Нина меня встречает.
- Давление удерживается. Есть моча. Пульс стал чаще.
Смотреть не на что. Повязки. Они не промокают. Странно. Анализы принесли. Приличные показатели. Но это означает, что анализы не улавливают чего-то самого главного. То, что случилось с ними, несовместимо с жизнью. Я знаю. Видел. Если поддерживаем, то только за счет вливаний, наркоза, лекарств.
На электрокардиоскопе - ритмичное подпрыгивание зайчиков.
- Продолжайте так же.
Пошел искать родных. Больше нельзя откладывать. Наверное, они в зале. Или в лаборатории? Нет, должны быть близко от своих.
Опять этот коридор.
Зал. У дверей стоят Света и Алла.
- Мы уже все рассказали. Но они хотят видеть вас.
Вот самое главное. Нет, не самое. Самое - это они, Надя и Алеша. Всякое горе у живого проходит. У матери не проходит. Рубцуется, но не проходит.
Отвел девушек в сторону.
- Скажите, кто родственники?
- У Алеши одна мать. Она здесь. У Нади - муж, мать, отец. Приехали муж и мать.
- Пойдемте.
Взгляд. Сидят на стульях молча. Тихо плачут. Юноша сидит прямо, губы сжаты, лицо неподвижно. Алла:
- Вот Михаил Иванович.
Михаил Иванович. Убийца. Нет, не скажут. Пока не скажут, они еще надеются. В это время доктору не говорят
Встали, подошли все. Я не могу разглядеть их лица, глаза куда-то прячутся. Нет, смотри прямо.
- Я мать Алеши. Профессор, скажите - как? Мать. Еще не старая женщина. Остальные молчат. Другая женщина старше. Плачет.
- Вам все рассказали, товарищи. Ожоги очень тяжелые. Третья степень (Понимают ли они?)
- Но они живы? Или, может быть, уже нет их?
- Пока живы. Делаем все, что можем.
- Они страдают? Боль, наверное, адская?
- Нет, они под наркозом. Сразу, с самого начала. Искусственное дыхание и наркоз.
Молчание. Отошли в сторону. Женщины сели. Юноша остался со мной.
- Как же это вы могли допустить такое? Вы - профессор. Ребенку ясно, что в кислороде все горит. Есть же у вас инженеры?
Что ему скажешь на это? Ребенку ясно, а я не сообразил. И все другие - тоже.
- Да, вот так получилось. Больше мне нечего сказать. Вот опять мать Алеши:
- Профессор, пустите меня к нему.
- Нет, не могу. Он под наркозом, забинтован весь.
Не настаивала. Нельзя пустить. Ей же будет хуже. Пусть лучше меня считает извергом. Оправдаться перед ними все равно нельзя.
Можно уходить.
- Девушки, побудьте здесь.
Это нашим. Они же были подруги или, во всяком случае, товарищи по работе. Обязаны, хотя и не легко. Но им легче - они не виноваты.
Снова кабинет. Сигарета. Вторая.
Они умирают за науку. Нет, из-за твоей глупости, что не сообразил о кислороде. Но держат же в Англии малые камеры на кислороде? Видел на фотографии - прямо в палате стоит, для одного человека. Рядом - кровать. Дело не в кислороде. Не нужно было электричества. Но без этого опыты не дали бы всех сведений. Значит, надо что-то придумать.
Я не мог придумать. Не мог. Взялся не за свое дело - конструировать камеры.
Я не конструировал.
Хватит повторять одно и то же! Ты еще не перед судом.
- Михаил Иванович, к вам пришли. Вошел высокий худой человек. Вот это и есть прокурор. Таким и должен быть.
- Я прокурор Малюгин Сидор Никифорович. Вот мое удостоверение.
Не стал смотреть. Сейчас для меня каждый человек - прокурор.
- Садитесь, пожалуйста.
Он смотрит на меня внимательно. Как доктор. Наверное, он слышал обо мне. Как же - многие знают.
- Расскажите, Михаил Иванович, что у вас произошло.
Как ему рассказать - подробно или кратко? Как получится. Все, что знаю.
Рассказал, для чего камера и как ее делали. Инженеры, энтузиасты, без денег, сверхурочно. Разве их упрекнешь после этого, что они не все додумали? Что должны бы знать о кислороде, когда электричество проводили. Рассказываю, что эксперименты были поручены кандидату медицинских наук такому-то. Он не отходил от этой камеры все лето. Вечерами ставил опыты Что о нем скажешь, если он сам был в камере больше двадцати раз? Говорю, что были получены ценные данные для лечения больных. Кривые даже показал, и он посмотрел их с интересом. Прокурор, наверное, все должен знать? Есть эксперты. Эксперты все равно что наши консультанты. После них нужно самому вникать, и складывать, и примеривать.
Он спрашивал: "А для каких больных?" Я, конечно, мог бы много распространяться, но удержался, коротко перечислил. В конце: "В том числе и инфаркты. В Голландии и Англии имеются такие-то наблюдения". Ему, правда, инфаркт не угрожает. Слишком худ.
- Без этого прибора никак нам было не обойтись. Ценность опытов понизилась бы в несколько раз.
Он ничего не писал. Привык держать в голове. Профессиональное: разве можно забыть, что было с больными, если это важно?
Рассказал и о лечении больных. Об операции, что сделала Мария Васильевна. "Правда, это была уже ее инициатива, я ее не заставлял, без меня было". Струсил, значит, отказался. Пусть сама отвечает.
- В общем, если не считать даже синих ребятишек, которых готовили к операции, трех человек спасли от верной смерти.
Все правильно сказал - спасли. Почечную и двух с отеками легких. В будущем надеялись много спасти, чуть не половину из тех, что у нас умирают. А в целом очень много. Но этого я не стал говорить, уже в начале рассказа упоминал об эффекте.
Рассказал о самой аварии. Так теперь называю, даже про себя. Так легче. Мало ли какие аварии бывают? Что сам видел, что другие передавали.
"Они сами скажут подробнее. Может быть, я что-нибудь и перепутал "
О том, как прибор хотел выбросить, не сказал. Хочу вычеркнуть, а нельзя. Было. Но пусть останется при мне. Алла тоже будет молчать.
- Вот и все.
- Как их состояние? Степень тяжести поражения?
Такое-то и такое-то. Безнадежно. Живы только благодаря нашему интенсивному лечению - наркозу, искусственному дыханию.
- Документация какая-нибудь у вас есть?
- Не понял.
- Чертежи камеры, акты испытаний, результаты исследования, истории болезни.
- У меня нет. Это у Виктора, у Олега.
Какие испытания? Да, забыл Описал, как испытывали искрой, вольтовой дугой "Ничего не случилось, и мы успокоились "
- Принимали ли пожарники, котлонадзор? Был ли ответственный за технику безопасности?
- Что? Нет, не принимали. Я не знал. Не было ответственного.
Пожарники. Котлонадзор. Техника безопасности. Никогда в больнице они ничего не принимали. Тоже - есть баллоны с кислородом, рентген с высоким напряжением, всякая электрика Нет, никогда не слыхал.
- Проходили ли освидетельствование участники опытов?
- Да. Их смотрел отоларинголог. Поскольку все были врачи, то о своих болезнях знали, и кто сомневался - не шли. Противопоказания в камере были объявлены.
- Документировались ли результаты осмотров?
- Зачем? Мы же всех знаем. Кому нельзя - не пускали.
Неужели это главное? Акты, записи? Разве от этого они погибли, Надя, Алеша? Ведь совсем другое Нет, не буду говорить. Он знает, что делает. Ты - подследственный. Отвечай, что спрашивают.
- Причина, видимо, в приборе, в оксигемометре. Это я его разрешил поставить. Без него опыты потеряли бы много ценного. А я по глупости не догадался, что в кислороде всякий прибор опасен. И никто мне это не подсказал.
Не мог утерпеть, чтобы не пожаловаться. "Не подсказал". Слабость Нет, не герой
- Пойдемте посмотрим место аварии. И прошу вас, скажите, чтобы принесли всю документацию на камеру и на опыты.
Пошли. Как мне не хочется идти туда
Иду вперед. Лучше через двор, чтобы не встречаться.
- Вот наша камера.
Встал в сторонке. Все здесь как было. Вода после тушения, какие-то обгорелые предметы, выброшенные, когда мешали. Валяется оторванный предохранительный клапан. Стрелка манометра дошла до предела и там застряла. На боках камеры - сгоревшая краска. (Почему в голубой цвет?)
Он открыл дверцу, заглянул внутрь. Потом закрыл, попробовал винты. Подошел какой-то товарищ, видимо, его помощник.
- Опечатайте, пожалуйста.
Больные издали рассматривают нас. Камера вселяет ужас. Каждый благодарит Бога, что не он.
Осмотр закончен. Обгорелый оксигемометр он тоже осмотрел. Лежал у самого входа. Может быть, его уже выбрасывали.
- Завтра утром приедет экспертная комиссия. Теперь у вас много комиссий будет приготовьтесь.
Улыбается. Старается подбодрить. Вид у меня, надо думать, кислый. Пытаюсь натянуть серьезную, спокойную маску.
- Что мне готовиться? Я готов.
- Вы не расстраивайтесь. Все бывает. Вот в университете недавно баллон какой-то взорвался - тоже была смерть.
Конечно, все бывает. Для него это просто случай. Как для меня сообщение, что вот в такой-то больнице прозевали заворот кишечника и больной умер. Умер и умер. Жаль, конечно, но где же были глаза у этих врачей?
Где же были глаза у меня?
- А сотрудники эти в камере работали добровольно или по чьему-либо распоряжению?
- Все только добровольно. У них были научные темы по камере.
И я тоже лазил в нее. Как это я не сказал? Забыл. Это ведь важно. Сказать? Нет, теперь уже поздно. Душонка у тебя мелкая, все торгуешься
Наверху нас уже ждали Олег и Виктор. Вид у Виктора неважный. Под мышкой держит какие-то бумаги. "Небось одни черновики, с опытами торопились, не оформляли как следует". Всю жизнь долблю врачам о документации, а сам попался, как мальчик
- Вот эти товарищи, Сидор Никифорович, ответственные за работу.
Поздоровался с ними за руку. Представились.
- Больше я вас не буду задерживать, Михаил Иванович. Вы уж извините. Закон. Я бы хотел побеседовать с товарищами немного.
"Закон есть закон" - картина такая была. Хорошая.
Простились. Я провел их в свободный кабинет Петра.
Пойду к себе, посижу. Покурю. Но вот Петро идет.
- Живы они?
- Да, пока без изменений. Ну как?
Любопытство в голосе. Обозлился. Хотел оборвать, но сдержался. Будь вежлив, дорогой товарищ. Нет у тебя морального права ругаться.
- Ничего. Оказывается, нужно было массу всяких формальностей выполнить, прежде чем начинать работу.
- Формальностей? Каких?
- Я потом расскажу. Вы тут ни при чем. Ушел в себя. Как в раковину.
Теперь кажется, что каждый боится за себя. У Виктора вид неважный. Наговорит А что он может наговорить? Кто его обвинит, когда он сам больше всех там торчал? Молится, наверное, в душе: "Пронесло".
Не надо думать о людях плохо. У каждого всякие мысли возникают, и у Виктора тоже. Все дело в поступках. Мысли - они противоречивы. Может быть, и есть такие люди, что всегда думают только хорошее, но я не могу.
Вот и с прокурором поговорил. "От сумы да от тюрьмы " Хирургов нередко тревожат стражи закона. Меня бог миловал - ни разу дело не заводили. Кажется, всего однажды пришлось давать объяснения по какой-то жалобе. Несущественной, даже не помню суть.
Плохо быть прокурором. Им хуже, чем докторам. Слишком много всякой грязи проходит через их руки, и оптимизм сохранить очень нелегко. Почему он должен мне верить, что я-де не знал? Может быть, я карьерист, торопился, хотел первый выскочить? И правила знал, да пренебрег. Много ли вот он, прокурор, видит честных людей? Столько же, сколько я здоровых.
Но без веры все равно трудно. Объективность, эрудиция, а где-то обязательно вера. И никаких наград. Тихо делают свое дело, получают маленькую зарплату. За границей есть громкие процессы, можно блеснуть, а у нас? Несколько любопытных зевак.
Так, наверное, и нужно. Благородное дело не Должно вызывать шума. Иначе появятся всякие подозрительные стимулы. Квалификация и сердце. Больше ничего не нужно. Конечно, при условии хороших законов.
Значит, доверяешь? В общем да. К адвокату советоваться не пойду. Кто-то идет, вижу тень на стеклянной двери.
- Михаил Иванович, к вам профессора пришли.
Какие еще профессора? Уже комиссия? Рано! Друзья! Афанасий Никитич и Александр Федорович.
- Здравствуй, Михаил Иванович. Мы узнали и приехали проконсультировать, помочь. Просто пожалеть.
- Спасибо большое. Спасибо. Садитесь.
Я им рад. Хотя ужасно не хочется снова все пересказывать. Они знали о камере, я им показывал графики опытов. По-моему, они радовались вместе со мной, что вот так здорово получается. Может быть, немножко и завидовали, что так удалось. Где-то в уголке, но самую малость. Как все, как я.
- Расскажи коротко, может, что посоветуем.
Говорю, как было, только чуточку сокращая подробности, чтобы недолго. И о прокуроре рассказал и передал его слова "о документации". Грустный получился рассказ.
Что они мне могут посоветовать? Все открыто, и никаких хитрых ходов не мыслю. А их спасти невозможно. Спасибо, что пришли, посочувствовали.
- Тебе сейчас не до нас, понимаем. Пойдем посмотрим больных, мы запишем свою консультацию. Знаешь, для порядка, для родственников, какое-то значение имеет.
Правильно говорят. Теперь все может пригодиться. "Документация". Нужны всякие подпорки, когда сам падаешь.
Пока принесли халаты, грустно сидели.
- Как же вы узнали?
- У нас совет был, кто-то из ваших позвонил.
Идем в палату через длинный коридор. Тихий час кончился, и детишки играют, будто и не было несчастья. Сестры зашикали, когда нас увидели. Не нужно, пусть бегают.
Как я теперь буду их оперировать? Не знаю. Кажется, рук уже не поднять и права не имею. Хорошо, что научил помощников. Кроме клапанов, могут делать все. Если нужда заставит.
Противненькая такая жалость к себе поднимается порой, как тошнота.
Тишина сегодня на посту. Нет обычной веселой суеты. Дыхательные аппараты работают, значит, пока живы.
Профессора посмотрели. Вижу тоску в их глазах. Что можно сделать? Только оттянуть конец. Такова идея медицины - бороться за жизнь, даже без всякой надежды на победу.
- Давай истории болезни, мы запишем консилиум.
Сели у столика в коридоре и тихо диктуют. Нина пишет. Я не слушаю, смотрю в окно, без мыслей. Все мысли уже вышли.
Золотая осень на дворе. Банальные слова. Раньше были слова как слова, а теперь говорят - "банальные". Где их набрать - новых слов?
Кончают. Значит, я все-таки слышу. Подсознательно. "Диагноз: ожог третьей степени всей поверхности тела. Проводимое лечение правильное " Подписывают.
- Подпишись и ты, Михаил Иванович.
И я подписываюсь.
Не люблю широких консилиумов, у себя в клинике никогда не устраиваю. Толку от них мало, потеря времени. Гораздо проще пригласить одного-двух специалистов, товарищей, просто посоветоваться. "Самонадеян", небось говорят. Нет, так полезнее.
Но сейчас они правы. "Документация". Возможно, будет фигурировать в суде. А то сказали бы: "Почему не собрали консилиум?"
- Ну, мы пойдем.
И шепотом: "Не бойся".
- Я не боюсь. Спасибо вам большое.
Я не боюсь. Разве может быть ужаснее, чем то, что видел? Видел на войне, но ведь это не немцы, это я.
Проводил их. Нужно быть вежливым. Двигаешься, говоришь как автомат.
Мать Алеши выглянула из дверей.
- Что сказали профессора?
Хочется сказать: "Ничего. Они меня лечили".
- Сказали, что лечим правильно.
- Есть надежда?
-Нет.
Не могу ей лгать. Тем более что все может кончиться сейчас. Сердечные сокращения стали чаще, а кровяное давление понизилось. Пришлось увеличить темп вливаний. Начинается паралич сосудов.
Спрятаться к себе в кабинет. Сидеть и ждать конца.
Покурить. "Осталась только пригоршня махры " Когда все хорошо, то живешь и жизни не замечаешь. Хотя в нашем деле "все хорошо" не бывает, но более или менее - да. Весь прошлый год был хороший. Клапаны изобрели. Сашу прооперировали удачно. Камеру стали энергично проектировать, казалось, вот скоро падут последние стены крепости сердца.
Люди все казались хорошими. Обстановка: "Ничего, притрется". Вот кибернетики создадут большие машины, наладят планирование. Начинается наступление на психику. Такие вот Саши разгадают "программы поведения". Моделируют их. Рассчитают воспитательные воздействия - и так спокойно поедем в лучшее будущее. Леночку воспитываю, вижу, чего можно добиться, если настойчиво и с любовью И сам кажешься таким благородным, бескорыстным. Душой не кривишь нигде. Разве что промолчишь, когда надо бы сказать. Но не будешь же шум поднимать из-за пустяков? В общем-то все хорошо и правильно.
Скоро ли это кончится? И вообще все скоро ли?
А впереди еще похороны. Пойти - может, родственникам будет противно смотреть на мое лицо. "Пришел на похороны своих жертв". Не прийти - опять: "Бессовестный, угробил и даже последний долг не отдал".
Обязан идти. Пусть все смотрят.
Если бы врачи ходили за гробом своих пациентов, наверное, никто бы не стал врачевать.
Но иногда стоило бы заставлять кое-кого. Впрочем, на тех, кого нужно заставлять, не подействует.
Мрачно все сегодня выглядит. Да иначе и не может. "Субъективность восприятия", - как Саша писал.
Домой позвонить? Нет, не могу. Леночка небось спрашивает: "Что же дедушки нет?" А муж у Нади молодой, женится. Думаешь, так просто? А любовь? У той женщины, матери, видимо, никого больше нет. Ей никто не заменит сына.
Трагедия. Чем она отличается от всех других, какие в клиниках, как наша, не редкость? Тоже - дочери, отцы, Сима, Юля, Степан Афанасьевич Или другие - с митральными стенозами и с дефектами перегородок.
Они больные. Будто они свыше отмечены, не людьми. И тем более - не мной. Я уж потом приложил руку. Приложил руку.
В ад. По старой номенклатуре там нет такого наказания. Может быть, не знаю классификации? Или есть нововведения?
Интересно моя тетка, старуха, рассказывала об аде: "Это не вечный огонь, не черти, не сковороды каленые. Это ничто, полное уничтожение. А рай - это еще жизнь, деятельность". Как она хорошо верила, умно. И жила так же.
Ничто - это верно. Вот только рая нет. Но можно и к этому привыкнуть. Человека можно приучить ко всему.
Пять тысяч камикадзе было в Японии в последнюю войну. Все погибли. Да еще другие смертники - на суше, во флоте. За микадо. Подумать только! За жалкого человека, волею судеб поставленного у власти. Вот что можно сделать с людьми. Поражает. Сам видел таких смертников в Маньчжурии.
Нет, это не люди будущего. Не нужно делать людей фанатиками. Счастье нужно строить на разуме.
Не хочется ни о чем думать. Голова тупая и тяжелая.
Можно, наверное, пустить родителей? Кажется, они держатся мужественно. У матери Алеши совсем застывшее лицо. Если попросят - пущу.
Опять кто-то идет. Стоит у двери.
- Да, входите, если нужно.
Это Виктор Петрович. Не хочу его видеть.
- Что скажете?
- Хочу рассказать, что прокурор спрашивал.
- Не нужно мне рассказывать.
- Вы ведь сказали тогда, чтобы прибор поставить? Да?
- Да, я ему уже сообщил об этом. Я разрешил поставить. Вот вы, к сожалению, не проверяли его должным образом. Но об этом уже поздно говорить. Вы и для себя, когда шли в камеру, тоже не проверяли. Так что вам все прощается.
- Вы извините, если я что не так.
- Пожалуйста. Все "так". Сдали вы протоколы опытов? Где-нибудь известно, что Алеша получил научную тему?
- Все в лаборатории знали, что ему дана тема.
Придираюсь. Где это может быть записано в середине года? Но я об этом тоже не знал. Всегда ищешь кого-нибудь виноватого в своих несчастьях. Не нужно. Он виноват в том же, что и я, - в глупости, что не учел кислорода.
- Хорошо. Можете идти. Завтра позвоните инженерам, предупредите, что начато следствие.
- До свидания.
Плохо ему. У меня еще есть какие-то оправдания перед людьми: сотни, нет - тысячи моих больных живут. После смертельных болезней. А у него что? Наука? Это абстрактно. Сам рисковал больше всех? Но это дело каждого, а о других - пекись. Нельзя его винить.
Восемь часов. Позвонить все-таки домой. Тоже долг. Кругом долги.
Буква и пять цифр. Тут же снимают трубку. Значит, сидела у телефона, ждала.
- Да, это я. Ты уже слышала? Марья? Ну вот, спасибо ей. Я приду только после конца. Все.
Врач, товарищ. Все понимает.
Сумерки опустились на сад. Все окрасилось в серый цвет. Не хочется зажигать свет - пусть бы думали, что меня нет.
Там ничего не изменилось. Нет, стало хуже. Кровяное давление падает, пульс учащается. Кажется, начинается отек легких.
Разрешил сидеть родственникам, если попросят.
Снова ухожу к себе - ждать конца. Не хочется ни с кем разговаривать.
Так весело начался день. Рассказывал о Париже, смеялся. Теперь кажется, что это было очень-очень давно. Или было во сне. Судьба переменчива. Сначала огорошили Сашей, потом поманили успехами камеры. Потом все рухнуло.
Трудно пережить эту катастрофу. Доверие утрачено навсегда. Теперь не построят не только камер, но и новой операционной. Так и будем мучиться в старых. Асептики[9] не создать, результаты не улучшить. Доказательства вежливо выслушают, пообещают, но не сделают. "Помните, он ходил, показывал кривые, обещал? Надо проверить, так ли это нужно - операционная?" И коллеги тоже найдутся, скажут: почему все этой клинике? Много ли больных нуждается в операциях на сердце? Не проверить ли вообще всю его деятельность?
Теперь будут проверять все и вся.
Пусть проверяют. Ошибки всегда можно найти, но в общем мы работаем неплохо. Есть цифры отчетов. Но если захотят ошельмовать, так достаточно и частностей. Любую мелочь можно раздуть как угодно.
Брось скулить.
Никто не будет тебя шельмовать, никому это не нужно. Честная работа всегда видна. Кое в чем придется пострадать - так разве зря? Разве можно так просто сбросить этот взрыв?
Нельзя.
Сидеть тихо и работать. Работать как вол. Оперировать, выхаживать, лекции читать. Ничего не просить, в том числе и операционную. Сжаться. Отрабатывать. Как раз и хватит до пенсии.
Теперь юбилей можно не делать. Все имеет свои плюсы. Так не хотелось этого чествования, с адресами, с речами. Иные - искренние, иные - лицемерные. Уже закидывали удочку, отказов не принимали. "Притворяется, а сам хочет " По-честному - не хочу. То есть в силу сложности человеческих мотивов какая-то маленькая часть душонки не прочь покупаться в лучах почета, но только самая маленькая. Я ее всегда легко придавливал.
Усложнится обстановка в клинике. Авторитет среди врачей падет значительно. "Раз он это не мог предвидеть, то " и так далее. "Вот и с клапанами тоже". Да, тоже.
Больные будут меньше верить. Но я никогда ничего не обещал, всегда честно предупреждал об опасности. Слишком честно - просто не хотел брать тяжести решений. Ох, я уж их столько взял, решений..
Но самое главное, пожалуй, не в этом. Вера в себя поколебалась. Как же я мог?.. Ученик шестого класса знает про кислород, а я, профессор, не учел. А они, все другие, мои помощники? Кандидаты, инженеры? Они так привыкли слепо доверять твоим мнениям.
Даже Саша видел эту камеру, знал об опытах, я ему показывал подсчет насыщения крови кислородом.
Довольно сетовать, делу не поможешь. Вернуть нельзя. Каждый получает, что заслуживает.
Избитые сентенции. И перестань об этом думать, эгоист. Все рассчитываешь, много ли потерял. А они все потеряли И это тоже избито. Рассчитываю я не для себя. Мне не нужно ничего. Но делу нанесет большой урон. Ах, он печется о деле! Сам небось суда боишься.
Да, делу большой урон. Я не смогу, по слабости, вшивать клапаны, оперировать тетрады. Не построят камеры - не сбудутся надежды на прогресс медицины. Многие люди умрут, которых можно было бы спасти. Я это теперь твердо знаю, это не разговоры.
И слава от тебя уйдет Небось уже заглядывался на академию "Первый в Союзе применил высокое давление!" Как же! Не волнуйся, камеру и без тебя сделают, медицина не пропадет Перестань. Так нам никогда не договориться. Количественная оценка добра и зла. Все по той, Сашиной тетрадке. И потом еще были разговоры, когда поправлялся, в клинике лежал. Как его теперь оперировать? Как сам решит. Я должен. Ах, отложим, отложим этот разговор!
"Оценить поведение человека можно с позиций высшей системы, в данном случае - общества. Оценка сложная. Нужно подсчитать количество человеческого счастья, которое получает общество в результате тех или иных действий". Это он так примерно говорил.
А как рассчитать счастье? "Баланс", как он любит говорить. Счастье - это только крайнее возбуждение центра приятного. А обычно - просто удовольствие от жизни. Если ничего не болит, сыт, любим, не притесняем. Все добивался от меня - какими физиологическими тестами определить? Думаю, что можно, но разве я физиолог? Вот если просуммировать во времени счастье твое, близких, окружающих, всех людей, и даже будущих, от твоих поступков, то это и есть мера добра. А несчастье можно тоже сосчитать - это зло. Суммировать с обратным знаком.
А смерть - это как?
Он и на это отвечал. Говорит, нужно приблизительно прикинуть, сколько бы человек прожил, с каким средним уровнем счастья. Будет какое-то число. Его и взять со знаком минус. Это зло смерти. Его можно списать на природу - если болезнь, или на человека - если убийство. Как сегодня.
Арифметика эта для врача весьма полезная, да и для всех стоящая. Он и цифры собирался под это подвести, но, наверное, не успеет.
Две жизни, несчастье близких - затухающее, но может быть на много лет. Все со знаком минус. Три спасенные жизни, из них двое - сердечные больные, - неизвестно, надолго ли. Это со знаком плюс. Удовольствие их родственников - тоже. Баланс, думаю, будет отрицательный. К этому еще добавить ущерб для больных от моего падения Вот цена аварии, цена моего поступка. Без всяких эмоций.
Но если бы камера удалась? Были бы одни плюсы. То есть ошибки, наверное, иногда допускались бы, но общий баланс несомненен.
Значит, нужно камерой заниматься и дальше.
Нужно, только умнее. И уже не мне. Не мне!
Хватит!
Совсем темно. Включим лампу. Уже почти девять часов. Уже вон сколько времени прошло с того момента.
Выпить бы сейчас! Может быть, сходить попросить спирту у Марины? Частая история среди хирургов. Стопочку после неудачной операции. И после удачной - тоже. Нет, до такого еще не опускался.
Ограничимся сигаретой.
Кто-то стучит. Олег.
- Что пришел? Тоже докладывать о прокуроре?
- Нет, больным становится хуже. Давление падает, пульс урежается. Что-нибудь будем делать? Может быть, в артерию кровь перелить?
- Ничего не нужно. Я сейчас сам посмотрю. Ты все сдал прокурору? Наверное, записи такие, что стыдно показать.
- Не так чтобы стыдно. Все больные с синими пороками записаны в книгу. На тех, которых лечили, - почечная, оба оперированных, - показал истории болезни. Он просил сделать копии.
- Пошли.
Вечерняя клиника. Ребятишек укладывают спать. В раздаточной убирают посуду после ужина. Делаются вечерние назначения. Все как обычно. Издали слышно, как работают аппараты искусственного дыхания.
В палате полный свет. Так неприятно режет глаза после полумрака коридора. Иначе нельзя, нужно смотреть за аппаратами.
Лежат как забинтованные мумии. Около Алеши сидит мать, смотрит в одну точку, неподвижна. В ампулах капает кровь.
Нина сидит перед электрокардиоскопом, периодически нажимает кнопку и смотрит, как зайчик вычерчивает кривую. Шепчет мне:
- Пульса уже нет. Давление не измеряем. Молчу. Нельзя нарушать тишину.
- Скажите мне, когда остановится сердце.
Что она думает - мать? Вспоминает? Вся жизнь ее мальчика проносится перед глазами. Так я предполагаю - ведь именно так пишут во всех книжках Скорее бы.
В коридоре. Сигарета, с Олегом.
- Где другие?
- Мать в ординаторской, не может видеть. Муж где-то здесь. Вышел покурить.
Покурить - это хорошо.
Опять бреду в кабинет.
Темнота в окне. Дни уже короткие. Что-то еще лезет в голову, мелкое.
Все дела сделаны. Все эмоции выданы. Усталость. Горечь во рту. Тоска. Даже скука. Да, скука. Наверное, если самому умирать и вот так ждать - будет скучно. Скажешь: "Скорее!"
Когда впереди еще такая череда неприятностей, не хочется жить. Ты просто слабый человек, что тянешь эту волынку. Так бы все было красиво! "Не в силах перенести "
Перестань. Уже много раз ты мусолил эту мысль. Не будь смешным.
"Тщета жизни". "Муравейник" - это все пошло, избито.
Муравейник - да. Когда смотришь с большой высоты - небоскреба или Эйфелевой башни, - то люди, машины бегают, суетятся, как муравьи.
И это все известно. Сотни раз писали. Но что же тогда думать человеку? Вот в такие минуты, когда делать ничего не можешь (бессмысленно!), когда говорить ни с кем не хочется, все известно, что скажут, когда впереди крики матерей, потом похороны, потом комиссии, следствие, даже суд
Не думать нельзя. Мозг так устроен. И уйти домой и там выключить мозг - нельзя. Этика. Обязательства. Хотя бы что-нибудь случилось, что бы потребовало действий!
Остается сидеть и курить. Пусть мысли бегут, какие хотят.
Похороны, наверное, будут послезавтра. Наши должны помочь организовать. Петро? Или директор выделит кого-нибудь? Местком? Спросить завтра. Кому-то от клиники нужно говорить на могиле. "Жертвы несчастного случая важнейшие научные исследования на благо людей " Банальные слова. И еще - много праздного любопытства.
Ничего изменить нельзя.
Вот идут. Даже сердце сжалось.
- Михаил Иванович, все. У Алеши сердце остановилось. У второй (ей трудно назвать имя) еще есть сокращения.
- Плачет?
- Нет, сидит как каменная.
- Спасибо.
Что теперь делать? Нужно идти туда. Обязан. Как страшно. Пусть обругает. Пусть ударит. Если ей будет легче.
Полутемный тихий коридор. "Пусть ударит".
И здесь тишина. Только звуки аппаратов. Они не выключили, побоялись. Значит, это я должен сказать: "Остановите".
Она сидит, склонившись у изголовья.
Щупаю пульс для вида. Через тонкую повязку - неподвижность.
- Приключите кардиоскоп. Делаю вид, что смотрю. Знаю, что ничего нет. О Боже! Дай мне силы! Подхожу. Говорю громко:
- Он умер. Остановите аппарат.
Подняла голову, посмотрела на меня невидящим взглядом. Я выдержал взгляд.
И все.
У Нади на экране были еще видны редкие сердечные сокращения. Нужно еще подождать. Около нее никого нет. Мужу трудно сидеть здесь. А мать лежит. Понимаю. И мне представляется - здоровая, жизнерадостная Она у нас долго работала. Какая нелепость! Снова банальные слова.
Я ушел. И еще сидел без всяких мыслей с полчаса. Потом сердце остановилось, и меня вновь позвали.
- Остановите.
Кончился еще один этап жизни.