УПП

Цитата момента



Мужчина женится, потому что влюбился. Женщина влюбляется, потому что хочет выйти замуж.
И в этом также проявляется женская мудрость!

Синтон - тренинг центрАссоциация профессионалов развития личности
Университет практической психологии

Книга момента



Где ты родился? Где твой дом? Куда ты идешь? Что ты делаешь? Думай об этом время от времени и следи за ответами - они изменяются.

Ричард Бах. «Карманный справочник Мессии»

Читать далее >>


Фото момента



http://old.nkozlov.ru/library/fotogalereya/s374/
Мещера-2010

14

 Еще издали я заметил: на краю лаза у ворот Бурани что-то белеет. Сперва решил, что это носовой платок, но, нагнувшись, увидел кремовую перчатку; и не просто перчатку, а женскую, с длинным, по локоть, раструбом. С изнанки прикреплен желтоватый ярлык, где голубыми шелковыми нитками вышиты слова Mireille, gantiere {Галантерея Мирей (франц.).}. И ярлык, и перчатка выглядели невероятно старыми, выкопанными из комода на чердаке. Я втянул носом воздух - так и есть, тот же аромат, что шел тогда от полотенца: мускусный, забытый, сандаловый. Когда Кончис сказал, что на той неделе купался на Муце, меня озадачило лишь одно: этот нежный запах женской косметики.

 Я начал догадываться, почему он избегает сплетен и неожиданных посещений. Правда, я не представлял, зачем ему меня-то подпускать к своей тайне, ведь уже через неделю я могу случайно раскрыть ее; не представлял, что делала эта дама среди леса в перчатках, какие аристократки надевают на скачки; не представлял, кто она такая. Любовница? Но с тем же успехом она могла быть дочерью, женой, сестрой Кончиса - слабоумной ли, престарелой. Мне пришло в голову, что в лес и к Муце ее пускают с единственным условием: никому не попадаться на глаза. В прошлое воскресенье она видела меня; а сегодня услышала мой голос и пыталась подсматривать - это объясняло быстрые взгляды старика мне за спину, да и всю его нервозную настороженность. Он знал, что она "на прогулке"; отсюда и второй столовый прибор, и таинственный колокольчик.

 Я обернулся, почти готовый услышать смешок, идиотское хихиканье; но при виде густого тенистого кустарника у ворот припомнил наш печальный разговор о Просперо, и у меня появилась более простая версия. Не слабоумие, а какое-то жуткое уродство. Не все были молоды и красивы, г-н Эрфе. И я впервые почувствовал, как от безлюдья сосен по спине бежит холодок.

 Солнце клонилось к горизонту; ночь в Греции наступает быстро, почти как в тропиках. В темноте спускаться по крутым тропам северного склона не хотелось. Повесив перчатку на самую середину верхней перекладины ворот, я прибавил ходу. Через полчаса меня осенила чудесная гипотеза о том, что Кончис - трансвестит. А вскоре, чего со мной не было уже несколько месяцев, я принялся напевать.

 О визите к Кончису я не сказал никому, даже Мели, но часами гадал, кто же этот загадочный третий обитатель виллы. И решил, что, скорее всего, слабоумная жена; вот откуда замкнутость, молчаливые слуги.

 О самом Кончисе я размышлял тоже. Я не был вполне убежден, что он не гомосексуалист; в этом случае предупреждение Митфорда было бы понятным, хотя и не слишком удя меня лестным. Дерганая натужность старика, прыжки с одного места на другое, от одной темы к другой, разболтанная походка, афористическая, уклончивая манера говорить, прихотливо вскинутые на прощание руки - все эти причуды предполагали - точнее, нарочно подталкивали к предположению, - что он хочет казаться моложе и здоровее, чем есть на самом деле.

 Оставался еще чудной случай с поэтической антологией, которую он явно держал наготове, чтоб ошеломить меня. В то воскресенье я долго купался, отплывал далеко от берега, и он легко мог подбросить вещи на склон Бурани, пока я был в воде. Тем не менее подобная прелюдия к знакомству выглядела чрезмерно замысловатой. И что означал его вопрос, "призван" ли я - и заявление, что "нас ждет много обретений"? Сами по себе - наверное, ничего; в применении же к нему - лишь то, что он не в своем уме. "Для кого один…"; я вспомнил, с каким плохо скрытым презрением он произнес эти слова.

 Я отыскал в школьной библиотеке крупномасштабную карту острова. На ней были помечены границы земельного участка Бурани. Они простирались, особенно в восточном направлении, дальше, чем я полагал: шесть или семь гектаров, почти пятнадцать акров. Снова и снова в изнурительные часы бдений над чистилищем "Курса английского языка" Экерсли я думал о вилле, угнездившейся на отдаленном мысу. Я любил уроки разговорной речи, любил занятия по усложненной программе с классом, который в школе называли "шестым языковым" - кучка восемнадцатилетних оболтусов, изучавших языки по той причине, что успехов в естественных науках от них ждать не приходилось; но бесконечная морока по натаске начинающих повергала меня в отчаяние. "Что я делаю? Я поднимаю руку. Что он делает? Он поднимает руку. Что они делают? Они поднимают руки. Их руки подняты? Да, их руки подняты".

 Я находился в положении чемпиона по теннису, обреченного играть с мазилами и подавать через сетку запоротые ими мячи. То и дело поглядывая в окно на синее небо, на море и кипарисы, я молился, чтобы скорее наступил вечер и можно было уйти в учительский корпус, лечь на кровать и глотнуть узо. Казалось, зелень Бурани принадлежит совсем иному миру; она и далека и близка одновременно; а маленькие загадки, что к концу недели стали в моих глазах просто крошечными, были всего-навсего неизбежной оскомой или случайностью - ив конечном счете оборачивались утонченным наслаждением.

15

 На сей раз он дожидался меня за столом. Я отбросил к стене походную сумку, он крикнул Марии, чтоб подавала чай. Он почти не чудил - возможно, потому, что явно намеревался выудить из меня побольше сведений. Мы поговорили о школе, об Оксфорде, о моей семье, о преподавании английского как иностранного, о том, почему я поехал в Грецию. Хотя вопросы так и сыпались из него, искреннего интереса к тому, что я говорил, все-таки не чувствовалось. Его заботило другое: симптомы моего поведения, тип людей, к которому я принадлежу. Я был любопытен ему не сам по себе, но как частный случай. Раз или два я попытался поменяться с ним ролями, но он вновь дал понять, что о себе рассказывать не хочет. О перчатке я не заикался.

 Лишь однажды мне, кажется, удалось удивить его по-настоящему. Он спросил, откуда моя необычная фамилия.

 - Она французская. Мои предки были гугенотами.

 - А-а.

 - Есть такой писатель, Оноре д'Юрфе…

 Быстрый взгляд.

 - Вы его потомок?

 - Так считается в нашей семье. Доказать это никто не пытался. Насколько мне известно. - Бедный старина д'Юрфе; сколько раз я кивал на него, намекая, что на моей персоне лежит отсвет высокой культуры давних столетий. Я улыбнулся в ответ на неподдельно теплую, чуть ли не лучезарную улыбку Кончиса, - Разве это что-то меняет?

 - Просто забавно.

 - Может, разговоры одни.

 - Нет-нет, похоже на правду. А вы читали "Астрею"?

 - К несчастью. Жуткая тягомотина.

 - Oui, un peu fade. Mais pas tout a fait sans charmes {Да, нудновато. Но есть там и своя прелесть (франц.).}. - Безупречное произношение; улыбка не сходила с его губ. - Так вы знаете французский!

 - Плоховато.

 - Я принимаю у себя прямого наследника du grand siecle {Великой эпохи (франц.).}.

 - Ну уж и прямого.

 Но мне было приятно, что он так думает, приятно его внезапное льстивое благоволение. Он поднялся.

 - Так. В вашу честь. Сегодня я сыграю Рамо.

 Повел меня в залу, занимавшую всю ширину этажа. Три стены уставлены книгами. В дальнем конце блестел зелеными изразцами очаг; на каминной полке - две бронзовые статуэтки в современном стиле. Над ними - репродукция картины Модильяни в натуральную величину: чудесный портрет печальной женщины в трауре на голубовато-зеленом фоне.

 Усадив меня в кресло, он порылся в нотах, отыскал нужные; заиграл; после коротких, щебечущих пассажей - затейливые куранты или пассакалии. Они не пришлись мне по вкусу, но чувствовалось, что техника у него отличная. Где-где, а за инструментом он не бахвалился. Бросил играть неожиданно, посреди пьесы, будто задули свечу; и сразу началось прежнее лицедейство.

 - Voila {Вот так (франц.).}.

 - Очень мило. - Я решил подавить французскую тему в зародыше. - Глаз не могу оторвать, - сказал я, кивнув на репродукцию.

 - Да? - Он подошел к полотну. - "Моя мать".

 Сперва я подумал, что он шутит.

 - Ваша мать?

 - Так называется картина. На самом деле это, конечно, его мать. Вне всякого сомнения. - Взгляд женщины не был затянут снулой поволокой, обычной для портретов Модильяни. Напряженный, внимательный, обезьяний. Рассмотрев картину вблизи, я с опозданием понял: предо мной не репродукция.

 - Боже милосердный. Она, верно, стоит целое состояние.

 - Именно. - Он не глядел на меня. - Не думайте, что я беден, раз живу здесь без особых затей. Я очень богат. - Он произнес это так, словно "очень богат" было национальной принадлежностью; возможно, и вправду было. Я опять уставился на полотно. - Я получил ее… в подарок. За символическую плату. Хотел бы я гордиться тем, что открыл в нем гения. Не открыл. И никто не открыл. Даже хитрый г-н Зборовский.

 - Вы знали его?

 - Модильяни? Мы встречались. Много раз. Я был знаком с его другом, Максом Жакобом. Жить ему оставалось недолго. В то время он уже выбрался из безвестности. Стал монпарнасской достопримечательностью.

 Я искоса взглянул на погруженного в созерцание Кончиса; по непреложным законам тщеславной иерархии, я сразу зауважал его с удесятеренной силой; его чудаковатость, актерство, мое превосходство в житейской мудрости уже не казались столь безусловными.

 - Какая жалость, что вы не купили других его работ.

 - Купил.

 - И они до сих пор у вас?

 - Конечно. Прекрасную картину способен продать только банкрот. Они хранятся в других моих домах. - Я намотал на ус это множественное число; при случае, когда понадобится пустить пыль в глаза, нужно им воспользоваться.

 - А где они… другие дома?

 - А это как вам нравится? - Он дотронулся до статуэтки юноши, стоявшей под полотном Модильяни. - Заготовка Родена. Другие дома… Что ж. Во Франции. В Ливане. В Америке. Я веду дела по всему миру. - Повернулся ко второй фигурке с ее неповторимой угловатостью. - А это Джакометти.

 - Я потрясен. Здесь, на Фраксосе…

 - Почему бы и нет?

 - А воры?

 - Имей вы, как я, множество ценных картин - потом покажу вам еще пару, наверху, - вам пришлось бы выбирать. Либо вы считаете их тем, что они есть - прямоугольными холстами, покрытыми краской. Либо относитесь к ним как к золотым слиткам. Ставите на окна решетки, всю ночь ворочаетесь с боку на бок. Вот. - Он указал на статуэтки. - Крадите, если желаете. Я сообщу в полицию, но вам может повезти. Только одно у вас не выйдет - заставить меня волноваться.

 - Да я к ним и близко не подойду.

 - И потом, на Эгейских островах грабители не водятся. Но мне не хотелось бы, чтоб о них кто-то узнал.

 - Не беспокойтесь.

 - Это любопытное полотно. В единственном доступном мне полном каталоге его работ оно не упомянуто. И не подписано, как видите. И все-таки установить авторство совсем не сложно. Сейчас покажу. Беритесь за угол.

 Он сдвинул к краю скульптуру Родена, и мы опустили холст. Он наклонил картину, чтобы я мог заглянуть на оборот. Несколько начальных штрихов наброска к новому портрету; в нижней половине незагрунтованного холста столбиком нацарапаны какие-то имена и цифры. Внизу, у самой рамы, проставлена общая сумма.

 - Долги. Видите? "Тото". Тото - это алжирец, у которого он покупал гашиш. - Кончис указал на другую надпись. - "Збо". Зборовский.

 Глядя на эти небрежные, пьяные каракули, я ощутил простодушие начертавшего их; и страшное, но закономерное одиночество гения среди обычных людей. Стрельнет у вас десять франков, а вечером напишет картину, которую позже оценят в десять миллионов. Кончис наблюдал за моим лицом.

 - В музеях эту сторону не показывают.

 - Бедняга.

 - Он мог бы сказать то же самое о каждом из нас. И с большим основанием.

 Я помог ему повесить холст на место.

 Он подвел меня к окнам. Небольшие, узкие, закругленные сверху, центральные перекладины и капители - из резного мрамора.

 - Их я нашел в Монемвасни. В каком-то домике. Я купил весь домик.

 - Так поступают американцы.

 Он не улыбнулся.

 - Они венецианские. Пятнадцатого века. - Взял с книжной полки альбом. - Вот. - Через его плечо я увидел знаменитое "Благовещение" Фра Анджелико; и сразу понял, почему колоннада показалась мне такой знакомой. И пол был тот же: выложенный красной плиткой, с белой каймой по краю.

 - Ну, что вам еще показать? Эти клавикорды - очень редкая вещь. Настоящий Плейель. Не модные. Но изящные. - Он погладил их, как кота, по блестящей черной крышке. У противоположной стены стоял пюпитр. Чтобы играть на клавикордах, он не нужен.

 - Вы еще каким-нибудь инструментом владеете, г-н Кончис?

 Взглянув на пюпитр, он покачал головой:

 - Нет. Это просто трогательная реликвия. - Но по его тону не похоже было, что он тронут.

 - Хорошо. Ладно. Придется на некоторое время предоставить вас самому себе. Я должен разобрать почту. - Вытянул руку. - Там вы найдете газеты и журналы. Или книги - берите любую. Вы не обидитесь? Ваша комната наверху, и, если хотите…

 - Нет, я здесь побуду. Спасибо.

 Он ушел; а я снова полюбовался Модильяни, потрогал статуэтку Родена, побродил по залу. Я чувствовал себя человеком, что стучался в хижину, а попал во дворец; ситуация в чем-то идиотская. Прихватив стопку французских и американских журналов, лежавших на столике в углу, я вышел под колоннаду. А вскоре - этого со мной тоже не было несколько месяцев - попробовал сочинить стихотворение.

Златые корни с черепа-утеса
Роняют знаки и событья; маска
Ведет игру. Я - тот, кого дурачат,
Кто не умеет ждать и наблюдать,
Икар отринутый, забава века…



Страница сформирована за 0.93 сек
SQL запросов: 171