Запись 33-я.
Конспект: (ЭТО БЕЗ КОНСПЕКТА, НАСПЕХ, ПОСЛЕДНЕЕ.)
Этот день - настал.
Скорей за газету: быть может - там… Я читаю газету глазами (именно так: мои глаза сейчас - как перо, как счетчик, которые держишь, чувствуешь, в руках - это постороннее, это инструмент).
Там - крупно, во всю первую страницу:
- "Враги счастья не дремлют. Обеими руками держитесь за счастье! Завтра приостанавливаются работы - все нумера явятся для Операции. Неявившиеся - подлежат Машине Благодетеля".
Завтра! Разве может быть - разве будет какое-нибудь завтра?
По ежедневной инерции я протянул руку (инструмент) к книжной полке - вложил сегодняшнюю газету к остальным, в украшенный золотом переплет. И на пути:
- "Зачем? Не все ли равно? Ведь сюда, в эту комнату - я уже никогда больше, никогда…"
И газета из рук - на пол. А я стою и оглядываю кругом всю, всю, всю комнату, я поспешно забираю с собой - я лихорадочно запихиваю в невидимый чемодан все, что жалко оставить здесь. Стол. Книги. Кресло. На кресле тогда сидела I - а я внизу, на полу… Кровать…
Потом минуту, две - нелепо жду какого-то чуда, быть может - зазвонит телефон, быть может, она скажет, чтоб…
Нет. Нет чуда…
Я ухожу - в неизвестное. Это мои последние строки. Прощайте - вы, неведомые, вы, любимые, с кем я прожил столько страниц, кому я, заболевший душой, - показал всего себя, до последнего смолотого винтика, до последней лопнувшей пружины…
Запись 34-я.
Конспект: ОТПУЩЕННИКИ. СОЛНЕЧНАЯ НОЧЬ. РАДИО-ВАЛЬКИРИЯ.
О, если бы я действительно разбил себя и всех вдребезги, если бы я действительно - вместе с нею - оказался где-нибудь за Стеной, среди скалящих желтые клыки зверей, если бы я действительно уже больше никогда не вернулся сюда. В тысячу - в миллион раз легче. А теперь - что же? Пойти и задушить эту - == Но разве это чему-нибудь поможет?
Нет, нет, нет! Возьми себя в руки, Д-503. Насади себя на крепкую логическую ось - хоть ненадолго навались изо всех сил на рычаг - и, как древний раб, ворочай жернова силлогизмов - пока не запишешь, не обмыслишь всего, что случилось…
Когда я вошел на "[Интеграл]" - все уже были в сборе, все на местах, все соты гигантского, стеклянного улья были полны. Сквозь стекло палуб - крошечные муравьиные люди внизу - возле телеграфов, динамо, трансформаторов, альтиметров, вентилей, стрелок, двигателей, помп, труб. В кают-компании - какие-то над таблицами и инструментами - вероятно, командированные Научным Бюро. И возле них - Второй Строитель с двумя своими помощниками.
У всех троих головы по-черепашьи втянуты в плечи, лица - серые, осенние, без лучей.
- Ну, что? - спросил я.
- Так… Жутковато… - серо, без лучей улыбнулся один. - Может, придется спуститься неизвестно где. И вообще - неизвестно…
Мне было нестерпимо смотреть на них - на них, кого я, вот этими самыми руками через час навсегда выкину из уютных цифр Часовой Скрижали, навсегда оторву от материнской груди Единого Государства. Они напомнили мне трагические образы "Трех Отпущенников" - история которых известна у нас любому школьнику. Эта история о том, как троих нумеров, в виде опыта, на месяц освободили от работы: делай что хочешь, иди куда хочешь *(6). Несчастные слонялись возле места привычного труда и голодными глазами заглядывали внутрь; останавливались на площадях - и по целым часам проделывали те движения, какие в определенное время дня были уже потребностью их организма: пилили и стругали воздух, невидимыми молотами побрякивали, бухали в невидимые болванки. И наконец, на десятый день не выдержали: взявшись за руки, вошли в воду и под звуки Марша погружались все глубже, пока вода не прекратила их мучений…
* 6. Это давно, еще в III веке после Скрижали.
Повторяю: мне было тяжело смотреть на них, я торопился уйти.
- Я только проверю в машинном, - сказал я, - и потом - в путь.
О чем-то меня спрашивали - какой вольтаж взять для пускового взрыва, сколько нужно водяного балласта в кормовую цистерну. Во мне был какой-то граммофон: он отвечал на все вопросы быстро и точно, а я, не переставая, - внутри, о своем.
И вдруг в узеньком коридорчике - одно попало мне туда, внутрь - и с того момента, в сущности, началось.
В узеньком коридорчике мелькали мимо серые юнифы, серые лица, и среди них на секунду одно: низко нахлобученные волосы, глаза исподлобья - тот самый. Я понял: они здесь, и мне не уйти от всего этого никуда, и остались только минуты - несколько десятков минут… Мельчайшая, молекулярная дрожь во всем теле (она потом не прекращалась уже до самого конца) - будто поставлен огромный мотор, а здание моего тела - слишком легкое, и вот все стены, переборки, кабели, балки, огни - все дрожит…
Я еще не знаю: здесь ли она. Но сейчас уже некогда - за мной прислали, чтобы скорее наверх, в командную рубку: пора в путь… куда?
Серые, без лучей, лица. Напруженные синие жилы внизу, на воде. Тяжкие, чугунные пласты неба. И так чугунно мне поднять руку, взять трубку командного телефона.
- Вверх - 45o!
Глухой взрыв - толчок - бешеная бело-зеленая гора воды в корме - палуба под ногами уходит - мягкая, резиновая - и все внизу, вся жизнь, навсегда… На секунду - все глубже падая в какую-то воронку, все кругом сжималось - выпуклый сине-ледяной чертеж города, круглые пузырьки куполов, одинокий свинцовый палец аккумуляторной башни. Потом - мгновенная ватная занавесь туч - мы сквозь нее - и солнце, синее небо. Секунды, минуты, мили - синее быстро твердеет, наливается темнотой, каплями холодного серебряного пота проступают звезды…
И вот - жуткая, нестерпимо-яркая, черная, звездная, солнечная ночь. Как если бы внезапно вы оглохли: вы еще видите, что ревут трубы, но только видите: трубы немые, тишина. Такое было - немое - солнце.
Это было естественно, этого и надо было ждать. Мы вышли из земной атмосферы. Но так как-то все быстро, врасплох - что все кругом оробели, притихли. А мне - мне показалось даже легче под этим фантастическим. немым солнцем: как будто я, скорчившись последний раз, уже переступил неизбежный порог - и мое тело где-то там, внизу, а я несусь в новом мире, где все и должно быть непохожее, перевернутое…
- Так держать, - крикнул я в машину, - или не я, а тот самый граммофон во мне - и граммофон механической, шарнирной рукой сунул командную трубку Второму Строителю. А я, весь одетый тончайшей, молекулярной, одному мне слышной дрожью, - побежал вниз, искать…
Дверь в кают-компанию - та самая: через час она тяжко звякнет, замкнется… Возле двери - какой-то незнакомый мне, низенький, с сотым, тысячным, пропадающим в толпе лицом, и только руки необычайно длинные, до колен: будто по ошибке наспех взяты из другого человеческого набора.
Длинная рука вытянулась, загородила:
- Вам куда?
Мне ясно: он не знает, что я знаю все. Пусть: может быть - так нужно. И я сверху, намеренно резко:
- Я Строитель "[Интеграла]". И я - распоряжаюсь испытаниями. Поняли?
Руки нет.
Кают-компания. Над инструментами, картами - объезженные серой щетиной головы - и головы желтые, лысые, спелые. Быстро всех в горсть - одним взглядом - и назад, по коридору, по трапу, вниз, в машинное. Там жар и грохот от раскаленных взрывами труб, в отчаянной пьяной присядке сверкающие мотыли, в неперестающей ни на секунду, чуть заметной дрожи - стрелки на циферблатах…
И вот - наконец - возле тахометра - он, с низко нахлобученным над записной книжкой лбом…
- Послушайте… (грохот: надо кричать в самое ухо). - Она здесь? Где она?
В тени - исподлобья - улыбка:
- Она? Там. В радиотелефонной…
И я - туда. Там их - трое. Все - в слуховых крылатых шлемах. И она - будто на голову выше, чем всегда, крылатая, сверкающая, летучая - как древние валькирии, и будто огромные, синие искры наверху, на радиошпице - это от нее, и от нее здесь - легкий, молнийный, озонный запах.
- Кто-нибудь… нет, хотя бы - вы… - сказал я ей, задыхаясь (от бега). - Мне надо передать вниз, на землю, на эллинг… Пойдемте, я продиктую…
Рядом с аппаратной - маленькая коробочка-каюта. За столом, рядом. Я нашел, крепко сжал ее руку:
- Ну, что же? Что же будет?
- Не знаю. Ты понимаешь, как это чудесно: не зная - лететь - все равно куда… И вот скоро двенадцать - и неизвестно что? И ночь… где мы с тобой будем ночью? Может быть - на траве, на сухих листьях…
От нее - синие искры и пахнет молнией, и дрожь во мне - еще чаще.
- Запишите, - говорю я громко и все еще задыхаясь (от бега). - Время - одиннадцать тридцать. Скорость: шесть тысяч восемьсот…
Она - из-под крылатого шлема, не отрывая глаз от бумаги, тихо:
- …Вчера вечером пришла ко мне с твоей запиской… Я знаю - я все знаю: молчи. Но ведь ребенок - твой? И я ее отправила - она уже там, за Стеною. Она будет жить…
Я - снова в командной рубке. Снова - бредовая, с черным звездным небом и ослепительным солнцем, ночь; медленно с одной минуты на другую перехрамывающая стрелка часов на стеке; и все, как в тумане, одето тончайшей, чуть заметной (одному мне) дрожью.
Почему-то показалось: лучше, чтоб все это произошло не здесь, а где-то внизу, ближе к земле.
- Стоп, - крикнул я в машину.
Все еще вперед - по инерции, - но медленней, медленней. Вот теперь "[Интеграл]" зацепился за какой-то секундный волосок, на миг повис неподвижно, потом волосок лопнул - и "[Интеграл]", как камень, вниз - все быстрее. Так в молчании, минуты, десятки минут - слышен пульс - стрелка перед глазами все ближе к 12, и мне ясно: это я - камень, I - земля, а я - кем-то брошенный камень - и камню нестерпимо нужно упасть, хватиться оземь, чтоб вдребезги… А что, если… - внизу уже твердый, синий дым туч… - а что, если…
Но граммофон во мне - шарнирно, точно, взял трубку, скомандовал "малый ход" - камень перестал падать. И вот устало пофыркивают лишь четыре нижних отростка - два кормовых и два носовых - только, чтобы парализовать вес "[Интеграла]", и "[Интеграл]", чуть вздрагивая, прочно, как на якоре, - стал в воздухе, в каком-нибудь километре от земли.
Все высыпали на палубу (сейчас 12, звонок на обед) и, перегнувшись через стеклянный планшир, торопливо, залпом глотали неведомый, застенный мир - там, внизу. Янтарное, зеленое, синее: осенний лес, луга, озеро. На краю синего блюдечка - какие-то желтые, костяные развалины, грозит желтый, высохший палец, должно быть, чудом уцелевшая башня древней церкви.
- Глядите, глядите! Вон там - правее! Там - по зеленой пустыне - коричневой тенью летало какое-то быстрое пятно. В руках у меня бинокль, механически поднес его к глазам: по грудь в траве, взвеяв хвостом, скакал табун коричневых лошадей, а на спинах у них - те, караковые, белые, вороные…
Сзади меня:
- А я вам говорю: - видел - лицо.
- Подите вы! Рассказывайте кому другому!
- Ну нате, нате бинокль…
Но уже исчезли. Бесконечная зеленая пустыня… И в пустыне - заполняя всю ее, и всего меня, и всех - пронзительная дрожь звонка: обед, через минуту - 12.
Раскиданный на мгновенные, несвязные обломки - мир. На ступеньках - чья-то звонкая золотая бляха - и это мне все равно: вот теперь она хрустнула у меня под каблуком. Голос: "А я говорю - лицо!" Темный квадрат: открытая дверь кают-компании. Стиснутые, белые, остроулыбающиеся зубы…
И в тот момент, когда бесконечно медленно, не дыша от одного удара до другого, начали бить часы и передние ряды уже двинулись, квадрат двери вдруг перечеркнут двумя знакомыми, неестественно длинными руками:
- Стойте!
В ладонь мне впились пальцы - это I, это она рядом:
- Кто? Ты знаешь его?
- А разве… а разве это не…
Он - на плечах. Над сотнею лиц - его сотое, тысячное и единственное из всех лицо:
- От имени Хранителей… Вам - кому я говорю, те слышат, каждый из них слышит меня - вам я говорю: мы знаем. Мы еще не знаем ваших нумеров - но мы знаем все. "[Интеграл]" - вашим не будет! Испытание будет доведено до конца, и вы же - вы теперь не посмеете шевельнуться - вы же, своими руками, сделаете это. А потом… Впрочем, я кончил…
Молчание. Стеклянные плиты под ногами - мягкие, ватные, и у меня мягкие, ватные ноги. Рядом у нее - совершенно белая улыбка, бешеные, синие искры. Сквозь зубы - на ухо мне:
- А, так это вы? Вы - "исполнили долг"? Ну что же…
Рука - вырвалась из моих рук, валькирийный, гневно-крылатый шлем - где-то далеко впереди. Я - один застыло, молча, как все, иду в кают-компанию…
- "Но ведь не я же - не я! Я же об этом ни с кем, никому кроме этих белых, немых страниц…"
Внутри себя - неслышно, отчаянно, громко - я кричал ей это. Она сидела через стол, напротив - и она даже ни разу не коснулась меня глазами. Рядом с ней - чья-то спело-желтая лысина. Мне слышно (это - I):
- "Благородство"? Но, милейший профессор, ведь даже простой филологический анализ этого слова - показывает, что это предрассудок, пережиток древних, феодальных эпох. А мы…
Я чувствовал: бледнею - и вот сейчас все увидят это… Но граммофон во мне проделывал 50 установленных жевательных движений на каждый кусок, я заперся в себе, как в древнем непрозрачном доме - я завалил дверь камнями, я завесил окна…
Потом - в руках у меня командная трубка, и лет - в ледяной, последней тоске - сквозь тучи - в ледяную, звездно-солнечную ночь. Минуты, часы. И очевидно во мне все время лихорадочно, полным ходом - мне же самому неслышный логический мотор. Потому что вдруг в какой-то точке синего пространства: мой письменный стол, над ним - жаберные щеки Ю, забытый лист моих записей. И мне ясно: никто кроме нее, - мне все ясно…
Ах, только бы - только бы добраться до радио… Крылатые шлемы, запах синих молний… Помню - что-то громко говорил ей, и помню - она, глядя сквозь меня, как будто я был стеклянный, - издалека:
- Я занята: принимаю снизу. Продиктуйте вот ей…
В крошечной коробочке-каюте, минуту подумав, я твердо продиктовал:
- Время - четырнадцать сорок. Вниз! Остановить двигатели. Конец всего.
Командная рубка. Машинное сердце "[Интеграла]" остановлено, мы падаем, и у меня сердце - не поспевает падать, отстает, подымается все выше к горлу. Облака - и потом далеко зеленое пятно - все зеленее, все явственней - вихрем мчится на нас - сейчас конец - -
Фаянсово-белое, исковерканное лицо Второго Строителя. Вероятно, это он - толкнул меня со всего маху, я обо что-то ударился головой и, уже темнея, падая, - туманно слышал:
- Кормовые - полный ход!
Резкий скачок вверх… Больше ничего не помню.
Запись 35-я.
Конспект: В ОБРУЧЕ. МОРКОВКА. УБИЙСТВО.
Всю ночь не спал. Всю ночь - об одном… Голова после вчерашнего у меня туго стянута бинтами. И так: это не бинты, а обруч: беспощадный, из стеклянной стали, обруч наклепан мне на голову, и я - в одном и том же кованом кругу: убить Ю.
Убить Ю, - а потом пойти к той и сказать: "Теперь - веришь?" Противней всего, что убить как-то грязно, древне, размозжить чем-то голову - от этого странное ощущение чего-то отвратительно-сладкого во рту, и я не могу проглотить слюну, все время сплевываю ее в платок, во рту сухо.
В шкафу у меня лежал лопнувший после отливки тяжелый поршневой шток (мне нужно было посмотреть структуру излома под микроскопом). Я свернул в трубку свои записи (пусть она прочтет всего меня - до последней буквы), сунул внутрь обломок штока и пошел вниз. Лестница - бесконечная, ступени - какие-то противно скользкие, жидкие, все время - вытирать рот платком…
Внизу. Сердце бухнуло. Я остановился, вытащил шток - к контрольному столику - -
Но Ю там не было: пустая, ледяная доска. Я вспомнил: сегодня - все работы отменены: все должны на Операцию, и понятно: ей незачем, некого записывать здесь…
На улице. Ветер. Небо из несущихся чугунных плит. И так, как это было в какой-то момент вчера: весь мир разбит на отдельные, острые, самостоятельные кусочки, и каждый из них, падая стремглав, на секунду останавливался, висел передо мной в воздухе - и без следа испарялся.
Как если бы черные, точные буквы на этой странице - вдруг сдвинулись, в испуге расскакались какая куда - и ни одного слова, только бессмыслица: пуг-скак-как-. На улице - вот такая же рассыпанная, не в рядах, толпа - прямо, назад, наискось, поперек.
И уже никого. И на секунду, несясь стремглав, застыло: вон, во втором этаже, в стеклянной, повисшей на воздухе, клетке - мужчина и женщина - в поцелуе, стоя - она всем телом сломанно отогнулась назад. Это - навеки, последний раз…
На каком-то углу - шевелящийся колючий куст голов. Над головами - отдельно, в воздухе, - знамя, слова: "Долой Машины! Долой Операцию!" И отдельно (от меня) - я, думающий секундно: "Неужели у каждого такая боль, какую можно исторгнуть изнутри - только вместе с сердцем, и каждому нужно что-то сделать, прежде чем - == " И на секунду - ничего во всем мире, кроме (моей) звериной руки с чугунно-тяжелым свертком…
Теперь - мальчишка: весь - вперед, под нижней губой - тень. Нижняя губа - вывернута, как обшлаг засученного рукава, - вывернуто все лицо - он ревет - и от кого-то со всех ног - за ним топот…
От мальчишки: "Да, Ю - должна быть теперь в школе, нужно скорей". Я побежал к ближайшему спуску подземки.
В дверях кто-то бегом:
- Не идут! Поезда сегодня не идут! Там -
Я спустился. Там был - совершенный бред. Блеск граненых хрустальных солнц. Плотно утрамбованная головами платформа. Пустой, застывший поезд.
И в тишине - голос. Ее - не видно, но я знаю, я знаю этот упругий, гибкий, как хлыст, хлещущий голос - и где-нибудь там вздернутый к вискам острый треугольник бровей… Я закричал:
- Пустите же! Пустите меня туда! Я должен -
Но чьи-то клещи меня - за руки, за плечи, гвоздями. И в тишине - голос:
- …Нет: бегите наверх! Там вас - вылечат, там вас до отвала накормят сдобным счастьем, и вы, сытые, будете мирно дремать, организованно, в такт, похрапывая, - разве вы не слышите этой великой симфонии храпа? Смешные: вас хотят освободить от извивающихся, как черви, мучительно грызущих, как черви, вопросительных знаков. А вы здесь стоите и слушаете меня. Скорее - наверх - к Великой Операции! Что вам за дело, что я останусь здесь одна? Что вам за дело - если я не хочу, чтобы за меня хотели другие, а хочу хотеть сама, - если я хочу невозможного…
Другой голос - медленный, тяжелый:
- Ага! Невозможного? Это значит - гонись за твоими дурацкими фантазиями, а они чтоб перед носом у тебя вертели хвостом? Нет: мы - за хвост, да под себя, а потом…
- А потом - слопаете, захрапите - и нужен перед носом новый хвост. Говорят, у древних было такое животное: осел. Чтобы заставить его идти все вперед, все вперед - перед мордой к оглобле привязывали морковь так, чтоб он не мог ухватить. И если ухватил, слопал…
Вдруг клещи меня отпустили, я кинулся в середину, где говорила она - и в тот же момент все посыпалось, стиснулось - сзади крик: "Сюда, сюда идут!"
Свет подпрыгнул, погас - кто-то перерезал провод - и лавина, крики, хрип, головы, пальцы…
Я не знаю, сколько времени мы катились так в подземной трубе. Наконец: ступеньки - сумерки - все светлее - и мы снова на улице - веером, в разные стороны…
И вот - один. Ветер, серые, низкие - совсем над головой - сумерки. На мокром стекле тротуара - очень глубоко - опрокинуты огни, стены, движущиеся вверх ногами фигуры. И невероятно тяжелый сверток в руке - тянет меня вглубь, ко дну.
Внизу, за столиком, Ю опять не было, и пустая, темная - ее комната.
Я поднялся к себе, открыл свет. Туго стянутые обручем виски стучали, я ходил - закованный все в одном я том же кругу: стол, на столе белый сверток, кровать, дверь, стол, белый сверток… В комнате слева опущены шторы. Справа: над книгой - шишковатая лысина, и лоб - огромная желтая парабола. Морщины на лбу - ряд желтых неразборчивых строк. Иногда мы встречаемся глазами - и тогда я чувствую: эти желтые строки - обо мне.
…Произошло ровно в 21. Пришла Ю - сама. Отчетливо осталось в памяти только одно: я дышал так громко, что слышал, как дышу, и все хотел как-нибудь потише - и не мог.
Она села, расправила на коленях юнифу. Розово-коричневые жабры трепыхались.
- Ах, дорогой, - так это правда, вы ранены? Я как только узнала - сейчас же…
Шток передо мною на столе. Я вскочил, дыша еще громче. Она услышала, остановилась на полслове, тоже почему-то встала. Я видел уже это место на голове, во рту отвратительно-сладко… платок, но платка нет - сплюнул на пол.
Тот, за стеной справа, - желтые, пристальные морщины - обо мне. Нужно, чтобы он не видел, еще противней - если он будет смотреть… Я нажал кнопку - пусть никакого права, разве это теперь не все равно, - шторы упали.
Она, очевидно, почувствовала, поняла, метнулась к двери. Но я опередил ее - и громко дыша, ни на секунду не спуская глаз с этого места на голове…
- Вы… вы с ума сошли! Вы не смеете… - Она пятилась задом - села, вернее, упала на кровать - засунула, дрожа, сложенные ладонями руки между колен. Весь пружинный, все так же крепко держа ее глазами на привязи, я медленно протянул руку к столу - двигалась только одна рука - схватил шток.
- Умоляю вас! День - только один день! Я завтра - завтра же - пойду и все сделаю…
О чем она? Я замахнулся - -
И я считаю: я убил ее. Да, вы, неведомые мои читатели, вы имеете право назвать меня убийцей. Я знаю, что спустил бы шток на ее голову, если бы она не крикнула:
- Ради… ради… Я согласна - я… сейчас.
Трясущимися руками ока сорвала с себя юнифу - просторное, желтое, висячее тело опрокинулось на кровать… И только тут я понял: она думала, что я шторы - это для того, чтобы - что я хочу…
Это было так неожиданно, так глупо, что я расхохотался. И тотчас же туго закрученная пружина во мне - лопнула, рука ослабела, шток громыхнул на пол. Тут я на собственном опыте увидел, что смех - самое страшное оружие: смехом можно убить все - даже убийство.
Я сидел за столом и смеялся - отчаянным, последним смехом - и не видел никакого выхода из всего этого нелепого положения. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы развивалось естественным путем - но тут вдруг новая внешняя слагающая: зазвонил телефон.
Я кинулся, стиснул трубку: может быть, она? - И в трубке чей-то незнакомый голос:
- Сейчас.
Томительное, бесконечное жужжание. Издали - тяжелые шаги, все ближе, все гулче, все чугунней - и вот…
- Д-503? Угу… С вами говорит Благодетель. Немедленно ко мне!
Динь, - трубка повешена, - динь.
Ю все еще лежала в кровати, глаза закрыты, жабры широко раздвинуты улыбкой. Я сгреб с полу ее платье, кинул на нее - сквозь зубы:
- Ну! Скорее - скорее!
Она приподнялась на локте, груди сплеснулись набок, глаза круглые, вся повосковела.
- Как?
- Так. Ну - одевайтесь же!
Она - вся узлом, крепко вцепившись в платье, голос вплющенный.
- Отвернитесь…
Я отвернулся, прислонился лбом к стеклу. На черном, мокром зеркале дрожали огни, фигуры, искры. Нет: это - я, это - во мне… Зачем Он меня? Неужели Ему уже известно о ней, обо мне, обо всем?
Ю, уже одетая, у двери. Два шага к ней - стиснул ей руки так, будто именно из ее рук сейчас по каплям выжму то, что мне нужно:
- Слушайте… Ее имя - вы знаете, о ком, - вы ее называли? Нет? Только правду - мне это нужно… мне все равно - только правду…
- Нет.
- Нет? Но почему же - раз уж вы пошли туда и сообщили…
Нижняя губа у ней - вдруг наизнанку, как у того мальчишки - и из щек, по щекам капли…
- Потому что я… я боялась, что если ее… что за это вы можете… вы перестанете лю… О, я не могу - я не могла бы!
Я понял: это - правда. Нелепая, смешная, человеческая правда! - Я открыл дверь.
