Нормативные и описательные принципы причинной атрибуции
В
Так, Келли предположил, что, пытаясь понять, почему человек ведет себя именно так, а не иначе, мы извлекаем из памяти наши знания или предположения о том, каким образом вел себя тот же самый человек в других ситуациях (данные о различимости), как он вел себя в такой же точно ситуации в прошлом (данные о согласованности) и каким образом вели себя в аналогичной ситуации другие люди (данные о единодушии). Причина поведения приписывается тогда тем факторам, с которыми результат, как нам кажется, будет ковариировать.
Например, пытаясь решить, почему Джону понравился новый боевик, идущий в кинотеатре «Вижу» (т.е. определиться на счет того, действительно ли стоит смотреть этот фильм или реакция Джона отражает лишь его собственный вкус), мы будем учитывать то, как Джон и другие люди, видевшие этот фильм раньше, реагировали конкретно на него и на множество других фильмов. Затем мы обратим внимание на то, с чем связано больше положительных отзывов: с самим Джоном или с фильмом, который он посмотрел Если мы выясним, что Джон приходит в восторг от всех фильмов или по крайней мере от любого «боевика», либо если все остальные люди, посмотревшие этот фильм, не проявили по его поводу особого энтузиазма, то мы уже не будем склонны считать, что восторженность Джона свидетельствует о качестве фильма. В то же время если Джон редко отзывается о фильмах (в особенности о боевиках, демонстрируемых в кинотеатрах, вроде вижу) с восторгом или если все остальные видевшие фильм люди разделяют энтузиазм Джона по поводу фильма, то тогда мы начнем всерьез планировать поход в «Вижу» на ближайшую субботу.
В дополнение к данному правилу ковариации Келли (Kelley, 1972) выдвинул второй принцип атрибуции, который может быть использован в случае, когда человек не обладает никакой информацией о реакциях субъекта на другие аналогичные стимулы или о реакциях других субъектов именно на тот стимул, о котором идет речь. Данный принцип предполагает снижение («дисконтирование», уценку) значения той или иной причины или объяснения на величину реального или возможного влияния других потенциальных причин.
Так, если Джон говорит нам, что ему понравился фильм, виденный им в «Вижу», то мы «уцениваем» роль качества самого фильма как возможной причины подобного положительного отзыва ровно настолько, насколько мы знаем о других возможных причинах его высказывания. (Джон, например, может получать процент от каждого проданного билета либо хочет, чтобы мы поехали в «Вижу» в следующую субботу, поскольку при этом мы сможем подвезти его домой с работы и пообедать в находящемся поблизости ресторане быстрого питания, и т.п.)
Не удивительно, что исследователям (например, McArthur, 1972; Orvis, Cunningham & Kelley, 1975) не стоило особого труда показать, что люди действительно часто пользуются информацией о ковариациях причин и следствий и о конкурирующих «кандидатурах» на роль причины во многом именно так, как предсказывал Келли. Однако затем у точных или по крайней мере нормативно обоснованных практик атрибуции, применяемых обычными людьми, обнаружились исключения, привлекшие к себе наибольшее внимание и породившие наибольшие споры в ходе дальнейших исследований.
Существует особенно важная совокупность свойственных людям тенденциозностей, в которых проявляется фундаментальная ошибка атрибуции. Последняя представляет собой склонность людей игнорировать ситуационные причины действий и их результатов в пользу диспозиционных. Мы рассмотрим эти тенденции (Misbett & Ross, 1980; Ross, 1977) далее по ходу данной главы, а затем гораздо более подробно — в главе 5.
Однако сначала мы должны будем обсудить несколько важных исследований и теорий, предполагающих, что сходные процессы атрибуции и свойственные им тенденциозности могут иметь место и тогда, когда индивид, чьи действия подлежат интерпретации, и индивид, интерпретирующий эти действия, — это одно и тоже лицо.
Атрибуции собственных действий и переживаний
Утверждение, что люди стремятся понять причины происходящих вокруг них событий, используя при этом лучшие из имеющихся в их распоряжении когнитивные инструменты, вряд ли можно оспорить. Гораздо более спорным и более неожиданным было бы предположить, что люди используют те же самые инструменты и бывают подвержены тем же самым тенденциозностям и ошибкам, когда, пытаются понять свои собственные переживания и действия. В 60-е годы два развивавшихся до этого параллельно направления исследований слились воедино именно на этой важнейшей идее о восприятии и атрибуции человеком собственных действий и переживаний.
«Атрибутивная» теория эмоций Шехтера и Сингера. В
Если наиболее правдоподобным источником нашего возбуждения является дешевая комедия с мордобоем, которую мы в данный момент смотрим, мы ощущаем себя веселыми или счастливыми и смеемся. Если же наиболее приемлемым объяснением нашего возбуждения является бегущий прямо на нас рычащий доберман-пинчер либо оскорбительное замечание о наших предках, мы чувствуем себя соответственно напуганными или разгневанными, в соответствии с чем и поступаем. Если же источником тех же симптомов {влажных ладоней, учащенного пульса, ускоренного поверхностного дыхания) является привлекательный представитель противоположного пола, мы ощущаем сексуальное влечение. Однако если наиболее приемлемое объяснение этих психосоматических симптомов дает врач, предупреждающий нас, что все они представляют собой обычный побочный эффект только что сделанного нам впрыскивания адреналина, мы не испытываем никаких реальных эмоций и не выказываем намерения действовать, повинуясь эмоциональному порыву.
Несмотря на то что многие современные теоретики могли бы покритиковать идеи Шехтера и Сингера о недостаточной физиологической специфичности различных эмоциональных состояний, немногие из них стали бы отрицать, что нас можно подтолкнуть к неправильному обозначению своих чувств и к ошибочным заключениям относительно их источников. Существует также достаточно данных, говорящих о том, что люди, испытывающие переживания, провоцирующие их на проявление эмоций, могут чувствовать и действовать менее эмоционально, если побудить их к приписыванию своих телесных симптомов причинам неэмоционального свойства. Так, испытуемые, которые, прежде чем испытать на себе серию электрических разрядов возрастающей интенсивности, получали «препарат» (в действительности — плацебо в виде сахарной пилюли), по их мнению, вызывающий возбуждение, находили эти разряды менее болезненными, чем испытуемые из контрольной группы. Более того, участники экспериментальной группы умудрялись вытерпеть в четыре раза более сильный разряд, прежде чем заявляли о том, что им стало больно (Nisbett & Schachter, 1966). Аналогично, испытуемые, принимавшие таблетку, которая должна была, по их мнению, вызвать возбуждение, оказывались более склонными к мошенничеству на экзаменах (предположительно потому, что ошибочно относили свое эмоциональное возбуждение, вызванное предстоящим жульничеством или перспективой быть пойманными, на счет препарата) (Dienstbier & Munter, 1971).
«Атрибутивная» теория Бема об аттитюдах как самоотчетах. Примерно в то же время, когда Шехтер и Сингер утверждали, что люди дают названия своим эмоциям, основываясь на правдоподобных каузальных атрибуциях, молодой социальный психолог по имени Дерил Бем (D. Bern) выступал, по сути, с похожим тезисом, говоря о том, каким образом люди дают названия собственным аттитюдам и убеждениям.
Бем (Bern, 1967, 1972) утверждал, что люди формируют суждения о собственных аттитюдах, равно как и о собственных предпочтениях и личностных диспозициях, анализируя свое поведение и его контекст в точности так же, как они поступали бы, строя аналогичные суждения о других людях.
Так, например, человек реагирует на вопрос «Любите ли вы черный хлеб?», начиная рассуждать следующим образом: «Думаю, что да. Я его ем всегда и никто меня не заставляет это делать». Или же некто отвечает на вопрос «Любите ли вы психологию?», говоря: «Должно быть, да. Я все время посещаю лекции по психологии, хотя это даже не мой профилирующий предмет».
Наиболее радикальный тезис Бема, равно как и многие инспирированные им позднее эксперименты с самовосприятием, состоит в том, что активные участники событий, подобно их наблюдателям, могут делать неверные выводы о значительной роли личностных свойств, вместо того чтобы признать, что их собственное поведение в большей степени отражает давление ситуационных факторов и ограничений. Говоря более общо, тезис Бема подразумевает, что люди вынуждены вычислять причины своего внешнего поведения (подобно тому как исследование Шехтера и Сингера подразумевает, что люди вынуждены вычислять причины своего внутреннего возбуждения), пользуясь теориями и фактами того же рода, что они использовали бы при формировании суждений о Других людях, почти либо вовсе не обращаясь при этом к «непосредственно доступным» им когнитивным процессам и к другим психическим явлениям, составляющим подоплеку их поведения. Как мы увидим далее, существует огромное количество свидетельств того, что люди часто заблуждаются относительно причин своего поведения ровно настолько, насколько это предполагает тезис Бема.
Осознание ментальных процессов. Почему же результаты исследований диссонанса и атрибуции внутреннего возбуждения оказываются столь неожиданными? После некоторого размышления становится ясно, что это происходит потому, что люди обычно не отслеживают свою вовлеченность в когнитивные процессы, лежащие в основе этих неожиданных явлений. Иными словами, человек не отдает себе отчета в том, как он изменяет свои аттитюды, приводя их в соответствие с собственным поведением. Не наблюдает он себя и в тот момент, когда принимает во внимание источник возникновения возбуждения, решая, как чувствовать себя в ситуации, в которой подобное возбуждение возникает. Результаты бесчисленных экспериментов не оставляют нам иного выбора кроме как согласиться с тем, что подобная высокоорганизованная ментальная активность протекает без ее осознания субъектом.
Насколько же общий характер имеет эта бессознательная, но высокоорганизованная обработка информации? Нисбетт и Уилсон (Nisbett & Wilson, 1977) утверждают, что она, действительно, распространена очень широко. Они утверждают, что прямой доступ к когнитивным процессам в психике вообще отсутствует. Существует доступ лишь к идеям и умозаключениям, представляющим собой результаты подобных процессов. Некоторые процессы — такие, как алгоритмы решения четко поставленных задач, имеют своеобразных вербальных «попутчиков», которые могут сопровождать и направлять соответствующие процессы, и благодаря им мы можем быть уверены, что выбрали правильный способ формирования суждений или вывода заключений. (Например: «Я понял, что это скорее всего задача на закон сохранения энергии, и применил подходящую формулу».)
Однако при столкновении со многими задачами (в особенности встречающимися впервые), решение которых требует социального суждения, уровень осознания задействованных при этом когнитивных процессов весьма низок. Так, например, когда испытуемых попросили произвести сравнительную оценку кандидатов на работу, то в рассказе о факторах, повлиявших на их собственные оценки, они были не более точны, чем при перечислении факторов, повлиявших на оценки какого-либо другого испытуемого. Отчет Джека о том, что повлияло на его собственное суждение, был не более точен, чем его вывод о том, что повлияло на суждение Пита.
Аналогично, в исследовании Вайсса и Брауна {Weiss & Brown, 1977) студентки университета при перечислении факторов, вызывавших ежедневное изменение их собственного настроения, были не более точны, чем когда они строили предположения о факторах, повлиявших на настроение других женщин. Причем ни в отчетах о причинах собственного настроения, ни при перечислении причин, меняющих настроение у других, они не были особенно точны.
У людей всегда имеются теории о том, что влияет на их суждения и поведение, так же как у них всегда найдется теория по поводу социальных процессов любого рода. Именно эти теории, а не какое-либо интроспективное проникновение в ментальную деятельность являются, видимо, источником описаний, даваемых людьми факторам, влияющим на их суждения и поведение. Более того, легко продемонстрировать, что многие из этих теорий весьма безосновательны (Wilson & Stone, 1985).
Обобщающий вывод о том, что мы имеем весьма ограниченный доступ к собственным когнитивным процессам, подводит нас, как мы увидим в следующем разделе, к основной проблеме данной главы. Хотя мы и осознаем некоторые процессы, связанные с субъективной интерпретацией (например, свои сознательные умозрительные рассуждения о причинах чужого поведения), другие подобные процессы так и остаются неосознанными. То, что кажется нам непосредственным восприятием стимула, зачастую оказывается в высокой степени опосредовано процессами субъективной интерпретации, протекающими вне поля зрения сознания. Похоже, что «мы зовем их тем, кто они есть», а не «тем, кем они нам кажутся».
Подобный недостаток осознания наших собственных интерпретационных процессов не позволяет нам увидеть возможность того, что кто-то другой, находящийся в ином положении, может дать тем же самым предметам иную интерпретацию. Когда мы обнаруживаем, что кто-то другой оценивает тот или иной стимул отличным от нас образом, мы сразу же спешим сделать вывод о его необычных диспозициях или сильной мотивации. Этих, часто ошибочных выводов можно было бы избежать, если бы мы осознавали важнейшую роль процессов субъективной интерпретации и присущую им изменчивость. Люди часто интерпретируют один и тот же предмет по-разному потому, что рассматривают его под разным углом зрения, а вовсе не потому, что коренным образом отличаются друг от друга.
Неспособность сделать поправку на неопределенности субъективной интерпретации
Подобно Соломону Эшу, мы предположили, что если восприятие или поведение людей различается, то это расхождение может отражать различия не в их «суждениях об объекте», а в субъективных представлениях о том, что представляет собой сам «объект суждения». Одно из наиболее важных следствий подобного рода заключается в том, что когда люди неправильно судят о ситуациях либо когда они неспособны признать, что одна и та же ситуация может быть интерпретирована разными людьми по-разному, они склонны делать ошибочные заключения о тех, чье поведение они наблюдают.
Действительный источник затруднений коренится не в том что люди дают субъективные определения ситуациям, с которыми сталкиваются, и даже не в том, что процессу формирования этих суждений присущи изменчивость и непредсказуемость. Проблема скорее заключена в неспособности людей признать эту изменчивость и непредсказуемость и сделать на нее логическую поправку,
В оставшейся части данной главы мы покажем, каким образом эта неспособность проявляет себя в качестве основной причины погрешностей в умозаключениях и атрибуциях, занимавших умы социальных и когнитивных психологов в течение последних двух десятилетий. При этом мы вновь воспользуемся правом сосредоточиться на феноменах, с которыми имели дело в ходе наших собственных исследований (Nisbett & Ross, 1980; Ross, 1990).
В своем исследовании, посвященном дефектам атрибуции, Росс, Грин и Хауз (Ross, Greene & House, 1977) предлагали испытуемым ознакомиться с описанием ряда воображаемых ситуаций, каждая из которых требовала выбора между двумя альтернативными реакциями. Для каждой из ситуаций испытуемые должны были указать, какова была бы их собственная реакция, оценить, насколько распространенными являются их собственная и альтернативная реакции, а также определить, в какой степени каждая альтернатива позволяет сформировать стойкое и уверенное суждение о личностных особенностях людей, ее избравших. Например, в одном из сценариев была изложена следующая дилемма.
Когда вы выходите из расположенного по соседству с домом супермаркета, человек в деловом костюме спрашивает, нравится ли вам покупать в нем продукты. Вы абсолютно честно отвечаете, что вам нравится приходить сюда за покупками и упоминаете вдобавок, что магазин находится недалеко от вашего дома и в нем можно найти очень хорошее мясо по весьма низким ценам. Затем этот человек открывает вам, что видеобригада только что сняла ваш комментарий на пленку и просит вас подписать бумагу, разрешающую им использовать неотредактированный вариант сделанной записи в телевизионной рекламе сети супермаркетов. Согласитесь ли вы подписать бумагу или откажетесь? (Ross et. al., 1977)
Основное открытие, получившее название эффекта «ложного социального согласия», заключалось в склонности людей оценивать свой собственный вариант выбора в рамках дилеммы как более распространенный и в меньшей степени отражающий личностные диспозиции, чем альтернативный вариант.
Так, люди, заявлявшие, что согласятся подписать бумагу, думали, что большинство обычных людей поступили бы так же, а меньшинству, которое отказалось бы сделать это, свойственна, по всей видимости, необычайная застенчивость или недоверчивость. Те же, кто заявлял, что не подпишет бумагу, считали, что реакция большинства была бы аналогичной, а меньшинство согласившихся необычайно легковерны или склонны к эксгибиционизму. Данный феномен напоминает другой эффект, названный «эффектом эгоцентрической атрибуции». Отчеты о научных фактах, напоминающих эффект ложного социального согласия, время от времени появлялись в литературе, посвященной социальному восприятию и процессу атрибуции (Holmes, 1968; Katz & Allport, 1931; Kelley & Stahelski, 1970). Окидывая взглядом эту литературу, можно сказать, что предлагаемые в ней интерпретации данного феномена обычно носили мотивационный характер, ставя во главу угла потребность людей ощущать, что предпочтение, отдаваемое ими тому или иному варианту поведения, является рациональным и соответствующим социальной норме.
Росс и его коллеги предположили, что свою роль в этом могут играть и процессы более когнитивного свойства. Они отметили, что в описании ситуаций, с которыми имели дело испытуемые, неизбежно отсутствовала масса ситуационных подробностей и контекстной информации, которая отдавалась на откуп их воображению, Поэтому разные испытуемые неизбежно вынуждены были разрешать для себя двусмысленности, додумывать детали, короче говоря, достраивать воображаемую ситуацию различными способами. И занимаясь этим, они готовили предпосылки для эффекта ложного социального согласия.
Обратимся, например, к тому, что было оставлено за рамками краткого описания воображаемой встречи в супермаркете: как в точности выглядел «человек в деловом костюме» и каким именно образом он преподнес свою просьбу? (Был ли то тараторящий мелкий торговый агент с кольцом на пальце или опрятный и приятный во всех отношениях мужчина, которого крайне неловко было бы разочаровать?) Как вы сами были одеты в этот момент? (Была ли на вас пропитанная потом одежда для бега трусцой или эффектный, с иголочки костюм?) А также, что именно и как именно вы сказали? (Была ли ваша речь свободной и совершенной либо вы отвечали невнятно и это выглядело глуповато?)
Помимо этих содержательных и контекстных подробностей, возникает также вопрос о вашем предыдущем опыте. (Видели ли вы раньше рекламные ролики подобного рода, и если да, то что вы думаете о людях, появляющихся в них?) Встает также вопрос и о том, что выдумали и чувствовали в момент, когда к вам обратились с просьбой. (В каком расположении духа вы находились, и что еще происходило в тот момент в вашей жизни?) Какие именно образы вызвали в вашем сознании само обращение и контекст, в котором оно было сделано? (Чувствовали ли вы опасение «быть использованным», придерживались ли норм, предписывающих помогать любому, кто «честно выполняет свою работу», испытывали ли радость или страх по поводу неординарности самой возможности «быть показанным по телевизору»?)
Очевидно, что некоторые читатели данного сценария дополнят ситуацию большим количеством подобных неуказанных контекстных деталей, чем другие. Несомненно, однако, что то, каким образом Вам удастся разрешить подобные двусмысленности, повлияет не только на избранную вами реакцию, но также и на ваше представление о соответствии собственных действий социальной норме, равно как и на оценку вами «смысла» обеих возможных реакций.
Тот факт, что в устных и письменных описаниях ситуаций существуют двусмысленности, а также вероятность того, что они будут по-разному разрешаться различными людьми, имеет множество следствий, в особенности в мире, где столь многое из того, что мы знаем друг о друге, доходит до нас из вторых рук. Однако проблема семантической двусмысленности ведет к вопросу об универсальности эффекта ложного социального согласия. То есть имеет ли он место только в случае с полученными из вторых рук описаниями гипотетических ситуаций или наблюдается также и при оценке нами реальных действий, которые мы сами совершаем?
Чтобы ответить на этот вопрос, ученые провели исследование, в ходе которого испытуемых поставили перед настоящей дилеммой: их попросили сделать реальный выбор, вслед за чем предложили оценить, поступят ли другие люди так же или по-иному, и атрибутировать их поведение. В ходе эксперимента, который испытуемые считали исследованием «способов коммуникации», их спрашивали, готовы ли они в течение 30 минут походить по студенческому городку с плакатом типа «сэндвич», гласящим: «Обедайте в закусочной "У Джо"», регистрируя реакцию своих товарищей на этот «необычный способ коммуникации». Экспериментатор разъяснял испытуемым, что они могут легко отказаться от участия в исследовании с «сэндвичем» и записаться для участия в любом из дальнейших исследований, хотя сам он, естественно, предпочел бы, чтобы они согласились. Сначала он спрашивал об их собственном решении, затем о том, каким, на их взгляд, могло бы быть решение других студентов, и, наконец, просил высказать суждение о личностных качествах двух человек, уже согласившихся или уже отказавшихся от участия в эксперименте при наличии аналогичной возможности выбора.
Использование «реальной» дилеммы подтвердило выводы, сделанные в ходе исследования с вопросником. В целом, те испытуемые, которые согласились носить на себе «сэндвич», утверждали, что 62% студентов сделали бы то же самое. Те же, кто отказался от этого, считали, что лишь 33% согласились бы выполнить просьбу экспериментатора. «Согласившиеся» и «несогласившиеся» испытуемые расходились также в оценках сравнительной диагностичности согласия или отказа двух участников эксперимента носить на себе «сэндвич». Как и предполагалось, «согласившиеся» испытуемые высказывали более уверенные и экстремальные суждения о личностных характеристиках своего «несогласившегося» товарища, в то время как «несогласившиеся» более уверенно судили о личностных качествах «согласившегося» товарища.
Исследование с «сэндвичем» показывает, что эффект ложного социального согласия имеет отношение не только к оценкам воображаемых реакций на туманно очерченные сценарии. Подобно воображаемым событиям, реальные ситуации также могут интерпретироваться по-разному.
Так, испытуемые, представлявшие себе, что приключение с «сэндвичем» вызовет насмешки их товарищей, или те, кто ожидал, что экспериментатор воспримет их отказ от участия спокойно, либо те, кто расценивал всю ситуацию как испытание на склонность к конформизму, скорей всего отказались бы носить плакат. Они были бы также склонны считать, что люди, которые пошли бы при данных обстоятельствах на уступки, должны обладать необычными или экстремальными личностными качествами. Напротив, те, кто воображал, что их товарищи будут аплодировать их физической силе, или считал, что их отказ от участия встретит скептицизм и подтрунивание со стороны экспериментатора, либо те, кто воспринимал всю ситуацию как тест на «зажатость», скорее всего согласились бы носить плакат. Они в свою очередь были бы склонны полагать, что именно те, кто отказался при данных обстоятельствах от сотрудничества, являются «белыми воронами», чье поведение нуждается в объяснении исходя из их личностных качеств.
Необходимо еще раз подчеркнуть, что рассмотрение эффекта ложного социального согласия с точки зрения субъективной интерпретации требует большего, чем простая констатация факта, что разные люди истолковывают одну и ту же ситуацию по-разному. Следует учесть еще одну посылку: поступая так, люди оказываются неспособными осознать или сделать адекватную логическую поправку на то, что другие могут интерпретировать «ту же самую» ситуацию совсем иначе. Люди, таким образом, оказываются не в состоянии признать, насколько даваемые ими интерпретации ситуаций представляют собой именно интерпретации и умозаключения, а не прямые отображения некоторой объективной и неизменной реальности.
