Историко-философское отступление.
ПРОБЛЕМА НЕИЗВЕСТНОСТИ В РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ
Естественность философского радикализма – как натуралистического, так и религиозно-мистического – с неизбежностью выводила мыслителей России на проблему неизвестности, всегда составляющую одновременно исток, глубину и периферию мира. Она тревожила и М.В. Ломоносова, и А.Н. Радищева и позже многих других. Своим постоянным присутствием в русской философии она обязана синтетизму или «собирательным» тенденциям в русской философии. Славянофилы едва ли ни первыми приступили к собиранию всех действительностей (бытия, ничто и неизвестности) в единую соборную действительность. С них в отчетливой форме стала развиваться тенденция ко все более последовательному синтетизму и интегративизму.
Быстро обнаружилось, что постижение непостижимого возможно по меньшей мере двумя способами – через философию и эстетическое переживание. Впечатляющие примеры не традиционно философского познания неизвестности дают К.Н. Леонтьев с его эстетическим отношением к действительности и В.С. Соловьев с его символизмом.
В трудах Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского был продолжен поиск опознания неизвестности, прежде всего через постижение неизвестного в самом человеке. Лев Толстой во многих художественных произведениях («Война и мир», «Смерть Ивана Ильича» и др.), в своей знаменитой «Исповеди» своим мощным умом и воображением касался того, что начинается за гранями бытия и понятного. Наиболее драматичными были коллизии разума и веры в сознании Толстого. Как понять предельное и окончательное? Разум – высшая ценность, но все понятое неинтересно и не очень нужно, разуму нужно непонятное. Но именно здесь, как казалось Толстому, разум терпит поражение.
Оставалась вера, грозящая поруганием разума, что было для писателя нестерпимым и недопустимым. Толстой был религиозным человеком, но его бог – это все: мир, жизнь, добро… И еще неизвестность, которую нельзя понять обычным образом, но к которой нужно прислушиваться, которую нужно сопрягать с видимым, мудро полагаясь на нее: «…Жизнь мира совершается по чьей-то воле, – кто-то этою жизнью всего мира, нашими жизнями делает свое какое-то дело. Чтобы иметь надежду понять смысл этой воли, надо прежде всего исполнить ее – делать то, чего от нас хотят. А если я не буду делать того, чего хотят от меня, то и не пойму никогда и того, чего хотят от меня, а уж тем менее – чего хотят от всех нас и от всего мира»[32].
Особенно близко Толстой приблизился к неизвестности в повести «Смерть Ивана Ильича». Как один из феноменов неизвестности она характеризуется как сила мощная, немая, анонимная, чуждая, слепая и абсолютно не контактная. Она ввергала Ивана Ильича в состояние отчаяния и одиночества, «полнее которого не могло быть нигде: ни на дне моря, ни в земле». Но смерть как неизвестность преодолевается, по Толстому, подлинностью человека, его реальным рождением перед лицом смерти. Неизвестность оказывается каналом, «мешком», через погружение в который, освобождаясь от страха, лжи и безликости, Иван Ильич прорывается к Свету.
Другим способом приобщения к неизвестным глубинам подлинности является для Толстого вера, которая иногда обозначалась им как «неразумное знание», как безграничная открытость и доверие другому, общине, природе и миру. Вместе с тем он был убежден в целостности мира, в единстве его понятных и непонятных сторон, видимого в нем и невидимого. Сам человек, будучи естественной частицей «океана жизни», тем самым уже приобщен всему миру в единстве его постижимости и непостижимости, поскольку «жизнь человеческая есть непостижимая часть этого непостижимого “всего”».
Прорывом в опознании неизвестности стало творчество Ф.М. Достоевского. Он шел к ней прежде всего через углубление в космос и хаос внутреннего мира человека, справедливо полагая, что в этом «микрохаосокосмосе» можно обнаружить такие же «безосновности», с какими мы сталкиваемся в окружающем нас мире. Наилучшим образцом такого углубления стали «Записки из подполья». Неизвестность носит у Достоевского имя тайны, тайны человеческого существа. Таинственность его не мистична и вовсе не религиозна. Она открывается, но не раскрывается как беспочвенность человека, как глубины, в которых нет дна, но есть возможности свободы и ощущения «сока» «странного наслаждения… Оно до того тонкое, до того иногда не поддающееся сознанию, что чуть-чуть ограниченные люди… не поймут в нем ни единой черты». За это «наслаждение» «подпольный человек» платит максимально высокую цену, поскольку вместе с отрицанием обыденности он, забираясь в никому не ведомое «подполье», отвергает мир, разум, мораль и все человечество. Но и этого мало. Обнаружение того, на что у него не хватает слов, достается ему признанием в том, что сам он оказывается здесь полным ничтожеством: «Я не только злым, но и даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым»[36]. Именно это «ничтожество», видимо, и позволило избежать ему бытия, так сказать деонтологизироваться и обнаружить себя во взвешенном состоянии, которое столь же мерзко, сколь и прекрасно, потому что висеть над бездной, т.е. над бытием и ничто – это значит быть в состоянии неизвестности, чуда. Касание Достоевским хаоса человека и человеческих отношений, их переживание как свободных, спонтанных, чреватых как срывом в насилие, деспотизм и смерть, так и прорывом за грань жизни и смерти, сделало его гением неопределенности, неуловимости для всякого однозначного и подытоживающего определения.
Мышление Достоевского принципиально открыто, пробабилистично, свободно, одновременно принципиально, антиномично и ситуативно, т.е. как бы создано для того, чтобы наилучшим образом быть готовым к неизвестности, наиболее достойным образом встретить ее. Мало кто из русских мыслителей так остро чувствовал единство бытия, небытия и неизвестности в этом мире. Как мыслитель Достоевский всегда «ходил с краю» и «бросался вниз головой».
