3
Эпоха вседозволенности еще не наступила, и по тем временам я в свои годы имел, по-моему, солидный любовный опыт. Девушкам - пусть и известного пошиба - я нравился; у меня была машина - чем тогда мог похвастаться редкий старшекурсник - и кой-какие деньжата. Я не был уродом; и, что еще важнее, был сиротой - а любой ходок знает, как безотказно это действует на женщин. Мой "метод" заключался в том, чтобы произвести впечатление человека со странностями, циничного и бесчувственного. А потом, словно фокусник - кролика, я предъявлял им свое бесприютное сердце.
Я не коллекционировал победы, но к концу учебы от невинности меня отделяла по меньшей мере дюжина девушек. Я не мог нарадоваться на свои мужские достоинства и на то, что влюбленности мои никогда не затягивались. Так виртуозы гольфа в душе относятся к игре чуть-чуть свысока. Играешь сегодня или нет - все равно ты вне конкуренции. Большинство романов я затевал на каникулах, подальше от Оксфорда, ибо в этом случае начало нового семестра позволяло под удобным предлогом сбежать с места преступления. Иногда следовала неделя-другая назойливых писем, но тут я запихивал бесприютное сердце обратно, вспоминал об "ответственности перед собой и окружающими" и вел себя как настоящий лорд Честерфилд. Обрывать связи я научился столь же мастерски, как и завязывать их.
Все это может показаться - да и вправду было - холодным расчетом, но двигало мной не столько бессердечие как таковое, сколько самолюбивая уверенность в преимуществах подобного образа жизни. Облегчение, с каким я бросал очередную девушку, так легко было принять за жажду независимости. Пожалуй, в мою пользу говорит лишь то, что я почти не врал: прежде чем новая жертва разденется, считал своим долгом выяснить, сознает ли она разницу между постелью и алтарем.
Но позже, в Восточной Англии, все перепуталось. Я начал ухаживать за дочерью одного из старших учителей. Она была красива английской породистой красотой; как и я, ненавидела захолустье и охотно отвечала мне взаимностью; я с опозданием понял, что взаимность небескорыстна: меня собирались женить. Я запаниковал: элементарная телесная потребность грозила сломать мне жизнь. Я даже едва не капитулировал перед Дженет, круглейшей дурой, которую не любил и не мог полюбить. С оскоминой вспоминаю бесконечную июльскую ночь нашего прощания: попреки и завывания в машине на морском берегу. К счастью, я знал - и она знала, что я знаю, - что она не беременна. В Лондон я ехал с твердым намерением отдохнуть от женщин.
Большую часть августа в квартире этажом ниже той, которую я снимал на Рассел-сквер, никто не жил, но как-то в воскресенье до меня донеслись шаги, хлопанье дверей, потом музыка. В понедельник я встретил на лестнице двух девушек, не пробудивших во мне энтузиазма, и, спускаясь, отметил, что в разговоре они произносят открытое "е" как закрытое - на австралийский манер. И вот наступил вечер того дня, когда я завтракал с мисс Спенсер-Хейг - вечер пятницы.
Часов в шесть в дверь постучали. Это была та из виденных мною девушек, что покоренастее.
- Ой, привет. Меня зовут Маргарет. Я внизу живу. - Я пожал ее протянутую руку. - Очень приятно. Слушай, у нас тут выпивон намечается. Не присоединишься?
- Понимаешь, я бы с радостью, но…
- Все равно не уснешь - шуму будет!
Обычное дело: лучше уж пригласить, чем потом извиняться за неудобство. Помедлив, я пожал плечами.
- Спасибо. Приду.
- Отлично. В восемь, ладно? - Она пошла вниз, но обернулась. - С девушкой придешь или как?
- Я сейчас один.
- Ничего, мы тебе что-нибудь подыщем. Пока.
И ушла. Лучше бы я не соглашался.
Услышав, что народ собирается, я выждал немного и спустился, надеясь, что все уродины - а они всегда приходят первыми - уже распределены. Дверь была нараспашку. Я пересек маленькую прихожую и встал в дверях комнаты, держа наготове подарок - алжирское красное. Я пытался отыскать среди гостей девушек, встреченных на лестнице. Громкие голоса с австралийским акцентом; шотландец в юбке, несколько уроженцев Карибского бассейна. Компания явно не в моем вкусе, и я уже собирался потихоньку смыться, как вдруг кто-то вошел и остановился позади меня.
Девушка примерно моего возраста, с рюкзаком за плечами и с тяжелым чемоданом. На ней был светлый плащ, мятый и потершийся. Лицо загорело до черноты; чтобы добиться такого загара, нужно неделями жариться на солнце. Длинные волосы выгорели почти добела. Смотрелись они непривычно, ведь в моде была короткая стрижка, девушки вовсю канали под мальчиков; а вокруг этой витал аромат Германии, Дании - бродяжий дух с налетом извращения, греха. Отступила в глубину прихожей, подзывая меня. Давно я не видел такой натянутой, лживой, вымученной улыбки.
- Пожалуйста, отыщите Мегги и позовите ее сюда.
- Маргарет?
Она кивнула. Я продрался сквозь толпу и поймал Маргарет на кухне.
- А, явился. Привет.
- Тебя там зовут. Девушка с чемоданом.
- Здрасьте пожалуйста! - Переглянулась с какой-то женщиной. Запахло скандалом. Она поколебалась и поставила большую бутылку пива, которую собралась открывать, на стол. Ее мощные плечи расчистили нам путь назад.
- Алисон! Ты же обещала через неделю.
- У меня деньги кончились. - Бродяжка посмотрела на старшую девушку бегающим, настороженно-виноватым взглядом. - Пит вернулся?
- Нет. - И, предостерегающе понизив голос: - Но здесь Чарли и Билл.
- Ах, черт. - Оскорбленное достоинство. - Умру, если не приму ванну.
- Чарли ее всю забил пивом, чтоб охладилось.
Загорелая поникла. Тут вмешался я.
- У меня есть ванна. Наверху.
- Да? Алисон, познакомься, это…
- Николас.
- Вы правда позволите? Я только что из Парижа. - С Маргарет она говорила почти как австралийка, со мной - почти как англичанка.
- Конечно. Я покажу, где это.
- Сейчас, только возьму что-нибудь переодеться.
В комнате ее встретили приветственными возгласами.
- Ото, Элли! Какими судьбами, подружка? Рядом с ней оказались два или три австралийца, каждого она чмокнула. Маргарет - толстухи всегда покровительствуют худышкам - живо их растолкала. Алисон вынесла смену одежды, и мы отправились наверх.
- Господи боже, - сказала она. - Эти австралийцы.
- Где путешествовали?
- Везде. Во Франции. В Испании.
Мы вошли в квартиру.
- Надо выгнать из ванны пауков. Выпейте пока. Вот там.
Когда я вернулся, в руках у нее был бокал с виски. Она снова улыбнулась, но через силу: улыбка сразу погасла. Я помог ей снять плащ. От нее шибало французскими духами, концентрированными, как карболка; светло-желтая рубашка сильно засалилась.
- Вы внизу живете?
- Угу. Вместе снимаем.
Молча подняла бокал. Доверчивые серые глаза - оазис невинности на продажном лице, словно остервенилась она под давлением обстоятельств, а не по душевной склонности. Остервенилась и научилась рассчитывать только на себя, но при этом выглядеть беззащитной. И ее выговор, уже не австралийский, но еще не английский, звучал то в нос, с оттенком хриплой горечи, то с неожиданной солоноватой ясностью. Загадка, живой оксюморон.
- Ты один пришел? Ну, в гости?
- Один.
- Держись тогда за меня сегодня, хорошо?
- Хорошо.
- Зайди минут через двадцать, я управлюсь.
- Да я подожду.
- Нет, лучше зайди.
Мы неловко улыбнулись друг другу. Я вернулся в нижнюю квартиру.
Маргарет вскочила. Похоже, она меня дожидалась.
- Николас, тут одна англичаночка очень хочет с тобой познакомиться.
- Боюсь, твоя подружка меня уже застолбила.
Она уставилась на меня, оглянулась по сторонам, вытолкнула меня в прихожую.
- Слушай, не знаю как объяснить, но… Алисон, она невеста моего брата. А тут, между прочим, его друзья…
- Ну, и?
- У них с ней старые счеты.
- Опять не понимаю.
- Просто не люблю мордобоя. Мне хватило одного раза. - Я притворился идиотом. - Она должна быть верна ему, и друзья об этом позаботятся.
- Да у меня и в мыслях нет!
Ее позвали в комнату. Уверенности, что меня удалось вразумить, у нее не было, но она явно решила, что дальнейшее от нее не зависит.
- Веселая история. Но ты хоть усек, что я сказала?
- Вполне.
Она понимающе взглянула на меня, уныло кивнула и ушла. Я минут двадцать постоял в прихожей, выскользнул, поднялся на свой этаж. Позвонил. После долгого перерыва из-за двери донеслось:
- Кто там?
- Двадцать минут прошло.
Дверь открылась. Алисон собрала волосы в пучок и завернулась в полотенце; шоколадные плечи, шоколадные ноги. Убежала обратно в ванную. Забулькала вода в сливе. Я крикнул:
- Мне сказали, чтоб я к тебе не клеился.
- Мегги?
- Говорит: не люблю мордобоя.
- Корова гнойная. Может стать моей золовкой.
- Да знаю.
- Изучает социологию. В Лондонском университете. - Молчание. - Уезжаешь и думаешь, что за это время люди изменятся, а они все те же. Глупо, правда?
- Что ты хочешь этим сказать?
- Подожди минуточку.
Я подождал, и не одну. Наконец она вышла. Простенькое белое платье, волосы снова распущены. Без косметики она была в десять раз красивее.
Улыбнулась, закусив губу:
- Ну как?
- Королева бала. - Она не отводила глаз, и я смешался. - Спускаемся?
- Налей на донышко.
Я налил как следует. Глядя, как виски течет в бокал, она проговорила:
- Не знаю, почему я боюсь. Почему я боюсь?
- Чего боишься?
- Не знаю. Мегги. Ребят. Землячков своих ненаглядных.
- Тот мордобой вспомнила?
- Господи. Дурость полнейшая. Пришел клевый парень из Израиля, мы просто целовались. На пьянке. Больше ничего. Но Чарли стукнул Питу, они к чему-то прицепились и… господи. Ну, знаешь, как это бывает.
Мужская солидарность.
Внизу нас поначалу оттеснили друг от друга. Всем хотелось с ней поболтать. Я принес выпить и передал ей бокал через чье-то плечо; речь шла о Канне, о Коллиуре и Валенсии {Упоминание о Коллиуре и Валенсии в связи с Алисон - прямая отсылка к персонажу предыдущего романа Фаулза "Коллекционер" Миранде Грей, которая вспоминает о поездке в эти места со своим приятелем Пирсом.}. В дальней комнате поставили джаз, и я заглянул туда. Темные силуэты танцующих на фоне окна, за которым - вечерние деревья, бледно-янтарное небо. Я остро ощущал, как далеки от меня все эти люди. Из угла робко улыбалась подслеповатая очкастая девушка с безвольным лицом - из тех доверчивых, начитанных созданий, какие назначены на поругание разным мерзавцам. Она была без пары, и я понял: это и есть англичаночка, которую Маргарет приготовила для меня. Губы слишком ярко накрашены; в Англии таких что воробьев. Отшатнувшись от нее, как от пропасти, я пошел обратно, сел на пол, взял с полки книжку и притворился, что читаю.
Алисон опустилась на колени рядом со мной.
- Что-то я расклеилась. Вредно пить виски. На-ка. - Это был джин. Она тоже села на пол, а я покачал головой, думая о бледной англичанке с вымазанными помадой губами. Алисон хоть настоящая; без затей, но настоящая.
- Молодец, что приехала.
Она хлебнула джина и посмотрела оценивающе.
Я не отставал:
- Читала?
- Будь проще. Книги тут ни при чем. Ты умный, я красивая. Дальше подсказывать?
Серые глаза издевались. Или молили.
- А Пит?
- Он летчик. - Она назвала известную авиакомпанию. - Бывает редко. Понял?
- Ну да.
- Сейчас он в Штатах. На переподготовке. - Уставилась в пол, на миг посерьезнев. - Мегги врет, что я его невеста. Ничего похожего. - Быстрый взгляд. - Полная свобода рук.
Кого она имела в виду: меня или своего жениха? И что для нее эта свобода - маска? символ веры?
- Где ты работаешь?
- Когда как. В основном сфера обслуживания.
- В гостинице?
- Не только. - Поморщилась. - Меня тут берут в стюардессы. Потому я и ездила во Францию и Испанию - практиковаться в языке.
- Сходим куда-нибудь завтра?
На дверной косяк навалился амбал австралиец, лет за тридцать.
- Да ладно, Чарли, - крикнула она. - Он просто уступил мне ванну. Успокойся.
Медленно кивнув, Чарли погрозил заскорузлым пальцем. Принял вертикальное положение и, пошатываясь, скрылся.
- До чего мил.
Она разглядывала ладонь.
- Ты вот сидел два с половиной года в японском лагере для военнопленных?
- Нет. С какой стати?
- Чарли сидел.
- Бедный Чарли.
Мы помолчали.
- Пускай австралийцы жлобы, зато англичане - пижоны.
- Ты не…
- Я над ним издеваюсь, потому что он влюблен в меня, и ему это приятно. Но другим запрещаю издеваться над ним. В моем присутствии. - Опять молчание.
- Прости.
- Ладно, проехали.
- Так ты ничего не сказала про завтра.
- А ты ничего не сказал про себя.
Постепенно, хоть я и обиделся на преподанный мне урок терпимости, она заставила меня разговориться: задавала прямые вопросы, а мои попытки отделаться пустыми фразами пресекала. Я рассказал, что значит быть генеральским сынком, рассказал об одиночестве - на сей раз гонясь не столько за тем, чтобы произвести впечатление, сколько за тем, чтоб объяснить подоходчивей. Мне открылось, во-первых, что за бесцеремонностью Алисон - знание мужской души, дар виртуозного льстеца и дипломата; и во-вторых, что ее очарование складывается из прямоты характера и веры в совершенство собственного тела, в неотразимость своей красоты. Порою в ней проявлялось нечто антианглийское - достоверное, истовое, неподдельно участливое. Наконец я умолк. Я чувствовал, что она наблюдает за мной. Выждал мгновение и посмотрел. Спокойное, задумчивое лицо: ее словно подменили.
- Алисон, ты мне нравишься.
- И ты мне, наверное. У тебя красивые губы. Для пижона.
- Ни разу не был знаком с девушкой из Австралии.
- Англик ты мой.
Осталась гореть лишь тусклая лампа, и парочки, доведенные до нужного градуса, как обычно бывает, расположились где придется, в том числе и на полу. Выпивон вступил в заключительную стадию. Мегги куда-то пропала. Чарли дрых в спальне. Мы танцевали, все теснее прижимаясь друг к другу. Я поцеловал ее волосы, потом шею; она сжала мне руку и придвинулась еще ближе.
- Пошли наверх?
- Ты иди. Я приду через минуту. - Она выскользнула из моих объятий, и я пошел к себе. Через десять минут она появилась. Хитровато улыбаясь, стояла в дверях, в белом, худенькая, невинная, продажная, грубая, нежная, бывалая, неопытная.
Она вошла, я захлопнул дверь, мы начали целоваться - минуту, две, в полной темноте, не отходя от порога. Послышались шаги, двойной требовательный стук. Алисон зажала мне рот ладонью. Снова двойной стук, снова. Тишина, сердце. Удаляющиеся шаги.
- Иди ко мне, - сказала она. - Иди, иди.
4
Проснулся я поздно. Она еще спала, выставив голую коричневую спину. Я приготовил кофе и принес в спальню, где меня встретил прямой холодный взгляд из-за края покрывала. Я улыбнулся - безрезультатно. Вдруг она отвернулась и натянула покрывало на голову. Усевшись поближе, я принялся неуклюже допытываться, в чем дело, но покрывало не поддавалось; наконец мне надоели эти похлопывания и увещевания, и я решил выпить кофе. Скоро она села, попросила закурить. И рубаху, какую не жалко. Смотреть на меня она избегала. Натянула рубашку, сходила в ванную и снова залезла в постель, отмахнувшись от меня движением головы. Я сел в ногах и стал наблюдать, как она пьет кофе.
- Чем я провинился?
- Знаешь, сколько мужчин у меня было за эти два месяца?
- Пятьдесят?
Она не улыбнулась.
- Если б пятьдесят, я не мучилась бы с выбором профессии.
- Хочешь еще кофе?
- Когда мы вчера познакомились, я уже через полчаса поняла: если лягу с тобой, значит, я точно развратная.
- Премного благодарен.
- У тебя такие подходцы…
- Какие?
- Как у дефлоратора-маньяка.
- Детский сад да и только.
Молчание.
- Расклеилась я вчера, - сказала она. - Устала. - Окинула меня взглядом, покачала головой, закрыла глаза. - Извини. Ты клевый. Ты очень клевый в постели. Только дальше-то что?
- Меня это как-то не волнует.
- А меня волнует.
- Ничего страшного. Лишнее доказательство, что не надо выходить за этого типа.
- Мне двадцать три. А тебе?
- Двадцать пять.
- Разве ты не чувствуешь, как в тебе что-то схватывается? И уже никогда не изменится? Я чувствую. До скончания века буду австралийской раззявой.
- Глупости.
- Хочешь, скажу, чем Пит сейчас занимается? Он мне все-все пишет. "В прошлую среду я взял отгул, и мы весь день фершпилились".
- Что-что?
- Это значит: "Ты тоже спи с кем хочешь". - Она посмотрела в окно. - Всю весну мы жили вместе. Знаешь, мы притерлись, днем были как брат и сестра. - Косой взгляд сквозь клубы табачного дыма. - Где тебе понять, что это такое - проснуться рядом с типом, с которым еще вчера утром не была знакома. Что-то теряешь. Не то, что обычно теряют девушки. Нет, еще плюс к тому.
- Или приобретаешь.
- Господи, да что тут можно приобрести? Может, просветишь?
- Опыт. Радость.
- Я говорила, что у тебя красивые губы?
- Не раз.
Она затушила сигарету и откинулась назад.
- Знаешь, почему мне сейчас хотелось зареветь? Потому что я выйду за него. Как только он вернется, я за него выйду. Большего я не заслуживаю. - Она сидела, прислонясь к стене, в рубашке, которая была ей велика, тонкая женщина-мальчик со злобным лицом, глядя на меня, глядя на покрывало, окутанная безмолвием.
- Это просто черная полоса у тебя.
- Черная полоса начинается, когда я сажусь и задумываюсь. Когда просыпаюсь и вижу, кто я есть.
- Тысячи девушек скажут тебе то же самое.
- А я - не тысячи. Я - это я. - Она сняла рубашку через голову и снова зарылась в постель. - Как хоть тебя зовут-то? Я имею в виду фамилию.
- Эрфе. Э-Р-Ф-Е.
- А меня - Келли. Твой папка правда был генерал?
- Правда был.
С несмелой издевкой "козырнув", она протянула загорелую руку. Я придвинулся.
- Думаешь, я шлюха?
Может, именно тогда, глядя на нее вблизи, я и сделал выбор. И не сказал, что просилось на язык: да, шлюха, хуже шлюхи, потому что спекулируешь своей шлюховатостыо, лучше б я послушался твою будущую золовку. Будь я чуть дальше от нее, на том конце комнаты, чтобы не видеть глаз, у меня, наверное, хватило бы духу все оборвать. Но этот серый, упорный, вечно доверчивый взгляд, взыскующий правды, заставил меня солгать.
- Ты мне нравишься. Очень, честное слово.
- Залезай, обними меня. Ничего не делай. Только обними.
Я лег рядом и обнял ее. А потом впервые в жизни занялся любовью с рыдающей женщиной.
В ту субботу она несколько раз принималась плакать. Около пяти спустилась к Мегги и вернулась со слезами на глазах. Мегги выгнала ее на все четыре стороны. Через полчаса к нам поднялась вторая жилица, Энн, из тех несчастных женщин, у которых от носа до подбородка абсолютно плоское место. Мегги ушла, потребовав, чтобы в ее отсутствие Алисон собрала вещи. Пришлось перенести их наверх. Я поговорил с Энн. К моему удивлению, она по-своему - скупо и рассудительно - сочувствовала Алисон; Мегги явно не желала замечать художеств братца.
Несколько дней, опасаясь Мегги, которую почему-то воспринимала как заброшенный, но все еще грозный монумент крепкой австралийской добродетели на гиблом болоте растленной Англии, Алисон выходила из дому лишь поздно вечером. Я приносил продукты, мы болтали, спали, любили Друг друга, танцевали, готовили еду, когда придется, - сами по себе, выпав из времени, выпав из муторного лондонского пространства, раскинувшегося за окнами.
Алисон всегда оставалась женщиной; в отличие от многих английских девушек, она ни разу не изменила своему полу. Она не была красивой, а часто - даже и симпатичной. Но, соединяясь, ее достоинства (изящная мальчишеская фигурка, безупречный выбор одежды, грациозная походка) как бы возводились в степень. Вот она идет по тротуару, останавливается переходит улицу, направляясь к моей машине; впечатление потрясающее. Но когда она рядом, на соседнем сиденье, можно разглядеть в ее чертах некую незаконченность, словно у балованного ребенка. А совсем вплотную она просто обескураживала: порой казалась настоящей уродкой, но всего одно движение, гримаска, поворот головы, - и уродства как не бывало.
Перед выходом она накладывала на веки густые тени, и, если они сочетались с обычным для нее мрачным выражением губ, похоже было, что ее побили; и чем дольше вы смотрели на нее, тем больше вам хотелось самому нанести удар. Мужчины оглядывались на нее всюду - на улице, в ресторанах, в забегаловках; и она знала, что на нее оглядываются. Да и я привык наблюдать, как ее провожают глазами. Она принадлежала к той редкой даже среди красавиц породе, что от рождения окружена ореолом сексуальности, к тем, чья жизнь невозможна вне связи с мужчиной, без мужского внимания. И на это клевали даже самые отчаявшиеся.
Без макияжа понять ее было легче. В ночные часы она менялась, хотя и тут ее нельзя было назвать простой и покорной. Не угадаешь, когда ей снова вздумается натянуть свою многозначительную маску, усеянную кровоподтеками. То страстно отдается, то зевает в самый неподходящий момент. То с утра до вечера убирает, готовит, гладит, а то три-четыре дня подряд праздно валяется у камина, читая "Лир", женские журналы, детективы, Хемингуэя - не одновременно, а кусочек оттуда, кусочек отсюда. Всеми ее поступками руководил единственный резон: "Хочу".
Однажды принесла дорогую ручку с пером.
- Примите, мсье.
- Ты что, с ума сошла?
- Не бойся. Я ее сперла.
- Сперла?!
- Я все краду. А ты не знал?
- Все?!
- Не в лавках, конечно. В универмагах. Не могу удержаться. Да не переживай ты так.
- Вот еще. - Но я переживал. Стоял как столб с ручкой в руке. Она усмехнулась.
- Просто хобби.
- Посмотрим, как ты повеселишься, когда тебя засадят на полгода в Холлоуэй.
Она наливала себе виски.
- Твое здоровье. Ненавижу универмаги. И буржуев, но не всех, только англиков. Одним выстрелом двух зайцев. Да ладно, расслабься, выше нос. - Засунула ручку мне в карман. - Вот так. Ты похож на загнанного казуара.
- Дай-ка виски.
Взяв бутылку, я вспомнил, что и она "куплена". Посмотрел на Алисон - та кивнула.
Пока я наливал, она стояла рядом.
- Николас, знаешь, отчего ты так серьезно относишься ко всяким пустякам? Потому что ты к себе слишком серьезно относишься. - Одарив меня поддразнивающе-нежной улыбкой, ушла чистить картошку. И я подумал, что, сам того не желая, обидел ее; да и себя тоже.
Однажды во сне она кого-то звала.
- Кто такой Мишель? - спросил я наутро.
- Один человек, которого мне нужно забыть.
Об остальном она не умалчивала: о матери, англичанке по рождению, сдержанной, но деспотичной; об отце, начальнике станции, умершем от рака четыре года назад.
- Вот откуда мой глупый промежуточный выговор. Всякий раз, как открою рот, мама и папа начинают лаяться в моей глотке. Наверно, потому я и ненавижу Австралию, и люблю ее, там несчастна, а здесь тоскую по дому. Я не порю ерунду?
Она то и дело спрашивала, не порет ли ерунду.
- Раз я гостила у родственников в Уэльсе. У маминого брата. Господи Иисусе. Там и кенгуру бы запросил пощады.
Правда, во мне ей нравились как раз чисто английские качества. Во многом оттого, что я был, как она говорила, "культурный". Пит "рыпел", стоило ей пойти в музей или на концерт. "Да неужели это интереснее выпивки?" - передразнивала она.
А как-то сказала:
- Знаешь, какой Пит клевый! Хоть и скотина. Я всегда понимаю, что ему надо, о чем он думает, что имеет в виду. А с тобой ничего не понимаю. Ты обижаешься, а я не пойму на что. Радуешься - а я не понимаю чему. Это оттого, что ты англичанин. Тебе мои проблемы незнакомы.
В Австралии она закончила среднюю школу и даже год изучала языки в Сиднейском университете. Но тут познакомилась с Питом, и "все усложнилось". Она сделала аборт и переехала в Англию.
- Он заставил тебя сделать аборт?
Она сидела у меня на коленях.
- Он так и не узнал.
- Так и не узнал?!
- Я не была уверена, его ли это ребенок.
- Ах, бедняжка.
- Если его - он был бы против. Если нет - не вынес бы. Так что выход один.
- А ты разве не…
- Нет, не хотела. Он бы только помешал. - Но, смягчившись, добавила: - Хотела, конечно.
- И до сих пор хочешь?
Помедлила, дернула плечом.
- Иногда.
Я не видел ее лица. Мы сидели молча, согревая друг друга, остро ощущая соприкосновение наших тел и все, что значил для обоих разговор о ребенке. В нашем возрасте не секс страшен - любовь.
Раз вечером мы посмотрели старый фильм Карне "Набережная туманов". Выходя из зала, она плакала; когда мы легли, заплакала снова. И почувствовала, что я в недоумении.
- Ты - не я. Ты не так все воспринимаешь.
- Почему не так?
- Не так. Ты в любой момент можешь отключиться, и тебе будет казаться, что все в порядке.
- Не то чтобы в порядке. Просто терпимо.
- Там показано то, что я думаю. Что все бессмысленно. Пытаешься стать счастливой, а потом раз - и конец. Это потому, что мы не верим в загробную жизнь.
- Не умеем верить.
- Когда тебя нет дома, я представляю себе, что ты умер. Каждый день думаю о смерти. Когда мы вдвоем, ей это поперек горла. Представь, что у тебя куча денег, а магазины через час закроются. Волей-неволей приходится хапать. Я не порю ерунду?
- Да нет. Ты говоришь о ядерной войне.
Она курила.
- Не о войне. О нас с тобой.
"Бесприютное сердце" на нее не действовало; фальшь она отличала безошибочно. Ей казалось, что быть абсолютно одиноким, не иметь родственников очень неплохо. Как-то, ведя машину, я заговорил о том, что у меня нет близких друзей, и прибег к своей любимой метафоре - стеклянная перегородка между мною и миром, - но она расхохоталась.
- Тебе это нравится, - сказала она. - Ты, парень, жалуешься на одиночество, а в глубине души считаешь себя лучше всех. - Я злобно молчал, и она, помедлив дольше, чем нужно, выговорила: - Ты и есть лучше всех.
- Что не мешает мне оставаться одиноким.
Она пожала плечами:
- Женись. Хоть на мне.
Словно предложила аспирин, чтоб голова не болела. Я не отрывал глаз от дороги.
- Ты же выходишь за Пита.
- Конечно: зачем тебе связываться со шлюхой, да еще и не местной.
- Я уже устал от намеков на твою провинциальность.
- Устал - больше не повторится. Твое слово - закон.
Мы избегали заглядывать в провал будущего. Обменивались общими фразами: вот поселимся в хижине, и я буду писать стихи, или купим джип и пересечем Австралию. Мы часто шутили: "Когда приедем в Алис-Спрингс…" - и это значило "никогда".
Дни тянулись, перетекали один в другой. Подобного я не испытывал ни разу. Даже в физическом плане, не говоря об остальном. Днем я воспитывал ее: ставил произношение, учил хорошим манерам, обтесывал; ночью воспитывала она. Мы привыкли к этой диалектике, хоть и не могли - наверное, потому, что оба были единственными детьми в семье - понять ее механизм. У каждого было то, чего не хватало другому, плюс совместимость в постели, одинаковые пристрастия, отсутствие комплексов. Она научила меня не только искусству любви, но тогда я этого не понимал.
Вспоминаю нас в зале галереи Тейт. Алисон слегка прислонилась ко мне, держит за руку, наслаждаясь Ренуаром, как ребенок леденцом. И я вдруг чувствую: мы - одно тело, одна душа; если сейчас она исчезнет, от меня останется половина. Будь я не столь рассудочен и самодоволен, до меня дошло бы, что этот обморочный ужас - любовь. Я же принял его за желание. Отвез ее домой и раздел.
В другой раз мы встретили на Джермин-стрит моего университетского знакомого Билли Уайта, бывшего итонца, члена нашего клуба бунтарей. Был он мил, носа не драл, но, пусть и против желания, всем существом источал дух высшего сословия, избранного круга, безупречных манер и тонкого вкуса. Он позвал нас в бар, попробовать первых в этом году колстерских устриц. Алисон почти не раскрывала рта, но контраст между ней и сидевшими вокруг папиными дочками был не в ее пользу. Когда Билли разливал остатки муската, она на минуточку вышла.
- Старик, она очень мила.
- Ох… - Я махнул рукой. - Да брось ты.
- Симпатичная.
- Не все же за принцессами бегать.
- Ладно, ладно.
Но я-то знал, что у него на уме.
После того как мы с ним распрощались, Алисон долго молчала. Мы ехали в Хампстед, в кино. Я заглянул ей в глаза.
- Что дуешься?
- Иной раз от вас, богатых англиков, просто блевать хочется.
- Я не из богатой семьи. Из зажиточной.
- Из богатой, из зажиточной - какая разница?
Метров через сто она снова заговорила.
- Ты делал вид, что мы с тобой едва знакомы.
- Глупости.
- Чего вы от нее хотите, она ж недавно с дерева слезла.
- Чушь какая.
- Как будто у меня дырка на брюках.
- Все гораздо сложнее.
- Да уж, где мне понять.
Однажды она сообщила:
- Завтра мне надо на собеседование.
- А ты хочешь идти?
- А ты хочешь, чтоб я пошла?
- Я-то при чем? Сама решай.
- Хорошо бы меня приняли. Просто чтоб знать: хоть на что-то гожусь.
Она заговорила о другом, и позже я не стал возвращаться к этой теме. Мог, но не стал.
А назавтра и я получил приглашение на собеседование. Алисон уже вернулась - ей показалось, что все прошло нормально. Через три дня ей сообщили, что она допущена к стажировке и должна приступить к работе в десятидневный срок.
Меня экзаменовал целый комитет обходительных чинуш. Алисон ждала у дверей, и мы отправились обедать в итальянский ресторан, чувствуя неловкость, как чужие. Она была бледная, усталая, щеки отвисли. Я спросил, чем она занималась, пока меня не было.
- Писала ответ.
- Туда?
- Туда.
- Какой?
- А ты как думаешь?
- Согласилась?
Тягостное молчание. Я знал, что она хочет услышать, но язык не поворачивался. Я был как лунатик, проснувшийся на самом краю крыши. Женитьба, обустройство - нет, к этому я не готов. В душе я не доверял ей: между нами лежало нечто пугающее, смутное, трудноопределимое, и породила его она, а не я.
- Некоторые их самолеты садятся в Афинах. Если ты попадешь в Грецию, будем видеться. А останешься в Лондоне - тем более.
И мы стали обсуждать, как тут устроимся, когда мне откажут.
Не отказали. Пришло известие, что моя кандидатура рассматривается педкомиссией в Афинах. "Простая формальность". В Греции надо быть в первых числах октября.
Поднявшись на свой этаж, я протянул письмо Алисон и не сводил с нее глаз, пока она читала. Я ожидал, что она расстроится - ничего похожего. Поцеловала меня.
- Я же говорила!
- Говорила.
- Это нужно отпраздновать. Поехали на природу.
Я подчинился. Горевать она не собиралась, и я по трусости не задался вопросом, почему это меня так задевает. Мы поехали на природу, потом в кино, потом на танцы в Сохо; она все еще не думала горевать. Но после любви сон не шел к нам, и пришлось поговорить начистоту.
- Алисон, что мне делать завтра?
- Напиши, что согласен.
- А ты хочешь, чтобы я согласился?
- Опять двадцать пять.
Мы лежали на спине, ее глаза были открыты. Фонарь отбрасывал на потолок дрожащую тень листвы.
- Если б ты знала, как я к тебе отношусь…
- Знаю, знаю.
И опять осуждающее молчание.
Я дотронулся до ее голого плеча. Она отвела мою руку, но не отпустила.
- Ты ко мне, я к тебе - что за разговор? Не я и не ты, а мы. Я отношусь к тебе так же, как ты ко мне.. Я ведь женщина.
В панике я сформулировал вопрос:
- Ты выйдешь за меня, если я сделаю тебе предложение?
- Так об этом не спрашивают.
- Да я б завтра женился на тебе, если б был уверен, что ты сама этого хочешь.
- Ох, Нико, Нико. - Ливень хлестнул в оконные стекла. Она шлепнула меня по руке. Воцарилось молчание.
- Я должен уехать из этой страны, понимаешь?
Она не ответила, но, помедлив, заговорила:
- На следующей неделе Пит возвращается.
- И что он намерен делать?
- Не бойся. Он знает.
- Откуда ты знаешь, что знает?
- Я написала ему.
- Что он ответил?
- Без обид, - выдохнула она.
- Хочешь снова быть с ним?
Она оперлась на локоть, повернула мое лицо к себе, наклонилась.
- Скажи: "Выходи за меня замуж".
- Выходи за меня замуж.
- Не выйду. - И отвернулась.
- Зачем ты это сделала?
- Так проще. Я стану стюардессой, ты уедешь в Грецию. Ты свободен.
- И ты.
- Ну хорошо, и я. Доволен?
Быстрыми, длинными волнами дождь гулял по вершинам деревьев, бил по крыше и окнам - неурочный, весенний. Казалось, спальня полна невысказанных фраз, молчаливых укоров; тревожная тишина, как на мосту, который вот-вот рухнет. Мы лежали рядом, не касаясь друг друга, барельефы на разоренной могиле кровати, до тошноты боясь облечь свои мысли в слова. Наконец она заговорила, пытаясь справиться с неожиданно охрипшим голосом:
- Я не хочу делать тебе больно, а чем больше я лезу к тебе тем тебе больнее. И не хочу, чтобы ты делал мне больно, а чем больше ты меня отталкиваешь, тем больнее мне. - Ненадолго встала. Снова залезла в постель. - Ну как, решено?
- Похоже, да.
Больше мы не разговаривали. Скоро - по-моему, слишком скоро - она уснула.
Все утро она натужно веселилась. Я позвонил в Совет. Выслушал поздравления и напутствия мисс Спенсер-Хейг и второй раз - дай бог, последний! - пригласил ее позавтракать.
