Пятый день. Через пять месяцев
Утренняя конференция. Окончены доклады сестер и дежурного врача.
Облегчение: в клинике все благополучно. Относительно благополучно. После отпуска так и ждешь чего-нибудь.
- Михаил Иванович! Расскажите нам о Париже. Пожалуйста!
Я был в Париже, туристом. Мы объехали даже юг, Лазурный берег. Франция у меня вот тут, совсем близко в мозгу, целый фильм. Масса картин, звуков.
- Но вам же нужно идти на операции…
- Задержимся немножко! Пока больных возьмут, то да се…
Я сдаюсь. Не могу отказать. Я соскучился по ним. Может быть, я сух и строг и дружбы уже нет, но все равно дороги.
- Ну ладно. Кому нужно уходить - не стесняйтесь.
Рассказываю… Перед глазами картины, картины. Такие реальные, будто я еще там, а не здесь, в привычном зале.
- Каждому из нас Париж знаком…
Да, действительно: мы знаем улицы, площади, дворцы, мосты, соборы. Бальзак, Золя, Ана-толь Франс, Арагон и много-много других познакомили нас с Парижем.
- Но все оказалось совсем не таким, когда кусочки из книг связались на месте. И много времени ушло с тех пор, как писали о тихих улочках Монмартра, об аллеях Булонского леса, где всадники, красавицы в ландо… Теперь жара, духота и машины. Сплошной поток машин, запах бензинного перегара. Машины отравили и обезобразили город. Нет тихих улочек. С двух сторон все обочины заставлены машинами. Помешательство! Есть хорошая сеть метро, правда душного, и грязноватого, и не очень быстрого. Есть старомодные автобусы. Есть, наконец, ноги! Ходить бы по Парижу пешком. Утром рано-рано мы выходили побродить…
На машине доехать труднее и дольше, чем на метро.
Не нужно бы у нас расширять производство автомобилей. Наши города - это прелесть по сравнению с Европой. Когда приезжаешь в Москву с аэропорта, то сразу тебя охватывает простор, воздух, тишина.
- А парижанки, Михаил Иванович?
- Ничего особенного. Насколько может судить турист.
Нет, не видел "шарма". На улицах - трудящиеся женщины. Молоденькие - красивы, изящны. Постарше - дурнеют.
- Но потоньше наших, это верно.
Все оглядываются на наших докторш. Оксана полновата, совсем толстая. Ну, а Мария Васильевна, Маргарита - тощие. Они бы сошли и в Париже.
- А магазины?
- О да! Это Париж. Хорошо, что денег было мало. И "чрево Парижа" видели. Нарочно вставали в четыре утра, благо жили близко. Все как у Золя, только вместо фургонов огромные грузовики. Масса еды. Потрясает, сколько съедают парижане.
- Вкусно кормят?
- Завтрак слабоват, но если беречь фигуру… Вино три раза в день. Хорошее. Прием устраивали в винном погребе, как у нас в Массандре. На,
пей сколько хочешь. Один юноша упился, не рассчитал. Хватил я с ним горя…
- Искусство?
- Ходили по музеям и организованно, и сами по себе, поодиночке. Лувр, Версаль. Импрессионисты. Монна Лиза. Не оторваться. Возвращаешься. А французы восемнадцатого, девятнадцатого веков - Давид, Делакруа - не трогают. Романтизм и чистый реализм в живописи - умирают. Импрессионисты - хороши. Но в Америке я их видел больше. Скупили американцы.
Музей современного искусства. Очень пестро. Глупые затеи, вроде скульптур из досок и консервных банок. Но есть потрясающие. "Снятие Христа" до сих пор перед глазами.
Современная манера, диспропорции, но сражает. Грусть такая, что хоть вой. Он лежит тощий, длинный, с какой-то нелепой бороденкой, в изломанной позе. По-настоящему мертвый. Вокруг несколько темных фигур, совсем убитых горем. ("Ушел. Не уберегли".) Так и видятся впереди столетия христианства: бессилие в попытках примирить непримиримое, хорошие заповеди, фанатики, фарисеи. ("Не смогли организовать…") Магдалина сидит в застывшей позе, лицо темное, страшное. Отец с мальчиком - спиной к публике, но в спине мужчины - отчаяние. А мальчик - живой. Еще не понимает.
- А как архитектура? Ансамбли?
- Город красивый. Кто осмелится охаять Париж? Набережные, мосты, дворцы с колоннами. Церквами не злоупотребляют. Хорошо рано утром пройтись пешком.
- Всякие места, говорят, есть в Париже…
- Есть места. Ходили, смотрели, даже ночью. Например, Плас Пигаль - площаденка такая невзрачная и несколько улочек, прилегающих к ней.
Действительно, проститутки. По крайней мере так уверяли товарищи, с кем ходил. Но не уверен, может, просто девушки. Благонамеренные. Хотя похожи. И мужчины - тоже подозрительные. Заведенья там всякие. Много мелких варьете со стриптизом. Фотографии расклеены по стенам - совершенно голые женщины в разных позах. Для нас дико. Но парижане привыкли. Там эти картинки везде.
- Что же, так и не видели стриптиза?
- Нет, видели. Ходили в такой театр - "Фоли-Бержер". Представление вроде мюзик-холла. Герлс в красивых одеждах или почти вовсе голые. Представляют разные картинки, танцуют, поют. Не понравилось. Безвкусно. Только и есть нагота или блестящие костюмы. Но артистки какие-то замученные, не действуют на воображение. Нет, я спрашивал, и у молодых то же. Разочаровались. Ничего приятного в загнившем капитализме не обнаружил.
- И это все? Все плохо?
- Почему все? Нет, не все.
Были в Сорбонне. Огромное здание, отличные лаборатории. Были в городке у физиков, в пригороде - очень понравилось. Видели сына Жолио-Кюри - такой приятный, увлеченный, молодой. Видели отличный завод "Ситроен" - чистота, темп, организация.
Книжных магазинов много, не как в Нью-Йорке. Книги разные, есть и дешевые издания. Вполне серьезные. И публика покупает, толкутся. Не как у нас, меньше, но все же. Есть настоящее искусство, есть труд, творчество, бурные дискуссии.
- Идеалы?
- Трудно французу. Оглушает разноголосая пресса, маленький человек теряется - где правда? Интерес к политике падает. Неверие. Я еще должен подумать, переварить.
- А Ницца, как Ницца? Вы были?
- Нет, ребята, хватит, о Ницце в другой раз. Поздно, больные ждут.
- Ну, а вообще, Михаил Иванович, вообще?
- Что вообще? Может, если бы я был мальчишкой, меня и захватило, может, позавидовал бы, а сейчас нет. Не буду хаять, каждому своя родина хороша. И у нас дряни много, но мы все-таки здоровее, проще. Все-таки ближе к тому далекому будущему.
- А как…
- Все. Никаких "как". Идите в палаты, а Петро с Марией Васильевной зайдите в кабинет, расскажите, как месяц прожили.
Неохотно расходятся. Смотрел, когда рассказывал, - у всех любопытство в глазах, а у многих мечта: "Побывать бы!" Побываете, молодые, к тому идет. Думал ли я в тридцатых годах, что посмотрю Америку, Европу? Казалось, отгородились навсегда. А вот привелось. Сначала война, потом всякие конгрессы, туризм. "Как они могут жить - при капитализме?" Оказалось, живут. И многие счастливы. Если бы не бомба…
Настроение ничего. В клинике и дома благополучно… А Леночка ходит в школу. Так уморительно-торжественно шествует, в форме, с портфелем. Идем в кабинет.
- Садитесь.
- А медицина как, Михаил Иванович?
- Медицину не видел, и вообще хватит. В другой раз. Петро, докладывай. (Я их на "ты" зову, когда одни. Петру бы на кафедру идти, доктор, профессор. Но что-то не идет. Притерпелся.)
- Ну что, пережили месяц ничего. Оперировали исправно, план операций старались выполнить. Сделали пятнадцать операций с АИКом и еще сорок шесть других. Знаете, трудно было, еще не все из отпусков вернулись…
- Ничего. А потери?
Я уже немножко знаю, что благополучно. Жена спрашивала у Марьи.
- В общем прилично. Один больной погиб после АИКа, был сложный порок. Поздняя смерть от декомпенсации. Никак не могли справиться. Другие все ничего. Я оперировал девять, Мария Васильевна - шесть.
- И все?
Даже лучше, чем при мне. Даже отлично!
- Нет, еще больной, рак легкого. Эмболия легочной артерии. Шестидесяти пяти лет, на седьмой день.
- Что же вы, профилактику не проводили, что ли?
- Все делали, свертываемость снижали как нужно. Смотрели.
- Ну ладно. Я еще историю болезни посмотрю. (Контроль. Нельзя иначе.) Как дела с клапанами?
- Со старыми - плохо. Сашу положили.
- Что же вы сразу не сказали?
- Да не успели. Не хотели вас расстраивать. Они не хотели! Как будто спасешься этим.
- Тяжелый?
- Сейчас уже ничего, отошел немного. А был плох.
Молчу. Сразу стало темнее. Хотя ничего неожиданного. Когда уезжал, он уже был нехорош. Но все-таки держался, как будто стабилизировалось. Не верилось. Никуда не денешься. Вспомни клапан умершего Козанюка. Все створки жесткие, пропитались кальцием. И у Саши, наверное, такие, и у Симы.
- А как Лена? Заулыбались оба.
- Лена хорошо. Уже ходит.
Молодец девочка. И я все-таки тоже молодец. Перешил клапан. Трудно было - оперировали шесть часов. Нужно бы раньше делать. Теперь Сашу необходимо оперировать. Но он тяжелее.
- Что пишет Сима? Мария, ты в курсе?
- Плоха совсем. Отец приезжал, плакал. Предлагала положить - не захотел. Пусть, говорит, лучше дома умирает.
- Я это знал, когда она выписывалась. Потеряли веру в нас. И правильно.
Так стыдно, так стыдно. Несостоятелен. Пусть не уговаривал на операцию, пусть брал только тяжелых, с аритмиями и декомпенсацией, но все равно обманул. Разве на год стоило оперировать?
- Чего же правильно? Вы тоже напустите на себя.
- Брось ты, оптимист. А что слышно от Юли, от Гончарова?
Вот сейчас и эти. Нет спасения. Вижу по лицам. Давай! Досада на них, как будто виноваты.
- Давай, давай, Марья, не тяни!
- Да что уж, все равно не скроешь. И у них ухудшение. Парня положили к нам, а Юля в своей больнице.
- Да. Вот как у вас. А я-то радовался, что в клинике благополучно.
- Мы же тут ни при чем.
- Конечно.
Один я виноват. Я решился на это, я отвечаю. Они ни при чем. Марья что-то еще мнется. Вижу, знаю ее до тонкостей. Еще чего-то натворили. Почему "натворили"? Они хорошо работали. Лучше твоего.
- Ну давай, Марья, говори, все равно вижу.
- Я в камере оперировала. Умерла девочка.
- Что?! Да ты с ума сошла!
Господи боже! Смерть в камере! Все испортили, заразы! С таким трудом, такие хорошие результаты…
- Не могла я. Нельзя было иначе…
- Чего нельзя? Что ты плетешь?! Так начали хорошо… Спасли тогда парня… А теперь? Что она скажет? Видишь, покраснела, сейчас сама будет ругаться.
- Не кричите, сначала выслушайте. Привыкли кричать… не разобравшись. Поступила девочка восьми лет с тяжелой тетрадой. Синяя совсем. Начала закатывать приступ за приступом. Поместили в камеру - хорошо, а на другой день опять. Что прикажете делать? Так просто смотреть, как умрет?
Выдерживает паузу. И я жду.
- Об АИКе, конечно, не может быть и речи, но даже подготовительную операцию, расширение легочной артерии - страшно рискованно. Такие всегда помирали.
Ну и пусть бы сама умирала, не от нас. Не всех же можно спасти… Нет, так нельзя!
- В общем, не могла я смотреть, чтобы так просто погибла. Посоветовались все вместе - Петро, Олег, Дима. Если оперировать, то только в камере, иначе не перенесет.
- Сумасшедшие, больше ничего.
- Нет, нормальные. Оперировали и все сделали как надо, и девочка перенесла операцию хорошо. И умерла потом совсем от других причин, через десять дней.
Вот это да! Какие молодцы - операцию в камере! Но как?
- Как же вы туда влезли?
- Вот так и влезли. Прорепетировали сначала все, с Мариной, Димой, Олегом. Ольгу - знаете, маленькая такая сестра? - взяли вместо больного, расположились, даже давление поднимали. Ничего. Все проверили до мелочей, я сама лазила.
- Ну, ну, не тяни. Там же стать нельзя!
- Сейчас. Еще при нормальном давлении Дима ввел трубку в трахею. Наркоз, конечно, внутривенный. Расположились сидя, асептику сохранили. Закрылись, и я сделала разрез. Сразу же начали повышать давление. Жарко было ужасно! Как вскрыла плевру, кровяное давление упало, однако девочка оставалась совершенно розовая. Пока добралась до сердца, оно уже почти совсем остановилось. Я сделала расширение легочной артерии, помассировала - пошло. А зрачки все время были узкие, и не было ощущения опасности. Сердце заработало хорошо, начали зашивать. Кислород стали выпускать, понижать давление в камере. Девочка сразу проснулась. Мы вылезли оттуда чуть живые.
- Вы бы видели их, Михаил Иванович! Особенно Дима плох был, аж шатался.
- Да-а-а… дела. Ну и отчего же она погибла?
- Жалко, ах, как жалко было… Умерла от кишечного кровотечения. В первые дни было прилично, сердце работало удовлетворительно. Мы ей кортизон давали для профилактики осложнений. А на десятый день тяжелейшее кровотечение в кишечник. Не могли спасти. Знаете, при синих пороках бывают такие случаи. Не сразу распознали - рвоты не было. Потом переливали кровь. Не помогло. И в камеру снова тягали, но уже поздно, без толку.
- Просто я не представляю, как вы там поместились впятером.
И действительно не представляю. Метр восемьдесят диаметр, два метра длина. Как можно вместиться?
- Тесно было, очень тесно. И жарко.
- А как общее самочувствие? Соображали как?
- Да будто ничего. Конечно, в такой маленькой можно только с отчаяния, но в большой хорошо будет. Понимаете, сердце работает еле-еле, а кислородного голодания тканей нет, кожа розовая, зрачки узкие. Наверное, через кожу много поступало, девочка-то маленькая, недоразвитая.
- Что слышно с проектированием, Петре?
- Приходили инженеры, говорят, дело идет. Как спроектируют, сразу можно начинать строительство. Будто бы за год-полтора можно построить.
- Это они треплются. Хотя бы за два.
- Михаил Иванович, не все еще. Да что это такое?! Молчать. Теперь Петро что-то натворил.
- Еще лечили в камере двух больных. Даже и не догадаетесь каких.
Каких? При мне с отеками легких - удачно. Олег синих ребятишек готовит в камере к операции - тоже очень хорошо, но что же еще?
- В почечный центр привезли женщину после криминального аборта, с полной анурией[7], с уремией[8]. А искусственная почка сломалась, да так, что и починить нельзя. Что-то у них там, не знаю, случилось.
Что делать? В Москву - очень тяжелая больная - не довезти. Мы предложили им попробовать камеру. Это уже после операции было, недавно.
- На что же вы надеялись? Что за авантюризм?
Обиделся:
- Никакой не авантюризм. При тяжелой уремии всегда бывает гипоксия, сердце плохо работает, малокровие резкое, гемоглобина у нее было около тридцати процентов. Кроме того, инфекция. Мы и подумали, что если гипоксию ликвидировать, то функция почки может восстановиться.
Что же, резонно. Посмотрим.
- Поговорили с родственниками, больная уже почти без сознания, с ней нечего разговаривать. Занесли в камеру, Олег с ней сидел там. Как давление подняли, так она сразу в себя пришла, стала разговаривать.
Марье не терпится:
- И моча пошла, Михаил Иванович, представляете! Через час напустила кубиков триста. А до этого кубиков десять-пятнадцать в день давала.
- Подожди, Мария, дай мне рассказать…
- Да говори, пожалуйста, кто тебе мешает.
- После камеры еще помочилась немного, но сознание опять неполное. На следующий день сама стала проситься в камеру. Мы ее опять туда. После этого начала мочиться по-настоящему и стала поправляться. Теперь уже совсем хорошая, переправили к ним, в почечный центр. А ведь была обречена - на сто процентов.
- Здорово! Сколько вы всяких дел наделали без меня! Однако сомневаюсь, что все почечные недостаточности можно лечить в камере. Слишком уж чудесно будет - от всех болезней.
- Мы сами сомневаемся. Но это факт.
Воображаю, сколько было волнений с этой операцией. Почка - это меньше. Это от отчаяния, полная обреченность. Поможет - хорошо, нет - не их вина.
- А как Олег со своими синими мальчиками? Продолжает? Петро, тебе известно?
Успокоились. Шеф не ругается. За что ругать? Новое нужно пробовать, без этого - застой.
- По-моему, Олег провел уже около двадцати наблюдений. Ни одного осложнения, у всех хорошо. Операцию потом лучше переносят.
- Все ясно. Виктор делает опыты?
- Они проводят, даже ругаются, что мы камеру занимаем. А мы ведь только по необходимости. Даже по вечерам опыты ставят. Но я не очень в курсе дела.
- Неважно, я сам спрошу после работы. В общем вы действовали хорошо. И количество и качество. А операция - это вообще…
Не подберу слов. Но если бы девочка была жива! А пока только не ругать.
- Да, а как с новыми клапанами? Никаких несчастий не произошло?
- Нет. То есть я не знаю. Я получила письмо от Ларисы и от Тамары, они довольны. Обе уже работают. А Лену сами посмотрите.
Посмотрю. Неужели из всех семи спасется только одна? Кошмар какой! Новые клапаны. Самый большой срок - восемь месяцев - у Ларисы. Пока все хорошо, сердце значительно уменьшилось в размерах. У тех, с лепестковыми, почти не изменилось, хотя тоже хорошо чувствовали себя. Это разница. Но еще не убедительно. Вот когда пройдет год, тогда да.
- Ну что, больше никаких происшествий не было?
Куда еще? Хватит и того. Смотрю на них. У Петра листок в руке.
- Вот телеграмма сегодня пришла. Извините, я .вскрыл.
Читаю: "Клара умерла неделю назад, потому что вы оперировать отказали. Мать".
- Что теперь? Не вернешь.
Действительно, что теперь? А что дальше? Оперировать всех тяжелых? У нее были шансы, у Клары, хотя очень мало. Новый клапан. Просили дедушка, родители. Не решились. Теперь проклинают меня. "Если бы он…"
- Пойдемте. Где Сашу положили?
- У меня, на третьем, в той же палате, где раньше лежал.
- Хорошо, пойдем, Марья, я один не могу.
Вот и опять он у нас. Снова ходить смотреть, как было тогда. Что же, прожил больше года. Да, но он прошел и цены уже не имеет. "Умер бы тогда, на операции, не мучился бы теперь". Так, наверное, думает. И я бы уже переболел.
Стыдись!
Пошли.
Знакомый коридор. Ничего не изменилось. Детишки играют, все незнакомые. За месяц меняется весь состав.
Какой он - Саша? Обозленный? Грустный? Отчаялся? Дверь тихонько. Маску спокойствия.
Палата. Вторую койку вынесли. Правильно. Цветы. Букет. Теперь - он. Читает. Не вижу лица из-за газеты. Худое тело под одной простыней. Жарко еще.
- Саша, здравствуйте!
Да, изменился. Желтуха. Не сказали, щадили.
- Здравствуйте, Михаил Иванович!
Спокойный голос, слишком спокойный. Пал духом. Пал.
Сажусь на стул рядом с кроватью. Мария Васильевна стала, опершись на спинку кровати. О чем же говорить? Все ясно. "Как себя чувствуете?" Молчать?
Беру руку, ищу пульс. Так, для вида. Смотрю на грудь - сотрясается. Недостаточность клапана. Я знаю теперь, что с этим клапаном. Он жесткий, не закрывается и не открывается, проклятие!
Слушаю сердце. Саша молчит, задерживает дыхание. Ногти синие. Печень щупаю: увеличена умеренно, морщится - болезненна.
- Дайте историю болезни, Мария Васильевна.
Дает. (Догадалась, взяла по пути, не заметил.) Толстый пакет. Почему? Ага, там старая история. Очень много снимков - все наблюдения в динамике. Ждали, что сердце уменьшится. Черта с два!
Перелистываю анализы. Опять подводит печень, как и тогда. Венозное давление приличное, и моча идет. Что же сказать? Нужно прямо. Я не имею права давать ему умирать так, без последней борьбы.
- Ну что? Пал духом? Совсем?
Улыбнулся иронически-весело. Но все равно вижу - отчаяние, жалко себя. Старается не показать.
- Как видите.
- Я хитрить с тобой не буду, Саша, не бойся. Дело трудное, но сдаваться нельзя. Будем вшивать новый клапан.
Сразу стал серьезным. Не ждал. Иронию как рукой сняло. Все мы люди, даже если такие умные…
- Неужели не откажете?
- Нет, не откажу.
Конечно, не откажу. Иначе нет надежды. Пусть потом говорят что хотят.
- Понимаешь (пока нужно на "ты"), понимаешь, наши возможности возросли. Камера себя оправдывает. Слышал об операции? Хотя девочка и умерла, но это потом, от осложнения, а так погибла бы на столе. И эта почечная больная - слышал? Исследования Олега?
- Да, он приносил мне кривые, видел. Очень доказательно.
- Так вот это и вселяет в меня надежду. На операции не умрешь, а после мы уже больше вооружены… Вот.
Улыбаюсь весело, почти торжествующе. Он не обижается на меня за клапан, я знаю. Понимает, что тогда выхода не было. Впрочем, не знаю. Психика меняется, когда болен. Все оценивается иначе.
- Когда?
- Ну нет, не спеши. Нужна подготовка. Вот ты всего десять дней пролежал, а анализы уже улучшились. Нужно печень привести в порядок.
