Исследование Шерифом межгрупповой конкуренции и межгруппового конфликта
Предпринятое Шерифом исследование социального влияния навеяно идеями крупного ситуациониста девятнадцатого столетия, чье воздействие на науки об обществе ощущается значительно меньше в психологии, чем в политологии, экономике и социологии. Ситуационистом, о котором идет речь, был Карл Маркс (Marx, 1859-1904, С. 10), более века назад отмечавший, что «не сознание людей определяет их общественное бытие, а наоборот — общественное бытие определяет сознание». Памятуя об этом марксистском принципе, Шериф вернулся к задаче демонстрации социальных оснований индивидуального восприятия и суждения, к решению которой он приступил в своих исследованиях аутокинетического эффекта приблизительно за двадцать лет до этого. На этот раз он провел ставшую впоследствии классической серию полевых экспериментов с феноменом межгруппового конфликта.
Целью трех поставленных Шерифом экспериментов (Sherif & Sherif, 1953; Sherif, White & Harvey, 1955; Sherif и соавторы, 1961) была демонстрация того, что межгрупповая враждебность и негативные оценки не являются неизбежным следствием самого факта существования различных социальных группировок. Напротив, Шериф и его коллеги настаивали на том, что враждебные чувства и действия возникают из межгрупповой конкуренции за ограниченные ресурсы, а также из других реальных или кажущихся конфликтов интересов. Более того, когда действия одной группы начинают в большей степени способствовать, а не препятствовать достижению целей, преследуемых другой группой, то групповые аттитюды могут перестать быть враждебными.
Для проверки этого ситуационистского тезиса Шериф и его соавторы в течение нескольких лет брали на себя труд по организации летнего лагеря, в котором они имели возможность экспериментировать с «объективными» отношениями между группами, фиксируя затем изменения, происходящие в чувствах и действиях участников разных групп по отношению друг к другу. Основные параметры трех наиболее известных из проведенных ими экспериментов были схожими. Участники лагеря — мальчики в возрасте 12 лет, белые, американцы, принадлежащие к среднему классу, до приезда в лагерь друг друга не знавшие, — распределялись для проживания в одном из двух домиков. В ходе начальной фазы исследования взаимодействие между двумя группами, сформированными путем такого разделения, было слабым. Каждая из групп предавалась занятиям, типичным для любого американского летнего лагеря, организованного для детей среднего класса (вырабатывались определенная внутренняя иерархия, групповая символика, ритуалы, жаргон и другие нормы должного поведения). В ходе следующей фазы исследования между двумя группами устраивалось несколько состязаний (по бейсболу, футболу, поиску сокровищ и перетягиванию каната) с перспективой получения коллективных трофеев и индивидуальных призов (например, перочинных ножиков), присуждавшихся членам победившей группы. Проигравших не ожидало ничего, кроме ощущения рухнувших надежд и уныния.
После того как соревнования завершались и их влияние на аттитюды мальчиков было установлено, наступала третья фаза эксперимента. Вместо того чтобы соревноваться за награды, которые одна группа могла завоевать исключительно за счет другой обе группы не только оказывались перед целым рядом обстоятельств, в которых они преследовали общую «из ряда вон выходящую» цель, но и обнаруживали, что эта цель могла быть достигнута исключительно в результате межгруппового взаимодействия. В наиболее показательном случае обе группы, выехав вместе за пределы лагеря, обнаруживали, что грузовик, который вез их, сломался. В результате они могли вернуться в лагерь к обеду только в том случае, если бы удалось каким-нибудь образом завести грузовик. Это они и сделали, принявшись все вместе тянуть за веревку, привязанную к переднему бамперу машины. (Для этого они использовали — и вовсе не случайно — веревку, служившую им ранее снарядом при перетягивании каната!)
Результаты этого кратковременного, но побуждающего к далеко идущим выводам полевого исследования были ясны и убедительны. Несмотря на то, что физическое разделение обитателей лагеря с самого начала на две группы вело к возникновению дружеских отношений внутри каждой из них, порождая даже склонность ставить собственную группу в чем-то выше другой, оно не стало причиной установления между двумя группами враждебных отношений. Стремление унижать и враждебность по отношению к членам противоположной группы начинали проявляться только в условиях соревнования за ограниченные ресурсы. Посредством неформального наблюдения и ряда умно спланированных небольших экспериментов, поданных в форме игры, исследователям удалось показать, что норма мирного сосуществования начинала ослабевать с началом состязаний и постепенно улетучивалась по мере возрастания накала борьбы. Обе группы редко упускали возможность ввязаться в перебранку, умалить способности друг друга и даже вполне открыто проявить агрессивность. Ко времени окончания соревнований члены обеих групп утверждали, что они не хотят больше ничего делать вместе. В то же самое время возрастала внутригрупповая солидарность, равно как и авторитет физической силы.
Короче говоря, соревнование между группами явилось достаточным условием для усиления межгрупповой враждебности. Хотя культурные и внешние физические различия между группами могли и усиливать уже имеющуюся враждебность, Шериф заключил, что подобного рода различия не являются необходимым условием для ее возникновения.
По мнению Шерифа, не менее важно было показать, что межгрупповой конфликт может быть ослаблен путем постановки неординарных целей и организации совместных мероприятий с целью их достижения. И вновь неформальные наблюдения и мини-эксперименты раз за разом демонстрировали изменение взаимных чувств и развитие дружеских отношений между недавними соперниками и даже врагами. Однако Шериф счел нужным особо отметить, что подобные изменения к лучшему не были ни мгновенными, ни неизбежными (в ходе первых совместных мероприятий устранить разделение по принципу «мы — они» не удалось).
Шериф не мог также удержаться от замечания, что чисто информационные кампании (даже те, что основывались на призывах к соблюдению моральных принципов) неизменно терпели неудачу в отношении ослабления враждебности. Служившие паузами между соревнованиями воскресные церковные службы, в ходе которых особый упор делался на проповедь братской любви, необходимости прощать врагов и стремиться к сотрудничеству, не имели никакого эффекта. Мальчики покидали церковь с торжественным видом, а затем, спустя буквально несколько минут, возвращались к своим постоянным заботам о том, как нанести поражение или подчинить себе ненавистную группу соперников. И лишь изменение характера существовавшей между группами реальной взаимозависимости смогло инициировать соответствующее изменение аттитюдов и поведения их членов.
Социальные исследователи 50-х годов не могли оставить без внимания и то, что демонстрации Шерифа имели прямое отношение к актуальным в то время проблемам религиозных, этнических и в особенности расовых предрассудков. Полученные Шерифом результаты выглядели обнадеживающе для поборников десегрегации в студенческих общежитиях, сферах занятости и образования, и в то же время они содержали в себе предостережение против преувеличения ценности «простого общения», т.е. общения, при котором не преследуется (возможно, необходимо было бы добавить: не преследуется с успехом) достижение общих целей (Cook, 1957, 1979, 1985; Deutsch & Collins, 1951; Gerard & Miller, 1975; Pettigrew, 1971, 1986).
Стоит заметить, что за последние два десятилетия мы стали свидетелями весьма любопытного концептуального вызова, направленного против, по меньшей мере, одного из аспектов теоретических построений Шерифа. Генри Тэджфел и его коллеги (Tajfel, 1970, 1981; Tajfel, Billig, Bundy & Flament, 1971) стремились продемонстрировать, что «простое», чисто номинальное разделение людей на группы может порождать внутригрупповой фаворитизм и дискриминацию по отношению к членам других групп, даже при отсутствии сколько-нибудь тесных отношений между членами одной и той же группы.
Например, в одном из таких исследований детям, отнесенным к одной из двух «минимальных групп» (сформированных в зависимости от того, чьим картинам они отдавали предпочтение — Клее или Кандинского), было дано задание распределить деньги между членами — как своей собственной, так и другой группы (при этом они не знали о тех, кому давали деньги, ничего, кроме их групповой принадлежности). Важнейший вывод данного исследования, очевидность которого была подтверждена и в ходе других экспериментов, воспроизводивших его концептуально и предпринимавшихся в целом ряде стран, состоял в наличии ощутимой (хотя и незначительной) склонности испытуемых вознаграждать членов собственной группы более высоко по сравнению с членами другой группы. Иными словами, даже самое произвольное и не чреватое на первый взгляд никакими последствиями разделение на группы может служить основанием для дискриминирующего поведения.
Открытия Тэджфела и его соавторов и последователей вызвали сетования критиков на искусственность проводившихся экспериментов (по причине того, что вознаграждения распределялись лишь «на бумаге»), пробудив горячую полемику о возможности их соотнесения с реальной действительностью и корректной интерпретации (Brown, 1986. С. 543-551). Между тем эти исследования действительно доказывают, что склонность видеть мир сквозь призму дихотомии «мы -- они», полагая при этом (по крайней мере на правах рабочей гипотезы), что «мы» в чем-то лучше, чем «они», и заслуживаем большего, является фундаментальным аспектом социального восприятия. На основании этих исследований можно также выдвинуть антимарксистскую гипотезу о том, что важную роль в общественных отношениях могут играть не только сугубо материальные и объективные, но и субъективные аспекты социальной жизни. К данному вопросу мы еще вернемся в главе 7, где обсудим влияние, которое оказывают на социальное поведение и объективная ситуация, и.субъективные аспекты культуры.
Факторы препятствующие вмешательству свидетеля
Некоторые из лучших и наиболее интересных исследований, предпринятых в рамках основанной Левиным традиции ситуационизма, обязаны своим происхождением не абстрактным теориям, а тщательному анализу явлений реального мирз. Пожалуй, наиболее хорошо известный пример данной традиции дают нам классические исследования феномена вмешательства свидетеля, предпринятые два десятилетия назад Джоном Дарли {J. Darley) и Биббом Лэтэнэ (В. Latane).
1960-е годы были наполнены событиями, которые многих заставили думать, что разрывается сама социальная ткань американского общества. Внимание Дарли и Лэтэнэ привлек ряд фактов нападения на женщин, в ходе которых на помощь» жертвам не приходил никто. Один из подобных инцидентов получил широкий общественный резонанс.
В Кью Гарденс, одном из кварталов Нью-Йоркского района Куинс, заселенном представителями среднего класса, произошло буквально следующее: нападавший в течение 30 минут непрерывно наносил удары ножом женщине по имени Кигти Дженовезе. Несмотря на то что несчастная все это время звала на помощь и даже на то что (как установила позже полиция) ее крики слышали по крайней мере 38 человек, никто никоим образом не вмешался в происходящее. Никто даже не вызвал полицию!
Программы новостей, которые никогда не упустят случая, позлословить о человеческом поведении, были единодушны, относя невмешательство соседей на счет растущих среди населения мегаполиса отчуждения и апатии. Воспитанные в традициях ситуационизма и субъективизма Дарли и Лэтэнэ думали иначе. Они выдвинули гипотезу, что в данном случае, равно как и в ряде других, когда свидетели не приходили на помощь жертвам несчастных случаев, болезней или преступлений (даже при обстоятельствах, не сопряженных для них с опасностью либо со сколько-нибудь существенными затратами), действия потенциальных альтруистов тормозились отнюдь не безразличием, а скорее некоторыми существенными факторами социальной ситуации. В частности, присутствием других потенциальных альтруистов и их аналогичным невмешательством в ту же самую ситуацию.
Как утверждали Дарли и Лэтэнэ, участие в ситуации группы людей может удерживать свидетеля от вмешательства по двум причинам. Первая и наиболее очевидная причина — растворение или распыление ответственности, ощущаемое каждым участником подобной ситуации ввиду присутствия других людей («Почему вмешиваться должен именно я, особенно если никто другой этого не делает? Я готов принять в этом посильное участие, но никак не брать на себя всю ответственность!»).
Вторая, менее очевидная причина, заключается в проблеме субъективной интерпретации или социального определения ситуации, к которой мы подойдем с более общих позиций в следующей главе. Иными словами, в той мере, в какой существует неясность относительно природы данной ситуации или же относительно уместной реакции на нее, бездействие других людей играет на руку пониманию ситуации, согласующемуся с невмешательством («Это, должно быть, просто семейная ссора» или «полученные ею повреждения не так серьезны и она не подвергается такой уж большой опасности, как кажется»; либо совсем наоборот: «Сдается мне, что это как раз одна из тех ситуаций, когда вмешиваться ни к чему или даже опасно. Осмотрительные и искушенные люди обычно избегают подобных ситуаций»).
В определенном смысле таким образом возникает порочный круг. Присутствие других людей препятствует немедленному вмешательству, и эта изначальная нерешительность играет на руку такому видению ситуации, когда вмешательство представляется ненужным, неблагоразумным или неуместным. Это в свою очередь подталкивает к дальнейшей нерешительности и промедлению и так далее. Напротив, если свидетель оказывается в подобной ситуации один и рядом нет никого, кто мог бы разделить с ним ответственность за вмешательство или помочь понять ситуацию, то упомянутый порочный круг не возникает никогда.
Для подтверждения наиболее радикальной версии этой гипотезы, состоявшей в том, что с большей вероятностью жертве придут на помощь в том случае, если поблизости окажется лишь один, а не несколько свидетелей, Дарли и Лэтэнэ провели ряд исследований. В ходе одного из них (Latane & Darley, 1968) студентам младших курсов Колумбийского университета было предложено заполнить анкету в одиночестве либо в компании с двумя другими испытуемыми или же двумя сообщниками экспериментаторов, имевшими указания ничего не предпринимать в ходе наступавшей затем «чрезвычайной ситуации».
«Чрезвычайная ситуация» состояла в том, что через вентиляционное отверстие в комнату неожиданно начинал поступать «дым», постепенно окутывавший все помещение. Из числа студентов, заполнявших анкету в одиночестве, 75% покидали комнату, чтобы сообщить о происходящем, в то время как среди тех, кто находился в обществе двух пассивных «подсадных» испытуемых, число поступавших подобным образом составляло лишь 10%; группы же, состоявшие из трех настоящих испытуемых, активно действовали в 38% случаев.
В другом исследовании, проводившемся также в Колумбийском университете (Latane & Rodin, 1969), испытуемые, трудившиеся над заполнением анкеты в присутствии двух пассивных сообщников экспериментатора или в паре с другим настоящим испытуемым, внезапно слышали шум, который, как они полагали, был вызван неудачным падением находившейся за подвижной стенной перегородкой женщины-экспериментатора. И вновь, как и в предыдущем случае, помочь вызвалось большинство (70%) испытуемых-одиночек и совсем немногие (7%) из тех испытуемых, которые выполняли задание совместно с пассивным сообщником экспериментатора. Выяснилось также, что жертва несчастного случая находилась бы в более благоприятном положении, будучи отдана на милость одинокого свидетеля (70% вмешавшихся), чем если бы она была предоставлена заботам двух незнакомых друг с другом людей (40% вмешавшихся).
Наконец, в ходе исследования, проведенного в Нью-Йоркском университете (Darley & Latane, 1968), испытуемые слышали, как у одного из участников эксперимента, обращавшегося к ним по системе внутренней связи, внезапно начинался, как они полагали, «эпилептический припадок». Если испытуемые считали, что они единственные, кто это слышит, то на помощь приходили 85% участников эксперимента. Если же они полагали, что все это слышит хотя бы еще один человек, то количество вмешавшихся составляло 62%. Но когда испытуемые были уверены в том, что, кроме них, о происходящем знает еще четверо человек, доля решивших вмешаться составляла лишь 31% общего числа испытуемых. Кроме того, как и в двух описанных ранее исследованиях, те испытуемые, которые считали себя единственными, кто потенциально способен на вмешательство, предлагали свою помощь быстрее. Действительно, в течение первой минуты после начала фальсифицированного припадка на помощь пострадавшему приходили 50% одиночных участников эксперимента. Из тех же, кто считал себя лишь одним из пяти осведомленных о происходящем, в течение первой минуты на помощь не приходил никто.
К
Последующий опрос испытуемых послужил подтверждением тому, что требующие вмешательства ситуации, если в них есть хоть толика неопределенности, по-разному интерпретируются участниками групп и одиночными свидетелями. Проникавший через вентиляцию потенциально опасный дым истолковывался как признак поломки в системе кондиционирования воздуха или как испарение из химической лаборатории. Крики и стоны жертвы несчастного случая представлялись чьими-то жалобами и проклятиями по поводу легкого растяжения связок. Перспектива вмешаться в ситуацию в этом случае выглядела «несанкционированным вторжением», способным вызвать смущение у всех участников ситуации. Интересно, что нахождение в группе могло также помешать испытуемым первыми обратить внимание окружающих на происходящее. В «исследовании с дымом» одиночные студенты, заполнявшие анкету самостоятельно, начинали озираться вокруг и замечали дым в течение первых пяти секунд, в то время как испытуемые, находившиеся в группах, не отрывали глаз от задания, не замечая происходящего до тех пор, пока дым не становился уже достаточно густым (приблизительно через 20 секунд после того, как первые клубы дыма проникали через вентиляцию).
Не представляет особого труда разглядеть в исследованиях Дарли и Лэтэнэ преподанный ими урок и гораздо труднее постоянно помнить о нем, сталкиваясь с типичными историями из жизни «большого города». В фильме «Полуночный ковбой» неопытный юноша попадает на улицы Манхэттена прямо с родных пастбищ.
Сойдя с автобуса и блуждая среди несметных людских толп, он наталкивается на человека, лежащего на тротуаре. Юноша склоняется над ним, желая выяснить, что с ним случилось, а затем оглядывается на прохожих, обходящих лежащего человека так как они могли бы обходить упавшее на тропу бревно. На лице юноши появляется удивление, потом он замирает от ужаса, а затем пожимает плечами и, подобно остальным, отправляется дальше по своим делам.
Невозможно наблюдать подобную сцену и не вспомнить о своих собственных впечатлениях от апатии и безразличия, типичных для жизни в мегаполисе. Полезно, однако, задаться вопросом: будут ли жители Нью-Йорка, Бостона или Филадельфии в меньшей степени, чем их сограждане, скажем, из Сиу Фоллз штата Айова, тронуты страданиями заблудившейся кошки, судьбой засыпанных в забое шахтеров, состоянием притесняемого и заброшенного ребенка или борьбой молодого атлета со смертельной формой рака? Наш собственный опыт заставляет дать отрицательный ответ на этот вопрос. Люди, живущие в одной местности, не более равнодушны к подобным вещам, чем люди, живущие в какой-либо другой. Для того чтобы объяснить, почему городские жители проходят мимо несчастных, лежащих на улице людей, почему не пытаются выяснить в чем дело или вызвать полицию, нам потребуется рассмотреть специфику соответствующих социальных ситуаций, которая включает, конечно же, и поведенческие нормы, обращаемые явно или неявно к людям по мере возникновения возможностей для вмешательства.
