УПП

Цитата момента



Даже у самого плохого человека можно найти что-то хорошее, если его тщательно обыскать…
Вы — хорошие!

Синтон - тренинг центрАссоциация профессионалов развития личности
Университет практической психологии

Книга момента



Прекрасна любовь, которая молится, но та, что клянчит и вымогает, сродни лакею.

Антуан де Сент-Экзюпери. «Цитадель»

Читайте далее >>


Фото момента



http://old.nkozlov.ru/library/fotogalereya/d542/
Сахалин и Камчатка

Мелани Кляйн

Кляйн на основе ее клинического опыта пришла к выводу о существовании чрезвычайно тесной связи между инфантильной депрессивной позицией и феноменом скорби и меланхолии. Она исходила из того, что в период отлучения от груди у ребенка формируется депрессивная позиция,14 в основе которой лежит неосознаваемое чувство утраты, включая — ощущения утраты любви и безопасности, к которым закономерно присоединяются деструктивные импульсы, направленные на материнскую грудь (утраченный или только утрачиваемый первичный объект, исходно — символизирующий мать в целом).

Кляйн апеллирует к довербальным стадиям развития, и речь, естественно, идет о до-сознательном уровне формирования личности, где присутствуют преимущественно реакции удовольствия/неудовольствия. Удовлетворение от сосания материнской груди формирует представление о ней, как о «хорошем» объекте. Отсутствие груди или отнятие от груди вызывает довербальные представления о «плохой» груди. Ребенок неосознанно проецирует свою любовь на хорошую грудь, и свою агрессию — на плохую. Именно здесь возникает первый дуализм влечений и формируется первый опыт амбивалентности, а также — объектных отношений. При этом объект исходно наделяется «фантазматической» властью: «хорошая грудь — ублажает», «плохая грудь — наказывает». Таким образом, грудь становится одновременно и первым расщепленным объектом. В последующем аналогичные реакции возникают и на целостный объект — мать как субъект.

В процессе развития ребенка и в результате нормального преодоления этой фазы, формируется целостный образ матери (как прообраз всех других целостных объектов). Но даже при нормальном преодолении эта утрата (груди) может в течение какого-то времени проецироваться на реальных или даже фантазийных братьев и сестер (особенно — младших), воспринимаемых как потенциальных «агрессоров» и «захватчиков» утраченного объекта, что, естественно, вызывает ответное чувство агрессии к ним. При абнормальном протекании этой фазы, все упомянутые чувства, соответственно, трансформируются в патологические, обусловливая все последующие отношения с окружающими, как родительскими, так и братско-сестринскими фигурами (нередко — на протяжении всей жизни). Таким образом, здесь мы еще раз возвращаемся к уже многократно транслированной мной идее Гохе (1912), что этиологические факторы в психиатрии, внешние или внутренние, являются только побуждающими, которые приводят в действие уже имеющиеся механизмы, возможно, связанные с конституциональными и онтогенетическими особенностями конкретного пациента, а возможно, присутствующие в любой психике.15

Депрессивные пациенты, в рамках этих двух гипотез, не смогли пройти или не имели нормальных условий для прохождения депрессивной позиции, и в результате, при возникновении любых неблагоприятных или провоцирующих условий, как отмечает Кляйн, «младенческая депрессивная позиция реактивируется в полную силу».

Гарри Салливан

Говоря о хорошей и плохой матери, мы не можем обойти вниманием Гарри Салливана и его интерпесональный подход. Здесь очень много «пересечений» идей, но именно на пересечении чаще всего и возникает их обогащение.

Возникновение интерперсонального психоанализа16 обычно датируется началом 20-х годов XX века, когда американский психоаналитик Гарри Салливан впервые занялся лечением пациентов, страдавших шизофренией. Это не случайное упоминание, так как в депрессивном и шизофреническом процессах есть кое-что общее. Как известно, одной из наиболее характерных особенностей последнего является то, что у больного как бы «отключаются» обычные каналы общения с окружающими, и наряду с тем или иным дефектом мыслительных функций, он замыкаются в своем собственном мире. Однако, в отличие от аффективных расстройств при шизофрении мы всегда имеем дело со специфическим расщеплением психических процессов и утратой функциональной связи между мышлением, эмоциями и поведением, дополняемыми склонностью к погружению в мир личных переживаний и фантазий (аутизму), и одновременному проявлению противоречивых чувств, например, любви и ненависти (амбивалентности), или, наоборот, эмоциональной тупости.

Фактически, Салливан был первым, кто начал применять психотерапию у психотиков, и большинство современников отмечали его особый талант в установлении контакта с этой категорий пациентов и понимании их мышления, а также — его терпеливость, способность к сопереживанию и наблюдательность. Последние качества, безусловно, достойны подражания, и не применимы к любой форме патологии, включая депрессии.

Межличностный контекст

На основании своих клинических наблюдений, Салливан постепенно пришел к убеждению, что для понимания психопатологии недостаточно сосредоточить все внимание на самом индивиде (как это предполагалось в получавшем все большее распространение персоноцентрическом подходе, пришедшем на смену нозоцентрическому). Здесь Салливан делает ряд революционных для того периода развития психиатрии и психотерапии выводов, в частности: люди неотделимы от своего окружения; личность формируется только в рамках межличностного общения; личность и характер находятся не «внутри» человека, а проявляются только в отношениях с другими людьми, при этом — с разными людьми по-разному. Затем Салливан конкретизирует, что «личность проявляется исключительно в ситуациях межличностного общения», а сама личность — это «сравнительно прочный стереотип повторяющихся межличностных ситуаций, которые и являются особенностью ее жизни».

В целом, это было новым подходом к исследованию личности, к психопатологии и психоанализу. Особо следует отметить, что Салливан отказался от доминировавшей ранее в психоанализе концепции, апеллировавшей преимущественно к внутренним душевным переживаниям индивида, так как эта концепция отчасти игнорировала предшествующие и актуальные отношения, и таким образом, заведомо рассматривала объект исследования вне соответствующего ему исторического и социального контекста.

Салливан также формулирует гипотезу, что человеческое поведение и мышление вряд ли заключено «внутри» индивида, и скорее генерируется в процессе межличностного общения с другими индивидами. Личность формируется не вообще, а с учетом исходной специфики ее «ниши» в межличностном общении (прежде всего — общении с родителями), поэтому в процессе сколько-нибудь серьезного исследования любого пациента нельзя не учитывать историю и специфику его межличностных контактов.

Хотя Салливан начинал с исследования людей, страдающих шизофренией, он постепенно пришел к убеждению, что и более легкие формы психопатологии также могут являться «производными» от межличностного контекста, и поэтому попытки разобраться в них, игнорируя это обстоятельство, обречены на неуспех.

Страх и потребность в слиянии

Исследуя межличностные процессы, Салливан выдвинул гипотезу, что решающим фактором в формировании отношений и чувств индивида является страх. В частности, он высказал предположение, что некоторые симптомы, на первый взгляд кажущиеся весьма значимыми, на самом деле лишь помогают пациенту отвлечься от страха или являются его индивидуальным способом управления чувством страха.

В последующем Салливан разработал теорию, согласно которой страх является основным патологическим фактором в процессе формирования страдающей личности и регуляции специфических видов ее общения с окружающими.

Согласно Салливану, психологическое состояние новорожденного всегда балансирует между относительным комфортом и напряжением, связанным с удовлетворением его потребностей. При этом состояния напряжения, периодически возникающие у новорожденного, не представляют собой серьезной проблемы до тех пор, пока младенец ощущает присутствие человека, более или менее адекватно заботящегося о нем. Таким образом, младенец нуждается в заботе не вообще, а в заботе, соответствующей его потребностям: в пище, тепле, безопасности, в игре и поощрении; то есть — он нуждается в соответствующей ответной реакции, способствующей снижению напряжения, и именно — со стороны человека, заботящегося о нем.

Салливан называет эти потребности стремлением к слиянию, поскольку, применительно к ребенку, они, по существу, рассчитаны на взаимное удовлетворение обеих сторон и телесный контакт. Самым первым и самым ярким примером такой реализации стремления к слиянию является кормление грудью: младенец голоден — и нуждается в пище; грудь наполнена молоком, и нуждается в опорожнении. Мать и младенец сливаются в обоюдном акте, приносящем удовлетворение обеим сторонам. Уже здесь присутствуют элементы более поздней психоаналитической концепции «мы».

Салливан полагал, что именно потребности в удовлетворении подталкивают индивида к общению с окружающими не только в младенчестве, но и в течение всей жизни. Разнообразные потребности взрослого человека всегда направлены на стимуляцию соответствующих ответных потребностей окружающих. И при наличии достаточного терпения и толерантности, самые разные эмоциональные, физические, сексуальные и эмоциональные потребности могут удовлетворяться в рамках взаимовыгодных отношений с другими людьми. К этой же категории можно отнести отношения гомосексуалов, «кооперацию» садистически и мазохистически ориентированных супругов, и другие — нередко кажущиеся необычными — варианты взаимовыгодных отношений.

Боязнь и страх

Салливан дифференцировал понятия, вынесенные в подзаголовок. Например, растущее чувство голода или иное напряжение, на которое не реагируют адекватной заботой, вызывает у ребенка боязнь. При этом боязнь реализуется как стремление к слиянию и выражается в плаче и криках, призванных привлечь внимание человека, заботящегося о ребенке, добиться необходимого ему варианта общения, которое успокоит младенца, решит его проблемы. В отличие от боязни, страх, не имеет конкретного адресата и внутренних причин, и — таким образом — не является реакцией на растущее напряжение. Страх, по Салливану, провоцируют окружающие.

Известно, что чувства заразительны. Напуганный человек пугает других людей; сексуально возбужденный вызывает у окружающих аналогичные ощущения и т.д. Салливан полагал, что младенец отличается особенной отзывчивостью к чувствам и состоянию других людей. Более того — его собственное психологическое состояние во многом определяется настроением значимых для него окружающих. Салливан назвал процесс воздействия психологического состояния взрослого на младенца, о котором этот взрослый заботится, эмпатической связью.

Если человек, заботящийся о ребенке, чувствует себя спокойно и уверенно, состояние младенца балансирует между эйфорическим покоем и временным напряжением, обусловленным возникающими потребностями, которые более или менее адекватно удовлетворяются. Однако, если у человека, заботящегося о ребенке, возникает страх, то это переживается последним как необъяснимое напряжение, причины которого неизвестны, необъяснимы, и — следовательно — не могут быть удовлетворены (ни заботой, ни кормлением и т.д.). В отличие от потребности в удовлетворении, напряжение, вызванное страхом, не может быть интерпретировано как стремление к слиянию, поскольку потенциальный гарант безопасности и является источником появления страха.

Поясним эту идею. Например, человек (чаще — мать), заботящийся о ребенке, может волноваться по поводу обстоятельств, не имеющих никакого отношения к ребенку. Младенец воспринимает страх и ощущает его как напряжение, требующее разрядки. Он плачет, реагируя на напряжение привычным образом и — таким образом, казалось бы, моделирует разнообразные потребности в удовлетворении. Взрослый человек приближается к ребенку, надеясь его успокоить. Однако, приближаясь к ребенку, он тем самым приближает к нему источник страха. Скорее всего, в данной ситуации взрослый человек начинает испытывать даже больший страх, поскольку его тревожит состояние ребенка. Чем ближе к ребенку подобный человек, тем больший страх охватывает ребенка. Если взрослый человек, заботящийся о младенце, не находит способа избавить себя и ребенка от страха, ребенок будет чувствовать, что напряжение растет словно снежный ком, без всякой надежды на разрядку.

Согласно Салливану, при длительном воздействии такого «наведенного» страха, он может приобретать черты кошмара. При этом страх не только оказывает уже упомянутое фрустрирующее влияние, но провоцирует неосознанное стремление к избеганию и разъединению, искажая потребности ребенка в удовлетворении (например, в форме отказа от груди). Испуганный младенец не может нормально питаться, спать и успокаиваться в присутствии продуцирующего страх родителя. В зрелом возрасте этот страх препятствует нормальному мышлению, общению, обучению, сексуальной жизни, эмоциональной близости и т.д. Салливан полагал, что страх разъединяет некие звенья в цепи комплексного развития, вносит дисгармонию во взаимную межличностную и социальную регуляцию.

Хорошая и плохая мать

Страх заметно отличается от иных состояний, поэтому Салливан считал, что первоначально ребенок разделяет мир не на свет и тьму, отца и мать, а на состояния страха и его отсутствия. Коль скоро человек, заботящийся о ребенке, является первым источником его страха, Салливан именует первое состояние — переживанием «хорошей матери» (состояние отсутствия страха), а второе — переживанием «плохой матери» (состояние страха). Таким образом, термином «плохая мать» могут характеризоваться переживания ребенка не только в отношениях с биологической матерью, но и с самыми разными людьми, внушающими страх (включая аналитика). Переживания, связанные с общением с людьми, которые не внушали ребенку страх (и, следовательно, могли адекватно и эффективно реагировать на его потребности в удовлетворении) обобщаются понятием «хорошая мать». Очень важно подчеркнуть, что если один и тот же человек то вызывает страх, то внушает чувство безопасности, ребенок, по существу, воспринимает это лицо как двух разных людей. Этот вывод Салливана мне представляется чрезвычайно важным, так как здесь, фактически, вводится представление об истоках будущей амбивалентности.

Характерно, что тревожная мать, даже в условиях сверхопеки младенца, персонифицируется как «плохая», ибо постоянно провоцирует тревогу. В более широком смысле, по Салливану, персонификация — это индивидуально обусловленный образ восприятия самого себя или другого, формирующийся на основе удовлетворения потребностей.

Управление матерью

Салливан выдвинул предположение, что первоначально младенец переживает свое психическое состояние пассивно и не может регулировать влияние «хорошей матери» или «плохой матери». Однако постепенно младенец учиться контролировать свое состояние. Он замечает, что способен заранее определять приближение «хорошей матери» и «плохой матери». Выражение лица, интонация голоса и многое другое служат для ребенка лакмусовой бумажкой, позволяющей ему точно определить, способен ли человек, в руках которого он находится, адекватно удовлетворить его потребности, или же младенец отдан на милость человека, готового ввергнуть его в пучину бесконечного стресса.

Второй, решающий этап в развитии ребенка — понимание того, что состояние «хорошей матери» или «плохой матери» может зависеть от него. Младенец с удивлением обнаруживает, что одни его формы поведения вызывают страх у людей, заботящихся о нем, тогда как другие — успокаивают их и вызывают у них одобрительную реакцию. Разумеется, в данной формулировке описание постепенного развития этого процесса выглядит недостаточно убедительно. Однако следует отметить, что Салливан придавал ему очень важное значение, и рассматривал его как поступательное формирование взаимосвязей.

Как мне представляется, эти мало известные подходы существенно дополняют разработки К. Абрахама и М. Кляйн, и содержат много идей, важных как для понимания депрессивной патологии, так и для психотерапевтического взаимодействия с пациентом.

Петер Куттер

Петер Куттер, соглашаясь с другими авторами, отмечает, что спецификой депрессивного процесса является то, что обширные части личности как бы пропадают (в первую очередь Я), а другая часть (Супер-эго) трансформируется в угрожающую и бесконечно «атакующую» инстанцию, подчиняя себя Я и даже поглощая его. Эго при этом может либо полностью капитулировать, либо возникает специфический процесс, когда, то одна, то другая сторона (Эго или Супер-эго) временно берет верх. В терапии, особенно когда нам удалось хоть чуть-чуть укрепить Эго, мы часто сталкиваемся с этими «качелями», и всегда должны быть готовы к тому, что наша радость терапевтической победы долго будет оставаться временной.

Перенос формируется в исходно осложненных условиях, и очень часто аналитик практически полностью идентифицируется в нем с утраченным объектом. И как только перенос начинает действовать, пациент будет стараться как можно меньше не только взаимодействовать, но даже контактировать с терапевтом — этим эквивалентом угрожающего, наказующего, преследующего и причиняющего страдания объекта. Опоздания, отмены сессий, обвинения терапевта в бесчувственности и непонимании, а также попытки ухода из терапии присутствуют в ней с самого начала (и являются, по сути, неотъемлемой частью работы с депрессивными пациентами).

Я пропускаю здесь Отто Кернберга, так как в его книге «Тяжелые личностные расстройства»17 он затрагивает преимущественно суицидальное поведение при депрессиях.

Еще две схемы

Как приходилось не раз убеждаться, психодинамика депрессий очень сложна для восприятия, и в этом разделе будет предпринята попытка еще раз максимально упростить и схематизировать этот процесс.

«Клеточная» структура

Мы знаем, что Оно — неструктурированно, бесформенно, является представительством сферы инстинктов (большей частью — асоциальных), в нем нет причинно-следственных отношений, понятий пространства и времени ( все «существует» в неопределенном времени), и его деятельность подчинена только одному принципу — удовольствия (и удовлетворения потребностей, «несмотря ни на что!»). Оно контактирует с реальностью только через Я, которое в отношении Оно является своеобразной «оболочкой».

Основной функцией Я, которое развивается из Оно (при «катализе» родительской любовью) — является тестирование реальности и взаимодействие с реальностью. Я социализирует (в том числе — сублимирует) требования Оно и делает их приемлемыми для личности и ее Сверх-Я.

Сверх-Я развивается частично из Я, а частично — путем интроекции родительских и других социальных запретов, моральных норм и установок.

То есть, в норме, мы могли бы представить эту структуры в виде «клетки», где в центре находится «ядро» — Оно, окруженное «оболочкой» Я (и внутри этой оболочки есть какое-то «содержимое» — содержание Я), а поверх этой оболочки — еще одна — «оболочка» Сверх-Я со своим «содержимым» (содержанием Сверх-Я).

Если Я было исходно «сломано» в детстве или даже просто «надломлено», то, во-первых, в нем нет «содержимого», а если оно даже было, это содержимое (содержание Я) «растеклось» под «оболочкой» Сверх-Я и смешалось с содержанием последнего, которое является более «вязким» и более мощным, в любом случае — у нормально социализированной личности — доминирующим).

Что происходит? Так как Я фактически отсутствует (или присутствует кое-где в виде фрагментов, но при этом Я все равно оказывается «опустошенным»), то Оно напрямую контактирует со Сверх-Я, которое не принимает и жестко осуждает потребности Оно, диктуемые принципом удовольствия и никак не соотносимые с реальностью (так как они не трансформированы — с помощью Я — даже в сколько-нибудь социально-приемлемые формы).

Во-вторых, так как Я было «сломано» в раннем детстве, то из него не могло развиться нормальное собственное Сверх-Я (у большинства из нас — всегда более «покладистое», чем его социальный прототип), поэтому единственная «наружная оболочка» представлена почти полностью родительскими запретами (и оценками) и самыми жесткими вариантами моральных норм и социальных установок (то есть, Сверх-Я вынужденно и, в определенной степени — искусственно и «насильственно» идентифицирует Я и Оно — именно поэтому пациенты бесконечно обвиняют себя во всех смертных грехах, к большей части которых они никогда не имели отношения — при таком-то Сверх-Я! — это просто невозможно!).

В итоге — фрагментарное Я (не имеющее собственного содержания) не просто мечется, а «зажато» между властными побуждениями (стремлением к удовольствию) Оно и не менее жестокими требованиями сверх-моралитета Сверх-Я (и ему — этому Я, не до общения с внешним миром: это Я опустошено и ожесточено — весь его запрос к внешнему миру большей частью обусловлен потребностью любви, любви безбрежной, такой, как ему представляется, и которая вряд ли возможна — как в терапии, так и вне ее). А, значит, исходно терапия должна строиться на восстановлении (или даже воссоздании) адекватного Я пациента, способного к адекватному тестированию реальности и адекватной оценки того, что можно получить от этой реальности (одновременно с постоянством усилий терапевта по интроекции его — терапевтического — Сверх-Я взамен «извращенно-жесткого» родительского).

Структура «с бельмом»

Поскольку функция тестирования реальности и установление отношений с ней относится к Я, то только Я открыто для восприятия реальности. И тогда мы могли бы представить личность не в форме клетки, а в форме глаза, где есть внутренние оболочки и содержание, но адекватное восприятие внешнего мира возможно только при наличии здоровой «роговицы и зрачка». То есть именно роговица и зрачок — и манифестируют собой Я в этой схеме. Если эти «роговица и зрачок» не были развиты нормально, или там есть спайки, или образовалось бельмо, то мир воспринимается преимущественно либо как «черный», либо как «черно-белый», в нем нет «полутонов» и красок, и личность не может адекватно ориентироваться в социуме и своем движении в нем, или может, но очень медленно, «на ощупь», постоянно рискуя пораниться, и чем больше «скорость» перемещения личности в социуме (по «вертикали» или «горизонтали»), тем больше вероятность новых травм. Запреты Сверх-Я в этой схеме дополняются жестокостью интроецированных (родительских — черно-белых) идей или такой же жестокостью более позднего осознания «слепца»: «Ты не такой, как все, и никогда не будешь таким, как все, ты никогда не сможешь конкурировать с кем-либо, ты заранее обречен на проигрыш и т.д.». И здесь мы снова возвращаемся к главной задаче терапии: восстановить функцию тестирования и адекватного видения реальности — функцию Я.



Страница сформирована за 1.4 сек
SQL запросов: 190