Глава 24
9 марта. Воскресенье
Рано утром пришла Арманда - посплетничать и выпить шоколаду. В новой светлой соломенной шляпке, украшенной красной лентой, она выглядит свежее и бодрее, чем минувшим днем. На свою трость Арманда нацепила красный бантик, сделав из нее вычурный аксессуар, как флаг, возвещающий о непокорном духе ее хозяйки. Она заказала chocolat viennois с куском слоеного торта из белого и черного шоколада и забралась на табурет. Жозефина, помогавшая мне по магазину, - она согласилась пожить у нас несколько дней, пока не решит, как ей быть дальше, - с опаской поглядывала на старушку из кухни.
- Я слышала, вчера вечером здесь вышел скандал, - с присущей ей прямотой начала Арманда. Ее бесцеремонность искупалась добротой, лучившейся из ее блестящих черных глаз. - Этот выродок Мускат, говорят, орал и дебоширил.
Я сдержанно объяснила, что произошло. Арманда слушала с одобрительным выражением на лице.
- Я только удивляюсь, что она тянула так долго. Давно следовало бросить его, - сказала она, когда я закончила рассказ. - Весь в отца. И языком так же мелет. И руками. - Она доброжелательно кивнула Жозефине, стоявшей в кухонном проеме с горшочком горячего молока в одной руке. - Всегда знала, что когда‑нибудь ты образумишься, девонька. И не вздумай теперь поддаться на чьи‑либо уговоры. Не возвращайся.
- Не беспокойтесь, - с улыбкой отвечала ей Жозефина. - Не вернусь.
Сегодня утром в «Небесном миндале» гораздо больше посетителей, чем в первое воскресенье после нашего приезда в Ланскне.
В обед появился Гийом вместе с Анук. В суматохе последних двух дней мне лишь пару раз довелось побеседовать с ним, но теперь, когда он вошел, я поразилась произошедшим в нем переменам. Он больше не кажется съежившимся и сморщенным. Шаг упругий, яркий красный шарф на шее придает его облику почти щегольской вид. Краем глаза я ухватила у его ног расплывчатую тень. Пантуфль. Анук, беспечно размахивая портфелем, промчалась мимо Гийома и, поднырнув под прилавок, бросилась мне на шею.
- Матап! - протрубила она мне в ухо. - Гийом нашел собаку!
Все еще обнимая дочь, я повернулась к Гийому. Тот, раскрасневшийся, стоит у входа. У его ног сидит в умилительной позе маленький беспородный пес бело‑коричневого окраса, совсем еще щенок.
- Шш, Анук. Это не мой пес. - На лице Гийома отражаются радость и смущение. - Он бродил возле Марода. Возможно, кто‑то хотел избавиться от него.
Анук уже скармливала щенку кусочки сахара.
- Его нашел Ру, - пискнула она. - Услышал, как песик скулит у реки. Он мне сам сказал.
- Вот как? Ты видела Ру?
Анук кивнула рассеянно и принялась щекотать щенка. Тот с радостным тявканьем перевернулся на спину.
- Такая лапочка, - говорит Анук. - Вы его возьмете?
Гийом печально улыбнулся.
- Вряд ли, милая. Знаешь, после Чарли…
- Но ведь он потерялся, ему некуда больше…
- Уверен, много найдется людей, которые пожелают дать приют такому чудному щенку. - Гийом нагнулся и ласково потрепал пса за уши. - Дружелюбный малыш, жизнерадостный.
- А как вы его назовете? - не унимается Анук.
Гийом качает головой.
- Я не буду давать ему кличку, та mie. He думаю, что он задержится у меня надолго.
Анук бросает на меня смешливый взгляд, и я качаю головой, беззвучно предостерегая ее.
- Я подумал, может, вы повесите объявление в вашей витрине, - говорит Гийом, усаживаясь за прилавок. - Вдруг отыщется хозяин.
Я налила в чашку кофейного шоколада и подала ему с двумя вафельками в шоколаде на блюдце.
- Конечно. - Я улыбнулась.
Глянув на Гийома минутой позже, я увидела, что щенок уже сидит у него на коленях и жует вафли. Я перехватила взгляд дочери. Она подмигнула мне.
Нарсисс принес мне корзину эндивия из своего питомника. Увидев Жозефину, он вытащил из кармана букетик анемонов и вручил ей. «Чтоб веселее у вас здесь было», - пробормотал он. Жозефина покраснела от удовольствия и попыталась выразить свою признательность. Смущенный Нарсисс грубовато отказался от благодарности и зашаркал прочь.
Вслед за доброжелательными посетителями повалили любопытные. Во время утренней службы прошел слух, что Жозефина Мускат переселилась в «Небесный миндаль», и потому все утро мы не знали отбоя от клиентов. Пришли Жолин Дру и Каролина Клэрмон, обе в весенних костюмах‑двойках и шелковых шарфах, с приглашением на благотворительное чаепитие, устраиваемое в Вербное воскресенье. Арманда при виде дочери и ее приятельницы довольно хохотнула.
- Ба, да сегодня у нас прямо воскресный парад мод! - воскликнула она.
Каро с раздражением посмотрела на мать.
- Вообще‑то, татап, тебе здесь нечего делать, - укоризненно произнесла она. - Или ты забыла, что сказал врач?
- Я‑то не забыла, - отвечала Арманда. - Не пойму только, зачем нужно портить мне утро, присылая это убожество. Ждете не дождетесь моей смерти?
Напудренные щеки Каро стали пунцовыми.
- Матап, как ты можешь так говорить…
- Не лезь не в свое дело и не услышишь того, что не нравится, - отчитала дочь Арманда, и Каро поспешила ретироваться из шоколадной, второпях едва не разбивая напольную плитку своими острыми каблучками.
Потом заглянула Дениз Арнольд, спросила, не нужно ли нам что из ее магазина.
- Я так, на всякий случай интересуюсь, - объяснила она с горящими от любопытства глазами. - Как‑никак у вас теперь гостья и все такое.
Я заверила ее, что в случае нужды мы знаем, куда обратиться.
Следом явились Шарлотта Эдуард, Лидия Перрен и Жорж Дюмулен. Одна решила заранее купить подарок на день рождения, второй захотелось узнать поподробнее о празднике шоколада - какая оригинальная затея, мадам! - третий выронил кошелек где‑то у церкви и спрашивал, не находила ли я его. Жозефину я поставила за прилавок, повязав ей один из своих чистых желтых передников, чтобы она не запачкала одежду в шоколаде, и она управлялась на удивление хорошо. Сегодня она позаботилась о своей внешности. Красный свитер и черная юбка смотрятся на ней безукоризненно, по‑деловому; темные волосы аккуратно уложены и перетянуты лентой. Покупателей она, как и полагается, встречает приветливой улыбкой, голову держит высоко, и, хотя взгляд ее в тревожном ожидании время от времени обращается на дверь, в ее облике и намека нет на то, что она боится за себя или за свою репутацию.
- Бесстыдница, - прошипела Жолин Дру Каро Клэрмон, когда они вдвоем торопливо покидали шоколадную. - Ни грамма совести. Как подумаю, что этому бедняге пришлось вытерпеть…
Жозефина стояла спиной к залу, но я заметила, как она вся напряглась. В шоколадной в это время наступило минутное затишье, и потому слова Жолин прозвучали отчетливо. Гийом поспешил кашлянуть, чтобы заглушить их, но я знала, что Жозефина все равно услышала.
Воцарилось неловкое молчание.
Первой нарушила тишину Арманда.
- Что ж, девонька, - оживленно проговорила она, - считай, что добилась своего, раз те двое не одобряют. Добро пожаловать в лагерь диссидентов!
Жозефина подозрительно глянула на старушку и, убедившись, что язвительная шутка направлена не в ее адрес, рассмеялась - непринужденно, беззаботно. Потом, удивленная своей реакцией, прикрыла рот рукой, словно хотела удостовериться, что это и впрямь она смеялась. Отчего и вовсе расхохоталась. Остальные поддержали ее. Мы все еще дружно смеялись, когда звякнул дверной колокольчик и в шоколадную тихо вошел Рейно.
- Monsieur le cure. - Я заметила, как Жозефина изменилась в лице, - на нем появилось неприязненное тупое выражение, - прежде чем увидела самого священника. Ее руки вернулись на свое привычное место у подложечной ямки.
Рейно степенно кивнул.
- Madame Мускат. - Он сделал ударение на первом слове. - Я был очень огорчен, не увидев вас в церкви сегодня утром.
Жозефина буркнула что‑то маловразумительное. Рейно шагнул к прилавку, и она встала боком, будто собираясь скрыться в кухне. Но потом передумала и развернулась к нему лицом.
- Молодец, девонька, - одобрительно прокомментировала Арманда. - Не позволяй, чтобы он морочил тебе голову своей болтовней. - Она открыто посмотрела на Рейно и решительно взмахнула куском торта в руке. - Оставь эту девушку в покое, Франсис. Ей от тебя если что и требуется, так только благословение.
Рейно проигнорировал ее.
- Послушай меня, та fills, - важным тоном обратился он к Жозефине. - Нам нужно поговорить. - Его взгляд метнулся к красному саше‑талисману, висящему у двери. - Но не здесь.
Жозефина покачала головой:
- Прошу прощения, но я занята. Да и не хочу ничего слышать от вас.
Губы Рейно упрямо сжаты.
- Теперь ты нуждаешься в помощи церкви как никогда. - Холодный быстрый взгляд в мою сторону. - Ты поддалась слабости. Позволила, чтобы тебя ввели в заблуждение. Брачный обет священен…
- Брачный обет священен? - насмешливо перебила его Арманда. - Где ты откопал эту чушь? Уж кто‑кто, а ты…
- Прошу вас, мадам Вуазен… - Наконец‑то в его невыразительном голосе зазвучали хоть какие‑то интонации. Он обдал старушку ледяным взглядом. - Я был бы вам очень признателен, если бы…
- Разговаривай, как тебя учили родители, - вспылила Арманда. - Будто картошки в рот напихал. Разве мать не объясняла тебе, что нормальные люди так не говорят? - Она фыркнула. - Все избранного из себя строишь, а? Забыл, какие мы, в той своей модной школе?
Рейно весь напружинился. Я чувствовала, как от него волнами исходит напряжение. Он заметно похудел за последние несколько недель, потемневшая кожа на висках натянута, как барабан, под заострившимся подбородком обозначились сухожилия. Падающая на лоб жидкая прямая прядь волос придает ему обманчиво простодушный вид, но все остальное в его внешности - сплошь спесь и претенциозность.
- Жозефина. - Тон у него проникновенный и повелительный, заведомо пресекающий любое вмешательство со стороны. Он ведет себя так, будто, кроме них двоих, в шоколадной никого нет. - Я знаю, ты хочешь, чтобы я помог тебе. Я беседовал с Полем‑Мари. Он говорит, что ты переутомилась. Говорит…
Жозефина тряхнула головой:
- Моп pere. - Туповатое выражение исчезло с ее лица, к ней вернулось спокойствие. - Я знаю, вы желаете мне добра. Но я не изменю своего решения.
- Но ведь ты клялась перед алтарем… - Рейно разволновался, с искаженным от досады лицом навис над прилавком, вцепившись руками в его поверхность, словно ища опору. Еще один взгляд украдкой на яркое саше у двери. - Я знаю, ты запуталась. Тебя сбили с толку. - Многозначительно: - Если б только мы могли поговорить наедине…
- Нет, - твердо сказала Жозефина. - Я останусь здесь, с Вианн.
- И надолго? - Он пытался произнести это скептически, но голосом выдал обуревавшее его смятение. - Может, мадам Роше тебе и друг, но она - деловая женщина. На ней магазин, дочь. Сколько времени она сможет держать чужого человека в своем доме? - Этот аргумент оказался более действенным. Жозефина заколебалась, в ее глазах вновь отразилось сомнение. Мне это выражение - недоверия, страха - хорошо знакомо. Слишком часто я видела его на лице матери.
Нам никто не нужен. Незабываемый яростный шепот в жарком темном номере очередной безликой гостиницы. Зачем нам кто‑то еще? Смелые слова, а слезы, если они и были, скрывала темнота. Но я чувствовала, как она, крепко прижимая меня к себе под одеялом, трясется едва ощутимой мелкой дрожью, словно ее изнутри разъедает лихорадка. Вероятно, поэтому она убегала от них - от добрых мужчин и женщин, предлагавших ей свою дружбу, любовь, участие. Мы были заражены, пропитаны недоверием, вскармливаемым гордостью, - последним прибежищем изгоев.
- Я предложила Жозефине работу в шоколадной, - вмешалась я с приветливой сдержанностью в голосе. - Мне понадобится помощь, чтобы организовать праздник шоколада на Пасху.
Наконец‑то маска невозмутимости сошла с лица Рейно; оно дышало откровенной ненавистью.
- Я обучу ее основным навыкам приготовления шоколада, - продолжала я. - Она будет замещать меня у прилавка, пока я вожусь на кухне. - Жозефина смотрела на меня затуманенным от удивления взором. Я подмигнула ей. - Принимая мое предложение, она оказывает мне большую услугу. И я уверена, деньги ей не помешают, - добавила я ровным голосом. - Что касается проживания… - обратилась я непосредственно к Жозефине, открыто глядя ей в лицо, - Жозефина, ты можешь оставаться здесь столько, сколько захочешь. Мы будем только рады.
Арманда весело хохотнула.
- Как видишь, топ pere, - с ликованием в голосе заявила она, - ты зря тратишь свое драгоценное время. Все прекрасно уладилось без тебя. - Она глотнула шоколад с видом греховного наслаждения. - Замечательный напиток. Очень рекомендую. А то ты плохо выглядишь, Франсис. Поди, все вином церковным причащаешься?
Он отвечал ей улыбкой, похожей на сжатый кулак.
- Очень остроумно, мадам. Я рад, что вы еще не утратили чувства юмора. - С этими словами он резко развернулся на каблуках, кивнул посетителям, отрывисто бросил: « Monsieur - dames» и вышел, чеканя шаг, словно вежливый нацист в плохом фильме про войну.
Глава 25
10 марта. Понедельник
Я вышел из магазина под их смех, несшийся мне вслед, словно стая крикливых птиц. От запаха шоколада, равно как и от собственного гнева, я испытывал неестественную легкость в голове, пребывал в состоянии сродни эйфории. Мы были правы, pere. Это служит нам полным оправданием. Покусившись на три важнейшие для нас сферы - приход, религиозные обычаи и на самый священный из церковных праздников, - она наконец‑то обнаружила свое истинное лицо. Ее пагубное влияние быстро растет; она завладела уже десятком, двумя десятками малодушных умов. Сегодня утром на кладбище я увидел первый одуванчик, вклинившийся в пятачок за надгробием. Стебель толстый, как палец. Значит, он уже пустил корни, проникшие глубоко под каменную плиту. Его уже не выкорчевать. Через неделю он вырастет опять, более крепкий и стойкий. Утром на причастии я встретил Муската, хотя на исповедь он не остался. Вид у него осунувшийся и злой; кажется, будто праздничная одежда стесняет его. Он тяжело переживает уход жены. Выйдя из chocolaterie, я увидел, что он уже ждет меня, дымя сигаретой у маленькой арки возле главного входа.
- Ну что, pere?
- Я разговаривал с вашей женой.
- Когда она вернется домой?
- Не хотелось бы обнадеживать вас, - мягко ответил я, качая головой.
- Упрямая корова. - Он бросил сигарету на землю и растер ее каблуком. - Прошу прощения за сквернословие, pere, но другого она не заслуживает. Как подумаю, скольким я пожертвовал ради этой чокнутой стервы… сколько денег на нее истратил…
- Она тоже немало натерпелась, - подчеркнул я, намекая на его неоднократные признания в исповедальне.
Мускат передернул плечами.
- Я и не говорю, что я - ангел. Знаю свои слабости. Но вот скажите мне, pere… - он умоляюще развел руками, - разве у меня нет на то оснований? Каждое утро просыпаюсь и вижу ее тупую морду. Постоянно нахожу у нее в карманах украденные на рынке вещи: помаду, духи, украшения. Как не появлюсь в церкви, все на меня смотрят и смеются. Хе? - Он торжествующе взглянул на меня. - Хе, pere? Разве я не тащу свой крест?
Все это я уже слышал и раньше. Неряха, тупица, воровка, лентяйка, дома ничего не делает. Об этом не мне судить. Моя роль - предложить совет и утешение. И все же он мне омерзителен своими оправданиями и своей убежденностью в том, что, если бы не она, он добился бы в жизни гораздо большего.
- Наша задача - не разбираться, кто больше виноват, - с упреком заметил я. - Мы должны попытаться спасти твой брак.
Мускат мгновенно стушевался.
- Простите, pere. Я… мне не следовало так говорить. - Притворяясь искренним, он обнажил в улыбке желтые, как старинная слоновая кость, зубы. - Не думайте, будто она мне безразлична, pere. Как‑никак я же хочу, чтобы она вернулась, так?
Разумеется. Чтобы было кому готовить для него, гладить его одежду, работать в его кафе. И чтобы доказать своим приятелям, что Поль‑Мари Мускат никому, ни единой живой душе, не позволит выставить себя дураком. Мне отвратительно его лицемерие. Однако вернуть ее в лоно семьи должно. В этом по крайней мере я с ним согласен. Но совсем по другим причинам.
- Такими идиотскими способами, какие избрал ты, Мускат, - резко сказал я, - жен не возвращают.
Он возмутился:
- Я не вижу необходимости…
- Не будь дураком.
Боже, pere, какое же нужно терпение с такими людьми?
- Угрозы, брань, постыдный пьяный дебош вчера ночью? Думаешь, этим можно чего‑то добиться?
- А что, я должен был «спасибо» ей сказать? - не сдавался он. - Все теперь только и судачат о том, что меня бросила жена. А эта наглая сучка Роше… - Его злобные глазки сощурились за стеклами очков в тонкой металлической оправе. - Поделом ей будет, если что‑то случится с ее писаной шоколадной, - решительно заявил он. - Навсегда избавимся от этой стервы.
Я пристально посмотрел на него:
- Вот как?
Он высказывал вслух почти мои собственные мысли, топ pere. Да поможет мне Бог, но когда я смотрел на пылающее судно… Варварский восторг, наполнивший меня, недостоин моего призвания; я не должен испытывать таких языческих чувств. И я боролся с ними, pere, давил их в себе в предрассветные часы, выкорчевывал, но они, как одуванчики, вновь прорастали, укрепляясь в душе своими цепкими корешками. Наверно, поэтому - потому что я понимал - я ответил ему резче, чем намеревался.
- Что ты задумал, Мускат?
Он что‑то пробормотал себе под нос.
- Вероятно, пожар? «Случайное» возгорание? - Меня распирал гнев. Я ощущал во рту его металлический и одновременно сладковато‑гнилой привкус. - Как тот пожар, что избавил нас от цыган?
Он самодовольно ухмыльнулся.
- Может быть. Некоторые из этих старых домов готовы вспыхнуть сами собой.
- А теперь послушай меня. - Меня вдруг объял ужас при мысли о том, что он принял мое молчание в тот вечер за одобрение. - Если я только подумаю, заподозрю, - вне исповедальни, - что ты сотворил нечто подобное… если что‑нибудь случится с тем магазином… - Я взял его за плечо, впиваясь пальцами в мясистую плоть.
Мускат обиженно надулся.
- Но, pere… вы же сами сказали, что…
- Я ничего не говорил! - Мой голос рассыпчатым эхом - та‑та‑та - прокатился по площади, и я поспешил сбавить тон. - Безусловно, я никогда и не подразумевал, чтобы ты… - Я прокашлялся, потому что в горле внезапно скопилась мокрота. - Мы живем не в Средневековье, Мускат, - отчеканил я. - Никто не вправе толковать законы Божьи в угоду личным интересам. Равно как и государственные, - веско добавил я, глядя ему в лицо. Белки в уголках его глаз такие же желтые, как и его зубы. - Надеюсь, мы понимаем друг друга?
- Да, топ pere, - угрюмо ответил он.
- Так вот: если что‑нибудь случится, Мускат, хоть что‑нибудь - окно разобьется, что‑то загорится - любая неприятность…
Я выше его на целую голову. Я моложе его, здоровее. Он ежится, инстинктивно реагируя на угрозу физического насилия. Я несильно пихнул его, и он спиной отлетел к каменной стене. Я едва сдерживаю свой гнев. Как он посмел - как он посмел! - взять на себя мою роль, pere? Жалкое ничтожество. Поставил меня в такое положение, когда я вынужден официально защищать женщину, которую считаю своим врагом. Усилием воли я беру себя в руки.
- Держись подальше от этого магазина, Мускат. Если что‑то и придется предпринять, я это сделаю сам. Ясно?
- Да, pere, - уже более робко отвечает он, наконец‑то остудив свой пыл.
- Я сам все улажу.
Три недели до ее праздника шоколада. Это все, что мне осталось. Три недели на то, чтобы придумать, как нейтрализовать ее влияние. В своих проповедях я осуждаю ее, но тем самым только подвергаю осмеянию себя самого. Шоколад, говорят мне, это не категория нравственности. Даже Клэрмоны считают, что я поднял шум из‑за пустяка. Она с глупой жеманной улыбкой и притворным участием в лице непрестанно замечает мне, что вид у меня переутомленный, он открыто смеется. А сама Вианн Роше и вовсе не обращает внимания на мои усилия. Причем она даже не стремится ассимилироваться в нашем обществе. Наоборот, всячески подчеркивает свою чужеродность. Выкрикивает мне дерзкие приветствия через всю площадь, поощряет эксцентричность таких, как Арманда, и сумасбродство детей, следующих за ней по пятам. Она выделяется даже в толпе. Если все размеренно шагают по улице, то она обязательно бежит. Бросаются в глаза ее волосы, ее одежда, неизменно развевающиеся на ветру. Все ее наряды совершенно безумных расцветок - оранжевые, желтые, в горошек, в цветочек. В мире дикой природы попугай, затесавшийся в стаю воробьев, вскоре был бы растерзан за свое яркое оперение, а к ней все относятся с симпатией, даже с восхищением. То, что обычно вызывает укоризну, в ее исполнении воспринимается без осуждения, лишь только потому, что она - Вианн. Даже Клэрмон не может устоять перед ее чарами, а неприязнь, выказываемая его женой, не имеет ничего общего с моральным превосходством - это обычная зависть, что делает Каро мало чести. Вианн Роше по крайней мере не лицемерка, использующая слово Божье для укрепления своего положения в обществе. Однако подобная мысль, - подразумевающая, как оно и есть на самом деле, что я испытываю расположение, даже благоволю к этой женщине, что мне, как священнику, непозволительно, - весьма опасна для меня. Я не вправе кого бы то ни было любить или жаловать. Гнев и благосклонность для меня одинаково неприемлемы. Я должен сохранять беспристрастность - ради своей паствы и церкви. Это мои главные приоритеты.
