Но он не может отбросить самообвинения, воспользовавшись самооправданиями, потому что иначе он нарушил бы свои Нельзя на высокомерие и тщеславие. Не может он и сколько-нибудь успешно ненавидеть или презирать других за то, что он отвергает в себе самом, потому что он должен быть "понимающим" и уметь прощать. Попытка обвинить других или как-то иначе проявить к ним враждебность на самом деле не успокоила бы его, а испугала – из-за его табу на проявления агрессии. И, как мы теперь видим, он так сильно нуждается в других, что по этой самой причине должен избегать трений с ними. В итоге, вследствие всех этих обстоятельств, он просто не может постоять за себя, и это приложимо не только к его столкновению с другими, но и к своим нападкам на самого себя. Другими словами, он так же беззащитен против собственных обвинений, презрения, мучительства и т.п., как и против нападения со стороны окружающих. Он принимает это все, простершись ниц. Он подчиняется приговору внутренней тирании, что, в свою очередь, снижает его и без того низкое мнение о себе.
И все-таки ему нужно как-то защищать себя, и у него на самом деле развиваются своеобразные защитные механизмы. Ужас, который может возникнуть у него в ответ на приступ ненависти к себе, в действительности поднимается в нем, только если его особые защиты не сработали. Самый процесс самоумаления – не только средство избежать захватнических установок и держаться в узких рамках Нельзя, но также и средство умиротворить собственную ненависть к себе. Я нагляднее всего опишу этот процесс, указав на характерное поведение смиренного типа личности, когда он считает, что на него нападают. Он пытается умаслить врага и ослабить силу обвинений, например, путем сверхготовного признания своей вины: "Вы совершенно правы… Я полный дурак… Это все моя вина…" Он пытается выудить из него успокаивающие разуверения, извиняясь, выражая крайнюю скорбь и упрекая себя. Он может умолять о пощаде еще и подчеркиванием своей беспомощности. С помощью такого же "умасливания" он вытаскивает жало и из своих самообвинений. Он сознательно всячески преувеличивает свое чувство вины, беспомощность, нужду, короче говоря – подчеркивает свое страдание.
Другой путь уменьшения внутреннего напряжения – пассивное вынесение вовне. Оно проявляется в том, что он считает, что его обвиняют, подозревают, пренебрегают им, унижают, презирают, издеваются над ним, пользуются им или откровенно жестоко обращаются. Однако это пассивное вынесение вовне, хотя и смягчает тревогу, не является, видимо, эффективным средством избавления от самообвинений, в отличие от активного вынесения вовне. Кроме того, оно (как и всякое вынесение вовне) портит его отношения с окружающими, а он, по многим причинам, особенно к этому чувствителен.
Однако все эти защитные механизмы оставляют ситуацию в его внутреннем мире весьма шаткой. Ему по-прежнему нужен более мощный источник успокоения. Даже в те периоды времени, когда его ненависть к себе остается в границах умеренности, он чувствует, что все, что он делает сам или для себя – бессмысленно. Его самоумаление и т.п. делают его глубоко незащищенным человеком. Поэтому, следуя своим старым образцам, он ищет других людей, чтобы укрепить свои внутренние позиции: другие дадут ему чувство, что его принимают, одобряют, нуждаются в нем, желают его, он нравится, его любят и ценят. Его спасение – в руках других. Следовательно, его нужда в людях не только крепко укоренена, но часто приобретает характер безумия. Мы начинаем понимать ту притягательность, которую любовь имеет для данного типа личности. Я пользуюсь словом "любовь", как общим знаменателем для всевозможных положительных чувств, будь то симпатия, нежность, дружеское расположение, благодарность, половая любовь или чувство, что в тебе нуждаются и ценят тебя. Я посвящу отдельную главу тому, как эта тяга к любви влияет на любовную (в строгом смысле слова) жизнь человека. Здесь мы обсудим, как она проявляется в человеческих отношениях вообще.
Захватнический тип личности нуждается в людях для подтверждения своей власти и своих фальшивых ценностей. Они нужны ему и в качестве отводного клапана – чтобы отводить на них свою ненависть к себе. Но, поскольку он имеет более легкий доступ к своим собственным ресурсам и пользуется большей поддержкой собственной гордости, его потребность в других вовсе не столь настоятельная и не столь всеобъемлющая, как у смиренного типа личности. А каковы природа и размах потребности в других, таковы будут и ожидания от других. Высокомерно-мстительный тип личности изначально ожидает зла, пока не имеет доказательств противоположного. Истинно замкнутый тип личности (о котором мы будем говорить позднее) не ждет ни добра, ни зла. Смиренный тип упорно ждет добра. На поверхности это выглядит так, как если бы он хранил непоколебимую веру в прирожденную человеческую доброту. Это верно, он более открыт, более чувствителен к приятным качествам других людей. Но компульсивность его ожиданий не дает ему проявить хоть какую-то разборчивость. Он, как правило, не может отличить истинное дружелюбие от массы его подделок. Его слишком легко подкупить любым проявлением тепла или интереса. Вдобавок, его внутренние предписания гласят, что он Должен любить всех и Должен никого ни в чем не подозревать. И наконец, его страх перед противостоянием и возможным столкновением заставляет его не видеть в упор, отметать в сторону, сводить к нулю и всячески оправдывать такие черты, как лживость, изворотливость, эксплуататорство, жестокость, вероломство.
Столкнувшись с недвусмысленным свидетельством таких поступков, он каждый раз бывает застигнут врасплох, но и тогда отказывается верить в любое намерение обмануть, унизить, использовать. Хотя им часто злоупотребляют (а еще чаще он так воспринимает происходящее), это не изменяет его основных ожиданий. Пусть даже по горькому жизненному опыту он знает, что ничего хорошего не приходится ждать от этой группы людей или от данного человека, он по-прежнему упорно ждет – сознательно или бессознательно. В частности, когда подобная слепота нападает на человека, в иных отношениях психологически проницательного, друзья или коллеги могут быть ею просто изумлены. Но она просто указывает, что эмоциональные потребности так велики, что они берут верх над очевидностью. Чем больше он ждет от людей, тем больше он склонен идеализировать их. Таким образом, у него нет реальной веры в людей, а есть лишь установка Поллианны, которая неизбежно приносит ему бездну разочарований и делает его еще более неуверенным.
Вот краткое перечисление того, чего он ожидает от людей. В первую очередь, он должен чувствовать, что его принимают. Ему это нужно в любой доступной форме: внимания, одобрения, благодарности, дружбы, симпатии, любви, секса. Нам поможет сравнение: точно так же, как в нашей культуре многие люди считают, что стоят столько, сколько денег они "делают", смиренный тип личности меряет свою ценность монетой любви, используя здесь это слово в широком смысле, обобщающем различные формы расположения. Он стоит столько, насколько он нравится, нужен, желанен или любим.
Более того, он нуждается в человеческих контактах и в компании потому, что не может оставаться один ни минуты. Он сразу чувствует себя потерянным, словно отрезанным от жизни. Как ни болезненно это чувство, он может его терпеть, пока его плохое обращение с самим собой не выходит из рамок. Но как только его самообвинения или презрение к себе обостряются, его чувство потерянности может перерасти в несказанный ужас, и именно в этой точке его нужда в других становится безумной.
Эту потребность в компании усиливает его представление о том, что если он сейчас в одиночестве, то это означает, что он не желанен и не любим вообще, а это – позор, который надо хранить в тайне. Позор – отправиться одному в кино или в отпуск, и позор – остаться одному на выходные, когда все другие вращаются в обществе. Это иллюстрирует, до какой степени его уверенность в себе зависит от того, заботится ли кто-нибудь о нем хоть как-то. Он нуждается в других, чтобы у любой мелочи, какую бы он ни делал, был смысл и вкус. Смиренный тип личности нуждается в ком-нибудь, для кого он мог бы шить, готовить или возиться в саду, в учителе, для которого он мог бы играть на пианино, в пациентах или клиентах, которые на него полагались бы.
Однако помимо всей этой эмоциональной поддержки он нуждается в помощи, и в невероятных размерах. По его мнению, та помощь, в которой он нуждается, остается в самых разумных границах, и это происходит отчасти потому, что основная часть его потребностей бессознательна, а отчасти потому, что он останавливается на определенных требованиях, как если бы они были отдельными и единственными: помочь ему устроится на работу, поговорить с его квартирной хозяйкой, пойти с ним (или вместо него) в магазин, одолжить ему денег. Более того, любое осознанное желание, чтобы ему помогли, кажется ему таким понятным, поскольку стоящая за ним потребность так велика. Но когда при анализе мы видим картину в целом, то убеждаемся, что его потребность в помощи на самом деле доходит до ожидания, что для него будет сделано все. Другие должны проявить инициативу, сделать его работу, взять на себя ответственность, придать смысл его жизни или так завладеть его жизнью, чтобы он жил ими, через них. Поняв полный объем этих потребностей и ожиданий, мы уясняем и власть, которую любовь имеет над смиренным типом. Это не только средство смягчить тревогу; без любви и он и его жизнь ничего не стоят и бессмысленны. Поэтому любовь – неотъемлемая часть решения о смирении. Если говорить языком чувств такого человека, любовь становится необходима ему, как воздух.
Естественно, что он привносит такие ожидания и в аналитические отношения. В контрасте с большинством "захватчиков", он вовсе не стыдится попросить о помощи. Напротив, он может умолять о помощи, ярко расписывая свою нужду в ней и беспомощность. Но, конечно же, он хочет особой помощи. В глубине души он ожидает исцеления "любовью". Он может довольно охотно прилагать усилия к аналитической работе, но, как оказывается позднее, на это его толкает жадное ожидание того, что спасение и искупление должны и могут прийти только извне, через расположение к нему другого человека (в данном случае – аналитика). Он ожидает, что аналитик удалит его чувство вины своей любовью, что может означать и половую любовь, в случае аналитика противоположного пола. Чаще это любовь в более широком смысле знаки дружбы, особого внимания или интереса.
Как это часто случается при неврозе, потребность превращается в требование, то есть он считает, что имеет право быть осыпанным милостями. Потребность в любви, привязанности, понимании, сочувствии или помощи превращается в идею: "Я имею право на любовь, привязанность, понимание, сочувствие. Я имею право на то, чтобы для меня все делали. Я имею право не гнаться за счастьем, оно само должно упасть мне в руки". Наверное понятно без лишних объяснений, что такие требования (в качестве требований) остаются куда более глубоко бессознательными, чем у захватнического типа личности.
В связи с этим уместно спросить, на чем смиренный тип личности основывает свои требования и чем их подкрепляет? Наиболее осознанное и по-своему реалистичное основание состоит в том, что он усиленно старается стать приятным и полезным. В зависимости от темперамента, структуры невроза и ситуации он может быть очаровательным, уступчивым, деликатным, чутким к желаниям других, доступным, нужным, жертвенным, понимающим. Он, естественно, переоценивает то, что так или иначе делает для другого человека. Он упускает из виду, что этот человек, может быть, вовсе не хотел такого внимания или щедрости; он не осознает, что его предложения похожи на крючок с наживкой; он не принимает во внимание свои не слишком приятные черты. Поэтому все, что он дает, кажется ему чистым золотом дружбы, за которое он вправе ожидать равной отплаты.
Вторая основа его требований приносит больше вреда ему и больше хлопот окружающим. Поскольку он боится оставаться один, то и другие должны оставаться дома; поскольку он не выносит шума, все должны ходить по дому на цыпочках. Право на награду, таким образом, основано на невротических требованиях и страданиях. Страдания бессознательно ставятся на службу невротических требований, что не только останавливает побуждение их преодолеть, но и ведет к неумышленному преувеличению страданий. Это не означает, что он только "напяливает" страдание ради того, чтобы его показать. Оно мучает его гораздо глубже, потому что он должен доказать, в первую очередь себе, ради собственного спокойствия, что имеет право на удовлетворение своих потребностей. Он должен чувствовать, что его страдание такое исключительное и огромное, что дает ему право на помощь. Другими словами, этот процесс заставляет человека на самом деле мучительнее ощущать свое страдание, чем это было бы, будь оно лишено для него бессознательной стратегической ценности.
Третье основание, еще глубже погруженное в бессознательное и еще более разрушительное, – это его чувство, что он обиженный, потерпевший, и имеет право требовать, чтобы ему возместили причиненный ущерб. В сновидениях он может видеть себя безнадежно искалеченным и, следовательно, имеющим право на то, чтобы удовлетворялись все его потребности. Чтобы понять эти элементы мстительности, мы должны обратиться к факторам, отвечающим за его чувство обиды.
У типичного смиренного человека это чувство – почти постоянна подоплека всей его жизненной позиции. Желая обрисовать его резко и поверхностно немногими словами, мы сказали бы, что этот человек все время жаждет любви и чувствует себя обиженным. Начать с того, что, как я уже говорила, другие действительно нередко пользуются его беззащитностью и готовностью чем-то помочь или пожертвовать. Из-за ощущения своей ничтожности и неспособности за себя постоять, он иногда не осознает таких злоупотреблений. Кроме того, из-за процесса "усушки" и всего, что он влечет за собой, он часто остается ни с чем, без всяких злых намерений со стороны окружающих. Но даже если он в каком-то отношении фактически удачливее других, его Нельзя не позволяют ему признать свои преимущества, и он должен представлять себя (и, следовательно, ощущать) в более затруднительном положении, чем они.
Далее, он чувствует себя обиженным, когда не исполняются его многочисленные бессознательные требования – например, когда окружающие не отвечают ему с благодарностью на его судорожные усилия угодить, помочь и чем-то пожертвовать им. Его типичный ответ на фрустрацию требований – не столько праведное негодование, сколько жалость к себе за несправедливое обращение.
Возможно, еще более ядовиты те обиды, которые он испытывает, занимаясь самоумалением, самоупреками, презрением к себе и самоистязанием (вынесенными вовне). Чем сильнее его издевательства над собой, тем меньше может перевесить их хорошая внешняя обстановка. Он расскажет вам душераздирающую повесть о своих несчастьях, вызывая жалость и желание наделить его лучшей долей, только чтобы вскоре оказаться в том же самом тяжелом положении. Фактически с ним, может быть, не так уж плохо обошлись, как это ему кажется; во всяком случае, за чувством обиды стоит реальность его собственного издевательства над собой. Связь между неожиданным усилением самообвинений и последующим чувством обиды не слишком трудно увидеть. При анализе, как только в нем при виде своих трудностей поднимутся самообвинения, его мысли немедленно перекинутся на тот случай или период из его жизни, когда с ним действительно плохо обращались – было ли это в детстве, во время предыдущего лечения или на прежней работе. Он может драматически преувеличивать причиненное ему зло и скучно застревать на нем, как это бывало и раньше. Тот же образец можно увидеть и в человеческих взаимоотношениях. Если, например, он смутно ощущает, что проявил к кому-то невнимание, он может, с быстротой молнии, переключиться на чувство обиды. Короче говоря, дикий страх сделать что-то "не так" заставляет его чувствовать себя жертвой, даже когда реально это он подвел других или путем непрямых требований сумел им что-то навязать. Ощущение "я – жертва", таким образом, становится защитой от ненависти к себе, а потому – стратегической позицией, которую надлежит яростно оборонять. Чем более злобными становятся самообвинения, тем более неистовыми должны быть доказательства и преувеличения зла, причиненного ему, и тем глубже он проживает это зло. Эта потребность может быть такой непоколебимой, что делает его доступным для помощи на вечные времена. Ибо, если принять помощь, или хотя бы увидеть, что ее предлагают, позиция жертвы попросту рухнет. И напротив, полезно при каждом внезапном усилении чувства обиды искать возможное увеличение чувства вины. Мы часто наблюдаем при анализе, что зло, причиненное ему, уменьшается до разумной величины, а то и оказывается вовсе не злом, как только он видит свой вклад в обсуждаемую ситуацию и может взглянуть на вещи трезво, то есть без самоосуждения.
Пассивное вынесение вовне ненависти к себе может зайти гораздо дальше чувства обиды. Он может провоцировать на плохое обращение с собой, таким образом перенося во внешний мир происходящее во внутреннем. Так он становится благородной жертвой, страдающей в лишенном благородства и жестоком мире.
Все эти могущественные источники сливаются, чтобы поддерживать его чувство понесенного ущерба. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что он не только чувствует себя обиженным по той или иной причине, но что-то в нем радуется этому чувству, жадно хватается за него. Это подсказывает нам, что его чувство обиды должно нести важную функцию. Оно позволяет ему дать выход своим подавленным захватническим влечениям (почти единственный, который еще терпим для него) и в то же время скрыть их. Оно позволяет ему тайно чувствовать свое превосходство над другими, свой мученический венец, позволяет быть враждебным к людям на законной основе и, наконец, позволяет замаскировать свою враждебность, потому что, как мы сейчас увидим, большая часть его враждебности подавлена и выражена в страдании. Чувство обиды поэтому является величайшим препятствием к тому, чтобы пациент увидел и ощутил свой внутренний конфликт, псевдорешением которого и стало смирение. А конфликт никуда не исчезнет, пока пациент не повернется к нему лицом, несмотря на то, что анализ каждого отдельного фактора и помогает снизить его остроту.
Пока его чувство обиды сохраняется (а обычно оно не остается постоянным, возрастая с течением времени), оно создает нарастающее мстительное возмущение окружающими. Какой объем у этой мстительной враждебности – остается бессознательным. Она должна быть глубоко вытеснена, поскольку подвергает опасности все субъективные ценности, которыми он живет. Она марает его идеальный образ абсолютной доброты и великодушия, она заставляет его чувствовать себя недостойным любви и приходит в конфликт со всеми его ожиданиями от других, она насилует его внутренние предписания быть понимающим и всепрощающим. Поэтому когда он приходит в негодование, он недоволен не столько другими, сколько собой. Понятно, что такое негодование – разрушительный фактор первой величины для данного типа.
Несмотря на стоить полное подавление возмущения, иногда он все же будет упрекать окружающих в мягкой форме. Только когда он почувствует себя доведенным до отчаяния, плотина рухнет и наружу хлынет поток яростных обвинений. Хотя в них может быть выражено в точности то, что он чувствует в глубине души, после он обычно отказывается от них, говоря, что был слишком расстроен, и на самом деле все не так. Но самый характерный для него путь выражения мстительного возмущения – это все тот же путь страданий. Страдание, впитав в себя ярость, растет и выражается через психосоматические симптомы, через ощущение прострации или депрессию. Если в процессе анализа что-то возбуждает у такого пациента мстительность, он не станет открыто гневаться, а ухудшится его состояние. Он придет на сеанс с усиленными жалобами и скажет, что от анализа ему, кажется, не лучше, а хуже. Аналитик, возможно, знает, что задело пациента на предыдущей сессии, и попробует довести это до сознания пациента. Но пациент не заинтересован в том, чтобы увидеть нужную связь, ведь это могло бы уменьшить его страдания. Он просто вновь и вновь будет расписывать, как ему было плохо, словно желая удостовериться, что до аналитика полностью дошло, как глубока была его депрессия. Не сознавая того, он всеми силами стремится к тому, чтобы аналитик почувствовал себя виноватым за то, что заставил его так страдать. Это точная копия того, что происходит с ним дома. Здесь страдание приобретает еще одну функцию: оно впитывает в себя ярость и заставляет других чувствовать себя виноватыми, а это единственный верный путь им отплатить.
Все эти факторы придают удивительную двойственность его отношению к людям: на поверхности преобладает "наивное" оптимистическое доверие, а в глубине – неразборчивая подозрительность и негодование.
Внутреннее напряжение, созданное накопившейся мстительностью, может быть чудовищным. Загадка часто состоит не в том, почему он страдает тем или иным эмоциональным расстройством, а в том, как он умудряется сохранить хоть какое-то душевное равновесие. А может ли он это, и как долго, зависит отчасти от силы внутреннего напряжения, а отчасти от внешних обстоятельств. С его беспомощностью и зависимостью от других, последние важнее для него, чем дня других невротических типов. Для него благоприятно то окружение, которое не принуждает его к большему, чем он может (при своих затруднениях), и допускает ту меру удовлетворения, в которой он (в соответствии со своей структурой личности) нуждается и которую решается сам себе позволить. Если его невроз не слишком тяжел, он может получать удовлетворение, ведя жизнь, посвященную другим или какому-то делу, жизнь, где он может забывать о себе, помогая и принося пользу другим, и будет чувствовать себя нужным, желанным и приятным. Однако даже при самых лучших внутренних и внешних условиях его жизнь покоится на шаткой основе. Ее может поставить под угрозу любая перемена во внешней ситуации. Люди, о которых он заботится, могут умереть или перестать в нем нуждаться. Дело, которому он служил, может потерпеть неудачу или утратить для него свое значение. Такие житейские потери, которые здоровый человек сможет перенести, его могут "сломать", поставить на грань гибели, когда на передний план выходят и все заслоняют собой вся его тревога и чувство "все напрасно". Другая опасность угрожает ему в основном изнутри. Слишком много есть факторов в его безотчетной враждебности к себе и другим, которые способны породить большее внутреннее напряжение, чем он может вынести. Другими словами, шансы, что возьмет верх его чувство обиды, слишком высоки, чтобы какая угодно ситуация была для него безопасной.
С другой стороны, господствующие жизненные условия могут не содержать даже и тех частично благоприятных элементов, о которых говорилось выше. Если внутреннее напряжение велико, а внешние условия трудны, он может стать не только чрезвычайно несчастным, но и утратить свое хрупкое внутреннее равновесие. Какими бы ни были симптомы этого состояния – паника, бессонница, анорексия (утрата аппетита) – оно наступает. Его отличает враждебность, прорвавшая плотину и затопившая все. Все накопленные горькие обвинения против других тогда выходят наружу; требования становятся откровенно мстительными и безрассудными; ненависть к себе становится сознательной и доходит до ужасающих размеров. Это состояние ничем не смягченного отчаяния. Возможна жестокая паника и значительна опасность суицида. Эта картина резко отличается от прежней – слишком мягкого человека, который очень хочет всем делать приятное. Однако начальная и конечная стадии являются неотъемлемыми частями одного вида невротического развития. Было бы ошибочным думать, что количество деструктивности, проявляющееся на конечной стадии, раньше просто все время сдерживалось. Конечно, под поверхностью милой покладистости было много больше напряжения, чем было заметно. Но только значительное увеличение фрустрации и напряжения привело к конечной стадии.
Поскольку некоторые другие аспекты решения о смирении будут обсуждаться в контексте болезненной зависимости, я бы хотела заключить общий очерк данной структуры характера некоторыми замечаниями о проблеме невротического страдания. Любой невроз причиняет реальное страдание, обычно большее, чем это осознает сам больной. Смиренный тип страдает от оков, препятствующих его захватническим тенденциям, от издевательств над самим собой, от двойственного отношения к другим. Все это – просто страдание, оно не служит никакой цели, его не "надевают" на себя, чтобы так или иначе поразить окружающих. Но, помимо того, страдание несет определенные функции. Я предлагаю называть страдание, возникающее в результате этого процесса, невротическим или функциональным страданием. Я уже упоминала некоторые из его функций. Страдание становится основой требований. Оно – не только мольба о внимании, заботе и сочувствии, но дает право на все это. Оно служит поддержкой невротического решения и, следовательно, имеет интегрирующую функцию. Страдание – это также особый путь мщения. На самом деле, достаточно часты случаи, когда психическое заболевание одного из супругов используется как смертельное оружие против другого или против детей, порождая в них чувство вины за независимые поступки.
Как же смиренный тип улаживает с самим собой то, что причиняет столько несчастья окружающим, – он, который так боится задеть чьи-то чувства? Он может смутно осознавать, что он – обуза для окружающих, но не признает этого прямо, поскольку его собственное страдание оправдывает его. Короче говоря, его страдание обвиняет других и извиняет его. С его точки зрения оно извиняет все: его требования, раздражительность то, что он угнетающе действует на окружающих. Страдание не только смягчает его самообвинения,* но и отводит в сторону возможные упреки окружающих. И снова его потребность в прощении превращается в требование. Его страдание дает ему право на то, чтобы его "поняли". Если его критикуют, они – бесчувственные. Неважно, что он делает, он должен вызывать сочувствие и желание помочь. *(Александер описал это явление как "потребность в наказании" и проиллюстрировал многими убедительными примерами. Это было определенным прогрессом в понимании внутрипсихических процессов. Различие между взглядом Александера и моим таково: освобождение от невротического чувства вины путем страдания, с моей точки зрения, является процессом, имеющим силу не для всех неврозов, а специфичным для смиренного типа личности. Кроме того, расплата монетой страдания не дает ему, так сказать, позволения грешить вновь. Приказания его внутренней тирании так многочисленны и так жестки, что их просто невозможно не нарушить снова. См. Ф.Александер. "Психоанализ личности в целом" (Franz Alexander. "Psychoanalysis of the Total Personality", 1930).
Страдание обеляет смиренного еще одним путем. Оно обеспечивает ему сверхдостаточное алиби как в том, что он на самом деле многого не сделал в своей жизни, так и в том, что не достиг своих честолюбивых целей. Хотя, как мы видели, он тревожно убегает от собственного честолюбия и торжества, потребность в достижениях и торжестве живет в нем по-прежнему. И его страдание позволяет ему сохранить лицо, постановив для себя, сознательно или бессознательно, что он бы достиг самых высоких вершин, не срази его загадочный недуг.
И вдобавок, невротическое страдание может включать игру с идеей "погибнуть" или бессознательное намерение так и сделать. Притягательность этого, естественно, больше в периоды дистресса и тогда может быть сознательной. Но чаще в такие периоды достигает сознания только страх, возникающий в ответ: например, страх психического или физического заболевания, или моральной деградации, или страх стать непродуктивным, или слишком старым для того или иного. Эти страхи указывают, что более здоровая часть личности хочет жить полной жизнью и отвечает тревожным предчувствием другой части личности, которая склонна "рассыпаться". Эта тенденция также может действовать бессознательно. Человек может даже не понимать, что его общее состояние ухудшилось, например, что он меньше способен делать что-либо, больше боится людей, более зависим, – до тех пор, пока однажды он не "просыпается", внезапно понимая, что он в опасности, что-то в нем самом тянет его вниз, и он опускается.
Во времена дистресса "пойти на дно" может быть очень и очень притягательно для него. Это кажется выходом из всех трудностей: бросить безнадежную борьбу за любовь и неистовые попытки выполнить противоречивые Надо, освободиться от ужаса самообвинений, признав поражение. Это, хуже того, путь, притягивающий его самой своей пассивностью. Здесь не надо никакой активности, как при суицидных тенденциях, которые иногда проявляются в такие периоды. Он просто перестает бороться и позволяет взять верх силам саморазрушения.
Наконец, погибнуть под натиском бессердечного мира кажется ему окончательным торжеством. Оно может вылиться в красивую формулу: "сдохнуть на пороге своего мучителя". Но чаще это не демонстративное страдание, намерение которого – подвергнуть других стыду и позору и на этой почве утвердить свои требования. Оно лежит глубже и, следовательно, более опасно. Это торжество в основном внутреннее, но и оно может быть бессознательным. Когда мы раскрываем его во время анализа, мы видим прославление слабости и страдания, подкрепленное запутанными полуправдами. Страдание per se кажется пациенту доказательством благородства. Что еще ранимый человек может в этом подлом мире, кроме как погибнуть! Разве надо бороться и отстаивать себя, тем самым становясь на одну доску с любой посредственностью? Он умрет с мученическим венцом, но не простит.
Все эти функции невротического страдания отвечают за его упорство и глубину. И все они диктуются жестокой необходимостью структуры личности в целом и могут быть поняты только в этих рамках. Обращаясь к языку терапии, мы скажем: человек не может освободиться от них без радикальных изменений в структуре его характера.
Для понимания решения о смирении необходимо рассмотреть картину в целом: развитие личности во времени в целом и процессы, происходящие в любой данный момент, также в целом. При кратком обзоре теорий вопроса представляется, что их неадекватность проистекает в основном от односторонней фокусировки на определенных аспектах. Это может быть, например, односторонняя фокусировка либо на внутрипсихических, либо на межличностных факторах. Мы не можем, однако, понять динамику решения из того или иного аспекта, взятого в отдельности, но только из процесса, в котором межличностные конфликты приводят к особой внутрипсихической конфигурации, а она, в свою очередь, зависит от старых стереотипов межличностных отношений и модифицирует их. От этого они становятся еще более компульсивными и деструктивными.
Более того, некоторые из теорий, как, например, теории Фрейда и Меннингера (См. З.Фрейд. "По ту сторону принципа удовольствия". К.Меннингер. "Человек против самого себя" (Karl A. Menninger. "Man Against Himself", 1938), слишком фокусируются на таких очевидно болезненных феноменах, как "мазохистские" извращения, погруженности в чувство вины или добровольное мученичество. Они не обращают внимания на другие тенденции, более близкие к здоровым. Конечно, потребности завоевывать расположение всех подряд, "повисать" на других и во что бы то ни стало жить с ними в мире продиктованы слабостью и страхом и, следовательно, неразборчивы, но они содержат зерно здоровых человеческих установок. Смирение этого типа и его способность подчиниться самому себе (пусть даже на ложной основе) кажутся более нормальными, чем, например, выставленное напоказ высокомерие агрессивно-мстительного типа. Эти качества делают смиренного человека более человечным, чем многих других невротиков. Я не защищаю его; тенденции, о которых сейчас шла речь, те самые, с которых начинается его отчуждение от самого себя и дальнейшее патологическое развитие. Я только хочу сказать, что, не поняв их как неотъемлемую часть решения в целом, мы неизбежно придем к ложным интерпретациям всего процесса.
И наконец, некоторые теории фокусируются на невротическом страдании (которое, действительно, является центральной проблемой), но отрывают его от всего остального. Это неизбежно ведет к слишком сильному акцентированию на стратегических механизмах заболевания. Так, например, Адлер (А.Адлер. "Понять человека" (Alfred Adler. "Understanding Human Nature", 1927) рассматривал страдание как средство привлечь внимание, уйти от ответственности и обходным путем достичь превосходства. Райк (Т.Райк. "Мазохизм современного человека" (Theodore Reik. "Masochism in Modern Man", 1941) подчеркивает, что демонстративное страдание – это средство добиться любви и выразить враждебность. Александер, как уже упоминалось, выделяет функцию избавления от чувства вины. Все эти теории основаны на достоверных наблюдениях, но, тем не менее, им отведено неверное место в целостной структуре, что нежелательным образом приближает картину к популярному убеждению, что смиренный тип просто хочет страдать и счастлив только когда несчастен.
Увидеть картину в целом важно не только ради теоретического понимания, но и для правильной аналитической установки по отношению к таким пациентам. Своими скрытыми требованиями и особого рода невротической нечестностью они могут возбудить возмущение, хотя, вероятно, более других нуждаются в сочувственном понимании.
