ПОД ФРОНТИСПИС

Заслуживает ли осел, чтобы его называли ослом? Ведь у древних он пользовался большим уважением, о чем подробно рассказывает известный геттингенский гуманист Й. М. Геснер в своем трактате "De antiqua bonestate asinorum" ("Об уважении к ослам в древности"). Осел был символом храбрости и неустрашимости. Гомер сравнивал Аякса с ослом. Арабы наградили халифа Мервана званием "осел", потому что он не знал страха в сражениях.

Ученые времен барокко любили шлифовать свой стиль в игривых формулировках. Среди многочисленных encomium (панегириков) мы находим и восхваление ослов. Популярный в свое время сборник Дорнавиуса1 знакомит читателя с трактатом, восхваляющим ослов. "Des Esels Adel" ("Благородство осла") — в трактате под таким названием автор, подкрепляя свои мысли научными доводами, рассуждает о том, что нельзя принижать славное животное даже по той причине, что оно приносит много пользы. Мы не знаем, какие замечательные мысли сыпет осел, когда задумывается в тишине, но вот то, что сыпется из него в прямом смысле, в форме лекарства служит человечеству. Это надо высушить, растереть в порошок, развести в вине и дать несколько глотков такого облагороженного напитка кровоточащему больному. Кровотечение сразу останавливается. Тот же продукт рекомендуется и бездетным супружеским парам. Но не в растворенном виде, а в естественном виде, прожаренным — так утверждает школа Салерно. И вообще оскорбительно обвинять ослов в глупости, когда именно они снабжают людей наиболее эффективным лекарством от полной потери рассудка. Из толстого фолианта "Musaeum Musaeorum" ("Музей музеев"), выпущенного в 1707 году на основании коллекции материалов гессенского врача и естествоведа М. Б. Валентина, мы знаем, что среди медикаментов старых аптек занимала место и ослиная кровь. Ослу делали надрез непосредственно за ухом, т.е. недалеко от мозга. Кровью пропитывали длинные узкие полотняные полосы, а потом в скрученном состоянии хранили их в ящиках в аптеке. Кусочек полотна бросали в воду и, когда кровь вымывалась из него, обладающей лечебными свойствами жидкостью три дня поили больного. Как рассказывают, даже разум буйных помешанных начинал действовать после этого.

К достоинствам осла относится и то, что он чувствует перемену погоды. Если к нему приходит хорошее настроение и он начинает кататься в пыли, будет хорошая погода. Если он грустит и поднимает вверх уши, погода испортится. Людовик XI был недоволен предсказаниями своих астрономов и прогнал их всех. Вместо них он распорядился привести осла, назначив его придворным астрономом. И осел умел не меньше своих предшественников1.

Если уж речь зашла о предсказаниях по звездам, хочу вспомнить книжечку великого голландского ученого Даниэля Хейнсиуса ("Caus Asini" — "Восхваление осла", Типография Элзевир, 1629). Написанный в шутливом ключе в защиту ослов труд отмечает несправедливость того, что происходит с ослом уже в минуту его рождения. Он рождается под той же звездой, что и человек, который родился в ту же минуту, но осел станет только животным для перевозки тяжестей, а человек станет каким-нибудь солидным чиновником.

Правда, что касается перевозки тяжестей, все мы тащим на себе груз нашей жизни и наших грехов. Гашпар Мишкольци в своей цитируемой книге ("Прекрасный дикий сад", 1769) ссылается на предрождественскую проповедь германского придворного проповедника, согласно которой:

"Ее слушатели представляют собой Ослов, приученных к тяжестям, как те, кто несет на себе багаж различного зла. Высшие сословия — еще большие Ослы, так как на них лежит намного больший и весомый груз заботы об обществе, чем на простонародье. Но наш Милосердный Владыка Господь Бог — Осел больше всех иных, ибо вынужден нести на себе груз всех нас".

Но только чтобы эти несущие груз лидеры не вели себя так, как знаменитый осел из Паннонхалмы. Это действительный случай; в его достоверности ручается Ференц Казинци, который сам был свидетелем случившегося. Каждый осел нес два бурдюка, которые заполнялись водой внизу — в деревне, у колодца. Караван ослов выстраивался в длинную очередь за водой; тех ослов, бурдюки у которых заполнялись, погонщики отгоняли в отдельную группу. Мудрый осел после долгого наблюдения сделал нужные выводы и, прежде чем очередь доходила до него, переходил в группу с полными бурдюками. Таким образом, когда остальные рвали жилы под тяжелым грузом, он легко, как пушинка поднимался в гору. Да, но наверху, где воду выливали из бурдюков, его мошенничество должно было выявиться. Осел и на этот случай разработал стратегический план. Он обратил внимание, что здесь в отдельную группу отгоняли ослов с уже опустевшими бурдюками. Поэтому он дожидался, пока общество не разобьется на две примерно равные группы, и потихонечку перебирался к тем, кто остался без ноши. Но разум есть не только у ослов. Погонщики разоблачили хитроумного длинноухого. Но наказывать его не стали, монахи заступились за него и каждый день от души веселились, наблюдая, как хитрое животное точно осуществляет свой стратегический план. Случай этот стал общеизвестен, многие приезжали туда только для того, чтобы увидеть чудо. Когда Казинци был в гостях в Паннонхалме, он тоже был свидетелем этого.

Притча о буридановом осле, по справедливости, была бы хороша для того, чтобы ударить по тому, кто ее придумал. Господин ректор парижского университета Буридан в XIV веке мог бы придумать для своей аллегории более пригодную личность, чем осел. Известно, что тогдашняя схоластика ломала голову над многими тезисами. Одним из них был вопрос о свободной воле. "Если осла хорошо помучить голодом и жаждой, а потом поместить на равном расстоянии от него стожок сена и ведро воды, осел должен решить, утолить ли ему голод или жажду. Как он поступит?" Возможны два ответа:

1. Осел не сможет принять решение и останется на месте. "И тогда он сдохнет", — отвечал Буридан. 2. Осел примет решение и направится или к стожку, или к ведру. "Но тогда, значит, свободная воля существует", — победно звучала реплика. Поучительный смысл этой остроумной притчи с веками забылся, и в наши дни ее используют только для того, чтобы охарактеризовать человека, который не может принять решение Это несправедливо, потому что настоящий осел наверняка нашел бы более разумное третье решение, отличающееся от схоластических размышлений.

По ассоциации мне вспоминается эпизод университетской жизни давних времен.

ОСЕЛ, ВОЗВЕДЕННЫЙ В ДОКТОРСКУЮ СТЕПЕНЬ

Это произошло в Авиньоне в последний день масленицы 1647 года. По улицам города прошла странная процессия. Шесть ослов тянули украшенную коляску, в которой сидел седьмой. Не маска, не символ, как буриданов осел, а настоящий четырехногий длинноухий осел. Его морду украшали огромные очки, перед ним стояла подставка для книг с крупным научным томом на ней. По обеим сторонам от животного сидели два студента; один из них изображал Платона, другой — Аристотеля. За упряжкой следовала тысячная толпа. На центральной площади осел был торжественно возведен в докторскую степень, при этом были соблюдены все нюансы принятой церемонии. На празднике присутствовали отцы города, многочисленная знать, герцоги и графы.

В чем смысл сыгранной на масленицу комедии? Было ли ее целью высмеять возведенных по милости князя в докторскую степень людей, освобожденных от экзаменов doctores bullati? Или шумиха была направлена против безграмотных студентов? То, что организовали церемонию сами студенты, сомнений не вызывает. Но хохочущий хор, звучащий во время праздника, был, наверное, не слишком приятен для слуха преподавателей. Как бы ни воспринимали они дурачившийся парад, он был резкой сатирой на хозяев университета.

Вопрос: студентов в старину кормили питательным хлебом науки или им бросали колючий репейник? Мы отдаем должное людям исключительного разума, но средний преподаватель не мог излучать свет из темноты своего мозга. В своей книге, представляющей достопримечательности Вены, Й. Б. Кюхельбеккер подробно рассказывает и об университете1. Этот древний предшественник бедекеровских путеводителей рисовал грустную картину того, как изучают в Вене науки. Филология поклонялась "Святому Аристотелю" и ни на шаг не отходила от него. На факультете права тянули свою давно устаревшую песню никчемные правоведы, не терпевшие никаких нововведений. На медицинском факультете преподавались такие невероятные истории и теории, что каждый здравомыслящий человек должен был бы стыдиться этого. В этом причина того, что более состоятельные студенты уезжали в Лейденский университет и там пополняли запас своих знаний.

Доказательством тому, что "Святой Аристотель" из Вены заехал и в Пешт, служат те бесплодные мелочные проблемы, которыми старательно занимались на филологическом факультете Пештского университета2. Например:

Предпочтительнее ли для философа жить на своей родине или за ее пределами?

Благородный человек может лучше послужить своей родине воинскими доблестями или знанием права?

Что полезнее для человечества: воздух или огонь?

Волк больше радуется при виде овцы, или овца пугается больше при виде волка?

Формализм Аристотеля подобным же образом пропитал и германскую теологию. Не удивительно, что Вайслингер, знаменитый автор "Friss Vogel oder stirb" ("Жри, птица, или умри") в раздражении задал каверзный вопрос:

Если старуха родит майского жука, и тот после четырехдневной лихорадки сдохнет, можно ли произносить над ним надгробную речь?

ГАЛЕН И АВИНЬОНСКИЙ ОСЕЛ

Не только философ Аристотель препятствовал прогрессу науки. Для таких же подножек использовали свой авторитет отцы медицинской науки того времени. Здесь, в истории медицинской кафедры, мы встречаемся с чудеснейшими проявлениями человеческого разума: из запертой на семь засовов тюрьмы человеческой глупости разум был способен не только вырваться, но и подняться до высот современной медицинской науки.

Старые профессора старого университета объясняли старые труды старых авторитетов. Позже из этих объяснений делались выдержки — так называемые суммы, к суммам добавлялись глоссы, глоссы сопровождались комментариями. Случалось, что не делалось и это, и все преподавание сводилось к чтению текстов. Великий анатом Весалий (1514-1564) так вспоминает свои университетские годы:

"Профессор Сильвий начал читать книги Галена о деятельности человеческих органов. Когда он дошел до середины первой книги, то остановился и сказал, что то, о чем речь пойдет после этого, очень сложный вопрос, студенты все равно не поймут его, так что продолжение чтения будет только напрасной потерей времени. После чего он сразу перескочил к десятой книге и без остановок прочитал десять глав. На последующих лекциях он делал то же самое, прыгал от одной главы к другой и за шесть дней завершил чтение. При этом он не поделился ни одной каплей собственной мудрости, полностью положившись на Галена. Об анатомировании не было и речи. В аудиторию принесли несколько частей трупа собаки, но студенты даже до них не могли дотронуться, только профессор показывал что-то. За три дня с анатомией было покончено".

Схоластика помогала сделать науку еще безрезультатнее. Известный падуанский профессор Пьетро д'Абано (1250-1316) занимался разбирательством таких вопросов: Череп создан для мозга или для глаз? Отличается ли сила, вызывающая рост, от питательной силы? Рост вызывается формальными или материальными сторонами? Является ли холод существенным произведением природы или только побочным?

Перед возведением в докторскую степень студент должен был написать диссертацию по какому-либо медицинскому вопросу. Это были так называемые "тезисы". Тезисы обсуждались — иногда по полдня — под председательством ученых профессоров. По каким научным проблемам текли эти дискуссии? Ответ на это дает образец, составленный А. Франклином по дневниковым заметкам парижского факультета1.

Estne foetus matriquam patri similior? (На кого больше похож зародыш: на мать или на отца?)

An aeris quam cibiet potus major necessitas? (Более важен ли воздух, чем еда и питье?)

An insanienti amore virgini venae sectio? (Можно ли вскрывать вену девушке, которая потеряла рассудок от любви?)

An ex solo pane el aqua vita salubrior? (Полезно ли для здоровья жить на хлебе и воде?)

An formosae fecundiores? (Более плодовиты ли красивые женщины?)

An ex salacitate calvities? (Приводит ли разврат к полысению?)

Estne foemina viro salacior? (Кто развратнее: женщина или мужчина?)

An casti rarius aegrotant, facilius curantur? (Реже ли заболевают и быстрее ли выздоравливают мужчины, ведущие порядочный образ жизни?)

An singulis mensibus repetita semel ebrielas salubris? (Полезно ли для здоровья раз в месяц напиваться допьяна?)

Estne foemina opus naturae imperfectum? (Является ли женщина менее удачным творением природы?)

АТАКА НА БОЛЬНОГО

В мою задачу не входит детально показать внутреннюю структуру университетских фабрик по подготовке врачей. Для этого потребовалось бы больше места, чем то, которым я располагаю. Да к тому же мне кажется, что мое мнение не может быть определяющим. Лучше я спрячусь за мнение отдельных авторитетов.

О вышедшем с фабрики и навязанном человечеству враче Мольер сказал устами Беральда в "Мнимом больном": "Послушай их, когда они разговаривают: мудрейшие мужи мира. Посмотри на них, когда они действуют: самые безграмотные из всех людей".

На это можно ответить, что не каждое слово автора комедии можно принимать за чистую монету. Сошлемся на Бурхаве2 (1668 — 1738), крупнейшего медика своего времени, который пользовался известностью и на других континентах. Однажды к нему обратился за советом китайский мандарин, который направил свое послание по следующему адресу: господину Бурхаве, врачу в Европе. И письмо безошибочно прибыло в Лейден. Этот большой человек с глубоким мышлением, который сделал всемирно известным Лейденский университет, к каждому слову которого жадно прислушивались студенты, лаконично изложил свое мнение о предшественниках в одной фразе:

"Если то небольшое добро, которым человечество обязано полдюжине настоящих врачей по призванию, сравнить со всем злом, творимым безбрежной массой остальных врачей, у нас не останется ни капли сомнения, что было бы намного предпочтительнее, если бы в мире никогда не было врачей".

Арнальдус Вилланова, известный врач XIV века, в своих трудах предупреждает своих учеников, что в присутствии больного никогда нельзя колебаться. "Представим себе, что вы не в состоянии разобраться в болезни клиента. В этом случае надо решительно заявить, что у больного увеличена печень. И хотя клиент будет утверждать, что у него болит не печень, а голова или другая часть тела, продолжайте убеждать его, что причина заболевания таится в печени. Лучше всего, если увеличение вы выразите термином opilatio. Больной его не поймет, и это важно, чтобы он не понял"1.

Откровенное высказывание. Но ведь может попасться такой больной, который знаком с этим трюком и пригласит на консультацию нескольких врачей. Все напрасно, это ему не поможет. Мастерски изображавший парижские нравы Луи Себастьян Мерсье успокаивал беспокоившихся за свою жизнь тяжелых больных следующим образом:

"Все больные в Париже распределены между определенным количеством врачей. Если кто-то из врачей допустит роковую ошибку, остальные промолчат, больше того, даже подтвердят правильность принятого решения. Ни один из них не скажет ни слова о предписаниях коллеги, и больной может скончаться на глазах у десятка врачей, которые прекрасно знают, что надо сделать, но по велению духа коллегиальности позволят сотоварищу завершить планомерное убийство"2.

Мы знаем, что француз ради красного словца готов высмеять самого себя. В компании парижских врачей зашел спор о воскрешении библейского Лазаря. Когда все высказывали свое мнение, доктор Пирак негромко молвил: "Если бы он умер от моей руки…"

ТРИ ЛИЦА ВРАЧА

Старая пословица гласила о враче того времени, что у него три лица: лицо порядочного человека в повседневной жизни, лик ангела у постели больного и лик дьявола, когда он просит свой гонорар. Правоведы дразнили их trifontes

-трехликими.

Чтобы меня не обвинили в предвзятости, по вопросу о третьем лице я передам слово врачам.

Указания салернской школы распространяются и на то, чего должен придерживаться врач в отношении финансовой стороны лечения больных3. Прежде всего он должен быть одет в шикарный костюм, быть верхом на лошади, причем конь должен быть в богатой упряжи, потому что такой блестящий внешний вид уже сам по себе позволяет просить более высокий гонорар. В присутствии больного надо сохранять оптимистическое выражение лица, но родственникам следует сообщить, что случай тяжелый. Этим добивается двойной эффект: если больной выздоровеет, можно просить большой гонорар, в случае же его кончины ответственность не так велика.

Может случиться, что врач не видит необходимости в применении каких-либо лекарственных средств. В этом случае также надо прописать лекарство, чтобы больной не решил, что выздоровел он сам по себе.

Золотое правило: exige dum dolor est. Проси деньги, пока больной страдает. И все же, что делать, если врач пропустил благоприятный момент, и больной не платит? Совет магистра Салернуса готов: пациента следует вновь сделать больным. Для этого есть много способов; самое простое, если врач под предлогом дополнительного курса лечения пропишет диету и вместо соли подмешает в пищу квасцы. Больной должен знать, что его здоровье зависит от врача.

Таким образом, больной в старину мог поразмыслить, что ему делать, если злой рок отдал его в руки врача? Я сошлюсь на еще один случай из практики Бурхаве. Может быть, это только анекдот; может быть, это действительный случай, но произошел он не с Бурхаве, а с кем-то другим, а имя Бурхаве использовали для того, чтобы придать анекдоту значимость. Словом, после кончины гиганта медицинской науки вместе с завещанием был обнаружен запечатанный конверт. Решили, что в нем сосредоточено все искусство врача, секрет чудесных излечений. Конверт вскрыли. В нем был лист бумаги со следующим текстом: "Держи голову в холоде, желудок в голоде, ноги в тепле — и плюй на врачей ".

Человек ненасытен. Он не удовлетворяется тем, что у него есть, ему всегда надо больше. Кого природа наградила благотворной глупостью, освобожден от труда мыслить, защищен от назойливых сомнений. И ему еще мало этого. Он развивает, увеличивает свою глупость и оказывается в положении капиталиста в случае инфляции: капитал становится больше, а стоит еще меньше.

Самый популярный инструмент разжижения мозга — выпивка.

Боже упаси, чтобы я сказал хоть слово против вина, выпивок, опорожненных стаканов. До тех пор, пока это не переходит в пьянство, оно не шокирует даже человека, пьющего только воду. Шандор Петефи в абсолютно трезвом состоянии писал свои гимны вину. "Да неужто это пятый был стакан? Ты сегодня рановато, братец, пьян."

Мы должны знать, какова была вместимость старого дебреценского стакана, чтобы достойно оценить продукцию. В отношении знаменитых венгерских пьянок до нас дошли сообщения, не содержащие точных данных о количестве выпитых напитков. Даже Петер Апор1 тоже не детализировал, когда рассказывал о пьянках господ из Трансильвании: "Двумя руками поднимали они красные кувшины с вином, двумя руками ставили эти кувшины на стол, двумя руками подносили кувшин ко рту и выпивали вино, что очень им было по вкусу". Он писал также, что иногда за здоровье хозяина поднимались трехэйтелевые кувшины. Один эйтель равен приблизительно 0.8 литра, так что, если гость вливал в себя содержимое такого кувшина, он промачивал горло 2.4 литра вина. Это, конечно, героический поступок, но если мы полистаем зарубежные хроники, мы сможем найти точные данные о намного более обильном смачивании горла.

Рекорд древнего Рима — 3 конга, т. е. 9,825 литра (1 конг -3,275 литра). И не по частям, а одним приемом, не отрываясь. Этот головокружительный результат родился за столом императора Тиберия. Император и сам был известным пьянчугой. Его солдаты довольно неуважительно переиначили его имя. Вместо Тиберий Клавдий Нерон они использовали прозвище Биберий Калдий Мерон (Биберий — пьяница, Калдий -разгоряченный вином, Мерон — тот, кто пьет вино, не разбавляя его). До него дошла весть, что в Медиолануме живет большой любитель вина по имени Новеллий Торкват. Он знаменит тем, что какую бы посуду не наполнили ему до верху вином, он способен выпить все вино одним махом. Его пригласили в Рим. Во время пира император распорядился залить в огромный кубок три конга вина и произнес здравицу в честь "винохлеба". После чего ждал, чем кончится дело. А кончилось оно тем, что герой пира одним махом, не сделав ни одного выражающего протест жеста, влил в себя это море вина. Награда не заставила себя ждать, император назначил талантливого человека проконсулом. В общественной жизни он был известен под именем Триконгий, что соответствует нашему прозвищу "Десятилитровый".

Вы можете подумать, что перекрыть этот рекорд невозможно. Но ошибаетесь. Мы знаем еще более выдающееся достижение. Правда, рекорд был установлен не на пиру, а там, где и устанавливаются обычно рекорды: в состязаниях мастеров выпивки. Мы знаем, что у Александра Македонского были две страсти: завоевывать страны и пить допьяна. Ходили слухи, что он и умер от того, что из простого бахвальства заглотнул содержимое двухконгового кубка, от чего резко сник, опрокинулся на спину на подушки и больше уже не поднялся. Был у него старый философ, брамин Каланос. Тот, когда с возрастом и от болезней ослаб, не захотел жить дальше и выбрал добровольную смерть. Он сложил костер по индусскому обычаю и сжег себя заживо. Александр, по греческому обычаю, в рамках поминального пиршества устроил состязания, в том числе и конкурс мастеров выпивки. Первым призом был один серебряный талант. О результате мы узнаем из Плутарха. Состязание было упорным, тридцать пять человек выпили столько, что сразу здесь же и умерли. Еще шестеро пали смертью героев спустя несколько дней. Приз завоевал победитель по имени Промах, заливший в себя 4 конга, т. е. ровно 13 литров вина.

Эти несколько цифр я назвал только для того, чтобы кратко проинформировать вас, на что способна человеческая глотка. Собственно говоря, к моей теме относится не количество выпивки, а те пары, которые исходят из нее и затуманивают, ослабляют и разжижают мозг. Обзорная история разжижения мозга еще не написана. Можно было бы подробно порассуждать о сосудах для питья, обычаях, видах напитков, роли питья в жизни отдельных народов и т. д.

Для описания всего этого нужен более высокий талант, такой, который двумя руками возьмет кувшин науки и будет пить из него. Я осмеливаюсь только на то, чтобы в порядке дегустации сделать несколько глотков из того винного потопа, который со времени Ноя залил мир.

Что скрывать, к нашим предкам тоже относится то, что выразил когда-то студент: "Я всегда говорил, чтобы они не пили, и все-таки мы всегда пили".

В чем могла быть причина? Может быть, плохую колодезную воду они заменяли более благородным напитком? Или следовали старинному совету медицинской науки, согласно которому в вине скрыта значительная излечивающая сила и регулярное ежемесячное опьянение способствует полному обновлению организма? А особенно беспокоившиеся за свое здоровье мужи прибегали к операции обновления и ежедневно. Или просто и кратко: хотелось захмелеть, выпивка была приятна.

Пьянство не считалось постыдным; при условии, что опьянение проходило по правилам. Для выпивки существовали специальные правила. Всеобщим был древний ритуал выпивки: здравица. Пили за все, что можно только представить: здоровье друг друга, в память о покойниках, за благополучие дома, за гибель врагов. Михай Череи1 порицает эту незавидную привычку, объясняя даже успех турецкого нашествия неумеренным питьем.

"Бедный венгр пил до тех пор, — пишет он, — пока ведущий трезвенный образ жизни нечестивый турок захватил нашу бедную страну и напоил нас нашей собственной кровью, а мы ничему не научились и, поднимая стаканы и произнося здравицы, хотим разгромить турецкое войско. Как справедливо заметил Петер Пазмань2, столько вина до сих пор выпили венгры за погибель турков, что если это вино слить в глубокую долину и поместить в ней лагерь турецкого султана, турки не смогли бы выбраться оттуда и захлебнулись бы в этом вине. Вино венгры уже и грехом не считают. Если кто-то произнесет здравицу за твое здоровье, а ты не выпьешь этот стакан, ты наживешь себе смертельного врага, над тобой будут издеваться, тебя будут унижать и даже прогонять из-за стола".

Хотя если выпитое венграми вино могло бы заполнить глубокую долину, то о многих европейских народах можно было бы сказать, что выпитый ими алкоголь по количеству мог бы напоить Сахару.

ОТ ТОСТА ДО "ПЕЙ ДО ДНА"

Я должен остановиться на тосте. Тост, как и другие правила застолья, ярко показывает ход мысли пьяницы. Он и сам прекрасно понимает, что пьянство оглупляет его до уровня четвероногого животного, поэтому ищет оправдания. Поэтому так много придумано застольных церемоний — от тоста до правил, заключенных в систему Jus potandi (питьевое право). Он напивается не ради утоления собственного желания захмелеть, он только вынужден подчиняться правилам. Зачем он идет туда, где действуют такие правила, об этом он молчит.

Но не молчит так называемая бичующая литература, как это мы видели на высказываниях Михая Череи. С равным возмущением выступают по этому вопросу протестант Гашпар Хелтаи1 и католик Янош Таксоньи2. А в немецкой литературе я обнаружил протест сразу тридцати семи писателей, собранный в книге XVIII века. Все они нападают на отравляющие души и оглупляющие традиции Zutrincken3. Франк Себастьян, автор первой всемирной истории на немецком языке, на небольшое время оставил свой гигантский труд, чтобы бичем злости отхлестать вредоносную моду Zutrincken. Эта книжечка его выдержала десять изданий4.

В Англии против тостов выступил, в частности, такой стойкий пуританин, как Вильям Прайн. Известное под названием "pledging" правило застолья он назвал грехом, недостойным христианина. "Грех, действительно, грех", — признали англичане и продолжали пить.

Pledge по-английски означает гарантия, мера предосторожности. Какое это имеет отношение к тосту? Вот объяснение:

Английский король Эдуард II был из ревности убит мачехой. Ему вонзили в спину кинжал во время выпивки. Человек в старину во время питья был совершенно беззащитен, потому что двумя руками держал огромный бокал и лил себе в глотку вино так долго, что за это время его могли зарезать и не один раз. С тех пор сложился обычай pledging. Собирающийся выпить обращался к одному из соседей по столу, не хочет ли он выпить с ним бокал безопасности? Тот, естественно, отвечал согласием, становился за спину произносящего тост и держал над его головой обнаженную саблю до тех пор, пока тот пил. Это был символ дружеской услуги: охранять безопасность друга, пока тот находится в беззащитном состоянии. Потом, естественно, оказывалась встречная услуга.

"Pledging" давно стал отжившей модой, а вот тост жив и сегодня. Что такое тост (toast), мы знаем. Это ломоть поджаренного хлеба. Но почему это английское слово означает здравицу за бокалом вина, этого не знают достоверно и в самой Англии.

Согласно одной из версий, на дно винного бокала было принято бросать ломоть поджаренного хлеба, а уже на него наливать питье. Бокал во время произношения здравиц ходил по кругу, из него все пили по очереди один глоток, и когда бокал возвращался к хозяину, он выпивал остаток питья и съедал жаренный хлеб — тост.

Другие ищут происхождение слова в анекдоте, родившемся во времена короля Карла II. Случилось так, что одна из придворных дам, связанная нежными чувствами с королем, приняла ванну. Это не было бы само по себе событием, достойным упоминания, хотя в то время купание не причисляли к кругу дел первой необходимости. Купание, о котором идет речь, произошло в городе Бат, известном своими лечебными водами. Во время первого же после этого случая обеда при дворе один находчивый кавалер произнес здравицу в честь вышеупомянутой дамы. Но не вином, а той водой, в которой искупалась фаворитка. Идея была поддержана, кубок прошел по кругу, и вельможи с энтузиазмом глотали облагороженную таким образом минеральную воду. Но самый последний из джентльменов отклонил кубок, заявив: питье его не интересует, он с удовольствием попробовал бы сам тост.

Из этого анекдота можно сделать вывод, что с того времени плавающий в вине кусок хлеба символизировал придворную даму, в честь которой произносилась здравица, а в переносном смысле — саму здравицу.

Легче выяснить обстоятельства рождения правила "пить до дна", которое носит название "пить до ногтя". В Венгрии тоже существует выражение "пить до ногтя". На след наводит его первоначальное латинское наименование: supernaculum. В древнем Риме пьющий должен был опустошить бокал до последней капли. До последней капли в полном смысле этого слова, потому что в бокале нельзя было оставить больше одной капли питья. Проверялось это таким образом: выпив содержимое, надо было перевернуть бокал вверх дном и подставить под него ноготь мизинца левой руки. Если последняя оставшаяся в бокале капля падала на ноготь и не скатывалась с него, это служило доказательством, что содержимое бокала честно выпито до дна. Если же остаток скатывался с ногтя, согласно правилу надо было выпить еще один бокал. Не надо говорить, что наказание давалось по блату, популярный обычай "пить до ногтя" пережил всемирное господство Рима и пустил корни и в британской и в мировой литературе.

КАК ПЬЕТ СТУДЕНТ?

Случайные правила питья бледнеют в сравнении с яркими лучами Системы, которые проникали во все уголки, где лилось вино. Был один слой общества, который поглощал вино в размерах, недоступных другим слоям. Это студенты. Они не просто пили очень много, но, как это и подобает сведущей в науках молодежи, объединили правила питья в систему. Это была уже упомянутая выше Jus potandi, т. е. Церемониал Пития1, в котором были собраны воедино имеющие обязательную силу сборники правил пития различных студенческих объединений, так называемые "Komment-Buch".

Из него мы узнаем, что на опустошение бокала распространялось действие двух систем: партиальной и тотальной, т. е. частичной и полной. При частичном опустошении бокал выпивался не за один раз, а по частям. Такое питье не пользовалось большим уважением. Зато высочайшим признанием пользовался modus bibendi totalis. У него тоже было две разновидности: Hausticos и Floricos.

Операция Hausticos проводилась таким образом, что пьющий поднимал бокал ко рту и одним махом, не переводя дыхания, выпивал все содержимое. Такое умение считалось обычно азбучным, им должен был владеть каждый, кто хотел занять место за приятельским столом.

Floricos предусматривал уже готовность более высокого уровня. Выполнить его особо крупным бокалом было нельзя: требовалась посуда, горло которой было уже традиционно. Пьющий по этому способу должен был охватить губами, как кольцом, верхний край бокала, потом резко задрать голову, чтобы содержимое оказавшегося в вертикальном положении бокала одним махом перелилось в горло.

В ходе застолий такого рода могли возникнуть самые разные юридические вопросы.

Вопрос первый: что произойдет, если за кого-то произнесут тост способом Floricos, а он отказывается пить, заявляя, что он не рискует пить, так как не владеет этим методом? -Ответ: из-за этого нельзя накладывать на него наказание, потому что никого нельзя заставить совершать поступок, требующий от него сверхъестественных усилий.

Вопрос второй: что произойдет с тем, кто откажется пить способом Hausticos или не сможет выпить этим способом? -Ответ: без всякого сожаления следует заставить его выпить штрафной бокал, потому что никто не имеет права освободить себя от того, что должен уметь делать каждый.

Вопрос третий: что произойдет с тем, кто согласится выпить способом Floricos, приступит к операции, но попытка будет неудачной? — Ответ: такой тип должен все начать вновь и пить до тех пор, пока глаза у него не вылезут на лоб, ибо он взялся за то, что делать не умеет.

К двум основным способам питья добавлялись и различные трюки. Тот, кто хотел особо показать себя, брал бокал не руками, а зажимал его верхний край губами и таким образом поднимал; другой зажимал бокал локтями и пил так; третий брал сразу два бокала и одновременно лил их содержимое в рот с двух сторон. Бывали и такие, кто не пил непосредственно из стакана, а наклонял голову назад и цедил вино на лоб; вино со лба должно было по гребню носа течь прямо в рот. Курносые даже не пытались освоить этот способ, этот аттракцион хорошо получался у тех, у кого был длинный или орлиный нос.

Более сложными методами питья были следующие:

Клевер. Тот, за здоровье которого произнесен тост, должен выпить три бокала, один за другим, залпом. Если тот, кто произнесет тост, настаивает и на стебле клевера, надо опрокинуть и четвертый бокал.

Хождение в ригу. Для этого метода нужна была крупная емкость, которую передавали по кругу, и все пили из нее. Последний должен был выпить до дна, сколько бы выпивки в ней не оставалось. А потом по кругу вновь запускалась полная посуда. До каких пор? Jus potandi не дает никаких указаний по этому поводу. Видимо, до тех пор, пока держатся на ногах или не отправятся в ту самую ригу.

Перлэнке. Происхождение названия выяснить очень трудно. Пили из большого кубка таким образом, что тот, в чью честь произносили тост, выпивал столько вина, сколько ему хотелось, а остаток выплескивал в лицо тому, кто произнес тост, после чего кубком бил его по голове. Запрещалось сердиться на эту унизительную грубость. Зато была возможность отплатить обидчику той же монетой.

Конь и всадник. Кубок ставили на землю в дальнем углу зала. Тот, кто должен был по очереди пить, становился на четвереньки, а другой садился ему на спину. Стоявшему на четвереньках надо было добраться до кубка, после чего выпить из него. Всадник в это время мог как угодно терзать и мучать его. Был случай, когда очередь дошла до герцога Вратислава Девятого, который послушно последовал правилам "Komment" и дополз на коленях до кубка. Его всадник, кавалер по имени Хан, был к тому времени так пьян, что, плохо соображая, да простит меня читатель, плюнул в кубок. Герцогу ничего не оставалось, как выпить из кубка. Правила надо соблюдать.

Sine Tuck, sine Muck, sine Bartwisch. Подробностей о правилах выпивки, которая носила такое звучное наименование, мы не знаем. Jus potandi упоминает только, что безбородые принимать участия в ней не могли.

Curl murl puff . Об этом мы вообще ничего конкретного не знаем, хотя, судя по названию, это была интересная церемония, которая могла закончиться и ударом кубка по голове, как в Парлэнке.

Я уже говорил о юридических вопросах, связанных с Hausticos и Floricos. Они составляют только часть юридических правил, действующих в области винопития. Перечислять их в наш сухой век было бы скучно. Чтобы почувствовать, о чем идет речь, назовем такую возможность: что произойдет, если компания по очереди пьет из большой посудины, и кто-то во время питья чихнул в нее? Знатоки винного права утверждают, что в таком случае следует немедленно прекратить выпивку и заставить виновного выпить всю чашу до дна. Затем следовало распорядиться принести новую чашу, наполнить ее и продолжать винное турне или винный турнир. Название можно выбрать по вкусу.

Остальные параграфы посвящены тому, с рюмки или с бокала надо начинать выпивку? Пить следует не спеша, но долго, или же бокалы следует опрокидывать один за другим? Каким образом можно сорвать планы тех, кто стремится избежать участия в выпивке, помешать осуществлению их замысла? И т. д.

Сколько бы параграфов ни существовало, все заканчивалось одинаково: господа студенты, точно следуя древним правилам, очень быстро напивались до свинского состояния. Они буянили, хулиганили, дрались. Затуманенные алкоголем, они бросались друг на друга при малейшем мнимом оскорблении. Сверкали клинки, и не однажды алая кровь проливалась на пятна от красного вина. Если они выходили на улицу, свои бесчинства они продолжали там. Мирным гражданам не рекомендовалось появляться на улицах немецкого университетского города ночью. Пьяная студенческая компания могла зарезать или избить их. Без всякого повода, если только не считать за повод разницу в состоянии: студенты были пьяны, а гражданин — трезв. Если он и был трезв.

НЮРНБЕРГСКАЯ КОЛЫМАГА

А трезв-то он и не был.

Горожанин пил столько же, сколько студент или знатный господин. Сама история немецкой культуры установила, что в XV, XVI и XVII веках немцы пили так же неумеренно, как их предки во времена Тацита. Антоний Кампан, секретарь папского легата при дворе Фридриха III, писал о них: "Nihil hic aluid est vivere quam bibere" ("Жизнь здесь не что иное, как питье"). Герман Шрадер в своей прекрасной небольшой по объему книге ("Das Trinken in mehr als 500 Gleichnissen und Redensarten", Берлин, 1890) собрал более пятисот пословиц и поговорок с винных полей пьянства, и они показывают, как широко распространился дух пития в мире мыслей народа. Он же упоминает как характерную примету, что в немецком языке для выражения сильного желания используют слово "жажда": Thatendurst, Rachedurst, Geld-, Gold-, Ehr, Lese-, Bildungs, Wissens-, Freiheits-, Friedens-, Ordens-, Titel-, Wonne-, Liebesdurst. Среди образных выражений видное место потребовало и выражение пьянства: Frendetrunken, begeisternugstrunken, gefubls-, glaubens-, liebes-, sieges-, wonne-, kampfes, hoffnungs-, schlaftrunken.

До нас дошло наглядное доказательство, демонстрирующее распространение пьянства среди населения.

Нюрнбергская колымага. В Нюрнберге в ночное время перед дверями наиболее посещаемых кабаков всегда готовили колымагу, которая была собственностью мэрии. Она направлялась к кабакам по решению мэрии, чтобы городские служащие загружали в нее и отвозили напившихся до потери сознания горожан. "Правильно, — кивнет с одобрением читатель. — Если порядочные горожане напились так, что не могли стоять на ногах, они и заслуживают того, чтобы освобождаться от винных паров в тюремной камере". Не совсем так. Колымага, собственно говоря, должна была уберечь выпивших горожан от валяния в грязи и помешать торопившимся утром на занятия школярам увидеть это неприглядное зрелище. Служащие бережно укладывали опьяневшего мужчину в колымагу, доставляли до дома и передавали ожидавшей его дома супруге1.

ПЬЕТ КАВАЛЕР, ПЬЕТ СУДЬЯ

Знать пила, конечно, не в кабаках, а дома. Поэтому не городские служащие загружали их в колымагу, а собственные лакеи или пажи волокли их в их покои.

Одним из самых известных выпивох XVI века был кавалер Швейнихен. В его доме всегда было не только вино, но и чернила, которыми он старался запечатлеть все события своей жизни. Он писал простыми словами, его откровенный дневник знакомит современного читателя с интереснейшими данными. Одно из событий 1576 года произошло при дворе маркграфа Иоанна в Нассау. Кавалер попал туда в качестве гостя, и его первым деянием стало то, что за ужином он напоил до беспамятства всех придворных маркграфа. Маркграф решил отплатить за позор и на следующий день за обедом произнес тост за здоровье кавалера, передав тому так называемый гостевой кубок, который по традиции гость должен был выпить. Все это хорошо, но в качестве гостевого кубка в этот раз была огромная чаша емкостью три кварты, т. е. около трех с половиной литров. Кавалер Швейнихен встал, собрался с духом и одним махом влил в себя это огромное количество гостевого нектара. Желудок у него не лопнул от этого, более того, разошедшийся кавалер произнес тост за здоровье гофмаршала и во второй раз также до дна опустошил чашу. Гофмаршал должен был повторить вслед за кавалером этот поступок, но он был не в состоянии одним махом опорожнить огромный сосуд и выпил его отдельными глотками. В наказание ему надо было еще раз выпить три с половиной литра вина. Но этого гофмаршал уже не смог перенести, совершенно опьянев, он свалился со стула, и пажи отнесли его в его комнату.

Кавалер Швейнихен принес известность не только своему имени, но и своему гербу, на котором на щите был изображен дикий кабан.

Еще один относящийся к тому времени дневник, домашняя хроника графов Циммерн, откровенно говорит, что в то время пили все, пили по всем случаям и пили много. Пили на свадьбах, на похоронах, пили в честь заключения договора, пили перед судебным заседанием. Пили и после заседания, причем прямо на месте пропивался штраф. Осужденный с удовольствием платил, потому что так он мог выпить вместе с судьями.

Пили в камере пыток. В XVII веке случилось так, что город Брауншвейг не поделил чего-то с герцогом. Знатных горожан за это обвинили в бунте, отдали под суд и начали пытать. Во время пыток члены суда постоянно пили, к тому же настолько неумеренно, что некоторые из них, совершенно опьянев, падали на стол и засыпали. Бывало, что такой пьяный судья просыпался от криков жертв и бросал палачу: "Продолжайте, мастер, продолжайте, так ему, мошеннику, изменнику!" А потом вновь валился на стол и продолжал спать. Палач был так же пьян, как и члены суда2.

Скандальных размеров пьянство считал чрезмерным и Мартин Лютер. В 1527 году он оказался на пиру рядом с люнебургским герцогом Эрвином. Пир проходил в Торгау. Речь зашла о неумеренном пьянстве. Лютер обратился к герцогу:

— Примером в этом отношении должна была бы служить знать!

— Конечно, конечно, — поддержал его герцог. — Ведь если бы мы не служили примером, в Германии и не пили бы столько3.

НА БОЛЬШОЙ БОЧКЕ

Какой же пример показывала знать?

Гордостью известных винных подвалов были большие бочки4. Большая бейдельбергская бочка имела длину 11 метров, диаметр 8 метров, в нее вмещалось 99 тысяч литров вина. Бондари не сделали ее стотысячелитровой, потому что в то время считали в ако (один ако равен примерно половине гектолитра), и тогда в бочку вошло бы 2040 ако. Бочка напоминает нарядную галеру, она украшена скульптурами, резьбой по дереву. На ее верхнюю часть можно подняться по лестнице, там есть надстройка типа балкона, на ней часто устраивали пиры.

Барон Пельнитц в своих мемуарах рассказывает, что, когда в 1719 году он посетил двор пфальцского курфюрста, ему была оказана великая честь: курфюрст пригласил его осмотреть большую бочку, причем в церемонию осмотра, естественно, была включена и праздничная выпивка.

Осмотр начался с торжественного парада. Впереди шли трубачи, за ними — придворные, замыкал шествие сам курфюрст с придворными дамами его дочери. После того, как они разместились на бочке, курфюрст произнес тост за здоровье Пельнитца и вручил ему немилосердных размеров кубок, предназначенный специально для гостей. Перед этим курфюрст, как этого можно было ожидать от такого владыки, сам выпил полный кубок и распорядился наполнить его вновь. Очередь теперь была за бароном, который попросил разрешения на то, чтобы выпить кубок не одним махом, а мелкими глотками, ссылаясь на то, что он здесь гость. Курфюрст милостиво разрешил это, пусть пьет глотками, раз он такой хилый. После этого барон начал мошенничать. Когда в разгар пира на него переставали обращать внимание, он выплескивал содержимое кубка рядом с бочкой. Остаток на дне он выпивал и гордо демонстрировал, что он выпил все до дна.

Но и мошенничество не помогло ему. Принцесса и ее придворные дамы прибегли к известному приему: они произносили тосты в честь присутствовавших господ, в том числе и барона Пельнитца. Но если сами дамы делали при этом только небольшой глоток из кубка, господам надо было выпивать содержимое его до дна. Несчастный барон почувствовал, что силы его на исходе. Он незаметно спустился с бочки и хотел выскользнуть через дверь винного погреба. Но он не знал, что курфюрст на такие случаи принимал предупредительные меры. В дверях стояли два рослых гвардейца, они скрестили перед бароном свое оружие и скомандовали ему: "Хальт!" Барон, как он описывает, постарался объяснить им, что у него есть причины личного характера на то, чтобы удалиться, но два солдата не обращали на его слова никакого внимания. Приказ есть приказ! Несчастный был вынужден пробраться назад, в погреб, но, чтобы уберечь себя от новых порций вина, он спрятался за бочку, за груду старых досок.

Не помогло и это. Курфюрст начал искать своего гостя, и так как его нигде не было видно, он распорядился найти его и доставить живым или мертвым. Начались поиски Пельнитца, и один глазастый паж обнаружил его за досками. Барона притащили к курфюрсту, чтобы тот произнес приговор. Пельнитц решил обратить все в шутку и, ссылаясь на предвзятость, отклонил такого судью.

"Ах, так! — сказал курфюрст. — Хорошо. Мы выделим господину барону беспристрастных судей. Приговор вынесут принцесса и ее дамы".

Приговор был очень и очень печальным.

Он гласил, что барон Пельнитц должен пить до тех пор, пока не упадет замертво. Из нежных женских уст это прозвучало жестоко. Но курфюрст воспользовался своими правами и помиловал барона. Тот должен был выпить всего четыре кубка один за другим, а кубки должны заполняться только наполовину. От этого спасения не было. Пельнитц выпил назначенную ему дозу, колени у него подогнулись, и он упал к ногам своих прекрасных судей мертвецки пьяным. Проснулся он только на следующий день у себя дома, в своей постели. Тогда же он узнал, что все общество выбралось из винного подвала в таком же состоянии, как и он.

Другой эпизод произошел при прусском дворе. О нем рассказывает барон Билефельд, прусский дипломат, который в 1739 году побывал в гостях у наследника трона в Рейнсберге. Он с восторгом вспоминает приятные дни, проведенные в слушании музыки, беседах об искусстве, интересных разговорах. Но один из дней, по его признанию, стал ложкой дегтя в бочке меда.

Общество собралось на ужин. Во главе стола сидел наследник трона, присутствовали его жена и свита придворных дам. Начались тосты, опустошались бокалы. Через два часа гость-барон решил, что, несмотря на уважение к дамам и почтение к владыке, он выйдет на свежий воздух, хотя и сидит рядом с наследником престола. И он вышел, а его примеру последовали другие знатные гости. Но, пока он отсутствовал, проказливая супруга наследника вылила из стоявшего перед бароном кувшина для воды воду и распорядилась налить в него шампанское. Вернувшись на свое место, гость решил впредь быть поосторожнее и разводить вино водой. Так он и делал, беспрерывно разбавляя вино содержимым кувшина, будучи свято убежденным, что такое разбавленное вино повредить не может. Он был уже выпивши, поэтому его затуманенный разум не мог распознать обман. Так, вопреки своему желанию, потихонечку он и напился.

Пьяной была, видимо, вся компания. Когда герцогиня почувствовала это, она швырнула на землю стеклянный бокал. Герцогиня знала, что последует за этим.

Это был сигнал.

Пьяная компания вскочила на ноги и начала швырять на землю, а то и в зеркала бокалы, тарелки, чашки, хрусталь и фарфор, попадавшиеся под руки. Герцог и герцогиня с восторгом наблюдали это состязание по битью посуды, а когда шутка начала превращаться во всеобщую свалку, они незаметно выскользнули из зала.

Билефельд также попытался спастись бегством, но он настолько нетвердо держался на ногах, что на лестнице шагнул через несколько ступенек, а говоря проще, просто скатился по лестнице. Когда он неподвижно лежал там в темноте, мимо проходил какой-то слуга, принял его за дворнягу и несколько раз пнул ногой. Заметив, что неподвижное тело — не собака, а знатный гость, он разыскал какого-то пажа, который позаботился о том, чтобы господина барона доставили домой и вызвали к нему хирурга, чтобы перевязать раны.

Четырнадцать дней он не вставал с постели.

На следующий день в замке супруга наследника появилась на обеде в одиночестве, ее сопровождали только придворные дамы. Все знатные господа, включая и наследника престола, весь день не могли встать с постели.

Наследником престола был герцог Фридрих, который впоследствии вошел в историю под именем Фридрих Великий.

ДВОР КОРОЛЯ ГАМБРИНУСА

Я оставлю винные реки и перейду к пивному морю. Любители вина поклонялись Бахусу, а любители пива -Гамбринусу. Этот славный владыка, которого легенда сделала открывателем пива и которого обычно изображают сидящим на бочке с кружкой пенящегося пива в руках, никогда не существовал в действительности. Основой для рождения легенды послужил тот факт, что в старину брюссельские пивовары избрали почетным старшиной своего цеха правящего фландрийского графа Иоанна Первого. На фламандско-латинском языке это имя пишется так: Ян Примус. Впоследствии Ян Примус сократился до Гамбринуса и превратился в любящего легенды короля устных традиций и первооткрывателя, изобретателя ячменного напитка1.

В честь Гамбринуса студенты — любители пива организовали королевство пива. Его королем, естественно, избрали того, кто мог выпить больше всех. Государственные и придворные должности распределялись также в соответствии с питьевыми способностями. Существовало множество министров, канцлеров, гофмейстеров, генералов, казначеев, были даже придворные поэты и придворные журналисты.

Трон владыки нигде не был так шаток, как в королевстве пива. Король каждый день должен был быть готовым к тому, что его сгонят с трона. И не по воле народа, потому что он был избран в соответствии с заслугами, и просто так скинуть его было сложно. Но любой из подданных мог перепить его и занять трон. Таким образом, конституцию можно было считать демократической, ведь перед самым мелким чиновником был открыт путь к ступени высшей власти: надо было всего на одну кружку побить рекорд, установленный королем, и он сам становился королем.

Эта глупость стала настолько популярной, что любители пива в большинстве германских университетов основывали империю Гамбринуса. Некоторые из них пользовались высоким авторитетом, настолько, что, например, йенского пивного короля в качестве равного себе воспринимал сам герцог.

Рекорды по поглощению пива пивными королями окружены легендами так же, как и само существование короля. Гамбринуса. Самое удивительное из всех — сообщение о том, что один из йенских пивных королей на праздничной гала-выпивке смог влить в себя 18 "Stubchen" пива. Емкость одного "Stubchen" равна 3,5 литра. Значит, количество выпитого пива составило более 60 литров.

От этого можно умереть. Как указывается в отдельных сообщениях, бывали такие случаи, когда некоторые неопытные юнцы в азарте и соревновательном пылу выпивали такое количество пива, что умирали прямо за столом.

КАК ПИЛИ ЖЕНЩИНЫ?

Jus potandi не забывает и о девушках, рассказывая, как они пили с господами студентами. Эта выпивка называлась "голубиный бокал". Пьющая пара сцепливала безымянные пальцы левой руки, правой рукой каждый из них брался за бокал, и с двух сторон они цедили вино, в то время как уста их сливались, как клювы целующихся голубей.

Это была невинная игра. Но когда немецкие женщины пили одни, такое цежение переходило в обильную выпивку. Короче говоря, в прошлые века женщины пили почти так же много, как и мужчины.

В городе Хейльбронн было принято решение, согласно которому городской служащий должен был прикрепить к косе уличенной в пьянстве женщины записку со словами "Versoffene Krugsurschel" (пьянствующий кувшин) и в назидание обществу провести ее по городу. Другая женщина в пьяном виде вошла в костел: ее привязали к позорному столбу.

Знатные дамы могли пить безнаказанно. Они и пили. О саксонской герцогине Анне Софии Liselotte пишет в письме от 9 декабря 1717 года: "О старой герцогине я постоянно слышу, что она вновь напилась до чертиков (sternsvoll)"1.

Нагляднее любых свидетельств говорит обобщающая критика, прозвучавшая с кафедры костела. Женщин, напивавшихся допьяна, бичевал златоустый венский проповедник Абрахам-а-Санта Клара2:

"Да, если женщины напиваются, они не могут находиться в молчании, орут, как часовой на вышке или ночной сторож. В октябре перестают квакать лягушки, но зато октябрьский нектар открывает рты женщинам. Наш господин Христос встретил возле колодца самаритянку и поговорил с нею; да, возле воды с женщиной можно и поговорить, но если у женщины оказывается вино, пусть разговаривает с ними кукушка. Когда апостола Петра взбесила напавшая на них банда и, выхватив саблю, он ударил ею по голове ее вожака Мальхуса, апостол сразу же успокоился, услышав слова господина нашего Иисуса, приказывавшего вложить саблю в ножны. Но пусть попробует кто-нибудь приказать такое пьяным женщинам, язык которых — их сабля, а морда (das Maul) — ножны. И сто приказов не заставят их саблю остаться в ножнах. О, бедный муж, у кого такая жена!"

Современный человек не разразится такой строгой критикой. Можно понять женщин прошлых веков. Они тоже стремились к развлечениям. Тогда еще не было, к примеру, бриджа, который мог бы развить их разум. И они поступали так, как поступают сегодня бережливые хозяйки, наливая в чашку старый, потерявший аромат чай. Они тоже заливали свои мозги, но только вином.