Отступая на шаг от темы языка, нужно сказать и о мышлении, связанном с неизвестностью. В свете главной темы выясняется то, что мышление не эссенциально и не субстанциально, оно – процессуально, поскольку является функцией мозга. Но это продуктивный процесс, его продукты – слово, мысль, суждение… Ну а как с мыслью? Является ли она субстанцией или процессом? Скорее всего, она по своему содержанию универсальна, т.к. схватывает и субстанции, и вещи, и процессы, и сущности, и даже то, чего нет или что неизвестно. Но в форме несуществования, ничто. Поэтому и мышление, и то, что в нем – суть неэкзистенциальное, в том смысле, что и то, и другое дано не в форме существования, а в форме ничто. Это еще раз подтверждает мое предположение, что мышление, сознание – это модификация ничто, одна из форм его проявления.
Когда мы усматриваем неизвестность в человеческом существе, то это позволяет модифицировать в ее свете и стиль мышления. В частности, попытаться сделать его пробабилистическим, открытым, фаллибилистичным, дивергирующим, синтезирующим и спектрально-выбирающим мышлением. Его спектральность состоит во включении в ход мышления и его предметную сферу как можно большего числа относящихся к делу действительностей или проблематики и максимально реалистическую процедуру принятия решений. Более конкретными его чертами является компромисс (понимание некоторого возможного несовершенства или потерь в полученном результате), принятие во внимание принципа выбора наименьшего из зол, допущение паллиативных решений, оптимизация как выбора, так его результатов и т.д.
Замысел второй главы «Осознание неизвестности» представляется мною как, с одной стороны, прояснение взаимоотношений сознания и неизвестности, с другой – как «отражение» в сознании неизвестности, являющегося одним из способов ее опознания. Здесь я также исхожу из интуиции того, что сознание – это одна из бесчисленных модификаций ничто. Сознание как ничто открыто всему: себе самому, бытию и неизвестности. Надо полагать, что ничтойность сознания обеспечивает ему недеструктивный способ проникновения во все и вся, и потому – доступ в недра неизвестности (как и бытия) оказывается для него беспрепятственным и безграничным. В качестве своего рода «супернейтрино» сознание не может быть сведено к функции мозга, рацио или образности, или воспоминанию о запахе цветка, тональности разговора… Природа сознания как такового вмещает в себя все виды виртуальности и объектности, снимая при этом вопрос о статусе «первоисточника» и даже о его действительности. Здесь ничто анархично и нигилистично до беспредельности, оно скандально отрицает и самое себя. Такова его последовательная негативность[5]. Негативность сознания неочевидна лишь постольку, поскольку всегда облачена своими содержаниями, своей принципиальной предметностью. Беспредметной мысли, ощущения, памяти, образа не существует. Не существует состояния чистого сознания. Но у него есть хозяин – личность, конкретное я. Поэтому когда сознание обращено на себя, т.е. когда эта модификация ничто пытается схватить ничто, то оно, не будучи в состоянии «отразить» в себе того, чего нет, ибо оно то, чего нет, восходит к своему хозяину, человеку, и он в акте самосознания обнаруживает себя как личность, погруженную в тайну своей индивидуальности. Сознание тем самым пробуждает личность, актуализирует ее. Как бы в знак благодарности я со своей стороны совершает акт милосердия по отношению к своему сознанию, спасая его от отчаяния и безумия – невозможности встречи с собой, знакомства с собой, опознания себя как такового: «Ты шло на встречу с собой, но встретило меня, личность, я, которое вмещает тебя неизвестно каким образом, но вместе с тем указывает тебе на твою обитель. Если в предметности своих содержаний ты обладало чем-то чуждым себе, то здесь ты объято своим родным, истоком твоей функциональности, специфической действительности тебя именно не как сознания вообще или ничто вообще, а как личностного сознания-ничто».
Так в четвертой субстанции, человеке происходит одна из встреч ничто и неизвестности, которая проявляется здесь в качестве загадки, неизвестности личностного начала, столь же безоснóвного, сколь и фундаментального и вездесущего. В поисках личности в направлении неизвестности двигался Вл. Соловьев в своей работе «Теоретическая философия». В этом контексте она задается вопросами: «Что же такое есть я?», «Когда оно сознается?». Есть ли я «формальное условие сознания, априорный связующий акт мысли… или, наконец, я есть некая сверхфеноменальная сущность, или субстанция, реальный центр психической жизни, имеющей собственное бытие независимо от данных состояний?..». Однако общая форма ответа на эти вопросы для Соловьева несомненна: сознание принадлежит неизвестному.
Другая такая встреча сознания-ничто происходит для него как (до конца неясная) связь с непосредственно поддерживающим его бытием – плотью человека: мозгом, нервной системой, органами чувств, мышцами и т.д. Психофизическая проблема продолжает быть открытой, хотя очевидно, что сознание – это функция мозга. Ее отличие от других телесных функций лишь в том, что по своей форме она идеальна, но тотально встроена в тело человека. Но не «идеальны» ли всякие качества и функции сами по себе? Вспомним споры о «лашадиности» среди древних греков. Уже тот факт, что все функции, качества, свойства и отношения не существуют без своих субъектов, «хозяев», «носителей» (сущих, по Вл. Соловьеву), говорит, что как таковые без своей субстратной основы – а в человеке и личностной – все они суть ничто.
«Встроенность» сознания в тело человека и его присутствие в я в виде такового и в виде самосознания позволяет сознанию, мысли опредмечиваться не просто в акте интенционального познания, но практически, т.е. становиться в жизненном акте человека и бытием, и неизвестностью. Такова суть практики сознающего человека, аналитически троящейся в своей процессуальности и результатах, т.е. раскалывающейся на бытие, ничто и неизвестность. Мы (1) создаем (бытийствуем), (2) разрушаем (нигилируем) и вместе с тем (3) не ведаем, что творим (неизвествуем).
Но если вернуться к вопросу о соотношении сознания и неизвестности, то следует признать, что осмысление им последней, ее опознание и т.д., возможно, и происходит как в осознаваемой, так и неосознанной, т.е. неотрефлектированной форме. В конечном счете, сознание и неизвестность – это две совместимые и взаимопроникающие, но не поглощающие и не объемлющие друг друга действительности. Действия их мы в состоянии осмыслить, проговорить и описать. Вместе с тем их взаимодействия составляют одну из сторон жизни человека и в качестве важного компонента входят в его жизненный мир даже помимо сознания.
Однако вопрос о соотношении сознания и неизвестности далеко не исчерпывается сравнительным прояснением их статуса как действительностей. Сознание связано с познанием. Поэтому встает вопрос и о гносеологическом статусе неизвестности. Что она такое как «предмет» познания? Ее предметность определяется способностью неизвествовать в качестве действительности, аффицирующей наши органы чувств и тем самым входить в сознание. В этом смысле она открыта познанию. Но познаваемость ее всегда проблематична. Более того, она может ускользать не только без следа и остатка, но и оставлять после себя некоторые результаты – знание, но знание чего-то, а не неизвестности как таковой. В этом состоит одна из массовидных реакций неизвестности на попытки ее фиксированного овладения в актах традиционного познания. Возможно, это происходит и по нашему собственному безотчетному желанию, поскольку одной из самых прочных человеческих установок в познавательной ситуации является установка на бытие. В более глубоком смысле наша самая обычная, пусть и не осознаваемая установка – это знаниевая установка на бытие как благо.
Нам нужно знать, как устроено бытие, каковы его законы, вещные структуры, их качества, свойства и т.д. «Ну, так и получи то, чего ты так жаждешь», – как бы говорит нам неизвестность, отделываясь, «откупаясь» от нас знанием бытия, а не «кусочками» себя, или незнания как такового. Каким-то особым, «чудесным» образом она с мастерством великого фокусника открывается нам не как сама, а как что-то другое, т.е. как бытие или ничто.
Вгрызаясь в неизвестность с поразительным и героическим упорством, человек познающий вырубает из нее, как кажется, большие или маленькие кусочки бытия. Но имеет ли он дело с неизвестностью? Повторю, в какой-то момент неизвестность обманывает нас, «подсовывая» то, что мы по нашему одномерному мышлению считаем за подлинное или единое благо, за подлинную добычу. Конечно, знание бытия – нужная и полезная вещь. Но достигаем ли мы здесь берегов «земель обетованных»?
Можно ли добавить что-то еще к первоначальному тезису, что гносеологический статус неизвестности определяется ее действием на наш познавательный аппарат? Формально говоря, да, сказав, что этот статус неизвестен. То есть: (1) неизвестность действует на органы познания неизвестно каким образом, хотя мы можем прекрасно знать, как устроены и как действуют наши органы чувств; (2) неизвестность входит в познание, но неизвестным сознанию образом, (3) она остается в результатах познавательного акта, т.е. в знании, неизвестным для него образом, как абсолютно неизвестное, «темное» содержание или материал опыта или даже как чудо познания, творчества, открытия и т.д.
Прояснение этих процессов возможно на путях анализа видов знания как различного рода комбинаций знания и незнания. Один из вариантов такой комбинации дан в работе Д.И. Дубровского «Обман. Философско-психологический анализ» (М. 1994). Однако в принципе речь у него идет не о неизвестности, а о квазинеизвестности, т.е. о знании того бытия, которое еще не познано, еще неизвестно, но теоретически – в перспективе бесконечности – будет знанием. То есть это не то незнание, про которое только и можно сказать: «Неизвестность – это неизвестность».
Означает ли такая максималистская постановка вопроса, что мы должны отказаться от познания неизвестности? Скорее всего, нет, так как познание неизвестности через рационально-эмпирические инструменты, видимо, не является единственным и исчерпывающим способом взаимодействия с миром, в том числе и с неизвестностью. Поэтому прагматически полезным будет введение понятия «опознания», которое, быть может, позволит расширить спектр отношений между человеком и неизвестностью в сфере сознания (познания). Опознание означает такое познание, в котором происходит, с одной стороны, угадывание и познание того, что не дано в акте опознания целиком, явно и исчерпывающе, с другой – мы отсылаемся здесь к другим неизвестным инстанциям на основе известного, но неизвестно как с ними связанного. В опознании есть элементы разгадки, инсайта, домысливания, фантазии, продуктивного воображения… В опознании – удача, разгадка, таинственность представлены на порядок больше, чем в нормальном познании. Вместе с тем в процессе опознания мы частично вступаем в теневые области неизвестности, входим в нее через все еще присутствующую здесь неуверенность, не данность, сомнение.
Другим не менее интересным проявлением нашего единства с неизвестностью является феномен невыразимости. Нам бывает трудно, а то и невозможно, выразить вмещенную нами неизвестность, а не вместить ее. Попытка «передать», выразить неизвестность одинаково трудна и нереальна как при опознании ее в себе, так и при передаче инструментальным (скажем, научным) образом соответствующего состояния другому или другим. Невыразимость – наиболее явное обнаружение неизвестности в человеке. Невыразимо многое. Не только главное и стержневое в человеке – его я, но и его мысли, чувства и ощущения. Порою кажется, что человек – это сама невыразимость, невыявленность, непостижимость в себе, для себя и для других. Это может проявляться и как драма, и как рыцарская неприкосновенность, недосягаемая для всех тайна. Но мы можем многими способами прорываться в непостижимое через постигаемое нами. Прежде всего – через язык. Майевтика и герменевтика, вчувствование, всякого рада этимологические анализы и многое другое позволяют вместить невыразимое, соприкасаться с ним. Даже такой способ достижения его, как «не обращай внимание на слова, на то, что я сказал, постарайся понять и почувствовать, что я хотел сказать», – уже пододвигают нас к цели, к опознанию невыразимого, нашей родной, человеческой неизвестности.
И это только одна сторона невыразимости – невыразимость врожденной, укорененной в нас неизвестности. Но есть невыразимость как выражение (видимо, лишь формальное, внешнее) вмещаемой нами окружающей нас неизвестности мира. Это – отражение, выражение в форме невыразимости самородной неизвестности мира. Вся поэзия, всякое эстетическое восприятие и переживание действительностей окрашено невыразимостью.
С наибольшей неотвратимостью тема опознания неизвестности встает при обсуждении вопросов способов ее опознания.
Самым очевидным, но процедурно и самым трудным, является способ познания неизвестности с помощью неизвестных нам инструментов опознания. Если следовать принципу «подобное познается подобным», то еще более радикальным вхождением в неизвестность с целью ее овладения является процедура превращения самого человека в неизвестность. Это подобно превращению человека в невидимку, как бы в ничто. Следовало бы стать «как бы неизвестностью». Возможно ли такое технологически? Было бы опрометчиво сразу же говорить «нет». Если мы вспомним о всякого рода защитах, изобретаемых человеком и природой с целью стать невидимым, неслышимым, не ощущаемым и не существующим для окружающих, то почему бы не предположить, что есть способы сделаться «как бы неизвестным» с целью проникнуть в неизвестность как подобное в подобное? Здесь открывается обширное поле для конкретных идей и размышлений, которые я предпочитаю предоставить воображению и осведомленности читателей. Это дело конкретных практик и умений.
На грани опознания и проявления неизвестности находится то, что можно отнести к психологии восприятия и переживания неизвестности. Здесь можно говорить о взаимной реакции человека и неизвестности в актах их взаимодействия. При этом было бы важным провести демаркацию между ситуациями неизвестности, т.е. некоторыми базовыми «объективными» конфигурациями, сцеплениями действительностей неизвестности и человека и состояниями неизвестности, по крайней мере, в той ее «половине», которая относится к человеку. Наиболее очевидным образом последнее проявляется двояко: на первичном уровне как комплекс хаотических психических состояний и реакций, на вторичном, рефлекторном – как включение когнитивных механизмов (в лучшем случае) скепсиса, вероятностного, пробабилистического, открытого, свободного и критического мышления.
Неизвестность действует самым разным образом, всегда и везде, с разной силой и дистанции – от нуля до бесконечности.
Наиболее очевидным способом реагирования человека на неизвестность являются притяжение к ней и отталкивание от нее. Оба эти состояния фундаментальны. Их корни восходят к самым простым физическим законам вселенной. Но у человека они обогащены психологизмом и обращенностью к неизвестности как таковой. Притяжение в человеке принимает (в частности) формы любопытства и любознательности. Первое (любо-пытство) кажется более глубоким или даже первичным, поскольку включает в себя практическую компоненту: испытать, сделать, включится в контакт с ней в качестве целостного живого и мыслящего существа. Любознательность (любо-знание) связана с познанием. Медиумом в акте познавательного притяжения человека к неизвестности является ничто. Здесь оно заявляет о себе как потребность, нехватка чего-то. Самодовольное и самодостаточное существо способно только избегать неизвестности, но никак не тянуться к ней, не испытывать к ней какую-то неистребимую жажду. Вместе с тем, язык говорит нам, что и в случае любо-пытства, и в случае любо-знательности мы находимся в состоянии любви к неизвестности. Откуда она здесь? Естественно предположить, что человек и неизвестность находятся в отношениях глубинного родства. Генетически наш «хаос родимый» видит в ней свою родню, мать, родительницу и потому тянется к ней. И почему бы не предположить, что и она тянется к нам? То, что она здесь, всегда и везде, и внутри, и снаружи – это очевидно.
Но в предстоянии ей – нам, а нас – ей, нам хочется многого, но стихийно и спонтанно, не осмысленно, не стратегически. И, главное, мы не опознаем ее как таковую, мы пребываем в фундаментальной ошибке неузнавания ее: мы глядим на нее, но ее не видим, мы слушаем ее, но не слышим ее собственного голоса, мы ощущаем ее присутствие, но уверены, что это не она, а еще не явленное бытие, мы соприкасаемся с ней, но уверены, что это что-то или кто-то другой, лишь окутанный туманом или одеждой неизвестности, да и самого-то этого тумана или одежд нет, все это не более чем гносеологическое затруднение, преходящий момент незнания. Неизвестность для нас – маска, что-то фиктивное, психологическое или познавательное состояние перехода от одного известного к другому. Потому мы так естественно и спонтанно бежим неизвестности, а если и кидаемся в ее объятья, то только за тем, чтобы обрести не ее, а то, что принимает ее облик, т.е. бытие.
Отстранение, избегание неизвестности как естественная на нее реакция отражает свойства другой действительности человека – его бытийственность. В той мере, в какой мы есть, мы проявляем чувство самосохранения. Ведь исходным императивом бытия является «быть», существовать. Только потом оно желает динамики или даже укрепления, обогащения и т.д. Да и то только во имя себя как бытия. Но это неизбежно заставляет его обратиться к ничто и неизвестности, открыться им.
Таким образом, можно предположить, что исходные реакции человека на неизвестность – тяга к ней и боязнь ее – отражают реакции, проявления в нем его собственной неизвестности, так же как и ничтойной и бытийственной действительности человека. Отсюда следует, что, говоря об ответе человека на присутствие в мире неизвестности, было бы неправильно сводить все дело к проявлению в нас небытия и ничто.
Человеческое существо, как мы допустили, замешано и на неизвестности. Каким образом она действует в нас? Как наша «родная» неизвестность соотносится со всякой другой, имперсональной или внечеловеческой?
Чтобы ответить на этот вопрос, предполагалось аналитически проверить продуктивность метафизических гипотез о неизвестности как сущности или существенном компоненте человеческого я и о присущей ему свободе – этого яркого проявления неизвестности в нас. Но в любом случае эта проверка не могла не отсылать к особого рода психо-экзистенциальным опытам и состояниям человека, в которых наше глубинное я и наша изначальная свобода испытывают наибольшее напряжение и могут проявляться с наибольшей энергией. Тогда возможны точки бифуркации, прорыва в неизвестность, чреватые обретением «чистых крупиц» неизвестности. Это не значит, что опознание неизвестности связано с иррациональностью в человеке, и потому она не может быть осмыслена, а лишь только смутно опознана в пограничных ситуациях, «в выхождениях» [из состояний обыденности и покорности], как говорит Л. Шестов. Природа человека такова, что нам дана не просто чистая свобода, но и, в частности, свобода зрячая, имманентно соединенная с разумом, который является, возможно, самым благородным и созидательным ее проявлением. Свобода как универсальная возможность, всеоткрытость и чистая энергия, соединяясь с разумом в его миссии прояснения и интеграции схваченного в поле человеческого обладания, образует мощный способ опознания неизвестности. Природа разума – свобода. То же справедливо и по отношению к нравственным началам человека. Их природа – свободное волеизъявление, проявление наших естественных позитивных качеств, прежде всего способностей выбирать добро, творить, сохранять и преумножать его.
Это наводит на мысль, что опознание неизвестности, мотивируемое любознательностью, связано с сутью разума, его делом и его свободой, а любопытство – с благом и его свободным обогащением, с тем миром этических и правовых отношений, которые Кант относит к области практического разума. Но в том и другом случае взаимодействия человека и неизвестности присутствует любовь. Все это делает опознание неизвестности фундаментальным ценностным и творческим действием. Такова гуманистическая предпосылка интерпретации интеракций между человеком и неизвестностью.
И все-таки у неизвестности есть своего рода тень или двойник, который только и делает, что «подставляет» себя в качестве неизвестности, не будучи таковой. Она как бы гипнотизирует человека, соблазняет разум и, пожалуй, заставляет бытие облекаться в свои одежды, т.е. являться (но не «быть») неизвестностью. В самом деле, человеку неизвестность представляется прежде всего в виде какого-то темного, неизвестно где находящегося чулана с вещами. Нужно только (лучше всего в ходе научного исследования) найти его, открыть и обнаружить эти «вещи».
И мы без конца так и делаем. А она, неизвестность, как всегда стоит рядом и смеется над нашей инфантильностью, и припевает: «обманули дурака на четыре кулака».
Третья глава «Неизвестность как метафизическая действительность» мыслилась как экспликация абстрактных угадываний и умозрительных предположений о сути неизвестности и ее возможных проявлениях именно как метафизической действительности. При этом имелось в виду, что ее локация двояка: располагаться «вокруг» человека и «внутри» него. Последнее означает, что в человеке есть не только его «родная» неизвестность, присущая тайне человеческой индивидуальности, но и неизвестность его тела, плоти, его действий и даже финала его личной жизни. Эта неизвестность, в принципе, аналогична неизвестности, обступающей человека извне, т.е. в виде будущего, возможного, непредсказуемого, неясного, загадочного и т.п.
На фоне этого мыслилось показать, что бытие, хотя и неисчерпаемо в себе и в его познании человеком, не заключает неизвестности в себе как таковом. Она ему не присуща, а «приходяща», т.е. привходит в него в рамках межсубстанциальных коммуникаций и частичных периферийных диспозиций (наложений). Поэтому неизвестность в бытии – это квазинеизвестность, невольная экстраполяция познавательных трудностей на природу бытия. Еще неизвестное, т.е. не познанное бытие не есть неизвестность, но просто недоступное нам – временно или навсегда – бытие. Ведь оттого, что нам не дано бытие в познании, оно не перестает быть таковым. В отличие от этой квазинеизвестности неизвестность неизвестна ни теперь, ни тогда, ни когда угодно, т.е. ни в настоящем, ни в прошлом, ни в будущем.
То же мы имеем и в отношении ничто. Ничто есть ничто. И если оно по тем или иным причинам недоступно нам или мы лишены его, то это не значит, что ничто – это неизвестность. Таким образом, мы часто имеем дело с квазинеизвестностью бытия и ничто. Является противоречием в определении сказать: «неизвестность бытия» (ему не присуща таковая) или «неизвестность ничто» (ему она тоже не присуща). Впрочем, это справедливо лишь в аналитико-метафизическом смысле и не учитывает ситуаций взаимодействия и интеграции обсуждаемых здесь действительностей.
Предпоследний параграф третьей главы мыслилось посвятить пробабилистическому описанию телесных и экзистенциальных проявлений неизвестности в человеке. В основном это, видимо, так называемые непроизвольные движения, а также те, которые мы совершаем «неизвестно почему». Но не исключено, что «есть» неизвестность тела, как она «есть» и у нашего я. Загадка телесности – такой же очевидный факт, как и загадка всего и вся, если только мы выберем правильный «угол зрения». В свете такого угла зрения или «измерения мышления» (Л. Шестов) мы могли бы увидеть «мир мгновенных и чудесных превращений», мир, в котором неизвестность дана так же ясно, доверчиво и очевидно, как и бытие и ничто, и где они погружены в неизвестность, также как и она погружена в них.
Особенно пронзительным, прямым и непосредственным образом неизвестность открывается в просвете экзистенциальных состояний отчаяния и восторга, дерзновений и ужасов, рождений и смерти… Здесь, в этих крайних состояниях, человеку суждено испытать то, что не вмещается ни в какие слова, ни в какую философию и что, по словам Шестова, «забывается», если нам суждено выйти из них живыми и вновь погрузиться в обыденность. Мы можем довольствоваться только предположениями, вопрошаниями и смутными воспоминаниями о моментах, когда оказывались на гребне и в безднах метафизических действительностей.
Более «спокойными», не столь экстремальными, но не знаниевыми способами контакта с неизвестностью могут быть состояния стыдливости, потаенности и уединения, даже погружения в тайны своего я. На это указывает С. Франк (см. с. 189).
Благодатной в своей историко-философской канве могла оказаться завершающая диссертацию тема «Трансцендентные виды неизвестности: боги, потусторонние силы и др.». Хорошо известно, что одной из древнейших интуиций религиозного сознания было опознание бога как неизвестности, сокрытого бога.
Печать неизвестности лежит на любого рода трансцендентном в силу его изначальной вынесенности за пределы имманентного, т.е. изначально данного человеку. Эта вынесенность особенно привлекательна для людей, издревле искушая их очевидной загадочностью, таинственностью и абсолютной открытостью для любой мысли и действия человек. Перед лицом богов все разрешено и все возможно: от убийства родного сына до истязания плоти, от платонической любви до самых яростных мистико-эротических фантазий.
Такова общая маркировка проблематики неизвестности, как она выстраивалась в качестве плана диссертационного исследования. В силу того, что реализация этого плана отошла в неизвестность, мне остается только предложить читателям те свободные размышления об этой незнакомке, которые удалось пришпилить на бумагу.
