ИЗ "ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК"
[1892 - 1895. Германии. Италия. Англия. Франция]
В первое же воскресенье пошел в церковь, а во вторник получил счет на двадцать марок на поддержание церкви. Хватит. Не могу себе позволить исповедание религии за такую цену. Здесь спасение души - для богатых,
Боб Ингерсолл рассказал о Пресвитерианском святом, который, отправляясь на экскурсию из рая в ад, заплатил за проезд в оба конца, а потом никому не мог сбыть обратный билет.
В Джайпуре я повторил некоторые опыты сэра Джона Леббока с муравьями и получил сходные результаты. Потом я предпринял собственные опыты. Они показали, что муравьи хорошо ориентируются в сфере духовных интересов. Я соорудил четыре миниатюрных храма: мусульманскую мечеть, индийское святилище, еврейскую синагогу и христианский собор - и поставил их рядом. Затем я пометил пятнадцать муравьев красной краской и пустил их на волю. Они бегали взад и вперед, глядели на храмы, но не заползали внутрь. Я выпустил еще пятнадцать муравьев, пометив их синей краской. Они вели себя так же, как их красные собратья. Я позолотил и выпустил еще пятнадцать муравьев. Тот же результат. Все сорок пять муравьев суетились, ни на минуту не останавливаясь, подходили ко всем храмам, но не заползали ни в один из них. Я счел доказанным, что избранные мною муравьи не имеют твердых религиозных убеждений; это было необходимой предпосылкой моего следующего, еще более важного эксперимента.
Я положил у входа в каждый храм белую бумажку. На бумажку перед мечетью я положил кусок замазки, перед входом в святилище - немного дегтя, перед входом в синагогу капнул скипидара и перед входом в собор положил кусок сахару. Теперь я выпустил красных муравьев. Они отвергли замазку, деготь и скипидар и набросились на сахар с жадностью и, как мне показалось, с искренним чувством. Я освободил синих; они в точности повторили действия красных. Золотые поступили так же, без единого исключения. Это не оставляло сомнении в том, что муравьи, лишенные определенного вероисповедания, если им предоставить выбор, отдают предпочтение христианской религии перед всякой другой.
Чтобы проверить опыт, я запер муравьев и переместил замазку в собор, сахар же положил в мечеть. Я выпустил сразу всех муравьев, и они толпой ринулись к собору. Я был тронут до глубины души и пошел в соседнюю комнату, чтобы записать этот замечательный опыт. Вернувшись, я увидел, что все муравьи отступились от христианской веры и перешли в магометанство. Я понял, что поспешил с выводами. Мне стало неловко и горько. Уже не столь уверенный в себе, я решил довести опыт до конца. Я положил сахар сперва в третий, потом в четвертый храм. Что же я установил? В какой храм я клал сахар, в тот и устремлялись муравьи. Таким путем я пришел к неопровержимому выводу, что в отношении религии муравей является полной противоположностью человеку. Человек идет в тот храм, где учат истинной вере. Муравей же - в тот, где дают сахар.
Если бы мне поручили сотворить бога, я наделил бы его некоторыми чертами характера и навыками, которых не хватает нынешнему (библейскому) богу.
Он не стал бы выпрашивать у человека похвал и лести и был бы достаточно великодушен, чтобы не требовать их силой. Он должен был бы уважать себя не меньше, чем всякий порядочный человек.
Он не был бы купцом, торгашом. Он не скупал бы льстивые похвалы. Он не выставлял бы на продажу земные радости и вечное блаженство, не торговал бы этим товаром в обмен на молитвы. Я внушил бы ему чувство собственного достоинства, свойственное порядочному человеку.
Он ценил бы лишь такую любовь к себе, которая рождается сама собою в ответ на добро, и пренебрегал бы той, которою по договоренности платят за благодеяния. Искреннее раскаяние в совершенном грехе погашало бы грех навсегда, и от человека, раскаявшегося в глубине души, никто не ждал бы и не требовал словесных просьб о прощении.
В его библии не было бы смертного греха. Он признал бы себя автором и изобретателем греха, а равно автором и изобретателем путей и способов к совершению греха. Он возложил бы всю тяжесть ответственности за совершаемые грехи на того, кто повинен в них, признал бы себя главным и единственным грешником.
Он не был бы завистлив и мелочен. Даже люди презирают в себе эту черту.
Он не был бы хвастлив.
Он скрывал бы, что восторгается самим собою. Он понял бы, что хвалить себя при занимаемом им положении дурно. Он не испытывал бы мстительных чувств; тогда он не произносил бы мстительных речей.
Не было бы никакого ада, - не считая того, в котором мы живем от колыбели до могилы. Не было бы никакого рая, - во всяком случае того, который описан в библиях всех религий.
Он посвятил бы долю своей вечности на раздумье о том, почему он создал человека несчастным, когда мог, тем же усилием, сделать его счастливым. В остающееся время он пополнял бы свои сведения по астрономии.
1898. - В течение многих столетий сатана занимает видное положение духовного главы четырех пятых человечества и политического главы всего человеческого рода; так что нельзя отказать ему в первоклассных организационных способностях. Рядом с ним все наши политики и папы римские - козявки, которых надо рассматривать под микроскопом.
У него нет ни одного оплачиваемого помощника. У его противников - миллион.
Одни поклоняются чинам, другие - героям, третьи - силе, четвертые - богу, из-за этого они спорят между собой, - но все единодушно поклоняются деньгам.
Богу не хватает стойкости характера, твердых убеждений. Ему следует быть католиком, или пресвитерианином, или кем-нибудь, все равно, - но не стараться поспеть сразу повсюду.
Давайте чертыхаться, пока есть время, в раю нам не позволят.
Человек был создан в последний день творения, когда бог уже утомился.
Когда читаешь библию, больше удивляешься неосведомленности бога, нежели его всеведению.
Если бы человека создал человек, он устыдился бы плодов своего труда.
Бог свиреп в Ветхом завете и обаятелен в Новом - доктор Джекиль и мистер Хайд священного романа.
Ничто не поражает так, как чудо, - разве только наивность, с которой его принимают на веру.
Только мертвые имеют свободу слова.
Только мертвым позволено говорить правду.
В Америке, как и повсюду, свобода слова - для мертвых.
Нет ни единого права, принадлежащего человеку, которое не было бы продуктом насилия.
Нет ни единого права, которое было бы незыблемым. Его всегда можно уничтожить При помощи очередного насилия; следовательно, человек не владеет ни единым ненарушимым правом.
Бог представляет насилие (он хитер, ненадежен, злобен).
О ВЕРЕ И БОГЕ
Отнюдь не способность рассуждать создает пресвитерианина, баптиста, методиста, католика, магометанина, буддиста или мормона, - писал он много лет спустя, - их создает среда.
Единственным реальным богом я считаю Бытие, которое создало эту величественную вселенную и правит ею… Истинная его сущность начертана ясными словами в истинной Библии - Природе и ее истории.
"Не понимаю, каким образом человек, не лишенный юмора, может быть верующим - разве что он сознательно закроет глаза своего рассудка и будет силой держать их закрытыми".
"Я верю в бога всемогущего.
Я не верю, что он когда-либо посылал через кого-нибудь весть человечеству, ни что он сообщал ее сам изустно, ни что он являлся когда-либо и где-либо в образе, видимом глазам смертных.
Я верю, что Ветхий завет и Новый завет были созданы и записаны человеком и что ни одна строка в них не была подтверждена богом и тем более - продиктована им.
Я считаю, что доброта, справедливость и милосердие божие проявляются в его творениях: я вижу, что они проявляются по отношению ко мне в этой жизни; отсюда я логически заключаю, что они проявятся по отношению ко мне и в грядущей жизни, если она вообще существует.
Я не верю в провидение. Я верю, что вселенная управляется строгими и неизменными законами. Если во время чумы семья одного человека погибла, а семья другого уцелела, это результат действия закона, бог же не вмешивался в такую мелочь, помогая одному или карая другого.
Я не понимаю, каким образом вечные загробные муки могут служить благой цели, и поэтому не верю в них. Может быть, и разумно наказать человека, чтобы он стал лучше; может быть, и разумно уничтожить его совсем, если оказалось, что лучше он стать не может; но вечно поджаривать его только ради удовольствия видеть, как он поджаривается, - это, во всяком случае, неразумно: даже свирепому богу, выдуманному евреями, это зрелище в конце концов надоело бы.
Может быть, загробная жизнь существует, а может быть, и нет. Я глубоко равнодушен к этому вопросу. Если мне суждено жить снова, то уж наверное для чего-то более разумного, а не для того, чтобы барахтаться вечность в огненном озере за нарушение путаных и противоречивых правил, которые считаются (без доказанных оснований) божественными установлениями. Если же за смертью следует полное уничтожение, то сознавать его я не буду, и, следовательно, это меня совсем не трогает.
Я верю, что моральные законы человеческого общества порождены опытом этого общества. Для того чтобы человек понял, что убийство, воровство и прочее вредны как для совершающего их, так и для страдающего от них общества, не требовалось нисхождения бога на землю.
Если я нарушаю эти законы морали, то не вижу, почему я этим оскорбляю бога - ибо что для него мои оскорбления? С тем же успехом я мог бы попытаться запачкать какую-нибудь планету, швыряя в нее грязью. Мне кажется, что мои преступления и проступки вредны только для меня и для других людей. Подчиняясь этим законам, я не могу радовать бога - как не радуется планета тому, что я не швыряю в нее грязью. (Читая все это, следует помнить, что, по моему глубочайшему убеждению, я получил эти законы только от человека, а совсем не от бога.) Поэтому я не понимаю, с какой стати в будущей жизни меня должны наказывать или награждать за то, что я сделал в этой".
"Зальцбург, 24 сентября 1897. Судя по неприятному колокольному трезвону, можно подумать, что этот городок с населением в 27 600 человек состоит главным образом из церквей. Деньги воплощают труд, пот, усталость. Вот во что обошлись народу эти бесполезные церкви, вот во что обходится ему содержание бесполезных священников и монахов"… "Духовенство и церковь обездоливают народ, распространяя невежество, суеверие и раболепие, а затем обожествляют себя за свой благородный труд, заключающийся в том, что они раздают крохи помощи, извлекая их не из собственных сундуков, а из карманов тех нищих, которых они же и создали".
БИБЛЕЙСКИЕ ПОУЧЕНИЯ И РЕЛИГИОЗНАЯ ТАКТИКА
ЛИЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ О ЖАННЕ Д'АРК…
(Отрывки)
Жанна д'Арк, ребенок По годам, невежественная, неграмотная деревенская девочка, никому не известная, без всяких связей, застала свою великую страну в оковах, беспомощно простертую под пятой чужеземца; казна была пуста, солдаты разбежались, умы оцепенели, отвага угасла в сердцах за долгие годы чужеземного ига и междоусобной борьбы, король был запуган, покорился своей участи и готовился бежать за рубеж. Жанна возложила руки на этот труп нации - и он воскрес, поднялся и последовал за ней. Она повела французов от победы к победе, она повернула ход Столетней войны, нанесла смертельный удар английскому могуществу и погибла, заслуженно нося звание ОСВОБОДИТЕЛЬНИЦЫ ФРАНЦИИ, которое принадлежит ей и поныне.
И вместо награды французский король, которого она возвела на трон, безучастно смотрел, как французские попы схватили благородную девушку - самое невинное, самое прекрасное и удивительное создание, когда-либо являвшееся в мир, - и сожгли ее живою на костре.
ГЛАВА XIV
ЖАННА БОРЕТСЯ ПРОТИВ "ДВЕНАДЦАТИ ЛЖИВЫХ ОБВИНЕНИЙ"
Наступил апрель. Жанна была больна. Она заболела 29 марта, на другой день после окончания третьего судилища, - ей было совсем плохо, когда произошла только что описанная мною сцена в темнице. Это было очень похоже на Кошона: попытаться воспользоваться ее болезненным состоянием.
Разберем некоторые из пунктов нового обвинительного документа, который можно назвать "Двенадцать лживых обвинений".
В первом пункте говорилось, что Жанна утверждала, будто ей обеспечено спасение души. Никогда она не говорила ничего подобного. Там было сказано также, что она отказалась подчиниться Церкви. И это тоже ложь. Она согласилась передать на суд Руанского трибунала все свои дела, кроме тех, которые совершила по божьему велению, выполняя возложенную на нее миссию: эти деяния она согласилась представить только на божий суд. Она отказалась признать Церковью Кошона и его покорных рабов, но была готова предстать пред судом папы или Базельского собора.
В одном из Двенадцати Пунктов утверждалось, будто она, по собственному признанию, угрожала смертью тем, кто ей не повиновался. Это явная ложь. Еще в одном было сказано, что она уверяла, будто все свои поступки совершала по божьему велению; в действительности она сказала: "все то, что делала хорошо", - эту поправку, как вы помните, она Внесла сама.
Еще в одном пункте говорилось, что она называла себя непогрешимой. Никогда она так себя не называла.
Еще один пункт объявлял греховной ее мужскую одежду. Если так, то она имела на то разрешение авторитетных духовных лиц - архиепископа Реймского и всего трибунала в Пуатье.
Пункт десятый ставил ей в вину то, что она заявила о французских симпатиях св. Екатерины и св. Маргариты и о том, что они говорили на французском, а не на английском языке.
Эти Двенадцать Пунктов подлежали одобрению ученых богословов Парижского университета. К вечеру 4 апреля они были переписаны и готовы. Тут Маншон совершил еще один смелый поступок: он написал на полях, что многие из Двенадцати Пунктов приписывают Жанне нечто противоположное тому, что она говорила в действительности. Эта малость не могла иметь значения для Парижского университета; она не повлияла бы на его решение и не вызвала бы его сострадания, если университет был на него способен, - а он явно отбросил его для выполнения своей политической задачи, но все же славный Маншон поступил благородно.
На другой день, 5 апреля, документ был отправлен в Париж. В тот день в Руане царило волнение, по главным улицам ходили возбужденные толпы и все жадно ждали новостей: разнесся слух, что Жанна д'Арк лежит при смерти. Бесконечные заседания действительно измучили ее, и она захворала. Главари английской партии не на шутку встревожились: а вдруг Жанна умрет, не дождавшись церковного осуждения, и сойдет в могилу незапятнанной? Любовь и жалость народа обратят ее страдания и смерть в мученичество, и после смерти она станет во Франции еще более мощной силой, чем при жизни.
Граф Варвик и английский кардинал Винчестер поспешили в замок и послали за лекарями. Варвик был жестокий и грубый человек, чуждый сострадания. Больная девушка лежала в железной клетке, закованная в цепи, - кажется, это зрелище могло бы удержать от жестоких слов, а Варвик при ней громко сказал лекарям:
- Смотрите, лечите ее хорошенько. Король Англии вовсе не желает, чтобы она умерла своей смертью. Он дорожит ею - ведь он за нее дорого заплатил - и не даст ей умереть иначе как на костре. Ее надо вылечить во что бы то ни стало.
Врачи спросили Жанну, отчего она заболела. Она сказала, что епископ Бовэ прислал ей рыбы, - должно быть, от нее.
Тогда Жан д'Эстивэ стал бранить ее грубыми словами. Он решил, что Жанна обвиняет епископа в попытке отравить ее, а это было ему неприятно. Он был одним из самых раболепных прислужников Кошона и не мог допустить, чтобы Жанна вредила его господину в глазах английского начальства, которое могло расправиться с Кошоном и непременно сделало бы это, если бы заподозрило, что он хочет избавить Жанну от костра, подсыпав ей яду, и таким образом лишить англичан всех выгод, которых они ждали, когда купили Жанну у герцога Бургундского.
У Жанны был сильный жар, и врачи предложили пустить ей кровь. Варвик сказал:
- Только будьте осторожны. Это такая шельма! Она того и гляди убьет себя.
Он боялся, что Жанна, чтобы избежать костра, сорвет с себя повязки и истечет кровью. Врачи все же пустили ей кровь, и ей стало легче.
Впрочем, ненадолго. Жан д'Эстивэ никак не мог успокоиться - так его взбесила жалоба на отравление, которое он усмотрел в ее словах. Вечером он пришел к ней снова и до тех пор угрожал ей, пока лихорадка не возобновилась у нее с прежней силой.
Когда об этом узнал Варвик, он пришел в ярость: опять его добыча готова ускользнуть, и все из-за чрезмерного усердия какого-то дурака. Варвик осыпал д'Эстивэ отборной бранью, - отличавшейся, по мнению сведущих людей, скорее силой, чем изяществом, - и тот больше не вмешивался.
Жанна хворала более двух недель; наконец ей стало лучше. Она все еще была очень слаба, но уже могла выдержать некоторую дозу преследований без особой опасности для жизни.
Кошон тотчас об этом позаботился. Он созвал некоторых из своих богословов и снова пришел к ней в темницу. Мы с Маншоном пошли тоже, чтоб вести протокол, то есть записывать все, что могло пригодиться Кошону, и опускать все остальное.
При виде Жанны я содрогнулся. От нее осталась одна тень! Мне не верилось, что эта тщедушная, бессильно поникшая фигурка со скорбным лицом была той самой Жанной д'Арк, которая столько раз на моих глазах, полная огня и воодушевления, скакала во главе войска под градом смертоносных ядер…
Теперь, глядя на нее, у меня сжималось сердце.
Но Кошон не смягчился. Он произнес еще одну из своих речей, полных лицемерия и коварства. Он сказал Жанне, что некоторые ее показания подрывают основы религии; видя ее невежество и незнание священного писания, он привел к ней мудрых и сострадательных людей, которые могут наставить ее, если она того пожелает. Он сказал так:
- Мы - служители Церкви, и мы по долгу своему, а также и по внутреннему побуждению готовы сделать для тебя все, что в наших силах, и радеем о спасении твоей души и твоего тела, как радели бы о самых близких или о самих себе. В этом мы лишь следуем примеру нашей святой Церкви, всегда отверзающей свои объятия тем заблудшим овцам, которые пожелали бы вернуться.
Жанна поблагодарила его за эти слова и сказала:
- Я больна и, как видно, близка к смерти. Если богу будет угодно, чтобы я умерла здесь, я прошу дать мне исповедаться и причаститься святых тайн и похоронить меня в освященной земле.
Кошон сообразил, что ему представляется удобный случай: ослабев телесно, Жанна устрашилась смерти без покаяния и грядущих мук ада. Значит, теперь легче сломить ее непокорный дух. Он заговорил снова:
- Если ты хочешь причастия, ты должна подчиниться Церкви, как все добрые католики.
Он с нетерпением ждал ее ответа, но ответ показал, что она еще не сдается. Она отвернулась от него и сказала устало:
- Мне нечего больше сказать.
Кошон пришел в сильное раздражение; он угрожающе возвысил голос и сказал, что, чем ближе она к смерти, тем больше должна бы стремиться искупить свои грехи; он снова отверг ее просьбу, раз она не соглашается подчиниться Церкви. Жанна сказала:
- Если я умру в тюрьме, я прошу похоронить меня в освященной земле; если же вы не захотите исполнить мою просьбу, я предаю себя в руки моего Спасителя.
Так продолжалось еще некоторое время, а потом Кошон снова грозно потребовал, чтобы она всецело подчинила суду Церкви все свои деяния. Его угрозы и ярость были напрасны. Жанна ослабела телом, но ее дух оставался духом Жанны д'Арк. Он дал ей силы для мужественного ответа, не раз уже слышанного этими людьми и ненавистного им:
- Будь что будет, а я не скажу и не сделаю ничего иначе, чем уже говорила на суде.
Достойные священнослужители, сменяя друг друга, стали донимать ее рассуждениями, аргументами и цитатами священного писания и при этом постоянно держали перед ней, как приманку для ее алчущей души, причастие и пытались причастием подкупить ее: пусть отдаст свою миссию на суд Церкви, иначе говоря - на их суд. Как будто они-то и представляли Церковь! Но все было напрасно. Я мог бы предсказать им это заранее, если бы меня спросили. Но меня не спрашивали - я был человек маленький.
Они заключили беседу страшной угрозой - угрозой, которая повергает верующего католика в бездну отчаяния:
- Церковь повелевает тебе подчиниться. Если ты ослушаешься, она отступится от тебя, как от язычницы.
Быть отлученной от Церкви! Той высшей силы, которая держит в своих руках судьбу человечества; которая простирает свое могущество за пределы самых дальних созвездий, мерцающих в небе; которая имеет власть над миллионами живущих и миллиардами тех, кто с трепетом ожидает в чистилище искупления или вечной погибели! Если она благоволит к тебе - перед тобой раскрываются врата рая; стоит ей разгневаться - и ты ввергнут в неугасимый огонь ада; власть и мощь ее затмевает мощь земных владык настолько же, насколько мощь земного монарха подавляет какую-нибудь жалкую деревушку. Если от тебя отступился твой король - это означает смерть, и это немало; но быть отлученной от Рима, быть покинутой Церковью? Смерть перед этим - ничто, ибо это означает осуждение на вечную жизнь - но какую жизнь!
Я уже видел в своем воображении багровые волны, плещущие в безбрежном море пламени; видел, как тщетно борются с ними и погружаются в них черные сонмы погибших душ. Я знал, что задумавшейся Жанне предстала та же картина, и не сомневался, что ей придется сдаться; я даже желал этого - ведь эти люди способны были выполнить свою угрозу и обречь ее вечным мукам, - да, они были на это способны.
Но ждать этого и надеяться на это было глупостью. Ведь Жанна д'Арк была совсем особенной, непохожей на других. Верность принципу, верность истине, верность своему слову - все это было у нее в крови и было от нее неотделимо. Она не могла изменить свою природу и отступиться от этого. Она была олицетворением верности, воплощением стойкости. Во что она верила - того она держалась до конца, и самый ад не мог бы ее поколебать.
