Запись 27-я.
Конспект: НИКАКОГО КОНСПЕКТА - НЕЛЬЗЯ.
Я один в бесконечных коридорах - тех самых. Немое бетонное небо. Где-то капает о камень вода. Знакомая, тяжелая, непрозрачная дверь - и оттуда глухой гул.
Она сказала, что выйдет ко мне ровно в 16. Но вот уже прошло после 16 пять минут, десять, пятнадцать: никого.
На секунду прежний я, которому страшно, если откроется эта дверь. Еще последние пять минут, и если она не выйдет - -
Где-то капает о камень вода. Никого. Я с тоскливой радостью чувствую: спасен. Медленно иду по коридору, назад. Дрожащий пунктир лампочек на потолке все тусклее, тусклее…
Вдруг сзади торопливо брякнула дверь, быстрый топот, мягко отскакивающий от потолка, от стен, - и она, летучая, слегка запыхавшаяся от бега, дышит ртом.
- Я знала: ты будешь здесь, ты придешь! Я знала: ты - ты…
Копья ресниц отодвигаются, пропускают меня внутрь - и… Как рассказать то, что со мною делает этот древний, нелепый, чудесный обряд, когда ее губы касаются моих? Какой формулой выразить этот, все, кроме нее, в душе выметающий вихрь? Да, да, в душе - смейтесь, если хотите.
Она с усилием, медленно подымает веки - и с трудом, медленно слова:
- Нет, довольно… после: сейчас - пойдем.
Дверь открылась. Ступени - стертые, старые. И нестерпимо пестрый гам, свист, свет…
--
С тех пор прошли уже почти сутки, все во мне уже несколько отстоялось - и тем не менее мне чрезвычайно трудно дать хотя бы приближенно-точное описание. В голове как будто взорвали бомбу, а раскрытые рты, крылья, крики, листья, слова, камни - рядом, кучей, одно за другим…
Я помню - первое у меня было: "Скорее, сломя голову назад". Потому что мне ясно: пока я там, в коридорах, ждал - они как-то взорвали или разрушили Зеленую Стену - и оттуда все ринулось и захлестнуло наш очищенный от низшего мира город.
Должно быть, что-нибудь в этом роде я сказал I.
Она засмеялась:
- Да нет же! Просто мы вышли за Зеленую Стену…
Тогда я раскрыл глаза - и лицом к лицу со мной, наяву то самое, чего до сих пор не видел никто из живых иначе, как в тысячу раз уменьшенное, ослабленное, затушеванное мутным стеклом Стены.
Солнце… это не было наше, равномерно распределенное по зеркальной поверхности мостовых солнце: это были какие-то живые осколки, непрестанно прыгающие пятна, от которых слепли глаза, голова шла кругом. И деревья, как свечки, - в самое небо; как на корявых лапах присевшие к земле пауки; как немые зеленые фонтаны… И все это карачится, шевелится, шуршит, из-под ног шарахается какой-то шершавый клубочек, а я прикован, я не могу ни шагу - потому что под ногами не плоскость - понимаете, не плоскость, - а что-то отвратительно-мягкое, податливое, живое, зеленое, упругое.
Я был оглушен всем этим, я захлебнулся - это, может быть, самое подходящее слово. Я стоял, обеими руками вцепившись в какой-то качающийся сук.
- Ничего, ничего! Это только сначала, это пройдет. Смелее!
Рядом с I - на зеленой, головокружительно прыгающей сетке чей-то тончайший, вырезанный из бумаги профиль… нет, не чей-то, а я его знаю. Я помню: доктор - нет, нет, я очень ясно все понимаю. И вот понимаю: они вдвоем схватили меня под руки и со смехом тащат вперед. Ноги у меня заплетаются, скользят. Там карканье, мох, кочки, клекот, сучья, стволы, крылья, листья, свист…
И - деревья разбежались, яркая поляна, на поляне - люди… или уж я не знаю как: может быть, правильней - существа.
Тут самое трудное. Потому что это выходило из всяких пределов вероятия. И мне теперь ясно, отчего I всегда так упорно отмалчивалась: я все равно бы не поверил - даже ей. Возможно, что завтра я и не буду верить и самому себе - вот этой своей записи.
На поляне, вокруг голого, похожего на череп камня шумела толпа в триста - четыреста… человек - пусть - "человек", мне трудно говорить иначе. Как на трибунах из общей суммы лиц вы в первый момент воспринимаете только знакомых, так и здесь я сперва увидел только наши серо-голубые юнифы. А затем секунда - и среди юниф, совершенно отчетливо и просто: вороные, рыжие, золотистые, караковые, чалые, белые люди - по-видимому, люди. Все они были без одежд и все были покрыты короткой блестящей шерстью - вроде той, какую всякий может видеть на лошадином чучеле в Доисторическом Музее. Но у самок были лица точно такие - да, да, точно такие же, - как и у наших женщин: нежно-розовые и не заросшие волосами, и у них свободны от волос были также груди - крупные, крепкие, прекрасной геометрической формы. У самцов без шерсти была только часть лица - как у наших предков.
Это было до такой степени невероятно, до такой степени неожиданно, что я спокойно стоял - положительно утверждаю: спокойно стоял и смотрел. Как весы: перегрузите одну чашку - и потом можете класть туда уже сколько угодно - стрелка все равно не двинется…
Вдруг - один: I уже со мной нет - не знаю, как и куда она исчезла. Кругом только эти, атласно лоснящиеся на солнце шерстью. Я хватаюсь за чье-то горячее, крепкое, вороное плечо:
- Послушайте - ради Благодетеля - вы не видали - куда она ушла? Вот только сейчас - вот сию минуту…
На меня - косматые, строгие брови:
- Ш-ш-ш! Тише. - И космато кивнули туда, на середину, где желтый, как череп, камень.
Там, наверху, над головами, над всеми - я увидел ее. Солнце прямо в глаза, по ту сторону, и от этого вся она - на синем полотне неба - резкая, угольно-черная, угольный силуэт на синем. Чуть выше летят облака, и так, будто не облака, а камень, и она сама на камне, и за нею толпа, и поляна - неслышно скользят, как корабль, и легкая - уплывает земля под ногами…
- Братья… - Это она. - Братья! Вы все знаете: Там, за Стеною, в городе - строят "[Интеграл]". И вы знаете: пришел день, когда мы разрушим эту Стену - все стены - чтобы зеленый ветер из конца в конец - по всей земле. Но "[Интеграл]" унесет эти стены туда, вверх, в тысячи иных земель, какие сегодня ночью зашелестят вам огнями сквозь черные ночные листья…
Об камень - волны, пена, ветер:
- Долой "[Интеграл]"! Долой!
- Нет, братья: не долой. Но "[Интеграл]" должен быть нашим. В тот день, когда он впервые отчалит в небо, на нем будем мы. Потому что с нами Строитель "[Интеграла]". Он покинул стены, он пришел со мной сюда, чтобы быть среди вас. Да здравствует Строитель!
Миг - и я где-то наверху, подо мною - головы, головы, головы, широко кричащие рты, выплеснутые вверх и падающие руки. Это было необычайно странное, пьяное: я чувствовал себя над всеми, я был я, отдельное, мир, я перестал быть слагаемым, как всегда, и стал единицей.
И вот я - с измятым, счастливым, скомканным, как после любовных объятий, телом - внизу, около самого камня. Солнце, голоса сверху - улыбка I. Какая-то золотоволосая и вся атласно-золотая, пахнущая травами женщина. В руках у ней чаша, по-видимому, из дерева. Она отпивает красными губами и подает мне, и я жадно, закрывши глаза, пью, чтоб залить огонь, - пью сладкие, колючие, холодные искры.
А затем - кровь во мне и весь мир - в тысячу раз быстрее, легкая земля летит пухом. И все мне легко, просто, ясно.
Вот теперь я вижу на камне знакомые, огромные буквы: "Мефи" - и почему-то это так нужно, это простая, прочная нить, связывающая все. Я вижу грубое изображение - может быть, тоже на этом камне: крылатый юноша, прозрачное тело, и там, где должно быть сердце, - ослепительный, малиново-тлеющий уголь. И опять: я понимаю этот уголь… или не то: чувствую его - так же как не слыша, чувствую каждое слово (она говорит сверху, с камня) - и чувствую, что все дышат вместе - и всем вместе куда-то лететь, как тогда птицы над Стеной…
Сзади, из густо дышащей чащи тел - громкий голос:
- Но это же безумие!
И кажется, я - да, думаю, что это был именно я, - вскочил на камень, и оттуда солнце, головы, на синем - зеленая зубчатая пила, и я кричу:
- Да, да, именно! И надо всем сойти с ума, необходимо всем сойти с ума - как можно скорее! Это необходимо - я знаю.
Рядом - I; ее улыбка, две темных черты - от краев рта вверх, углом; и во мне уголь, и это мгновенно, легко, чуть больно, прекрасно…
Потом - только застрявшие, разрозненные осколки.
Медленно, низко - птица. Я вижу: она живая, как я, она, как человек, поворачивает голову вправо, влево, и в меня ввинчиваются черные, круглые глаза…
Еще: спина - с блестящей, цвета старой слоновой кости шерстью. По спине ползет темное, с крошечными, прозрачными крыльями насекомое - спина вздрагивает, чтобы согнать насекомое, еще раз вздрагивает…
Еще: от листьев тень - плетеная, решетчатая. В тени лежат и жуют что-то похожее на легендарную пищу древних: длинный желтый плод и кусок чего-то темного. Женщина сует это мне в руку, и мне смешно: я не знаю, могу ли я это есть.
И снова: толпа, головы, ноги, руки, рты. Выскакивают на секунду лица - и пропадают, лопаются, как пузыри. И на секунду - или, может быть, это только мне кажется - прозрачные, летящие крылья-уши.
Я из всех сил стискиваю руку I. Она оглядывается:
- Что ты?
- Он здесь… Мне показалось…
- Кто он?
- …Вот только сейчас - в толпе…
Угольно-черные, тонкие брови вздернуты к вискам: острый треугольник, улыбка. Мне неясно: почему она улыбается - как она может улыбаться?
- Ты не понимаешь - I, ты не понимаешь, что значит, если он или кто-нибудь из них - здесь.
- Смешной! Разве кому-нибудь там, за Стеною, придет в голову, что мы здесь. Вспомни: вот ты - разве ты когда-нибудь думал, что это возможно? Они ловят нас там - пусть ловят! Ты бредишь.
Она улыбается легко, весело, и я улыбаюсь, земля - пьяная, веселая, легкая - плывет…
Запись 28-я.
Конспект: ОБЕ. ЭНТРОПИЯ И ЭНЕРГИЯ. НЕПРОЗРАЧНАЯ ЧАСТЬ ТЕЛА.
Вот: если ваш мир подобен миру наших далеких предков, так представьте себе, что однажды в океане вы наткнулись на шестую, седьмую часть света - какую-нибудь Атлантиду, и там - небывалые города-лабиринты, люди, парящие в воздухе без помощи крыльев, или аэро, камни, подымаемые вверх силою взгляда, - словом, такое, что вам не могло бы прийти в голову, даже когда вы страдаете сноболезнью. Вот так же и я вчера. Потому что - поймите же - никто и никогда из нас со времени Двухсотлетней Войны не был за Стеною - я уже говорил вам об этом.
Я знаю: мой долг перед вами, неведомые друзья, рассказать подробнее об этом странном и неожиданном мире, открывшемся мне вчера. Но пока я не в состоянии вернуться к этому. Все новое и новое, какой-то ливень событий, и меня не хватает, чтобы собрать все: я подставляю полы, пригоршни - и все-таки целые ведра проливаются мимо, а на эти страницы попадают только капли…
Сперва я услышал у себя за дверью громкие голоса - и узнал ее голос, I, упругий, металлический - и другой, почти негнувшийся - как деревянная линейка - голос Ю. Затем дверь разверзлась с треском и выстрелила их обеих ко мне в комнату. Именно так: выстрелила. I положила руку на спинку моего кресла и через плечо, вправо - одними зубами улыбалась той. Я не хотел бы стоять под этой улыбкой.
- Послушайте, - сказала мне I, - эта женщина, кажется, поставила себе целью охранять вас от меня как малого ребенка. Это - с вашего разрешения?
И тогда - другая, вздрагивая жабрами:
- Да он и есть ребенок. Да! Только потому он и не видит, что вы с ним все это - только затем, чтобы… что все это комедия. Да! И мой долг…
На миг в зеркале - сломанная, прыгающая прямая моих бровей. Я вскочил и, с трудом удерживая в себе того - с трясущимися волосатыми кулаками, с трудом протискивая сквозь зубы каждое слово, крикнул ей в упор - в самые жабры:
- С-сию же с-секунду - вон! Сию же секунду!
Жабры вздулись кирпично-красно, потом опали, посерели. Она раскрыла рот что-то сказать и, ничего не сказав, захлопнулась, вышла.
Я бросился к I:
- Я не прощу - я никогда себе этого не прощу! Она смела - тебя? Но ты же не можешь думать, что я думаю, что… что она… Это все потому, что она хочет записаться на меня, а я…
- Записаться она, к счастью, не успеет. И хоть тысячу таких, как она: мне все равно. Я знаю - ты поверишь не тысяче, но одной мне. Потому что ведь после вчерашнего - я перед тобой вся, до конца, как ты хотел. Я - в твоих руках, ты можешь - в любой момент…
- Что - в любой момент, - и тотчас же понял - [что], кровь брызнула в уши, в щеки, я крикнул: - Не надо об этом, никогда не говори мне об этом! Ведь ты же понимаешь, что это тот я, прежний, а теперь…
- Кто тебя знает… Человек - как роман: до самой последней страницы не знаешь, чем кончится. Иначе не стоило бы и читать…
I гладит меня по голове. Лица ее мне не видно, но по голосу слышу: смотрит сейчас куда-то очень далеко, зацепилась глазами за облако, плывущее неслышно, медленно, неизвестно куда…
Вдруг отстранила меня рукой - твердо и нежно:
- Слушай: я пришла сказать тебе, что, может быть, мы уже последние дни… Ты знаешь: с сегодняшнего вечера отменены все аудиториумы.
- Отменены?
- Да. И я шла мимо - видела: в зданиях аудиториумов что-то готовят, какие-то столы, медики в белом.
- Но что же это значит?
- Я не знаю. Пока еще никто не знает. И это хуже всего. Я только чувствую: включили ток, искра бежит - и не нынче, так завтра… Но, может быть, они не успеют.
Я уж давно перестал понимать: кто - они и кто - мы. Я не понимаю, чего я хочу: чтобы успели - или не успели. Мне ясно только одно: I сейчас идет по самому краю - и вот-вот…
- Но это безумие, - говорю я. - Вы - и Единое Государство. Это все равно, как заткнуть рукою дуло - и думать, что можно удержать выстрел. Это - совершенное безумие!
Улыбка:
- "Надо всем сойти с ума - как можно скорее сойти с ума". Это говорил кто-то вчера. Ты помнишь? Там…
Да, это у меня записано. И следовательно, это было на самом деле. Я молча смотрю на ее лицо: на нем сейчас особенно явственно - темный крест.
- I, милая, - пока еще не поздно… Хочешь - я брошу все, забуду все - и уйдем с тобою туда, за Стену - к этим… я не знаю, кто они.
Она покачала головой. Сквозь темные окна глаз - там, внутри у ней, я видел, пылает печь, искры, языки огня вверх, навалены горы сухих, смоляных дров. И мне ясно: поздно уже, мои слова уже ничего не могут…
Встала - сейчас уйдет. Может быть, уже последние дни, может быть, минуты… Я схватил ее за руку.
- Нет! Еще хоть немного - ну, ради… ради…
Она медленно поднимала вверх, к свету, мою руку - мою волосатую руку, которую я так ненавидел. Я хотел выдернуть, но она держала крепко.
- Твоя рука… Ведь ты не знаешь - и немногие это знают, что женщинам отсюда, из города, случалось любить тех. И в тебе, наверное, есть несколько капель солнечной, лесной крови. Может быть, потому я тебя и - -
Пауза - и как странно: от паузы, от пустоты, от ничего - так несется сердце. И я кричу:
- Ага! Ты еще не уйдешь! Ты не уйдешь - пока мне не расскажешь о них - потому что ты любишь… их, а я даже не знаю, кто они, откуда они. Кто они? Половина, какую мы потеряли. H2 и O - а чтобы получилось H2O - ручьи, моря, водопады, волны, бури - нужно, чтобы половины соединились…
Я отчетливо помню каждое ее движение. Я помню, как она взяла со стола мой стеклянный треугольник и все время, пока я говорил, прижимала его острым ребром к щеке - на щеке выступал белый рубец, потом наливался розовым, исчезал. И удивительно: я не могу вспомнить ее слов - особенно вначале, - и только какие-то отдельные образы, цвета.
Знаю: сперва это было о Двухсотлетней Войне. И вот - красное на зелени трав, на темных глинах, на синеве снегов - красные, непросыхающие лужи. Потом желтые, сожженные солнцем травы, голые, желтые, всклокоченные люди - и всклокоченные собаки - рядом, возле распухшей падали, собачьей, или, может быть, человечьей… Это, конечно - за стенами: потому что город - уже победил, в городе уже наша теперешняя - нефтяная пища.
И почти с неба донизу - черные, тяжелые складки, и складки колышутся: над лесами, над деревнями медленные столбы, дым. Глухой вой: гонят в город черные бесконечные вереницы, чтобы силою спасти их и научить счастью.
- Ты все это почти знал?
- Да, почти.
- Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же уцелела и осталась жить там, за Стенами. Голые - они ушли в леса. Они учились там у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, - мы хотим…
- Нет, подожди - а "Мефи"? Что такое "Мефи"?
- Мефи? Это - древнее имя, это - тот, который… Ты помнишь: там, на камне - изображен юноша… Или нет: я лучше на твоем языке, так ты скорее поймешь. Вот: две силы в мире - энтропия и энергия. Одна - к блаженному покою, к счастливому равновесию; другая - к разрушению равновесия, к мучительно-бесконечному движению. Энтропии - наши или, вернее, - ваши предки, христиане, поклонялись как Богу. А мы, антихристиане, мы…
И вот момент - чуть слышный, шепотом, стук в дверь - и в комнату вскочил тот самый сплюснутый, с нахлобученным на глаза лбом, какой не раз приносил мне записки от I.
Он подбежал к нам, остановился, сопел - как воздушный насос - и не мог сказать ни слова: должно быть, бежал во всю мочь.
- Да ну же! Что случилось? - схватила его за руку I.
- Идут - сюда… - пропыхтел, наконец, насос. - Стража… и с ними этот - ну, как это… вроде горбатенького…
- S?
- Ну да! Рядом - в доме. Сейчас будут здесь. Скорее, скорее!
- Пустое! Успеется… - смеялась, в глазах - искры, веселые языки.
Это - или нелепое, безрассудное мужество - или тут было что-то еще непонятное мне.
- I, ради Благодетеля! Пойми же - ведь это…
- Ради Благодетеля, - острый треугольник - улыбка.
- Ну… ну, ради меня… Прошу тебя.
- Ах, а мне еще надо было с тобой об одном деле… Ну, все равно: завтра…
Она весело (да: весело) кивнула мне; кивнул и тот - высунувшись на секунду из-под своего лбяного навеса. И я - один.
Скорее - за стол. Развернул свои записи, взял перо - чтобы [они] нашли меня за этой работой на пользу Единого Государства. И вдруг - каждый волос на голове живой, отдельный и шевелится: "А что, если возьмут и прочтут хотя бы одну страницу - из этих, из последних?"
Я сидел за столом, не двигаясь, - и я видел, как дрожали стены, дрожало перо у меня в руке, колыхались, сливаясь, буквы…
Спрятать? Но куда: все - стекло. Сжечь? Но из коридора и из соседних комнат - увидят. И потом я уже не могу, не в силах истребить этот мучитель ный - и может быть самый дорогой мне - кусок самого себя.
Издали - в коридоре - уже голоса, шаги. Я успел только схватить пачку листов, сунуть их под себя - и вот теперь прикованный к колеблющемуся каждым атомом креслу, и пол под ногами - палуба, вверх и вниз…
Сжавшись в комочек, забившись под навес лба - я как-то исподлобья, крадучись, видел: они шли из комнаты в комнату, начиная с правого конца коридора, и все ближе. Одни сидели застывшие, как я; другие - вскакивали им навстречу и широко распахивали дверь - счастливцы! Если бы я тоже…
- "Благодетель - есть необходимая для человечества усовершенствованнейшая дезинфекция, и вследствие этого в организме Единого Государства никакая перистальтика…" - я прыгающим пером выдавливал эту совершенную бессмыслицу и нагибался над столом все ниже, а в голове - сумасшедшая кузница, и спиною я слышал - брякнула ручка двери, опахнуло ветром, кресло подо мною заплясало…
Только тогда я с трудом оторвался от страницы и повернулся к вошедшим (как трудно играть комедию… ах, кто мне сегодня говорил о комедии?). Впереди был S - мрачно, молча, быстро высверливая глазами колодцы во мне, в моем кресле, во вздрагивающих у меня под рукой листках. Потом на секунду - какие-то знакомые, ежедневные лица на пороге, и вот от них отделилось одно - раздувающиеся, розово-коричневые жабры…
Я вспомнил все, что было в этой комнате полчаса назад, и мне было ясно, что она сейчас - == Все мое существо билось и пульсировало в той (к счастью, непрозрачной) части тела, какою я прикрыл рукопись.
Ю подошла сзади к нему, к S, осторожно тронула его за рукав - и негромко сказала:
- Это - Д-503, Строитель "[Интеграла]". Вы, наверное, слышали? Он - всегда вот так, за столом… Совершенно не щадит себя!
…А я-то? Какая чудесная, удивительная женщина.
S заскользил ко мне, перегнулся через мое плечо - над столом. Я заслонил локтем написанное, но он строго крикнул:
- Прошу сейчас же показать мне, что у вас там!
Я, весь полыхая от стыда, подал ему листок. Он прочитал, и я видел, как из глаз выскользнула у него улыбка, юркнула вниз по лицу и, чуть пошевеливая хвостиком, присела где-то в правом углу рта…
- Несколько двусмысленно, но все-таки… Что же, продолжайте: мы больше не будем вам мешать.
Он зашлепал - как плицами по воде - к двери, и с каждым его шагом ко мне постепенно возвращались ноги, руки, пальцы - душа снова равномерно распределялась по всему телу, я дышал…
Последнее: Ю задержалась у меня в комнате, подошла, нагнулась к уху - и шепотом:
- Ваше счастье, что я…
Непонятно: что она хотела этим сказать?
Вечером, позже, узнал: они увести с собою троих. Впрочем, вслух об этом, равно как и о всем происходящем, никто не говорит ( - воспитательное влияние невидимо присутствующих в нашей среде Хранителей). Разговоры - главным образом о быстром падении барометра и о перемене погоды.
Запись 29-я.
Конспект: НИТИ НА ЛИЦЕ. РОСТКИ. ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННАЯ КОМПРЕССИЯ.
Странно: барометр идет вниз, а ветра все еще нет, тишина. Там, наверху, уже началась - еще неслышная нам - буря. Во весь дух несутся тучи. Их пока мало - отдельные зубчатые обломки. И так: будто наверху уже низринут какой-то город, и летят вниз куски стен и башен, растут на глазах с ужасающей быстротой - все ближе - но еще дни им лететь сквозь голубую бесконечность, пока не рухнут на дно, к нам, вниз.
Внизу - тишина. В воздухе - тонкие, непонятные, почти невидимые нити. Их каждую осень приносят оттуда, из-за Стены. Медленно плывут - и вдруг вы чувствуете: что-то постороннее, невидимое у вас на лице, вы хотите смахнуть - и нет: не можете, никак не отделаться…
Особенно много этих нитей - если идти около Зеленой Стены, где я шел сегодня утром: I назначила мне увидеться с нею в Древнем Доме - в той, нашей "квартире".
Я уже миновал громаду Древнего Дома, когда сзади услышал чьи-то мелкие, торопливые шаги, частое дыхание. Оглянулся - и увидал: меня догоняла О.
Вся она была как-то по-особенному, законченно, упруго кругла. Руки, и чаши грудей, и все ее тело, такое мне знакомое, круглилось и натягивало юнифу: вот сейчас прорвет тонкую материю - и наружу, на солнце, на свет. Мне представляется: там, в зеленых дебрях, весною так же упрямо пробиваются сквозь землю ростки - чтобы скорее выбросить ветки, листья, скорее цвести.
Несколько секунд она молчала, сине сияла мне в лицо.
- Я видела вас - тогда, в День Единогласия.
- Я тоже вас видел… - И сейчас же мне вспомнилось, как она стояла внизу, в узком проходе, прижавшись к стене и закрыв живот руками.
Я невольно посмотрел на ее круглый под юнифой живот.
Она, очевидно, заметила - вся стала кругло-розовая, и розовая улыбка.
- Я так счастлива - так счастлива… Я полна - понимаете: вровень с краями. И вот - хожу и ничего не слышу, что кругом, а все слушаю внутри, в себе…
Я молчал. На лице у меня - что-то постороннее, оно мешало - и я никак не мог от этого освободиться. И вдруг неожиданно, еще синее, сияя, она схватила мою руку - и у себя на руке я почувствовал ее губы… Это - первый раз в моей жизни. Это была какая-то неведомая мне до сих пор древняя ласка, и от нее - такой стыд и боль, что я (пожалуй, даже грубо) выдернул руку.
- Слушайте - вы с ума сошли! И не столько это - вообще вы… Чему вы радуетесь? Неужели вы можете забыть о том, что вас ждет? Не сейчас - так все равно через месяц, через два месяца…
Она - потухла; все круги - сразу прогнулись, покоробились. А у меня в сердце - неприятная, даже болезненная компрессия, связанная с ощущением жалости (сердце - не что иное, как идеальный насос; компрессия, сжатие - засасывание насосом жидкости - есть технический абсурд; отсюда ясно: на сколько в сущности абсурдны, противоестественны, болезненны все "любви", "жалости" и все прочее, вызывающее такую компрессию).
Тишина. Мутно-зеленое стекло Стены - слева. Темно-красная громада - впереди. И эти два цвета, слагаясь, дали во мне в виде равнодействующей - как мне кажется, блестящую идею.
- Стойте! Я знаю, как спасти вас. Я избавлю вас от этого: увидать своего ребенка - и затем умереть. Вы сможете выкормить его - понимаете - вы будете следить, как он у вас на руках будет расти, круглеть, наливаться, как плод…
Она вся так и затряслась, так и вцепилась в меня.
- Вы помните ту женщину… ну, тогда, давно, на прогулке. Так вот: она сейчас здесь, в Древнем Доме. Идемте к ней, и ручаюсь: я все устрою немедля.
Я уже видел, как мы вдвоем с I ведем ее коридорами - вот она уже там, среди цветов, трав, листьев… Но она отступила от меня назад, рожки розового ее полумесяца дрожали и изгибались вниз.
- Это - та самая, - сказала она.
- То есть… - Я почему-то смутился. - Ну да: та самая.
- И вы хотите, чтобы я пошла к ней - чтобы я просила ее - чтобы я… Не смейте больше никогда мне об этом!
Согнувшись, она быстро пошла от меня. Будто еще что-то вспомнила - обернулась и крикнула:
- И умру - да, пусть! И вам никакого дела - не все ли вам равно?
Тишина. Падают сверху, с ужасающей быстротой растут на глазах - куски синих башен и стен, но им еще часы - может быть дни - лететь сквозь бесконечность; медленно плывут невидимые нити, оседают на лицо - и никак их не стряхнуть, никак не отделаться от них.
Я медленно иду к Древнему Дому. В сердце - абсурдная, мучительная компрессия…
