УПП

Цитата момента



Чтобы заработать на жизнь, надо работать. Но чтобы разбогатеть, надо придумать что-то другое.
Альфонс Карр

Синтон - тренинг центрАссоциация профессионалов развития личности
Университет практической психологии

Книга момента



Советую провести небольшой эксперимент. Попробуйте прожить один день — прямо с самого утра — так, будто на вас нацелены десятки телекамер и сотни тысяч глаз. Будто каждый ваш шаг, каждое движение и слово, ваш поход за пивом наблюдаются и оцениваются, имеют смысл и интересны другим. Попробуйте влюбить в себя смотрящий на вас мир. Гарантирую необычные ощущения.

Александр Никонов. «Апгрейд обезьяны»

Читать далее >>


Фото момента



http://old.nkozlov.ru/library/fotogalereya/s374/d3354/
Мещера
Из‑за того, что у человека есть его «я», которого нет у животных, ваш иерархический инстинкт пробуждается раньше того времени, когда мы инеем реальную возможность претендовать на «первые роли». Так что между нами и нашими родителями, которые еще не видят основании отдавать нам роли «начальствующих субъектов», возни кали постоянные конфликты и трения. Конечно, они были естественны, но и сопровождавшие их травмы были неизбежными. В результате наше стремление к «власти» стало деформироваться, невротически усиливаться.

Сравнивая себя с недостижимым идеалом совершенства, человек постоянно преисполняется чувством, что он ниже его, и мотивируется этим чувством.
Альфред Адлер

Случаи из психотерапевтической практики: 
«Мала, я вырасту и убью тебя…» 

История, которую я сейчас буду рассказывать, не кажется мне эксклюзивной. Нечто подобное переживают многие дети, и впоследствии они вспоминают об этом не без чувства ужаса, прошедшего через всю их жизнь после той минуты. Но меня лично ужасает другое: как родителям удается довести‑таки ребенка до того, что он умудряется на такое сподобиться.

Алексей, которому было около тридцати, обратился ко мне по поводу конкретного страха — страха полетов на самолетах. Незадача — летать надо (дела и должность обязывают), а страшно — вдруг рухнет с десяти‑то тысяч метров?! Впрочем, в психотерапии часто так случается — слово за слово, проблема за проблемой, а там, глядишь, и вышли совсем не на то, с чем пришли. В случае Алексея было именно так.

С его страхами мы достаточно быстро разобрались, поделали упражнения, выработали новую модель поведения (способ думать и действовать в ситуации полета), апробировали ее в реальных условиях и, казалось бы, дело с концом. Поставленные цели достигнуты — до свиданья, доктор, до свидания! И свидание состоялось через несколько месяцев, причем совсем по другому поводу. Самолеты молодого человека больше не беспокоили, мучило «что‑то внутри».

Алексей женился три года назад и, в целом, был доволен своим браком. Мучило его теперь чувство вины или, точнее сказать, неловкости по отношению к матери. С чем оно было связано? С матерью у Алексея всегда были ровные, хорошие отношения. Она его поддерживала и одобряла, гордилась им, помогала чем могла. В общем, не к чему придраться. Однако же теперь, когда он жил отдельно от нее, у него не возникало желания, внутренней потребности встреч с матерью.

Умом он прекрасно понимал, что навещать мать нужно, тем более что ей к этому времени было уже под шестьдесят, да и скучала она по нему. Но что‑то никак ему это дело не давалось. Всегда возникали какие‑то причины — то времени не хватает, то решит, что навестит, да забудет, вспомнит уже вечером. Короче говоря, что‑то странное — ноги не несут, и баста! Надо, а с силами не собраться, и главное — чувство долга есть, а внутренней потребности — днем с огнем не найти.

Конечно, просто так, с улицы, с такой проблемой к психотерапевту не заходят, но поскольку дорога известна, то почему бы не спросить. Вдруг подскажет чего… Я попросил Алексея рассказать мне самые ранние эпизоды, что он помнил из своей детской жизни. Он рассказывал мне о том, о другом, третьем — все какие‑то обрывки, истории‑зарисовки: он и мама—в доме у ее родителей, где они жили, он и мама — на летнем отдыхе, он и мама — по дороге в школу.

Мало‑помалу он стал вспоминать случаи своего унижения матерью. Он вспоминал, как ему было обидно, когда мама вставала на сторону его обидчиков — ребят из деревни, где он проводил с ней лето, детей, приходивших к нему в гости, если между ними возникали какие‑то разногласия, его двух двоюродных братьев, которые были старше и пользовались большим расположением ее родителей. Почему она так поступала, ему всегда было непонятно.

Умом он понимал, что мама его любит, но то, что она предпочитала ему других детей, глубоко его ранило. Она объясняла применяемые к нему меры наказания как способ заставить Алексея быть менее конфликтным, не выпячивать свое мнение, не спорить и не ссориться с детьми. Алексею это было непонятно, ведь всякий его поступок казался ему естественной реакцией. Если у тебя отбирают игрушку — почему не возмущаться? Если тебя не слушают — почему тебе не ввязаться в драку? Для малыша эти реакции — норма, он так защищает себя и свой статус в социальной группе, среди сверстников. Почему он должен быть «хорошим», когда другие поступают «плохо»?

«Мне так хотелось тогда, — на глазах у Алексея выступили слезы, — чтобы она меня поняла, чтобы она меня поддержала, чтобы сказала мне, что я прав, что я все делаю правильно… Ну или, по крайней мере, что я не делаю ничего плохого… За что она меня наказывала?.. Мне это казалось настолько странным… Она меня шлепала, а я кричал: „Мама, что ты делаешь?! За что?!“» Алексей все больше и больше напрягался, вспоминая эти случаи из своей детской жизни — моменты, когда он чувствовал себя несправедливо наказанным матерью, когда испытывал унижение от того, что мать принимала сторону других детей или взрослых; поступки которых он не считал «правильными».

Речь Алексея становилась все более путаной, он перескакивал с одной истории на другую, словно бы рассказывал их себе, а не мне. Я же видел, как с каждым последующим его словом, с каждым всплывающим в памяти эпизодом в Алексее поднимается обида на мать, чувство бессильного отчаяния, его детский протест, который он держал в себе все эти годы. Он никогда не говорил об этом с ней и старался даже не вспоминать те столь тягостные для него случаи, но теперь, когда он позволил себе это высказать, оказалось, что их просто несчетное число!

Чувство, которое до сей поры было столь сильно в нем сдавлено, теперь поднималось, словно бы идущая откуда‑то из глубины неведомая сила, она комом сдавливала ему горло, мешала говорить. В какой‑то момент он остановился на полуслове, его голос задрожал, глаза расширились (я увидел это несмотря на то, что он весь сжался, сильно наклонился вперед и прижал подбородок к груди). Возникла пауза, после которой Алексей откинулся на спинку кресла, стянул пальцами веки закрытых глаз к переносице и несколько раз глубоко вздохнул.

«Что ты увидел?» — спросил я Алексея. «Я увидел бабушкину квартиру… Мама ушла тогда от моего отца, сбежала… Мы переехали к ее родителям. Мне было что‑то около четырех лет… Сейчас я понимаю, все тогда были напряжены. Никто не знал, чем кончится эта размолвка между моими родителями. У мамы всегда были натянутые отношения с бабушкой, ее все боялись… бабушка была тяжелым человеком. Она меня не любила, ей не нравился мой отец, и я тоже не нравился. Впрочем, я тоже не любил отца — он пил, бил меня, но мне это было все равно. Я боялся за маму, он страшно на нее кричал. Да… Мы переехали… Дело было за обедом — дед сидел напротив, но он все время молчал, бабушка, мама, я… Может быть, еще кто‑то, я не помню. Мне положили фасоль из банки… Я спросил: „Что это?“ Мне сказали: „Это фасоль, она очень вкусная!“ Я попробовал, она показалась мне склизкой и противной, и я ее выплюнул… Все стали что‑то возмущенно говорить. Я сказал, что она невкусная. Бабушка стала кричать на мать. Не помню, что она кричала, но, я думаю, что‑то вроде „ему никогда ничего не нравится!“, „кого ты воспитала?!“, „говорили тебе — не надо рожать!“ У меня в голове стоял шум… Там, наверное, еще кто‑то был… Я стал говорить, что я ничего такого не сделал, крик усилился. Потом мать взяла меня за плечо, вытащила из‑за стола и потащила волоком в комнату, достала из шкафа ремень… Я помню ее глаза, я успел посмотреть ей в глаза… в них было столько злости… Сейчас я, правда, думаю, это было отчаяние… Она хлестала меня ремнем куда придется, — тонким, как плеть, дамским… „Сколько можно тебя просить! Держи свое мнение при себе! Неужели нельзя молчать! Сиди теперь здесь! Понял меня — теперь ты наказан! Понял?!“ Она выбежала из комнаты, оставив меня на полу. Я видел, она плакала. А мне было невыносимо гадко на душе. Я не мог понять — за что?! Сейчас понимаю, но тогда не понимал. Была только бессильная злоба. Я ее ненавидел и сказал тогда, сказал сквозь зубы самому себе, в одиночестве… Я пытался порвать ремень и затолкать его под шкаф…»

И тут я спросил Алексея: «А что ты сказал?» В ответ он закрыл глаза, провел по ним кончиками пальцев и произнес: «Я сказал: „Вырасту и убью тебя“. Сказал и испугался. Сам себя испугался. Подумал, что никогда этого не сделаю. Затолкал ремень под шкаф и решил, что буду терпеть».

Больше мне особенно ничего не нужно было говорить Алексею в эту нашу встречу. Нынешние его отношения с матерью были хорошими, а ему просто надо было выговориться, рассказать кому‑то эту свою «страшную» тайну. В действительности же она не была «страшной», и такие вещи дети подчас говорят своим родителям в глаза. Ребенок не понимает смысла своих слов — это просто жест отчаяния униженного и забитого существа. Впрочем, в случае Алексея это был момент кристаллизации его иерархического инстинкта, так он через унижение и боль почувствовал тогда свою силу.

Вся эта сцена разворачивалась не просто в отношении отдельно взятого ребенка и его матери, сам Алексей прекрасно понимал, что мать наказывает его не потому, что сама этого хочет, а потому, что испытывает на себе чудовищное давление со стороны своих родителей и еще «кого‑то», кого Алексей не мог вспомнить и кого, возможно, не было в действительности. Матери Алеши было за него стыдно, он был словно гадкий утенок на птичьем дворе. Окружающие требовали, чтобы мать отказалась от своего сына, и он это понимал, несмотря на свои четыре года. И поэтому, когда она проявила свою слабость, он проявил свою силу.

Но осталась невысказанность, и когда дистанция между Алексеем и его матерью увеличилась, былые чувства поднялись в нем, но не находили для себя выхода. Он просто боялся идти домой, к своей матери, чувствовал это напряжение и, верно, подсознательно боялся, что «сдерживающую плотину прорвет». До тех пор, пока он жил вместе со своей матерью, эти детские, не отреагированные прежде, не вышедшие наружу чувства обиды и отчаяния заглушались в нем. Когда эта женщина сбежала, наконец, от своего мужа и от родителей, она смогла проявить в отношении своего сына и эмоциональную близость, и психологическую поддержку. Это залечило детские раны Алексея, а теперь ему оставалось лишь вычистить себя изнутри, избавиться от этого груза. Психотерапевт оказался для этого подходящей фигурой.

Многие матери кричат от злости и досады. Некоторые даже говорили мне, что много раз чувствовали, что могли бы убить своих детей. Одно такое переживание не приведет ребенка к всеохватывающему ощущению ужаса, но если оно представляет собой бессознательную позицию матери, то воздействует на него, вызывая страх, что его покинут или уничтожат. В ответ ребенок развивает по отношению к матери такую ярость, что она почти ужасает.
Александр Лоуэн

Ты говорил: «Не возражать!» — и хотел этим заставить замолчать во мне неприятные Тебе силы сопротивления, но Твое воздействие было для меня слишком сильным, я был слишком послушным, я полностью умолкал, прятался от Тебя и отваживался пошевелиться лишь тогда, когда оказывался так далеко от Тебя, что Твое могущество не могло меня достичь, во всяком случае непосредственно.
Франц Кафка («Письмо отцу»)

Хочешь драться — так дерись!

После того как мы впервые демонстрируем свои обиды, свою оскорбленность и свое недовольство поведением родителей, начинается новый виток нашего взаимного противостояния. Сначала родители пытаются обратить все происходящее в шутку. Конечно, им непонятно, почему, собственно, их ребенок на них обижается — «он же маленький», «он ничего еще не соображает», да и вообще «он должен знать свое место» и «не высовываться». Им непонятно, и они раздражаются.

Позабавившись, сколько это было возможно, нашим «смешным» реакциям сопротивления и противостояния, иерархический инстинкт наших родителей, впрочем, не только не унимается, а напротив, лишь распаляется. Все происходит так, словно бы властителям (пусть и подсознательным) был брошен вызов (пусть и не осознанный смельчаками таким образом). Кто‑то из родителей воспринял это более спокойно, кто‑то менее, но, как правило, сами они и не догадываются, что оказались заложниками своего иерархического инстинкта, который не терпит «слабых выскочек».

Вызовы, брошенные мальчиками, часто больше ощущаются папами; вызовы девочек, напротив, лучше чувствуют мамы. Хотя, конечно, это правило не абсолютно, но вот последствия есть всегда. Внешне все может выглядеть и вполне «невинно»: папа играет с малышом в игру «кто быстрее съест суп», кто быстрее добежит куда‑нибудь наперегонки или кто — папа или сын — победит в дружеском боксерском спарринге.

Такие «соревнования», к сожалению, вещь небезобидная для психики ребенка. Потому что, каким бы ни был их исход, мальчик все равно может почувствовать унижение — если папа «выигрывает», мальчик чувствует себя проигравшим, и, конечно, это не может его радовать. Тем более если отец сопроводит свою победу словами «ну ты и слабак», «а… не можешь выиграть!» или чем‑то еще в этом, духе.

Если же папа поддается и проигрывает, то сын чувствует, что с ним играют «в поддавки». С одной стороны, ему, конечно, приятно победить, а с другой, его унижает его собственная слабость. И всю эту борьбу чувств нетрудно разглядеть на лице ребенка — он напряжен, он боится, он раздражается, он изображает «веселье игры», тогда как ему, на самом деле, совсем не весело.

С девочками, к сожалению, подчас случается то же самое. В чем‑то, впрочем, их реакция отличается, но и маленькая девочка может переживать такие травмы. Ребенок чувствует себя слабым, а признаться себе в этом у него нет силы, ведь он буквально только что стал— ощущать самого себя, и подобные «откровения», начинающиеся с самого порога, конечно, не придают ему ни энтузиазма, ни оптимизма.

Борьба за пресловутую пальму социального первенства не бывает красивой. И если для детей эта битва принципиальна, то родителей она раздражает. Они знают, что они сильнее, они чувствуют свою власть и свое право, а потому все эти детские притязания на некое «господство» лишь какое‑то время их забавляют, а затем «наскучивают» или начинают откровенно бесить.

Это подсознательное противостояние личностей выливается или в мелкие издевательства над детьми со стороны родителей (в виде бесконечных подтруниваний, издевок, подначиваний), или в формальный повод сорваться на своего ребенка, выместить на нем свое раздражение (подчас возникшее где‑то в совершенно другом месте и в других отношениях).

Иерархический инстинкт какое‑то время можно облекать в шутку, но в определенный момент он все равно берет верх над родителями и они, вольно или невольно, унижают своего ребенка. А у него в этот момент происходит становление его иерархического инстинкта, и происходит, как мы видим, в очень непростых условиях.

Описываемые же здесь психологические травмы — это не частные неурядицы, а воздействия на формирующийся иерархический инстинкт ребенка, воздействия, вызывающие его деформацию. Впоследствии она будет и заметной, и небезобидной как для самого ребенка, так и для его окружения. Сейчас пока этого не видно, бомба иерархического инстинкта — с замедленным механизмом действия.

Разумеется, эти события и реакции — и детские, и родительские — как правило, происходят спонтанно, непреднамеренно и нецеленаправленно. Родителям кажется, что они просто играют с ребенком, поддерживают с ним контакт. Каждая такая мизансцена рождается как бы сама собой, без злого умысла. Взрослые удовлетворяют таким образом свой иерархический инстинкт и не отдают себе отчета в том, что их дети подчас крайне болезненно реагируют на подобную форму обращения с ними.

Насколько сами дети осознают происходящее? По‑разному. Многие — буквально с ювелирной точностью, и о подобных сценах — детских обидах, чувстве унижения, бессилии и отчаянии — мои пациенты рассказывали мне сотни раз. Но все‑таки для большинства детей происходящее во время таких «показательных порок личности» проходит относительно незаметно. Сила собственного иерархического инстинкта у таких детей не так велика, а потому они сносят подобные реакции как должное. Это, в свою очередь, снижает соответствующий родительский пыл.

Так или иначе, но без последствии не остаются ни те, ни другое. Первые — те малыши, которые очень хорошо чувствуют интригу этой стороны отношении со своими родителями и чей иерархический инстинкт переживает в подобных ситуациях стресс — превращаются в людей с болезненной самооценкой (мы скажем об этом ниже). Вторые — те, что относительно спокойно переносят давление родителей и чей иерархический инстинкт позволяет им держаться в рамках — или превращаются в людей с типом поведения, или просто замы каются, а впоследствии будут характеризоваться эмоциональной нечуткостью.

Властолюбие — это страсть, которая несправедлива сама по себе, и ее проявления восстанавливают против нее всех. Она начинается, однако, с опасения, как бы не оказаться под властью других, и стремится к тому, чтобы заблаговременно добиться власти над другими.
Иммануил Кант

Случаи из психотерапевтической практики: 
«Двойной удар…» 

Как я уже сказал, чаще всего мальчики испытывают давление со стороны отцов, а девочки — со стороны матерей. Впрочем, это правило изобилует исключениями. История Лики — одной из моих пациенток, показывает и такую возможность — подавлять могут оба родителя. Конечно, многое зависит от иерархического инстинкта самого ребенка — если он склонен к подчинению и не демонстрирует открыто протестов, его жизнь проходит в этот период с меньшими душевными травмами, хотя негативные последствия все равно рано или поздно проявятся. Для детей, обладающих незаурядной силой личности уже в этом возрасте (от 3‑х лет и старше), и этот период их развития может быть роковым, оставляя неизгладимый и не самый радужный след на психике ребенка.

Лика — красивая девятнадцатилетняя девушка — поступила в Клинику неврозов им. академика И. П. Павлова с диагнозом «незавершенный суицид». И, надо признать, серьезно насторожила врачей своим заявлением: «Я решила умереть, и я это сделаю. Очень жаль, что не удалось с первого раза». Нам было от чего напрячься, поскольку количество таблеток, которые она приняла с целью самоубийства, превосходило все мыслимые и немыслимые пределы. Совершая суицид, она все продумала — узнала смертельную дозу лекарств, выбрала подходящее время, чтобы ее не бросились искать. В общем, по всем признакам перед нами был истинный, то есть спланированный и не демонстративный суицид.

На мой вопрос: «А зачем, собственно, мы это делаем?» она ответила буквально следующее: «Я не вижу смысла жить. Чего бы я ни делала, меня преследуют неудачи. Я хотела стать певицей, но мне это не удалось, несмотря на мои четыре октавы. Я закончила школу с золотой медалью и хотела получить нормальное образование, а буду бухгалтером. Я заняла второе место на городском конкурсе красоты, а у меня обнаружили гормональное заболевание и теперь я чем дальше, тем больше буду толстеть. У меня ничего не получится, я не состоюсь в жизни. Какой смысл жить?»

Надо признать, что эта аргументация, по крайней мере на первый взгляд, была весьма серьезной. Тем более что все оказалось правдой — и потрясающий голос, и золотая медаль, и звание «вице‑мисс» на конкурсе красоты, и заболевание, и полнота (с последним, впрочем, удалось более или менее справиться). Удивленный полосой заявленных Ликой неудач, я попытался выяснить причину такого невезения, и она оказалась по всем пунктам одной и той же.

Мать Лики долго не хотела верить в то, что у нее есть голос, и когда преподаватели вокала все‑таки настояли на необходимости обучать Лику, через пару месяцев мать отказалась платить за ее образование. Когда Лика закончила школу, мать заявила, что «нечего время зря тратить, нужно работать», а потому «университет не обязателен, хватит и профессионального училища, бухгалтера всегда будут нужны». И даже с заболеванием дочери она обошлась достаточно странно — сказала, что, мол, «написано тебе на роду быть толстой, чего лечиться?» И драгоценное время было упущено.

Впрочем, такое отношение к дочери было для ее матери явлением обычным. Женщина не состоялась в жизни, мечтала о большой и яркой карьере, но мечты так и остались мечтами. Потом вышла за мужчину, который не имел ни образования, ни толком профессии, а к тому же страдал алкоголизмом и отличался несносным характером. Всю жизнь она проработала бухгалтером — кляла судьбу, устраивала свою личную жизнь, изменяя вечно пьяному мужу и отыгрываясь на дочери.

Отношения с отцом у Лики были ничем не лучше. Он хотел, чтобы у него родился мальчик, и мальчик родился, но оказался нежизнеспособным. Потом, когда через год с небольшим родилась Лика, он сказал, что она и будет «его мальчиком». И с самого начала воспитывал ее как мальчика, но не в том смысле, в котором можно было бы подумать, а в том, что наказания, которые он избирал в качестве своих воспитательных маневров, были мальчишескими (если вообще можно считать, что наказания имеют какую‑то половую спецификацию). Отец Лики отвешивал ей оплеухи, порол ремнем, выставлял в мороз полуголой на балкон. Короче говоря, вся его жизненная неудовлетворенность вымещалась на дочери.

Другой ребенок на месте Лики превратился бы в пассивное и забитое существо, но в девочке была сила, которая не хотела мириться со своей судьбой. Когда отец издевался над ней, она думала о том, что выучится, сбежит из дома и никогда больше его не увидит. Когда мать говорила ей, что с такими ногами, как у нее, мужчины никогда не будут ее любить, она сжималась, мучалась, а потом шла в спортивную секцию. Когда мать фактически на глазах дочери изменяла ее отцу, она мечтала о том, что у нее будет хорошая семья, что муж будет ее любить, а дети не будут чувствовать себя несчастными. Когда ей указывали на то, что никому в их семье не удалось сделать нормальной карьеры, она давала себе зарок выучиться и показать всем, что она «не из этой семьи».

Протестуя против того положения, в котором она оказалась с раннего детства, Лика лишь усиливала агрессию родителей — и явную (по большей части со стороны отца), и скрытую (исходившую от матери). Но сам факт, что все эти хорошие, чудные замыслы произрастали на такой гнилой почве, уже ставил под вопрос будущее ребенка. В ней словно бы жили два человека. Один говорил: «У тебя все получится! Ты вырастешь, сама сделаешь свою судьбу и докажешь родителям, что ты молодец!» А другой постоянно подначивал: «У тебя ничего не получится! Тебе ничего не светит! Ты неудачница!» Один толкал ее вперед, помогал учиться и развиваться, а другой при малейшей неприятности и заминке вселял сомнение и пугал.

В конце концов все это привело к разочарованию Лики в жизни и желанию покончить с собой. Мать считала ее зазнайкой и эгоисткой, отцу на нее было наплевать. Лика терпела неудачу за неудачей, испытывала поражение за поражением, и в какой‑то момент ей стало все равно. Поскольку же желание быть первой и лучшей все‑таки никуда не пропало, то смысла жить она не видела: «Какой смысл? Я неудачница. У меня все равно ничего не получится!»

Конечно, помочь Лике было сложно, ведь нам предстояло решить две принципиально разные, даже противоречащие друг другу задачи. С одной стороны, он» должна была избавиться от тех избыточных, завышенных требований к себе, которые сформировались у нее как защита, как средство противостояния нескончаемой родительской агрессии. С другой стороны, мы должны были сформировать в юной девушке уверенность в собственных силах. Иными словами, одного человека в ней мы должны были убедить в том, что «лучшей» быть не обязательно, главное — быть счастливой. Другого субъекта в ее душе мы должны были разубедить в том, что у Лики нет шансов.

Шансы у нее были, и были замечательными, но быть «лучшей», «первой» совсем не обязательно, а главное — и нельзя. Кто такой «лучший», кто такой «первый»? Ведь эти требования — чистой воды фикция! Уважать самого себя и верить в свои силы — вот что значит добиться успеха в жизни, а лидерство — это невротическая борьба за «первое место», которого в принципе не существует. Можно, конечно, быть лучшим, но только в чем‑то, а не «вообще лучшим», можно занять первое место на каком‑нибудь соревновании, но нельзя быть «вообще первым». Эти требования — невротические и гарантируют лишь одно — чувство неудовлетворенности.

В какой‑то момент психотерапии я спросил у Лики:

— А почему ты, о чем бы ни говорила, постоянно возвращаешься к своим родителям? Ты ведь уже выросла. А кажется, что ты продолжаешь вести с ними какую‑то непрекращающуюся дискуссию. О чем вообще ты можешь с ними говорить?

Лика задумалась:

— Говорить?..

— Ну да! — продолжил я. — Ты же постоянно с ними разговариваешь и что‑то им доказываешь! Что бы ты хотела им сказать?

Лика покраснела и выпалила:

— Я ни о чем не хочу с ними говорить! Слышите, я не хочу с ними разговаривать!

— Но ведь говоришь?

— Говорю… — протянула она. — Действительно. Я как‑то совсем раньше об этом не думала.

С этого момента дело пошло на поправку. Лике важно было понять, что каждый ее поступок до сих пор не был ее собственным поступком, она поступала не для себя и не от себя, а как будто вопреки собственным родителям, назло им. Но подобная политика просто не может быть эффективной. Если вы хотите что‑то построить, нельзя исповедовать идеологию разрушения, это все равно ни к чему хорошему не приведет. И если ваши отношения с родителями оставляют желать лучшего, за них не стоит цепляться. Вести же спор с виртуальными родителями — и вовсе безумие!

К этому времени и мать Лики вела собственную жизнь, и об отце, уехавшем в другой город, известий не было уже около двух лет. С кем же, в таком случае, все это время разговаривала Лика, кому она пыталась доказать свою состоятельность? И стыд перед кем за свои поражения не давал ей сил жить? Да, Лике настало время вырасти, тем более что, если разовраться, она уже слишком давно стала взрослой. Теперь оставалось лишь констатировать это.

Теперь Лика поет в одной из джазовых групп, учится на заочном в университете и недавно вышла замуж. Помню, как в какую‑то из последних наших встреч она сказала: «Это, может быть, стыдно, но я наконец почувствовала себя победительницей!» «В смысле, что победила себя?» — спросил я невпопад. Она засмеялась: «Нет, я победила тем, что смогла их простить». Надо ли уточнять, что говорила она в этот момент о своих родителях…

Ни одно человеческое существо не может выносить чувства своей несостоятельности: оно ввергает его в такое напряжение, что требуется хоть какое‑нибудь действие.
Альфред Адлер

Многие мальчики рисуют матерей с фаллосами не только потому, что незнакомы с женской анатомией, но и потому, что их матери действуют по отношению к ним маскулинным образом.
Александр Лоуэн



Страница сформирована за 0.74 сек
SQL запросов: 190