После довольно продолжительной паузы мать сказала:
— Даже не знаю, с чего начать…
— А пусть Лера сама расскажет, — мне все же казалось, что будет лучше, если заговорит дочь.
— Ничего особенного не случилось, — сказала Лера. — Просто я побрила голову.
— Зачем? — мой вопрос прозвучал почти без паузы, спокойно и несколько отстраненно.
— Так, не хочу в школу ходить. И не буду. — На глаза девочки навернулись слезы.
Внезапно стали как-то очевидны ее незащищенность и отчаянная бравада, в которой сквозили безысходность и упорное желание отстаивать что-то свое, что-то очень важное в непонятной пока мне жизненной борьбе.
— Ты не хочешь ходить в свою школу или в школу вообще? — спокойно и рассудительно задал я следующий вопрос, пытаясь определить масштабы пораженного смысла.
— Вообще, наверное… не знаю, — тихо прозвучало в ответ.
Было видно, что Лера, возможно, только сейчас взвешивала действительную значимость выбора. В воцарившейся тишине каждый думал о своем. Я отметил про себя, что тишина не была гнетущей. Это были минуты, наполненные не враждебностью, не немым бессловесным страданием — так по крайней мере мне казалось, — о чем говорило выражение глаз и лица Леры и ее матери, а стремлением постичь, уяснить: что же, собственно говоря, произошло. Ясно, что каждый из нас постигал ситуацию по-своему, главное сейчас состояло именно в стремлении прояснить непроясненное. Постичь непостижимое.
Слово за словом, беседа стала пробивать себе дорогу, словно весенний ручеек, звонче и звонче журчащий среди льдов и снегов отчужденности. Внимательно слушая то мать, то дочь, я постепенно довольно отчетливо воссоздал картину того, как искаженные отношения между родителями привели к искажению отношений с детьми и к формированию искаженных черт характера у детей.
С рождением младшего брата, Миши, Лера все больше и больше ощущала себя в семье лишней, ненужной. Неуловимый отец; мама, занятая постоянно болеющим Мишей; сестра, вечно хнычущая по малейшему поводу; школа, в которой девочки бесконечно обсуждали одно и то же — мальчиков, модели, деньги. Когда мы заговорили об учителях, на Лерином лице появилось выражение такой неподдельной скуки, что у меня сжалось сердце. Всякий раз, когда думаешь о том, как тесно связана жизнь каждого из нас с окружающими людьми, становится особенно больно за состояние нашего отечества и душевное или духовное блуждание.
Итак, однажды ясным солнечным утром, когда отец уехал на работу, сестренка первой ушла в школу, а мама с Мишей отправилась в поликлинику, Лера, позавтракав и вымыв посуду, почувствовала, что она просто не в силах идти в школу. Настолько гадкими, отвратительными показались ей школа, учителя, сам воздух класса… Жаловаться или объяснять все это было и некому, и незачем. Кто выслушает? Кто поймет?
Чтобы исключить возможность каких бы то ни было объяснений или, что еще хуже, попыток насильно отвести ее в школу, Лера взяла большие, еще покойной бабушки, ножницы, пошла в ванную и коротко обрезала свои длинные волосы. Потом намылила голову и начала ее брить. Брила долго и трудно безопасной отцовской бритвой. Но все-таки порезалась. Очень уж неудобно было проделывать все это самой, особенно на затылке. Когда дело было сделано, она умылась, глянула на себя в зеркало и едва не потеряла сознание от ужаса и неисправимости сделанного.
Когда мама с братом вернулась домой, Лера стояла, вся в слезах, перед трюмо и искусственно улыбаясь, разглядывала свое отражение. После шквала ругани, наказаний, взаимных претензий и обид, когда наступила усталость и появилось ощущение безвыходности, решили обратиться к психологу.
В тот, первый раз, наша встреча закончилась тем, что мы договорились встречаться трижды в неделю на протяжении двух ближайших месяцев, то есть до Нового года. Началась будничная психотерапевтическая работа. Лера оказалась чрезвычайно сензитивной, чуткой натурой, способной остро ощущать состояние другого и эмоционально откликаться на него. Ей особенно тяжело дался разрыв с окружением в классе по мере взросления, она болезненно воспринимала равнодушие и отстраненность близких людей.
Чисто профессионально подобные черты характера в сочетании еще с некоторыми особенностями поведения принято обозначать термином «лабильная акцентуация». Особенностью этой акцентуации, т.е. своеобразного выпячивания личностных свойств, является то, что если своевременно не прийти подростку на помощь, возможно возникновение реактивной депрессии, острых аффективных переживаний и даже невроза. Лабильные подростки особенно легко ощущают себя брошенными, ненужными. У них быстро возникает чувство нелюбимости, своей ненужности. Поэтому искренние, откровенные и эмоционально теплые отношения с ними — залог успешной психотерапевтической и коррекционной работы.
Прежде всего я постарался установить с девочкой доверительные дружественные отношения, пронизанные уважением и вниманием к ее жизненному миру, миру переживаний, мыслей, увлечений и опасений. Мы с Лерой открыли для нее возможность свободного обсуждения и анализа любых вопросов, в том числе и относящихся к жизненным целям, будущему, отношениям с близкими, а главное — к особенностям и цене собственных реакций, поступков, которые должны нести прежде всего конструктивную, а не деструктивную функцию. Мало-помалу в процессе развития рефлексии, т.е. умения рассуждать о себе и своих действиях, ценностях и смыслах поведения, Лера сформулировала вывод, что нежелание учиться в своем классе, даже в своей школе вовсе не тождественно нежеланию учиться вообще. Более того, демонстративное поведение (а Лера теперь уже отлично понимала, что ее поступок был ярким образом именно подобного поведения) может лишь оттолкнуть от нее серьезных и глубоких людей и, наоборот, приблизить к тем, кто бравадой, манерностью, поверхностной эмоциональностью маскируют собственную неспособность к настоящей содержательной жизни, наполненной глубокими чувствами, глубокими размышлениями и ощущением собственного достоинства.
Месяца через два после нашей первой встречи Лера снова пришла ко мне с мамой. Ее волосы немного подросли. Теперь она, худенькая, угловатая, напоминала подростка-мальчугана. Но выражение ее лица было вовсе не мальчишечьим. Оно было спокойным, приветливым, лишь в глазах угадывалась едва заметная грустинка. Конечно, трудностей оставалось достаточно. Это и проблемы в семье. Кстати, в этот раз Вера Федосеевна больше говорила о муже, чем о старшей дочери. Вставал и нерешенный вопрос о дальнейшем обучении. В свою прежнюю школу Лера возвращаться не хотела. Пока что она занималась, так сказать, приватным образом: благодаря помощи родителей и некоторых учителей. Но о дальнейшем систематическом обучении задумывалась все серьезнее и серьезнее.
Потом было еще несколько наших встреч. Из разряда тех, которые называются «поддерживающей терапией». Психологический и жизненный кризис подростка был преодолен.
Позже я узнал, что третью и четвертую четверти десятого класса Лера закончила в другой школе, потом устроилась уборщицей в поликлинике на половину рабочего дня. А еще через год поступила в медучилище. Хорошо, что среди людей, стоящих на страже нашего здоровья, будет работать чуткая и серьезная медсестра, которая тонко и глубоко ощущает ценность и уязвимость каждой человеческой жизни.
Вопросы для самостоятельной работы
В этом рассказе, как и во многих других, «за кадром» осталось существо психотерапевтической работы. Однако внимательному взгляду профессионала ее довольно легко реконструировать уже по первой встрече психолога с клиенткой.
- Сформулируйте ваше видение наиболее вероятной в описанном случае психотерапевтической парадигмы и направления, использованных автором.
- Какие другие парадигмы или психотерапевтические техники могли бы предложить в данном случае вы? Потребовалась ли вам для этого дополнительная информация о личности клиентки или достаточно указанной в рассказе?
- Видите ли вы возможные дальнейшие направления психотерапевтической работы в отношении главной героини рассказа? Какие?
- Кто, помимо Леры, нуждается в психотерапии из упомянутых в рассказе персонажей?
- Каковы шансы и вероятность успеха семейной психотерапии в данном случае?
- Могли бы вы предложить свой вариант инициирования подобной работы с персонажами рассказа?
ВЛАДИК-БИЗНЕСМЕН
— Где у вас можно протестироваться? — на пороге психологической консультации стоял симпатичный молодой мужчина, хорошо одетый, с кожаным кейсом в руках. — Любопытно мне, что я собой представляю на самом деле, — он улыбнулся обаятельной улыбкой и добавил: — А вдруг придется на работу в престижную фирму устраиваться? Я слышал, теперь компьютерную диагностику применяют. Надо подготовиться.
Пригласив его зайти, я поручил сотруднику поработать с клиентом. Когда Владик (он представился именно так и попросил, чтобы к нему обращались запросто, по имени) пробежал глазами расшифровку психограммы, вышедшей из-под ленты стрекотливого принтера, его взгляд не выражал ничего, а равнодушный тон голоса только усилил впечатление отчуждения, вдруг возникшего между нами.
— Ну, шеф, — приятным баритоном начал он, — такое можно написать о каждом. Что же тут такого особенного? — Он держал в руках распечатку и читал вслух: «Интеллект в пределах нормы… Недовольство отсутствием или недостаточностью признания, озабоченность своим престижем… Способность хорошо вписываться в роль…» Такое можно сказать о ком угодно, — повторил он, с некоторым вызовом глядя мне в глаза.
— Вот как! — ответил я одной из тех ничего не значащих фраз-заготовок, которые предназначались скорее для поддержания разговора, чем для развития контакта.
— И надо же мне было почти целый час уродоваться с вашим компьютером ради этих банальностей. Почти как гороскоп. Годится на все случаи жизни.
За изменившимся поведением и плохо скрываемым разочарованием угадывалась потребность в самоутверждении, настолько неудовлетворенная, что даже обычная процедура психодиагностики вызвала у этого рослого крепкого человека целую эмоциональную бурю. Пока он, еще раз перечитывая заключение, выданное компьютером, похмыкивал и наигранно улыбался, я пригласил его в соседнюю комнату и мы расположились в креслах для беседы. Теперь у меня была возможность рассмотреть клиента повнимательнее. Подвижное тонкое лицо с некрупными чертами, очень живое и выразительное, пожалуй, даже слишком живое, как мне показалось, карие глаза, плавные, чуть замедленные движения, по-юношески чистый голос — весь его облик совершенно не вязался с мыслями о каких-либо психологических проблемах. Тем более что, как выяснилось, Владик принадлежал к весьма пестрому племени так называемых бизнесменов. Я, надо признаться, пока еще весьма плохо представлял себе, что это за профессия — то ли под этим названием подразумевается коммерсант, то ли это новое гордое имя перекупщиков, но что так именуют себя бывшие комсомольские работники, а Владик весьма напоминал своим обликом, одеждой и манерами обычного инструктора райкома или комсорга большого предприятия, это бросалось в глаза. Особенно выдавала прическа. «Большевики должны научиться торговать» — почему-то вспомнился ленинский призыв времен Генуэзской конференции. Такие к психологам не ходят. Отогнав ненужные ассоциации, я кивнул на листок с распечаткой:
— Так вы говорите, это можно сказать обо всех?
— Именно, — саркастическая улыбка превосходства искривила его губы в привычной гримасе.
— Что же из этого следует? — спросил я.
— В каком смысле? — живо парировал Владик.
— В самом прямом, — спокойно ответил я. — Что вы умозаключаете, читая свое личностное описание? Хотите, скажу, — продолжил я. — «Какая гадость эта ваша заливная рыба», верно?
— А что умозаключаете вы?
Видно было, что Владик уже настроился на определенный тон беседы и с присущим ему азартом игрока и обаянием сделал аналогичный ответный ход. Я был готов к нему.
— Я делаю умозаключение, противоположное вашему, — сказал я. И после очень непродолжительной паузы добавил:
— Вы в ваших личностных чертах ничем не отличаетесь от всех других, тех, кого вы имели в виду.
Глаза собеседника сузились. «Не очень-то удачное начало беседы», — пронеслось у меня в голове, когда я заметил, как замерла на вдохе грудная клетка клиента. Затем он выдохнул и, помолчав, произнес:
— В общем я, честно сказать, не знаю, зачем пришел к вам. Так, на всякий случай. Проверить себя, что ли? Не знаю. Вы же сами говорите, у меня все, как у всех. Да я и сам знаю. Бизнес, жена, ребенок, машина, собака, — он помолчал. — Любовница. В общем, все нормально.
Он помолчал еще немного. Потом поднялся, сложил распечатку.
— Сколько я должен за консультацию?
— Нисколько, — ответил я.
— Бросьте, шеф! — Владик вытащил из внутреннего кармана бумажник. — Компьютер работал, жег электричество. Ваш сотрудник напрягался, учил клавиши нажимать.
— Так консультации же не было, — ответил я. — А что сотрудник напрягался — так он зарплату получает.
— Бросьте, шеф, — повторил Владик.
Он вынул из бумажника зеленую иностранную банкноту, положил на журнальный столик и, застегивая черную кожаную куртку, направился к выходу. Я взглянул на деньги. На матовой поверхности стола лежала, покорно распластавшись, двадцатидолларовая бумажка.
— Одну минуту! — я выговорил это безличное обращение почти задушевно. — Разве я заслуживаю подаяния?
При этом слове посетитель резко обернулся и остановился. Его живые глаза замерли, как будто он силился что-то вспомнить, на лице застыло выражение, которое скорее всего можно было бы определить словами «сложное». Еще какую-то долю секунды взгляд Владика оставался неподвижным. Затем пробежал по мне с тем наметанным выражением, какое бывает у официантов или продавцов. «В человеке все должно быть прекрасно… « — совершенно неожиданным образом сложилась при этом в моей голове чеховская фраза. Мне почудилось, что я также мысленным взором пробежал по собственной одежде: ботинки — 50 марок, джинсы — 80 марок, и то и другое куплено в Германии. Рубашка — настоящее голландское полотно, фирма, подарок московского приятеля. В Киеве на толкучке такую не купишь. Что еще? Легкая лайковая итальянская курточка. Это уже не подарок. За немалую цену по случаю (мужу не подошла) продала соседка. Подводили, пожалуй, только часы. Мой любимый, со звоночком, «Полет», к тому же на ремешке из искусственной кожи. В то же мгновение мой взгляд метнулся к руке Владика. Так и есть. Настоящий «Rolex» на стальном браслете.
Наши взгляды встретились. Появившееся при этом жалкое подобие улыбки на наших лицах, вызванное, по-видимому, одинаковым ходом мыслей, вдруг совершенно неожиданно прорвалось одновременным взрывом хохота. Первым, думаю, из вежливости, заговорил Владик:
— Нет, на нищего не тянете.
— Вот и отлично, — подытожил я. — Может, все же поговорим?
Живое лицо клиента вдруг опять мгновенно изменило выражение. Он прикусил нижнюю губу и как будто прищурился. Потом неожиданно быстро сел в кресло, вытянул ноги и сказал:
— Ладно, психолог — не уролог. Больно не будет.
— Вы сейчас пытаетесь себя успокоить.
Моя реплика прозвучала полуутвердительно-полувопросительно. Наши глаза опять встретились. K этому моменту я уже расслабился и в то же время сосредоточился на клиенте. Я уже ощущал знакомое рабочее состояние, когда мимика, жесты, суждения, чувства другого человека, клиента, воспринимаются в едином целостном ансамбле, отражающем своеобразие и уникальность неповторимого человеческого существа. По-видимому, на моем лице отразилось что-то такое, что позволило сидящему рядом человеку отказаться от неуместной, хотя и понятной пикировки, и Владик каким-то совершенно иным тоном, гораздо тише и спокойнее, ответил:
— В общем, наверное, да.
Эти «в общем» и «наверное» говорили о многом. Например, о внутренней борьбе, о сомнениях. Или о прорывающемся в сознание желании наладить контакт с психологом. Но главное для меня было все же в самом чувстве беспокойства, о котором говорил клиент. А может, точнее, это чувство говорило о себе устами человека. И я обратился непосредственно к нему, к чувству.
— Что вас больше всего заставляет беспокоиться именно сейчас? Сейчас, когда мы с вами пытаемся найти пути друг к другу?
— А я могу задать вам такой же вопрос? — поинтересовался клиент.
— Простите, как все-таки ваше отчество?
— Петрович, — нехотя ответил Владик.
— Владислав Петрович? — уточнил я. Он кивнул головой.
— Видите ли в чем дело, — продолжал я. — Конечно, вы вправе задать мне любые вопросы, начиная с вопроса о том, что меня беспокоит и заканчивая вопросом о том, верю ли я в астрологию, но, в сущности, все такие вопросы, вопросы, которые не относятся к вам самим, будут проявлением одного и того же феномена, с которым мы столкнулись сегодня, с первых минут нашей встречи. И который, возможно, еще долго будет сопровождать нас в нашей совместной работе. Если вообще ее не сорвет.
— Что за феномен? — спросил Владислав. И тут же добавил:— Надеюсь, последний вопрос — уже из другой оперы.
— Вряд ли, — спокойно ответил я. — Этот феномен называется психологической защитой «Я», иначе говоря, сопротивлением. Сопротивлением психотерапевтическому воздействию.
— Сопротивление? — Владислав задумался. — А что же я защищаю? — он с любопытством поглядел на меня.
Однако я уже включился в работу по-настоящему и, не позволяя клиенту втягивать меня и дальше в свои защитные игры, проговорил:
— Правильно ли я понимаю, что сейчас, когда мы с вами пытаемся наладить друг с другом контакт, вас больше всего беспокоит вопрос защиты, или, если хотите, неприкосновенности вашего собственного «Я»? Да или нет?
— Нет.
— Что же тогда?
— Не знаю.
— Сказать, каким защитным механизмом пользуется ваше подсознание? — спросил я после короткой паузы доверительно и как-то буднично, даже чуть отстраненно.
— Каким?
— Механизмом отрицания, открытым еще Зигмундом Фрейдом.
В наступившем молчании было видно, как явственно, прямо на глазах менялось выражение лица собеседника. Мышцы лица разгладились, ушло напряжение, губы полураскрылись. Глаза как-то потухли. Вся фигура клиента обмякла, ссутулилась. Потом он откинулся на спинку кресла и через некоторое время хрипловато произнес:
— Устал чертовски. Я ждал.
— А к вам пришел Бог знает зачем. Слышал от кого-то, что снимаете стресс, да? — Я едва заметно кивнул.
— Ну вот, собственно, и все. Черт его знает, что такое. Как-то не заладилось все. Вы понимаете?
Я вновь едва заметно кивнул.
— Курить можно? — рука клиента непроизвольно потянулась к карману.
— Курите.
Я видел, что Владислав Петрович разнервничался не на шутку. Правил без исключений не бывает. Пусть заслонится от психолога лучше дымом, чем рассуждениями. Несколько раз крутнув колесико зажигалки, он глубоко затянулся и произнес, глядя в окно.
— В общем, темнить не буду. Скажу прямо, по-мужски. Сможете помочь — помогите, не сможете — скажите откровенно. — Он еще раз глубоко затянулся. — Вот со мной что. Стыдно сказать. Не знаю, в общем, с чего начать. Влюбился я. Как мальчишка. И это при живой жене, при любовнице… — он запнулся. — Понимаете, какое дело? Перед глазами стоит — и все тут. Не могу без нее. Но даже не в этом сложность. А, в общем, как сказать…
Он снова запнулся и сделал затяжку.
— Понимаете, что? Сказать кому — засмеют. Ну, о том, что я пробовал запить это дело, к экстрасенсу ходил, к бабке ездил — яйцо мне по животу катала… Об этом даже говорить не буду. Обхохочетесь. Другое меня мучает. Понимаете, когда я думаю о себе рядом с ней… Когда о ней думаю… Я настолько остро ощущаю свою, как бы это сказать… — он раздавил сигарету о пепельницу, — ненастоящесть, что ли? Вроде я весь насквозь фальшивый, искусственный, вы понимаете? Вроде синтетический я. Жесты, мимика, слова, поступки… Такое ощущение, что я — это не я, вы понимаете? Вот и эта психограмма. Как у всех…
Теперь в его взгляде читалось отчаяние затравленного человека и одновременно надежда.
— Да, в общем, я действительно не знаю, как и что рассказать… Просто… Вы понимаете, я абсолютно ясно вижу, что я ей со своими деньгами, возможностями… В общем, я ей, такой, какой я теперь есть… не нужен. Даже не так… — чувствовалось, что Владиславу Петровичу говорить тяжело. Он то и дело останавливался, чтобы собраться с мыслями, подыскать нужное слово. Было видно, что он, хотя и обращался ко мне, говорил сам с собой, как бы всматривался в самого себя.
— Понимаете, после встречи с ней я вдруг ясно увидел, что все то, чем был занят последние годы, чем жил — не мое. Главное, весь этот мой бизнес, — он криво усмехнулся, — в ее глазах не прибавил мне абсолютно никакой ценности. Ну, заработал я денег. Ну, купил дом. Еще строю. Автомобиль купил один, второй. Мебель там… Но, понимаете, после встречи с ней я понял, что все это — вовсе не предмет гордости. Как вам это объяснить? Все это — не я. Просто приняли меня в дружную компанию. Ну а там — закрутилось. А потом — она… Мне, собственно, что непонятно? Я, в принципе, могу позволить себе купить ту любовь, что за деньги продается. Я доступно выражаюсь? Ну вот. А эта… Эта меня насквозь просветила и увидела меня… Да что там… Я сам себя в этом свете увидел таким, каким, в общем-то, я был и есть… Ничтожеством… Понимаете, что мучает? Я наворотил на себя кучу обязанностей, забот, дел, отношений… зачем? Знаете, что она сказала? «Ты, — говорит, — хочешь казаться значительным. Из денег набивные мышцы себе приделал». Да, дело, в общем, и не в этом тоже, — продолжал Владислав. — Сколько стоит любовь моей жены, мне давно уже ясно. Пара сотен долларов в месяц — и ее любовь обеспечена.
И забота, и приветливость, и ласка. Любовница — чуть дороже, как водится. Но, сами понимаете, это — не принципиально. А здесь…
Он долго молчал, затем вынул сигарету и, не зажигая, продолжал тихо и раздумчиво.
— А здесь… Здесь — совсем другое. Здесь я почувствовал это: как будто что-то живое и по живому прошло. Понимаете, по живому. И больно, и сладко. И невозможно одновременно. Страшно подумать, что этого могло бы не произойти. Я просто жил бы и не догадывался, что такое бывает… Вы спрашиваете, что беспокоит больше всего. Как жить дальше — вот что беспокоит. Как? Мне страшно, понимаете? Я стал бояться, что жизнь даром пройдет, ни для кого. Я ясно выражаюсь?
Он смотрел на меня широко открытыми глазами, в расширенных зрачках отражались горящие по углам комнаты светильники. Белело лицо, покрывшееся матовой бледностью.
— Тоска заедает. Ничто, буквально ничто не мило… Чувствуете, как заговорил? — он виновато усмехнулся. — Такое ощущение, что сейчас не я, а оно, нутро мое с вами говорит. Не поверите, даже плакал по ночам. Проснусь, лежу, думаю, а тут как подопрет — слезы так и душат. И, главное, никому не расскажешь — засмеют же… Козлы…
Последние слова он выговорил с такой ненавистью и горечью, что у меня екнуло сердце. Человеческая боль, в какой бы форме она ни проявлялась, время от времени пробивает любое профессиональное отстранение.
— Что делать, шеф?
Вопрос Владислава, тот, которого я подспудно ждал, прозвучал все же неожиданно. Так уж повелось у нас, что с легкой руки то ли революционных демократов, то ли малообразованных талантов-самородков мы привыкли тяжелые непереносимые вопросы бытия, его смысла и содержания переиначивать в простые. И вместо ужасного «чем жить?» задаваться ложно-спасительным «что делать?» Вместо честного библейского «куда идешь?» подыскивать извинительное «кто виноват?» Вот и сейчас. Что ответить этому тридцатичетырехлетнему человеку? Что в таком состоянии делать что-либо бессмысленно? Что надо задаваться не этим вопросом, а тем, который на самом деле его мучает, — чем жить? Что он далеко не сразу сможет найти, если вообще станет искать, ответ на этот действительно роковой вопрос. Как сказать ему, что в любом случае плата за выбор судьбы столь высока, что самое простое — не делать ничего и продолжить свой путь по накатанной колее, отнесясь к посетившему его чувству как к простой эмоциональной травме?
