Воспоминание "Философ, или как я давал маловразумительные ответы на неразрешимые вопросы"
"Философ" опять нашел какую-то умную книгу. — "Тупики одни, тупики, только издалека не видны иные, ну, а когда дойдешь, то уже назад поворачивать поздно: срок за это время истек и ничего другого уже не остается, как помирать. Жизнь - тюрьма, пожизненное заключение" — сладко и самозабвенно урчит он.
Я внутренне напрягаюсь, я с ним почти согласен — "Заткнешься ты, или нет". Он замечает мое раздражение — "Что, серебряный мой, тяжела наша жизнь? Да ты расслабься, не нервничай. Прими дозу то, легче станет. "Заторчишь" и забудешься. Картинки разные сладостные повиснут перед взором, райские ощущения словишь, роскошными видениями удивишься. Поживешь, хоть часок, а то гляди, так и не успеешь. Захочешь, а уже помирать придется, так без "кайфа" и сгинешь". Он уже вколол себе дозу. Узенькие щелочки, заменяющие ему глаза, уже подернулись поволокой, рот приоткрыт, кожа влажная и горячая. На впалых щеках выступил нежный румянец. Он "тащится". Он изнемогает от нахлынувшего восторга и блаженно, как слепой, моргает невидящими глазами. Его руки совершают какие-то дробные неровные движения. Тело вздрагивает - легкие, мучительно сладкие волны пробегают по нему сверху вниз, оно счастливо изгибается дугой. Из уголков рта течет слюна. Из горла вырывается низкое клокотание. Я вижу, как ходит его кадык, и напрягаются жилы - он что-то кричит. "Господи, как хорошо! Чудо! Это чудо! Люди, если бы вы это знали, как может быть хорошо! Люди, вы можете быть счастливы! Я люблю
вас всех!" — слетает едва слышное шипение с его губ. От удовлетворения он мочится в штаны и застывает в неестественной, неживой позе.
Мне противно, я отворачиваюсь. Он напоминает мне обезьяну, страдающую олигофренией.
Очнувшись, он издает слабый стон. Я смотрю на его сине-зеленое лицо. Его бьет крупная дрожь, зубы выбивают "чечетку". Он закоченел от внутреннего озноба. Я бросаю ему одеяло.— "Ну что, освободился?"
Ему не до меня. Он сворачивается калачиком и пытается согреться.
Он "приезжает" на следующие сутки, пьяно плачет и рассказывает какой "кайф" он словил. Затем, внезапно ожесточившись от нахлынувших воспоминаний, стонет, что жизнь наглая, уродливая, и спрятаться от нее ни за какой толстой прозрачной стеной не получается. Его тело безвольно и обреченно барахтается под одеялом. Он жалостливо клянчит деньги на свой кусочек "счастья" и пронзительно кричит, что это все, что у него еще осталось.
Игра, руководила тобой и вела. Когда совпадали нужное время и нужная скорость, и оружие было в руках, игра вспарывала твое сознание, и ты превращался в поражающий импульс.
Твоя мысль, острая, как бритва, и чистая, как глоток родниковой воды, впиталась в электронный мозг, приобретая жесткость стального клинка. Ты больше не принадлежал себе.
Незаметное движение, намек на появление противника вызывали зудящее напряжение во всем теле. Электронные щупальца проникали в нервы. Они высасывали энергию жизни, бегущую по ним, короткими злыми толчками и выбрасывали ее в направлении виртуального врага. Оказавшись в электронном пространстве, твоя энергия лишалась тепла и превращалась в твердые кусочки свинца. Ты больше не ощущал свое тело, оно превращалось в фабрику по производству смертоносного вещества.
Став частью машины, ты чувствовал, что неуязвим. Ты отметал сомнения, и двойственность происходящего больше не волновала тебя. Чувства становились прозрачными, они мерцали в такт световым вспышкам голубого экрана. Ты был готов выиграть, тебя не интересовала цена.
Когда низверженные противники, корчась, падали на землю и программа растворяла их, превращая в электроны, из которых состояла сама, ты удовлетворенно потирал руки. Твой рот кривился в подобие улыбки, и ты издавал звук, похожий на смех. Тебе казалось, что ты смеялся, и смех был холоден и появлялся он из глубин твоего второго "я ", о существовании которых знала только игра. Металлический голос появлялся оттуда, в нем лязгаю уважение, и серебряной стружкой шелестела лесть, он говорил: " Ты молодец, ты уже почти победил, ты скоро будешь первым ".
Ты бредил победой, ты убивал и смеялся. И твой смех переходит в крик, когда ты слишком поздно замечал, что уничтожаешь себя.
Воспоминание "Камикадзе, или на войне, как на войне"
Меня немножко тошнит и сильно болит голова. Сильно хочется спать. Я закрываю глаза. И это штурм? Я представляла его совсем по-другому. Не страшно и не больно. Просто какой-то черный газ растворяется во мне. Можно расслабиться. Напряжение сходит с моего лица. "Женщины-камикадзе не боятся смерти. Они фанатично верят в священную войну против неверных - джихад, и жаждут мести за убитых мужей" - наверное, это про меня. Если умираешь при жизни, то бояться смерти смешно. Я бы сбежала, но не знаю с кем и куда. Ничего нет: нет дома, нет семьи, нет работы, нет мужа - кругом одна война. Зачем деньги, если их не на что потратить, зачем дети, если для них нет места. "Это все они лишили всего тебя" -колючие глаза царапают и рвут душу. Перед глазами картинка русского солдата с автоматом наперевес. Я восточная женщина, я сделаю все, что прикажешь. Мне все равно, я не знаю кто я. Если ты скажешь, я буду ненавидеть. Если захочешь, я буду любить. Мне не сложно, это игра. Я смотрю на себя тело небрежно развалилось в кресле, голова откинута на бок, на губах мечтательная улыбка, в руках контакты от пояса шахида.
Привычное отупение кусками слезает с меня. Стервозность перестает искажать черты лица…
Аллах, кто дал право тебе сотворить меня женщиной? У войны не женское лицо, зачем ты списал его с меня?
Зал должен быть полон людей, но я никого не вижу. Это странно, но я одна. Тело вздрагивает от резкого толчка. Наверное, меня убили, один из бойцов спецназа в упор расстрелял меня. Немного страшно, но злости нет, нет даже обиды. То же сделала бы и я. Мысли становятся проворнее.
Теперь тот, кто меня убил мой господин, а я его жена. Только муж имеет право убивать жену, так говорит иман. Постой же ты, куда… Сознание окончательно светлеет, что я несу.
Мне немного неловко от свободы, которую я получил. Спасибо тебе парень, я твой должник, я обязательно найду тебя.
Я оглядываюсь, люди, которых я хотел принести в жертву, задыхаясь, спят в креслах и на полу. Парни в камуфляжах вытаскивают их на воздух. Они сейчас единственные, кто знает, что делает. Они выполняют свой долг. Их умы мгновенно просчитывают ситуацию. В их сознании чьи-то напутственные слова: "Они смертники, они готовы на все. Вы должны их успеть убить до того, как они взорвут себя. Огонь на поражение. Из заложников спасите хоть кого-нибудь". Как страшно, это опять про меня.
Но как это, тот, с голубыми глазами, кажется это… я.
За кордонами шумит толпа. Им интересно. Кто-то плачет, кто-то смеется, для многих это игра. Из толпы с любопытством наблюдают за происходящим … мои глаза.
Я вижу, тех, кого уже не нужно спасать, они сами спасли себя. Они висят над своими телами и видимо еще ничего не видят в первую минуту, так же, как и я. Я трогаю одного из них. Он вздрагивает. "Зачем ты здесь"? "Я не хочу просыпаться. Кругом убивают. Мне страшно. Никто не спасет меня". Между нами проскакивает искра. Мы замолкаем. Мы узнаем друг в друге себя.
Меня застали врасплох. Шакалы, я надеялся выжить. Я дорого отомщу за себя. Я выхватываю чеку гранаты, я убью всех и себя… На меня смотрят голубые глаза. Я почему-то мешкаю. Автоматная очередь срезает меня. Мертвая рука плотно сжимает скобу взрывателя.
Я не смог, я не воин, я уничтожу себя. Или все-таки я спасал себя…
Мы все бредем по одной дороге. Одни идут к Аллаху, другие к Иисусу, третьи просто бредут незнамо куда. Это странно, каждый идет в свою сторону, но дорога у всех одна. Нас много, и все это я. Перед нами крутится ручка старинной шарманки, мелькают картинки терактов и войн, и звучит знакомый мотив. "Клянусь сражаться до полной победы, или до собственной смерти. Отомсти. Убей. Освободи". Ручка шарманки крутится сама собой. Остановить ее сможет лишь тот, кто, взявшись за нее, скажет: "И это сделал я". На это уже ни у кого не осталось сил. Поэтому все покорно идут, делая вид, что не знают куда.
Шарманка засасывает их в барабан, где мелькают картинки, потом выплевывает, и они снова послушно бредут в ее вращающееся нутро. А может, шарманка крутилась всегда сама…
И я опять в барабане. Но теперь я совсем другой, я не тот, кого разменивают. Я…Я опять не знаю, кто я.
"Ваша миссия священна. Никто не может бросить вам упрек в бессердечии и жестокости. Глаз за глаз, зуб за зуб. Сколько мы можем терпеть кровь и слезы на нашей земле. Пора прекратить безумие. Вы первые. Вы откроете путь всем нам. Вам только нужно начать, и все поднимутся в едином порыве. Вы можете умереть, но подвиг ваш будет бессмертен. Если вы погибните, ваши семьи будут обеспечены, и ни в чем не будут нуждаться". Я щедро раздаю обещания. Я вижу, что терпкое вино моих слов уже ударило в головы слушателей. В их глазах зажегся самодовольный огонь безумия, они верят в то, что они избранники Аллаха и передовой отряд чеченского народа. Главное, не дать им опомниться.
Они нищие, с них нечего взять. Их дома разорены бесконечной войной. Они ничего не умеют и не хотят. Они ничего не видели и не знают. Они могут только ненавидеть, мстить и умирать. Этим можно воспользоваться. Должен же быть с них, хоть какой-нибудь толк. Пусть хоть умрут с пользой. Миру нужна встряска и новая угроза. Любая война -деньги, большие деньги. Эти люди, увешанные автоматами, добывают их для меня.
"Мы вас поддержим. Мы будем с вами постоянно на связи. Вы будете получать инструкции". Главное, чтобы после операции никто из них не остался в живых. Об этом обязательно позаботятся. "Прощайте братья. И помните, чем больше крови и больше жертв, тем громче о нас заговорят. И пусть защитит вас Аллах". "Аллах Акбар".
Шальная пуля успокаивает меня. Я и забыл, война есть война.
Шарманка выплевывает меня.
Опять уходят в ночь, свободные волки Ичкерии, чтоб мстить, убивать, умереть. Как странно, один из них … я. Куда идем? Каспийск, Пятигорск, Махачкала, Владикавказ, Буйнарск, Москва, какая разница куда.
Навстречу нам спецназ и федеральные войска. Надо же, на башне того транспортера кажется снова я…
Я увязаю в ярости, я должен найти врага.
Меня душит ненависть.
Заснуть и не проснуться.
Господи, сжалься, пусть это буду не я.
Кто-нибудь, кто слышит, спаси, иль убей меня.
Шарманка крутится, ручка вращается сама.
Твои мысли фейерверком разлетались вокруг тебя. Ты уставал их ловить. Совершенно бесполезное занятие, если внутри твоего черепа электронной струной натянула стратегию игра. По спине пробегал холодок. Сознание гасло. Докрасна, раскалялась струна. В голове вертелось: "Делай как я, делай как я ". Ты шел верным путем и сваливался в пропасть. Пропасть не имела дна…
Ты ошибочно принимал плохую память за чистую совесть и с блаженной улыбкой падал в никуда.
Воспоминание "Полковник, или о том, как я узнал, что у меня есть совесть"
Я! Партия! Родина! Сталин! "Мы за ценой не постоим". Мы должны победить любой ценой. Мы должны удержать эту высотку. Это приказ ставки. Кто говорит, что здесь открытое место? Неудобная позиция? Пойдешь под трибунал, если отдашь хоть сантиметр этой земли. Пацаны, им по 17 лет? Они солдаты. Нет боеприпасов, мелкокалиберные винтовки? Ты паникер лейтенант. Я собственноручно пущу тебе пулю в лоб, если посмеешь отойти. Русские солдаты всегда шли врукопашную. Танки? Пора уезжать? Держись лейтенант, дай бог, еще свидимся.
От взрывов дрожит и крошится земля. "Товарищ полковник, поторопитесь. Фрицы скоро будут здесь". Сочно и ровно трещит пулемет. В ответ редкие, почти не слышные в лязге гусениц хлопки.
Воздух упругой пружиной сдавливает грудь. Белая птица плавно поднимает огромные крылья. Если б я мог, я прикрыл бы тебя, лейтенант своим телом. Я послал тебя на смерть.
Я маршал, посылающий на бой
Своих ушастых стриженных мальчишек.
Идут сейчас веселою гурьбой,
А завтра станут памятников тише.
В огонь полки гоню перед собой, -
Я маршал, посылающий на бой.
Я славою отмечен с давних пор.
Уже воспеты все мои деянья,
Но снится мне зазубренный топор,
И красное мне снится одеянье,
И обелисков каменная твердь.
Я маршал, посылающий на смерть.
Я не хотел твоей смерти. Я выполнял приказ. Прости меня, солдат. Я твой вечный должник.
Я знаю - во всем, что было со мной, Бог на моей стороне,
И все упреки в том, что я глух, относятся не ко мне.
"Товарищ полковник, вставайте! Фрицы, надо бежать!" Кто-то подставляет мне плечо. Земля качается вверх, вниз. Белая птица летит над нами. Она плавно взмахивает мягкими крылами: вверх, вниз; вверх, вниз.
Я! Партия! Родина! Сталин!
Я, красный командир, дезертир и предатель? Те, кто выходит из окружения - шпионы? Сдать партийный билет? Майор, как ты смеешь обращаться ко мне на "ты"! Лагерь… Приказ Партии… Не бей больше майор, я подпишу, что скажешь. Он мой друг… Был моим другом. Кому это надо, майор? Партия, Родина, Сталин.
Как жаль лейтенант, что я не погиб вместо тебя.
Мне часто снится война, и я люблю смотреть фильмы о войне. Еще я люблю играть в солдатиков и танки. Бабушка говорит, что это не правильно, девочка должна играть в куклы. Какие они там, на этой войне, вес огромные и злые. Я представляю, что я командир. Я веду своих солдат в атаку. Мы кричим: "За Родину! За Сталина!" Против пас идут тапки. Я прикрываю телом своего друга.
На какую-то долю секунды у тебя появлялось чувство, что ты попал куда-то, откуда нет возврата. Тело содрогалось, ты чувствовал, как кровь с бешеной скоростью циркулирует по сосудам. Мысли бабочками наполняли пространство. Ты понимал, что ты есть, и ты "не совсем игра ". Ты был ошеломлен, потрясен и счастлив в одно и то же время.
Все вокруг казалось грандиозной шуткой, и ты с облегчением смеялся.
Максимальным чувством юмора обладали у мершие: они смеялись надо всем. Ты смеялся вместе с ними, и ты смеялся один, не в силах остановиться. "Ну и фантастика, этого просто не может быть. Это было не со мной и никогда… "
Воспоминание "Склеп, или как я действительно поверил в то, что этого не было"
Мне почему-то очень смешно, мне задают такие забавные вопросы. "Какие ассоциации у вас вызывает подвальное помещение, в котором вы работаете"? Мои губы сами собой растягиваются в широкую улыбку, мне хочется рассмеяться во весь голос, но здесь это неприлично, я сдерживаю смех, и от этого слова начинают клокотать в горле. "Это как склеп, там даже плесень такая же на стенах. Когда меня туда перевели, я сразу же себя почувствовала плохо. Я очень сильно похудела. В неделю я худела на полтора килограмма. Я испугалась, что умру. Меня успели спасти, мне вовремя поставили диагноз у меня что-то со щитовидкой". Смех, наконец, вырывается наружу. Мне кажется, что мой рассказ очень остроумен. Доктор одобрительно улыбается и кивает головой, ему тоже смешно. Я хочу продолжить, но слова, как неуклюжие потешные медвежата, кувыркаются в моей голове. Я никак не могу приструнить расшалившихся малышей, и они, пользуясь моей снисходительностью, разбегаются в разные стороны, не желая складываться в фразы. Яркая вспышка черно-красным цветком раскрывается перед глазами. Сердце замирает и падает вниз.
Я не знаю, сколько прошло времени с того момента, когда я пришел в себя, может быть несколько часов, или дней, может быть неделя или годы. Когда я открыл глаза, радость оттого, что я жив, сменилась ознобом и оцепенением. Я закрыл их обратно. Достаточно долго, не знаю сколько, я пролежал неподвижно, в надежде, что может быть, я все-таки умер. Закоченевшее тело отказывалось умирать, мне пришлось вылезти из гроба и спрыгнуть с постамента, на котором он стоял на полу.
Как такое могло произойти? Кто придумал заточить меня в каменном склепе? Мои родственники решили избавиться от меня, но не решились убить, они предоставили мне возможность умирать, не запятнав себя моей кровью.
Горькое прозрение лишило сил, я не могу даже кричать. На смену слабости приходит ярость, я пытаюсь опрокинуть тяжелый каменный гроб и в бешенстве бью холодный камень ногами. Боль вызывает остервенение. Я не уверен, что хотел разбить камень, наверное, я хотел раздробить об него себя. Ожесточение сменяется хаосом, хаос - возбуждением. Я лихорадочно ищу выход.
Выход всегда есть. Я должен что-то делать. Я считаю время по ударам своего сердца. На каждый сотый удар я кричу - "Люди, спасите меня".
Я замурован в длинном узком помещении. Я могу описать его только на ощупь. Кругом кромешная тьма. Темно так, что я начинаю видеть застывшую черноту. Очень душно и пахнет сыростью. Сладковатый привкус воздуха вызывает тошноту и страх. Я не хочу верить в то, что я здесь. Я уже в который раз на ощупь пробираюсь вдоль скользких стен, кое-где по ним стекает вода. Когда хочется пить, я слизываю ее языком. Я пытаюсь найти дверь. Если я жив, то меня похоронили в фамильном склепе недавно, значит, кладка должна быть свежей. Если я ее найду, может быть мне удастся ее пробить, или кто-то услышит мой стук и крики.
Временами я теряю сознание. Очнувшись, вижу перед собой настежь открытую дверь и яркий белый свет, льющийся из нее на меня. Я бросаюсь туда и бьюсь о стены, проклиная обман миража. С каждым разом, проявившись, дверь становится четче и шире, я не могу различить, что более реально - дверь, или я. Я очень устал. Я жду появления двери и почти перестаю двигаться.
Я сижу, прижавшись к стене, и мечтаю, как было бы здорово, шагнуть в эту дверь. Представляю удивление тех, кто, заглянув в мой склеп, не увидит в нем меня. Представляю удивление родственников, когда я явлюсь к праздничному обеду худой и обросший, но живой и веселый -восставший из склепа. Как они удивятся, испугаются, и будут просить простить им их вину. А я, живой и веселый, буду за волосы волочить их к старинному склепу, туда, куда с почестями они проводили меня. Замуровав вход, я оставлю маленькое окошечко, чтобы наблюдать, как истощаются и сереют их тела, как кожа складками начинает свисать с некогда гладких рук, как они бьются о твердый камень, кричат и молят о спасении. Я закрою перед их носом померещившуюся им дверь. Я хочу видеть их изумление. Я убью их дважды: наяву и когда в предсмертном бреду, они попробуют в мыслях спасти себя. Я не дам им этой возможности.
Я безудержно хохочу. Задыхаясь от хохота, я, держась за дверную ручку, выхожу, не зная куда. Какая разница, куда, передо мной дорога, мне весело. Я не оглядываюсь, я знаю, что не вернусь сюда никогда. Это так весело, идти, не зная куда.
"Что с вами" - врач испуганно протягивает мне стакан воды. Я беру стакан, но воды слишком много, она выплескивается мне на юбку. Я не могу унять дрожь в руках, зубы выбивают дробь о стенку стакана. Я оставляю попытку сделать глоток воды и в замешательстве верчу стакан в руках, не зная, куда его поставить.
"Это все щитовидка" - смеясь, говорю я.
"Я дам направление к эндокринологу, он сегодня принимает, вы можете к нему попасть. Его кабинет в конце коридора"
"Спасибо, доктор" - улыбаясь, я берусь за дверную ручку, открываю дверь и выхожу в коридор. Мне почему-то очень легко и весело, мне очень хорошо после посещения психотерапевта. Наверное, он очень хороший человек. Я улыбаюсь себе под нос и бреду по коридору, не зная куда.
Ты пытался сопротивляться программе. Ты вступал с ней в противостояние. Игра усмехалась и подменяла значения клавиш: "Теперь ты будешь бесконечным продолжением меня ". От страха ты сжимался, падал духом, и превращался в "ничто ", которое заменяло тебя. "Ничто " глумливо хихикало и вплетало себя в электронные провода. Теперь ты был везде. Ты был настолько реален, что тебя не было. С этого момента игра начинала играть тебя.
Воспоминание "Ленинград, или как я понял, что жизнь -всего лишь слово, придуманное объяснить мир"
Я знаю, почему идет снег. Когда человек умирает, и его душе надоедает жить, ее тянет к земле, она рассыпается белыми хлопьями и, медленно кружа, опускается на землю. Если душа плачет, она застывает прозрачными сосульками на перилах мостов.
Я знаю, почему такая лютая и злая зима нависла над Ленинградом. Души тех, кто умер от голода, принесли с собой холод подземного царства. Они бродят по улицам, заглядывают в разбитые окна, в надежде найти хоть что-нибудь съестное. Ленинград стал их склепом. Могильный холод пронизывает разбитые снарядами улицы, почерневшие огарки домов и скрюченные тела пока еще живых. Живые пока не знают, что их уже нет среди живых.
Мы умираем с голоду. Время замерло. Минуты растянулись в годы. Сколько веков мы заперты в огненном кольце.
Вначале мы ели кошек и собак, затем, стали есть тараканов, пауков и дохлых ворон - у них было горьковатое, жилистое мясо. Скоро они закончились, их не хватало на всех. Все не мертвое и не съеденное затаилось, забилось в щели в надежде пережить эту страшную зиму.
Я очень хочу жить. Мне еще рано превращаться в снег.
Мне грустно, но легко и спокойно. Мысли о смерти успокаивают, мне нравится рассуждать о том, что происходит. Раз я думаю, значит, я еще жива.
Я неторопливо подхожу к двери и толкаю ее плечом. Я уже давно не пользуюсь замком -у меня нет сил повернуть в замочной скважине ключ. Я прохожу в комнату и устало сажусь на стул. Я боюсь посмотреть на металлическую кровать, скрипнувшую в углу. Две пары тусклых, покрытых пеленой глаз с надеждой следят за мной. В них застыл немой вопрос - "Принесла"?
Я какое-то время неподвижно сижу на стуле. Мне совсем не хочется двигаться. Я только сейчас понимаю, какой долгий путь я только что прошла. Жаль только, что все было напрасно. Хлеб закончился задолго до меня и очень быстро. Мне не досталось ни одного сырого темного кусочка. В моей сумке только серые листики хлебных карточек.
"Федоровна, очнись! Здесь каша, нам на заводе выдали в обед за ударный труд. У твоего сегодня день рождения, пусть подкрепится. Ну, ты, того, не умирай". Непонятно откуда возникший сосед бережно ставит передо мной миску с густой клейкой массой. От его корявой фигуры струится тепло и уверенность. Он не собирается умирать. Я цепляюсь за его потрескавшуюся руку и, судорожно всхлипывая, прижимаю ее к губам. Он растерянно переминается с ноги на ногу, гладит меня по голове и пытается вырвать руку. "Да ты чего, ведь мы же друзья. Ты же тоже давала нам книги для печки".
Библиотека моего отца горела очень жарко. Несколько месяцев она согревала паши изможденные тела.
Напоминание о книгах в позолоченных переплетах поднимает ворох легких цветных воспоминаний. Они как бабочки вспархивают вокруг меня.
Отец. Детство. Голубой бант. Белокурые локоны. "Доченька, с каким вареньем ты будешь блинчики - с вишневым или абрикосовым"? Мамин голос гулко и звонко перекрывает рокот канонады.
Какая-то возня и металлический стук ложки о миску заставляет меня очнуться. Черный, высохший скелет с намотанными поверх костей тряпками и горящими глазницами жадно запихивает в себя нашу кашу. Я собираюсь закричать, но крик примерзает к губам. Я узнаю в торопливо жрущем чудовище своего мужа. Я тупо смотрю, как он поглощает остатки нашей с сыном жизни. Сын лежит на краю кровати и беззвучно плачет.
" Алеша, это для всех" - пытаясь подавить гадливость, тихо говорю я.
"Нет, это мне принесли, я все слышал. Это для меня" - хихикая и крепко прижимая к себе миску, Алексей вылизывает ее шершавым сухим языком, затем отбрасывает в сторону, и, поддерживая руками живот, ползет к кровати. Забравшись на кровать, он почти сразу же засыпает, блаженно улыбаясь, и, во сне, продолжая гладить себя по животу.
Комната становится большой и бездонно глубокой, она заполняет собой весь мир. Мы с сыном здесь одни, кроме нас никого нет. Мы смотрим друг на друга, и не можем разорвать сплетенных взглядов. Ни он, ни я не можем отвести друг от друга глаз. Мы очень хотим жить.
Я читаю отчаянье в глазах сына. Я должна что-то сделать, я должна его накормить. Я стряхиваю оцепенение, бодро улыбаюсь ему, беру сумку и опять иду к пункту выдачи хлеба. На пол пути я присаживаюсь у полуразрушенной стены, чтобы немного отдохнуть. Пронизывающий ветер заставляет меня свернуться калачиком. Я закрываю глаза и думаю о том, как бы мне здесь не уснуть.
Мама на веранде накрывает стол. Пузатый самовар поблескивает в заходящих лучах солнца и призывно урчит. Пчелы лакомятся вареньем. Печенье рассыпается во рту. Мама улыбается и подкладывает мне его на тарелку. Я знаю, что ей нравится, когда я ем.
Легкие снежинки, в вальсе тихо кружат по комнате. Ветер заносит их через разбитое окно. Снежинки падают на лицо моего сына и не тают. Я нежно целую его в холодный лоб.
Если бы одни умирали, а другие - нет, умирать было бы крайне досадно. Но когда умирали все, это было интересно и совсем не неприятно.
Смерть - это новое рождение. Чтобы начать все с белого листа нужно иметь незапятнанное прошлое. Прошлое надо забыть, чтобы оно не докучаю. Стереть. Эту функцию автоматически выполняла программа, когда игра заходила в тупик.
