Душевные болезни и особливо истерия с самых древних пор до нашего времени всегда оказывали огромное влияние на данное миросозерцание и на все культурное развитие, и оказывали это влияние именно тем, что проявлялись не в виде отдельных случаев, а как мы сейчас увидим, охватывали толпу в форме эпидемии и таким образом приобретали высшую важность и значение для жизни всего общества.
Религиозное мечтательство и влечение к мистическому и необъяснимому уже в древнейшие времена составляли важную черту у выродившихся и истеричных индивидуумов, которые воображали себя в связи то с добрыми, то со злыми духами и тем приобретали немалое влияние на толпу.
Большая часть божественных жриц, которые «при сильных сотрясениях их тела» преподносили греческому народу свои откровения, были истеричками, страдавшими хорошо нам теперь знакомыми истерическими конвульсиями, вследствие чего и собственно эпилепсия, которую в то время еще не умели отличать от истерических судорог, называлась «священной болезнью». Плутарх при описании Пифии набрасывает типичную картину истерички, лепечущей в экстазе непонятные слова, в которые лишь жрецы влагали смысл.
Но истерия с ее наклонностью к религиозному мечтательству не ограничивалась отдельными индивидуумами, а мы встречаем ее во все исторические эпохи и у всех народов в форме различного рода эпидемий. Никогда, однако, для процветания этой болезни не находилось более благоприятной и плодородной почвы, как в средние века, отличительною чертою которых являются невежество и суеверие, - здесь-то эпидемии истерических заболеваний принимали размеры, как ни в какую другую историческую эпоху.
Относительно индивидуальных и эпидемических умственных болезней того времени имеется изрядная литература; особенно старательные исследования по этому предмету принадлежат французам. Достаточно привести здесь несколько примеров, чтобы показать, какое огромное влияние истерия оказала на общественные отношения и на все культурное развитие.
Калмейль описывает множество истерических эпидемий в их различных формах. Одним из главнейших проявлений в Германии была демономания или диавольский бред. «Под названием Vaudoisie, - говорит Калмейль, - в Артуа в 1549 году был распространен бред, будто демоны тайно уносят по ночам многих в известные места, где заключаются союзы с диаволом и происходит плотское сближение. Не зная, как это случалось, участники ночных сборищ на следующее утро оказывались в своей квартире. В месте сборища находился черт с человеческими формами, лица которого, однако, никто не видел; он читал им свои приказания… и затем каждый брал себе женщину, - свет потухал, и происходило плотское сближение. Затем каждый внезапно переносился обратно на то место, откуда был уведен. Вследствие этого бреда многие знатные и бедные жители были заключены тюрьму и повергнуты пытке».
Весьма распространенным явлением в Германии была антропофагия, то есть бред, будто диавол и все его почитатели питаются человеческим мясом. В окрестностях Берна и Лозанны будто бы жили люди, преданные диаволу и евшие собственных детей. Сотни людей были вследствие этого подвергнуты пытке и присуждены к костру. Там действительно обретался ряд помешанных, вообразивших себя в сношениях с диаволом и резавших детей. По словам Нидера, одна женщина, казненная в Берне, созналась в следующем: «Мы особенно подкарауливаем не крещеных еще детей, но и крещеных, в особенности если на них нет креста, и мы умерщвляем их в колыбели (или когда они лежат рядом с родителями своими) словами и церемониями, так что потом думают, будто они умерли своей смертью. Затем мы тайно похищаем их из земли и варим до тех пор, пока, по отрезании костей, все мясо становится жидким и пригодным к питью; из плотных костей мы делаем волшебную мазь для наших фокусов и превращений, а жидкие соки мы разливаем по бутылкам, и если новичок выпьет несколько капель этой жидкости, он становиться причастным нашему знанию».
«Из буллы Иннокентия VIII, появившейся в 1484 году, видно, какие глубокие корни пустил в Германии диавольский бред. Повсюду распространялись рассказы о существовании союза с диаволом, о позорных деяниях, совершавшихся на собраниях с ним, об умерщвлении и съедении новорожденных до крещения. Через год после опубликования буллы один инквизитор в Бурбии казнил 41 женщину за то, что они будто бы на ночных сходках каждый раз душили, варили и съедали по ребенку. На Рейне повитух боялись более, чем обыкновенных ведьм. Так как им ежедневно приходилось иметь дело с новорожденными, то все были того мнения, что черту весьма важно пользоваться их услугами. Одна повитуха, заживо сожженная в Данне при Базеле, сама обвинила себя в убийстве более сорока детей (Шпренгер). Из лиц, сожженных в Страсбурге, одна женщина отличалась своею нечувствительностью при сильных мучениях; она объяснила, что если натереть тело жиром новорожденного мальчика, то можно приобрести такую нечувствительность» (Калмейль).
Подобные безумства были весьма распространены при Иннокентии VIII. «Наклонность к культу диавола в некоторых семьях является наследственной, в некоторых местах эндемической». Религиозный бред, как это обыкновенно бывает, сочетался с половым возбуждением.
В середине XVI столетия во многих местностях Германии, особливо в женских монастырях, проявились эпидемические конвульсии, представлявшие типичную картину grande hysterie и сопровождающиеся симптомами религиозного бреда и полового возбуждения. Калмейль цитирует следующий доклад об этой болезни в одном монастыре: «Большая часть монахинь тогда в течении пятидесяти дней питались только свекольным соком. Болезнь началась со рвоты черной жидкостью, которая была так горька и остра, что верхняя оболочка языка и губ потрескалась и отделилась. Вскоре они стали беспокойно спать, внезапно пробуждались со сна, слышали чьи-то жалобные вопли, а когда посторонние прибегали на помощь, то никого не находили. Иногда ими овладевало ощущение, как будто их кто-то щекочет в пятки, и они должны непрерывно смеяться. Их сбрасывало с кроватей, они метались по полу, как будто их кто-то тянул за ноги. Верхние и нижние конечности скручивались, лицо судорожно подергивало; они подскакивали и снова с силой падали на пол. У многих из них на теле имелись следы ушибов. Часто, когда они имели вполне здоровый и спокойный вид, они внезапно падали, теряли речь и оставались на полу, как бы вполне лишенные сознания, после чего их судорожно подбрасывало с такой силой, что окружающие еле могли держать их. Некоторым из них трудно было стоять на ногах, они ползли на коленях; другие взбирались на деревья и спускались оттуда головою вниз» (Калмейль).
Подобные случаи типичной истерии повсюду проявлялись в форме эпидемии, особенно же часто в женских монастырях. Об одном из них рассказывают следующее: «Странно было то, что, как только одна из монахинь получала свои припадки, последние тотчас же поражали и остальных. Силы воли у монахинь не было никакой; они кусали себя, били и кусали своих подруг, бросались друг на друга, пытались колотить посторонних. При попытках сдерживать необузданность их поступков буйство и экзальтация усиливались; если их предоставляли самим себе, то доходило до укусов и поранений, которые, однако, по-видимому, не причиняли им особенных болей».
Таких больных принимали за одержимых диаволом, их лечили заклинаниями, от чего недуг во многих случаях еще усиливался.
Болезнь поражала не только женщин, но и мужчин. Жиль де ля Турет приводит описание такой эпидемии Геккером. «Уже в 1574 году в Аахен прибыли из Германии толпы мужчин и женщин, которые, одержимые общим буйным состоянием, представляли народу на улицах и в церквях странное зрелище. Держа друг друга за руки и увлекаемые внутренней силой, с которою не могли совладать, они по целым часам плясали, пока в истощении не падали на землю и тогда жаловались на сильный страх и стонали, как будто чувствовали приближение смерти; это длилось до тех пор, пока им не обвязывали живот полотенцами, что их приводило в себя и на время освобождало от страдания. Этот прием имел целью устранения вздутия живота, наступавшего после припадков; часто поступали еще проще: больных били кулаками или ногою по животу. Во время пляски больным представлялись видения; они не видели и не слышали, их воображению рисовались духи, имена которых они выкрикивали…».
«В тех случаях, когда страдание вполне развивалось, припадки начинались эпилептическими судорогами. Больные бессознательно падали на землю, у рта показывалась пена, затем они сразу вскакивали и начинали свою пляску, причиняя себе страшные вывихи. В течение нескольких месяцев этот недуг распространился от Аахена до Нидерландов».
Но и детей эта болезнь не щадила. Калмейль приводит следующий пример. «К концу зимы 1566 года большая часть подкидышей в амстердамской больнице была охвачена конвульсиями и бредом. Тридцать (по другим указаниям даже семьдесят) детей были поражены болезнью. Они внезапно бросались на землю, метались по ней в течение часа или получаса и когда вставали, то как будто пробуждались от глубокого сна; они не знали, что с ними произошло. Молитвы, заклинания, изгнание диавола ни к чему не приводили. Когда болезнь длилась продолжительное время, доходило до рвоты, причем дети выбрасывали гвозди, иголки, шерсть, полотняные тряпочки и другие инородные тела, тайно проглоченные ими. Они, подобно кошкам, карабкались по стенам и крышам, говорили на непонятных языках и имели такой страшный взгляд, что никто без ужаса не мог смотреть на них. Этого было более чем достаточно, чтобы считать их одержимыми диаволом».
В настоящее время в заведениях для умалишенных часто встречают больных, воображающих себя животными: собакой, кошкой, обезьяной, волком и прочее. В средние века это явление дало повод к суеверному представлению человека-волка (Werwolf). Такие индивидуумы, являясь в какой-нибудь местности, вследствие эпидемического характера недуга в большом числе бегали на четвереньках по лесам, жили и вели себя совсем, как животные, бросались на прохожих, нападали на всадников, похищали детей и пожирали их мясо. Впрочем, подобные явления знакомы были уже древним. По свидетельству Герадота, человек-волк был уже известен скифам, грекам и римлянам.
К концу 1573 года крестьяне окрестности Долес были уполномочены предпринять охоту на людей-волков следующим парламентским указом: «В территориях Эспаньи, Сальванж, Куршапон и прилегающих местностях несколько дней тому назад появился, говорят, человек-волк, который будто бы уже похитил и умертвил многих детей и который так же нападал на всадников, с трудом освобождавшихся от него. Так как суду угодно предупредить большие несчастья, то он разрешает жителям и обитателям упомянутых и других мест, в противоположность указаниям об охоте, собираться с пиками, алебардами, самострелами, палками и гнаться за сказанным человеком-волком всюду, не подвергаясь за это никакому наказанию… Дан 13 сентября 1573 года».
Один такой пойманный человек-волк показал, что он превратился в животное и утверждал, что его шкура обращена внутрь. Ему отрезали руки и ноги, чтобы удостовериться в истине его показаний, так что больной истек кровью.
Болезнь демономании все более и более распространялась. В Метце тысячи плясунов наполняли улицы. Молодежь обоего пола убегала от родителей, прислуга убегала от господ, чтобы увлечься эпидемией и принять участие в безумствах.
«В 1609 году правительству доложили, что вся местность Labourd, соответствующая приблизительно теперешнему департаменту Basses – Pyrenees, кишит поклонниками дьявола… История этой эпидемии – блестящий вклад в историю безумия, как социальной болезни».
Всех таких больных считали ведьмами и одержимыми бесом. Министры Генриха IV считали необходимым поступать с ними по всей строгости правосудия, и сотни людей были сожжены на кострах или погибли в тюрьмах. Судьи прибегали к пыткам, чтобы добиться от ведьм сознания. Часто больные впадали в экстаз и, мучимые чуть ли не до смерти, похвалялись, что испытывают невыразимое счастье, чувствуя себя вблизи дьявола. Иногда они тщетно пытались произнести слово, так как им сдавливало глотку. В одном докладе говорится: «Дьявол пытался так мучить их, чтобы если даже они пожелают сознаться, они не могли произнести ни слова. Мы собственными глазами видели, что как только они произносили первые слова признания, дьявол хватал их за глотку, вследствие чего к ней от груди подходило какое-то препятствие, ну точно так, как если бы мы заткнули бочку пробкой, чтобы не дать вытечь жидкости». Как видит читатель, здесь описывается совсем обыкновенный симптом истерии, который мы имеем возможность ежедневно наблюдать и который так хорошо известен под названием «истерического шарика».
Влияние, оказанное истерией на все миросозерцание того времени, было очень сильным. Если, с одной стороны, справедливо, что суеверие и фанатизм представляли наиболее подходящую почву для истерии и много способствовали развитию и распространению болезни, то, с другой стороны, не подлежит также сомнению, что болезнь с ее причудливыми симптомами, которых тогда не умели распознавать, в чрезвычайной степени способствовала распространению суеверия. Мы видим, таким образом, что оба эти явления, истерия и суеверие, находились во взаимной связи между собой; каждый из этих двух факторов был одновременно причиной и следствием и вызвал тот печальный исторический период, когда человеческий ум был заключен в оковы, а развитие культуры было задержано на много столетий.
Если, следовательно, кто-нибудь высказывает мнение, что истерия в прежние времена «проявлялась лишь в отдельных случаях и не имела значения для жизни всего общества», то он просто обнаруживает незнание истории умственных болезней. Но чтобы уметь правильно судить о современности с психологической точки зрения, необходимо прежде всего знать прошлое и определить путь, по которому культура достигла теперешней высоты.
Перед тем как приступить к исследованию современности, попытаемся познакомиться с причинами эпидемического проявления умственных болезней.
Большинство авторов, подробно исследовавших истерию, пришли к тому заключению, что доступность внушению составляет особенное отличие душевного состояния истериков. Каждый человек до известной степени доступен внушениям; достаточно примеров тому можно найти в обыденной жизни. Вид некоторых непроизвольных движений, как смех, зевота, откашливание, вызывает у многих людей те же движения; на этом основании многие говорят, что зевота, смех и т.д. заразительны. При истерии доступность внушению соответственно интенсивности болезни чрезвычайно развита, и эти индивидуумы часто не обладают никакой или почти никакой собственной силой воли и доступны тогда всем внешним влияниям. Особенно резко это свойство обнаруживается во время сильных душевных движений, как страх, ужас, испуг и т.д. Бесконечное множество примеров доказывает, что сильные душевные волнения могут вызвать тяжелые истерические состояния. Иногда истерия вызывается целой цепью таких возбуждений, таких расстройств душевной жизни, и мы из этого можем увидеть, насколько важны для таких предрасположенных индивидуумов воспитание и все впечатления юности.
В эпоху, когда дети уже с молоком матери всасывали наклонность к мистицизму, когда их с самого раннего возраста запугивали верой в дьявола и ведьм, истерия, конечно, могла свободно развиваться. Непрерывные религиозные упражнения, воображаемое сношение с неземными существами, как святые и ангелы, приводили прежде всего к обманам чувств и наконец к болезненным явлениям истерии. Вида экстатического состояния или истерического конвульсионного припадка было достаточно, чтобы вызвать подобные же состояния у толпы, предрасположенной к тому страхом и ужасом.
Врачи по нервным болезням отлично знают по опыту, как легко истерический припадок больной, ожидающей в приемной, может вызвать подобное же состояние у остальных находящихся там пациенток. Во сколько же раз сильнее должно было действовать внушение такого состояния, если оно считалось теми лицами не болезненным симптомом, а делом дьявола, беснованием.
Весьма понятно, что эпидемии беснования исходили преимущественно из женских монастырей, где религиозный фанатизм, боязнь дьявола и ведьм достигли апогея. Мы уже видели, что достаточно было отдаленного шума «бесноватой», чтобы вызвать то же состояние у остальных монахинь, которые, благодаря непрерывным душевным возбуждениям, становились в высшей степени доступными внушению.
При возникновении этих эпидемий, несомненно, важную роль играли и тяжелые душевные болезни, особливо мания и паранойя. Все явления этих болезней, наблюдаемые нами теперь в домах умалишенных, в то время протекали пред глазами и посреди суеверной и склонной к мистицизму толпы; буйных помешанных считали околдованными; помешанных, воображавших себя превращенными в животных, считали людьми-волками; страдавших религиозным бредом величия с галлюцинациями считали священными существами. Влияние таких больных на истеричную толпу должно было, конечно, оказаться крайне пагубным. Состояние, вызывавшееся у одних безумными представлениями и насильственными движениями, вызывалось и страшно распространялось среди других силой внушения.
Влияние, оказанное этими явлениями, душевными болезнями, особливо же эпидемическим распространением истерии на всю культуру, отлично характеризуется литературой того времени. Не только грубая чернь, толпа верили в колдунов, чертей и ведьм, но и крупные ученые, действительно создавшие много выдающегося в различных областях, писали обширные сочинения о сущности колдовства и беснования. Так, например, Пьер Деланкр, бывший советником парламента в Бордо, написал по этому предмету трактат в трех томах, где рассматривает различные вопросы колдовства и беснования и приходит к тому результату, что было бы преступлением пощадить жизнь хоть одного человека, заподозренного в колдовстве.
С постепенным развитием науки, с возникновением или, правильнее сказать, с возрождением учения о душевных болезнях удалось постепенно умалить пагубные последствия суеверия и ограничить распространение истерических эпидемий. Выяснение того факта, что беснование не есть наваждение дьявола и колдовство, а душевное заболевание, притупило острие ядовитой стрелы внушения, и болезненное подражание симптомам помешательства становилось все слабее и слабее.
Разумеется, истерические эпидемии на религиозной основе можно проследить до новейшего времени. Прошлое столетие было еще относительно богато подобными явлениями и еще в настоящем веке часто наблюдалась религиозная массовая истерия, например, религиозная эпидемия, проявившаяся в Швеции в 1841 и 1842 гг. и описанная шведским психиатром Сонденом.
Еще в настоящее время у некоторых религиозных сект, например, у «методистов» в Северной Америке, можно наблюдать явления, имеющие много сходного с средневековыми эпидемиями. Я сам имел возможность присутствовать и мог тогда убедиться, какую силу производило внушение на многотысячную толпу. Мужчины и женщины, дети и старцы кривляются совсем, как помешанные; они визжат и кричат, пока совершенно теряют голос. От времени до времени один из них вскакивает и возвещает толпе свои божественные откровения, вызываемые галлюцинациями или самовнушением.
Итак, мы узнали, что главными причинами проявления эпидемии помешательства и истерии служили чувствительность, доступность внушению, стремление к подражанию и влечение к мистицизму. Эти важные симптомы истерии как бы образуют почву для процветания всяких таинственных, сверхъестественных идей, все равно – вызываются ли они суеверием, религиозным фанатизмом или учением, претендующим якобы на научность.
После того как возрождение науки и искусств постепенно ослабило религиозный средневековый фанатизм, истерия той эпохи мало-помалу приняла другой характер. Вера в дьявола и ведьм постепенно исчезла, но необъяснимые явления, которые вызывала истерия, продолжавшая существовать в ее разнообразных формах, повела к новым лжеучениям и заблуждениям.
Таким образом возникло то учение, которое достигло наивысшего развития в середине нашего столетия, - спиритизм. Все те необъяснимые явления, которые прежде считались делом дьявола и ведьм, теперь стали рассматриваться как явления духов, ясновидение и т.д.
То же самое явление, которое мы прежде наблюдали, а именно, что истерия и религиозный фанатизм находились во взаимодействии между собою и один фактор находил почву и распространение благодаря другому, - это явление повторилось и теперь между истерией и научным заблуждением. Постепенно возникшая литература о спиритизме достигла колоссальных размеров и может служить достойным добавлением к литературе о дьявольщине и ведьмах. Видные ученые написали объемистые книги, в которых устанавливали самые невероятные теории относительно явления духов, ясновидения, пророчеств, магического действия издалека, психического проницания, передачи мыслей и т.д.
Такие учения, конечно, не преминули оказать решительное влияние на доступную внушению и склонную к мистицизму истеричную толпу. Вера в явления духов все более распространялась, и клубы спиритистов вырастали, как грибы. Весь психологический процесс при этом был как раз такой же, как при средневековой вере в ведьм, только внешние обстоятельства были другие и значение для общества было значительно слабее, так как за это время успели покончить с пытками и кострами.
Для спиритических сеансов нужен был особенно резко выраженный болезненный случай, например, человек в каталептическом состоянии, страдающий обманами чувств и тому подобное. В средние века такой индивидуум считался бесноватым, ведьмой, в наше время его стали называть «медиумом», т.е. посредником, через которого духи умерших могли сноситься с живыми. Таинственным мрак, среди которого происходили сеансы, возбуждение и напряжение, с которым ждали явлений, а так же чтение книг спиритического содержания, - все это немало способствовало внушению истеричной публике веры в действительное появление духов умерших. К ложным видениям присоединялись так же ложные слуховые явления; участвующие слышали, как духи говорили, беседовали с ними, - и всякое сомнение в реальности явления считалось этим уничтоженным.
Психологические процессы, как я сказал, были как раз такие же, как при религиозных эпидемиях средних веков. Там людям внушалось явление духов ада и ведьм, здесь они полагали, что видят и слышат своих умерших родственников; истерия с ее чрезвычайной внушимостью, равно как и подходящие внешние условия образуют причину, общую для обоих случаев.
Передача безумных идей и обманов чувств, то есть «психическое заражение», - явление, отнюдь не составляющее особенной редкости в практике психиатра. При той форме умственного расстройства где, следовательно, два индивидуума имеют одни и те же галлюцинации и бред, - в большинстве случаев дело идет об одном хронически помешанном и одном выродившимся, слабоумном или истеричном индивидууме, которому безумные идеи и обманы чувств внушаются помешанным. Я сам имел возможность наблюдать множество таких случаев. Между ними находился один хронический помешанный, о котором скажу здесь несколько слов. Он вообразил себя представителем Бога на земле; его обязанностью было – возвещать волю Бога и исправлять людей. Благодаря столь высокой миссии он нажил себе массу врагов, постоянно преследовавших его и стремившихся избавиться от него. Его бред величия и преследования поддерживался соответственными галлюцинациями. У этого больного была жена, которая узрела в нем посланника Божьего, верила каждому его слову и вполне сжилась с его бредом. Он внушил ей свои галлюцинации, и она подтверждала все его показания. Это была слабоумная личность, которая при других внешних условиях быть может, не обратила бы на себя никакого внимания.
Таким же образом происходит и передача болезненных симптомов на большее собрание, и так как при спиритических сеансах вышеуказанные внешние условия внушения особенно благоприятны, то для успеха участвующие вовсе не должны быть слабоумными, а могут быть просто истеричными, доступными внушению индивидуумами.
Не подлежит ни малейшему сомнению, что с течением времени к спиритизму примешалось много лжи и обмана, что нашлись мошенники и фокусники, сумевшие нажить капитал за счет истерии и глупости толпы, но происхождение этого мистического явления, спиритизма, подобно вере в дьявола и ведьм, большей частью основано на психических расстройствах.
Подобно религиозному суеверию и фанатизму, и учение спиритизма сходит со сцены, и нынешние представители спиритизма состоят почти исключительно из обманщиков и глупцов.
При нашем теперешнем знании истерии, ее причин и симптомов наука обязана бороться со всеми теми стремлениями, которые направлены к укреплению в народе суеверия и наклонности к мистицизму.
Точно также нам придется бороться с вредными влияниями, способными усилить один из пагубных симптомов истерии, - повышенную доступность внушению. Сюда относится прежде всего гипнотизм. Гипнотическое состояние вызывается исключительно внушением и поэтому в высшей степени способствует суггестивности данного индивидуума. Большое число выдающихся ученых пришло к тому убеждению, что гипноз всегда должен быть рассматриваем как болезненное состояние, находящееся в близких отношениях к истерии. Один из самых знаменитых учеников Шарко, Жиль де ля Турет, говорит по этому поводу следующее: «Неопровержимыми доводами мы с Катлино доказали, что истерия и гипнотизм – два болезненных состояния, очень близких друг другу, и что гипноз возможен только у лиц, расположенных к истерии, если эта даже еще не проявилась. Легко понять поэтому, какое влияние гипнотические опыты должны оказывать на вызывание истерических явлений». Жюлли так же приходит к тому заключению, «что лица, подвергающиеся обычному гипнозу, не отличаются существенно от истеричных».
Хотя этот взгляд на гипнотизм, к которому я всецело присоединяюсь, еще не стал общим достоянием, но все наверное согласятся с тем, что, в руках толпы став любопытной забавой, гипнотизм может повести к самым печальным последствиям. Мне по опыту известен случай, где, несмотря на строгие предостережения, подобная предосудительная забава гипнотизмом вызвала тяжелые истерические припадки. С этой точки зрения, нельзя придумать ничего возмутительнее театральных представлений профессиональным гипнотизером. «Медиумы», которых гипнотизер выбирает из среды присутствующих, - это индивидуумы, склонные к истерии и в высшей степени доступные внушению. Общество убеждается в искусстве гипнотизера, так как ведь эти медиумы – знакомые лица или даже члены собственной семьи, чем для него исключается всякая возможность обмана и мошенничества. Пусть же родители узнают, что этим у их дочерей искусственно вызывается болезненное состояние, что им прививается опасный яд, действие которого может оказаться крайне пагубным. Молодые дамы, которых салонные гипнотизеры на своих представлениях приводят в каталептическое состояние, которые принимают картофель за сладкое яблоко и т.п., обнаруживают для всеобщего увеселения психическую слабость, которой отнюдь не должны гордиться. Они – те же лица, которые на спиритических сеансах видят умерших и которые, родись они несколькими столетиями раньше, плясали бы по улицам в качестве бесноватых. Подобные представления должны быть, безусловно, воспрещены, потому что их вредное влияние не подлежит сомнению. Что касается применения гипнотизма как лечебного средства, то здесь не место об этом распространяться.
Рассмотрев в предыдущем причины и способ происхождения так называемой истерии времени, мы удостоверились, что это болезненное явление может быть обусловлено самыми различными внешними побуждениями, и мы действительно встречаемся с ним в истории в различнейших областях. Но повсюду психологические условия остаются одними и теми же: доступность внушению, чувствительность, склонность к мистицизму.
Если взвесить, насколько важно современное распознавание подобной массовой истерии, насколько мы, благодаря этому, бываем в состоянии противодействовать вредному влиянию болезненных нарушений, то предостережение и охранение человечества от большого несчастия становиться бесспорной заслугой. Нордау полагает, что исполняет этот долг, возвещая, что мы находимся «среди тяжелой умственной народной болезни, какой-то черной чумы вырождения и истерии».
Невозможно с уверенность решить, наблюдаются ли нервные болезни и особливо вырождение и истерия чаще, чем в прежние времена. Как я уже заметил в начале этой главы, относящаяся сюда статистика ненадежна; большая часть истеричных и выродившихся вообще ускользает от статистики, так как лишь сравнительно ничтожный процент является для лечения к врачу. Некоторые общие замечания Нордау, например, то, что люди теперь раньше седеют и лысеют, чем прежде, что наше зрение раньше слабеет, чем это наблюдалось у наших предков, все это в конце концов не больше как утверждения, лишенные доказательств, а потому не имеющие значения.
Главным пунктом, на котором Нордау строит свое воззрение, служит поэтому не отдельное наблюдение, а общее явление современности, наша нынешняя культура, в которой он видит тяжелую народную болезнь общего вырождения и истерии.
Раскритиковав, отчасти основательно, отчасти неосновательно, моду, одежду, устройство квартир и образ жизни современного общества, он уверяет, что «для человека толпы слова: каприз, чудачество, жажда новизны, подражание могли бы служить достаточным объяснением», но что врач, «в особенности специалист по нервным и душевным болезням», может увидеть в этом лишь два определенных состояния: вырождение и истерию. Рискуя быть зачисленным господином Нордау, «специалистом по нервным и душевным болезням», в число филистеров, я все-таки должен сознаться, что не решился бы поставить диагноз вырождения или истерии на основании формы усов и ношения коротких или длинных волос. Я не могу также увидеть болезненного симптома или даже черной чумы вырождения в моде прически и платья современной женщины, действительно нередко отличающейся эксцентричностью и безвкусием. Я даже должен признаться, что одежда современной женщины мне в некоторых отношениях милее одежды женщин других эпох; напомню лишь о кринолине наших бабушек, еще не живших «в эпоху вырождения и истерии». Немецким женщинам делает также честь, что они наконец начинают оставлять заимствованный от дикарей обычай причинять себе повреждения для прицепки украшений; я с радостью узнал, что серьги все более выходят из употребления.
Жилища современного общества, «театральная декорации, ветошные лавки и музеи», как Нардау их называет, где хозяин дома суетится, «как шут гороховый», в своем «красном халате опереточного атамана разбойников», действительно далеко не всегда удовлетворяют эстетическое чувство художника, но я - хоть убейте меня – не могу в этом увидеть ничего, кроме безвкусицы и желания щегольнуть роскошью – свойства, слишком присущие огромному большинству человечества, но не имеющие сами по себе патологического значения.
Если Нордау утверждает, что «специалист по нервным и душевным болезням» «с первого взгляда» должен распознать вырождение и истерию по склонностям и вкусу «модной публики», то полагаю, что он вряд ли найдет многих последователей между врачами.
Существует ли вообще «верное» и «неверное» в области вкуса? Разве уже старая пословица не гласит: «о вкусах не спорят»? Если бы в моде и вкусе следовало узреть болезненный симптом, - кто должен был бы решать вопрос о верности вкуса? Врачи по нервным болезням? Тогда пришлось бы вместо обучения студентов анатомии и патологии развивать их вкус и читать им лекции о модах дамских туалетов и т.п. Но и тогда между «специалистами по нервным болезням» оказались бы разногласия; некоторые, быть может, вместо того, чтобы узреть в современной одежде «чуму вырождения», увидели бы в ней прогресс по отношению к тому доброму старому времени, когда еще не было будто бы истерии, но когда мужчины носили расшитые фраки, шелковые чулки, панталоны до колен и белые парики с длинной косой.
Любопытнее всего то, что Нордау вовсе не указывает невероятного довода, почему мы именно в наших обычаях и модах должны узреть вырождение и истерию. С тех пор как существуют женщины на земле, им всегда нравились побрякушки и украшения; почему это свойство должно считаться симптомом ужасной народной болезни, если оно присуще также современным женщинам – этого Нордау не говорит нам. Ему не нравится мода, и этого достаточно, чтобы объявить весь цивилизованный мир вырождающимся и истеричным.
В качестве одного из важнейших признаков вырождения Нордау описывает неспособность приспособления к существующим условиям, примирения с существующим порядком; на этом основании он считает анархистов и революционеров представителями вырождения. Он говорит о «глупой потребности протеста» у вырождающихся, создающих «союзы против снимания шапок при раскланивании» и т.п. Но что же делает сам Нордау? Он не только восстает против ношения бороды клином, против причесок и модных платьев, но провозглашает помешанными всех тех, которые в этом отношении не разделяют его вкуса.
Мы видим, таким образом, к каким недоразумениям и противоречиям может привести изучение психиатрии по примеру господина Нордау. Кто при обсуждении духовного состояния руководствуется только собственным ощущением, чувством и воззрением, считая болезненным все, что уклоняется от этого, тот судит как профан, и действительно, весь труд Нордау проникнут таким психиатрическим дилетантством.
Разумеется, Нордау находит у своих «умственно расшатанных современников» все симптомы вырождения, описанные Морелем, Маньяном и другими. Но именно та манера, с которой он пользуется психиатрическими понятиями, изобличает его полный дилетантизм. Всякий, имеющий какую-либо коллекцию или собирающий старинные предметы, страдает по мнению Нордау ониоманией (бредом покупания). Кто интересуется каким-либо предметом больше, чем это разрешает Нордау, страдает навязчивыми представлениями. Кто пишет что-нибудь не нравящееся Нордау, тот графоман. Кто сочиняет любовную драму, эротоман. Кто задумывается над задачами, уже решенными Нордау, тот страдает манией сомнения. Это было бы все равно, как если бы мы стали приписывать легочную чахотку каждому, кто раз случайно кашлянул.
Читая Нордау, всякий скорее склонен рассматривать его слова с юмористической, чем со строго научной точки зрения. Но как бы комичны и отчасти забавны не были его психиатрические взгляды для специалиста-врача, дело это имеет все-таки и свою серьезную сторону, особливо в виду того, что его книга написана для публики, среди которой подобный дилетантизм может повести к крайне пагубным последствиям. Его сочинение («Вырождение») поэтому невозможно игнорировать, хотя серьезному человеку не может доставить никакого удовольствия - опровергать подобные взгляды.
По мнению Нордау «тяжелая умственная народная болезнь», «серная чума вырождения и истерии» воплощается главным образом в современном искусстве, поэзии и философии. На это можно будет заметить, что художники и поэты образуют лишь ничтожно малый процент всего общества и что по ним одним нельзя судить обо всех и рискованно ставить столь отчаянный диагноз. Но на это Нодау возражает, что в искусстве и литературе обнаруживается вырождение нашего времени; истерия же нашей эпохи сказывается в том влиянии, которое вырождающееся искусство производит на толпу. Современное искусство, стало быть, как бы соответствует средневековой вере в ведьм и таким же образом оказывает свое пагубное влияние на истеричную толпу. Понятно, средневековая истерия – пустяк в сравнении в сравнении с современной, потому что, как решительно уверяет Нордау, в прежние времена истерия никогда не приобретала значения для всего общества, тогда как теперь она оказывает столь пагубное влияние на все человечество.
Что касается искусства и литературы, служащих, по мнению Нордау, воплощением вырождения, то я вернусь к этому вопросу в следующей главе. Здесь нас занимает лишь влияние вырождения на массы, т.е., другими словами, истерия нашего времени. Нордау ссылается на целый ряд выдающихся поэтов и писателей и, убедившись в том, что в каждом случае имеет дело с выродившимся, пристегивает к нему окончание - изм и воображает, что описал таким образом новую форму болезни, по сравнению с которой демономания и ликантропия средних веков оказываются совсем безобидными вещами. Итак, установив такие болезни, как ибсенизм, толстоизм и т.д., Нордау полагает, что обогатил мир и науку великими открытиями.
Было бы действительно весьма интересно узнать, как собственно Нордау представляет себе эти «изменные» болезни. Но об этом нет речи: Нордау лишь разбирает этих писателей, прибавляет им свой -изм и… чума истерии времени имеет свое название.
Если основываться на указаниях Нордау, то под ибсенизмом или толстоизмом собственно следует себе представить болезнь, охватившую все общество и обнаруживающуюся в состояниях чрезвычайной экзальтации, и так как дело идет якобы о тяжелой болезни, о какой-то чуме, симптомами которой служат ибсенизм, толстоизм и т.д., то эти явления должны далеко превзойти прежние формы массовой истерии. Но в действительности всего этого нет и в помине. Подобно всякому новому явлению, упомянутые поэты до известной степени возбудили общий интерес, но никому не привелось наблюдать болезненного состояния или массовой болезни вследствие влияния этих писателей.
Если Нордау понимает под ибсенизмом, толстоизмом и т.д. болезненное миросозерцание общества и искусства, то, судя по его утверждениям, болезненное опять таки заключается лишь в том, что это воззрение уклоняется от его собственного; объективного доказательства Нордау и здесь нам не дал.
Кто знает наше общество, тот согласится, что влияние поэтов и писателей, которых Нордау снабжает своим измом, на духовную жизнь массы сравнительно ничтожно. Много ли найдется людей, основательно ознакомившихся с сочинениями Ибсена и Толстого? Большинство видит в искусстве лишь времяпрепровождение; они отправляются вечером в театр, чтобы развлечься или рассеяться. Лучшее общество, особливо в больших городах, знакомо с Ибсеном по театральным представлениям; оно видело «Нору», и почтенные матушки говорят по ее адресу: «Нехорошо поступила, что ушла от мужа и детей».
Этим критика кончается, и им вовсе на мысль не приходит задуматься над намерениями поэта. Где же тут ибсенизм?
Если не раздувать дела, то и философские возрения Толстого вовсе не так общеизвестны и не оказали такого влияния, чтобы можно было говорить о толстоизме. Несчастный душевнобольной Ницше ведь не может служить представителем общего мировоззрения и никогда не достиг такого значения, чтобы по успеху его сочинений можно было судить о духовном состоянии общества.
Напрасно, стало быть, будем мы искать последствий, вызванных будто бы в человечестве вырождающимся искусством; и «разложение» наших современников, «черная чума вырождения и истерии» не больше, как пугало, обязанное своим происхождением пессимистической фантазии Нордау и его единомышленников.
Если бы Нордау произвел свою строгую критику существующих условий в социальной, литературной и художественной области исключительно с точки зрения эстетика и художественная критика, то его труду при всех его многочисленных причудах и несправедливостях, нельзя было бы отказать в известных достоинствах, так как он довольно удачно бичует некоторые нелепости и злоупотребления нашего времени. Но если он облачается в важную тогу науки, если он рассматривает явления с точки зрения врача и приговаривает к вырождению и истерии все, что не согласно с его пониманием, то это, как я сказал, просто-напросто психиатрический дилетантизм.
Истерия времени в известном смысле имеется, конечно, и теперь. Не подлежит сомнению, что благодаря доступности внушению и впечатлительности истеричной толпы находят распространение некоторые лжеучения искусства и науки, и некоторые общественные недуги могут, пожалуй, отчасти быть отнесены на счет этих явлений. Но факт – то, что благодаря прогрессу науки влияние, оказываемое психическими заболеваниями на всю культурную жизнь, теперь гораздо слабее сказывается, чем в прежние исторические времена, и что массовая истерия, вроде наблюдавшейся в средние века, теперь стала явлением чрезвычайно редким, чем, конечно, вовсе не сказано, что число отдельных заболеваний уменьшилось по сравнению с прошлым.
