Глава 34
26 марта. Среда
От Муската по‑прежнему ни слуху ни духу. Жозефина почти весь понедельник просидела в «Миндале», но вчера утром решила вернуться в кафе. На этот раз с ней пошел Ру, но там никого, царит полный хаос. По‑видимому, молва оказалась верной. Мускат уехал. Ру, доделавший спальню Анук на чердаке, уже начал приводить в порядок кафе. Врезал новые замки, содрал с пола старый линолеум и грязные занавески с окон. Немного труда, утверждает он, - побелить шершавые стены, подкрасить и покрыть лаком поцарапанную мебель, все вымыть с мылом, - и кафе засияет, преобразится в светлое гостеприимное заведение. Он вызвался сделать ремонт бесплатно, но Жозефина об этом и слышать не желает. Мускат, разумеется, опустошил их семейную копилку, но у нее есть собственные небольшие сбережения, а новое кафе, она уверена, будет приносить неплохой доход. Выцветшую вывеску «Кафе „Республика“, прибитую над входом тридцать пять лет назад, сменила другая, сделанная на лесопилке Клэрмона, с написанным от руки названием „Кафе «Марод“. Над дверью также появился яркий навес в красно‑белую полоску - такой же, как у меня. Резко потеплело, и герань, посаженная Нарсиссом в железных ящиках для растений, быстро разрослась, расцвела, украшая алыми бутонами окна и наружные стены. Арманда любуется кафе Жозефины из своего сада у подножия холма.
- Она - умница, - говорит мне старушка присущим ей грубоватым тоном. - Теперь прекрасно заживет без своего алкаша.
Ру временно переселился в одну из свободных комнат кафе, а Люк занял его место подле Арманды, к глубокому неудовольствию матери.
- Тебе нельзя там жить, - визгливо выговаривает она ему. Я стою на площади и вижу, как они идут из церкви: он - в воскресном костюме, она - в одном из своих бесчисленных костюмов‑двоек пастельных тонов. Ее волосы уложены под шелковый шарф, завязанный на голове узлом.
- Только до дня р‑рождения. - Он вежлив, но непреклонен. - А то она ведь с‑совсем одна. Вдруг с н‑ней опять случится п‑приступ.
- Вздор! - безапелляционно заявляет она. - Я объясню тебе, что она делает. Просто пытается вбить клин между нами. Я запрещаю тебе, категорически запрещаю ночевать у нее эту неделю. Что касается ее абсурдной затеи с вечеринкой…
- Ты не должна мне з‑запрещать, т‑татап.
- Это почему же? Ты - мой сын, черт возьми, и я не желаю слышать, что тебе приятней повиноваться безумной старухе, чем собственной матери! - В ее глазах блестят сердитые слезы, голос дрожит.
- Успокойся, татап. - Нытье матери его не трогает, но он обнимает ее за плечи. - Это же не надолго. Только до дня рождения. О‑обещаю. Кстати, ты тоже приглашена. Она будет счастлива, если ты п‑придешь.
- Я не желаю там быть! - Голос у нее капризный и слезливый, как у переутомившегося ребенка.
Люк пожимает плечами.
- Ну не приходи. Только потом н‑не обижайся, что она отказывается считаться с твоими желаниями.
Каролина смотрит на сына.
- Это ты к чему?
- К тому, что я мог бы у‑уговорить ее. У‑убедить. - Он - умный мальчик, знает свою мать. Понимает ее лучше, чем она о том подозревает. - М‑мог бы уломать. Но если ты даже п‑попытаться не хочешь…
- Я этого не говорила. - Поддавшись внезапному порыву, она крепко обнимает сына. - Ах ты, моя умница. - Хорошее настроение вернулось к ней. - Ты ведь поможешь, правда? - Она звонко чмокнула его в щеку. Люк терпеливо сносит ее ласки. - Мой хороший, умный мальчик, - с нежностью в голосе повторяет она, и они рука об руку продолжают путь. Люк, уже выше матери, смотрит на нее сверху вниз внимательным взглядом, как снисходительный родитель на непослушного ребенка.
О да, он хорошо ее изучил.
Теперь, когда у Жозефины появились собственные заботы, я вынуждена фактически одна вести приготовления к празднику шоколада. К счастью, большая часть работы уже выполнена. Осталось упаковать несколько десятков коробочек. Я тружусь вечерами - делаю пирожные и трюфели, пряничные колокольчики и позолоченные pains d' upices. Мне, конечно, недостает ловких рук Жозефины, в совершенстве освоившей искусство упаковки и украшения готовых сладостей, но Анук помогает как может, расправляет целлофановые рюшки и налепляет шелковые розочки на бесчисленные саше.
Уличная витрина, в которой я выкладываю праздничную экспозицию, временно затянута белой папиросной бумагой, и теперь снаружи магазин выглядит почти так же, как в день нашего приезда. Анук украсила бумажную ширму фигурками из яиц и животными, вырезанными из цветной бумаги, а в центр поместила большой плакат, гласящий:
GRAND FESTIVAL DU CHOCOLAT
Площадь С в . Иеронима
Воскресенье
Начались школьные каникулы, и площадь теперь кишит детьми. Они то и дело прижимаются носами к затянутому стеклу в надежде узреть, как идут приготовления к празднику. Я уже набрала заказов на восемь тысяч франков - некоторые поступили аж из Монтобана и даже из Ажена, - а спрос по‑прежнему не падает, так что магазин сейчас пустует редко. Очевидно, пропаганда Каро не возымела действия. По словам Гийома, Рейно заверил прихожан, что праздник шоколада, что бы ни трепали злые языки, проводится с его полного благословения. Даже я порой замечаю, как он наблюдает за мной из маленького окна своего дома. Его голодные глаза пылают ненавистью. Я знаю, что он желает мне зла, но что‑то мешает ему выпустить жало. Я пыталась выяснить это у Арманды, - ей известно больше, чем она рассказывает, - но старушка в ответ лишь качает головой.
- Дела давно минувших дней, - уклончиво говорит она. - А я дряхлею, память подводит.
И тут же начинает расспрашивать о меню, которое я составила на ее день рождения, заранее нахваливает каждое блюдо, вносит дополнения. Паста из трюфелей, волованы с грибами, приготовленные в вине со сливками и лисичками на гарнир, жареные лангустины с рокет‑салатом, пять видов шоколадного торта, все ее любимые, шоколадное мороженое домашнего приготовления… Глаза Арманды сияют радостью и озорством.
- В молодости никогда не устраивала вечеринок, - объясняет она. - Ни разу. Однажды ездила на танцы, в Монтобан, с одним парнем с побережья. Уж какой был красавчик. Чернявый, как патока, и такой же слащавый. Мы пили шампанское, ели клубничное мороженое, танцевали… - Она вздохнула. - Видела бы ты меня тогда, Вианн. Теперь в это трудно поверить. Он говорил, что я - вылитая Грета Гарбо. Льстил мне. И мы оба сделали вид, будто верим, что он говорит от чистого сердца. - Старушка усмехнулась. - Жениться на мне он, естественно, не собирался. Все они такие, - философски заметила она.
Теперь я почти не сплю по ночам, перед глазами все пляшут сладости. Анук ночует в своей комнате на чердаке, а я грежу наяву, дремлю, бодрствую в полусне, вновь погружаюсь в дремоту, пока мои веки наконец не тяжелеют и комната не начинает качаться, словно корабль на волнах. Еще один день, говорю я себе. Еще один день.
Вчера я поднялась среди ночи и достала из ящичка гадальные карты, которые поклялась никогда больше не брать в руки. Они холодные и гладкие, как слоновая кость, развернулись разноцветным - сине‑лилово‑зелено‑черным - веером в моих ладонях, знакомые изображения мелькают перед глазами, будто цветы, зажатые между листами черного стекла. Башня. Смерть. Влюбленные. Смерть. Шестерка пик. Смерть. Отшельник. Смерть. Я убеждаю себя, что это ничего не значит. Мать верила в карты, и что это ей дало? Всю жизнь она провела в бегах. Флюгер на церковной башне теперь молчалив и неподвижен, пугающе неподвижен. Ветер прекратился. Затишье тревожит меня сильнее, чем скрежет ржавого железа. Воздух теплый и душистый, полнится ароматами надвигающегося лета. А лето в Ланскне наступает быстро вслед за мартовскими ветрами, и оно пахнет цирком, древесными опилками, жидким тестом на раскаленной сковороде, срезанными прутьями и навозом. Голос матери внутри меня нашептывает: время перемен. Дом Арманды освещен. Из своей спальни я вижу маленький желтый квадратик ее окна, отбрасывающий клетчатое отражение на воды Танна. Интересно, чем она сейчас занимается? После того единственного раза она прямо не касалась своего плана в разговоре со мной. Вместо этого обсуждала рецепты, способы приготовления воздушного бисквита и пьяной вишни. В своем медицинском справочнике я нашла статью, описывающую состояние ее здоровья. Она не дает реального представления, потому что медицинский язык такой же непонятный и загадочный, как образы на гадальных картах. Даже не верится, что эти бездушные термины можно применять к живой плоти. Ее зрение падает, в глазах ее постоянно качаются островки темноты, так что она видит только неясные расплывчатые крапинки, которые в конечном итоге сольются в единое черное пятно.
Я понимаю ее. Стоит ли бороться за продление жалкого существования? Упреки в расточительстве - эта мысль, рожденная от неуверенности в завтрашнем дне и постоянной экономии, принадлежит моей матери - в данном случае неуместны, убеждаю я себя. Лучше уж красивый жест, богатая пирушка, яркие огни, а после - внезапное погружение в темноту. И все же что‑то во мне вопит - это несправедливо! - в детской надежде на чудо. Это опять голос матери. А Арманда знает, что чудес не бывает.
В последние недели перед гибелью мать уже ни минуты не могла обходиться без морфия и на целые часы утрачивала связь с реальностью. Глядя вокруг стеклянным взглядом, витала в собственных фантазиях, как бабочка между цветами. Некоторые из них были приятные - она парила в небесах, видела огни, встречалась с душами почивших кинозвезд и неземными существами, другие - тяжелые, пронизаны паранойей. В последних всегда присутствовал Черный человек - выглядывал из‑за углов домов, торчал в окне какого‑нибудь кафе или стоял за прилавком галантерейного магазина. Иногда он представлялся ей таксистом, сидел за рулем черного катафалка, наподобие тех, что встречаются в Лондоне. На нем надвинутая на глаза бейс‑болка с надписью «ОХОТНИК». Потому он и преследует ее, говорила она, ее, нас, всех, кому удавалось ускользнуть от него в прошлом. Но это не будет продолжаться вечно, уверяла она, с умным видом качая головой, все когда‑нибудь кончается. В одно из таких мрачных затмений она показала мне желтый пластмассовый футляр, набитый газетными вырезками конца шестидесятых - начала семидесятых годов. Среди статей на французском языке - их было большинство - встречались заметки на итальянском, немецком и греческом. Во всех шла речь о похищении и исчезновении детей, либо о нападении на них.
- Это же так легко, - говорила она, глядя на меня огромными мутными глазами. - В большом городе ничего не стоит потерять ребенка. Очень легко потерять ребенка. Такого, как ты. - Она подмигнула мне сквозь слезы.
- Ну что ты, татап. - Я ободряюще потрепала ее по руке. - Ты всегда была крайне осторожна. Всегда внимательно смотрела за мной. Я никогда не терялась.
Она опять подмигнула и сказала с улыбкой:
- Как же, терялась. Теря‑ялась. - Кривя лицо в улыбке, невидящим взглядом она уставилась в пространство. Ее пальцы лежали в моей руке, и мне казалось, что я держу в ладони связку сухих прутьев. - Теря‑яяя‑лассь, - несчастным голосом протянула она и заплакала. Я принялась утешать ее, одновременно убирая вырезки в футляр. Несколько из них, я заметила, были посвящены одному и тому же случаю - исчезновению в Париже некой Сильвиан Кэллу, девочки полутора лет. Ее мать на пару минут отлучилась в аптеку, оставив дочь в машине, где та была привязана к сиденью, а когда вернулась, малышки уже не было. Вместе с ребенком исчезли сумка со сменой одежды и плюшевые игрушки - красный слон и коричневый медвежонок.
Мать, увидев, что я читаю одну из этих статей, вновь улыбнулась.
- Думаю, тебе тогда было года два, - лукавым тоном сказала она. - Или почти два. Да и волосы у нее гораздо светлее. Не может быть, чтобы это была ты, верно? Да и потом, я, как мать, гораздо лучше той женщины.
- Конечно, это не я. Ты - отличная мама, замечательная. Не волнуйся. Ты ни за что не стала бы подвергать меня опасности.
Мать раскачивалась и улыбалась.
- Беспечная женщина, - проникновенно напевала она. - Легкомысленная. Абсолютно не заслуживает такой милой доченьки, верно? - Я мотнула головой, чувствуя, как все мое существо внезапно объял холод. - А я была тебе хорошей матерью, правда, Вианн? - совсем как ребенок допытывается она.
Я поежилась. Бумага слоится под моими пальцами.
- Да, - заверила я ее. - Ты хорошая мать.
- Я хорошо заботилась о тебе, правда? Никогда тебя не бросала. Не отказалась, даже когда тот священник сказал… сказал то, что сказал. Я тебя не оставила.
- Нет, maman. He оставила.
Я уже парализована холодом, с трудом соображаю. Только и думаю про то имя, так похожее на мое, сопоставляю даты… И разве я не помню того медведя, того красного слоненка с истершимся плюшем, неутомимо путешествовавшего со мной из Парижа в Рим, из Рима в Вену?
Конечно, это могла быть ее очередная иллюзия. Ей все время что‑то казалось - то змея под одеялом, то женщина в зеркале. Не исключено, что и про меня она нафантазировала. В жизни матери почти все сплошная выдумка. И к тому же столько лет прошло. Какая теперь разница?
В три часа я встала. Постель горячая, простыни скомкались, сна ни в одном глазу. Я зажгла свечу и прошла в пустующую комнату Жозефины. Карты лежали на своем месте, в ящичке матери. В моих руках они как живые. Влюбленные. Башня. Отшельник. Смерть. Я сижу, скрестив ноги, на голом полу и тасую, раскладываю карты - отнюдь не для того, чтобы убить время. Рушащаяся башня с падающими людьми. Что это означает - понятно. Мой извечный страх непостоянства, страх перед дорогой, боязнь утрат. Отшельник в капюшоне, наполовину скрывающем его лукавое бледное лицо с впалыми щеками, очень похож на Рейно. Смерть я знаю хорошо, потому заученным жестом машинально выкидываю вилкой пальцы на карту - прочь! Но о чем же предупреждают меня Влюбленные? Я подумала о Ру и Жозефине - они даже не подозревают, как много у них общего, - и не смогла подавить в себе зависть. Зато у меня вдруг возникла уверенность, что эта карта выдала еще не все секреты. В комнате запахло сиренью. Может, в одном из флакончиков матери треснула пробка? Несмотря на ночную прохладу, меня окутывало тепло, жар проникал в подложечную ямку. Ру? Ру?
Дрожащими пальцами я поспешно перевернула карту.
Еще один день. Что бы это ни было, один день подождет. Я опять стала тасовать карты, но мне не хватало сноровки матери, и колода посыпалась из рук на деревянный пол. Отшельник упал лицом вверх. В мерцающем сиянии свечи он как никогда похож на Рейно. Кажется, будто он посылает мне злобную улыбку из складок капюшона. Я найду способ расправиться с тобой, обещает он. Ты думаешь, что победила, а я все равно отомщу. Я ощущаю его желчь на кончиках своих пальцев.
Мама назвала бы это знамением.
Внезапно, в непроизвольном порыве, природа которого мне и самой неясна, я схватила Отшельника и поднесла его к пламени свечи. Несколько секунд огонь просто облизывал твердую карту, потом ее поверхность начала пузыриться. Бледное лицо исказилось в гримасе и почернело.
- Я тебе покажу, - шептала я. - Только попробуй вмешаться, я…
Карта вспыхнула, и я бросила ее на пол. Огонь угасал, разбрасывая искры и пепел по половицам.
Я ликовала. Ну, кто теперь командует сменой декораций, а, мама?
И все же сегодня меня не покидает ощущение, что я стала игрушкой в чьих‑то руках, по чьему‑то наущению вытащила наружу то, что лучше было бы не обнажать. Я не сделала ничего дурного, успокаиваю я себя. У меня не было злого умысла.
А тревожное ощущение не проходит. Я чувствую себя легкой, невесомой, как пушинка молочая. Готова лететь, куда прикажет ветер.
