крайней мере, иметь такую возможность. В женских группах тема агрессии вылезает из каждого темного угла: постоянно нарушаемые границы, чувства бессилия и страха способствуют образованию “пороховых погребов”. Многие интуитивно ищут возможности разрядить опасные “завалы” мирными и даже творческими способами: одна пляшет фламенко, другая с наслаждением стреляет в арбалетном тире, третья в выходные яростно воюет с пылью и грязью, четвертая занимается боевыми искусствами, пятая вместе с мужем орет на стадионе, болея за любимую команду, шестая орет ничуть не тише, только на рок-концертах. Есть еще споры и книги, есть вызов, который бросает нам всем трудная работа, есть возможность смешно рассказать о неприятных нам людях или ситуациях, есть автомобили и совсем незатейливые дела вроде игры “дартс”.
Разрядить некоторое количество своей “убойной силы” хорошо… но мало. Настает момент, когда с ней нужно познакомиться — осторожно и почтительно, не давая при этом себя зажарить, — в точности как с Бабой-ягой. “Ведьма” и “ведать” — слова однокоренные, и не только в русском языке.
Горе уму, или невидим у баб ум — и дивен*
Не верьте ей, что кружева и челка!
Под челкой — лоб. Под кружевами — хвост.
Один мой знакомый — между прочим, профессор психологии — любит повторять, что воистину умные женщины — это те, кто успешно скрывает свой ум, дабы он не раздражал окружающих неуместным блеском. Другой, полагая себя человеком без предрассудков, с восхищением отозвался об общей приятельнице: “Такая умная — любого мужика за пояс заткнет!”. Он искренне считает, что выставил наивысший балл. Аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают.
Оба эти высказывания принадлежат вполне милым и цивилизованным людям, отнюдь не женоненавистникам. Не сознательным женоненавистникам — пожалуй, так будет точнее. Поговорок типа “Курица не птица, баба не человек”, — они не употребляют: вульгарно. Вот изящную шутку про морскую свинку (“Женщина-ученый — это как морская свинка: и не морская, и не свинка”) — это да, это пожалуй. В сущности, оба господина представляют весьма почтенную традицию — уютно расположились в хорошей компании воспитанных джентльменов разных времен и народов. Хотите послушать? Легко! “Пишущая женщина совершает два преступления: увеличивает количество книг и уменьшает количество женщин”. Еще? “На ученую женщину мы смотрим как на драгоценную шпагу: она тщательно отделана, искусно отполирована, покрыта тонкой гравировкой. Это стенное украшение показывают знатокам, но его не берут с собой ни на войну, ни на охоту, ибо оно так же не годится в дело, как манежная лошадь, даже отлично выезженная”. Что, еще? “Думающие женщины — это те, о которых не думают”. Между прочим, очень приличные авторы: Шоу, Юлиан Тувим, Лабрюйер. Который где, не скажу. Представляете, идет телевикторина “Наши умницы”, восемь специально отобранных эрудиток отгадывают авторство вот таких или еще похлеще афоризмов, победительница получает “Британскую энциклопедию” в компьютерной версии. Не самый зловещий вариант телевизионного театра абсурда, между нами говоря.
Все это довольно занятно хотя бы тем, что проливает скудный свет на дремучие мифы, касающиеся так называемого женского ума. Один из них гласит, что наличие интеллекта делает женщину непривлекательной и ведет ко всяческим огорчениям: ее не любят, она остается одинокой и несчастной, а там и характер портится от зависти — в общем, все плохо. Все знают, что это далеко не всегда так, но миф предполагает грандиозные обобщения и игнорирует всякие там причинно-следственные тонкости. Но если вдуматься в эту своеобразную кривую логику, которую принято приписывать именно женским рассуждениям, то получится, что так называемая “умная женщина” как раз тем и неприятна (или неудобна), что будет использовать это свое свойство для вышеупомянутого “затыкания за пояс”. Кого? Да уж наверное не соперниц на телевикторине.
Получается, что в дискуссии о том, хорошо ли женщине быть умной, затронуты щепетильные моменты борьбы за лидерство, конкуренции и власти. А там, где затронуты интересы, трудно ожидать непредвзятых суждений. Заметим, что оба моих знакомых, высказавшихся по данному вопросу, возможность этого самого ума не отрицают, просто один находит его наличие довольно неудобным — как если бы речь шла о каком-нибудь физическом излишестве, которое лучше скрыть, а другой в качестве эталона подразумевает интеллект среднестатистического мужчины. За обоими высказываниями внятно просматривается личная позиция: умная женщина, как нынче говорят, напрягает. Но может быть, это вовсе не ее проблема?
Дамы, чей ум признавался всеми, в истории немногочисленны. Это, разумеется, говорит лишь об условиях, в которых оное качество возможно было проявить. “Несчастненькими” их никак не назовешь. Властные, склонные к авантюрам, порой неразборчивые в средствах и связях, эти женщины даже как-то заставляют забыть о том, были ли они счастливы: политика, творчество или науки для них важнее. Может быть, дело в том, что высокое происхождение плюс чисто мужские ценности и амбиции просто позволили их уму развиваться? Были ли несчастливы Елизавета Английская или княгиня Дашкова, мадам де Сталь или Голда Меир? Да не более, чем их современники — монархи, писатели или политики.
Похоже, что расцвет или увядание женского ума очень зависят от окружающей социальной среды, ее возможностей и предрассудков. Если окружающие смотрят на интеллектуальное развитие девочки косо и неодобрительно, с готовностью указать ей “ее место” (“Ты бы лучше за походкой последила, чем неизвестно зачем глаза портить!”), девочке оставляют не так уж много возможностей. Недаром многие замечательно умные дамы писали в мемуарах об одиноком детстве: недоглядели, не наставили на путь истинный, то есть — недотюкали. Чтение, размышления и наблюдения той окружающей жизни, какую Бог послал, — вот вам и источник последующей независимости суждений. А отсутствие практики отношений со сверстницами, умения щебетать, легко ссориться-мириться и прочее — залог трудных и часто чересчур серьезных отношений с миром вообще. И эти трудные отношения могут в свой час принести невиданные плоды: зоркий взгляд, чуткое сердце, силу духа.
Много можно было бы привести свидетельств, но, поскольку свободный жанр позволяет мне иметь дело только с любимыми авторами, их и призову. Туве Янссон, создавшая мир муми-троллей, а позже — пронзительную взрослую прозу, пишет в автобиографической повести “Дочь скульптора”:
“Если проплыть на лодке сотню миль по морю и пройти сотню миль по лесу, все равно не найдешь ни одной маленькой девочки. Их там нет, я слышала об этом. Можно ждать тысячу лет, а их все нет и нет. […]
Я всегда прыгаю правильно, я уверена и сильна, а теперь я приближаюсь, подпрыгивая, к последнему морскому заливу, который мал и красив и при этом — мой собственный. Здесь есть дерево, на которое можно взбираться, дерево с ветвями до самой верхушки. Ветви похожи на лестницу Иакова, а на верхушке сосна сильно раскачивается, потому что теперь дует с юго-запада. Солнце успело взойти до утреннего кофе.
Если даже тысяча маленьких девочек пройдут под этим деревом, ни одна из них не сможет даже заподозрить, что я сижу наверху. Шишки — зеленые и очень твердые. Мои ноги — загорелые. И ветер раздувает мои волосы”.
Это — начало и конец новеллы “Морские заливы”*. Героине лет пять, у нее чудесные родители, они учат ее править лодкой, собирать грибы, “правильно прыгать” и уверенно чувствовать себя в лесу и на море; они к тому же творческие люди и любящие папа и мама. Но маленьких девочек в этом мире нет, и какими же идиотками эти самые маленькие девочки могут показаться ребенку, способному встать до света и отправиться на одинокую прогулку на “свой залив”!
Путь нелегкий, достаточно известный и давший миру не одну незаурядную женщину. Обратите внимание, кроме уединения и надежных, прочных отношений в семье здесь есть возможность и желание самостоятельно исследовать мир, физическая свобода и удовольствие от движения. Есть — правда-правда, подумайте об этом минуту, и Вы придете к тем же выводам — любопытные экспериментальные исследования все на ту же тему гендерных различий, как они формируются непосредственным окружением ребенка. Так вот, по всему выходит, что маленьким девочкам предоставляется меньше свободы в самостоятельном исследовании окружающего мира — имеется в виду тот возраст, когда самостоятельное исследование — это выкидывание вещей из стенного шкафа, тщательные пробы “на зуб” всего, до чего удастся дотянуться, и выливание на себя стакана киселя, предназначенного для сбалансированного питания. Похоже, что девочек слишком рано (и вполне неосознанно) обучают не рисковать, не пачкаться, не стукаться лбом о ножки стульев. В историях, разыгранных на женских группах, столь ранний опыт встречается редко, но более поздние фрагменты родительских невольных “сообщений” — сплошь и рядом.
Я могу вспомнить десятки занозой застрявших в памяти женщин скандалов из-за помятого платьица, потерянного банта или попытки рисовать не тем и не там — и практически ни одного сюжета, в котором мама похвалила бы дочку за то, что та самостоятельно догадалась, как открывается замок. Пусть это был бы замок пудреницы — какая разница, все равно такая самостоятельность у девочек, похоже, не приветствуется. Зато когда возникают затруднения, взрослые приходят девочкам на помощь быстрее и чаще: ну как же тут узнаешь, на что ты способна?
Так что не удивительно, что другая история тоже связана с одинокими прогулками, только эта история — не о маленькой девочке, а о женщине-философе, женщине-писателе. Симона де Бовуар рассказывает о чрезвычайно трудном периоде своей жизни, когда “счастливая любовь”, в которой сплелось интеллектуальное партнерство и длящийся уже около года роман с Сартром, начала как бы растворять ее личность. Восхищение идеями партнера — это хорошо, но почему собственных идей стало приходить в голову все меньше? Ей всего двадцать с небольшим, у нее, как говорится, “все хорошо”: Париж, любовь, профессиональная перспектива. Откуда же это ощущение, что она теряет какую-то существенную часть себя, становится пассивной и внутренне несамостоятельной? Она принимает серьезное решение: на год уехать из Парижа, преподавать в Марселе, побыть одной. И существенной частью ее паломничества к себе становятся большие пешие прогулки — настоящие походы по восемь-десять часов, в старом платье, веревочных сандалиях.
Все это происходит в те времена, когда молодая женщина, гуляющая по горам в одиночестве, кажется еще более странной, чем сейчас. Она попадает в непредсказуемые и порой рискованные ситуации, связанные с людьми, животными и стихиями. Она рискует подвернуть ногу или быть укушенной змеей — и ни души вокруг. Она учится отвечать за себя сама, рассчитывать свои силы и полагаться исключительно на них:
“В одиночестве я бродила в туманах, лежавших на перевале Сен-Виктуар, и шла по краю Пилон де Руа, рассекая всем телом сильный встречный ветер, — он срывал с головы берет, который, крутясь, улетал вниз, в долину. И я была одна, когда заблудилась в отрогах Люберон. И все эти моменты, полные тепла, жизни и ярости, принадлежат только мне и никому более”.
Она вернулась в Париж другим человеком — та, которую мы знаем как обладательницу пытливого и независимого ума, спустилась с этих гор в веревочных сандалиях: “Я знала, что теперь я могу во всем полагаться на себя саму”*.
Почти невозможно понять, что в интеллектуальных способностях мальчиков и девочек действительно врожденное, природное, а что связано с социальными ожиданиями и различиями в воспитании. Родители относятся к мальчикам и девочкам по-разному, они их даже в младенчестве по-разному держат на руках. Более того, они по-разному ведут себя при детях разного пола. В классической работе “Психология половых различий” исследователи Стэнфордского университета проанализировали наиболее распространенные предрассудки, не подтверждающиеся экспериментально. Итак, заведомой неправдой является следующее:
l. девочки более общительны и более внушаемы, чем мальчики;
2. у девочек более низкая самооценка;
3. девочки лучше обучаемы в отношении монотонных, исполнительских операций, а мальчики более “аналитичны”;
4. на девочек больше влияет наследственность, а на мальчиков — среда;
5. у девочек лучше развито слуховое, а у мальчиков — зрительное восприятие;
6. у девочек меньше выражена мотивация достижения, желание преуспеть.
Четыре достаточно распространенных утверждения более или менее выдерживают жесткое непредвзятое рассмотрение в свете научных данных. Ничего сногсшибательного в них нет, это всем известные мнения, которые порой кажутся настолько само собой разумеющимися, что их даже экспертизе подвергать незачем. Но в том-то и дело — и, кстати, одна из серьезных заслуг авторов исследования, — что в представлениях о гендерных различиях экспертизе следует подвергать буквально все. Что они и сделали. Итак, более или менее верно следующее:
l. у девочек лучше выражены речевые и языковые способности;
2. у мальчиков лучше выражены математические способности;
3. у мальчиков лучше выражена способность к зрительно-пространственной ориентации;
4. мальчики более агрессивны — и словесно, и физически*.
Данные эти получены не вчера. И почему же они не перевернули житейских представлений о мальчиках и девочках, будущих тетеньках и дяденьках?
При всем уважении к научной традиции, все это более чем условно, потому что очень трудно (если вообще возможно) отделить собственно способности, “данные” — от их судьбы в мире. Мир же встречает мальчика и девочку разными ожиданиями, причем с самого начала, с первого крика новорожденного. А ожидания — это не просто мысли, они материализуются во вполне конкретных действиях тех людей, которые круглосуточно формируют маленького ребенка. И, разумеется, они во многом сформированы “мифом пола”, который тем самым превращается в реально действующую силу, непосредственно участвующую в воспитании и обучении. До тех пор, пока он “носится в воздухе”, мы им дышим — и те, кто растят мальчиков и девочек, и случайный прохожий на улице с каким-нибудь дурацким замечанием, и школьная медсестра или как там у них в Стэнфорде эта должность называется. То, что объявлено неправдой “по науке”, может прекрасно “жить и побеждать” еще десятилетиями, путая и сбивая результаты более поздних исследований. А жизнь подсказывает, что гендерные стереотипы ох как живучи, и никакой фундаментальный труд им не указ.
Например, в достаточно недавнем исследовании более двух тысяч американских детей в возрасте от семи до пятнадцати лет спрашивали: “Если бы ты встал(а) утром и обнаружил(а), что твой пол изменился на противоположный, что изменилось бы в твоей жизни?”. И вот — после нескольких десятилетий женского движения, феминистской публицистики и прочего — ответы (как мальчиков, так и девочек) поражают убийственным, презрительным отношением к женским способностям: “Если бы я стал девочкой, мне пришлось бы стать глупым и слабым”. “Если бы я стала мальчиком, я бы считала и решала задачки лучше, чем сейчас”. “Я могла бы когда-нибудь стать Президентом”. “Если бы я стала мальчиком, может быть, папа стал бы меня любить”. Вот так-то.
И это — значительно более горькая правда, чем “объективная” истина экспериментальных исследований. Самое же поразительное вот что: первые свои представления о том, хорошо или плохо быть девочкой, что можно и нужно знать и уметь, а что — “лишнее” и не понадобится в жизни, мы усваиваем от тех, кто больше возится с нами в детстве, чьи голоса и прикосновения первыми встречают нас в мире. И в девяти случаях из десяти это женщины. Мужские голоса и образы присоединяются к “хору” позже. Они невероятно важны, но… скажите, кто проверял ваши домашние задания в младших классах? Кто заглядывал через плечо, пока вы, высунув от напряжения язык, сражались с четырьмя арифметическими действиями? И на что эти “кто-то” обращали больше внимания — на аккуратное, “красивенькое” ведение тетради или на то, что пример можно решить еще несколькими способами? На то, как обернуты учебники, — или на ваши вопросы, на “сто тысяч почему”? Например, Вера Кирилловна, любимая детьми и уважаемая в школе учительница младших классов, прямо говорит, что ей больше нравится учить мальчишек. Почему? “Без родительской поддержки все мои труды ничего не стоят. Матери девочек больше хотят, чтобы все было благополучно, чтобы ребенок старался. И все. К третьему классу девчонки уже какие-то нелюбопытные, лишний раз мозги не нагружают. С этим не поспоришь, это среда”. И глубокоуважаемая Вера Кирилловна — тоже часть этой среды, заметим мы не без печали…
У каждого сына когда-то имелась мать,
Чьим любимым сыном он был.
И у каждой женщины имелась мать,
Чьим любимым сыном она не была.
Что разовьется, а что завянет без поддержки, какие способности доживут, трансформируясь, до признания миром, а какие съежатся и превратятся в комнатных, декоративных “уродцев”, в очень большой степени зависит от ролевых ожиданий этого самого мира. И в первую очередь — от самых важных для маленькой девочки людей — мамы с папой (если есть), бабушки с дедушкой (опять же, если есть), воспитательницы в детском саду, учительницы в начальной школе. При этом мама (мамины подруги и другие значимые “тети”) часто говорят одно, а демонстрируют совсем, совсем другое. Например, говорят “учиться важно, ты должна получить хорошее образование, тогда у тебя будет хорошая работа”, — а сами приходят со своей “хорошей работы” еле живые, между собой клянут ее на чем свет и вообще изображают рабыню Изауру на плантациях. Из общих знакомых “хорошо устроившимися” называют обычно не тех, кто живет интересной и осмысленной жизнью и развивает свой потенциал, а совсем других — тех, кому не надо рано вставать. А “умной бабой” обычно — ту, которая преуспела в тайных семейных манипуляциях, в “мужеводстве”. И что прикажете из всего этого понимать девочке?
Мужская же часть семьи тоже бывает поразительно “логична” в своих программных высказываниях: дочке зачем-то следует стараться, “думать головой” — но при этом оценки, раздаваемые направо и налево способностям и уму других женщин, ясно говорят другое. Отец, гордый академическими успехами дочки, может обронить: “Ну, с головой-то у нас все в порядке, в меня пошла”. Это — комплимент, а уж что говорить о критике! Много ли вы знаете пап и дедушек, всерьез обсуждающих с “девчонками” устройство компаса, простые ремонтные работы, автомобильные дела, не говоря уж о политике, финансах или философии? Единицы. Исключения. Их дочерям и внучкам повезло. Я знаю одного папу, который заглянул в школьный учебник истории для пятого класса, пришел в ужас и завел дома обыкновение два вечера в неделю рассказывать своей Лельке мировую историю “для больших”, сложно и по-умному. Ему нравится так проводить свое свободное время и быть отцом. Неизвестно, что будет с Лелькиными мозгами дальше, но шанс у них есть.
Судьба отличницы
Блестит в руках иголочка,
Стоит в окне зима…
Стареющая Золушка
Шьет туфельку сама.
“Инструкции”, получаемые девочками относительно интеллектуальных достижений, часто противоречивы: с одной стороны, надо учиться хорошо — с другой стороны, тебе это все равно не поможет, это не главное, это понарошку. Имея такой спутанный, противоречивый набор “предписаний”, девочка оказывается в ситуации внутреннего конфликта: за что ее хвалят, что может вызвать недовольство? Часто бывает, что интересы и амбиции поддерживаются в “папиной дочке”, пока она ребенок и подросток, а неизбежное превращение в молодую женщину ситуацию резко меняет: ее достижения перестают интересовать отца, могут вызывать иронические комментарии, как будто ее взросление явилось тем разочарованием, простить которое отец не в силах . Как сказал мне на консультации один такой папа о своей способной девятнадцатилетней дочке: “Училась-училась, а все равно баба выросла”.
Воспитание в традиционной женской роли с малых лет готовит к тому, что девочке следует соответствовать ожиданиям, “ладить”. И если в окружающей среде принято считать, что женщины не способны к абстрактному мышлению, вождению автомобиля, руководству людьми или зарабатыванию денег, то хорошо приспособленные к жизни в этой среде девочки действительно будут демонстрировать отсутствие таких способностей. “Быть хорошо приспособленной” к окружению означает “подтверждать его взгляд на мир”, “не высовываться”: тогда будет тебе и одобрение, и покровительство, и кукла Барби. Некоторая беспомощность, неумение принимать решения, склонность к зависимости содержат в себе “вторичную выгоду” — что-то вроде индульгенции, позволяющей не взрослеть, не развивать в полную меру свои способности. А поскольку ум нуждается в пище и упражнении, хорошие интеллектуальные данные законсервировать нельзя: они останавливаются в росте, растрачиваются на кроссворды, интриги, да мало ли на что…
Одна из возможностей, избранная миллионами женщин как меньшее зло, — утратить веру в себя, принять миф женской неполноценности и даже украсить его всяческими “бантиками”. Вот маленький фрагмент одной тяжелой, “кровавой” работы, сделанной как-то в субботу в высшей степени благополучной дамой Никой. И запрос-то у нее был такой очаровательно-пустяковый. О, эта покровительственная окраска, эта способность покрываться пятнышками-полосочками “под цвет обоев”: раз ничего особенного, серьезного я из себя не представляю, то и не происходит со мной ничего такого, о чем следовало бы задумываться. “Я вообще сюда пришла отвлечься, послушать, больше из любопытства. С чем работать? Ой, ну я не знаю, у меня никаких проблем нет. Ну вот разве что английский. Четвертый год занимаюсь с разными преподавателями, и на курсах, и частным образом — и все никак не заговорю. Муж считает, что я лингвистическая дебилка. Я только во сне вижу, как разговариваю”.
Вот с этого мы и начали. Решили заглянуть в сон и попробовать выяснить, что он означает. Условными средствами — пара стульев вместо двери, наш “многофункциональный” коврик в роли великолепной итальянской кровати — обозначили пространство дома. Заодно вспомнилось, что сны с иностранными языками почему-то появляются, когда мужа вечером нет дома, — а это бывает довольно часто. Итак, вечер, и Ника собирается укладываться — перед тем, как увидеть сон.
— Давайте, Ника, пройдемся по Вашему дому — где-то свет надо выключить, где-то вещи сложить — и услышим Ваши ленивые, сонные мысли перед тем, как лечь.
— У меня мыслей никаких давно не бывает. Так, бормотание.
— Ну и побормочите.
— Так, в кухне чисто, ужин на столе. Мой муж меня называет “профессором здорового питания”: я все время стараюсь его кормить легкой, полезной едой. Мужчины — они же как дети: скажешь купить зеленые яблоки, купит красные. Все приходится делать самой. Но он, конечно, создал мне все условия, я могу заниматься абсолютно чем угодно. Любые покупки, поездки, все. Так приятно чувствовать себя настоящей женщиной, о которой есть кому позаботиться. А то я бы сейчас даже работать не смогла — все так переменилось, я уже ничего не понимаю. Он мне говорит, что я персидская кошечка (хихикает) — они уютные такие, но глуповатые. Вот сейчас надену пижамку — и баиньки.
(Ника укладывается на импровизированное ложе, принимает позу, в которой обычно спит, и начинает вспоминать свой сон.)
— Я вижу себя со стороны и одета не так, как сейчас. Она моложе, она говорит на каком-то иностранном языке и будто что-то объяснить хочет. Я не хочу ее слушать и не понимаю этого языка, но слушаю. Она говорит что-то неприятное, не хочу вдумываться, не хочу понимать!
Сон продолжается в действии, его главное действующее лицо оказывается Никой-студенткой, которая действительно учила немецкий, и не без успехов, хотя иностранный язык и не был основной специальностью. В реальности героиня не работает уже двенадцать лет, “посвятила себя семье и дому”. Вялые попытки занять себя то изучением английского, то курсами аранжировки цветов заканчивались одинаково: “ничего не получалось” или возникал сильный страх — “я просто не могу туда идти”. Молодая Ника из сновидения по этому поводу говорит вот что (разумеется, словами Ники-большой, при обмене ролями):
— Ты подавала надежды, у тебя неплохо шли даже сложные предметы. Где это все? Во что ты превратилась?
— Я просто забыла все то, что мне в жизни не понадобилось!
— Ты врешь. Я — это ты, мне-то хоть не ври. Ты испугалась. Ты позволила себя задолбать сначала матери, а потом мужу. Они тебе внушали, что ты ни на что не способна, что ты без них шагу ступить не можешь, квитанцию за свет заполнить или выучить, в каком порядке замки дверные открываются. Что на работе тебя используют, и зачем тебе это надо, лучше уж они сами будут тебя использовать. Ты поверила, потому что так было удобнее. Потому что ты боишься любых экзаменов, любых оценок. Если что-то не получается — значит, ты полная идиотка, “а что тебе говорили”. Послушай, разве можно чему-то учиться и чтобы сразу все получалось? Я-то была! Ты меня убиваешь каждый день, но я все равно была! Мне так нравилось знать, уметь, разбираться… Ты променяла меня на возможность ни за что не отвечать, оставаться глупенькой девочкой, о которой позаботятся другие.
Не будем сейчас следовать за всеми сложными поворотами этой работы: она продолжалась больше двух часов и включала в себя множество “боковых” тем, не менее важных и болезненных. А вот на что хотелось бы обратить внимание прямо сейчас: “Молодая Ника” совершенно внятно и открыто формулирует идею “вторичной выгоды” ленивого, зависимого существования. И это означает, что пленочка защитной лжи самой себе — “я просто забыла все, что мне не понадобилось” — достаточно тонка и местами трещит, не укрывает с головой. Внутренний конфликт близок к осознаванию, иначе бы роль Молодой Ники не зазвучала вообще или осталась “говорящей на непонятном языке”. На то, чтобы игнорировать, вытеснять образ себя самой, отличающийся от “персидской кошечки”, уходит немало сил — не с этим ли связана прозвучавшая немного раньше жалоба героини на периоды апатии, когда она чувствует себя слабой и ко всему равнодушной, “хоть с кровати не вставай”? Другое ключевое слово — “страх”: страх оценки, неуспеха, любого риска.
Честно говоря — хоть и не хотелось бы “каркать”, — сразу приходит в голову вот какой сценарий. Очень сильная, прямо-таки непреодолимая потребность в безопасности любой ценой (для меня она выглядит прямым указанием на травму или дефицит безопасности в детстве) заставляет искать “гарантированного”, спокойного существования. Понятно, что его в природе не бывает, но выбор сделан и должен оправдываться. Мать героини, советующаяся с мужем по каждому поводу — вплоть до того, обувать ли ей зимние сапоги, — это отчетливая ролевая модель: можно “устроить свою жизнь” так, чтобы уже ничего самой не решать. Что-то, однако, беспокоит: была другая Ника, у нее были свои потребности и полностью забыть ее не удается. “Выпустить” ее наружу нельзя по многим причинам — окружающим следует подыгрывать в роли “персидской кошечки, уютной и глуповатой”, потому что иначе можно лишиться покровительственного отношения (“делай-что-хочешь-но-мурлыкай”); для себя самой память о нереализованных способностях звучит укором, а нынешний образ жизни перестает удовлетворять. Следовательно, самообман будет культивироваться, и во все возрастающих дозах. Почему невинные курсы “стайлинга и макияжа” вызывают такой страх? Ника на самом деле очень способная, у нее каждый раз “ничего не получается” именно потому, что каждый раз начинает получаться! И это — опасный момент, когда можно узнать или вспомнить о себе слишком много, чего никак нельзя допустить. Муж готов — или пока готов — оплачивать любые “придури”, поскольку через некоторое время “опять ничего не получится” и Ника останется все той же трогательно-беспомощной дурочкой, лингвистической дебилкой, но профессором здорового питания. В общем-то достаточно традиционный “танец” в традиционном раскладе “Добытчик и Куколка”.
И не стоило бы влезать в эту устойчивую взаимовыгодную систему, где обо всем уже “договорено” (хоть и не словами), если бы не два обстоятельства. Первое — то, что Ника вызвалась работать, уже зная, что в нашей работе мы сплошь и рядом обнаруживаем неразорвавшиеся мины, а риск о себе “что-нибудь узнать” весьма велик. Второе — сам сон и то, с какой легкостью он начал разворачиваться. Забегу вперед, в финал работы. Все два часа сон оставался в стороне, мы занимались другими вещами, и вот под самый конец Ника захотела еще раз встретиться с Молодой Никой из своего сновидения и задать ей вопрос: “Зачем ты приходила, почему сейчас?”. Ответ прозвучал жестко и без паузы: “Я скоро тебе понадоблюсь. Ты уже чувствуешь, что в твоей жизни нет той надежности, ради которой ты стала овцой в пинетках. Открой глаза, пора”. — “Я поняла. Спасибо. Я поняла”. Без тени кокетства, “жантильничанья”, никаких мур-мур-баиньки: взрослая женщина услышала серьезное предупреждение и серьезно его приняла. Вы, конечно, догадались. Я тоже. Главное, что догадалась Ника. И последующее развитие событий — а Ника появлялась на группах время от времени в течение еще двух лет — показало, что своим умом она жить очень даже способна. Она считает, что мы успели — почти в последний момент — ухватиться за руку “ресурсной роли”, в противном случае ожидавшие Нику новости наверняка загнали бы ее в слезливо-беспомощное состояние, а то и в болезни. Не знаю, как было бы, но верю, что для обращения к своему внутреннему миру причины обычно бывают, и вполне веские.
Предписание “хорошо учиться и слушаться” сплошь и рядом оказывается ловушкой — так и хочется по ассоциации со старым детективом Жапризо пошутить: “ловушкой для Золушки”. Эта чудесная сказка, как и многие другие, настойчиво обещает чью-то заботу, любовь и безопасность, которые никакая Злая Мачеха не отнимет, ибо они — заслуженные, выстраданные, по справедливости полученные. Но инструкции Злой Мачехи въелись глубже, чем кажется, и вероятность того, что Прекрасный Принц окажется немножко Синей Бородой, велика. Что касается ума и способностей — если родители чего-то недобили, “зачистку” успешно завершает брак. Девушки с повышенной потребностью в безопасности и “сильном плече” с поразительной настойчивостью ищут и находят мужчин, рядом с которыми думать не нужно, неприлично, а то и просто опасно. Ника, между прочим, в свое время очаровалась именно тем, что ее избранник был таким взрослым, таким надежным по сравнению с окружающими мальчишками. Никому из них и в голову бы не пришло называть ее “кошенькой”, “котеночком” — как, возможно, и “дебилкой”…
Читательница, простите мне сомнительное толкование мотивов Принца, на гладких щеках которого еле проступает подозрительная синева… Он молод, еще не вошел во вкус; еще и кровь не видна на ключике, а Золушка пока более всего опасается быть узнанной на балу и пропустить роковую полночь. То есть оказаться не вполне хорошей девочкой. Я сама очень люблю эту сказочку во всех ее пересказах — от жутковатого гриммовского до куртуазного шварцевского. Как сказочку — люблю, но вот как жизненный сценарий…
В начале восьмидесятых — то есть тоже уже не вчера — миллионы женщин англоязычного читающего мира содрогнулись перед ужасающе жесткой, честной и потому неприятной “историей болезни”, изложенной в книге Колетт Даулинг “Комплекс Золушки”*. Подзаголовок говорит сам за себя: “тайный страх независимости”. Психологическая потребность в избегании независимости, как считает автор, — это одна из ключевых проблем женского существования в современном мире. Желание самореализации, самостоятельности, свободного развития своих способностей пришло в глубокое противоречие с желанием безопасности, безответственности, с вечным ожиданием “принца на белом коне”, который возьмет на себя все тяготы отношений с опасным и непредсказуемым внешним миром. И если сорок лет назад неприлично было вести себя слишком независимо, то в постфеминистском мире столь же неприлично заявлять о своей приверженности передничку Золушки и готовности жить “замужем, как за каменной стеной”. И в той жизни, и в этой половина правды игнорируется, и именно эта половина причиняет душевную боль и порождает многие симптомы, на которые жалуются женщины на приеме у психотерапевта (страхи, депрессию, немотивированные поступки). Скрытая потребность в зависимости лежит в глубине проблем и у старомодной американской жены, которой приходится просить у мужа денег на колготки, и у суперсовременной бизнес-леди, чей годовой доход обозначается шестизначным числом, но которая не может заснуть без снотворного, если любовник уехал в командировку. Внешняя успешность и решительность, компетентность и “дорогие мозги” не отменяют старой как мир установки на подчинение, служение и ожидание защиты и гарантий взамен. Это, конечно, “американская трагедия”, и можно сделать вид, что нам с вами до таких проблем — как до Марса (или до лампочки). Но мы этого вида делать не будем — хотя бы потому, что чужой опыт всегда чему-нибудь да научит. Впрочем, такой ли он чужой?
Вот вам еще одна “история отличницы”. Костюм из твида сидел на ней как влитой, а представить ее себе в фартучке было категорически невозможно. И тем не менее… Слушайте:
— Моя жизнь всегда проходила под знаком Дела, Которому Ты Служишь. Всегда везло с начальниками, коллегами, работой. Выкладывалась так, как многие женщины выкладываются в семье: самозабвенно, без выходных и праздников. Могу сказать, что это было неплохо: я даже жалела тех дурочек, у которых нет в жизни серьезных интересов, которые полностью растворились в мужьях и детях. Шли годы, темп нарастал. Одно время у меня были две дорожные сумки: вернулась из деловой поездки — схватила заранее приготовленную вторую, не разбирая первой, рванула в другой аэропорт. Дом — сами понимаете какой. Ни один мужчина такого бы не потерпел, конечно. Ребенка теоретически могла завести, но не бросать же очередной интересный проект? Тянула-тянула, да так и не случилось. Из-за поездок нельзя было даже собаку. Из цветов — кактусы, их поливать не надо. А в один прекрасный день — р-раз! Организация моя развалилась, начальники между собой смертельно переругались, Наше Дело оказалось им не дороже своих интересов. А у меня-то где свое? Меня хвалили, а я и рада была, дурища тщеславная, и носилась с утроенной скоростью. Хвалили, сами понимаете, за ум и компетентность, а где он был, ум-то? Я же как японец какой-нибудь — просто перестала себя мыслить отдельно от компании. Бесконечно доказывала, что могу, могу, могу — и что? А теперь мне говорят, отводя глаза: “Кадрия Рустамовна, мы очень конкретно думаем о Вашем трудоустройстве, не надо так переживать”.
— Кадрия, здесь много молодых женщин в самом начале карьеры. Вы сейчас на перепутье, как тот богатырь у камня. Давайте на этот камень присядем на минутку и оставим записку для тех, кто будет мимо проезжать — глядишь, и пригодится.
— А я бы прямо на камне выбила!
— А надо?
— Да нет, пожалуй, это все моя привычка к работе “на века”. Ну, пишу. Дорогие мои молодые способные девочки! Когда выпрыгиваешь из шкуры, чтобы кому-то доказать, что ты можешь, это кончается плохо. Без шкуры холодно, а доказывать придется бесконечно. Когда окружающие создают тебе репутацию умной женщины, прекрасного специалиста, который справится со всеми проблемами лучше всех, они могут преследовать свои цели, и не надо принимать это близко к сердцу. Более неблагодарной семьи, чем работа, не бывает. Ожидать, что за верную и преданную службу тебя прикроют от всех ветров, так же наивно, как ожидать этого в браке. В котле с кипящей водой нет холодного места, говорили древние китайцы. Мне сейчас горько и страшно, хотя я знаю себе цену и постараюсь устроить свою жизнь как можно лучше. Девчонки, гарантий нет. Берегите себя, не теряйте себя, не надейтесь на “проценты”. Удачи! Ваша Кадрия.
— Постскриптум будет?
— Будет. Работать можно сколько угодно, но если перестаешь помнить дни рождения друзей и замечать времена года, что-то ты делаешь не так.
Как мудро заметила Кадрия, “в кипящем котле нет холодного места” — ни одно решение не бесспорно, ни одно не обещает безболезненного преодоления проблемы конфликта потребностей, о котором пишет Колетт Даулинг. Что же мы все делаем? Делаем свой выбор, ибо выбор-то есть всегда. Вот и другой путь — вооруженная борьба за самореализацию, и на нем выживают лишь те, кого природа щедро наделила не только умом, но и стойкостью, железным характером и умением пренебречь оценками окружающих. Казалось бы, прекрасный прогноз по части развития своего потенциала. Вырастает умная, жесткая, властная женщина — та самая, “затыкающая за пояс”. Пленных не берет. Ее побаиваются, ей завидуют, ее уважают. Спасая свое естественное право развиваться, она воевала слишком много и постоянно конкурировала не на равных, а это характер и отношения сотрудничества с кем бы то ни было не улучшает. “Не баба, а конь с яйцами” — это еще относительно мягкое высказывание о ней. Когда она спотыкается, окружающие тихо злорадствуют, причем мужчины и женщины испытывают это нехорошее чувство по разным причинам, но в равной степени. Когда падает — считают это закономерным итогом. Она поднимается, делая вид, что ничего не случилось, и можно явственно услышать стук костяной ноги…
По одной из версий феминистской литературы Баба-яга — это демонизированный символ женской, матриархальной власти; под пятой угнетателей-мужчин образам допатриархального прошлого придаются страшные и отчасти отталкивающие черты: “На печи, на девятом кирпичи лежит баба-яга, костяная нога, нос в потолок врос, сопли через порог, титьки на крюку замотаны, сама зубы точит!” Про Бабу-ягу хочется писать и думать очень осторожно, почти нежно, а научили меня этому не столько феминистские источники (есть среди них очень любопытные, тонкие и умные*), сколько внимательное чтение сказок и их разыгрывание в женских группах. И знаете, что-то в этой мысли про “демонизированный символ” есть, право: и в писаных, и в самостоятельно сочиненных сказках к Бабе-яге в темный лес идут — зачем? За помощью, решением, а даже если идут спасать братца от превращения в жаркое, по пути происходит нечто важное, получается некий позитивный опыт (“Гуси-лебеди”).
Встреча с ней — испытание. Грубая и ворчливая, страшная и непредсказуемая, она “вытаскивает” из героев, как ни странно, самое лучшее: сообразительность, отвагу, уверенность в себе. В группах к этой некрасивой старухе обращаются все больше за силой, искренностью, правом называть вещи своими именами, разрешением выражать гнев, с просьбой о защите от несправедливости. И видели бы вы, как весело и с каким удовольствием симпатичные и молодые женщины ее играют — что называется, отрываются за всю “игру по чужим правилам”, когда о самом болезненном, оскорбительном или страшном следует говорить с милой улыбкой.
Интересно, что встреча с психодраматической Бабой-ягой — и в роли “гостьи”, хотя бы той же Василисы Премудрой, и (при обмене ролями) самой бабушки — оставляет в качестве последействия вовсе не “костяную ногу”, а совсем противоположное. Что называется, морщинки разглаживаются и румянец расцветает, молодости и женственности отнюдь не убывает. Оно и понятно: мы же не жить к ней в избушку на курьих ножках перебираемся, не “на стажировку” напрашиваемся. Встреча с источником природной силы, магии важна для того, чтобы впредь — уже выбравшись из темного леса — чувствовать себя более защищенной, чтобы узнать и больше не забывать о себе что-то важное. Помните, Василисе Баба-яга дала череп с горящими глазницами: его пронзительный свет сначала освещал ей дорогу из леса, а потом своими лучами спалил обидчиков. Василиса же череп зарыла в землю — испытание темным лесом закончилось, в жизни героини начинается новый цикл. Свое помело, разумеется, Баба-яга девушке не предлагала.
Выполнить трудные задания старухи Василисе помогала волшебная куколка и материнское благословение — и Баба-яга ее буквально выгоняет: “Не нужно мне благословенных!”. Но — загадочным образом — выгоняет, защитив и наградив. У этого сюжета множество толкований, вдаваться в тонкости которых я не буду, скажу только, что материнское благословение, благополучно пройденное у яги испытание и возвращение из темного леса с источником света, который для кого-то может быть и опасен, — это связанные, неразделимые звенья. Между прочим, случалось ли вам оказаться “некстати” правдивой или — еще более “некстати” — проницательной? И не говорили ли вам, к примеру, что вы “злая”, а с вами “страшно”?
Но наша “железная леди” явно получила свою силу не от Бабы-яги. И не нога у нее, похоже, костяная, а полный комплект защитных доспехов. А разговоров про то, какова она — не нога, а леди, — эта дама вообще вести не будет. Пожмет плечами, развернется и двинется своей дорогой. Возможно, перед этим вмазав промеж глаз, чтобы кое-кто не умничал. Высказывания ее безапелляционны, часто содержат жесткую критику в адрес “идиотов”, которые что-то сделали то ли недостаточно быстро, то ли не так. Легко и без извинений перебивает собеседника. Увидев решение, пренебрегает оттенками и тонкостями: результат должен быть достигнут немедленно, иначе можно не успеть. При внимательном рассмотрении в ее высказываниях и поведении легко увидеть черты того стиля, который принято называть “мужским”, но это скорее карикатура, отражение стереотипа мужественности (агрессивность, конкурентность, невнимание к чувствам и отношениям, стремление контролировать). Так ли уж она умна? Похоже, ее интеллекту недостает гибкости, рефлексии, самоиронии — всего того, что превращает общение с умным человеком, будь то мужчина или женщина, в истинное удовольствие (даже тогда, когда мы с ним не согласны).
Здесь есть одна языковая тонкость, без которой “железную воительницу” трудно понять. В мифологизированном представлении о различиях в способе мышления и манере выражения мысли у мужчин и женщин мужской стиль мышления и речи рассматривается как нормальный, а женский — как отклонение от нормы.
Еще раз, поскольку это важно. Представление о том, что “хорошо” и “правильно” в сфере мысли и в способе ее выражения — это представление, скроенное “по мужской мерке”. (Возможно, так было не везде и не всегда, но за европейскую культуру последних …дцати веков можно поручиться. С другой стороны, Афина Паллада не допускает слишком уж сильных утверждений на сей счет…) К слову вспоминается высказывание Пушкина, уловившего некую очаровательную особенность этой самой “мужской мерки”:
“Даже люди, выдающие себя за усерднейших почитателей прекрасного пола, не предполагают в женщинах ума, равного нашему, и, приноравливаясь к слабости их понятия, издают ученые книжки для дам, как будто для детей”.
Трудно даже представить себе, как много в этой истории про “норму” связано не с содержанием, то есть не с мыслью как таковой, а с формой ее предъявления миру. Чтобы быть квалифицированной как умная, мысль должна быть и скроена, и сшита у хорошего мужского портного. Именно поэтому умной чаще называют женщину с мужским набором черт — и со всеми вытекающими отсюда последствиями. Например, многим женщинам тяжело участвовать в так называемых “умных” разговорах вовсе не потому, что они не понимают их предмета: на их взгляд, настоящей пружиной взаимодействия часто бывает вовсе не поиск истины, а неявная силовая борьба между собеседниками. В компании могут недолюбливать “умных” девушек — именно за то, что они усвоили мужскую соревновательную манеру разговора, тем самым производя впечатление задиристых и недоброжелательных. Женщинам же больше свойственно искать и находить общее во взглядах и высказываниях собеседника, больше слушать и подкреплять своим поведением желание другого человека высказаться: говорите, я с вами. А это сплошь и рядом квалифицируется как пассивность, зависимость и отсутствие своего мнения. Похоже, что наша резкая и решительная дама оказалась в плену у одного из кривых зеркал гендерных стереотипов, только выбрала в качестве образца не “глупую жертву”, а “умного агрессора”. Это ли независимость, самостоятельность мышления?
“…Хорошо известно как из непосредственных наблюдений в естественных условиях, так и из эмпирических исследований, что в ситуациях переживания страха или плохого обращения люди пытаются овладеть своим страхом и страданием, перенимая качества мучителей. “Я не беспомощная жертва; я сам наношу удары и я могущественен”, — людей неосознанно влечет к подобной защите”*.
Этот механизм психологической защиты так и называется — “идентификация с агрессором”. Надо сказать, что в женских группах “железная воительница” появляется очень редко — она не любит женщин и не представляет себе, “что эти курицы могут такого интересного сказать”. Ей мучительно трудно обращаться за какой бы то ни было поддержкой или помощью — может быть, как раз потому, что “разоруженное” состояние прочно связано в памяти со страхом и страданием. Да, она вроде бы разрешила тот самый внутренний конфликт, “комплекса Золушки” как будто бы не видно — уж скорее просматриваются Мачехины черты. Но как жмут доспехи, которые и снять-то не отваживаешься! Как велика цена и как драматичен сделанный выбор — возможно, потому, что он сделан слишком рано и неосознанно.
“Маленькие дети вбирают в себя всевозможные позиции, аффекты и формы поведения значимых в их жизни людей. Процесс этот столь тонкий, что кажется таинственным. Однако если его замечаешь, ошибиться невозможно. Задолго до того, как ребенок становится способным принимать субъективное волевое решение быть таким, как мама или папа, он уже “проглотил” их в некоем примитивном смысле”*.
Задумывались ли вы, что стало бы с маленькой Золушкой, если бы Феи-крестной вообще не было, а папа-лесничий в один прекрасный день с горя запил и показал бы “всем этим бабам кузькину мать”? Впору было бы не хрустальный башмачок примерять, а бронежилет. И подаваться в разбойницы, начальницы или бизнес-леди. А возможно, в радикальные феминистки…
Что поделать, все мы “родом из детства”. Другое дело, что даже при самых неблагоприятных обстоятельствах начала жизни никогда не поздно их хотя бы попытаться понять, “перебрать” свое семейное наследие, принять новые решения, отказаться от той части своего “сценария”, которая когда-то была “проглочена” и связана с проблемами предыдущего поколения, а то и с более далеким прошлым семьи. Иногда эта работа делается вместе с психотерапевтом, иногда — в одиноких размышлениях, самостоятельно. К счастью, мы обладаем огромным потенциалом самоисцеления: жизнь не только наносит, но и залечивает раны, нужно только ей помочь.
Более того, как трудное детство не обязательно предполагает несчастливую судьбу, так и благоприятный расклад в начале еще не гарантирует расцвета всех способностей и успеха в будущем. Хотя, конечно, лучше детству быть счастливым, родителям — любящими друг друга, детей и свою работу, временам — мирными, обществу — терпимым и свободным… Лучше. Но получается так не всегда. Конечно, для становления личности и мышления девочки важно и ее согласие с собственным полом — то есть нужна мама, которой нравится быть женщиной и матерью, — и разрешение не следовать традиционным ограничениям, “отцовское благословение” — то есть поддержка со стороны отца ее любопытства, смелости, физической свободы как нормальных и желательных для маленькой девочки.
У Туве Янссон в той же “Дочери скульптора” есть новелла о том, как во время невиданного, небывалого снегопада она и мама оказываются отрезанными от мира в пустом доме: мама, книжный иллюстратор, работает, девочке понемногу становится все тревожней:
“Утром снег валил так же, как вчера. Мама включилась в работу и радовалась. Ей не надо было топить печь и готовить еду и о ком-то беспокоиться. Я ничего не говорила. Я пошла в ту самую комнату, что была дальше всех, и стала караулить снег. Я ощущала большую ответственность, и мне следовало выяснить, что он делает. […] Она не понимала, как серьезно все обстоит на самом деле. Когда я рассказала ей, что случилось в действительности, она серьезно задумалась. “Ты права, — через некоторое время произнесла мама, — вот мы и погрузились в зимнюю спячку в берлоге. Никому теперь сюда не войти, и никому отсюда не выйти!” Я пристально посмотрела на нее и поняла, что мы спасены. Наконец-то мы в абсолютной надежности и сохранности, наконец-то защищены. […] Меня охватило чувство невероятного облегчения, и я закричала маме: “Я люблю тебя!” Я хватала все подушки по очереди и бросала их в маму, я смеялась и кричала, а мама кидала их обратно. В конце концов мы обе лежали уже на ковре и только смеялись”*.
Мама-художница не встревожена снегопадом, но — обратите внимание! — несмотря на свое рабочее настроение, внимательно выслушивает дочку и схватывает главное: девочке кажется, что происходит нечто грозное, опасное. “Спячка в берлоге” — это образ защищенности, отсюда и восторг облегчения. (Тревожная, неуверенная мать повела бы себя не так: она бы бесконечно выглядывала в окно, озабоченно хмурясь, бесконечно выспрашивала дочь, не страшно ли той и нормально ли она себя чувствует, прислушивалась бы к каждому шороху, а в ответ на высказанные опасения девочки наверняка бы ответила ей, что о них уже тревожатся другие люди и скоро-скоро их спасут.) Неудивительно, что дочь этой мамы может встать до света и отправиться на многочасовую прогулку, о которой речь шла раньше: ни темнота, ни отсутствие людей, ни силы природы не воспринимаются как исключительно враждебные; “быть вместе” не означает “цепляться друг за друга”, а любовь и взаимопонимание надежны.
А вот относительно того, как справляться с проблемами, как решать технические задачи, “работает” папина ролевая модель, его отношение к делу:
“Я вспоминаю, как мы с папой шли по лесу со штормовым фонарем в руках, чтобы забрать домой корзины с грибами. Днем вся наша семья собирала грибы. […] Ночью бывает иначе. Мы с папой несем домой те корзины, которые не смогли унести днем. Тогда должно быть темно. Нам не нужно экономить керосин, мы просто швыряемся деньгами. И папа всегда находит дорогу. Иногда дует ветер и деревья скрипят друг на друга, издавая ужасающие звуки. Папа находит дорогу. Корзины с грибами стоят там, где их оставили, и он говорит: “Черт побери! Смотри, там они и стоят!” Самые красивые грибы лежат сверху. Папа подбирает их по цвету и форме, потому что грибы — это его букеты. Такие же букеты он составляет из рыбы”**.
Много ли проку от маленькой девочки, когда нужно таскать корзины? Так ли уж необходимо вести ребенка ночью в лес? Но в том-то и дело, что для этого папы дочь — не игрушка, а младший партнер, ситуация вполне рабочая, лишь чуть-чуть игровая, но при этом надежная: “папа всегда находит дорогу”. В обоих отрывках есть еще одно важное “сообщение”, которое выходит за рамки семейных отношений: с трудностями и опасностями мира можно справиться — терпением, умением, знанием. Более того, в суровой прозе жизни можно находить — или создавать — красоту.
Немногим из нас столь важные уроки были даны самыми главными людьми нашего детства. К счастью, кроме родителей — как бы они ни были хороши или плохи — на пути своего взросления мы встречаем множество других людей. Некоторые из них способны научить нас тому, чему самые близкие не могли — чаще всего потому, что сами не умели. Многим из нас повезло вовремя найти “среду обитания”, в которой ум и самостоятельность не считались чем-то вредным и неестественным для женщины. И разговаривая с теми, кто состоялся — по-человечески, по-женски, по самому строгому профессиональному счету, — не устаешь удивляться, сколько из них в свой час были буквально спасены каким-нибудь кружком юных натуралистов, школьным литературным семинаром, не уставшей от жизни учительницей, “умными разговорами” компании старшего брата, уроками верховой езды… Никогда не известно заранее, какими путями приходят к нам люди, встречи с которыми по-настоящему освобождают нас, дают “разрешение на взлет”. Но очень важно помнить их с благодарностью и знать, что и на более поздних поворотах дороги они существуют, настоящие учителя. Те, которые уважают способности учениц и при этом сами не стремятся самоутверждаться за их счет — потому что в этом виде самоутверждения не нуждаются.
Один мой старинный знакомый, как раз принадлежащий к редкой породе таких учителей, обронил однажды в разговоре: “По-настоящему умная женщина не бывает обычно ни безумно счастлива, ни отчаянно несчастна, разве что моментами. Как и всякий умный человек, она стремится осознавать, понимать то, что происходит — с нею самой, с другими. В печали это утешает, а в радости убавляет радужных красок. Ей, возможно, тяжелее в молодости, но в зрелые годы все складывается, и складывается прекрасно, да… Часто совершенно неожиданным для всех образом”. И на мой осторожный вопрос: “А много ли Вы знаете таких женщин?” — удивленное: “Голубчик мой, да их куда больше, чем принято считать, на них же мир держится!”
И я почти не могу припомнить женской группы, где не прозвучало бы слов любви и признательности по адресу вот этих, как сказал бы психоаналитик, “отцовских фигур”. Дед, научивший не очень-то интересную собственному папе девочку обращаться со словарями, играть в шахматы, плавать. Учитель биологии, предложивший вроде бы не блиставшей способностями девочке провести небольшой эксперимент и самостоятельно проанализировать его результаты. Отец, рано ушедший из семьи, но приходивший к дочери — под неодобрительное ворчание матери и отчима насчет “забивания ребенку головы всякой чушью” — с теми книгами, которые были интересны ему самому. Инструктор по вождению, терпеливо превращающий ученицу из нервной “дамочки за рулем” в уверенного и умелого водителя. Руководитель спецкурса, услышавший в бесхитростных вопросах студентки способность к оригинальному видению предмета и — вместо иронии с позиции превосходства — подробно и уважительно отвечающий на эти вопросы. Научный руководитель. Духовник. Коллега. Издатель. И снова — дедушка, давно умерший дядя, отец… Их основное “сообщение” иногда совсем просто — и необходимо, как хлеб и вода: “Ты можешь”. В подтексте: пробуй, рискуй, увеличивай нагрузки, я готов порадоваться твоим успехам, мне интересно твое мнение, у тебя есть будущее, ищи свое и учись тому, чему могу научить я… Ты можешь.
Когда получается и когда не получается, когда спутники следующих периодов жизни говорят и делают противоположное, когда от необходимости слишком многое делать хорошо впадаешь в отчаяние, когда разонравится то, что казалось достижением вчера или еще сегодня утром, когда пропадает в тартарары труд и надежда нескольких лет жизни, когда велико искушение больше ничему не учиться и смирно жить на “проценты”, — эти голоса все равно звучат в нас. Даже если — и особенно в этом случае — нам не было дано таких встреч в реальности. Тогда мы выращиваем, “расколдовываем” свое “ты можешь” из себя самих, из книг, из опыта других участниц группы. И продолжаем путь со штормовым фонарем. Потому что даже если у нас не было отца, который “всегда находит дорогу”, жизненно важно знать, что у кого-то он был.
Теневая состоятельность, или “женщины ночи”
Господи, дай списать,
якоже я давала
всем, даже нахалу
Камоше!.. “Десятова, пять!” —
скажет Марьпетра, журнал
захлопывая со злобой,
прекрасно зная (еще бы!),
кто у кого списал.
А вот и еще один распространенный выбор: одолжить свой интеллект, стать “серой кардинальшей” брата, мужа, друга. Мне известно несколько подлинных историй сестер, годами делавших уроки за братьев, потому что так было удобнее всем. И немало вокруг умнейших жен-советчиц, “боевых подруг”, остающихся в тени и годами “делающих уроки” за дорогих им людей. В чем-то лестно. Дает немалые возможности знать, понимать, разбираться — и не надо ни с кем бороться, ничего никому доказывать. “Вторичная выгода” такого “нелегального положения” совершенно очевидна: можно не получать оценок во внешнем мире — то есть не быть отвергнутой. Можно наслаждаться тайной зависимостью от тебя того, за кого “делаешь уроки” — и при этом оставаться хорошей, помощницей, в чем-то немного чеховской “душечкой”. Можно время от времени ненавязчиво намекать понимающим наблюдателям, что, мол, и от тебя кое-что зависит. А уж что точно можно — это под настроение чувствовать и считать себя несправедливо обиженной, недооцененной, тихонечко “вести счет”. Но заслужить одобрение и благодарность все равно не удается. И более того, неприятные проблемы в отношениях гарантированы.
Как-то раз в пестрой куче любовных романчиков попалась мне на лотке книжка, явно изданная в серии “Купидон” по ошибке. Называлась она “Женщина ночи” — вероятно, на названии “Купидон” и прокололся. Как попалась, так и канула: ни имени автора, ни года издания, ничего. По правде сказать, и в “Купидоне”-то я не уверена — может, это была “Страсть”. А то и вовсе “Соблазн”. Один черт, к этой книжке они все отношения не имели. Рассказываю сюжет — как могу, по памяти. Некая дама, мать довольно больших уже детей и жена совершенно сумасшедшего мужа — не в романтическом, а в клиническом смысле слова — пишет под его именем романы. Для заработка и просто потому, что у нее это хорошо получается. Пишет, разумеется, ночью — днем надо заниматься детьми, навещать мужа в очередной психушке и все такое прочее. Романы начинают пользоваться успехом, а сумасшествие мужа тем временем прогрессирует, он уже, как пишут в историях болезни, “неопрятен мочой и калом”, полностью дезориентирован и практически не покидает клинику. А вскоре и совсем умирает.
У героини сложные чувства: это был когда-то близкий человек со своими надеждами и амбициями, все ли она сделала, что могла, чтобы помочь? С другой стороны — больше не надо скрывать его болезнь, жить в постоянном страхе обострения, видеть все убыстряющийся распад. Облегчение, что уж там…
А потом возникают трудности: одна-две вещи еще как-то могли заваляться в столе писателя и быть поэтому изданы женой, но что дальше? Героиня в полной растерянности: писать-то она может, но все остальное — все, что между письменным столом и практическим результатом этого труда, — для нее полнейшая загадка. Ее начинает дергать издатель, чующий здесь кое-какие возможности и готовый придумать ей новую “легенду”, за ней хвостом ходят литературоведы, пишущие о ее “гениальном муже” и желающие поживиться воспоминаниями его скромной подруги жизни — за одного из них она даже ненадолго выходит сдуру замуж. Вранья становится не меньше, а больше. Если раньше она работала в полной изоляции, ни на что не надеясь для себя, то теперь испытывает колоссальное искушение признаться. Да что признаться — заорать: я, все это писала я, все ваши комплименты и критика — это мне!
Она “зависает” между острым желанием так и поступить и сильнейшим страхом. Вокруг нее полно людей, для которых эта правда губительна. В общем, за миллиметр от серьезных неприятностей она все-таки делает на какой-то литературной конференции соответствующее сообщение. Кажется, и на конференции-то она оказывается просто как жена своего мужа-исследователя, своего рода его “вещдок”. Ну вот, признание становится литературной сенсацией, героиня уже совершенно не понимает, кто она такая, и от нервного срыва ее спасает только то, что ее взрослые дети говорят ей: “Да ладно, мам, мы давно все знали: ты — это ты”. Она уезжает в длительное путешествие. Все. Хэппи-энд ли это? Соберет ли она себя по кусочкам? А самое главное — сможет ли дальше писать и как?
На мой взгляд, этот незатейливый сюжет интересен не сам по себе — сюжеты, безусловно, бывают и более увлекательные, — а как метафора того компромиссного пути, о котором речь. Если вынести за скобки некоторые чрезмерно яркие детали вроде душевной болезни мужа или коммерческого успеха “его” романов, картинка получается вполне знакомая: все та же “теневая состоятельность”, которую так высоко оценил мой знакомый профессор психологии.
Не он один, впрочем. Его похвала “успешно скрывающим свой ум” женщинам — тоже не самостоятельный сюжет, а часть социальных ожиданий. Банальная, возможно, но весьма действенная. Колетт Даулинг, например, пишет о том, что у женщин потребность в привязанности и одобрении со стороны окружающих выражена сильнее, чем у мужчин. Не ново, но смотрите, что получается в контексте нашей темы: эта потребность плюс рано возникающие у девочек сомнения в собственной компетентности дают в результате скрытую уверенность в том, что для выживания необходимо спрятаться, пригнуться, “погасить свет”. Вот как это бывает в Америке:
“Мы, которых преподаватели так хвалили за серьезность, исполнительность и ответственный подход, продолжаем полагаться на эти добродетели. И обнаруживаем, что в профессиональном мире с нами обращаются как с детьми. Милыми и ответственными, возможно. Но — детьми. Нас не обязательно принимать всерьез. Мы сами готовы слегка обесценить любое свое достижение и не принимать его всерьез. Мы сами не используем свои возможности — не “разгоняемся”, ползем на второй передаче, даже не узнав возможностей двигателя… Большинство женщин занимает положение, не соответствующее их способностям и подготовке, в силу внутренних ограничений”*.
О том, как это бывает у нас, мы знаем немало. Вот две истории на эту тему. Возможно, они прольют некоторый свет на механизмы компромиссного пути “реализации потихоньку”.
Наталья — элегантная, обаятельная, шумная. В своем деле прекрасно разбирается, не раз получала лестные предложения возглавить проект, реализовать свои идеи — и как-то всякий раз то ли долго думала, то ли вполне серьезно заболевала, то ли никак не могла принять предложение “по семейным обстоятельствам”. Она по-прежнему работает “вторым лицом” в своем отделе, немало делая и за “первое лицо”: “Как же я могу допустить, чтобы документация ушла в том виде, в котором он ее подготовил? Это просто несерьезно, может пострадать дело. Ну, я беру и тихонечко перерабатываю, довожу до ума. Главное, чтобы он не заметил, что я в бумагах как следует похозяйничала, чтобы поправки выглядели незначительными”.
— Наталья, Вас эта ситуация по-прежнему устраивает?
— Что-то мне в последнее время стало беспокойно. Понимаете, когда я заметила, что сама торможу свое продвижение, я задумалась: может, мне и правда не надо этого, тогда все нормально. Но что-то здесь другое, какой-то самообман. И потом, с моим ненаглядным раздолбаем Толечкой все тоже не так безоблачно. Похоже, он начинает раздражаться, даже ненавидеть вот эту свою зависимость от меня. (Пауза.) Вообще-то это все в моей жизни уже было, вы не поверите, совсем в детстве! Я же за брата уроки делала всю среднюю школу…
— У кого и как возникла эта идея?
— Это мама, конечно: “Туся, помоги, ты что, не видишь, что Толик не успевает?”
— Ну, давайте выберем из группы Маму и услышим об этом побольше. (Наталья выбирает исполнительницу роли Мамы, меняется с ней ролями и говорит “Тусе”.)
— Туся, помоги Толику. Ты же сестра, ты уже свои уроки сделала, книжку читаешь, а он не успевает. У него опять будут неприятности. Нам с отцом на родительском собрании краснеть, в прошлый раз я просто сгорала со стыда. Ты должна понимать, что я не могу им заниматься, я работаю, устаю. Ты, здоровенная умная девица, могла бы войти в положение матери и взять это на себя! Тебе что, нас с отцом ни капельки не жаль? (Обмен ролями.)
— Мама, но я не могу ему объяснять, он меня не слушает!
— Да ради бога, не надо ему ничего объяснять! Не строй из себя учительницу — ты девчонка, ты для него не авторитет. Просто сделай так, чтобы все было в порядке.
В сущности, уже все сказано и комментарии почти излишни: искушение “просто делать так, чтобы все было в порядке” сопровождает Наталью всю ее взрослую жизнь. Первый брак ее едва не прикончил, во втором она оказалась более зрелой, они с мужем по-взрослому делят ответственность и “зоны влияния”, это настоящее партнерство — не безоблачное, но здоровое. А Натальины отношения с “уроками” так и остались непроработанными, но такого рода “токсические отходы” могут десятилетиями лежать и тихо отравлять всякую деятельность, где есть за кого “взять на себя”. Особенно если этого кого-то тоже зовут Толик.
В этой истории есть еще одна важная деталь: в какой-то момент по чисто житейскому поводу отношения с братом испортились. При этом Наталья по прошествии многих лет готова к примирению, — а брат не отвечает даже на поздравительные открытки. И можно с уверенностью сказать, что если “раздолбай Толик” пойдет на решительные меры, то избавится от нашей Натальи “с концами” и спасибо не скажет. Скорее всего, возьмет на ее место другую “женщину ночи”, чье скрытое влияние на конечный результат еще не стало притчей во языцах. Вопрос здесь не в учрежденческих интригах — где их нет. Вопрос в том, что заставляет взрослую талантливую женщину искать ложной безопасности в тени очередного “раздолбая”, чьи долги она таким способом раздает.
Кроме очевидной попытки компромисса и избегания авторства, — а оно означает ответственность, — в голову приходит несколько вольная интерпретация: Наталья в своем “успешном” поиске инфантильных, несамостоятельных мужчин ищет возможности “сыграть мамочку” — такую, какую себе представляет по своему семейному сценарию. В ее реальной семье мама отчетливо дала ей понять: за то, чтобы “все было в порядке” для внешнего мира, отвечает женщина. При этом можно врать, из лучших побуждений делать мужчину еще более беспомощным, чем он есть, заниматься его делами в ущерб своим, но ни в коем случае не претендовать на авторитет. Бросаться “на выручку” следует по собственному разумению, как только покажется, что “он не успевает”. Такой и только такой рисунок поведения свидетельствует о преданности семье. Эта модель подкрепляется пусть скупой, но похвалой: дочка все понимает правильно, умница. Что можно противопоставить этой схеме в одиннадцать лет? И удивительно ли, что в первый раз Наталья вышла замуж за пьющего, плохо приспособленного к требованиям реальности и при этом “милого, обаятельного” мужчину, годами изображала для знакомых семейное благополучие? При разводе она удостоилась реплики свекрови: “Не выдержала ответственности, предала — настоящие женщины так не поступают”.
Грань, за которой помощь превращается во что-то совсем другое, тонка. Всегда ли мы, например, действительно помогаем детям с уроками, а не делаем за них их работу? А как насчет подчиненных, если они у нас есть? И если нам случается — а это бывает довольно часто — стать для кого-то “тайной помощницей”, то что же мы чувствуем на самом деле, когда слышим от важных для нас людей: “Без тебя он этого не добился бы”? Не скромную ли гордость? Если нам действительно “ничего не надо для себя”, то откуда это чувство? Не на благодарность ли рассчитываем? Ну, не на лавры — лавры должны достаться ему, — но, возможно, на несколько листочков? Их можно высушить и нюхать себе в утешение, когда вместо ожидаемого признания мы получим что-то совсем другое. А можно бросить в суп, который мы варим в третьем часу ночи, отредактировав чью-то рукопись, написав с ребенком словарный диктант и составив план на завтра…
Вот еще одна коротенькая история о том же. Речь шла об обидах, которые помнятся долго — так долго, что логично предположить за ними нечто большее. Скажу по секрету: когда событие или просто чьи-то слова вызывают явно чрезмерную, слишком сильную или длительную для них реакцию, обычно это означает: зри в корень, “собака” зарыта не в этой ситуации — и, скорее всего, не с этим человеком. Так вот, что касается обид и тайной помощи…
— Мы с ним работали в клинике в одном отделении и уже были вместе год или больше. Он уехал на недельку отдохнуть — как-то договорился. А тут комиссия, проверка… И я две ночи подряд задним числом записывала его истории болезни — он всегда с бумажками был не в ладу, запускал эти дела до безобразия. Причем записывала, вы представляете, его почерком! Все обошлось, я ожидала хоть какого-то “спасибо” или что он хотя бы скажет, что теперь постарается вести дневники аккуратнее… Вы знаете, что я получила?!
— Света, давайте это услышим в точности, как было сказано — его словами. Поменяйтесь с ним ролями.
— Мать, ты меня извини, конечно, но ты поставила меня в неловкое положение. Ежу понятно, что писал не я. Ты что, нарочно изобразила меня полным идиотом? Который не только черкнуть пару строк не в состоянии, а еще и за юбку своей бабы прячется? (Обмен ролями.)
— Света, что вы чувствуете, слыша это сейчас? Какой ответ рождается внутри?
— Юра, мне по-прежнему больно это слышать. Может быть, в этом есть какая-то правда — потому и больно. Да, я с юности стремилась спасать. Да, я ждала похвалы своей надежности, своей готовности подставить плечо, не считаясь со временем и собственными интересами. Да, мне хотелось доказать, до какой степени мы с тобой одно. У меня в семье было так — главным моим достоинством считалось, что я могу все уладить, все взять на себя. Сейчас ты часто говоришь, что я недостаточно живу твоими интересами. Но видишь ли, я давно научилась крепко думать, прежде чем вторгаться в твое пространство. И сегодня я бы не смогла ни строчки написать твоим почерком. К счастью, нам это и не нужно — у тебя свой почерк, у меня свой. Эту давнюю обиду я отпускаю — и отпускаю с благодарностью: если бы ты меня за мой героизм хвалил, я бы так и осталась дочерью своих беспомощных родителей. И еще: я очень трепетно относилась тогда ко всяким “надо”, а ты на них плевал. Я была в третьем классе, а ты в седьмом. А сейчас мы оба взрослые и знаем, когда и что надо, а когда нет.
У “женщин ночи” действительно часто бывает развито преувеличенное, обостренное ощущение необходимости “соблюдать лицо”, следовать норме. Им неловко. Им небезразлично, “что люди скажут”. Они стыдятся — не за себя, за кого-то. Довольно часто за этим стоит история дочери родителей (прежде всего матери), которые не справлялись со своими ролями и еле-еле справлялись с жизнью вообще. Из-за житейских ли трудностей, собственного ли семейного сценария, но кто-то в семье словно дает этим девочкам инструкцию: прикроешь мою неуспешность в родительской роли — будешь хорошей дочерью; внешний мир обманем вместе, мы же единое целое, мы же семья, правда? Боже мой, разве можно отказать самым важным в мире людям, чье одобрение для любого ребенка — хлеб и вода, свет и воздух? Они стараются. Они гордятся тем, что помогли семье. И очень легко оказываются в ловушке: “единожды солгав…”. При этом сама по себе некоторая нечестность многолетнего “делания уроков” за других беспокоит гораздо меньше, чем чувства вины и стыда, если не удается прикрыть собой очередную амбразуру.
Настоящие испытания для них начинаются тогда, когда выпадает реальный шанс проявиться самостоятельно, взять что-то на себя не тайно, а при свете дня и без затей. На них, таких способных и компетентных “в тени”, как будто столбняк нападает: они опаздывают подать документы на конкурс, подворачивают ноги по дороге на ответственное собеседование, неожиданно беременеют, хотя не собирались, — короче, бегут от самой возможности проявиться и быть оцененными по достоинству. Колетт Даулинг в анализе десятков подобных историй, включая свою собственную, предельно жестка: страх успеха, избегание самостоятельности основаны прежде всего на “вторичной выгоде” бесправного, но зато и безответственного положения.
Стало быть, выход один: научиться отвечать за себя, стоять за себя, принимать прямые оценки. Определить приоритеты, поставить цель, методично продвигаться, искать партнеров, не нуждающихся в том, чтобы на тебе “повиснуть”. Вроде бы и верно, психологически грамотно, но все же этот суровый рецепт что-то не кажется истиной в последней инстанции. Чего-то в нем недостает, что-то уж очень проста эта суровость… “Если я не за себя, то кто за меня? Но если я только за себя, то зачем я?”, — сказано давно, и сказано вовсе не женщиной. Нет, не снимается противоречие, не расколдовывается только с точки зрения “ответственности сторон”.
“Потому что, — слышим мы голос Джудит Виорст, — так называемая женская склонность к зависимости может означать не столько потребность в защите, сколько потребность в том, чтобы являться частью человеческого сообщества, быть “в связке”, “в отношениях”. Нам нужно не только чтобы заботились о нас, нам нужно еще и заботиться о ком-то самим. Да, мы нуждаемся в других — в тех, которые утешат и помогут, в тех, кто будет на нашей стороне в любой ситуации, в тех, кто скажет: “Я с тобой, я все понимаю”. Но точно так же мы нуждаемся в обратном — в том, чтобы самим быть нужными. Взаимозависимость и потребность в ней — это все же не только инфантильное желание “на ручки”. И лишь потому, что мы живем в мире, где зрелость отождествляется с отсутствием значимых отношений, свободой от привязанностей, — то есть с мужской моделью самостоятельности, — женская склонность ставить взаимоотношения на первое место выглядит как слабость, а не как сила. Возможно, она и то, и другое”*.
Возможно. И этого, как и многого другого в нашей единственной жизни, за нас никто не решит.
У Урсулы Ле Гуин, “матриарха” современной фантастики, есть очаровательный рассказ под весьма неоднозначным названием “SUR”. (Пока я печатаю эти строки, мой компьютер подчеркивает красным слово “матриарх” — не знает он его, видите ли). Итак… Рассказ — об антарктической экспедиции, предпринятой в 1909 году десяткой отважных женщин из нескольких латиноамериканских стран. “Мы хотели всего лишь пройти немного дальше и увидеть немного больше, а если не удастся дальше и больше, то просто пройти и увидеть. Не такие уж грандиозные планы. Скромные, я бы сказала”. И они прошли и увидели. Их приключения описаны с блеском и юмором — очень милым дамским юмором:
“Всю следующую неделю метель преследовала нас, как стая бешеных собак. Я даже не могу описать свои ощущения. Мне начало казаться, что нам не следовало ходить к полюсу. Порой мне и сейчас так кажется. Но уже тогда я думала, что мы правильно поступили, не оставив на полюсе никаких следов нашего пребывания, потому что позже туда мог прийти какой-нибудь мужчина, страстно желавший быть первым, и, обнаружив, что его опередили, он, возможно, почувствовал бы, что оказался в глупом положении. Это разбило бы его сердце”.
В общем, они поклялись хранить тайну. И, по-моему, совершенно излишне объяснять, почему.
“Мы теперь старые женщины со старыми мужьями, взрослыми детьми и даже внуками, которые когда-нибудь, возможно, захотят прочесть о нашей экспедиции. Даже если они устыдятся своих взбалмошных бабушек, прикосновение к тайне доставит им, наверное, немалое удовольствие. Но они ни в коем случае не должны сообщать о ней мистеру Амундсену! Он будет крайне смущен и очень разочарован. Ему или кому-то за пределами семьи вовсе не обязательно знать о нашей экспедиции. Ведь мы даже не оставили на полюсе следов”.
Тысячи и тысячи не прошли дальше и не увидели больше, хотя и они не оставили следов. Смотрите, вот вспыхивает то одно окно, то другое, чтобы долго не погаснуть. Встают ли они к ребенку, проверяют ли тетради, варят ли обед на завтра — днем уже никто не вспомнит. Ребенок вырастет, тетрадки кончатся, обед съедят. Хорошо хоть ночь не полярная…
ТЕНЬ СВЯТОГО ВАЛЕНТИНА
— Простите, Вы замужем?
— Нет, просто я так выгляжу.
Как считает народная мудрость, все женщины хотят замуж. Вообще. Не то чтобы за определенного человека, а “взамуж” по определению. И точка. Народная мудрость — это серьезно, ибо даже если в какой-то период жизни — молодой ли, зрелой ли — реальная женщина совершенно не помышляет о браке (например, прямо сейчас ей эта проблема ни к чему, других хватает), она никак не может игнорировать Народную Мудрость, которая ждет от нее “правильной” установки. Чтоб как надо, то есть. Кому надо, зачем надо — это все пустое. Надо — значит надо, и нечего умничать. Ну что поделать, стереотипы так и устроены: согласны мы или нет, они на нас влияют. Итак, замуж следует хотеть, стремиться и рваться. Как бы наша личная точка зрения ни отличалась от общепринятой, эту общепринятую имеет смысл рассмотреть внимательно, “без гнева и пристрастия”. Предупрежден — значит, вооружен.
С первого взгляда ясно, что состав этого императива довольно сложен. Безусловно, в нем перепутались “послания” разной природы: биологические, исторические, культурные, социальные. Начнем, пожалуй, с историко-культурных. Наследие веков — это серьезно: мы же понимаем, что для женщины замужество так долго было единственным способом устроить свою жизнь, что установка на это единственно приемлемое решение глубока, как Марианская впадина. Реальность не в счет. Ну и что, если она может обеспечить и себя, и возможных детей, и даже родителей? Ну и что, если так называемая личная жизнь вполне устроена и устраивает? Древняя пропись все равно сигналит: не то, опасно, рискуешь, нарушаешь.
Подумайте о бесчисленных поколениях женщин, в том числе и наших с вами прародительниц. Так ли уж трепетно и сладко им было идти к венцу? Да не всегда, наверное. А каковы же были реальные альтернативы? В приживалки, в незамужние стареющие тетушки при братьях или сестрах? В монастырь? Остаться при родителях упреком, укором, а то и позором? Нам слишком трудно представить во всей неприглядной наготе тот скудный выбор, который открывался перед молодой женщиной — и от которого “для бедной Тани все были жребии равны”. И хотя в сегодняшней жизни возможностей значительно больше и они иные, древняя пропись свое берет. И если мы в своей единственной и неразменной жизни ее нарушаем, это серьезное решение. Бывали — уже в двадцатом веке, не так давно — периоды, когда казалось, что древняя пропись мертва. Что “гнилой институт буржуазного брака” повержен — эмансипированные и отважные подруги, казалось, стали обычным явлением. Об этом можно прочитать во многих мемуарах незаурядных женщин. Мне это утверждение помнится из воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам, где оно далеко не главное и высказано “к слову”, но о том же думали и писали многие. Ан нет, жив курилка. Декорации меняются, реальные обстоятельства могут быть самыми разными, но “устроенной” в большинстве культур считается замужняя женщина — какой бы иллюзорной и даже отрицающей здравый смысл ни была эта “устроенность” при ближайшем рассмотрении.
Впрочем, есть прописи и постарше, есть наследие биологическое. Человеческий детеныш остается беспомощным очень долго, нуждается в безопасности, тепле, материнском молоке, а нынче — еще и в памперсах. И что самое главное — в безраздельном внимании двадцать четыре часа в сутки. Спина кормящей матери, возможность полностью сосредоточиться на заботе о дитятке должны быть кем-то прикрыты, подстрахованы. Биологическому сценарию все равно, кем и чем: сообществом ли индейских скво, законным ли мужем традиционного европейского брака, подругами, сестрами, бабушками, мамками-няньками.
От тропических островов до гренландских торосов жизнь женщин обычно организовывалась так, чтобы более или менее обеспечивать выращивание здорового потомства. Как ни грустно, но не будем забывать, что в эти механизмы регуляции воспроизведения почти всегда входила и та или иная практика инфантицида (детоубийства) — от закапывания в аравийский песок новорожденных девочек до ужасной и такой немудреной практики отказа от кормления младенца в нищей русской деревне: покричит-покричит да и затихнет, отойдет, невинная душенька, как бы даже и своей смертью… Почему, за что? Да все просто: чтобы прокормить тех, чьи шансы на выживание выше. И с точки зрения матушки-природы эта ужасная практика так же рациональна и оправдана, как воспетое и освященное бережное отношение к матери. Зачем я об этом? А затем, что не стоит покупаться на рассуждения о том, что женщина “биологически” предназначена для жизни в браке, путать интересы рода, сообщества — и интересы самой женщины. Родовой, биологический сценарий — явление особого порядка, очень серьезное и полностью свободное от человеческих чувств, желаний или угрызений совести. Возможно, все как раз наоборот: чувства и желания ему служат, если им позволить.
Ну так вот, возвращаясь к теме “хотения замуж”. Традиция — раз, биологическая целесообразность — два. С ними не то чтобы не поспоришь, просто определяться в таком споре тяжеловато: оппонент везде, вокруг, на сколько хватает взгляда и памяти, да еще и внутри, в виде жизненных “сценариев” и едва ли не инстинктивных побуждений (вроде гнездостроительной активности животных в брачный период). Как “разговаривают” с нами древние прописи? О, разумеется, не напрямую: они слишком огромны. Косвенно, языком все тех же желаний и чувств — как будто наших. Языком семейных “сценариев” и норм: не знаю, откуда я это знаю, но так должно быть. Языком преобладающих в окружающей действительности установок и мифов.
Например, в российской практике довольно серьезную роль играет мотив отделения молодой женщины от родителей с их согласия и, если повезет, благословения. Дочь, рвущаяся к самостоятельной жизни — поселиться отдельно, самой устанавливать правила своего дома, — это вроде бы и нормально… Но не совсем: “Тебе что, с нами плохо?” — “Да нет, не плохо, но пора, хочется своего, я уже взрослая”.— “Вот выйдешь замуж, тогда и будет тебе свое. Еще вспомнишь, как не ценила родителей”. Или что-нибудь в этом роде. Как у Киплинга в одном стихотворении — что-то насчет послушной дочери своей матери в родительском доме, но госпожи — в своем. То есть, тьфу, не в своем, а в мужнином: викторианские же времена, какой там “свой дом”! О, сколько поспешных и нелепых браков было заключено не потому, что уж очень хотелось “к” — или “с”, — а потому, что отчаянно тянуло “от”! И даже возможность решить квартирный вопрос тут не так много изменила: “взрослые девочки”, вполне способные написать диссертацию или возглавить отдел продаж, живут в своих симпатичных, снятых по случаю квартирках часто с непонятным чувством вины перед родителями, особенно перед мамой: отделение состоялось, что называется, без уважительной причины.
Еще одна составляющая пресловутого “хотения замуж” — самооценка. Когда потихоньку начинают выходить замуж подруги, когда на работе и вообще где угодно поглядывают искоса: мол, что с ней не так? — велико искушение при случае всем доказать: со мной все в порядке! Многих взрослых и не состоящих в браке женщин так и спрашивают: “Почему не замужем?”. Между прочим, я не встречала ни одной, кого бы спросили с той же специфической интонацией: “Почему замужем?”. Хотя, в сущности, причины могут быть очень разные. Например, очень надоело выслушивать этот вопрос. Достали, что называется.
Вот сколько веских и серьезных оснований для того, чтобы стремиться к узам Гименея в соответствии с распространенным убеждением, что женщины “заманивают” мужчин в брачные сети. Охо-хо, ведь и правда порой легче этой легенде подыграть, чем заявлять о своих принципиальных расхождениях с ней. Недешево обходилось в любые времена нарушение негласных правил. Вот и сказки сплошь и рядом заканчиваются свадьбой. И наша Василиса вышла замуж, да еще как удачно-то, аж за царя — и с тех пор никто больше ничего не слышал о ее премудрости…
Брак как общественно-полезное устройство — это понятно; откровенный цинизм института приданого или калыма просто фиксируют отнюдь не романтическую правду традиционного замужества: у вас товар, у нас купец. И все было бы тихо, прилично и совсем уж беспросветно, и никакие Тристаны с Изольдами и Ромео с Джульеттами не беспокоили бы воображение подрастающего поколения, если бы…
Если бы в этом общественно-полезном раскладе не было еще одной фигуры, о которой пока речь не заходила. Еще одной могучей силы, которая вмешивается от века и по сей день в дела и помышления как мужчин, так и женщин, позволяя им все-таки пережить несовершенство человеческих отношений — как в браке, так и вне его. Ну да, речь о ней. О любви. О дивной способности на какое-то время забывать обо всем на свете, включая собственную персону, и считать существование другого человека более важным, чем существование озоновой дыры, идиота-начальника и неоплаченного телефонного счета.
В сущности, эволюционное излишество, но какое! Не это ли имеют в виду, называя ее “чудом” — то есть тем, чего быть не может? Подумайте сами: ни с того ни с сего думать о совершенно постороннем человеке день и ночь, более всего на свете желать его увидеть, услышать, а если очень повезет, то и потрогать — такое возможно? Теоретически — не должно бы… Однако почти каждая из нас по личному и близких подруг опыту знает, что не только возможно, но и почти обязательно. Душа, не пережившая этой счастливой тоски, этого нормального умопомешательства — обыкновенного чуда, чего-то очень существенного о себе и о мире не знает.
Позвольте, так мы все-таки о любви или о браке?
Вот тут-то и парадокс, тут-то и источник множества недоразумений. Если, к примеру, считать брак исключительно “организацией”, чья задача — экономический союз с целью выживания, выращивания детей, заботы о стариках, то все выглядит довольно уныло, но по меньшей мере понятно. В этом случае функция чувств — сугубо служебная, как в поговорке “стерпится — слюбится”.
Наши далекие предки понимали под счастьем вообще не состояние души, а везение, случай: “двери, по счастью, не были заперты” или “не было бы счастья, да несчастье помогло”. И только. И все. И когда сказка или иной сюжет заканчивается тем, что такая-то пара стала жить-поживать и добра наживать, это и есть “старинное” понятие счастья в браке: достаток, здоровье и, самое главное, отсутствие бед. Не овдоветь, не похоронить одного за другим детей, не покинуть этот мир в родильной горячке, оставив детей сиротами, — ну не счастье ли? Дожить до старости в нашем понимании этого слова выпадало немногим.
Кстати, вас никогда не удивляло обилие мачех в сказках? Одна сторона этого феномена — символическая: черная тень матери, ненавистная часть самой важной в жизни ребенка фигуры. Но другая-то упирается в практику, быт: надо же кому-то вести хозяйство и присматривать за оставшимися после покойницы детьми! Жена хороша здоровая и смирного нрава, не сварливая, а если хороша собой — еще лучше. Само собой, небезразлично приданое и статус семьи, с которой породнился. “Повезло с женой, — скажут тогда соседи, — посчастливилось”. Женское счастье — “устроить свою судьбу”. Конечно, лучше с милым, чем с немилым, но выбирать могли далеко не все и не всегда.
Вопрос о счастье в современном смысле как бы и не возникает, если только муж не полное хозяйственное ничтожество (в благородном варианте — мот и игрок) или не патологически жесток, властен, скуп. В первом случае грозили голод и лишения для себя и детей, во втором — побои и притеснения, то есть несчастья. Если бы мы спросили у Василисы Премудрой или ее европейских сказочных сестер что-нибудь про счастье в браке, имея в виду определенные переживания и чувства, нас бы, боюсь, просто не поняли…
Любая сваха в уездном городишке позапрошлого века знала, что при всех практических соображениях все-таки лучше, если “товар” и “купец” друг другу приглянутся. Мороки меньше, перспективы лучше, станут жить-поживать и добра наживать, веселым пирком да за свадебку. Но даже во хмелю никакая Авдотьюшка не полагала, что в ее ремесле подбора “парочек — баранов да ярочек” любовь — основное. Авдотьюшка бывала обычно теткой практичной, природу брака как организации понимала как никто, ну, а уж если для особо разборчивой купеческой дочери надо было галантерейности подпустить, давала соответствующие инструкции. Между прочим, ритуалы ухаживания — дело вполне функциональное, обратите внимание на само слово: за кем еще, кроме женщин, “ухаживают”? Правильно, за детьми, болящими, цветочками — за теми, кто сам о себе позаботиться не может. В ритуалах этого рода фиксируется важнейшее сообщение: “он” может — и, кажется, непрочь — обо мне заботиться, может быть внимателен к моим потребностям. Для полностью зависимой в рамках традиционного брака женщины это, согласитесь, крайне важно. Пока еще можно хоть что-то выбирать, это ее последний шанс заподозрить неладное: а ну как жаден, а ну как груб? Упустишь момент, только и останется, что полагаться на “стерпится-слюбится”…
Идея или мечта о том, что брак может быть “счастливым” не только обстоятельствами, возникла довольно поздно, когда сами браки стали больше заключаться по свободному выбору или, как стало принято говорить, по любви. Тут-то и начинается путаница. Все больше людей разделяют мысль о том, что счастье — это способность к определенному видению жизни, а не сами ее обстоятельства: возникает психологическое, “душевное” измерение. А это означает, что начиная с тех пор и по нынешнее время счастье в браке прочно связывается со способностью видеть нечто бесконечно привлекательное в привычном, ежедневном. Да и живут теперь люди все дольше и дольше…
С другой стороны, романтическая любовь-влюбленность, имеющая ограниченный “срок годности” с легкой руки литературы объявляется единственной разновидностью этого чувства, если оно претендует на “интересность”. В давние суровые времена за типичным браком стояли принуждение, житейская необходимость, долг — никто и слыхом не слыхивал о браке как удовольствии, таких требований к нему и не предъявляли… А ведь весь довольно невеселый опыт прошлого — прошу прощения, уже позапрошлого — века с его скучающими у семейного очага героями и страдающими у него же героинями — это длительная и тяжкая попытка совместить уклад и чувства, социальный институт и чувства, совместное ведение хозяйства — и опять же чувства… С тех пор человечество перепробовало все: “свободную любовь” и возврат к традиционным ценностям, полную честность в отношениях и полное ханжество, материальную зависимость и таковую же независимость от спутников жизни… Рецепта счастливого совместного существования, который бы позволил без боли и потерь пережить первую — по определению краткую — фазу “мечтаний и желаний”, не нашлось. Между прочим, в свое время алхимики искали рецепт философского камня еще дольше — несколько столетий. Тоже не нашли, зато сильно продвинулись в том, что потом стало химией и медициной.
Современное сознание категорически не желает видеть в браке его сермяжную неласковую подкладку, требует одновременно все и сразу: романтической любви, хозяйственных совершенств, родства душ, сексуальной гармонии и товарищеской “командности”, розочек и сердечек дня святого Валентина прямо в наваристом борще. Как говорится в той же интернетовской коллекции, “Настоящая жена — это женщина, которая умеет закатывать три вещи: банки, глаза и истерику”. Даже монархи, которым вообще “не положено по должности” потакать своим чувствам, желают жениться исключительно по любви. А романтическая традиция к тому же предписывает считать Любовью только первую ее фазу — так сказать, “острую”. Протекающую в накале чувств, в угаре страсти, с высокой температурой и нарушениями ориентации в пространстве и времени. Вот и получается престранный набор марьяжных ожиданий: чтоб все как в первый день — гром с молнией, розы-грезы, во власти страсти, — но чтоб навсегда! А иначе — типичное “не то”.
И когда еще наживешь опыт разных видов, форм и стадий любви, когда еще сердце научится не тосковать по “утраченному раю” и признавать противоречивую природу глубоких отношений с другим человеческим существом, когда еще… Сколько раз, пока этот опыт накапливается, оказывается под угрозой и душевная близость, и чувства, и сам союз — в частности, брак.
По данным некоторых исследований — правда, западных, но все равно любопытных, — наиболее удовлетворенными своей жизнью назвали себя две категории людей: мужчины, никогда не состоявшие в браке, и женщины, расторгшие его по собственной инициативе. Прогноз, между прочим, и у тех, и у других не так чтобы безоблачный: “по статистике” им положено с течением лет больше болеть, хуже приспосабливаться к изменениям и вообще жить в среднем меньше, чем добровольные заложники семейных уз. Один восьмилетний мальчик, случайно услышав во взрослом разговоре упоминание этих данных, буркнул: “Так им и надо!” —??? — “Не захотели трудностей, вот и болеют. Все закаляются, а они нет”. Возможно, дитя и правда кое-что угадало? Довольство жизнью, да еще “внесенное в декларацию”, наводит на размышления об избегании чего-то, чего избежать без расплаты, видимо, почти невозможно…
Чего? Что такое есть в совместной жизни с другим человеком, о чем глухо предупреждают поговорки и анекдоты и чего столь многие в конце концов просто не выдерживают? “Вы знаете, моя жена — ангел”. — “Счастливец! А моя еще жива”. О чем это? Мы знаем, но ужасно не хотим в это поверить. Мы готовы скорее признать, что брак наших родителей был не вполне идеальным, что наши собственные отношения с партнерами “не сложились”, — но не признавать саму идею. Какую? Как написал один социолог (по-моему, лучше и короче об этом не скажешь): “Человек — даже без враждебных намерений, без желания причинить боль, вне какой бы то ни было установки на агрессию, а просто самим выражением факта своего существования — может причинять ущерб другому человеку, представлять для него прямую угрозу”. Совместная жизнь — уже в силу постоянного пребывания на виду друг у друга, разнообразия возможностей “выражать факт своего существования” — несет в себе взаимную угрозу. Близкие отношения — а не о близости ли все мы мечтаем, когда хотим любить и быть любимыми? — не только греют, но и ранят. Не только светят, но и травят. Увы.
В самой любви есть тени, “драконовы зубы” враждебности. Во всякой любви, по определению. Даже в любви матери к маленькому ребенку.
О, об этом не принято говорить в еще большей степени, чем о мрачных сторонах брака! Ребенок такой беззащитный, он так недавно был ее частью, у него такой смешной хохолок на макушке, такие крошечные пальчики — и двадцать четыре часа, полностью посвященные удовлетворению его потребностей, в какие-то моменты доводят “ангел-маменьку” до такого белого каления, что она сама себя пугается. И есть чего испугаться. “Так бы об стенку и шваркнула!” Девяносто девять из ста никогда не реализуют эти злобные, разрушительные импульсы в прямом действии, — то есть не шваркают. Но описан же детскими невропатологами shaken baby syndrom (затрудняюсь перевести на русский гладко, корявым, но достаточно точным переводом будет “синдром тряханутого младенца”). Трясли, то есть — но слишком резко, со зла, а может и того, об стенку… А если “трясти” очень сильно или очень часто, то уже и травматическая микросимптоматика наблюдается, складывается в устойчивую картину синдрома. Что, звери какие-нибудь, чудовища? Да нет, обычные родители, больше матери. И преимущественно вполне любящие. Но — “не справились с управлением” собственными агрессивными импульсами. С теми самыми тенями, которым якобы не место в ослепительном сиянии любви. Даже той любви, которая считается самой бескорыстной и самоотверженной…
И если “драконовы зубы” есть даже в этой любви, что уж говорить о двух совершенно отдельных взрослых людях, которые рискнули не только “встречаться”, но и жить вместе… “Придешь домой — там ты сидишь” — это ведь не только о специфической совковой безнадеге. Вы не задумывались, почему анекдоты на семейные темы вечны, а комедии все чернее? Вот несколько “фишек” из Интернетовской коллекции — остроумие, как мы помним, позволяет совместить запретные импульсы и социальную норму. Что касается запретных импульсов, то “тротиловый эквивалент” недоброжелательности в браке можете подсчитать сами. Ну вот, навскидку, без особого разбора: “Брак — это партизанская борьба за личные интересы” — неплохо, особенно учитывая все, что в нашей культуре известно о ведении партизанской войны: эшелоны летят под откос, полыхают деревни, “немцы далеко?” и все такое прочее. “Когда поздравляешь жену с праздником, главное — не сорваться на крик” — тоже славно, только очень жалко обоих. “Люди, которые женятся по глупости, как правило, начинают очень быстро умнеть”; “Когда он с фразой “У нас есть что-нибудь вкусненькое?” лез в холодильник через пять минут после обеда, мне хотелось дать ему сзади пинка! И захлопнуть дверцу” — ну, эти двое друг друга стоят…
Избежать проявлений агрессии, видимо, нельзя. Можно только обращаться с ней с должным почтением и более или менее грамотно: придавать цивилизованную форму, разряжать вовремя, не накапливать во взрывоопасных количествах. И все равно то и дело застывать в печальном недоумении перед одним из самых мучительных парадоксов обычной человеческой жизни: “Состоять в браке поистине ужасно. Единственное, что еще хуже — в браке не состоять”. Это сказал Карл Витакер, один из самых знаменитых и почитаемых специалистов по семейной психологии и семейной терапии. Между прочим, он прожил в браке с единственной и любимой женой Мюриэл очень много лет, а детей у них было шестеро. Что тут добавишь?
Еще цветочки…
У любви как у пташки крылья,
Ее нельзя никак поймать.
Я, конечно, слукавила в начале книжки: не буду, мол, писать о любви и браке, место преступления все истоптано, ни одного отчетливого отпечатка, нашей, мол, лаборатории в таких условиях делать нечего! Хорошо, что тут же честно обещала быть капризной и обещаний не выполнять, а то пришлось бы туго. В общем-то, каждая вторая работа — про любовь, если под ней понимать нечто поболе и посложней, чем гирлянда красненьких шариков в форме сердечка. А поскольку на группы вообще ходят смелые женщины — это вы уже поняли, конечно, — то и на эту тему исследования их бывают довольно решительными.
Кстати, вот еще одно рассуждение на тему опросов “про счастье”… Известно, что в браке или длительном гражданском союзе свою жизнь расценивают как удовлетворительную во всех отношениях и не хотели бы ничего менять около 60% мужчин и чуть больше 30% женщин. Мужчины говорят, что, хотя они и осознают недостатки спутницы жизни… что ж, и они не святые… а в целом “жизнь удалась”. И даже получилась лучше, чем ожидалось: совместная жизнь, оказывается, не настолько лишает свободы, как гласит известный мужской миф. В принципе, можно ничего и не менять. Может, и не райское блаженство, но все о’кей. Женщины тоже не собираются ничего менять, но склонны рассматривать брак как ловушку, форму эксплуатации и настоящий конец личной свободы. Это при известном убеждении, что в браке мужчина “расстается со своей свободой”, а дамы наперегонки несутся к венцу, расталкивая друг друга локтями, а весь смысл их жизни — в строительстве гнезда и устилании его выщипанным из себя же пухом! По всей вероятности, сама идея — или, если хотите, образ — совместной жизни в женском восприятии сильно идеализирована. А завышенные ожидания — прямой путь к разочарованию: в глазах — обида, в руках — утюг. Или, ежели желаете возвышенного слога: “Когда жалуются на жизнь, то это почти всегда означает, что от нее потребовали невозможного”. Кажется, Ренан.
Мы обсуждали эту маленькую “нестыковочку” на многих группах. Правда ли, что даже внешне вполне современный брак все-таки удобнее для мужчины? “Двойной стандарт”, преобладание власти над обязанностями и все такое прочее? Правда ли, что муж и жена, по существу, состоят в двух разных браках — настолько по-разному они видят все происходящее? Правда ли, что от женщины ожидается такая “хамелеонистость”, такой ресурс адаптации к чему угодно, что впору надорваться, — а главное, что женщины ожидают этой бесконечной гибкости позвоночника сами от себя? Вот картинка, которую легко опознать, если не полностью, то в каких-то деталях:
“Всякий раз, когда она доверчиво влюблялась, ее охватывал болезненный энтузиазм помогать-служить любимому на всех фронтах — от кулинарии и экзотических пристрастий субъекта страсти до сочинения авантюрных схем и концепций в его работе, причем исключительно в рамках “чистых технологий”.
И каждый раз блюда потребляли, привыкали к ним и ожидали новых кулинарных открытий; мысли использовали, цитаты присваивали, плагиат становился нормой, а саму Иринку оставляли за бортом. Если бы она знала, что ее всего-навсего “бортанули”, то выкрутилась бы и смирилась. Но она чувствовала, что из-за своего проклятого служения превращается для любимого в “мусорное ведро”, куда можно сплавлять любой негатив — агрессию, лень, скупость и прочие виды распущенности личности.
Не предъявляя претензий, она принимала решение тихо “отползти” — затаивалась, замыкалась, не приставала и старалась неприметно жить своими делами. Такое решение проблемы казалось ей благородным, но именно оно провоцировало почему-то чудовищные, дикие реакции. Отношения переходили в стадию “наездов”, ее цепляли, щипали, мелкие поступки комментировали, извращая суть, а также заставляли постоянно защищаться”*.
Знакомо? Конечно, ну и что? Что толку сокрушаться о несправедливости устройства этого лучшего из миров — так недолго и захлебнуться в жалости к себе и действительно скатиться к бытовому жанру: “Я ему, паразиту, отдала лучшие годы”. И чего ждала, когда отдавала? Неконструктивно. И, что существеннее: “чтобы станцевать танго, нужны двое”. Нам важнее было понять, что стоит за женскими разочарованиями, а в нашем случае “понять” означает попытаться осознать свои собственные тени, омрачающие союзы удачные и не очень, длительные и не очень, всякие. Вот что думали по этому поводу одиннадцать “присяжных заседательниц” в одну из суббот.
— Мне кажется, мы — то есть, я говорю о себе — слишком многого ждала от брака. Как будто это решение всех проблем, как будто он сам по себе меня ставит на какие-то рельсы, а дальше надо только ехать. А он сам по себе гораздо больше проблем создает, чем решает. Иллюзия, что потом все как-то само устроится, — а все наоборот. Я ждала не этого! Обманули!
— Да-да, причем эти самые ожидания еще и противоречивы: я хочу, чтоб “как за каменной стеной”, — но чтоб считали равноправным партнером; чтоб меня понимали, выслушивали, душевно со мной разговаривали, — но чтоб при этом он был “настоящим мужчиной”, решительным и все такое. Как же это совместить — и кто такое может совместить?
— И чтоб ухаживали, как в кино, — а ответственности чтоб было, как у зрелого мужа, серьезного и без придури.
— И чтоб детей воспитывал вместе со мной, был хорошим отцом, — но только так, как я считаю нужным!
— Пусть уступает, — но чтоб не был тряпкой!
— Хочу независимости, — но содержи семью!
— Будь и мамочкой, и отцом, и любовником, и сыном — и тогда, когда мне не хватает мамочки, отца, любовника или еще одного ребенка!
— Возьми на себя серьезные решения, — но почему ты со мной не советуешься?
— Принимай меня такой, какая я есть: мой возраст, мои интересы, внешность, характер, все… Но чтоб при этом оставался тем влюбленным мальчиком, который ничего не соображал и видел во мне одно хорошее!
— Не нарушай моих границ — почему ты совсем не интересуешься моими делами?
— Делись со мной, рассказывай мне все, — но только то, что я хочу слышать!
Ох, как же мы смеялись! Не над нашими спутниками жизни, даже не над собой — над детской верой в брак как “хороший конец”, в брак как смысл жизни, в брак как “наше все” — не путать с Пушкиным, он тут ни при чем. Вспомнили, конечно, и присказку “хорошее дело браком не назовут”, и множество жестких, “теневых” формулировок фольклора. Здесь “хитом дня” оказалась пословица “Мужу-псу не показывай жопу всю”, слышанная одной из наших женщин от своей прабабушки. “Я долго не понимала. А вот недавно получила диплом, второе высшее. Ну и похвасталась дома. И мне тут же рассказали, чего стоит мое второе, а заодно и первое, и вообще где мое место. Сразу вспомнила и поняла”. Вот она, угроза, выражаемая “самим фактом существования”. Вот они, драконовы зубы. Самое интересное, что никакие эксперименты с браком — свободный, пробный, гражданский, европейский — этой стороны явления никак не отменяют.
Более того, тут возникает любопытный парадокс. В традиционной культуре — там, где “узы Гименея” и прочие подобные атрибуты — говорят о брачных обетах, клятвах: “Клянешься ли ты любить и почитать, в болезни и здравии, бедности и богатстве…”, — ну и все такое прочее. Клятвы эти, разумеется, нарушались, притом не только изменами: согласитесь, что даже в достаточно благополучном браке двадцать четыре часа в сутки “почитать” как-то не получается. Традиция вольного, только на чувствах основанного союза отказалась от ритуальной стороны брака — мол, сплошное лицемерие, никто никому ничего не должен. Счастья, по свидетельству миллионов очевидцев, почему-то не прибавилось. В самом деле, если эти двое друг другу ничего не обещали, то и все их ожидания, вся система представлений исключительно субъективна: что такое, например, измена? Есть ли вообще какие-то обязательства и как они распределяются? Как
узнать, “достаточно” или “недостаточно” чувства — у кого эта мерка? Получилось, что в свободной, размытой и многоукладной традиции — а такова современная практика в большинстве развитых стран — мужья и жены в гораздо большей степени становятся заложниками собственных представлений о том, что правильно и неправильно в браке. А представления эти сплошь и рядом транслированы от собственной семьи, от раннего окружения — и по большей части воспринимаются как единственно возможные. То, на чем вырос и чем пропитался насквозь, воспринимается как нормальное, само собой разумеющееся. Даже в таком достаточно распространенном случае, когда человек — будь то мужчина или женщина — решительно настроен в своем браке сделать все “не так, как у родителей”. Боже мой, сколько раз я это слышала и от мужчин, и от женщин на консультациях и на группах: “Мне казалось, что свою семью я построю совсем по-другому. Как же вышло, что все повторяется?”
Можно сказать “да”, можно сказать “нет”, но говорим мы все равно на том же самом “языке” — языке своей родительской семьи. Наш избранник — представитель другой цивилизации, хотя бы ему и казалось временами, что его “никто так еще не понимал”. А наши дети унаследуют оба “кода”, которые за время семейной жизни причудливо переплетутся, где-то сплавятся, а где-то так и останутся “непереводимой игрой слов”. Удивительно ли, что в ожиданиях, касающихся партнерства в браке, так много противоречий? Ведь и мы от кого-то унаследовали свои фантазии и претензии, свою шкалу оценок, свои опасения и мечты.
Надо заметить, что участницы женских групп поразительно чувствуют ту грань, где вот-вот прекратится “работа над собой” и начнется просто перемывание косточек близких людей, “посиделки”. Если есть взрывоопасный запас непроявленной агрессии, обиды, то ему лучше быть разряженным именно на группе — так безопаснее. Но мы никогда на этом не останавливаемся. И после “детоксикации” все-таки стараемся общими усилиями понять одну простую вещь: что я могу сделать для себя, чтобы все-таки не принимать в отношениях роль, которая меня не устраивает? Потому что если “я у себя одна”, это обязывает: другой человек, тем более мужчина, “инопланетянин” — таков, каков он есть; и он унаследовал противоречивые модели, несовместимые ожидания, “комплекс мадонны и проститутки” et cetera. И еще: он с детства дышал воздухом родимой патриархальной культуры, к тому же в ее социалистическом, то есть особенно лицемерном, издании. Он, скорее всего, не станет разбираться со своими стереотипами — во всяком случае, до появления “жареного петуха” с однозначно нехорошими намерениями. Более того, весь его опыт подсказывает, что анализировать свои мотивы, копаться в семейном прошлом и “разводить антимонии” — не мужское занятие. Может быть, когда-нибудь это войдет в моду: когда его начальник начнет вслух упоминать о своем психоаналитике, например. Но не исключено, что для меня лично это уже ничего не изменит: “до стольких не живут”.
Моя единственная жизнь — слишком важное дело, чтобы позволить себе бездумно попадаться в уже известные мне ловушки. И дело совсем не в том, что “я тоже виновата”: дело как раз в том, чтобы перестать играть в “поиск виноватого”. А вместо этого попытаться изменить то, что я могу изменить, и принять то, чего я изменить не могу. А для этого, как известно, придется научиться отличать одно от другого. И даже если я ничего не могу сделать с законами этого мира, я всегда могу лучше понять свой личный вклад в собственные разочарования и, как минимум, рассмотреть любые свои решения при ярком свете подарка Бабы-яги…
Так что мы не ограничились констатацией путаницы в собственных чувствах и мозгах: не успели отсмеяться, как кто-то предложил пройтись еще раз по всем противоречиям в ожиданиях и потребностях, которые так резко высветились: нам показалось, что просто признать их наличие недостаточно. Ибо в каждом таком противоречивом требовании к мужчине, который рядом, таится точка выбора для себя. Может быть, не пожизненного, но выбора: все-таки девочкой я хочу быть или взрослой, на равных или нет, искренней или не очень? И за многими “вилками” обнаружились вполне узнаваемые конструкции.
Например, все то же противоречие “имени Золушки”: безопасность — свобода.
Например, боязнь отвержения, сравнений: скажи мне, что я самая лучшая, что я единственная, be my Valentine и черт с ней, с реальностью. Здесь часто зарыта отравленная приманка: каких только подвигов многие из нас не готовы совершить, чтобы заслужить этот “высший балл”! Что бывает — сами знаете. Куда заводит “болезненный энтузиазм помогать-служить на всех фронтах”, для многих тоже не секрет.
Например, вечная и ненасытная потребность в безусловном принятии — любви “без экзаменов”. Это очень серьезная сила, а ее корни уходят глубоко в детство. Чаще всего оказывается, что мужчина, который нам этого не в состоянии дать (а мы ему — в состоянии?) — только “представитель” или, говоря более научным языком, “фигура переноса”. Разбираться же следует совсем с другими важными персонажами нашей жизни — с теми, чьим “наследником” он помимо воли стал.
Из сюжетов попроще — желание остановить (а то и повернуть вспять) время, вернуть “острый период” любви и остаться в нем, как муха в янтаре. Конечно, большинство из нас знают, чем чревато восклицание: “Остановись, мгновенье, ты прекрасно!” — и кто предлагает соответствующие сделки. Но искушение так велико, но иллюзия так сладка…
Вот на эту тему — не самую глубокую в той истории о разочарованиях, куда мы влезли, — и работала прелестная женщина Роза. И это было так красиво, так печально и настолько шире любой “бытовухи” про несложившийся брак, что заслуживает рассказа.
— Я уже дважды была замужем, и все происходило по одной и той же схеме: бурный роман, самые радужные ожидания, красивая свадьба — разочарование. В какой-то момент такая трезвая, страшненькая мысль: боже мой, что тут делает этот? Я бы не хотела еще раз в это вдряпаться. Я обожаю это приподнятое состояние, но нельзя же всю жизнь за ним гоняться! Что же это за сила такая, которая сначала возносит, а потом — хряп!
— Роза, я правильно понимаю: ты хотела бы узнать что-то о происхождении своей влюбленности и о том, куда и почему она девается потом?
— Ну да, и зачем обязательно хряпаться.
— Важны ли тебе для работы твои мужья?
— Да нет, пожалуй. Могли быть, наверное, и какие-нибудь другие.
— Тогда давай прикинем, кто или что ответит тебе на твои вопросы.
— Она и ответит, Сила.
— Имя у нее есть?
— Пусть будет как у Пастернака — Высокая Болезнь.
— Выбирай, кто ее для тебя сыграет. Выбрала? Поменяйтесь ролями. Высокая Болезнь, расскажи Розе, что ты для нее такое.
— О, я прихожу и меняю все! У тебя все получается, ты летаешь, ты горы можешь свернуть. Как будто у тебя роман не с человеком, а со всем миром, вселенная радуется и переливается всеми цветами радуги! Как будто у меня в руках волшебная палочка: я дотрагиваюсь, и все расцветает. (Капризно) Но сейчас я для тебя никаких чудес совершать не буду, сейчас я отдельно, а ты отдельно. (Обмен ролями.)
— Почему ты уходишь от меня, почему меня хряпаешь? (Обмен ролями.)
— Я могу дать ощущение полета — о, да. Я могу заставить сверкать каждый камушек и цвести — каждый веник. Но даже птицы летают не всегда. Ты не умеешь приземляться. Вот и хряпаешься. (Обмен ролями.)
— Ты что, с самого начала знаешь, что покинешь меня? Тогда ты просто дрянь, обманщица. Ты же должна быть вечной! (Обмен ролями.)
— Это кто тебе сказал? Я вообще не понимаю этого вашего “вечно”. У меня каждое мгновение — навсегда. Ты что, собираешься их считать? Не смеши!
— Но мне надо знать, что будет дальше!
— Извини, прогнозы — это не моя работа. Я и так перегружена: украшаю, утешаю, обнадеживаю. Когда моя работа сделана, я ухожу. (Обмен ролями.)
— Тогда зачем ты вообще приходишь? Расстройство одно!
— Зачем цветы? Зачем праздники? Это вы, мои дорогие, хотите, чтобы цветы никогда не осыпались, а понедельник не наступал. Я вам этого не обещала. Я просто даю вам шанс увидеть друг в друге лучшее и, может быть, ради этого лучшего смириться со всем остальным. Шанс, понимаешь? Не итог, а возможность. Начало, а не конец. Без меня людям было бы гораздо труднее быть вместе: я толкаю вас друг к другу, и все, что вы чувствуете, — правда. И когда вы уже готовы увидеть больше, я ухожу. Если цветы не осыпаются, значит, они искусственные. Ты любишь искусственные цветы, Роза?
— Ненавижу. Им место только на кладбище. Скажи, когда ты уходишь, дальше еще что-то хорошее бывает?
— У кого бывает, у кого нет. Те, кто любит искусственные цветы и вечные праздники, гоняются за мной, так ничему и не научившись. Те, кто готов узнать больше, могут познакомиться с моими сестрами. Переживи понедельник, научись приземляться, разгляди завязь в облетевшем цветке, и ты сможешь с ними встретиться.
— Спасибо. Ты очень великодушна.
— Не за что. Приятно было поболтать — обычно мне не задают вопросов, только призывают, воспевают или клянут. Ты смелая женщина, ты посмотрела мне в лицо. За это я открою тебе еще один секрет. Я могу дотрагиваться своей волшебной палочкой не только до женщин и мужчин. Могу сделать неповторимым закат, город, стихотворение — что угодно. Но только для тех, кто научился меня отпускать. Тогда я больше не Болезнь, пусть даже и Высокая. Я становлюсь подарком, нечаянной радостью. Много одержимых мною, много таких, кто меня боится; много разочарованных. А меня нужно пе-ре-жить. Запомни: пе-ре-жить.
— Спасибо. Я, кажется, поняла. Все это очень грустно, но похоже. Прощай.
— Я предпочитаю говорить “до свидания”. Кто знает? Никогда не говори “никогда”. И помни о моих сестрах!
— Да. До свидания. Спасибо, что ты была. И спасибо за науку.
И в тот же день на той же группе мы, конечно, встретились и с сестрами Высокой Болезни, но это были уже другие работы и другие темы. Роза же в своей истории удивительно тонко и точно показала, как опасно пытаться “консервировать” то, что по самой своей природе должно быть живым. А это означает — развивающимся, изменчивым… и смертным. Раз живое.
И куда бы мы ни шли, время от времени наш путь будет пролегать через то место в темном лесу, где придется перебороть страх и задуматься о костях, охраняющих страшное, но необходимое место, — и, возможно, о смене дня и ночи, о циклах.
“Вдруг скачет мимо нее всадник: сам белый, одет в белое, конь под ним белый и сбруя на коне белая, — на дворе стало рассветать.
Идет она дальше, как скачет другой всадник: сам красный, одет в красное и на красном коне, — стало всходить солнце.
Василиса прошла всю ночь и весь день, только к следующему вечеру вышла на полянку, где стояла избушка Бабы-яги. Забор вокруг избы из человечьих костей, на заборе торчат черепа людские с глазами. Вместо верей у ворот — ноги человечьи, вместо запоров — руки, вместо замка — рот с острыми зубами. Василиса обомлела от ужаса и стала как вкопанная. Вдруг едет опять всадник: сам черный, одет во всем черное и на черном коне. Подскакал к воротам Бабы-яги и исчез, как сквозь землю провалился, — настала ночь. Но темнота продолжалась недолго: у всех черепов на заборе засветились глаза, и на всей поляне стало светло, как середи дня”.
Потом Баба-яга скажет Василисе на ее вопрос о трех всадниках: это день мой ясный, это мое солнышко красное, это ночь моя темная — все слуги мои верные… Позвольте, но кто же она такая, эта несносная старуха в ступе, если ей подчиняются природные явления, если сменой дня и ночи ведают ее слуги? Да, а как там говорила Высокая Болезнь в Розиной работе… Если цветы не осыпаются, значит, они искусственные… Переживи понедельник… Ты смелая женщина, ты посмотрела мне в лицо… И мы знаем — не только из литературы, — что у персонажа Розиной работы тоже есть жертвы, что погубленных ею не счесть. Только их костями она распоряжается иначе: на Востоке есть поверье, что камень бирюза — это косточки умерших от любви…
Поистине в разных обличьях являются перед нами древние грозные богини…
Мечтать не вредно…
Это наше священное право —
остро, вечно нуждаться в любви,
чтобы ангел светился и плавал
над тобой, как над всеми людьми.
Все, кому не лень, призывают нас к реалистическому взгляду на себя и наших мужчин, иронизируют по поводу идеализации “неопознанного летающего объекта” вначале и горьких разочарований потом. И я туда же. Прямо какое-то “люди, будьте бдительны” получается. А помечтать? Нет, серьезно, если бы встреча с Мужчиной Мечты не трогала каких-то специфически настроенных струн в женском сердце, кто бы читал дамские романы, кто бы обклеивал стены в общежитии постерами с душкой Ди Каприо, кто бы бесконечно пересказывал “Золушку” в десятках версий? По твердой и реалистической логике бедняжка должна была бы не по балам бегать с помощью магических уловок, а конвертировать благосклонность Крестной во что-нибудь надежное, со временем гарантирующее свободу от мачехи и сестер и устройство дел. Бал — в честь окончания кулинарной школы, танцы — с курсантами местного пожарного училища, платьице тоже можно было надеть попроще. По средствам, так сказать. Такого пресного назидательного чтива в защиту умеренности и предприимчивости, между прочим, тоже понаписано немало. Не читается как-то. И коли уж так сложилось, что женщины, в том числе и семейные, и немолодые, мечтают о Нем, поглядим на механизм этого универсального феномена.
Мечта — это всегда энергия неудовлетворенной потребности. Мужчины, “о которых можно только мечтать”, при всех своих различиях имеют одну общую черту: с ними в фантазиях возможно то, что с живыми, реальными людьми для этой конкретной женщины невозможно, не получается — будь то секс “без тормозов” или разговор по душам, столкновение сильных характеров или, наоборот, подчинение воле властного “хозяина”.
…В пору неприкаянной студенческой юности мой старый друг брел как-то раз зимней Москвой. Смеркалось, холодало, хотелось есть и спать одновременно. Краем глаза увиделась вывеска: “Шашлычно-пельменные товары”. Миновав ее, любознательный юноша впал в недоумение: уж коли пельменная, так не шашлычная, что-то здесь не так. Не поленившись вернуться, он опознал привычные каждому “школьно-письменные…” — и навсегда запомнил, какие шутки может играть с восприятием голод.
А уж шутки, которые играет с нами тоска по любви, по эмоциональной и чувственной “пище”, случаются сплошь и рядом и порой они далеко не так невинны. И разобраться в источнике ошибки не так просто, и цена ее может быть высокой, а что самое главное — в эту историю обычно вовлечен еще и другой человек… Если бы речь шла только о сексуальной потребности, все было бы относительно просто: “люди, будьте бдительны”, не позволяйте случайной прихоти испортить вам жизнь. Наши естественные потребности прекрасны, но нуждаются в присмотре разума, а наши нормы и запреты тоже хороши и правильны, но время от времени нуждаются в пересмотре с помощью все того же разума… Ну, и так далее.
Кто-то из мудрых сказал, что каждому человеку нужно, чтобы его любили, каждый хочет именно этого. Если же это невозможно — пусть уважают; если и это невозможно — пусть вожделеют; если и этого нет — пусть боятся; невозможно — пусть хоть презирают или ненавидят… Но в самом начале все равно стояла потребность в любви, хотя после всех замен ее порой и узнать-то нелегко. А вот что всем нам известный Стендаль, автор любопытнейшего трактата о разновидностях и механизмах любви, писал о “кристаллизации”: если в сверхнасыщенный раствор соли копей Зальцбурга опустить голую веточку, прутик, да что угодно — это “что угодно” покрывается кристалликами, превращаясь в блестящий, загадочный предмет… Суть того, чем этот предмет был раньше, более не важна — было бы достаточно соли в растворе. Потребность любить и быть любимой и есть та соль, которая может сделать блестящим и привлекательным “что угодно”. Как говорил один мой знакомый психоаналитик, “энергия либидо катектирует на объект”. Мудрено? Тогда обратимся к другому источнику. Как говорил мальчик из некогда знаменитого (“культового” по-нынешнему) фильма “Доживем до понедельника”: “Ухаживать я мог бы и за Огарышевой, была бы эта самая пружинка внутри”. На что барышня, естественно, фыркает: “Вот и ухаживай за Огарышевой!”. И никому не надо объяснять, что ей в этом рассуждении не понравилось. Рассуждение, между тем, болезненно верное. Умненький мальчик разделил “соль” и “прутик” — очарование кончилось. Привычная к нерассуждающему обожанию барышня не может с этим смириться, это бьет по ее самооценке, поэтому — сам дурак, и держись от меня подальше.
Наши потребности могут быть опасны и для нас самих, и для других — особенно когда мы не даем себе труда их понимать. В пустыне путникам мерещится не что-либо, а зелень и вода. Мы воображаем себе героев, “чуткого и интеллигентного”, сексуального террориста или “таких, каких сейчас уже не бывает”. И тоже не просто так. Но все-таки школьно-письменные товары не едят. И потому особенно важно сохранять ясность зрения и мысли именно тогда, когда мы голодны. Особенно в неверном лунном свете…
Всякая сильная потребность ведет к сужению восприятия, его сугубой избирательности: “голодной куме одно на уме”. То, чего не хватает, заполняет мысли, фантазии, сны, так и видится в поведении окружающих… Если потребности отказано в прямом, непосредственном удовлетворении, она найдет способ проявиться косвенно, в крайнем случае “уйдет в подполье”, на подсознательный уровень.
Такая вот с этим “любовным голодом” незадача: налево пойдешь — себя потеряешь, прямо пойдешь — совсем пропадешь, направо — требуется, видите ли, умение видеть в темноте…
Другими словами, в самых ярких “Его” свойствах отражается какая-то область нашей неуверенности или даже несостоятельности. Этому персонажу как бы приписывается то, что для нас является проблемой: молодая женщина, упорно не желающая взрослеть и принимать решения, мечтает о “завоевателе” или “надежной опоре”, а девушка, которой трудно и неловко выражать свои чувства, — о том, “кто поймет без слов”. Когда мы говорим, что “таких на свете нет”, мы одновременно выражаем сожаление и, как ни странно, ставим довольно точный диагноз своей жизненной ситуации: ведь другой человек вообще-то существует не для того, чтобы решать наши проблемы, а сам по себе. Мечты же “о Нем” — это всегда некоторое “если я тебя придумала, стань таким, как я хочу”, как пелось в старом советском шлягере.
Потому-то встреча с “Мужчиной Мечты” — почти наверняка травма или разочарование: только не “он оказался как все”, а реальность близких отношений заставила увидеть живого человека вместо компенсаторной фантастической фигуры. Мы это не заказывали! Нас обманули! И — заряд неприкрытой агрессии по адресу мира, который почему-то не желает удовлетворять наши потребности: не осталось, мол, настоящих мужчин, нет ли у вас другого глобуса? А уж ему-то, родимому, и вовсе каюк: “Я в него влепила из того, что было. А потом, что стало, то и закопала”. Вот как нас выдрессировала романтическая традиция.
В защиту женских фантазий “о Нем”, которые есть и будут и, следовательно, тоже зачем-то нужны и полезны, можно сказать следующее. Если к ним относиться со здоровым любопытством, как к проявлению своих потребностей, если отчетливо отделять мир грез от реальности и не гостить там слишком подолгу и, наконец, если смотреть на собственные мечты дружелюбно, но с долей иронии, — все в порядке. Всех потребностей в жизни все равно не удовлетворить, и именно с этой точки зрения “мечтать не вредно”.
Хочется дословно привести один рассказ — на самом деле это тоже фрагмент групповой работы, той ее части, когда после действия мы говорим о чувствах и о том, как они связаны с нашим личным опытом. Героиня той работы как раз задавала себе вопрос: почему, ну почему непременно нужно “Его” идеализировать — а самое главное, что потом с этим делать. Ответы, конечно, получались не совсем приятные: от намерения примазаться к совершенствам партнера (раз он так прекрасен, то и я достаточно хороша) до крайне любопытной идеи “предоплаты”: все любовные восторги под этим углом зрения оказывались не более чем приманкой, гуманно подслащенной пилюлей последующей реальности. Понятно, что в этой, как и во всех остальных работах, искался не единственно “верный” ответ-рецепт, а предпринималась смелая попытка исследования собственных мотивов. Потом, как водится, делились своими чувствами, возникшими по ходу “исследования”. Чувств этих было немало — и разных: от зависти до глубокой печали, от умиления до тревоги по поводу собственной “динамики влюбленности”. Опыт восхищения, обожания, идеализации — важный опыт; чем он заканчивается и к чему приходит, еще важнее. Вот что рассказала нам в тот день одна из участниц (ее собственная работа о трудном процессе отпускания взрослых детей была еще впереди).
“Когда ты работала, я все время ловила себя на том, что задерживаю дыхание. Очень уж мне хотелось, чтобы для тебя все не закончилось только горечью, чтобы ты пробилась через все сожаления к своему “моменту истины”. Только в конце я выдохнула, и так хотелось тебя поддержать, почти поздравить. А к моей жизни это, конечно, имеет самое прямое отношение. Есть у меня воспоминания, которыми поделиться очень хочется именно с тобой.
В молодости я точно знала, что компромиссы не для меня, и знала, каков должен быть мужчина моей мечты. Идеал — вы будете смеяться — мой научный руководитель. Ни о каком флирте не было и речи, просто он был “платиновым эталоном”. Умен — не то слово. Джентльмен. В стороне от кафедральных интриг. По-настоящему смел — настолько, чтобы не участвовать в постыдной травле верующей лаборантки. Настоящий ученый. Спортсмен. Несколько языков. Внешность, на которую немедленно “делали стойку” женщины любого возраста. И море разливанное мужского шарма. Вы понимаете, о чем я, да?
Я его не просто знала, а имела счастье общаться и быть любимой ученицей. И благодарна своей тогдашней застенчивости за то, что ни разу не сделала ни единой попытки увлечь, привлечь и завлечь. А мой герой был женат трижды, и всегда на очень глупых и красивых куклах. Видимо, это было для него идеальным вариантом. И уже вырастив своих детей и прожив жизнь с далеко не идеальным мужем, я понимаю, как мне повезло: ведь это нам, ученикам, досталось самое лучшее, что было в этом человеке. И на той энергетике влюбленности на самом деле воспитывали и растили себя. А все три жены рассказали бы о нем немало такого, что лично мне слушать совершенно не хочется. Есть такое присловье, что влюбленность — она как ртуть: сжимать в руке нельзя, сквозь пальцы укатится, и нет ее. А сейчас я подумала, что при постоянном контакте ртуть же еще и токсичная…”
Поведи меня в консерваторию:
Там дают сегодня ораторию,
Знатоки уткнулись в партитуры, —
Много там искусства и культуры.
Поведи в джаз-клуб меня сегодня:
Шумно, дымно там, как в преисподней,
И струится в мареве бессонном
Черный ангел с лунным саксофоном.
Или поведи меня в пивную,
Чтоб потом тащить домой хмельную.
Улыбнись мне над граненой кружкой —
Я в ответ соленой хрустну сушкой.
Дотемна, до детского невроза
Жду тебя, как дедушку Мороза!
Но душа уже подозревает,
Что тебя на свете не бывает.
Как оказывается трудно и как бывает важно не предъявлять, не выставлять своим реальным мужчинам неоплатных счетов за то, что иногда видишь во сне “Его”. Они в наших чрезмерных фантастических ожиданиях неповинны, делают что могут. А сравнения с идеалом не выдержать никому — на то он и идеал. Вы мне, конечно, не поверите, но для большинства из нас просто счастье, что мы никогда Его не встречали. Правда-правда. А если встречали, то он был или несвободен, или категорически недоступен. И слава Богу, все к лучшему в этом лучшем из миров.
Потому что Мужчине Моей Мечты — сокращенно МММ, если вы еще помните эту аббревиатуру, — лучше всего там, в царстве грез и оставаться. Мечтать о Нем — это ведь не то же самое, что просто и без затей увлечься, влюбиться или тем более любить. Тут другое. Превосходные степени и заглавные буквы! Он должен излучать что-то этакое, по сравнению с чем меркнет и становится неинтересным все остальное (остальные). Мы, в свою очередь, должны быть готовы ради него бросить все и следовать за ним на край света. Его внешность, характер, занятия и понятия выше всяческих похвал. Таких просто не бывает! (Иногда еще говорят “сейчас не бывает”, напоминая тем самым, что человечество вырождается, а Этот как-то чудом сохранился.)
И в самом деле, главное свойство Мужчины Моей Мечты — быть редкостью почти невероятной и недоступной. Во всяком случае, на общем фоне. Все, кто рядом, — не то, типичное не то! Он ли так хорош или фон так плох — неважно, было бы отличие. Он ни-ког-да не бывает всего лишь “улучшенным и дополненным” изданием реально известных мужчин: тогда неинтересно. Отличие должно быть радикальным и заметным невооруженным глазом. И тогда — гром, молния! — “вся обомлела, запылала и в мыслях молвила: вот Он”.
“Фоторобот” Мужчины Моей Мечты (МММ)
Список этих черт, разумеется, глубоко индивидуален и зависит от личности мечтательницы. Тем не менее, нам на одной субботней группе удалось выделить некоторые общие закономерности. Итак, ОН:
l. Не похож на обычных мужчин, с которыми мы учились, работали, ходили на свидания. Обязан от них отличаться, быть “не таким, как они”.
2. Не вполне понятен. О Нем известно мало или почти ничего — какой простор для фантазии!
3. Не отягощен парочкой родителей, маячащих за каждым обычным мужчиной. Его невозможно представить в роли вечного сына-подростка, говорящего в трубку что-то вроде: “Ну ладно, мам, ну я же сказал…” Он не то чтобы сирота (это уж совсем индийское кино), а скорее супервзрослый. Его можно приручать, но никак не воспитывать.
4. Обычно высок. Плечист, худощав; ноги длинные. Имеет право на какую-нибудь милую “особую примету”, но только не смешную. Никаких намеков на животик, никаких кривоватых ног и редеющих волос на макушке!
5. Окружен аурой сильной и, возможно, опасной энергии (подробно см. дамские романы).
6. Что-то умеет делать очень хорошо, желательно — первоклассно (кроме того, понятное дело, чтобы быть первоклассным любовником: необходимо, но не достаточно).
7. Любит детей — это если у Вас серьезные намерения.
8. Обладает противоречивой личностью, каких в природе не бывает: добр, но тверд; щедр, но деловит; супермен, но с душой институтки и проч.
9. В состоянии наконец-то оценить по достоинству — то есть в превосходной степени — Вас (меня, ее), иначе не стоило бы и огород городить.
10. Не существует в природе.
Главное условие Его появления в мечтах — томление, серия любовных неудач, на самый крайний случай — просто скука. Опытные дамы во все времена снисходительно и даже не без умиления смотрели на грезоподобное состояние дочерей и воспитанниц, зная, что мечтательный туман — необходимая фаза: повздыхает-повздыхает, а там и жизнь свое возьмет.
За исключением одной маловероятной, но все же иногда приключающейся ситуации: отворяется дверь, и Он появляется из своего Зазеркалья во плоти. Что и произошло с одной милой чудачкой, о которой все мы писали сочинения …дцать лет тому назад. Для женщины это — испытание. Если не катастрофа. Мужчина Мечты соткан, фигурально выражаясь, из материала заказчика, и с реальным человеком имеет совсем немного общего. И не будем утешаться рассуждениями о наивности провинциальной барышни, начитавшейся романов: куда более взрослые, тертые и житейски опытные современницы неуклонно повторяют этот нехитрый маршрут. Пример? Извольте. Голосом Аллы Борисовны: “Ах, какой был мужчина! Ну, настоящий полковник!..” Мягко говоря, отличается все — кроме самого механизма идеализации. А уж видеть полковником урку или демоном капризного мальчишку… так ведь и буфетчица из любимой народом песенки — не Татьяна Ларина…
Все симптомы характерного умопомешательства хорошо известны, на них останавливаться не будем. Лечат время и реальность. Если повезет, обходится без хирургии — тогда это только разочарование. Если нет… Шрамы и горечь, часто на всю жизнь. Подозрительность. Пессимизм. Иногда депрессия. Иногда — озлобленность. Иногда — попытки повторить опыт очарованности. (Есть женщины, которые вне состояния слепой влюбленности в очередного Мужчину Своей Мечты как бы и не живут вовсе — так алкоголик влачит какое-нибудь существование от рюмки до рюмки. Помните работу Розы?) Короче, Татьяна Ларина еще хорошо отделалась.
Интересно, что все без исключения помнят сюжет “Евгения Онегина”, но упорно пропускают как несущественную деталь один важнейший поворот в истории “выздоровления” героини. Знаете, о чем я? Нет? Преодолейте привычную тоску при упоминании произведения из школьной программы, дело того стоит. Вспомните: после дуэли бедная девочка остается с разбитым сердцем и своей невостребованной любовью, плюс глупая и жуткая история убийства Ленского, плюс жизнь, в которой все по-старому, но только хуже. Где же она излечивается? Где к ней возвращается достоинство, и рассудок, и способность понимать саму себя? В библиотеке Онегина. Читая Его любимые книги — сначала, надо полагать, от тоски, а после уже не только. Отслеживая ход его мыслей там, где на полях “отметки резкие ногтей”. Тут и только тут она начинает что-то понимать в этом человеке, его вкусах, ценностях, слабостях и прочая. А заодно — понимать, на что она сама полетела, как мотылек на огонь. И у нее возникает критический, взрослый взгляд: “Уж не пародия ли он?” — а с ним уходят и все заглавные буквы и восклицательные знаки. Браво, Татьяна Дмитриевна! Умница! Поразительно, как много людей, и мужчин, и женщин, именно этого фрагмента романа просто не помнят. Интересно, почему?
Ну да ладно. Оставим в покое пыльную полку с книгами, тем более, что они — вкупе с кино, разумеется, — во многом ответственны за нашу склонность к мечтам о Нем. На прощание расскажу еще одну историю, на сей раз подлинную. История эта о том, как встретила Его бабушка моей бабушки Ольга Ивановна, но на романтический лад лучше не настраиваться.
Итак середина того (уже позапрошлого) века. Глухая российская провинция. Семнадцатилетняя красавица, купеческая дочь Оленька. Жизнь сонная, ленивая, перемен не предполагающая, вот разве что замуж пора…
И вдруг! Городок потрясен новостью! Туда, в муромскую глушь, проводят железную дорогу! (Нам, наверное, представить трудно масштаб этой новости на фоне полного отсутствия каких бы то ни было новостей: это даже с первым полетом человека в космос не сравнить.)
…Первый поезд. На перроне — “весь цвет”. Героиня под кружевным зонтиком, сдержанное волнение толпы, предвкушающей небывалое зрелище. Медленно приближается паровоз, которого никто прежде не видел…
…и с подножки лихо спрыгивает та-кой “молодой-интересный”, в та-акой красивой форме, с та-ким сверкающим свистком, что — ах! Ясно, он здесь главный! Зван немедленно в лучшие дома, обхождение столичное, что и говорить… Куда до него местным молодым людям! Медведи-с!
Короче, голубоглазая дурочка увидела Мужчину Своей Мечты и очень быстро оказалась обручена — ах, какой пассаж! — со скромным, хотя и подающим надежды служащим Московской железной дороги. (Впоследствии он дослужился аж до диспетчера, явив талант к составлению сложных и продуманных расписаний. Но мечты Оленьки были разбиты навсегда, и карьерой толкового, способного и не лишенного оригинальности мужа она так и не заинтересовалась.) А пока: папенька, в ярости, лишил приданого. Маменька поплакала, да и простила, отправила в Москву тайком от мужа воз-другой (!) с “самым необходимым”. А красавица всю последующую жизнь горько обижалась на мужа за обман. Знал ли он, что в глухом городке сроду не видывали ни железнодорожной формы, ни живого кондуктора? Очарован голубоглазой дурочкой — да, был, а заподозрил ли недоразумение — кто знает… Никого из этих людей уже давно нет на свете. Вот так, мои дорогие… Между тем, если бы не эта “комедия положений”, вашей покорной слуги бы и на свете не было. Но это я так, к слову.
Мечты, как говорили древние, имеют одно опасное свойство — иногда они сбываются.
ЕЩЕ РАЗ ПРО ЛЮБОВЬ
Смысл жизни младше жизни
лет на тридцать — тридцать пять.
Полагается полжизни
ничего не понимать.
А потом понять так много
за каких-нибудь полдня,
что понадобится Богу
вечность — выслушать меня.
Что можно добавить ко всему, что уже сказано, сыграно, снято и написано про великое чувство — то самое, которое рифмуется с “кровь, морковь”? Разве что относительно свежую, хотя тоже не вчера придуманную мысль… А именно: то, как мы любим других людей, а они нас, напрямую связано с нашим самоотношением, самооценкой — короче, с тем, насколько мы способны любить и уважать себя самих. Конечно, связано. Любой уважающий себя “душевед” — психолог, психотерапевт — вам скажет, что женщина, которая по-настоящему не любит себя, не может и других любить как следует. И уж само собой, вызывать к себе любовь ей тоже бывает трудно; в поведении, в манере общаться как будто написано, что недостойна, а окружающие склонны верить такого рода “надписям”. И что же?
Разве задавая психологам вопросы “про любовь”, люди хотят узнать — понять — что-то о себе самих? Или о своих любимых, будь то мужчины, женщины или дети? Да нет, пожалуй. Скорее, подтвердить “по науке” какое-нибудь уже сложившееся убеждение. Или утешиться тем, что доводящая до бешенства привязанность мужа к его мамочке не уникальная, а очень даже классическая, эдипов комплекс. Или просто в какой-то очередной раз поверить, что все “кончится хорошо” и любви хватит всем. Или вызнать какие-нибудь “приемчики”, якобы гарантирующие успех в любовной лотерее. А вот уж чего эти люди — между прочим, сплошь женщины — совершенно не хотят, так это задуматься о своей самооценке, понять, какие ожидания в отношениях реалистичны, а какие нет, или тем более посмотреть на ситуацию его глазами, или увидеть собственные ошибки и разобраться в их причинах. Что-то в разговорах о том, как вместо любви можно получить внятное представление о причинах ее отсутствия, не вдохновляет. Воля ваша, есть в этом что-то похожее на “сама дура”.
Возможно, дело еще и в море разливанном популярной психологической литературы: обложки и заголовки так и призывают “простить себя”, “полюбить себя”, “изменить себя” — наряду с предложениями “очистить организм чесноком”. Серьезная — до страшного — мысль на наших глазах становится банальностью из разряда “просто добавь воды”. То, что может быть только добыто своими руками в ходе долгого и порой мучительного путешествия в собственный внутренний мир, стало походить на готовый продукт быстрого приготовления. Достаточно встать перед зеркалом, улыбнуться и сказать десять раз: “Я люблю и принимаю себя”, — как демоны рассеются, покой снизойдет и все будут жить долго и счастливо. Как говорил Станиславский на репетициях: “Не верю!”.
Нет, разумеется, это гораздо лучше, чем стоять перед зеркалом и крыть себя на чем свет стоит. Но, похоже, быстрозамороженное волшебство часто не срабатывает, а универсальная рекомендация уплывает в те же туманные дали, куда ушли некогда столь же популярные советы “взять себя в руки” или “дышать носом”. Более того, на групповых занятиях или во время индивидуальных консультаций все чаще можно услышать примерно следующее: “Я знаю, что себя надо любить. Но что же делать, если не получается? Почему у меня не получается, ведь это должно быть просто? Со мной что-то не так?”. И мудрый совет становится всего лишь еще одной ловушкой, очередным “надо”. А согласитесь, что всяких “надо” и “должна” в жизни большинства женщин и так предостаточно, от неисполненных же обязательств можно ждать чего угодно, но не помощи. Как ни обидно, собственного опыта со всеми вытекающими отсюда трудами и набиванием шишек все равно не избежать. И когда мы присоединяемся к утверждению “Я у себя одна!”, — мы признаем, кроме всего прочего, что разбираться со всеми своими потребностями, чувствами и отношениями придется самой. И учиться себя беречь, защищать, уважать, любить — тоже самой. Возможно, с помощью других — но самой.
А уж раз речь зашла о “других”… Может быть, как раз по сравнению с “просто любовью” — все равно к кому, к мужчине, ребенку, да хоть собаке — можно что-нибудь понять про эту самую загадочную “любовь к себе”, от нехватки которой, говорят, все наши беды. Все существенные признаки упомянуть не берусь, обобщения в этой трепетной сфере дело вообще коварное, но кое-что сомнений не вызывает. Итак, если мы кого-то любим…
Мы не ставим условий и не угрожаем: не сделаешь чего-то — любить не буду. Все учебники дошкольной педагогики полны предупреждений: не угрожайте лишением любви, хуже будет! Будет, будет. Проверено. Возможно, и во взрослых отношениях тезис “любишь — докажи” прямо восходит к детскому опыту вымогания, зарабатывания любви. Место этим торгам — на рекламном щите ювелирной фирмы (там такая дамочка, уперев когтистую ручку в крутое бедро, вторую протягивает за бриллиантовым колье). Вообще-то когда — и если — мы кого-то любим, ему не приходится это зарабатывать. Долгая или короткая, но уж коли она есть — она надежна. И большинство из нас прекрасно чувствует разницу между подарком и взяткой, нормальной критикой и шантажом.
Но не предъявляем ли мы неоплатных счетов к себе? Не слишком ли зависит наша самооценка от внешних успехов, от достижений, в конце концов — от сиюминутного отношения других людей? Боюсь, что очень часто наша “любовь к себе” слишком уязвима, съеживается от малейшего неуспеха… Продолжим сравнения: на этот раз речь пойдет как раз о них.
То есть о том, что свое любимое существо мы принимаем целиком — зная, конечно, и о недостатках, и о слабостях. Когда наш “друг человека” в потемках весеннего двора тащит с помойки какую-то тухлятину, вмиг забыв все команды, мы орем строжайшим из свирепых голосов, — но не начинаем же к нему иначе относиться! Когда умный и ироничный муж пятнадцать минут вертится перед зеркалом, рассматривая в профиль намек на животик и принимая мужественные позы, мы вполне можем не сдержаться и съязвить, — но разве эта смехотворная частность (или две частности) может изменить суть отношений? Когда ребенок, безумно нас этим раздражая, начинает комментировать обед голосом свекрови, желание надеть ему на голову кастрюлю становится все сильней… но… Они не идеальны, но любимы: этим сказано все. Они могут объективно быть ниже, толще, слабее, ленивее или брехливее кого-то там. Но те — не они. А мы любим — их: “Не по хорошему мил, а по милому хорош”. Но почему-то ничто не мешает нам изводить себя, бедную, сравнениями “не в пользу”: с подругой, с родной мамой, с любовницей мужа, с каким-нибудь эталоном из головы. Минуты острого недовольства собой бывают очень даже продуктивны, иногда с них начинаются настоящие изменения, но эти изменения имеют смысл тогда и только тогда, когда они свои, не “по сравнению”, а по логике и потребностям собственного развития. Кстати, о развитии…
Мы обычно заботимся об истинных потребностях своих любимых — ну, во всяком случае, пытаемся, хотя это не всегда легко. То есть заглядываем в их будущее, заинтересованы в раскрытии их потенциала, а сиюминутным и тем более неполезным для них капризом можем и пренебречь — даже рискуя вызвать недовольство. Проще говоря, не дадим ребенку третье по счету пирожное, чтобы только ублажить, но обязательно научим плавать и читать. Будем обсуждать со спутником жизни интересное для него профессиональное предложение, его “зону роста”, но дозу беззастенчивой лести все-таки разумно отмерим или “закавычим” иронической интонацией; старинный дамский рецепт “восхищаться всем, что бы он ни…”, — не образец настоящей заинтересованности и любви, а всего лишь пример незатейливой манипуляции. Это из другой оперы — про тайную борьбу за власть и влияние, про надежду с дальним прицелом “подсадить” на свое якобы обожание.
Вернемся к себе. Как мы поступаем с собой? В лучшем случае — балуем, но как редко по-настоящему растим: плохое настроение — значит, надо что-то купить (а потом жалеть или быстренько забыть про эту связь “обидели — потратилась”). Или вот еще пример, на этот раз из жизни успешной женщины-профессионала: “Я понимаю, что начала тупеть на этой работе, что она меня прессует, выкачивает из меня все соки. Разумно было бы использовать ее, чтобы повысить квалификацию, и быстро уходить. Но каждый раз так жалко упустить контракт — это как наркотик. А уж если коллеги завидуют, то выпустить из рук просто выше моих сил. А ведь по серьезному счету, это в ущерб себе”.
Как правило, мы пытаемся уделять тем, кого любим, внимание и время; вникаем в их проблемы, внимательно выслушиваем — даже немного теребим: “Что-то случилось? Давай поговорим. Мне кажется, что ты чем-то озабочен”. Если с нами не готовы разговаривать, мы отступаем, делаем паузу и внимательно присматриваемся: что происходит, лучше подождать и не дергать или все-таки попробовать еще раз разговорить, не чужой же человек! Даже чудаковатые владелицы многочисленных кошек сразу замечают оттенки настроения и самочувствия какой-нибудь Кусечки: та сегодня совершенно не мурлычет, грустная, и шерстка не блестит! В отношении себя самих мы сплошь и рядом пропускаем те моменты, когда жизненно необходимо задать себе те же самые вопросы: “Что-то случилось?” — и даже предложить себе “поговорить”.
В женских группах не однажды я слышала о своеобразном симптоме невнимания к себе: первые признаки серьезной перемены состояния — от пневмонии до беременности — вообще не отмечаются сознанием: “как-то мне было не до себя”. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Правда, большинство женщин вполне вовремя обращают внимание на то, что “шерстка не блестит” — это наша “встроенная” установка поглядывать на себя глазами внешнего наблюдателя; зрелище должно быть приятно глазу, а уж грустная “Кусечка” или веселая на самом деле, наблюдателю без разницы, на то он и чужой. Получается, что к себе мы относимся хуже, чем к кошке. Ой-ой-ой… А ответственные встречи и “плановые” перегрузки, то и дело попадающие на первый день месячных? На но-шпе и волевом усилии, по возможности не кашляя и не делая резких движений, проклиная собственную “забывчивость” — да ладно, какая там забывчивость, просто себя и свое единственное тело привыкли не учитывать, не считать чем-то важным. Одной девочке, когда она жаловалась, что где-то болит, бабушка говорила: “Ниночка, это тебе только кажется. Это все глупости, на самом деле у тебя ничего не болит”. На мой взгляд, совершенно блестящий пример сценария недоверия к собственным ощущениям: даже больно мне или нет, я сама узнать не могу; это все мне только кажется. А уж остановиться на бегу, сосредоточиться и задать себе вопросы о собственном настроении, чувствах, желаниях, планах на жизнь…
А когда у наших любимых что-то получается, мы радуемся, щедры на похвалу; неизбежные же неудачи и кризисы стараемся для них смягчить: ты обязательно научишься рисовать лошадь (прыгать через скакалку, водить машину, летать на дельтаплане)! Все образуется, давай подумаем, как это можно сделать легче и эффективней; это всего лишь контрольная, ты же можешь, ты очень продвинулся, у тебя получается все лучше и лучше, молодец! Вот хорошо бы так относиться и к собственным победам и поражениям — будь то работа, отношения с людьми или материнство… Большинство из нас в детстве хвалили мало и как-то вообще: мол, “хорошая девочка”. Учиться хвалить, поддерживать, подбадривать и мотивировать приходилось уже в собственной взрослой жизни: кое-что прочитали, за чем-то смогли понаблюдать. Подруги, родственники, мужчины, коллеги, дети, собаки — чем больше живых существ нам доводилось искренне любить, тем лучше мы знаем, как это делается.
Вот только до себя у очень многих руки так и не дошли. Хорошо еще, если наши любимые нам отвечали взаимностью — тогда мы получали поддержку, принятие и другие жизненно важные “витамины”. Даже не считающаяся самой важной — но зато самая гарантированная! — любовь собак, кошек и попугайчиков содержит в себе главное “сообщение” эмоционального контакта: “ты есть, ты важна для меня, как хорошо, что ты пришла”. Какая-то западная писательница вскользь заметила: “Разве недостаточно знать, что хотя бы одному существу на свете нравится то, что вы делаете и как вы это делаете? И кто же это существо, как не кошка?” Всякий, кто держал и любил зверей, прекрасно понимает, что не только еда и крыша нужна им от нас, а уж нам от них практической пользы почти никакой (если только вы не заводчик и не собачий парикмахер). Но всякий, кто считает эти отношения несущественными, просто их не знал. Заводя “бесполезную” городскую скотинку, мы получаем, хотя и не одновременно, сразу два важных явления: любовь и утрату, и чем больше любви, тем больнее отзываются страдания, немощь и смерть тех, кто первым слышал и узнавал наши шаги на лестнице. Незатейливая, простая радость и такая же ничем не прикрашенная боль — опыт, который многие из нас в чистом виде получают именно благодаря животным, хоть и “нельзя поместить всю свою привязанность в собаку”.
В человеческих отношениях все раз в двести сложней, и даже самые искренние и горячие привязанности поворачиваются порой темными, пугающими гранями, порой трансформируются до неузнаваемости, проходят свои фазы развития и кризисы. Если отношение к себе самой слишком зависит от того, изменил или не изменил “он”, нагрубила или не нагрубила дочь, разочаровались или не разочаровались родители, мы оказываемся в положении заложников, теряем почву под ногами и уверенность в себе. Отсюда полшага до того, чтобы начать ублажать, угрожать, подкупать, играть на чьем-то чувстве долга, вымогать, упрекать. Во-первых, все равно это обычно бесполезно, а во-вторых, разрушает личность. Рано или поздно мы встаем перед выбором: искать и ждать совершенных отношений, завороженно, как Девочка со спичками, глядеть на чье-то тепло и свет, куда нас пускают или не пускают, — или отвлечься от соблазнительной картины, ощутить свои затекшие ноги, встать, начать двигаться, согреться самой… И, возможно, даже добыть дровишек и развести огонь, у которого найдется место другим.
Вот три истории — конечно, они не только о любви, хотя и о ней тоже. Их героини хотели что-то понять и изменить как раз в той области своей жизни, которая считается для женщины самой важной. Их отличие от тысяч “читательниц колонки психолога” состояло в том, что они пришли не получить совет, а работать. И в этих работах — как и во многих других — была та степень внутренней честности, интереса и внимания к своим чувствам, которая всегда находит отклик и поддержку в женских группах. Тем более если тема так или иначе связана с любовью. Если вдуматься — а что с ней не связано в этом мире?
История нелюбимой Хрюшки
Выживать — значит рождаться снова и снова.
Когда случалось нам на группе подольше задержаться на Василисиной сказке, иногда возникали совершенно неожиданные вопросы: почему куколку, завещанную героине умирающей матерью, нужно было кормить: “На, куколка, покушай, моего горя послушай”? Почему глаза этой куколки загорались, как две свечки? Не привет ли это от не единожды упомянутого черепа? Уж не в родстве ли они — магические подарочки двух, так сказать, матерей? Почему Баба-яга такая прожорливая — в сказке это явно подчеркнуто, там “кушанья было настряпано человек на десять”? Кларисса Пинкола Эстес отвечает так:
“Прежде чем стряпать на Ягу, мы должны спросить себя: какой частью души питается столь дикая богиня? […] Ягу нужно кормить. Если она останется голодной, вам не поздоровится”*.
Красиво сказано, правда? И вспоминается одна работа, в которой вот такого непрямого, поэтического смысла оказалось на целый пир всей группе. И хотя работа была вовсе не об инициации, интуиции, дикой богине и прочих возвышенных предметах, но моя собственная интуиция и, смею предположить, дикая богиня настойчиво подталкивают связать этот пир и ту сказочную “кормежку”. И вот как это было.
Героиня, Татьяна, вызвалась поработать со своим перееданием: “Все знаю, все понимаю, и все равно жру. Хочу зарезать свою внутреннюю хрюшку”. Уже по этой формулировке легко предположить — и не ошибиться, — что Татьяне хорошо знакома идея частей: говорят же о “внутреннем ребенке”, нашей детской части, так что же мешает быть и внутренним “львам, орлам и куропаткам”? Какой образ пришел в голову — там и горячо, там личный язык говорящего. Группы обычно готовы следовать в историю участницы и на символическом, и на буквальном, и на любом другом языке. На тему переедания работы бывают самые разные: в одних оживает Холодильник, в других — Калории, так почему бы и не Хрюшка? Однако же намерение зарезать это существо меня, прямо скажем, озадачило: я точно знаю, что расправа с собственными частями, даже просто попытка их игнорировать — например, не “кормить” — ведет не к внутреннему миру и целостности, а к конфликту, а то и к беде. Да, но героиня-то хочет именно этого! Или все-таки не совсем? Пытаюсь это выяснить:
— Хочу зарезать свою внутреннюю Хрюшку…
— И все-таки, где мы с ней встретимся? На ферме, где их для того и держат, чтобы зарезать? Или, скажем, в зоопарке, где зверей рассматривают, изучают и где можно понять, кто она тебе?
— Да, пожалуй, все-таки в зоопарке — надо же хоть познакомиться. Насчет “зарезать” я еще подумаю.
— И что же может стать результатом твоей работы?
— Понять, какая она, чего ей надо, почему она действует против моих интересов. Может, какой-то способ контроля найдется и без резни.
Это правда: искушение разделаться, избавиться, “зарезать” какую-нибудь свою нелюбимую часть бывает велико, но поддаваться ему не стоит. Татьяна это чувствует. Или, возможно, понимает. Если бы она не выбрала зоопарк, я предпринимала бы новые попытки оставить Хрюшке шанс: возможно, мы дошли бы и до логического конца: а что бы было, если и впрямь от нее избавиться? Уверяю вас, обязательно бы оказалось, что ничего хорошего. С самыми мрачными, уродливыми, неприемлемыми сторонами себя самой все равно приходится знакомиться, мириться и договариваться. Это, в общем-то, и есть пресловутое “принятие себя”: можно так и не полюбить свою внутреннюю Стерву, Ленивую Лахудру, Плаксу, Снежную Королеву, но знать их, понимать их потребности и слышать голоса для взрослой женщины необходимо.
Между прочим, именно они, наши нелюбимые, тщательно скрываемые даже от себя, часто могут рассказать нам такую острую, жизненно важную правду, какую не скажут более “ручные” части или роли. Неуправляемое поведение — хотя бы то же переедание — это всегда знак какого-то внутреннего разлада. Хрюшка за что-то берет реванш: вечером, когда контроль слабеет, когда усталая и голодная Татьяна добредает до дома. Да и сам запрос был не на тему избыточного веса, а о чем-то другом. За “понятными” темами всегда что-то прячется. О чем же эта история, что скрывалось на этот раз за такой знакомой многим жалобой: “Все знаю, все понимаю, а все равно жру”? Посмотрим.
— Таня, давай увидим, кто еще есть в твоем зоопарке.
И мы познакомились, то есть Татьяна определила место, выбрала на роли людей из группы, поменялась с каждым из персонажей ролями, озвучила монологи Жирафа, Коалы и Слона. (Согласитесь, это был зоопарк с неплохой коллекцией тропических животных.) Жираф гордился тем, что все видит сверху и не очень интересуется тем, что происходит на земле, — будь то посетители, сама “владелица” зоопарка Татьяна или другие звери. Коала вообще не стремился к общению, но предупредил о своих острых когтях и обманчиво плюшевой внешности. Слон, как и положено мифологическому, сказочно-басенному Слону, был мудр и велик и попенял Тане за то, что она недостаточно прислушивается к его мудрости: “Приходится каждый раз трубить тебе прямо в ухо: бу-у!” А вот и Хрюшка, совсем неуместная в этой экзотической компании, слишком обычная, неинтересная. Как и следовало ожидать, характер у Хрюшки оказался не сахар — у большинства нелюбимых частей он нелегкий, а вы как думали? Когда тебя отвергают, не слышат, да еще и зарезать грозят, у кого от такой жизни улучшатся манеры и возникнут теплые чувства к миру? Вот с какой Хрюшкой мы познакомились: она сначала села кулем, враскоряку, а потом и вовсе плюхнулась на пол своей клетки задом ко всему свету:
— Ну, свинья я. Че, не видишь? Живу тут. Ем. Эти все о себе воображают. Люди ходят, пялятся. А я вот им назло задницей повернусь, в дерьме поваляюсь, хрюкну и еще больше жру. Постоят, надоест, свалят. И черт с ними. Раздражают они меня, вот что. Чего приперлись? Да, я тупая, упертая и злая. Трескаю все подряд — меня выпусти, я и ребеночка сожрать могу, мне без разницы. Ничего не хочу. Ничего не интересно. Все жиром заплыло.
Душка, правда? И как обычно и бывает, это далеко не вся правда. Мы — и я, и сама Таня, и группа — пока еще не прошли испытание: приближаясь к нелюбимой части, всегда рискуешь получить пинок, шипение разъяренной змеюки или шматок грязи из лужи. Это ее привычный способ реагировать на отвержение, а ничего другого она и не ждет. Терпение — и мы узнаем чуть больше. Татьяна смотрит на свою Хрюшку в исполнении другой участницы и вдруг спохватывается:
— Ой, есть еще один зверь. Это Волчица. Вот здесь, напротив Хрюшки. Ее клетка не заперта, она ходит на охоту в лес и даже, кажется, там живет. Там живет, а здесь бывает. Волчица будет… Инна.
— А что Волчица говорит другим? Поменяйся с ней ролями.
— Жираф для меня высоковат, Коала может меня интересовать только если свалится, Слон — это вообще не мой масштаб. (К Хрюшке.) А за тобой я приду. Когда-нибудь, когда время настанет. Я поджарая, деловая Волчица. У меня в лесу в логове волчата, мне их кормить надо. Я рыскаю целыми днями, мне не до тебя. Ты — корм для моих детей на всякий случай, на черный день. (Обмен ролями, Таня в роли Хрюшки слушает Волчицу и отвечает.)
— А я все равно ничего не чувствую, даже не боюсь тебя. Корм так корм. Я и есть корм, тупая и покорная. Я даже сопротивляться не буду, подставлю жирную шею — вот так, чтоб уж побыстрей. Жертва я по жизни, тупая и противная. Мне и себя-то не жалко. Так мне и надо. Я знаю, что когда-нибудь ты за мной придешь. Корм так корм. На что я еще гожусь-то?
Таня смотрит на странный, даже несколько зловещий диалог своих частей — неопрятной и не вызывающей сочувствия жертвы и по-деловому равнодушного хищника-агрессора. И вместе с ней мы видим, что эти два зверя явно отличаются от первых трех: и фон их жизни к нам поближе, и речи хоть и непонятны, но заряжены какой-то тоской, полны намеков… Между ними действительно что-то есть: притяжение, подтекст, давнее знакомство. И обе они — самки. И явно что-то значат эти зеркальные упоминания: “ребеночка сожрать” — “детей кормить”. У этих двух есть история, в их монологах появляется время. Сейчас что-то “щелкнет”, замкнется и произойдет. Обязательно, раз повеяло не просто навозом и кровищей, а тоской и тайной. Смыслом…
— Слушая Хрюшку, я вдруг вспомнила того веселого, безбашенного поросенка, которым она была. Давно не вспоминала.
— Познакомимся с ним? Стань Поросенком. История Хрюшки, действие второе. Где мы?
— Мы в лесу. Я дикий поросенок. Резвый, жилистый, с большой башкой и тощим задом. Я полосатый, щетинистый, шустрый, веселый. У меня чуткий пятачок, и я всюду сую свой нос.
— Ты любопытный?
— Я не любопытный, я — любознательный!
Во время всего этого диалога мы на четвереньках — буквально, рискуя колготками — довольно быстро обегаем “мир Поросенка” в стороне от застывшей сцены Зоопарка. Конечно, дикий лес, где живет дикий Поросенок, — это другое пространство. Там есть опасности — хищники, охотники, но все интересно и разнообразно; это место жизни и развития, а не заточения. Поросенок “носит” покровительственную окраску, этакое дитя в камуфляже; он создан для такого леса и образа жизни. Голова в этом образе жизни явно занимает не последнее место. Обратим внимание: “предок” Хрюшки отличается от нее не только мастью, характером и комплекцией, но и полом. Поросенок, конечно же, мальчик. Шустрый, себе на уме, активный и очень цельный, духом и телом крепкий, ладненький. “Счастливый внутренний ребенок”, как сказали бы некоторые мои коллеги, и я соглашусь.
— Поросенок, что есть в твоем лесу? Куда ты суешь свой любознательный нос?
— Так, здесь лисы. Нора вонючая, на то и лисы. Курицу жрут. Дальше. Медведи опять детей делают. Это я уже видел, дальше. Ну, тут змеи — с ними лучше не связываться. Они мне ничего сделать не могут, но у меня с ними мало общего. Сегодня в моем лесу ничего особенно нового, все занимаются своими делами, и я тоже.
— А “твои дела” — это что?
— Видеть, бегать, принюхиваться, узнавать, жить, расти.
— А ты боишься волков или, может, охотников?
— Я осторожный, у меня нюх хороший. Если что — убегу к своим.
— Кем ты станешь, когда вырастешь?
— Кабаном, как папа с мамой.
И Поросенок тут же вырос. Мы распрямились и еще раз обошли “его поляну”.
— Я могучий, литой зверь. Никого не трогаю сам, но и меня никто не трогает. Я все здесь знаю, понимаю свои границы. Хозяин.
— С кем ты встречаешься в этом лесу?
— Да вот с Волчицей. Мы не враги, мы соседи. Привет, серая.
— Привет. Ну, как у тебя дела?
— Да все путем. А твои как?
— Растут помаленьку. Я на твою территорию не посягаю, так, мимо пробегала. Дай, думаю, поздороваюсь с соседом.
— Да и я к тебе не ломлюсь, мне своих полян хватает.
— Ну ладно, побегу. Приятно было повидаться.
— Давай. Пока.
Я предложила Волчице и Кабану (разумеется, весь их диалог задан Татьяной через обмен ролями, это же ее личные “внутренние звери”) обменяться каким-нибудь ритуальным жестом, которым они, как правило, здороваются и прощаются. Мы же все понимаем, что это не обычные животные, почему бы им не иметь своих традиций и этикета? На эту мысль меня навело то, как они стоят во время разговора: очень достойно, красиво, несколько официально — так на дипломатическом приеме могут держаться “очень важные персоны” равного статуса. И Секач с Волчицей обмениваются затейливыми мушкетерскими поклонами, неизвестно откуда взявшимися в этом “диком, диком лесу”. Волчица удаляется. А я спрашиваю у Секача:
— Что ты скажешь Тане, хозяйке зоопарка? Давай-ка туда заглянем. (В роли Тани все это время оставалась исполнительница роли Хрюшки — Хрюшка-то превратилась в Поросенка, а потом и в Секача уже после обмена ролями. Зоопарк остался таким, каким и был — только Хрюшкина клетка пустая. И вот что сказал Секач.)
— Здесь надо сломать клетки. Особенно вот эту. Не нравится она мне. (Догадываетесь, какая клетка особенно не нравится Секачу? Обмен ролями; Таня, уже как Таня, обращается к Секачу, в которого, естественно, с превеликим удовольствием перевоплощается исполнительница роли Хрюшки):
— Покажи, как это сделать.
— Показать? Легко!
Клетку у нас обозначает, естественно, наш обычный многофункциональный стул — серенький такой, складной. Секач, поигрывая могучими мышцами, — а сама Таня, надо заметить, женщина стройная и крепкая, сложена прекрасно, и не как нынешние фотомодели, а примерно как голливудские звезды пятидесятых, “все при ней” — подходит к клетке. К той самой, где в “первом действии” валялась в луже нелюбимая и беспомощная Хрюшка. Грозно так подходит, но сдержанно; примеривается… и ка-ак швырнет этот ненавистный стул о дальнюю свободную стенку! Кто-то из аудитории аж пискнул — не от страха, а от восторга.
— Вот так, примерно. Еще показать?
И мы повторяем это и второй, и третий раз — да так, что стул пару раз крутанулся в воздухе. Поменялись ролями — понятно, что ломать клетку было сподручнее из роли Секача — и Таня, уже сама от себя, говорит:
— Я бы хотела, чтобы они все вместе, синхронно и слаженно сломали все клетки! И эту — еще разочек, только медленней. И все вместе.
Что звери и сделали. Секач, Волчица, Слон, Жираф и Коала. Уже без грохота и больших усилий, зато вместе, синхронно и красиво. И мы догадываемся, что речь идет о воссоединении изолированных частей, о превращении “зверинца” в какую-то более естественную среду, где у каждого есть свои права и границы.
Когда группа делилась с Татьяной чувствами, возникавшими по ходу ее работы, было сказано много важных вещей, в самой работе остававшихся “в подтексте”. Например, об опыте саморазрушения — скверной едой или идиотскими же диетами, трудоголическими подвигами или жизнью с ежедневно унижающим партнером. Например, о своих внутренних Жертве и Агрессоре — у кого же их нет? — и о том, откуда они взялись именно такие; что называется, кто научил. О контакте со своей детской или подростковой — особенно подростковой — частью; о нежелании быть женщиной именно в этот период. О том, что некоторых из нас материнство — одобряемая, “санкционированная” обществом роль — примиряет с нелюбимыми, неприемлемыми аспектами женской жизни, словно дает разрешение быть женщиной… Но “почему-то” как раз в этой роли мы порой становимся агрессивны, поедом едим себя и других. О непростых отношениях с менструальным циклом, чувстве брезгливости и страха перед нормальным функционированием своего тела — и вновь о том, откуда такое немилосердное отношение к своей женской природе, где и от кого мы набрались представлений о “грязной” телесной сущности. О депрессии, когда хочется повернуться спиной ко всему миру. О спасительной любознательности. Об отношении к внутренней мужской части — если бывает “внутренний ребенок”, то как же без “внутреннего мужчины”? В общем, о важных и разных вещах.
Как и любая другая, эта работа могла повернуть совсем в другом направлении: не появись яркий образ дикого Поросенка, я все равно спросила бы, давно ли Хрюшка сидит в клетке и как она туда попала; “детская” тематика от нас никуда бы не делась. А может быть, мы вышли бы на прямой разговор пленницы и самой Татьяны — наверняка им нашлось бы, что сказать друг другу. Когда мы разыгрываем наши истории, “ключ” не столько в теориях и интерпретациях, сколько в реакциях, спонтанно возникающих чувствах и ассоциациях героини: холодно… теплее… горячо, вот оно! Могло быть пять других историй, но родилась все-таки эта. Между прочим, неповторимость процесса — часть его ценности: мы же все понимаем, что в другой группе или в другой день Татьяна рассказала бы другую сказку — и в ней тоже была бы своя правда. Но в этот раз все получилось на одном дыхании — с одышливым трудным вдохом и резким взрывным выдохом. Вся работа заняла меньше часа, нас в тот день ждали еще четыре.
Может, мне бы и хотелось сказать, что “с тех пор они жили счастливо”, а Таня питается одними полезными продуктами и больше не нуждается в “вечернем жоре”, но… не скажу. Во-первых, я этого просто не знаю, поскольку работа из недавних, а жизнь продолжается. А во-вторых… Сама Татьяна в конце дня сказала:
— Для меня это была история не про еду, а про право на жизнь. Вот даже так.
Но разве бывают истории просто про еду? Конечно, нет. Во всяком случае, в нашей работе. Желание увидеть больше — вот что приводит в группу самых разных женщин, это наш “общий знаменатель”. Те, кто настроен решать проблемы в том виде, в каком они обнаружились, ищут других способов. Есть таблетки для снижения аппетита, есть аналогичные “таблетки” для всего на свете — они гораздо популярнее, их много, о них легче рассказывать знакомым. Обсуждать новую диету или любое другое принятое средство можно без особых усилий и почти с кем угодно. Обсуждать свою работу в группе, несмотря на то, что при ней присутствовали и в ней участвовали другие люди, — почти невозможно. Или незачем. Не все пути ведут в темный лес. Туда обычно отправляются либо те, кто искушен в таких путешествиях и знаком с их возможностями, либо те, кому именно сейчас туда почему-то очень нужно попасть. До зарезу…
История Вариного веера
Ни слова о любви!
Но я о ней — ни слова…
Варя — очень красивая молодая женщина. Второй брак, второе высшее образование, неброская грация в каждом движении, светящийся в глазах ум и то, что англичане без обиняков называют “породой”. В группах таких женщин выбирают на роли благородных героинь, волшебниц и загадочных соперниц. Чувствуется некоторый отзвук строгого воспитания на кавказский манер, склонность промолчать, отвести глаза, сдержаться — возможно, себе во вред. Собственно, и тема ее работы — невозможность выражать чувства.
Вредная приставала-ведущая, то есть ваша покорная слуга: Что, любые?
Варя (глядя в сторону): Ну, лирические.
Ведущая: Это какие?
Варя: Ну, любви (краснеет). Я встречаюсь с одним человеком, у него семья, у меня семья, я ничего не хочу разрушать, но почему я сказать-то ему не могу? Сразу ком в горле, как будто душит.
Ведущая: Что бы могло быть для тебя результатом твоей работы?
Варя: Понять, что душит. С любовью я, может, и сама разберусь. Есть две меня — одна на публике, где я остроумна, общительна, душа компании. Он, между прочим, тоже. И есть я придушенная, слова сказать не могу…
Ведущая: Давай посмотрим, как это. Где будешь ты — Блестящая, Душа компании?
Варя: Вот здесь. Я свободна, защищена, как будто у меня есть… не знаю, ширма? Маска?.. Большой веер!
Ведущая: Кто мог бы сейчас стать твоим Веером? (Варя выбирает из группы Веер, меняется ролями.)
Варя (в роли Веера обращается к воображаемой публике): На мне столько всего нарисовано, я переливаюсь, играю. Смотрите все, какие мы красивые, разные, подвижные!
Ведущая: Веер, скажи своей хозяйке, что у тебя с изнанки.
“Веер” (поворачиваясь к “Варе”): Я защищаю тебя. Без меня ты беспомощна, тебе страшно. Я с тобой много лет.
Ведущая: Давай увидим, что же без него — когда хочется сказать о важных для тебя чувствах, но не получается.
Варя меняется ролями, вновь становясь самой собой. Исполнительница роли Веера остается там, где шумно и “все в порядке”, а сама Варя делает шаг в сторону — там в нашей условной реальности предполагается свидание с “человеком, которому не получается сказать…”.
Варя: Здесь я как голая. Ужасно. Вот уже и ком в горле.
Ведущая: Выбери кого-нибудь на роль этого ощущения, поменяйся с ним ролями.
Наша героиня в роли Кома в горле заходит за спину “Вари” и резким движением захватывает ее сзади за шею:
“Ком”: Молчи, а то хуже будет.
(Кто-то из группы не выдерживает, охает: “Как насильник в подворотне!”. Меняются ролями, повтор.)
Ведущая: Варя, это было с тобой раньше?
Варя: Да. Это первый муж. Так просто, оказывается!
Комок в горле превращается в Первого Мужа и получает новые, только что вспомнившиеся тексты, как-то:
Варя (в роли Первого Мужа): Молчи, овца. Молчи, а то хуже будет. Нечего тебе встречаться с подругами, все бабы сволочи и проститутки. Молчать, говорю!
“От себя” она ничего не может ответить, полностью раздавлена, парализована и действительно опускается на колени, зажимая уши руками. По мизансцене похоже на оральное изнасилование, по словесной ассоциации — конечно же, “молчание ягнят”. Группа в ужасе: женщины очень болезненно переживают момент встречи с “жертвой в себе”, а кто из нас никогда не бывал в этом состоянии?
Ведущая: Варя, кто мог бы помочь?
Варя: Никто не поможет. Я должна справиться сама.
Ведущая: Да, но сейчас ты у кого-то можешь взять силы, чтобы противостоять, победить.
Варя: Не знаю. Это должна быть женщина, только сильная, очень. Я не знаю таких. Разве что амазонки какие-нибудь подойдут.
И мы разыгрываем сцену, в которой действует отряд амазонок. Их три: молодая, постарше и предводительница. Едут верхом — что-то вроде дозора. Видят ругающегося “мачо”. Варя, меняясь ролями с каждой из них, совершенно неожиданно для себя сильным, звучным голосом задает им реплики. Вот какие:
— Отойди, мужик, а то как бы конем не зашибить.
— Что он там говорит?
— Все в порядке. Этот — не проблема.
Возникает маленькая рабочая трудность: боевой клич амазонок. Никто не знает, как он должен звучать, но каждая из нас легко может представить этот звук, обращающий врагов в паническое бегство, не правда ли? Варе не кричится, хотя “немота” и “паралич” прошли. Вопим хором, всей группой, помогаем Варе “раздышаться”, добавляем звуковых деталей вроде стука копыт и звона оружия… Наконец, в роли Предводительницы Варя издает тот самый боевой вопль, от которого кровь стынет в жилах. Подхватываем. (Уж не знаю, что подумали случайные субботние прохожие.) Звук получается одновременно страшный и красивый. С минуту работаем в режиме эха — если сначала Варя голосом пристраивалась к нашему хору, то теперь группа отвечает на ее боевой клич. Кто-то залез на подоконник, кто-то сел на пол; мы все еще и раскачиваемся в ритме конской рыси… Подтянутая молодая девушка Люба совершенно непроизвольно сдирает с себя “офисную” заколку и оказывается обладательницей буйных кудрей. В общем, “невидима и свободна”, как выкрикнула в ночное небо героиня любимого многими романа — кстати, и она была при этом нагой. Занимает все это не больше минуты, а тем временем….
Три могучие неторопливые воительницы надвигаются на Первого Мужа, продолжающего повторять, как заезженная пластинка: “Молчи, овца. Молчи, а то хуже будет. Сволочи. Проститутки. Молчи, овца”. Сочетание женоненавистнического текста с явной неспособностью противостоять амазонкам “по делу” порождает неожиданный комический эффект: грозные воительницы, а за ними и вся группа начинают безудержно хохотать. Варя все это время в роли Предводительницы. “Русский мачо” прижат к стенке, где ему и велено оставаться. Боевая задача выполнена. Теперь — освежиться в речке.
Практически каждая женщина может вспомнить какое-нибудь залихватское купание нагишом — правда, не верхом на боевом коне, но уж это дело воображения, соединенного с реальной памятью физической свободы, раскованности, острых и радостных ощущений. Вот мы и вспоминаем: визг, смех… Между тем, в этой совершенно не обязательной коротенькой сцене присутствует еще нечто — связанное с потребностью смыть с себя следы унижения, охладить до нужного градуса пламя мстительного гнева и выйти из воды иной, чем в нее входила. Кроме того, оказывается, что быть “голой” — спонтанной, естественной, такой, какая есть, — не только не унизительно, но правильно и легко. Варя прощается с боевым дозором:
Варя: Спасибо. Вы — моя сила. Я теперь знаю, что это тоже во мне есть.
“Амазонки”: Если что — только позови.
Наша “сцена” вновь пуста, в углу — забытый Веер, в другом — пара стульев, там предполагалась встреча с возлюбленным. Мы никого не вводим на роль этого человека, поскольку не в нем дело; его стул остается пустым. Вот что говорит наша героиня:
Варя: Я не знаю, что будет завтра, но сегодня я тебя люблю и хочу, чтобы ты об этом знал. Жизнь слишком коротка, чтобы молчать и ждать. (Поворачиваясь к Вееру.) Ты — часть меня, но нужен не всегда. Я могу обращаться к тебе для удовольствия, для игры, а не от страха.
Какая, в сущности, связь между веером, любовью, давним унижением, наготой, немотой и могучей силой амазонок? Веер — принадлежность кокетки, провоцирующей мужчину, но не делающей искренних шагов навстречу, не рискующей эмоционально. “Веер” в широком смысле позволяет не быть откровенной (“голой”), оставаясь привлекательной (“блестящей”). Самое яркое выражение этой двусмысленной позиции — веер стриптизерши. Это, конечно, часть традиционной женской роли, искусства очаровывать и “напускать туману”, кружить голову и демонстрировать свою успешность, уверенность, шарм. Об этом самом “веере” написано и сказано немало, причем в основном это наблюдения либо мужчин, либо таких женщин, которые ревнуют к успеху у противоположного пола и не являются обладательницами “веера”, не владеют этим искусством. Восхищение и раздражение, азарт преследования и упреки в адрес “коварной”, “разбивающей” сердца — чего там только нет. Впрочем, нет одного весьма существенного компонента человеческого общения — сопереживания, понимания. “Веерные” ситуации предполагают отношение к женщине как к красивому объекту, не имеющему собственных чувств. В общем, это вполне соответствует одному из печальных “допущений” традиционной женской роли: “чувствовать” и уж тем более “проявлять чувства” означает “страдать”. Не потому ли “владение веером” рассматривается как одно из важнейших женских искусств, порой прямо отождествляемое с женственностью?
В Вариной работе связь блестящего “фасада” с эмоциональной безопасностью названа, так сказать, своими словами, как и ограничения такого игрового, чисто внешнего поведения. В близких отношениях, будь то любовь, дружба или конфликт, “веер” не помощник: он не согреет, а если отношения становятся невыносимыми, им не отобьешься. Варина травма (следы разрушительных, унижающих ее отношений) не изжита, не отработана — “синяки на горле” и “следы оплеух” только лишь прикрыты. Она сама изумляется тому, сколько в ней подавленного гнева и как трудно его выражать. Но без противостояния, без выхода из роли “овцы” ничего не получается — способность откровенно выражать чувства связана, заблокирована — и даже кажется, что намертво. “Амазонки” — это собственная Варина сила, способная защитить без излишней разрушительности, держащая себя не под спудом, но в узде. Интересны в этом смысле образы коней. Известно высказывание Фрейда, описывающее соотношение Эго и бессознательного как соотношение всадника и коня. (Меньше известно другое: создатель психоанализа лошадей недолюбливал и несколько побаивался; параллелей с его отношением к женской силе проводить, так и быть, не будем). Амазонки из Вариной работы абсолютно органичны верхом, они, что называется, родились в седле и даже говорят в ритме конского шага, а купаются, не слезая с коней. Реплика “Отойди, мужик, а то как бы конем не зашибить” может пониматься по-разному, но один из ее смыслов примерно таков: соединение со своим бессознательным дает силу, а силой правят умело. (Кстати, в реальном мире Варя прекрасно водит машину.) Удивительны “биографии” этих персонажей, их связь с общим смыслом работы. Молоденькая — инициация боем (ну, не боем — так, небольшим оперативным мероприятием), и это Варина ситуация. Средняя — не одинока, рядом “боевые подруги”, и это тоже Варина ситуация (в группе, по крайней мере). Предводительница, видящая дальше других и оценивающая обстановку, — это тоже Варина ситуация: ее жизненный опыт оставил “боевые шрамы”, но она готова быть мудрой в роли Предводительницы и знать, что делать. Боевых кличей, по сути, два: грозный и озорной. Не крикнув “первым голосом”, не крикнешь и вторым.
В коротенькой сцене с амазонками (в реальном времени она вся заняла девять минут) Варя входит в контакт, “соединяется” со своей внутренней силой, с ролью Вари-воительницы. Многим женщинам это состояние знакомо лишь по опыту житейских коллизий, связанных с опасностью, грозящей детям (“Когда я защищаю ребенка, я никого не боюсь и ничего не стесняюсь”). “Внутренний ребенок” каждой из нас порой точно так же нуждается в защите; ощутить свой “отряд амазонок”, стоящий на страже личных прав и границ и готовый за них воевать, бывает крайне важно. В других группах с другими сюжетами и героинями мне случалось встречаться с Медведицами, Тигрицами, Валькириями, делавшими примерно то же, что Варины Амазонки.
Здесь приходит в голову любопытная культурно-историческая подробность. У Вари в роду есть неполный, смутный образ покорной кавказской женщины. Амазонки — как легендарные, мифологические персонажи — перекрывают этот образ, не отменяя “родовой правды”, но изменяя ее: архаические воительницы, заслоненные более поздними “овечками” патриархальной культуры, никуда не делись, их нужно только вспомнить, “позвать”. Не берег ли Понта Эвксинского патрулирует маленький отряд?
Когда участницы группы после этой работы говорили о чувствах, о связи этих чувств со своим опытом, было много смеха и много слез — как будто Варина история выпустила на свободу, “разрешила” эти прямые, неотредактированные реакции. Речь шла о любви и о насилии, о красоте “вееров” и о зависти, о немоте и о страхе отвержения, о ничего не забывающем теле и о живущей в нем душе… Кое-что из этого разговора, его ассоциаций вошло в мои комментарии, а кое-что навсегда осталось в той группе и в том субботнем дне и принадлежит только им.
Вы можете спросить, состоялось ли впоследствии объяснение, были ли произнесены слова любви? Сказать по правде, не знаю. Хотя с Варей мы с тех пор и виделись, мне показалось совершенно невозможным спрашивать: ну как, мол, призналась? Оставим это подружкам и соседкам — в группе Варя работала не с отношениями с конкретным человеком, а с проблемой. Все, что было ею сделано, сделано для себя, а уж как она распорядилась своими находками и к каким решениям пришла, это, как говорится, совсем другая история.
Сюжет, между тем, кажется не совсем законченным… Возможно, сейчас самое время рассказать удивительный сон, приснившийся удивительной женщине много лет назад. Намеренно не цитирую по литературному источнику, поскольку такой сон мог бы присниться многим: пусть он останется анонимным, не имеющим “авторства”. Перед сновидицей явилась ее Судьба, держа в одной руке Любовь, а в другой Свободу, и сказала: выбирай. Мучаясь, как и полагается при столь серьезном выборе, сновидица все же выбрала Свободу. И Судьба сказала ей: “Да будет так. И поскольку ты сделала правильный выбор, может быть, однажды я вновь приду к тебе — с Любовью и Свободой в одной руке”.
История про Тонино тело
Бабы дуры, бабы дуры, бабы бешеный народ:
Как увидят помидоры, так и лезут в огород.
Тоня — Тоша, как она просила себя называть — женщина маленькая, “аккуратненькая”, с неожиданно мощным, звучным голосом и неожиданной же скованностью в движениях. Она приехала на тренинг аж из другого города: “У меня, девочки, такая тема, что в наших краях я бы не решилась ни за что. Такая, знаете, неприличная совсем”. Неприличным считается и называется многое: прямой разговор про деньги, про секс, про власть, про месячные — да мало ли! Так что пришлось уточнять, и вот что получилось.
Тоша: Оказалась я, девочки, свободной женщиной тридцати семи лет. Дети выросли, муж ушел, да оно и к лучшему. Гуляй — не хочу. А гулять мне мешает тело. Пока на меня внимания не обращают, оно помалкивает, вроде как и в порядке. Как только какой мужчина глаз положит — все. Уже ничего не хочу, ничего мне не надо, как в той байке про кота — “еще пятнадцать минут поблядую и пойду домой молоко допивать”. Вот чего сказала, вы уж извините, из песни слова не выкинешь. И ведь я не рыба какая холодная — это нет, а оно мне не то что во все тяжкие пуститься, оно пройтись с интересным мужичком не позволяет. Ну, то есть, пройтись как надо. Шкандыбаю Буратиной, срамота одна, какие там шуры-муры!
Ведущая: Тоша, а что бы могло быть результатом работы?
Тоша: Да как-то надо бы полюбить его, проклятущее, помириться, что ли?
Ведущая: А для этого придется его послушать, слово ему предоставить — готова?
Тоша: Ну куда же деться — уж пусть здесь выговорится. Готова! Вот чего я трепыхаюсь, ведь аж колотит! Женщина взрослая, рожала, любила, вполне еще ничего, а хуже, чем на примерке у портнихи.
Ведущая: Ну, давай с примерки у портнихи и начнем. Что будем шить? Деловое, вечернее, соблазнительное, незаметное — что?
Тоша: Ой, я вспомнила, как выпускное в институте шила — ужас! Ведь тоже уже не девочка была…
Ведущая: Выбирай, Антонина, Портниху.
Последующая сцена знакома многим: “У Вас слишком широкие плечи (круглая спина, узкие бедра, большая грудь, маленькая грудь, короткая шея, длинные руки, полные ноги, худые ноги — вообще все не такое), это Вам носить нельзя”. Назначение одежды — спрятать дефекты. Они препарируются подробно, при неподвижности и полураздетой беспомощности жалкого одеревеневшего тела, с озабоченным выражением “доброй тетеньки”, которая знает, как лучше. Роль дает ей право ничего не смягчать и вонзать свои “булавки” куда захочет. Она-то знает как лучше, да только тело попалось совершенно неподходящее — и надо же, еще на что-то претендует, собирается внимание к себе привлекать! Вроде бы и совершенно не на тему: не о мужчинах, не о сексуальности, но что-то в этой примерке “цепляет” и подсказывает: на тему, еще как на тему. Такая наша Тоша несчастная, так ей хочется сбежать из этой примерочной, так ей уже не нужно никакое платье, что и впрямь она начинает “шкандыбать Буратиной”.
Ведущая: Тоша, что говорит тело, что чувствует?
Тоша: Меня здесь нет, мне ничего не нужно, ничего не хочется.
Ведущая: А что на самом деле говорит Портниха? (Обмен ролями, за Портниху говорит сама Тоша.)
Тоша (в роли Портнихи): Ты создана не для того, чтобы на тебя смотреть, тебя любить. Не в свои сани не садись, будешь нелепой. Твое дело — работать, быть полезной, тебя за полезность и держат. Вся эта любовь — глупости сплошные, я тебе добра желаю, а мужикам-то, ясно, чего надо. И хорошо, что каракатица: тихонечко, бочком, так и проживешь. А от красоты одни неприятности.
Ведущая: Кто ты на самом деле, Портниха?
Тоша (в роли Портнихи): Дак кто, ясно кто. Кто прошмандовке-то этой шил, пока соплей была? Тетка я ее по матери, Зинаида. Говорила я Райке: пропадешь сама и девку погубишь. Нет, ей все любо-овь подавай. И что она с той любви поимела, кошка драная? Как после абортов валяться — так Зиночка, раз чуть Богу душу не отдала, коновалы наши чего-то там недоскребли, просила девочку не оставлять, прощения просила за свое беспутство. А Тоньке чего говорить каждый раз? Чем мамочка так болеет, что у тети Зины гостить приходится? И за что Райке девка такая золотая — ума не приложу. Я, конечно, воздействовать старалась, как могла. В смысле воспитания.
Ведущая: Да, тетя Зина, Вы старались, как могли. И не без успехов. Скажите, а Вы счастливы?
Тоша (в роли Портнихи): Какое! Скажете тоже, женщина! Глупости сплошные!
Ведущая: А есть ли что-то, что Тоне важно услышать от Вас, а Вы ей этого так и не сказали?
Тоша (в роли Портнихи): Как не быть, есть. Антонина, а ведь и я перед тобой виновата. Я тебя маленечко это… настраивала против матери-то, вот. Ну и говорила тебе лишнего, что уж там. Ты девочкой симпатичная была, а я все каркала, мол, коленки вместе, жопой не верти, куда обтянулась! Ой, смех и грех, я ж тебе шила как на себя — мешок с кружавчиками, фасон “богадельня”. А вышло все навыворот: мне в сорок восемь все подчистую вырезали по женской части, а Раиса в тот же год еще и замуж вышла. И ухаживала за мной, словом не попрекнула, она добрая у нас, Райка-то. Дело прошлое, завидовала я ей. Я ведь старшая, я за нее всю жизнь в ответе была, а с поручением таким ответственным не справилась. Я пахала, а она любила: как же не обидно — обидно! Я воспитывала, а она оторвалась. Может, и гуляла так сильно назло моему воспитанию. Но это дела наши, между сестрами всякое случается, а тебе досталось ни за что. Тонька, племяшка, не слушай меня, дуру старую. Да верти ты чем хочешь, ты у нас еще некоторых молодых поаппетитней будешь!
Ведущая: Разрешаете, значит, тетя Зина?
Тоша (в роли Портнихи): Сама разберется, умная. Ты это, Тонь, если что пошить… ну повеселей там, понарядней — я могу, я еще нитку без очков вдеваю. Мне ведь тоже охота в руках красивое подержать! (Обмен ролями).
Тоша: Спасибо, тетя Зина. Я знаю, ты ничего плохого не хотела. Я из твоих наставлений давно должна была вырасти, как из твоих мешков с кружавчиками. (К ведущей) Я еще хочу с мамой поговорить.
Ведущая: Выбирай кого захочешь на роль Мамы, поговоришь.
Тоша: Мамуля, я очень рада, что твоя жизнь устроилась. Кто бы что ни говорил, ты для меня всегда была самая лучшая, самая красивая. Ты и сейчас у нас интересная женщина. Вот скажи, у тебя бывало так, что на тебя мужчина внимание обратил, а тебе это не в радость? Это нормально? (Обмен ролями).
Тоша (в роли Матери): Все нормально, что для тебя хорошо. Я мужчин выбирала сама: он не охотник, а я не утка. И у тебя глаза есть, интерес-то взаимный! А еще я тебе скажу, дочка, что много лет мне перед тобой как-то неловко было — семью не сохранила, что за пример для девочки, город-то маленький. Не так уж я и гуляла, но молодая же была, жить хотелось, любить. Зинка, конечно, тебя по-своему воспитывала, но я всегда знала, что ты моя девочка и все поймешь. И мужики мои всегда знали: любовь любовью, но дочь у меня на первом месте. Домой не водила, ни-ни. Романы романами, но чтоб тебя ничего не коснулось, ни боже мой. Это как крутиться приходилось, просто семнадцать мгновений весны! Ты ведь ничего такого не думала, а? (Обмен ролями).
Тоша: А вот и думала! Мама, ну сама посуди: ты по дому носишься, марафет наводишь, вся незнамо где, глаза горят — “на репетицию новогоднего “огонька””. Видала я эту твою репетицию, еще машина у него была, “жигуль” вишневого цвета. Все тишком, все молчком, у тети Зины не спросишь — она гадость какую-нибудь скажет. Ну что я должна была думать? Я и стеснялась тебя, и гордилась, и любила, и зла моего на тебя не хватало! Я из-за всего этого чуть в девках не осталась, замуж вышла за нудного придурка — пусть, думаю, не хорошо, зато правильно. Ну что молчишь, скажешь, не так?
Тоша (в роли Матери): Тоня, я хотела как лучше! И Зина хотела как лучше! Чем тебе помочь-то теперь?
Тоша: Помиритесь с теть Зиной, совсем помиритесь. Не надо мне этих ваших “дело прошлое”, я еще жить собираюсь. Мне этот раздрай внутри ни к чему.
И мы делаем короткую сцену полного и окончательного примирения сестер — со всеми положенными по-родственному “шпильками”, с откровенными признаниями в зависти и конкуренции, с припоминанием обид и прощением за них. Зачем? А вот зачем: Тоша полна противоречивых чувств и к матери, и к тетке; по своим — и очень понятным — причинам они нагрузили ее противоречивыми, конфликтующими установками в отношении мужчин, “приличного” и “неприличного” поведения, права на собственную сексуальность. У этих немолодых уже женщин все сложилось и случилось, и, разумеется, на эти жизни наша работа никак не распространяется. А вот образы мамы и тетушки внутри самой Тоши — это другое дело. Здесь можно разрешить конфликт, снять мучившее ее с детства противоречие, получить благословение не повторять ни тот, ни другой сценарий.
Разумеется, в сцене примирения в ролях то тетки, то матери работала сама Антонина, иначе и смысла нет. Азартно, между прочим, работала. С куражом, с хулиганством, с очень большой иронией по адресу своих старух — и с любовью. Боже, сколько в этом ворчливом “саммите” было любви, какие мощные темпераменты схлестнулись, как Тоша, становясь то Раисой, то Зинаидой, на глазах наполнялась еще большей энергией, чтобы не сказать страстью! И вовсе это была не “бытовуха” про жизнь в маленьком городе сексуально неудовлетворенных женщин, хотя и эта тема присутствовала, куда ж ее денешь — по правде так по правде. Но правды этой оказалось много больше, чем обещал в начале наш “психодраматический лубок”. Бедная возможностями, неласковая жизнь — и не убитое ею желание праздника, красоты, счастья. Неблагополучное во всех отношениях окружение, где годами пьют и тупо смотрят телевизор, а еще время от времени вешаются, бьют смертным боем и насилуют, да и у женщин есть свои способы изводить так называемых близких — и горячее стремление жить иначе, раз уж не самой, то хотя бы детям создать это “иначе”. Жесткий диктат житейской нормы, когда и в тридцать пять “уже все” — и живое женское нутро, тоскующее по чувствам и создающее эти самые чувства почти на пустом месте, из ничего. “Особенности национальной практики” физического унижения, чтобы не сказать отрицания женщины любого возраста, в том числе и через полное пренебрежение свойствами и потребностями ее тела. И — немыслимая жизнестойкость этого самого тела, которое по всем законам анатомии с физиологией должно было бы уже давно превратиться в землеройную машину, трактор, мортиру или просто бесчувственную тушу, а оно, черт подери, чувствует и надеется чувствовать еще! Много чего там было…
А заканчивали мы так, как придумала сама Тоша в ответ на мой вопрос: “Что тебе нужно, чтобы не только примирить в себе эти два голоса, но и физически принять свое тело, свою чувственность?” Финал получился фантастический. Итак: мать и тетка собирают Тошу на праздник — разумеется, новогодний “огонек”, только настоящий. (В их конторе как раз недавно появился один интересный разведенный господин, бросающий на нашу героиню недвусмысленные взгляды, от которых она до сей поры не знала куда деваться — это в реальности, как и приближающиеся новогодние возможности.) Пока не настал знакомый столбняк — “и хочется, и колется, и мамка не велит”, — старухи дружно заявили: все как сама захочешь, только как сама захочешь, будет настроение — гуляй, это твое прекрасное тело и твоя жизнь. И предложили “на удачу в амурных делах” собрать “девушку” на праздник по старому ритуалу — так собирали невест один раз, а королев — почаще.
Начинается все, понятное дело, с мытья — и Зина с Раей свою “младшенькую” парили в баньке, притом младенческие присловья типа “С гуся вода, с Тонечки худоба” чередовались с присловьями не вполне приличного свойства. Вся группа “на подхвате” подавала то веник, то реплику, нахваливая ее фигурку, волосы, подтянутый животик, даром, что двоих родила, и прочая. Потом было само одевание — и это было красиво! Чтобы в нашей психодраматической купели и перед зеркалом действовать было ловчее, Тоша и в самом деле кое-что с себя скинула — ну, не разделась догола, но осталась в топике и колготках. “В ролях” потрясающего белья и волшебного платья выступали ее собственные, не одну командировку видавшие вещи: приличные, удобные, немнущиеся. То есть одевали мы ее вполне по-настоящему. И каждая могла, передавая из рук в руки практичную трикотажную юбочку, сказать свою фантазию о том, что бы это могло быть и какие ощущения в теле такая вещица вызывает. Заканчивался ритуальный путь каждой вещи в руках Зинаиды с Раисой, которые вдвоем ее на Тошу одевали — строго вдвоем, симметрично, согласованно. А перед Тошей было еще и Зеркало — конечно же, живое. И по мере того, как наша героиня разрумянивалась и оттаивала, Зеркало чутко отслеживало все ее невольные жесты, позы, движения: вот плечиком повела, вот вздохнула — ах… Причесывала ее Зинаида, но причесывала наоборот: не забирала волосы под повойник, как в свадебном ритуале, а из маловразумительного хвостика с заколкой освобождала, расчесывала, разглаживала, раскладывала по плечам. А мама Рая попудрила ей носик и дала “на удачу” какую-то особенно “счастливую” губную помаду. И все это время Тоша проговаривала все свои ощущения, совершенно реальные в этой нереальной, сказочной ситуации, “возвращала” себе живое, чувствующее тело.
И вот так, на сочетании символической игры в “рождение Венеры”, полного и безусловного принятия группой и осознавания своей женской телесности эта история для Тоши закончилась. Ее последние — по игровой части работы — слова были: “Это я. Смотрят на меня или нет, быть женщиной хорошо. Я что, сама себе нравлюсь, что ли? Да, нравлюсь. Я свободная не потому, что незамужняя, а просто это мое тело, мои ощущения, мои желания и моя, блин, жизнь. (К группе) Ох, девочки, вот спасибо! Повезу себя как хрустальную вазу: осторожно, мол, особо ценное тело!” Без этой последней “цыганочки с выходом” была бы не та работа и не та героиня: из песни слова не выкинешь, а уж из частушки — в особенности.
С чем же мы работали в этой истории? В самом начале, когда шутки-прибаутки еще прикрывали Тошино смущение, прозвучало несколько важных намеков. Упоминание маленького города — намек на “неприличие” темы: как-то сразу было понятно, что речь пойдет о секрете, тайне “про это”. При этом самая интимная часть рассказывалась громко, бойко, с матерком, а в сильное переживание героиня “влетает” при упоминании примерки у портнихи. Ее и правда колотит. И все время она уговаривает себя, что взрослая. Сколько ей лет в этой сцене? Сначала двадцать с небольшим, потом сразу, вдруг — двенадцать-тринадцать: деревянные ручки-ножки Буратино, дочка-отличница легкомысленной мамы. Беспомощность и стойкость, хоть пытайте — не скажу; полное отчуждение женского в собственном теле. И как резко она разворачивается в роли суровой Портнихи: дергает и вертит “Тоню”, добивается одной ей понятного порядка, а заодно вводит несколько важных тем.
Во-первых, это тема тела как объекта, вещи: оно может работать, быть использованным, оно должно быть спрятано, чтобы не было “неприятностей”. А чувствовать оно не может, души к нему не полагается. Во-вторых, становится понятно, что речь пойдет не об отношениях с мужчинами, а о чем-то, что им предшествовало. В-третьих, довольно быстро становится ясно, что сексуальная тайна — не Тошина, а скорее наоборот: это ей чего-то знать не полагается, но, как выяснится позже, кое-что известно.
Когда Портниха превращается в Тетю Зину, ее голос становится еще громче, почти оглушает. В этой фигуре подавленная чувственность давно превратилась в агрессию, притом образы особенно убийственные, “живодерские” — по отношению ко всему, что “по женской части”. Портниха кроит, ушивает, окорачивает, истребляет в своем шитье всякий намек на женственность — чем не помощница тем самым коновалам, которые “чего-то там недоскребли”… Житейское тут, конечно, есть: страшненькое и всем знакомое, как стафилококковая инфекция в роддомах. Но есть и другое. При ближайшем рассмотрении “карты” ложатся вполне последовательно, и символика их вовсе не беспросветная: скрывали — но не скрыли, каркали — но получилось “навыворот”; рука ли дрогнула или что еще, но кастрация не удалась. И Тошины дети — показывала фотографии в перерыве — это отчетливые Мальчик и Девочка; и нет ли в том заслуги “зануды-придурка”?
Как мифологический, сказочный персонаж Портниха Тетя Зина — некий зловещий гибрид Злой Мачехи и Феи-крестной, только снаряжает она нашу Золушку не на бал, а в богадельню или отделение хирургической гинекологии. Но тетушка не проста и не вполне однозначна: поразительно быстро ее монолог утрачивает настоящую злобность и становится ворчливым, но безобидным и даже не лишенным юмора (кстати, сочная речь “с перчиком” у Тоши явно не от мамы). Мачеха-Портниха не совсем настоящая, сознание своей правоты у нее “с трещинками”, сестры — моралистка и грешница — связаны гораздо прочнее, чем сами признают. В шкафу спрятан не столько скелет, сколько очередной любовник младшей сестры, а старшая-то ругается, но покрывает… В этой истории поразительно сочетание внешней грубости, даже брутальности — и настоящего тепла, а все персонажи знают, понимают и чувствуют больше, чем поначалу заявляют. Такой вот “мешок с кружавчиками” — дерюга и что-то совсем иное, нежное.
Ритуальное одевание последней сцены, пожалуй, и комментировать не стоит. Разве что… Для тех, кому видятся символы ученой, литературной природы — вот: стояние перед зеркалом, когда за спиной видится фигура матери, не напоминает ли символическую реконструкцию ключевого события stade de miroir — “стадии зеркала” — господина Лакана?* По тексту — очень даже: “При виде своего тела, вновь собранного воедино и введенного в правильные рамки, он ощущает “интенсивное ликование”. Он прыгает от радости и улыбается своей матери, которая своим присутствием гарантирует правильность исполненного. Впервые он осознает свое существование. Близко к матери, но отдельно от нее, он еще неявно, неотчетливо подтверждает свое право быть иным. Первая встреча с самим собой является для ребенка новым рождением”**.
В Тошином случае переплетаются “новые рождения” самой разной природы: отделение от сценариев матери и тетки, принятие своего тела, осознание себя как свободной женщины в начале нового жизненного цикла, в каком-то смысле — “переигрывание” подросткового кризиса идентичности. В конце ее работы, когда группа уже сидела в кругу и говорила о том, какие чувства и воспоминания возникли по ходу действия, Тоша слушала с несколько блаженно-отрешенным видом и явно воспринимала не все, что говорилось (так бывает, но многое потом вспоминается). Кто-то обратил внимание на ее выражение лица: “В отключке, как будто и правда после баньки”. — “Я все слышу, просто маленечко подустала, вот сижу, перевариваю. Чего ж ты хочешь от новорожденной?”. Поверьте, не было перед этим никакого умничанья относительно символизма, ритуалов и вообще чего бы то ни было: говорилось только о непосредственно возникших эмоциональных реакциях и об их связи с собственным опытом, с собственной жизнью. Тем оно и дороже. А в конце дня, когда прощались и формулировали результаты всей групповой работы, Тоша сказала так: “Увожу из Москвы свое новое женское тело и уж его-то, блин, в обиду не дам. Не знаю, то ли я чего-то родила, то ли меня, но точно вам скажу: все было по любви. И, девочки, сколько же в нас ее!”
Уж не знаю, случайно ли в обеих историях плещется вода и светится обнаженное женское тело: похоже, они имеют прямое отношение к любви…
Она над водой клубами,
Она по воде кругами.
Но я знала тех, кто руками
Ее доставал со дна.
Любая любовь, любая.
Любая любовь, любая.
Любая любовь, любая —
И только она одна.
Шабаш эгоисток
Совет — это то, чего мы просим, когда уже знаем ответ, но он нам не нравится.
Но уж если речь заходит о “любви к себе”, где-нибудь поблизости непременно оказывается ее кривое отражение. Увидев этакое в зеркале, мы с диким криком от него отшатываемся. Достаточно сказать о ком-нибудь: “эгоистичная, избалованная особа” или “она уж очень себя любит” — и каждому ясно, что с ЭТОЙ никаких дел иметь не следует, спасайся кто может! Возникает образ ленивой, холеной, капризной стервозы во-от с такими ногтями, железной хваткой и непомерно раздутым “Я”. Мужчин она использует, пожилым родителям стакана воды не подаст, а уж детей или вовсе не имеет, или подбрасывает, как кукушка. Кровь стынет в жилах!
К нам эта жуткая особа — как и прочие исчадия ада — конечно, отношения не имеет.
Обвинение в эгоизме, самовлюбленности, пренебрежении к окружающим столь тяжко для всякой нормальной женщины, что так и хочется его отбросить подальше от себя, перевесить на кого-то (желательно, чтобы эта особа была сущей дрянью), оправдаться или отбрехаться. Так вот и защищаемся. Да, я слежу за своей внешностью, но не целыми же днями “чищу перышки”, и на моей работе иначе нельзя, у меня контракт, и вообще — я что, не заслуживаю… далее по тексту. Да, бывало, что меня любили больше, чем любила я, — я что, и в этом тоже виновата? Ну, знаете ли! И потом, я честно старалась этим не пользоваться… ну разве что совсем чуть-чуть… Да, иногда родители обращаются за помощью не вовремя, как будто проверяют длину поводка — вот матушка вовсю гоняет по городу на своей машине, но вдруг захотела какого-то особенного молотого кофию, который почему-то должна купить именно я и только немедленно, а у меня отчет, ну я и сказала: на следующей неделе, — а она обиделась… Но не стакан же воды! Да, я дала ребенку не все: вот и прикус надо исправлять — недоглядела, и читает мало — недочитала, и ленив немного — сама люблю поспать… но не кукушка же! Робкие попытки “эгоизма” сопровождаются пышным букетом оправданий, которые порой даже довольно агрессивны, а все едино — чувство вины из них вылезает, как то самое шило из того самого мешка.
Давайте посмотрим, как живут “на другой стороне Луны” — там, где обитают “настоящие женщины, готовые на все ради близких”.
Начало группы. Знакомимся, разогреваемся. Майя говорит о себе: “Вообще-то я экономист”, — и опускает глаза так, словно сообщила, что три года просидела в седьмом классе. Она в группе самая молодая — двадцать семь, самая красивая и самая затюканная. Ведет всю документацию в фирме мужа, а это немало, и растит дочь девяти лет. Когда-то было удобнее работать дома, чтобы приглядывать за малышкой, с тех пор все так и осталось, хотя девочка выросла и фирма тоже. Естественно, требования мужа к ведению всех видов “хозяйства” максимальные: “А что тебе еще делать целый день?”. Зарплату Майя не получает: “Зачем, все равно сидишь на всем готовом”. Новые туфли ей, конечно, не нужны: “Зачем тебе, ты же никуда не ходишь?”. И все это еще бы ничего, но вот в последнее время дочь стала уж слишком своевольной, маму ни в грош не ставит: “Что ты в этом понимаешь, я вот вечером папу попрошу, и он мне все разрешит”. Папа и разрешает, особенно когда придет в благодушном настроении, а юная принцесса такой момент ни за что не пропустит. И он, в очередной раз позволив или обещав что-нибудь дочери, шутит так: “Ты, Майка, смотри: мы еще поглядим на твое поведение, может, вообще тебя выгоним. Совсем, понимаешь, обленилась, вон толстая какая стала. Ну что, доча, выгоним маму или пока еще оставим? Вон она как плачет некрасиво: у-у-у!”. И все в таком роде — чем дальше, тем страшней.
Чуть попахивает инцестом — возможно, не буквальным, а символическим, но совершенно очевидно, что в этой семье парой являются именно папа с дочкой, а мама сбоку припека. Понятно, что настоящие беды только начинаются, хотя все “мины” заложены давно. Когда? Когда выбран этот — вот такой — муж? Когда впервые проглочено оскорбление? Конечно, раньше. Как и все наши “мины”, гораздо раньше. Впрочем, с первого раза до этого уровня, до корней не доберешься, а делать что-то надо, и прямо сейчас. По идее, надо было бы работать со всей семьей — семейные терапевты так и поступают. Но об этом нас никто не просил. Более того, вряд ли такого папу удастся затащить на консультацию — его, возможно, все в этой жизни устраивает. И еще одно: никто не может поручиться за то, что в этом доме на самом деле все происходит именно так и только так, Майина память избирательна, как у всех нас. Показать мужа чудовищем в женской группе — это богатая возможность выразить свою ненависть к нему, предъявить свои счета; а разве не все мы иногда испытываем колоссальное искушение “все ему припомнить”, да еще и так, чтобы нам за это ничего не было? Но… Вероятность того, что Майя и в самом деле жертва психологического насилия, очень высока. Сюжет — постепенная изоляция, тотальный контроль, эксплуатация и постоянные плевки в душу — не нов и не так уж исключителен. Такое случается, притом гораздо чаще, чем принято считать, и в совершенно разных декорациях.
И здесь, как и во многих других историях, мы должны твердо помнить одно: героиня ищет свою правду, совершенно субъективная картина мира и сколь угодно избирательные воспоминания — наш общий удел. “Своим голосом и о том, что важно для меня”, не так ли? И мы работаем с тем, что сейчас важно для участницы группы, каждый раз понимая, что в этой работе могло бы быть еще много тем, поворотов, совершенно неожиданных углублений и связей разных линий между собой. Но время ограничено, а готовность сразу идти глубоко может быть настолько подавлена сегодняшней острой болью… Майя выбрала работу со своей ролью жертвы; ее целью было почувствовать себя иначе, хотя бы на время “распрямиться” и выразить свои истинные чувства.
Сцены издевательств, дурного обращения — не такая уж редкость в женских группах и всегда вызывают у других участниц просто-таки физическую боль с немалой примесью гнева, страха, стыда. Когда порой спрашиваешь женщин о ролях, в которых им хотелось бы бывать как можно реже и в которые они, тем не менее, попадают, чаще всего звучит слово “жертва”. (Второе место занимают собственные агрессивные, разрушительные роли, что неудивительно.) Работая с Майей, группа развоевалась не на шутку — так, что сама Майя не без удивления вспомнила еще одну фразу мужа: “Что ты глазами хлопаешь, как овца, — рявкнула бы хоть раз, как любая нормальная женщина”. В затравленном, беспомощном состоянии она из этой фразы слышала только “опять не так, все не так”. А между тем сказано не только это. И мы в качестве вспомогательной фигуры вводим некий фантастический образ “Нормальной Женщины” — коли уж она упомянута в обидном сравнении. Разумеется, именно она — то есть сама Майя при обмене ролями — говорит: “Дорогая, ты можешь и должна себя защищать. Если тебя что-то задевает, можно не только плакать. Ты имеешь право на уважение, вознаграждение за работу, благодарность. Если ты этого не получаешь, если вместо “спасибо” тебе еще и хамят, а ты молчишь — значит, ты согласна это терпеть. Может, хватит?” И когда появилась возможность, “разрешение” выражать свой гнев, она выплеснула его в движении, в крике, а позже в монологе, обращенном к мужу: “Ты калечишь дочь: не уважая меня сейчас, она не сможет уважать женщину в себе. Я невольно помогала тебе в этом, но больше не хочу — я буду защищаться, я имею право прекратить эти садистские игры и больше не позволю так с собой обращаться”. Это, конечно, только маленький шажок к обретению границ и достоинства и не будем его переоценивать: в Майином случае все действительно зашло очень далеко и требует длительной и непростой работы. Но даже такая первая попытка отодрать от себя присохшую “овечью шкуру” привела к довольно неожиданному выводу: “Знаете, а ведь они ко мне относятся так же, как я сама к себе. Ведь это я с самого начала говорила: зачем, мне ничего не надо. Не всегда ведь было так, как сейчас. Я вот вспомнила, что когда-то мы даже спорили — и по работе, и по хозяйству. Но мне почему-то казалось, что это нехорошо, если я в споре побеждала, то пугалась ужасно. Мне казалось, что если не возражать, то человек сам поймет…”
Да нет, не поймет. И действительно, первые десять — двадцать? сто? — раз фраза “зачем, мне ничего не надо” — была произнесена Майиным голосом. И уж если жизнь и достоинство кладутся к чьим-то ногам, неудивительно, что об них начинают эти самые ноги вытирать … “Разучиться быть жертвой” — очень большой и тяжелый труд; первые попытки другого поведения вызывают у окружающих не поддержку, а немедленное усиление давления — “попробовала возражать, только хуже стало”. Понимание “вторичной выгоды” положения страдалицы неприятно, коробит, не позволяет сохранить представление о самой себе как о “хорошей девочке”. Первые выплески собственного гнева могут напугать — они бывают очень сильными, с оттенком мстительности и немалой долей жестокости, которой в себе не признаешь. В общем, в одиночку и без поддержки завершить этот труд, миновать всех демонов и прийти к сбалансированному, достойному состоянию очень тяжело — почти как пешком пройти до Южного полюса и обратно.
Ирина Львовна, наша следующая героиня того же дня, совсем из другого теста: властная, крупная, шумная. Работает на двух работах, успешна, честолюбива. Муж — милый, тихий и по-своему тоже вполне состоявшийся человек, талантливый технарь, вовремя нашедший свое место в жизни: разрабатывает некие тонкие технологии для весьма процветающей компании. Домашних вопросов не решал и не любил ни во времена секретного НИИ, ни теперь. Ирина Львовна расшибалась в лепешку ради жилья, ради хорошего садика и хорошей школы для сына, добивалась для него всего того, чего обычно добиваются энергичные матери. Сын же вырос мягким, не очень уверенным в себе молодым человеком — немного похож на отца, но гораздо хуже сосредоточивается, не азартен, работает в крупной фирме без особого воодушевления, друзей мало, девушек стесняется, от отца далек, маму побаивается, чувствует, что “не оправдал вложений”. И правильно, в общем-то, чувствует. В одной из первых сцен своей работы Мама обращается к спине сидящего за компьютером Сына:
— Господи, уж съехал бы куда с глаз долой, недоразумение какое-то, а не ребенок! Разве я для этого горы сворачивала, чтобы каждый вечер видеть вот это все, это унылое создание? Я ж тебе все возможности создала, ну почему ты такой несчастный!? И с детства, с детства такой! И всегда меня этой своей квелостью бесил! Да, я многое решала за тебя. Да. Но я же решу лучше! Какую я тебе прекрасную карьеру простроила, какие возможности! Ох, мясо в сумке подтекает — вот, смотри, парная телятина, ведь не сунешь в рот кусок — так и будешь у компьютера своего сидеть голодный, чучело беспомощное…
Достаточно? Такие разные, обитательницы “другой стороны Луны” схожи в одном: своим поведением они программировали совсем не тот результат, который ожидали: за что боролись, на то и напоролись. Жертва-Майя, отказываясь от минимальных знаков уважения и признания своего труда и своей личности — а ведь были кое-какие в самом начале, — вовсе не ждала оскорблений. “Отдавая все”, она надеялась на похвалу, покровительство, на то, что о ней позаботятся, — а уж она отработает, уж она наизнанку вывернется. Ей хотелось быть надежной опорой любимому мужу, всегда быть рядом с дочерью, раствориться в их потребностях — быть нужной, быть в безопасности, в тени, но всегда под рукой… Такие понятные желания. Такое искушение. Такой капкан с восхитительно пахнущей приманкой. Тем более, что одной из любимых “воспитательных” фраз Майиной мамы было: “Будешь много о себе понимать, никому не будешь нужна”. Можно догадаться, что одинокий, застенчивый ребенок любое проявление своего “Я” старался как-то скрыть, затушевать, а то ведь кто-нибудь подумает, что она “много о себе понимает”! Нет, спасибо, мне ничего не нужно. Ничего-ничего, все в порядке, это я сама лицом ударилась, такая неловкая…
И вот еще что важно, просто очень важно: Майя пыталась дать своим близким именно то, чего ей самой катастрофически не хватало. Ах, как часто мы впадаем в это заблуждение и предлагаем, как зверюшки в “Винни-Пухе” предлагали Тигре, “свою еду” — чертополох, желуди или чем нас там еще недокормили…
“Воительница” Ирина Львовна совершенно не собиралась сломить дух своего сына — она просто все решала за него. Хотя бы потому, что за нее саму в жизни никто и ничего не сделал, она вообще росла заброшенным ребенком. И вот это свое — причем детское — счастье, эти “желуди и чертополох” она продолжает навязывать сыну, иногда даже открытым текстом восклицая: “Обо мне бы хоть раз в жизни кто-нибудь так позаботился!”. Ее сценарий — “сама не сделаешь — никто не сделает”, помощи ждать неоткуда, кругом сплошные спины занятых своими делами взрослых. Единственное, что приветствуется, — это самостоятельность: девочка часами играет одна, без помощи делает уроки, решает все свои проблемы — и тем самым не создает проблем родителям. Пока она находит все новые и новые решения, про нее можно вообще забыть — и именно поэтому ее собственная семья будет ежесекундно помнить о ее присутствии: “Чтоб на меня так давили, как я на тебя давлю!”.
Первым шагом к самостоятельности ее сына, скорее всего, станет какое-нибудь: “Мама, помолчи, это я решу сам” — и хорошо еще, если мама примет это как знак нормального роста и развития. Потому что иначе горечи и обиды хватит на все лунные кратеры как с той, так и с этой стороны… Как сказала одна англоязычная писательница: “В первые годы мать — самый важный человек в жизни ее ребенка, и если она хорошая мать, ей, возможно, удастся стать самым тупым, по его мнению, человеком”. Неплохо, а? Но как же трудно…
Сложность и коварство проблемы в том, что эгоизм и самопожертвование как-то так хитро переплетены, так умеют притвориться друг другом, что порой у всех нас дважды два равняется пяти. Посмотрите, сколько вокруг женщин, гордящихся тем, что “отдали все” — и сколько из них нанесли этим серьезный вред не только себе, но и тем, ради кого разбивались в лепешку, ложились трупом и выворачивались наизнанку. Язык наш — инструмент тонкий: хорошее дело вряд ли называлось бы такими словами. Какие могут быть партнерские отношения с вывернутым наизнанку, разбитым в лепешку трупом?
С другой стороны, достойное человеческое партнерство невозможно без умения уступить, порой подумать сначала о другом, но по возможности без самоотвержения, и уж точно — без великодушия. Женщины легче и чаще попадают в ловушку, которой сплошь и рядом становится для них роль благородной жертвы. Причин тому много. Есть совсем простые: если бы не женская способность на самом деле забывать свою боль, игнорировать собственную усталость и не замечать потребностей, забота о маленьком ребенке была бы невозможна. Полная включенность в состояние и ощущения другого — биологически целесообразное свойство. Как и с прочими дарами матушки-природы, здесь легко утратить меру.
Существует система ролевых ожиданий: женщине предписывается понимать, сочувствовать, терпеть, заботиться и угадывать даже еще не выраженные потребности: в “идеальном” — для кого? — союзе значительная часть работы матери, жены, подруги так и представляется. Женщина, которая двадцать четыре часа в сутки “живет не для себя” и “отдает все”, удобна. Но только теоретически. Разменной монетой в союзах с таким “идеалом жены и матери” сплошь и рядом становится чувство вины: она такая хорошая (а я не оправдал); она такая хорошая (к чему бы придраться?); она такая хорошая (век бы не видеть этого живого укора); она такая хорошая (ну, значит, ей это зачем-то надо). Исполнение роли Идеальной на практике перерождается в “мама знает лучше”, в делание всего и за всех, в хитрое косвенное воздействие кнутом и пряником, в горькое разочарование. Обратите внимание: и Майя, и Ирина Львовна на свой лад стремились к исполнению ролей “классического репертуара”: безответной овечки и активной мамаши-львицы. И преуспели…
А у нас, кроме всего прочего, для попадания в ловушку стремления “отдать все” есть причины исторические: в трудные времена — то есть последние лет сто — отдавать ближним последний кусок считается правильным и почетным, собственные страдания вознаграждаются чувством выполненного долга, уважением окружающих. А сценарий, где героиня “во всем себе отказывала, только чтобы….”, становится нормой. Вспомните бесчисленные истории о том, как бабушка три раза перешивала мамину школьную форму — непременно ночью, днем она, как и все, работала. Как были выменяны на хлеб ложки из приданого. Как добывались все нехитрые жизненные блага. Как “одна поднимала детей” — муж то ли сидел, то ли воевал, то ли пил без просыпу. Я встречала на группах женщин еще вполне цветущего возраста, не заставших войну и карточки, но знакомых с настоящим чувством голода. Диеты и Брэгг тут ни при чем: трудный период жизни, потеря работы, ребенок, нищенское пособие, на которое ничего нельзя купить. “Чай пей без меня, я уже поела”. Почему кажется, что мы все когда-то это слышали?
И все-таки, при всей мощи оказываемого на нас влияния самых разных факторов, выбор за нами. И всегда остаются несколько простых и здравых мыслей — тоже, кстати, не вчера родившихся, — которые стоит иногда вспоминать. Нашим любимым людям лучше, когда мы здоровы и счастливы, когда нам радостно и интересно жить. Если это не так, то возникает вопрос: зачем мы окружили себя людьми, не желающими нам добра? Решая и делая все за своих близких, мы разрушаем не только себя, но и их уверенность в себе — а возможно, и развращаем, питаем их темные стороны. Если так сильно хочется “полностью посвятить себя” кому-то, стоит спросить себя: это действительно нужно тому человеку? (В том, разумеется, случае, когда ему больше трех — если меньше, ответ будет другой.) Но если это не младенец, то не тяжкий ли груз мы тем самым на него взваливаем, не собираемся ли, втайне даже от себя самих, потом предъявить счет? Не убегаем ли в это “служение” от каких-то своих проблем? И все-таки дар это или жертва? Дарить, как все мы знаем, радостно, и дарящий становится богаче, а не беднее. Так вот, делая именно такой выбор, становимся ли мы лучше, мудрее, больше в ладу с самой собой? Примеры бесхитростного, радостного, “белого” самоотречения есть — как, бесспорно, есть святые, безусловная любовь и мгновения подлинного счастья. Но святых не бывает много — столько, сколько вокруг женщин, “отдавших все” и “положивших жизнь”. И то, что начинается как искреннее стремление без остатка раствориться в жизни другого человека, только отдавать и ничего не получать взамен, ведет нас прямиком туда, куда обычно и заводят дороги, вымощенные благими намерениями…
Позвольте рассказать очень страшную историю на тему “женщины и эгоизм”. Она так же правдива, как и остальные, но, к счастью, я не знакома лично с ее действующими лицами. Так вот, однажды мне довелось подслушать разговор двух дам в троллейбусе. Говорили о детях какой-то общей знакомой. И представьте, эта Лина “такая умная — с самого начала, просто с пеленок, внушила дочери, что с ее рождением потеряла здоровье, вообще положила жизнь на ее воспитание, и у нее выросла такая чу-удная девочка, ну совершенно домашняя, ей двадцать пять и до сих пор по струнке ходит!” — “Так и надо, Сонечка, так и надо! Чтобы чувствовали, кому они всем обязаны!” И тут с заднего сиденья прозвучал какой-то даже сладострастный смешочек. Я тихонечко, с большими предосторожностями обернулась… но, конечно, не увидела ни помела, ни когтей, ни клыков. Всего лишь двух хорошо одетых матрон, полностью уверенных в своей правоте.
