Глава 11
20 февраля. Четверг
Я ждала ее. Клетчатый плащ, волосы туго зачесаны назад, руки проворные и нервные, как у опытного стрелка. Жозефина Мускат, женщина с карнавального шествия. Она дождалась, когда мои завсегдатаи - Гийом, Жорж и Нарсисс - покинули шоколадную, и вошла, держа руки глубоко в карманах.
- Горячий шоколад, пожалуйста, - заказала она, уткнувшись взглядом в пустые бокалы, которые я еще не успела убрать, и неловко села на табурет за прилавком.
- Сию минуту. - Я не стала уточнять, как приготовить для нее напиток, - налила на свое усмотрение и подала с шоколадной стружкой и сбитыми сливками, положив на край блюдца две кофейные помадки. С минуту она, прищурившись, смотрела на бокал, потом робко прикоснулась к нему.
- На днях, - заговорила она неестественно беспечным тоном, - я была у вас и забыла заплатить. - Пальцы у нее длинные и, как ни странно, изящные, несмотря на мозолистые подушечки. В непринужденной обстановке ее лицо несколько утратило тревожное затравленное выражение и кажется почти красивым. Волосы у нее мягкого каштанового оттенка, глаза золотистые. - Прошу прощения. - Она почти с вызовом бросила на прилавок монету в десять франков.
- Ничего страшного, - с беззаботным равнодушием ответила я. - С кем не бывает.
Жозефина подозрительно взглянула на меня и, убедившись, что я не рассержена, чуть расслабилась.
- Вкусно, - похвалила она, глотнув из бокала шоколад. - Очень вкусно.
- Я сама готовлю, - объяснила я. - Из какао тертого, еще не разбавленного какао‑маслом, которое добавляют для того, чтобы масса затвердела. Именно так столетия назад пили шоколад ацтеки.
Жозефина вновь подозрительно покосилась на меня.
- Спасибо за подарок, - произнесла она наконец. - Миндаль в шоколаде. Мои любимые конфеты. - И вдруг заговорила быстро, отчаянно, захлебываясь словами: - Я не хотела. Просто они обсуждали меня, я знаю. Но я не воровка. Это все из‑за них… - тон презрительный, уголки губ опущены в гневе и самобичевании, - …из‑за стервы Клэрмон и ее подружек. Лгуньи. - Она опять посмотрела на меня, дерзко, словно бросая вызов. - Говорят, ты не ходишь в церковь. - Голос у нее звенящий, слишком громкий для маленького помещения шоколадной, оглушает нас обеих.
Я улыбнулась.
- Совершенно верно. Не хожу.
- Значит, долго здесь не протянешь, - заявила Жозефина все тем же ломким, срывающимся голосом. - Они выживут тебя отсюда, прогонят, как прогоняют всех, кто им не нравится. Вот увидишь. Все это… - нервным жестом она показала на полки, коробочки, сооружения в витрине. - Ничего тебя не спасет. Я слышала их болтовню. Слышала, что они говорили.
- Я тоже. - Из серебряного чайника я налила себе маленькую чашку шоколада - черного, как «эспрессо», - и помешала маленькой ложкой. - Но я не слушаю, - спокойно сказала я и, отпив из чашки, добавила: - И тебе не советую.
Жозефина рассмеялась.
Мы обе замолчали. Прошло пять секунд. Десять.
- Говорят, ты ведьма. - Опять это слово. Она с вызовом посмотрела мне в лицо. - Это так?
Я пожала плечами, глотнула шоколада из чашки.
- Кто говорит‑то?
- Жолин Дру. Каролина Клэрмон. Приспешницы кюре Рейно. Я слышала, как они болтали возле церкви. И дочь твоя что‑то рассказывала детям. Что‑то про духов. - В голосе ее слышались любопытство и скрытая, неприятная ей самой враждебность, природы которой я не понимала. - Надо же, духи! - воскликнула она.
Я провела пальцем по золотому ободку своей чашки.
- Я думала, тебе плевать на то, что болтают все эти люди.
- Мне просто любопытно. - Это опять сказано с вызовом, будто она боится пробудить к себе симпатию. - К тому же ты на днях беседовала с Армандой. А с Армандой никто не разговаривает. Кроме меня. Арманда Вуазен. Старушка из Марода.
- Она мне нравится, - просто сказала я. - Почему я должна чураться ее?
Жозефина стиснула кулаки на прилавке. Она была возбуждена, голос ее трещал, как схваченное морозом стекло.
- Потому что она сумасшедшая, вот почему! - В подтверждение своих слов она неопределенно покрутила пальцем у виска. - Сумасшедшая, сумасшедшая, сумасшедшая. - Она понизила голос. - Я вот что тебе скажу. В Ланскне существует понятие грани, - мозолистым пальцем она провела на прилавке черту, - и если ты переступаешь ее, если не исповедуешься, не уважаешь мужа, не готовишь три раза в день, не ждешь возвращения мужа домой, сидя у камина с пристойными мыслями в голове, если у тебя нет… детей… и ты не ходишь с цветами на похороны друзей и не пылесосишь гостиную в своем доме и… не… вскапываешь… цветочные грядки! - Жозефина раскраснелась от напряжения, от клокотавшего внутри ее безудержного гнева. - Значит, ты - чокнутая! - выпалила она. - Чокнутая, ненормальная. И люди… шепчутся… за… твоей спиной и… и… и…
Она резко замолчала, терзающая боль больше не искажала ее черты. Я заметила, что ее взгляд устремлен мимо меня на что‑то за окном, но из‑за слепящего блеска стекла я не могла разглядеть то, на что она смотрела. Казалось, словно занавес опустился на ее лицо - плотный, непроницаемый, безнадежно глухой.
- Извини! Меня чуть‑чуть занесло. - Она допила шоколад. - Мне нельзя с тобой общаться. Да и тебе со мной не следует. И так уже не жди ничего хорошего.
- Это мнение Арманды? - невозмутимо полюбопытствовала я.
- Мне пора. - Словно казня себя, она опять в свойственной ей манере вдавила в грудь стиснутые кулаки. - Мне пора. - В ее чертах вновь сквозило смятение, а опущенные в страхе уголки губ придавали лицу выражение тупоумия… Однако та разгневанная, возмущенная женщина, что говорила со мной минуту назад, была далеко не глупа. Что - кого - она увидела, что так резко изменилась в лице? Едва она ступила за порог шоколадной и, горбясь под порывами воображаемого ураганного ветра, зашагала прочь, я двинулась к окну, провожая ее взглядом. К ней никто не подошел. Никто, как мне показалось, даже и не смотрел в ее сторону. И тут я заметила Рейно. Он стоял у входа в церковь, в арочном проеме. Рядом с ним - незнакомый мне лысеющий мужчина. Взгляды обоих прикованы к витрине «Небесного миндаля».
Рейно? Неужели это он источник ее страха? При мысли о том, что священник, возможно, настраивает Жозефину против меня, я испытала острое раздражение. Помнится, она говорила о нем скорее с пренебрежением, чем со страхом. Собеседник Рейно - невысокий мужчина плотного телосложения. Завернутые рукава его клетчатой рубашки обнажают лоснящиеся красные руки, маленькие интеллигентские очки смотрятся несуразно на крупном мясистом лице. Во всем его облике сквозит враждебность, направленная неизвестно на кого, и я наконец узнаю его. Я уже встречала его прежде - с белой бородой, в красном халате. Он бросал сладости в толпу. На карнавале. Санта‑Клаус. Швырял конфеты в толпу с такой злостью, будто надеялся выбить кому‑нибудь глаз. В этот момент у витрины остановилась группа детей. Мужчин у церкви я теперь не видела, но, думаю, разгадала причину поспешного бегства Жозефины.
- Люси, видишь того человека на площади? В красной рубашке? Кто это?
Девочка скорчила рожицу. Ее любимое лакомство - мышки из белого шоколада, пять штучек за десять франков. Я добавила ей в бумажный кулек еще две.
- Ты ведь знаешь его, верно?
Люси кивает.
- Месье Мускат. Хозяин кафе. - Я знаю это заведение - невзрачное маленькое местечко в конце улицы Вольных Граждан. С полдесятка металлических столиков на тротуаре, выцветший навес с эмблемой «оранжины». Старая вывеска - «Кафе „Республика“. Сжимая в руке кулек со сладостями, девочка отходит от прилавка, собираясь выскочить на улицу, но потом, передумав, вновь поворачивается. - А вот какие его любимые лакомства, вы никогда не догадаетесь, - заявляет она. - Потому что он ничего не любит.
- В это трудно поверить, - улыбаюсь я. - Каждый человек что‑нибудь да любит.
Люси поразмыслила с минуту.
- Ну, может, только то, что он забирает у других, - звонко говорит она и уходит, махнув мне на прощание через витрину. - Передайте Анук, что после школы мы идем в Марод!
- Обязательно.
Марод. Интересно, чем прельщает их этот район. Речка с вонючими коричневыми берегами. Узкие улочки, по которым гуляет мусор. Оазис для детей. Укрытия, плоские камешки, которые хорошо скачут по стоячей воде. Нашептывание секретов, мечи из палок, щиты из листьев ревеня. Военные действия в зарослях ежевики, туннели, первопроходцы, бродячие собаки, слухи, похищенные сокровища… Вчера Анук вернулась из школы, вышагивая по‑особому бодрой походкой, и сразу показала мне свой новый рисунок.
- Это я. - Фигурка в красном комбинезоне с взъерошенными черными волосами. - Пантуфль. - На ее плече сидит, как попугай, кролик с навостренными ушами. - И Жанно. - Мальчик в зеленом с вытянутой рукой. Оба ребенка улыбаются. Судя по всему, матерям - даже матерям‑учительницам - вход в Марод заказан. Анук повесила рисунок на стену над пластилиновой фигуркой, которая до сих пор сидит у ее кровати.
- Пантуфль сказал мне, что делать. - Она сгребла его в объятия. В этом свете я довольно отчетливо вижу его. Он похож на усатого ребенка. Порой я спрашиваю себя, может, мне следует как‑то запретить ей этот самообман, но я знаю, что у меня не хватит мужества обречь свое дитя на одиночество. Возможно, если мы останемся здесь, Пантуфль со временем уступит место более реальным друзьям.
- Я рада, что вам удалось остаться друзьями, - говорю я, целуя ее в кудрявую макушку. - Скажи Жанно, если хочет, пусть приходит сюда на днях. Поможете мне разобрать витрину. Других своих приятелей и подруг тоже можешь позвать.
- Пряничный домик? - Ее глаза засияли, как вода на солнце. - Ура! - В приливе радости она заплясала по комнате, едва не опрокинула табурет, в огромном прыжке обогнула воображаемое препятствие и кинулась на лестницу, перескакивая сразу через три ступеньки. - Пантуфль, догоняй! - Раздался грохот - бам‑бам! Анук хлопнула дверью о стену. Меня, как всегда неожиданно, захлестнула волна любви к дочери. Моя маленькая странница. Вечно в движении, ни минуты не молчит.
Я налила себе еще одну чашку шоколада и обернулась, услышав трезвон колокольчиков у двери. На секунду я застаю его врасплох: он не контролирует выражение своего лица - взгляд оценивающий, подбородок выпячен вперед. Плечи расправлены, на лоснящихся оголенных руках вздулись вены. Потом он улыбнулся - не тепло, одними губами.
- Месье Мускат, если не ошибаюсь? - Интересно, что ему здесь нужно? Кажется, здесь он совсем не к месту. Набычившись, он исподлобья рассматривает выставленный товар, его взгляд подкрадывается к моему лицу, опускается к моей груди - один раз, второй.
- Что ей здесь понадобилось? - отчеканил он, не повышая голоса, и мотнул головой, словно в недоумении. - Что, черт побери, ей может быть нужно в этой лавке? - Он показал на поднос с засахаренным миндалем стоимостью пятьдесят франков за пакетик. - Это что ли, хе? - обращается он ко мне, разводя руками. - Подарки по случаю свадеб и крещений. На что ей такие подарки? - Он опять улыбнулся, на этот раз льстиво, пытаясь очаровать меня. - Что она купила?
- Насколько я понимаю, речь идет о Жозефине?
- Да, это моя жена. - Он произнес это со странной интонацией - будто отрубил. - Вот они, женщины. Пашешь, как проклятый, чтобы заработать на прожитье, а они что делают, хе? Тратят все на… - Он вновь обвел рукой ряды шоколадных жемчужин, марципановых гирлянд, серебряной фольги, шелковых цветов. - Так она подарок купила? - В голосе его зазвучала подозрительность. - Для кого это она подарки покупает? Для себя, что ли? - Он хохотнул, словно счел эту мысль нелепой.
Я не могла понять, чего он добивается, но меня настораживали его агрессивный тон, нездоровый блеск в глазах, нервная жестикуляция. Я боялась не за себя - за годы, проведенные с матерью, я освоила много разных способов самозащиты. Мне стало страшно за Жозефину. Прежде чем я успела воздвигнуть между нами незримую стену, мне от него передался образ: окровавленный палец в дыму. Я сжала под прилавком кулаки, ибо изнанку души этого человека я видеть вовсе не хотела.
- Думаю, вы что‑то не так поняли, - сказала я. - Я сама пригласила Жозефину на чашку шоколада. По дружбе.
- О! - Он оторопел на мгновение. Потом вновь издал лающий смешок - почти искренний. В его презрении теперь сквозит неподдельное удивление. - Вы хотите подружиться с Жозефиной? - Вновь оценивающий взгляд. Я вижу, что он сравнивает нас, то и дело стреляя похотливыми глазками в сторону моей груди, и, когда он вновь заговорил, я услышала в его голосе вкрадчивые мурлыкающие нотки. Очевидно, в его представлении, это тон обольстителя.
- Ты ведь здесь новенькая, верно?
Я киваю.
- Пожалуй, мы могли бы встречаться иногда. Познакомились бы, лучше узнали друг друга.
- Пожалуй, - беспечно бросила я и добавила невозмутимо: - Может, вы заодно и жену пригласите?
Он растерялся, вновь смерил меня взглядом, подозрительно покосился.
- Надеюсь, она не сболтнула чего лишнего?
- Чего, например? - уточнила я.
Он мотнул головой:
- Ничего. Ничего. Просто у нее язык как помело, вот и все. Рот не закрывается. Ничего не делает, хе! Только болтает и болтает сутки напролет. - Опять короткий невеселый смешок. - Впрочем, ты и сама в этом скоро убедишься, - добавил он с мрачным удовлетворением в голосе.
Я пробормотала что‑то уклончивое. Потом, поддавшись порыву, достала из‑под прилавка маленький пакетик миндаля в шоколаде и протянула ему. Говорю непринужденно:
- Будьте добры, передайте это от меня Жозефине. Эти конфеты я приготовила для нее, а отдать забыла.
Он в оцепенении смотрит на меня. Повторяет тупо:
- Передать ей?
- Бесплатно. За счет магазина. - Я одарила его обворожительной улыбкой. - Это подарок.
Он широко улыбнулся, взял у меня симпатичный серебряный мешочек с шоколадом и, смяв, сунул в карман джинсов.
- Конечно, передам. Не сомневайся.
- Это ее любимые конфеты, - объясняю я.
- Много ты не наработаешь, если будешь угощать всех подряд, - снисходительно заявляет он. - Месяца не пройдет, как обанкротишься. - И опять пристальный голодный взгляд, будто я - шоколадная конфета, которую ему не терпится развернуть.
- Поживем - увидим, - елейно протянула я. Он вышел на улицу и, сутулясь, зашагал домой развязной походкой Джеймса Дина. Я провожала его взглядом и вскоре увидела, как он вытащил из кармана конфеты, предназначенные для Жозефины, и вскрыл пакетик. Даже не потрудился отойти подальше. Возможно, догадывался, что я наблюдаю за ним. Одна, вторая, третья. Его рука с ленивой методичностью поднималась ко рту, и не успел он перейти площадь, как пакетик уже был опустошен, а шоколад съеден. Он скомкал в руке серебряную упаковку. Я представила, как он запихивает в рот конфеты, словно прожорливый пес, стремящийся поскорее вылизать собственную миску, чтобы стащить кусок мяса из чужой тарелки. Минуя пекарню, он швырнул серебряный комок в стоявшую у входа урну, но промахнулся: бумажный шарик поплясал на ободке и упал на камни. А он, не оглядываясь, продолжал путь - прошел мимо церкви и зашагал по улице Вольных Граждан, грубыми башмаками выбивая искры из гладких булыжников мостовой.
Глава 12
21 февраля. Пятница
С вечера опять похолодало. Флюгер на церкви Святого Иеронима всю ночь крутился и вертелся в беспокойной нерешительности, визгливо поскрипывая на ржавых креплениях, словно отгонял незваных гостей. К утру на город лег туман, да такой густой, что даже церковная башня, высившаяся всего в двадцати шагах от витрины шоколадной, казалась далеким призрачным силуэтом. Сквозь ватную толщу тумана пробивался глухой бой колокола, призывающего к обедне прихожан, но на его звон отозвались лишь несколько человек. Подняв воротники плащей и курток, они спешат в церковь за отпущением грехов.
Когда Анук допила молоко, я укутала дочь в ее красное пальто и, не обращая внимания на ее протесты, натянула ей на голову пушистую шапку.
- Хочешь что‑нибудь на завтрак?
Она решительно мотнула головой и схватила яблоко с блюда у прилавка.
- А меня ты разве не поцелуешь?
Это наш утренний ритуал.
Ловко обхватив меня руками за шею, она облизала мое лицо, со смехом отпрыгнула, послала от двери воздушный поцелуй и выбежала на площадь. Я охаю в притворном ужасе, вытираю лицо. Она радостно смеется, показывает мне свой маленький острый язычок, кричит: «Я люблю тебя!» - и красной змейкой уносится в туман, волоча за собой портфель. Я знаю, что через полминуты пушистая шапка перекочует в ее школьную сумку, где уже лежат учебники, тетради и прочие неугодные напоминания о взрослом мире. На секунду я вновь увидела Пантуфля, скачущего за ней по пятам, и поспешила заслониться от нежеланного образа. Горькое чувство утраты и одиночества охватило меня. Как я буду жить целый день без нее? Усилием воли я подавила в себе неодолимый порыв окликнуть ее.
За утро шесть покупателей. Один из них - Гийом. Он зашел по пути домой, возвращаясь из лавки мясника с куском кровяной колбасы, завернутой в бумагу.
- Чарли любит кровяную колбасу, - серьезно говорит он мне. - В последнее время у него плохой аппетит, но я уверен, колбасу он съест с удовольствием.
- Вы и о себе не должны забывать, - мягко напоминаю я ему. - Вам тоже нужно питаться.
- Конечно. - Он виновато улыбается. - Я ем, как лошадь. Честное слово. - Он вдруг встревожился. - Правда, сейчас Великий пост. Но ведь животным не обязательно поститься, как вы считаете?
В ответ на его обеспокоенный взгляд я качаю головой. Черты лица у него мелкие, тонкие. Он принадлежит к тому типу людей, которые разламывают печенье на две половинки и одну оставляют на потом.
- Я считаю, вам обоим следует лучше заботиться о себе.
Гийом чешет у Чарли за ухом. Пес реагирует вяло и почти не проявляет интереса к пакету из мясной лавки в стоящей возле него корзине.
- Мы справляемся. - Губы Гийома раздвигаются в улыбке так же автоматически, как с его языка слетает ложь. - Правда, справляемся. - Он допил свой chocolat espresso.
- Отличный шоколад, - как всегда, говорит он. - Мои комплименты, мадам Роше. - Я уже давно не настаиваю на том, чтобы он обращался ко мне по имени. Укоренившиеся в нем правила приличия не допускают фамильярности. Он оставляет деньги на прилавке, приподнимает шляпу на прощание и открывает дверь. Чарли неуклюже поднимается с пола и, чуть кренясь на один бок, ковыляет за хозяином. Дверь за ними затворяется, а в следующую минуту я уже вижу, как Гийом наклоняется и берет своего питомца на руки.
В обед в шоколадную заходит еще одна посетительница. На ней бесформенное мужское пальто, но я все равно мгновенно признала ее. Умное морщинистое лицо под черной соломенной шляпой, длинная черная юбка, из‑под которой выглядывают тяжелые башмаки.
- Мадам Вуазен! Пришли, как и обещали? Позвольте, я налью вам что‑нибудь. - Блестящие глаза внимательно рассматривают шоколадную, замечают каждую деталь. Она останавливает взгляд на меню, написанном Анук:
ГОРЯЧИЙ ШОКОЛАД - 10 франков
ШОКОЛАД‑ЭСПРЕССО - 15 франков
ШОКОЛАДНЫЙ КАПУЧИНО - 12 франков
КОФЕЙНЫЙ ШОКОЛАД - 12 франков
Старушка одобрительно кивнула.
- Сто лет ничего подобного не видела. Уже и забыла, что существуют такие заведения. - Голос у нее звучный, движения энергичные, что никак не вяжется с ее возрастом. Губы насмешливо изогнуты, как у моей матери. - Когда‑то я любила шоколад, - признается она.
Пока я наливала для нее в высокий бокал кофейный шоколад и добавляла в пену кофейный ликер «Калуа», она подозрительно разглядывала табуреты у прилавка.
- Надеюсь, ты не заставишь меня лезть на этот стул?
Я рассмеялась.
- Если бы я знала, что вы придете, заранее приготовила бы лестницу. Подождите минутку.
Я вытащила из кухни старое оранжевое кресло Пуату.
- Попробуйте‑ка сюда.
Арманда тяжело опустилась в кресло и взяла в обе руки свой бокал. Глаза у нее горят нетерпением и восторгом, как у ребенка.
- Мммм. - Это больше, чем восхищение. Почти благоговение. - Мммммм. - Она закрыла глаза, смакуя на языке напиток. Я едва ли не со страхом созерцала ее блаженство. - Настоящий шоколад, да? - Она помолчала, испытующе глядя на меня блестящими глазами из‑под полуопущенных век. - Сливки, корица, наверно, и… что еще? «Тиа Мария»?
- Почти угадали.
- Запретный плод всегда сладок, - сказала Арманда, с удовлетворением вытирая со рта пену. - Но это… - она опять с жадностью глотнула из бокала, - ничего вкуснее не пробовала, даже в детстве. Держу пари, здесь тысяч десять калорий, а то и больше.
- Почему вы думаете, что вам это повредит? - полюбопытствовала я. Маленькая и круглая, как куропатка, она, в отличие от своей дочери, не производила впечатления женщины, страдающей от несовершенства своей фигуры.
- О, это врачи так думают, - небрежно отпустила Арманда. - Знаешь ведь, какие они. Все готовы запретить. - Она опять втянула через соломинку шоколад. - Ох как вкусно. Здорово! Каро уже на протяжении многих лет пытается упрятать меня в какой‑нибудь приют. Не нравится ей, что я живу по соседству. Не любит вспоминать о своем происхождении. - Она смачно хмыкнула. - Говорит, я больна. Не способна заботиться о себе. Присылает ко мне своего докторишку, и тот начинает мне прописывать: это можно, то нельзя. Можно подумать, они хотят, чтобы я жила вечно.
Я улыбнулась.
- Каролина, я уверена, очень любит вас.
Арманда бросила на меня насмешливый взгляд.
- Прямо‑таки уверена? - Вульгарный кудахтающий смешок. - Не рассказывай мне сказки, девушка. Ты прекрасно знаешь, что моя дочь любит только себя. Я ведь не дура, все понимаю. - Ее блестящие глаза смотрят на меня в пристальном прищуре. - Я по мальчику скучаю.
- По мальчику?
- Его зовут Люк. Это мой внук. В апреле ему исполнится четырнадцать. Ты, наверно, видела его на площади.
Мне смутно припомнился бесцветный мальчик в отглаженных фланелевых брюках и твидовой куртке. У него неестественно прямая осанка и холодные серо‑зеленые глаза в обрамлении длинных ресниц. Я кивнула.
- Я завещала ему все свое состояние, - говорит Арманда. - Полмиллиона франков. Он их получит, когда ему исполнится восемнадцать лет; до тех пор деньги будут находиться в доверительной собственности. - Она пожала плечами и добавила отрывисто: - Мы с ним не видимся. Каро не разрешает.
Теперь я вспомнила, что видела их вместе: они шли в церковь, мальчик поддерживал мать за руку. Он единственный из всех детей в Ланскне никогда не покупает шоколад в «Миндале», хотя, мне кажется, я пару раз замечала, что он смотрел на мою витрину.
- Последний раз он навещал меня, когда ему было десять лет. - Голос у Арманды непривычно блеклый. - По его меркам, лет сто назад. - Она допила шоколад и со стуком поставила бокал на прилавок. - Насколько я помню, это был день его рождения. Я подарила ему томик стихов Рембо. Он держался со мной очень… вежливо. - В ее тоне сквозит горечь. - Конечно, с тех пор я встречала его несколько раз на улице. Да я и не жалуюсь.
- А почему вы сами к ним не зайдете? - с любопытством спросила я. - Пошли бы с ним погуляли, поговорили, узнали его лучше.
Арманда покачала головой.
- Мы с Каро не общаемся. - В ее голосе неожиданно зазвучали брюзгливые нотки. Без улыбки, так молодившей ее, она вдруг показалась мне невообразимо старой, дряхлой. - Она меня стыдится. Одному богу известно, что она говорит обо мне мальчику. - Арманда тряхнула головой. - Нет. Теперь уже слишком поздно. Я это вижу по его лицу. Он весь такой учтивый. Присылает мне на Рождество вежливые бессодержательные открытки. На редкость воспитанный мальчик. - Она невесело рассмеялась. - Вежливый, воспитанный мальчик.
Она глянула на меня с дерзкой лучезарной улыбкой.
- Если бы знать, чем он занимается, - продолжала она, - что читает, за какую команду болеет, кто его друзья, как он учится в школе. Если бы знать все это… Можно было бы убедить себя… - Я вижу, что она вот‑вот расплачется. Последовала короткая пауза, пока она боролась со слезами. - А знаешь, пожалуй, я не отказалась бы еще отведать твоего фирменного шоколада. Нальешь?
Она храбрилась, но ее бравада вызывала искреннее восхищение. Будучи, по сути, несчастной женщиной, она с успехом играла роль мятежницы. Вот и сейчас, отхлебывая из бокала, положила локти на прилавок с неким подобием щегольства.
- Прямо‑таки Содом и Гоморра через соломинку. Мммм. Такое ощущение, будто я умерла и вознеслась на небеса. Во всяком случае, рай где‑то рядом.
- Я могла бы узнать что‑нибудь о Люке, если хотите. И передать вам.
Арманда задумалась. Я видела, что она наблюдает за мной из‑под опущенных век. Оценивает.
- Все мальчики любят сладости, верно? - наконец промолвила она. Я согласилась с ее замечанием, сделанным как бы вскользь. - Полагаю, его друзья здесь тоже бывают?
Я сказала, что не знаю, кого он считает своими друзьями, но, верно, почти все дети регулярно наведываются в шоколадную.
- Пожалуй, я тоже зайду как‑нибудь еще, - решила Арманда. - Мне нравится твой шоколад, хотя стулья у тебя ужасные. Может, даже и в постоянные посетительницы запишусь.
- Я вам всегда буду рада.
Арманда опять замолчала. Я догадывалась, что она привыкла все делать по‑своему, в намеченное ею самой время, и не терпит, чтобы кто‑то торопил ее или давал ей советы. Я не стала мешать ее раздумьям.
- Вот. Держи. - Решение принято. Не колеблясь, она выкладывает на прилавок стофранковую купюру.
- Но я…
- Если увидишь его, купи ему коробочку сладостей. Какую он пожелает. Только не говори, что это от меня.
Я взяла деньги.
- И не поддавайся его матери. Она уже развернула кампанию - это более чем вероятно. Распространяет сплетни, демонстрирует свое пренебрежение. Кто бы мог подумать, что мое единственное дитя станет одной из сестер Армии спасения Рейно? - Она озорно прищурилась, отчего на ее круглых щеках образовались морщинистые ямочки. - О тебе уже слухи всякие ходят. Наверно, догадываешься, какие. А будешь якшаться со мной, только подольешь масла в огонь.
Я рассмеялась.
- Как‑нибудь справлюсь.
- Не сомневаюсь. - Она вдруг остановила на мне пристальный взгляд. Поддразнивающие нотки исчезли из ее голоса. - Что‑то есть в тебе такое, - тихо произнесла она. - Что‑то знакомое. Но все‑таки, наверно, мы не встречались до знакомства в Мароде, да?
В Лиссабоне, Париже, Флоренции, Риме. Кого я только не встречала, с кем только не пересекались наши пути за время наших безумных скитаний по запутанным маршрутам. Но нет, ее я раньше не видела.
- И этот запах. Как будто что‑то горит. Как спустя десять секунд после удара молнии в летнюю грозу. Запах июльских гроз и поливаемых дождем пшеничных полей. - Ее лицо светилось восторгом, глаза пытливо выискивали что‑то в моих глазах. - Это правда, верно? То, что я говорила? О том, кто ты есть?
Ну вот, опять.
Арманда радостно рассмеялась и взяла меня за руку. Кожа у нее прохладная - листва, а не плоть. Она перевернула мою руку ладонью вверх.
- Так и знала! - Она провела пальцем по линии жизни, по линии сердца. - Поняла в ту же минуту, как увидела тебя! - Нагнув голову, она тихо забормотала себе под нос, дыханием обдавая мою руку. - Я знала это. Знала. Но даже подумать не могла, что когда‑нибудь встречу тебя здесь, в этом городе. - Она вдруг тревожно взглянула на меня. - А Рейно знает?
- Не могу сказать. - Мой ответ не содержал лжи, поскольку я понятия не имела, о чем она говорит. Но я тоже что‑то чувствовала - ветер перемен, дух откровения. Запах пожара и озона. Скрежет долго не работавших механизмов, запустивших адскую машину мистической взаимосвязи. Или все‑таки Жозефина права, и Арманда в самом деле сумасшедшая? В конце концов, сумела же она разглядеть Пантуфля.
- Постарайся скрыть от него это, - сказала она мне с безумным блеском в серьезных глазах. - Ты ведь знаешь, кто он такой, верно?
Я смотрела на нее. Ее следующая фраза, должно быть, просто прозвучала в моем воображении. Или, возможно, наши сны соприкоснулись на мгновенье в одну из ночей, когда мы находились в бегах.
- Он и есть Черный человек.
Рейно. Как плохая карта. Вновь и вновь. Смех из‑за кулис.
Анук уже давно спит, и я достаю карты матери, впервые после ее смерти. Я храню их в шкатулке из сандалового дерева. Мягкие, они пахнут воспоминаниями о ней. Я едва не кладу их на место, ошеломленная наплывом ассоциаций, вызванных этим запахом. Нью‑Йорк, дымящиеся лотки с горячими сосисками. «Кафе де ля Пэ», безупречные официанты. Монахиня с мороженым у собора Парижской Богоматери. Гостиничные номера на одну ночь, неприветливые привратники, подозрительные жандармы, любопытные туристы. И над всем этим тень чего‑то безымянного и безжалостного - некоей угрозы, от которой мы бежали.
Я - не моя мать. Я - не беглянка. И все же потребность видеть, знать столь велика, что я, помимо своей воли, достаю карты из шкатулки и начинаю их раскладывать, так же, как она, на краю кровати. Бросая взгляд из‑за плеча, удостоверяюсь, что Анук по‑прежнему спит. Я не хочу, чтобы она почувствовала мою тревогу. Тасую, снимаю, тасую, снимаю, пока на руках не остается четыре карты. Десятка пик, смерть. Тройка пик, смерть. Двойка пик, смерть. Колесница. Смерть.
Отшельник. Башня. Колесница. Смерть.
Карты принадлежат моей матери. Ко мне это не имеет никакого отношения, убеждаю я себя, хотя не трудно догадаться, кто скрывается под Отшельником. Но вот что означает Башня? И Колесница? И Смерть?
Карта со знаком «Смерть», говорит мне внутренний голос - голос матери, не всегда предвещает физическую смерть. Она может символизировать завершение определенного образа жизни. Некий перелом. Смену ветров. Так, может, это и предсказали мне карты?
Я не верю в гадание. Если и верю, то по‑другому, не так, как моя мать, по картам вычерчивавшая беспорядочный узор траектории нашей жизни. Я не ищу в картах оправдания за бездействие, не ищу в них поддержки, когда становится тяжело, или разумного объяснения внутреннему хаосу. Сейчас я слышу ее голос и слышу в нем те же интонации, что звучали на корабле, когда вся ее сила духа обратилась в обычное упрямство, а чувство юмора - в безысходное отчаяние.
А Диснейленд посмотрим? Как ты думаешь? И Флорида‑Кис? И Эверглейдс? В Новом Свете столько всего интересного, столько чудес, о которых мы даже и мечтать не могли. Думаешь, это оно? Именно это и предсказывают карты? К тому времени уже каждая выпавшая карта символизировала Смерть. Смерть и Черного человека, который теперь означал то же самое. Мы бежали от него, а он следовал за нами в шкатулке из сандалового дерева.
В качестве противоядия я прочитала Юнга и Германа Гессе и узнала о «коллективном подсознательном». Гадание - это всего лишь способ открыть для себя то, что нам уже известно. То, чего мы боимся. Демонов не существует. Есть совокупность архетипов, общих для всех этапов цивилизации. Боязнь потери - Смерть. Боязнь перемен - Башня. Боязнь быстротечности - Колесница.
И все же мама умерла.
Я бережно убрала карты в душистую шкатулку. Прощай, мама. Это конец нашего путешествия. Мы останемся здесь и встретим лицом к лицу все, что бы ни принес нам ветер. Гадать на картах я больше не буду.
