Некоторые предварительные итоги
СУБСТАНЦИАЛЬНЫЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ И МЕТАФИЗИКА
Резюмируя как вышесказанное, так и мысли упомянутых философов, мы можем сказать, что в абстрактно-аналитическом смысле бытие – это, в частности, материя, предметная или физико-химическая и энергетическая действительность, тогда как небытие – это ничто как абсолютное отсутствие, несуществование чего бы то ни было. Хотя язык и может фиксировать различные виды ничто, скорее всего это относится к языку как артефакту, а не как к слепку с действительностей мира. Иначе говоря, в последнем случае мы имеем дело с человеческой субъективностью, которая здесь ближе к своеобразной многосмысленности неизвестности, чем к однозначности ничто и бытия.
«Реально» и «по сущности» существуют лишь бытие и ничто. Точнее бытие существует, ничто «ничтойствует». О неизвестности нельзя сказать даже этого.
Вместе с тем, то, что бытие и ничто абсолютны и суверенны в этих своих состояниях, ни у кого и ни у чего, т.е. у них самих по отношению к самим себе, никакого сомнения не вызывает.
Одно из метафизических, т.е. недоказуемых, но и трудно опровергаемых предположений, состоит в том, что не исключено, что небытие – первоначальная форма, или «бытие» бытия, несуществующей и дознаниевой эпохи его «существования». Небытие – это все то, что дается нам в знании в первое мгновение нашей овладевательно-познавательной обращенности к миру, означающей движение от незнания-небытия к знанию-бытию.
Небытие в облачении неизвестности есть именно самый первый, всегда неуловимый и как бы несуществующий момент соприкосновения тела-ощущения-сознания с бытием, когда последнее еще тотально неизвестно, не познано, невообразимо, неосязаемо, неслышимо и не обладаемо никоим образом.
Если бытие всеобъемлюще, то и небытие всеобъемлюще, но совсем иначе, чем бытие. Эта всеобъемлемость ничто представляется разуму и воображению как его «всеотторгаемость», т.е. оно отторгает все, чуждо всему и вся; поскольку эта отталкиваемость и неслиянность, так сказать, тотальна, она и может рассматриваться как некая всеобщая и все отрицающая, все неприемлющая тень или мрак. Мрак небытия, в отличие от отсутствия света в бытии (что не лишает бытие бытия), ничего в себе не содержит и в этом смысле является не просто пустотой и отсутствием чего-то, а несуществованием как таковым, абсолютной неуловимостью, избеганием всего и вся. Вместе с тем, этот мрак небытия, как бы невидимо витая внутри-и-над бытием абсолютным т.е. невидимым для бытия образом, пронизывает все и вся. Ведь небытие отторгает, пугает, избегает и не сочетается именно со всем и вся. В этом смысле оно и есть чистое не, отрицание и отторжение. Но само оно стремится быть около или внутри всего и вся.
Связь между бытием и ничто и ее отсутствие в смысле полного слияния и единства кажется очевидной. Но как бы взамен и несочетаемости, и данности вместе-и-одновременно они – ничто и бытие – «делают» нечто более радикальное: они превращаются друг в друга, становятся, как сказал бы Гегель, своими противоположностями. В становлении что бытие отрицает ничто, прекращаясь, оно как бы уходит в небытие, поглощается ничто, делается им.
Далее мы приходим к некоторым методологическим заключениям.
Метафизика – это учение о первоосновах и их взаимоотношениях. Если во множество первооснов входит неизвестность, то в этом случае метафизика – это и учение о неизвестности и ее метафизически предполагаемых взаимоотношениях с другими первоосновами.
Для критико-метафизического и скептико-метафизического познания и вопрошания трансцендентное отчасти является синонимом неизвестности. Однако можно предположить, что неизвестность фундаментальнее, тотальнее и «шире» в том смысле, что в отношении мистико-трансцендентного декларируется возможность его безграничного, хотя и сверхразумного и сверхлогического, чудесного и «откровенного» (данного в мистическом откровении) познания и переживания. Вместе с тем, трансцендентным может быть и ничто. Поэтому как субстанциальное прилагательное оно (трансцендентное) приложимо, по сути, ко всем возможным субстанциям. Однако неизвестность – это такой «метаокеан», который одновременно превосходит и не превосходит качество быть трансцендентным посредством заведомого ухода от всякого да и нет, так же как и за счет выхода за границы всякого возможного теоретического опыта, что совершенно точно описал И. Кант в своем учении о вещи в себе.
Трансцендентальное – противоположно трансцендентному потому, что первое встроено в человека как его, хотя и доопытное качество, но опытно реализующее себя очевидным, в первую очередь знаниевым образом. Оно – познавательный аппарат, вполне поддающийся познанию. Разумом и познавательно человек касается трансцендентного в качестве действительности как таковой не непосредственно, а трансцендентируя его, превращая воздействия трансцендентного, в том числе и неизвестного, на нас в содержательно трансцендентальное, т.е. в теоретическое знание, конструируемое по априорным схемам чистого теоретического разума.
Наряду с бытием и ничто существует действительность неизвестности, которая не противоречит им, однако не включена в них субстанциальным образом, хотя и взаимодействует с ними, частично впускает их в себя в качестве трансцендентно-имманентых действительностей по закону транссубстанциальных коммуникаций, допускающих лишь их частичную взаимоинтеграцию.
Вторая часть размышлений.
ЧЕЛОВЕК И НЕИЗВЕСТНОСТЬ: ВАРИАЦИИ ВЗАИМОДЕЙСТВИЙ
Неизвестность и человек связаны бесконечно многообразными способами и путями. Это, в частности, телесное, интеллектуальное (логическое и метафизическое), психологическое, экзистенциальное и эстетическое взаимодействие.
Художественное творчество отличается тем, что его продукты обладают неизвестностью особого рода: исключительно свободной, вольно измышленной и свободно исторгнутой из чувств и художественного воображения неизвестностью. Эта неизвестность – дитя безграничной фантазии и страсти по красоте и безобразному, специфически ужасному и отвратительному. Но самая главная черта «эстетической» неизвестности – искусственность, эпифеноменальность, искусно «сделанное» творческим воображением, точнее художником. Если только в эту эпифеноменальность и попадает первородная неизвестность, то только как отраженная, а не как таковая. Паутина эстетического творчества слишком слаба, чтобы захватить хотя бы ничтожную частичку «первичной» неизвестности. Эстетическое неизвестное действительно совершенно по-особому, не как неизвестность в научном познании или в метафизическом вопрошании о ней.
Как естествознание не может объяснить природу прекрасного, так и эстетика неизвестности не сочетается с неопределенностью как стартовым моментом познавательной ситуации, этой никем не опознанной повивальной бабкой истины.
Очарование девственной природы, волнующая наше сердце череда морских волн, багряный закат солнца, молчание гор или шумящий лес… Что может сказать нам об этом научное знание? Будет рассказано о сути звуковых колебаний, об оптических и акустических эффектах… Но исчерпывается ли физической реальностью то чувство восхищения, которое при этом испытывает человек, внемлющий всему этому? Конечно – нет. И вообще – что это за реальность: восхищение? Тут нужен иной язык – язык музыки и красок, язык поэзии, художественное мастерство. Аналитическому уму физика здесь нечего делать. Для него – в рамках его физического мышления – не существует ни цветов, ни звуков. Спросите его как физика, что такое цвет, и он переведет ваши ощущения на свой физико-математический язык, на котором, звук уже не звучит, свет уже не искрится красками, а вибрирует воздух и электромагнитные волны.
Неизвестность – это не только «часть» каждого из нас, но и самостоятельная действительность, существующая независимо от нашего сознания, чувств и желаний; ее существование мы обнаруживаем по ее действию на «соприкасающиеся» с нею объекты, в том числе и на нас. Когда речь идет о внерациональных путях опознания неизвестности, то очевидно лишь одно – взаимодействие неизвестности с нашей психикой, эмоционально-чувственными данными человека.
Как уже говорилось, есть два фундаментальных отношения человека к неизвестности: потребность в ней, точнее тяга, страсть, любопытство, интерес к ней, и – в качестве некоторой противоположности – страх, ужас, отталкивание, бегство от нее. Ко всему этому прибавляется упорная борьба с ней во имя «света», «истины», постоянная попытка превратить ее в известное теоретическим и практическим образом, попытка просветить ее в уверенности, что мы тем самым познаем неизвестность, овладеваем ею.
Франк проницательно замечает, что, по крайней мере, иногда, мы имеем опыт и совсем иного рода; нас касается или в нас шевелится что-то совсем другое. Из эпохи детства в нас всплывают воспоминания о состоянии, в котором каждый клочок мира, каждая вещь и каждое явление представлялись нам непостижимой тайной. Мир был для нас сплошным миром чудес, возбуждающим радость, восхищение, изумление или ужас. То, чем мы тогда жили, было ли только нелепым, бессмысленным заблуждением – плодом невежества и умственной беспомощности, – или мы, может быть, чуяли тогда что-то реальное, что теперь от нас ускользает?
Какие-то остатки этого жизнечувствования в эпоху блаженного детства, когда нам приоткрывался мир чудесной неизвестности, продолжают жить в нас и теперь. При каждом переживании красоты – в наслаждении искусством или при созерцании красоты природы или человеческого лица – нас объемлет, хотя бы на краткий миг, священный и таинственный трепет.
Вспомним древнюю индийскую легенду о царстве могучего и справедливого Индры.
«И он правил мирно в своем небесном царстве, в тысячевратном городе Амаравити, полном золота и драгоценных камней. Путь в тот небесный город лежит через северные горы, до вершины Меру и от нее далее по звездной дороге: но прекрасный город небожителей невидим для глаз грешника…»
Но что же это за город, красота которого укрывает его от глаз недостойных? И что это за таинственное «покрывало» – красота? О силе ее слагают легенды и сказки, поют песни и хранят предания.
И много позднее мы видим все то же удивление людей перед чарами несказанной, неведомой и неизвестной красоты, попытки разгадать ее тайну, найти источник ее могущественных энергий:
И порознь их отыскивая жадно,
Мы ловим отблеск вечной красоты:
Нам вестью лес о ней шумит отрадной,
О ней поток гремит струею хладной,
И говорят, качаяся, цветы…
Только эти комментарии едва ли способны объяснять, что поэт на самом деле знал и скрыл. Поэт, может быть, этого вовсе и не знал. Но, тем не менее, не зная, знал.
Учитель Тяпушкин из рассказа Глеба Успенского «Выпрямила» сравнивал себя, каким он был до встречи с Венерой Милосской, со скомканной перчаткой. А встретился с этой «каменной загадкой», как он ее назвал, и почувствовал, что выпрямила она его, словно дунул кто в эту перчатку. «Где и в чем тайна этого твердого, покойного и радостного состояния всего моего существа, неведомо как влившегося в меня?» – спрашивает себя Тяпушкин. И приходит к выводу, что нет на человеческом языке такого слова, которое могло бы определить «животворящую тайну этого каменного существа».
Но еще раньше было сказано: «И пришли мы к немцам и видели в храмах их различную службу, но красоты не видали никакой. И пришли мы в Греческую землю, и ввели нас туда, где служат богу своему, и не знали – на небе или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом». Так описывает древнерусская «Повесть временных лет» впечатления посланцев князя Владимира, разведывавших в разных землях, чья вера лучше. Красота обряда, если верить этим сведениям, оказалась решающим доводом для наших предков в выборе веры.
Кто не испытывал ощущения, когда стоишь на высоком берегу реки, скажем, в деревне Константиново, на родине Есенина, как грудь захватывает от необозримых лугов, полей, от самого этого простора?! Кто не замирал, будучи не в силах преодолеть чувство восторга, перед видом заснеженных вершин Кавказа или внезапно раскрывшегося глубокого горного ущелья? Наконец, от моря – бескрайнего, спокойного или могуче вздымающего свои волны и яростно обрушивающего их на берег?!
Перед лицом событий, которые нас потрясают – будь то смерть близкого человека или рождение нового человека, – мы чувствуем, что стоим перед неким таинством: носители жизни как будто исчезают в какой-то непостижимой дали или возникают из какой-то непостижимой глубины.
Розанов это чувство описал следующими словами: «Могила… знаете ли вы, что смысл ее победит целую цивилизацию…
Т.е. вот равнина… поле… ничего нет, никого нет… И этот горбик земли, под которым зарыт человек. И эти два слова: “зарыт человек”, “человек умер” своим потрясающим смыслом, своим великим смыслом, стонающим… преодолевают всю планету…
Те все топтались… Но человек умер, и мы даже не знаем – кто: это до того ужасно слезно, отчаянно… что вся цивилизация в уме точно перевертывается, и мы не хотим “Атиллы и Иловайского”, а только сесть на горбик и выть на нем униженно, собакою…»
Великие катастрофы в природе – землетрясения, наводнения, бури – и великие социальные потрясения возбуждают в нас чувство каких-то таинственных сил, которые внезапно захватывают наш привычный, знакомый, устойчивый мир. И как бы крепко мы ни вросли в строй нашей обычной, будничной жизни, какими бы разумными, ответственными людьми мы ни считали самих себя, как бы ни срослись с нашим социальным положением, с «ролью», которую мы играем в социальной среде, как бы ни привыкли смотреть на себя извне, со стороны и видеть в себе лишь то, чем мы объективно являемся для других людей, порой – хотя бы изредка – в нас шевелится и что-то совсем иное. Это иное и есть что-то непостижимое и таинственное; мы смутно чувствуем, что и мы сами, подлинное существо нашего я есть что-то совсем иное, что мы привыкли скрывать не только от других людей, но и от самих себя… По убеждению Франка, мы должны признать, что это непостижимое и непонятное в нас – все, чем мы в направлении вверх или вниз не совпадаем с уровнем того, что зовется «нормальным человеком», – составляет наше подлинное существо.
Во всех таких случаях нам кажется, что мы стоим перед чем-то непостижимым, что явно отличается от всего знакомого, уловимого в ясных понятиях. Позади всего предметного мира – того, что наше трезвое сознание называет «действительностью», – но и в самих его неведомых глубинах – мы чуем непостижимое, как некую реальность, которая, по-видимому, лежит в каком-то совсем ином измерении бытия, чем предметный, логически постижимый, сходный с нашим обычным окружением мир. И притом это измерения бытия таково, что его содержания и проявления кажутся нам непонятным образом одновременно и бесконечно удаленными от нас и лежащими в самом интимном средоточении нашей личности.
К этой области неизвестности принадлежат корни многих столь хорошо знакомых нам явлений. Среди них не только наше я, возможно «главное» из нашей родной и внутренне присущей нам неизвестности, но и свобода, ее корни, ее глубинная сущность и природа.
Неизвестность в нас связана едва ли не со всеми основополагающими нашими качествами. В том числе и со свободой. Свобода в первичном смысле может быть опознана как что-то неизвестное, всевозможное и безграничное. Из свободы следует все, что угодно: и бытие и ничто, и созидание и разрушение, и ответственность и произвол. Говоря о неизвестности как истоке свободы, мы подразумеваем что-то не готовое, не законченное, не связанное, витающее, беспочвенное, т.е. потенциальность, отсутствие опоры и определяющего основания – безосновность. Все это может переживаться как динамика, как внутреннее беспокойство, волнение, влечение, страх и бремя. Или бегство в безмолвие и парализацию, внутреннюю скованность. Именно это начало неизвестности составляет суть необузданности, анархии, она – первичное, стихийное элементарное существо непосредственного самобытия свободы, тот «хаос», который, по слову Тютчева, «шевелится» в глубине наших душ.
Свобода замешана как на ничто, так и на неизвестности. Последняя, возможно, глубже негативизма свободы, ее ничтойности. Возможно, именно потому, что «последней» инстанцией свободы и ее истоком является неизвестность, она (свобода) чревата всем: добром и злом, созиданием и разрушением, раскрепощением и насилием… Ведь по определению неизвестность – это и всякое «да» и всякое «нет», она одинаково приемлет и исторгает всякое «да» и всякое «нет», она чревата всем и вся и она свободна от всего и вся.
Существо этого момента в качестве общего субстрата внутренней вселенной человека глубоко ощущал и ярко изображал Достоевский. Преображенная подлинность непосредственного исхода человеческого существа перед лицом неизвестности как глубинной подпочвы его существования было гениально усмотрено Достоевским в повести «Записки из подполья». Как упоминалось, самый «глубокий» человек, человек «подполья» в конечном счете признается, что не смог сделаться никем, ни хорошим, ни плохим, ни даже насекомым. Он сделался, утонув в поглотившем его метафизическом подполье, неизвестно кем. И испытал при этом «сок особого наслаждения». Редкий случай – черпать из неизвестности и безосновности особую жизненную силу, которая столь ценна, мощна и важна, что «проваливающийся мир» не кажется ему слишком дорогой ценой за это наслаждение от пребывания в неизвестности «за чаем». Вместе с тем все бессмысленное, протекающее из глубины непосредственности неизвестности, всякий каприз и всякая дикая страсть, всякое «самодурство»… есть выражение этой первичной свободы неизвестности.
Одна из форм непосредственного самобытия неизвестности в человеке есть форма становления: в нее уходит человек, когда идет в своею «глубину», и он становится, возникает из нее, когда идет вверх и на поверхность, когда идет к себе как единству бытия, небытия и неизвестности, когда он входит в круг обыкновенного присутствия в мире вещей, в обществе, в среде подобных себе.
В становлении он стоит как бы на пороге между небытием и бытием и в этом смысле может быть уподоблен чему-то вроде «тени» или «сна»…
Неизвестность чревата всем и ничем, она все что угодно подобно бытию в его бесконечном предметном разнообразии, и она подобно ничто не есть что. Она стоит как бы позади и между небытием и бытием и в этом смысле может быть в порядке аналогии уподоблена чему-то вроде их фона, «тени» или «сна»… И этот «замес» – в нас, как и везде в природе.
Как гениально выразил эту мысль Шекспир: мы сделаны из того же материала, что и сны. Или даже, пользуясь словами античного поэта: наше существование есть только тень, видимая во сне, – «сон тени». Эта форма бытия как бытия «призрачного», как бы промежуточного между бытием и небытием, есть специфическая, присущая именно непосредственной неизвестности как таковой трансрациональность. Она трансрациональна, непостижима по существу именно потому, что может быть выражена лишь антиномически – как нечто, что есть, не будучи бытием, или как нечто, что сразу и есть и не есть. Именно поэтому это своеобразие непосредственно присутствующей здесь неизвестности остается с обычной точки зрения «загадочным» Она ускользает от сознания, руководимого критерием ясно и определенно усмотренной предметности.
Неизвестность – самая яркая манифестация антиномизма и монодуалистичности. Ее антиномизм состоит в том, что про нее можно сказать, что она одновременно и есть, и нет, т.е. она обладает и качествами бытия, и качествами ничто. Из нее возникает (вытекает) и то, и другое. Но ее монодуализм более специфичен, чем, скажем, монодуализм человеческого я, отличающегося самотождествоенностью, единством и неделимостью, с одной стороны, и внутренним диалогизмом, т.е. дуализмом – с другой. (Это фиксируется как двуголосие человеческого я, наличие в нем alter и prima ego.) Монодуализм неизвестности может быть выражен в форме весьма необычного суждения. Неизвестность есть одновременно и да, и нет, и вместе с тем, неизвестность есть одновременно и не да, и не нет. То есть, неизвестность тяготеет быть «моноквартизмом», поскольку в ней «играет», по меньшей мере, квартет из «да», «нет», «не-да» и «не-нет». При этом «не-да» есть отнюдь «не-нет», а все, что угодно, также как и «не-нет» есть отнюдь «не-да». Точнее, они не суть не только то или другое, а все, что угодно. Поэтому было бы правильнее сказать, что неизвестность моноплюралистична.
К существу неизвестности человека как его непосредственного становящегося самобытия-самоничто необходимо принадлежит вначале «приватизация» неизвестности в форме становления человека вообще (условно говоря, – в виде рождения ребенка) и далее – в акте со-творения личности и ее свободы. Первый акт «приватизации» целиком протекает в области неизвестности, поэтому всем нам неведом акт нашего рождения в обычном – бытийственном, физическом и витальном – смысле этого слова. Единственное, что мы в состоянии сегодня сказать об этом, укладывается в слова «тайна рождения», «чудо рождения», «тайна индивидуальности», – без придания этим тайнам и чудесам какого-либо мистического значения.
«Второе», личностное наше рождение происходит иначе. Эта вторая приватизация нами уже изначально принадлежащих нам бытия, ничто и неизвестности оказывается возможной посредством осмысления, акта рефлексии или самосознания, – пожалуй, единственного в данной ситуации успешного способа работы человека с неизвестностью, поскольку сознание, будучи формой небытия, скорее всего, не может ничего изъять из неизвестности и тем самым не угрожает ей. Продуктивность акта рефлексии, конституирующей самосознание и человеческое я, косвенно свидетельствует о том, что неизвестность как бы легитимирует право человека обладать приватизированной неизвестностью в форме личностного начала, свободы индивида и всего того в человеке, что связано с неизвестностью.
