Приложение III

Метатеоретический контекст психологической помощи

Общеизвестно, что наука во всех своих областях и формах познания всегда стремилась к внутренней непротиворечивости и в конечном итоге — к нахождению неких абсолютных начал, установление которых призвано было нести в себе самоочевидность и самообоснование истины. Следы этих устремлений сохраняются до сих пор в требованиях непротиворечивости, завершенности научных исследований и описаний, в отстаивании самоценности научного знания, объективности истины и т.д.

В области практической психологии стремление установить некие первоначала душевной жизни едва ли не наиболее яркое выражение нашло в работе К. Юнга «Психология и алхимия»^[25], в которой известный психолог не устоял перед соблазном средневековых фаустов открыть первоосновы мироздания и попытался, наподобие prima materia алхимиков, вывести предельные символы психического как инвариантную основу существования и развития социальной психики. Работу эту К. Юнг начал в 1928 году, однако, как не менее хорошо известно, в 1931 г. Курт Гедель опубликовал свою книгу «О формальных неразрешимых высказываниях начал математики и родственных систем», в которой доказал так называемые теоремы о неполноте. Согласно этим двум теоремам метаматематики, «непротиворечивая арифметика содержит неразрешимые высказывания», т.е. не представляет собой полной системы. С тех пор проблему создания полной формальной теории стало невозможным рассматривать вне и помимо проблемы метатеории, поскольку доказана очевидность того, что любое описание, любая теория по определению неполна и не имеет в самой себе причины своего существования. Тем более это относится к теории, или к описанию психологической помощи. Не выходя за пределы самих психотехник, их содержания, целей и способов применения, приложимости и, в конечном итоге, психо- и социотехнического потенциала, психолог в лучшем случае может оказаться в профессиональной позиции ловкого фокусника, озабоченного собственной технической виртуозностью, а в худшем — впасть в утопизм панпсихического манипуляторства наподобие того, как это произошло в 1960-е годы с Б. Скиннером, отстаивавшим идею централизованного управляемого психологами социума.

С целью развития профессиональной, социально и экзистенциально ориентированной рефлексии студентам, усвоившим содержание основного массива настоящего учебного пособия, предлагается авторский текст для проведения проблемной дискуссии на тему: «Метапсихологический контекст психологической помощи»^[26].

Как известно, термин «метапсихология» принадлежит З. Фрейду. Причем у З. Фрейда содержание и объем понятия, зафиксированного этим термином, аналогичны соответствующему философскому «метафизика». Метапсихология, как и метафизика, — все то, что находится за пределами, доступными непосредственному эмпирическому опыту или теоретическому исследованию, но влияющее на опыт и определяющее его.

В дальнейшем, правда, З. Фрейд уточнил данный термин как охватывающий теоретические аспекты основанной им науки психоанализа: «Я называю метапсихологическим представлением, — писал он, — описание психического процесса в его динамических, топических и экономических отношениях»^[27]. Не вдаваясь в детали, полагаю, можно было бы сделать следующее обобщение: у Фрейда метапсихология — термин, с помощью которого он отделял свою парадигму (психоаналитическую) от современных ему эмпирических и теоретических построений (ассоциативизм, функционализм, интенционализм, социологическая психология и т.д.), в которых предмет исследования или объяснительные модели были даны или подразумевались в качестве доступных экспериментальному исследованию и относительно легко выявляемых величин.

Так вот, в контексте, в котором будет употребляться этот термин («метапсихологические»), речь пойдет не о плоском понимании сентенции «бытие определяет сознание» Маркса и не о том, что «подсознание определяет поведение» Фрейда, а о специфических сращениях — кентаврах (выражение Мамардашвили), сплавляющих воедино бытийный (социальный, конституциональный, психосоматический, событийный) и ментальный (идеологический, культуральный, этический и парадигмальный) контексты социального и личностного бытия, влияющие на специфику проектирования и выстраивания отношений с миром и с собой, именующихся психотерапией.

Первая часть моей мысли, оформившейся за годы, отданные личностной терапии, состоит в том, что, возможно, концептуального аппарата, используемого в современной отечественной психологии, недостаточно для понимания и объяснения существа и назначения психологической помощи.

Вторая часть этой же мысли заключается в том, что само содержание категории понимания в отношении к существу, сущности психотерапии проблематично.

Чтобы не быть голословным, приведу несколько собственных наблюдений, помноженных на n-ную степень повторяемости.

1. Если клиентка жалуется на то, что ее свекровь — ведьма, не мешает поинтересоваться психиатрическим статусом ее супруга. Ибо шизофрения полиморфна, а психозы, в свою очередь, чреваты психогенией.
2. Если клиент жалуется на то, что мысли о любимой, но недоступной женщине упрямо преследуют его, стоит обратить внимание на его социальный статус и поинтересоваться наркологическим.
3. Если клиентка обращается к психотерапевту с просьбой сделать так, чтобы муж перестал ее раздражать, следует приготовиться к тому, что супруг здесь вообще ни при чем.
4. Если юноша или девушка жалуются на беспричинные приступы внезапной слабости, апатии, усталости от жизни, необходимо вначале направить их к гастроэнтерологу и невропатологу: холецистит и давние травмы головы могут вызывать весьма неприятные переживания.
5. Если клиенты сообщают вам, что после посещения экстрасенса у них улучшились отношения с близкими, следует прежде всего отметить их степень внушаемости и учесть, что истероидность — именно тот оселок, на котором проверяется профессионализм психолога, а затем уже пытаться или не пытаться выстраивать возможные терапевтические отношения.
6. Если клиентка, вышедшая недавно замуж в третий раз, приходит с жалобой на то, что опять «внезапно» разлюбила нового супруга, можете не сомневаться: до сих пор она не нашла требующегося ей специалиста, которым в данном случае вполне может оказаться гинеколог-эндокринолог.

Я мог бы продолжить этот ряд примеров-обобщений. Но позволю себе остановиться и высказать следующее соображение. Обращение к психотерапевту может оказаться ошибочным, т.е. не по назначению. В случае подобных обращений также иногда начинается некая совместная деятельность, пусть с иллюзорными, мнимыми целями, но по форме строящаяся как психологическая помощь. Однако здесь как бы снимается вопрос об истоках и содержании психологической помощи, ибо слепой ведет слепого… С другой стороны, обращение к психологу-психотерапевту может оказаться уместным и адекватным, а начавшаяся совместная деятельность — в высшей степени целесообразной. Вот тут-то и возникает вопрос: в чем, где искать истоки, основания этой психологической помощи, если, скажем, практика, сама реальность современной жизни их в себе не содержит?

Какими внепсихологическими детерминантами задается то или иное целевое направление (подход) психологической помощи? Возможно ли попытаться отрефлексировать внеситуативные и внепсихологические феномены, определяющие специфику выстраивания иллюзорной или же реальной психологической помощи?

В качестве некой исходной основы постижения природы «метапсихологических» детерминант я предлагаю выделить изначальную двоичность, двойственность любого явления и предмета, лежащую в основе многообразия и предметного мира, и, как показали в своих исследованиях гештальт-психологи, человеческого восприятия, а возможно, и познания в целом.

Позвольте обратить ваше внимание на тот несомненный факт, что эта, быть может, универсальная двоичность, бинарность, двойственность и природных явлений и, следовательно, психических структур (принадлежащих ее величеству НАТУРЕ) свойственна, как доказательно показал Б. Ф. Поршнев, не только физическим явлениям (свет — волна и частица), но прежде всего человеческой психике^[28].

Согласно терминологии Б. Ф. Поршнева, дипластия, служащая предтечей выстраивания единицы как образа единого целого, проявляется, насколько мы можем судить об этом, и в известном законе Элькоста (всякое человеческое чувство в норме амбивалентно), и в известных ультрапарадоксальных состояниях ВНД, когда раздражитель одновременно и побуждает к какой-либо деятельности и в то же время тормозит ее. Эта двойственность, обобщенная в принципе дополнительности, зафиксирована в постклассических принципах индетерминизма и неопределенности, согласно которым на самом деле невозможно точно знать, что именно происходит в физической системе в данный момент.

В дипластии невозможно определить, какая из двух ипостасей является означающим, а какая означаемым. Они одновременно и то и другое.

Чем сложнее то или иное явление, тем более явственно проявляется в нем эта «текучая», неуловимая природа смысла. Чем менее сознание способно отразить сущность вещей и явлений, чем более погружено оно в жизнь «досмысла», тем явственнее проявляется неуловимость подлинности и многозначность слов-терминов.

Возможно, одним из первых в европейской культуре мысли выявил подобную многозначность Платон. В его диалогах появляется слово «фармакон», которое обозначает одновременно и «лекарство», и «яд», и «колдовство», соответствуя примерно русскому слову «зелье»^[29]. Платон, правда, сомневается в значимости лекарства, так как последнее, наряду с болезнью, покушается на жизнь и порождает новые болезни. Иное дело — гимнастика, тренировка!

«Фармакон» — символ неоднозначности, изменчивости, текучести, перехода (согласно гегелевским законам) одного качества в иное — есть ли он знак и признак психического, или он выходит за пределы психического и является признаком и свойством самого мира, формируя и определяя, в свою очередь, самое психику и ее свойства?

«Фармакон», этот лик оборотня, просвечивает через самые рациональные формы мышления. Но еще раз зададимся вопросом: отражает ли он специфику мышления или специфику мыслимого? Или же его сущность лежит вне ментальных процессов и подчинена социальным закономерностям формирования общественного сознания?

В самом деле, «фармакон» — это скользкая семантика терминов, метафор и идеологических клише: «воин-интернационалист» — он же никому не нужный солдат колониальной армии, «мирный атом вышел из-под контроля» — в то же время означает ядерную катастрофу с непредсказуемыми последствиями для миллионов людей; «траст» — с одной стороны «доверительное общество», с другой — преступная организация для официального отнятия денег; «сберегательный банк» — учреждение, где якобы сберегаются деньги, хотя и ребенок знает, что если деньги где и можно сберечь, то уж никак не в этом месте, и т.д.

«Фармакон» — это и особые люди, вводящие в заблуждение восприятие. По своей онтологической природе — ряженые, когда совершенно невозможно понять, например, глядя на такого человека: это официальное лицо с высоким статусом, как его представляют, или же психоорганик, наркологический статус которого вызывает ассоциации отнюдь не с коридорами власти, а с коридорами соответственного диспансера. Или это оборотень, притворяющийся психооргаником и алкоголиком для того, чтобы выжить, а на самом деле он — нечто иное. Дизъюнкция «или» возникает именно потому, что сознание отказывается совместить несовместимое с его логикой, но существующее в действительности.

«Фармакон» — это и особые явления, особый событийный ряд, когда, например, Чечня (Ичкерия) рассматривает себя как независимое государство, но приемлет дотации России, а Москва рассматривает Чечню как неотъемлемую часть России, но в то же время приемлет отдельного президента, МИД и т.д.

Или когда на защите диссертации трудно понять, что происходит: диссертант защищает диссертацию или специализированный совет защищает диссертанта от его диссертации?

Или когда людям назначена «заработная плата», размер которой не позволяет содержать даже домашнее животное, но в то же время эту заработную плату им не выплачивают, а люди, фактически существуя без этой бесполезной заработной платы, требуют ее выплаты, хотя и знают, что она не будет выплачена, но продолжают ходить на службу, как если бы она давала им возможность жить и т.д.^[30]

Что же это за ситуации? Это ситуации бессмыслицы, абсурда, невыполнения условий логики, более того — глумления над обычной логикой. Но почему и общественное, и личное сознание терпит эти абсурдные «досмыслы»? Какой же логикой объясняется эта ситуация? Исследования палеопсихологов свидетельствуют о том, что бессмыслица в глубоком прошлом вызывала у людей трепет. Да что там в глубоком прошлом! Достаточно вспомнить, что совсем недавно для обозначения действий, противоречащих здравому смыслу, т.е. нормальной человеческий логике, употреблялось наделенное неким священным статусом слово «диалектика». «Диалектический» означало не что иное, как «неразумный» или «внеразумный», но именно поэтому имеющий некий высший мистический смысл. Условия, сформировавшие привычку к восприятию неразумного как разумного в результате принудительной, обусловленной внешними воздействиями атрибуции, есть то внепсихологическое основание подобной «диалектики», которое позволяет избегать когнитивного диссонанса. Можно предположить, что неспособность к когнитивному диссонансу есть свойство репрессированного сознания. Существование «фармакона», таким образом, является, в сущности, следствием и условием такого уровня функционирования общественного сознания, при котором оно лишено свободы непосредственного, не деформированного (террором ли, страхом ли репрессий, давлением ли обычая, ритуала, конформизма толпы и т.п.) отражения действительности. Ментальный «фармакон» есть признак несвободы от безустановочного восприятия — признак рабства.

Химеру «фармакона» порождает рабское сознание. Фокусы восприятия вызываются страхом наказания за свободное видение происходящего. Но сам страх насаждается «фокусниками», распоряжающимися средствами принуждения других к сохранению в восприятии химерической картины действительности, подлинное имя которой — царство теней. Ведь фигура колдуна, ряженого может существовать только в химерическом пространстве искаженного страхом ли, страданием ли, опьянением ли восприятия^[31]. Однако, как известно, колдунов чествовали только до тех пор, пока они справлялись со злыми духами. Если же деятельность колдуна («фармакос» в древнегреческом полисе) оказывалась бесполезной, его попросту изгоняли и даже убивали.

Иначе говоря, когда людям становилось невмоготу, они стремились избавиться от «фармакона», восстановить соответствие вещей заданному ими смыслу и, наоборот, соответствие смысла природе вещей. К сожалению, насколько я могу судить, в нашей современной жизни пока еще происходит не очищение от «фармакона», а в буквальном смысле отравление им.

Как практикующий психолог со своим профессиональным видением и личных, и общественных ситуаций, я ощущаю, что и социум, и человек задыхаются, мечутся между полюсами двойственности, создающими ту метапсихологическую реальность, в которой погибает подлинность и процветает «фармакон». Вот только несколько очевидных, думаю, не только для меня, тенденций, влияющих на нас, определяющих социально-психологический, личностный и многие другие контексты человеческого бытия.

Это оппозиции, в которых происходит дихотомия человеческого сознания, его разложение и перерождение в «фармакон» в том значении, которое противоположно сознанию в его понятии. И разъятое на взаимоисключающие тенденции, отражающие процессы в действительности, сознание не приходит к мучительному, но креативному когнитивному диссонансу, а замирает как расчлененное тело.

Наблюдаются следующие тенденции — с одной стороны:

1. Возрастание всеобщей прозрачности и наблюдаемости социальной и личной жизни (видеокамеры в общественных местах, телерепортажи чуть ли не со стола родильного зала, видеоаппаратура с рентгеновским эффектом и т.д.).
2. Стремление к жизни в согласии со строжайшими нормами (религиозными, семейными, нравственными, профессиональными и т.д.).
3. Стремление к поиску своей подлинной человеческой сущности, личностной и внеличностной (в культуре, истории, семье, профессии).
4. Поддержание чистоты, подлинности природы в самом широком смысле: создание заповедников, регенеративных биосистем, оберегание редких пород животных и т.д.
5. Стремление к персонализации, обретению собственного лица, собственного понимания жизни мира и себя в ней.
6. Стремление к истине как неискаженному отражению тенденций и явлений.
7. Оставление за собой права на открытость детерминаций, поиск и вертикальной (телеологической) причинности бытия, и ее вероятностной и детерминистской форм.
8. Благоговение перед жизнью, борьба с тяжелейшими заболеваниями, абортами и т.д.

С другой:

1. Нагнетание мистификации (фабрикация тайн, непонятных явлений, мистических происшествий, реклама хилеров, ясновидящих, астрологов и прочих шарлатанов).
2. Стремление нарушать все и всяческие нормы и утверждать нормы, свойственные неким экстремистским, в том числе криминальным, меньшинствам в качестве всеобщих.
3. Тенденция к скороспелым идентификациям себя с любой могущественной организацией, будь то Церковь или государство, лишь бы избавить себя от бремени свободы и ответственности, т.е. отказ от личностного бытия.
4. Засорение природы, выведение функциональных ублюдков типа бультерьеров, клонирование, гидропоника, разорение естественной среды обитания целых этносов и т.д.
5. Деперсонализационная индустрия («звезды», «топ-модели», «гуру» и т.д.).
6. Тенденция к «истине комфорта», удобства, т.е. к инструментальной или конвенциональной «истине».
7. Исключение высокой, теле- и теологической причинности и падение в хаос низких истин и низких мотиваций.
8. Создание разнообразного вооружения, средств массового поражения, хронические войны и т.д.

Возникает вопрос — методологический ли, экзистенциальный ли — каково место психологической помощи и каковы обязанности психолога-терапевта, болтающегося в пучине этой вязкой, не клокочущей, но булькающей клоаки? Кому и чем он (мы) может помочь, если эти тенденции-процессы носят даже не формирующий а, я бы сказал, органолептический характер? Если сегодняшний мир живет под знаком «фармакона» не в смысле излечения, а в смысле перерождения.

Не является ли, кстати, современным символом «фармакона» голограмма? Не является ли подобным символом виртуальная реальность? Способно ли развитие технической мысли само по себе освободить человека от власти иллюзий или все же решение этой задачи предполагает недюжинные усилия прежде всего нашей науки, психологии? Усилия, требующие мужества интеллекта и зрелости чувств.

Кого мы выбираем в качестве референтных фигур — Фрейда, заставляющего открыть глаза, или Эриксона, приглашающего их закрыть. Не проявляется ли в этом выборе сущность нашей не только профессиональной, но и экзистенциальной позиции — в пользу Разума или в пользу Иллюзии?

Я позволю себе задать еще несколько вопросов.

Чем бы мог психолог-психотерапевт помочь Мастеру? Маргарите? Их прототипам?

Мог бы (и как) он помочь жертвам и палачам сталинских судилищ? Гитлеровских концлагерей? Неужели только так, как помог своим детям великий Януш Корчак?

Способны ли мы, психологи, снизить уровень жестокости, например, нашей школы, нашего социума, не говоря уже об уровне неуважения к жизни человека?

Как и чем мы можем помочь очиститься от «фармакона» под названием «подделка», учитывая, что само по себе знание действительности не освобождает от действительности?

Не является ли главной целью психологической помощи прежде всего восстановление у человека естественной способности к свободному осмыслению себя и мира и на этой основе восстановление его личной, авторской свободы в проектировании своей жизни? Не является ли вообще проблема личной и, следовательно, общественной несвободы центральной для современной проблематики психологической помощи?

• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11
• 12
• 13
• 14
• 15
• 16
• 17
• 18
• 19

• ← предыдущая
• целиком
• следующая →