Глава тридцать четвертая
Ведьмы, когда записывают заклинания, часто используют руны, особые символы тайного кода. По словам Моны, иногда заклинания записывают в обратную сторону, чтобы их можно было прочесть только в зеркале. Заклинания записывают по спирали, начиная от центра листа и раскручивая к краям. Их записывают, как таблички-проклятия в Древней Греции: одну строку - слева направо, вторую - справа налево, третью - опять слева направо, и так далее. Такой способ письма называется “бустрофедон”, от греческих слов bus - “бык” и strepho - “поворачиваю”, потому что он повторяет движения быка, впряженного в плуг, который ходит по полю туда-сюда. Существует и способ письма, копирующий движение змеи, когда каждая строчка пишется “змейкой” и строчки как бы расползаются в разные стороны.
Единственное правило - заклинания должны быть запутанными. Чем больше путаницы и недомолвок, тем сильнее будет заклятие. Заморочить, закружить, сплести чары - этим и занимаются ведьмы. Само по себе кружение на месте - очень сильное магическое действие. Бога-мага, покровителя ведьм и колдунов, Гефеста изображают со сплетенными или скрещенными ногами.
Чем больше путаницы и неясностей в заклинании, тем сильнее оно воздействует на намеченную жертву.
Собьет ее с толку. Отвлечет внимание. Жертва растеряется. Застынет в недоумении. У нее собьется сосредоточенность.
Похоже на приемы Большого Брата с его песнями и плясками.
Все то же самое.
На гравиевой стоянке, на полпути между выходом из луна-парка и машиной Элен, Мока поднимает ежедневник над головой, так чтобы огни луна-парка светили сквозь одну страницу. Сначала видно только то, что Элен записала на этот день: дата, имя - капитан Антонио Кэппелл - и напоминания о встречах по делам агентства. Но потом на странице проступает бледный узор из букв - красные слова, желтые предложения, синие абзацы, - в зависимости от того, какой отсвет ложится на лист.
- Невидимые чернила, - говорит Мона, все еще держа страницу на свету.
Бледные, как водяные знаки. Призрачные письмена.
- Меня переплет навел на мысль, - говорит Мона.
Переплет из темно-красной кожи, почти черной из-за того, что ежедневником пользуются постоянно.
- Это человеческая кожа, - говорит Мона.
Элен говорит, что нашла эту книгу в доме Бэзила Франки. Симпатичная старая книга, только пустая. Она купила ее вместе с домом. На обложке - черная пятиконечная звезда.
- Пентаграмма, - говорит Мона. - Это была чья-то татуировка. А этот маленький бугорок. - Она прикасается пальцем к точке на корешке. - Этот сосок.
Мона закрывает книгу, отдает ее Элен и говорит:
- Потрогай. Прислушайся к ощущениям. - Она говорят: - Это даже не древняя, это гораздо старее.
Элен открывает сумочку, достает пару кожаных белых перчаток с пуговичками на манжетах и говорит:
- Нет. Держи ее ты.
Мона смотрит на книгу, раскрытую у нее в руках, и перелистывает страницы туда-сюда. Она говорит:
- Если бы знать, что они использовали вместо чернил, я смогла бы ее прочитать.
Если писали уксусом или жидким аммиаком, говорит она, то надо сварить красную капусту и протереть страницу отваром - буквы проявятся малиновым цветом.
Если писали спермой, то написанное можно прочесть под флюоресцентным светом.
Я перебиваю: люди записывают заклинания спермой?
И Мона говорит:
- Только самые сильные заклинания.
Если писали раствором кукурузного крахмала, надо протереть страницу йодом.
Если писали лимонным соком, говорит Мона, нужно нагреть страницу, и тогда буквы проступят коричневым.
- А ты лизни, - говорит Элен. - Если кислое, значит, лимонный сок.
Мона резко захлопывает книгу.
- Это книга заклятий, который тысяча лет, книга, переплетенная в человеческую кожу и, возможно, написанная чьей-то древней спермой. - Она говорит Элен: - Так что ты ее оближи.
И Элен говорит:
- Ладно, я все поняла. Постарайся быстрее ее прочитать и перевести.
И Мона говорит:
- Это не я таскала ее с собой десять лет. Это не я ее уничтожала, не я писала поверх всего. - Она держит книгу обеими руками и сует ее Элен под нос. - Это древняя книга. Она написана на архаичном латинском и греческом. Плюс к тому - древние руны, теперь утраченные. - Она говорит: - Мне нужно время.
- Вот. - Элен открывает сумку, достает сложенную бумажку, отдает ее Моне и говорит: - Вот баюльная песня. Один человек, Бэзил Франки, ее перевел. Если сличить ее с заклинанием из книги, тогда будет проще перевести все остальные заклятия на том же языке. - Она говорит: - Как на Розеттском камне.
Мона протягивает руку, чтобы взять листок.
Но я вырываю листок у Элен и говорю: почему мы вообще затеяли эту дискуссию? Говорю, что я думал сжечь книгу. Я разворачиваю листок. Это страница 27 из библиотечной книжки. Я говорю: надо сперва подумать. Подумать как следует.
Я говорю Элен: ты уверена, что хочешь так поступить с Моной? Это заклинание сломало жизни нам обоим. И потом, говорю я, что знает Мона, узнает и Устрица.
Элен надевает белые перчатки. Застегивает пуговички на манжетах, протягивает руку и говорит Моне:
- Отдай мне книгу.
- Но я могу ее расшифровать, - говорит Мона.
Элен трясет рукой и говорит:
- Нет, так будет лучше. Мистер Стрейтор прав. Для тебя все изменится, все.
Ночь искрится цветными огнями и дрожит криками. И Мона говорит:
- Нет, - и прижимает книгу к груди.
- Видишь, - говорит Элен, - оно уже началось. Когда есть хоть какая-то власть, даже возможность власти, тебе сразу хочется большего.
Я говорю Моне, чтобы она отдала книгу Элен. Мона поворачивается к нам спиной и говорит:
- Это я ее нашла. Я - единственная, кто может ее прочитать. - Она оборачивается, смотрит на меня через плечо и говорит: - А ты… ты хочешь ее уничтожить, чтобы состряпать статью для своей газеты. Хочешь, чтобы все разрешилось, чтобы можно было об этом писать.
И Элен говорит:
- Мона, котик, не надо.
Мона оборачивается через другое плечо, смотрит на Элен и говорит:
- А тебе хочется власти над миром. Чтобы править единолично. Для тебя главное - власть и деньги. - Она обнимает книгу обеими руками, выставив плечи вперед, кажется, что она обнимает ее всем телом. Она смотрит на книгу и говорит: - Я - единственная, кто понимает, кто ценит ее за то, что она собой представляет.
Я говорю ей: послушай, Элен.
- Это Книга Теней, - говорит Мона, - настоящая Книга Теней. Она должна быть у настоящей ведьмы. Дайте мне перевести ее. Я вам все расскажу, что удастся понять. Обещаю.
Я складываю страничку с баюльной песней и убираю ее в задний карман. Делаю шаг в направлении Моны. Смотрю на Элен, и она кивает.
По-прежнему спиной к нам, Мона говорит:
- Я верну Патрика. - Она говорит: - Я верну всех малышей.
Я хватаю ее сзади за талию и приподнимаю над землей. Мона визжит, колотит меня каблуками по голеням и все извивается, пытаясь вырваться, но книгу она держит крепко, и я пропускаю руки у нее под мышками и вцепляюсь в книгу, в мертвую человеческую кожу. Прикасаюсь к мертвому соску. К соскам Моны. Мона орет благим матом и впивается ногтями мне в руки, мягкая кожа у меня под руками. Она впивается ногтями мне в руки, и я хватаю ее за запястья и резко дергаю ее руки вверх. Книга падает, Мона, брыкаясь, случайно отпинывает ее ногой, и никто этого не замечает - на темной стоянке, под аккомпанемент воплей из луна-парка.
Это - жизнь, которая есть у меня. Это - дочка, которую я знал, что когда-нибудь потеряю. Она меня бросит ради бойфренда. Ради дурных пристрастий. Ради наркотиков. Почему-то все всегда происходит именно так.
Борьба за власть. Не важно, каким замечательным и прогрессивным отцом ты себя почитаешь, все равно все когда-нибудь кончится именно так.
Убить тех, кого любишь, это не самое страшное. Есть вещи страшнее.
Книга падает на гравий, подняв облако пыли.
Я кричу Элен, чтобы она взяла книгу.
Мона все-таки вырывается, и мы с Элен отступаем. Элен держит книгу, я оглядываюсь по сторонам, нет ли кого поблизости.
Сжимая кулаки, Мона бросается следом за нами, ее красные с черным волосы падают ей на лицо. Серебряные цепочки и амулеты запутались в волосах. Оранжевое платье все перекручено, ворот с одной стороны разодран, так что видно голое плечо. Когда она брыкалась, у нее слетели босоножки, так что теперь она босиком. Ее глаза за темными скрученными волосами. В ее глазах отражаются цветные огни луна-парка, крики отдыхающих вдалеке могли бы быть эхом ее собственных криков, которые звучат и звучат - навсегда.
Вид у нее свирепый. Свирепая ведьма. Колдунья. Злая и разъяренная. Она больше не моя дочь. Теперь она - кто-то, кого мне никогда не понять. Чужая.
Она цедит сквозь зубы:
- Я бы могла вас убить. Вас обоих.
Я провожу рукой по волосам. Поправляю галстук и заправляю выбившуюся рубашку в штаны. Я считаю - раз, я считаю - два, я считаю - три, и говорю ей: нет, но мы можем убить тебя. Я говорю, что она должна извиниться перед миссис Бойль.
Это то, что теперь называется суровой любовью.
Элен стоит, держа книгу в руках в перчатках, и смотрит на Мону.
Мона молчит.
Дым от дизельных генераторов, крики, рок-музыка и цветные огни делают все, чтобы разбить тишину. Звезды в ночном небе молчат.
Элен оборачивается ко мне и говорит:
- Со мной все в Порядке. Пойдем. - Она достает ключи от машины и отдает их мне. Мы с Элен отворачиваемся от Моны и идем к машине. Но когда я оглядываюсь, я вижу, что Мона смеется, прикрывая лицо руками.
Она смеется.
Она видит, что я на нее смотрю, и перестает смеяться. Но она все равно улыбается.
И я говорю ей: чего ты дыбишься? С чего бы ей лыбиться, черт побери?
Глава тридцать пятая
Я за рулем. Мона сидит сзади, сложив руки на груди. Элен сидит рядом со мной на переднем сиденье, держит на коленях открытый гримуар и периодически подносит его к окну, чтобы рассмотреть страницы на свет. На переднем сиденье между нами трезвонит ее мобильный.
У нее дома, говорит Элен, еще сохранилась вся справочная литература из поместья Бэзила Франки. В том числе словари греческого, латинского и санскрита. Книги по древней клинообразной письменности. По всем мертвым языкам. Это может помочь в переводе гримуара. Используя баюльное заклинание как ключ от шифра, как Розеттский камень, она, может быть, и сумеет перевести все.
Ее мобильный так и звонит.
В зеркале заднего вида Мона ковыряет в носу и скатывает козявку в плотный темный шарик. Она медленно поднимает глаза и упирается взглядом в затылок Элен.
Мобильный Элен так и звонит.
Мона щелчком отправляет козявку в розовые волосы Элен.
Мобильный так и звонит. Не отрывая глаз от гримуа-ра, Элен подталкивает телефон ко мне. Она говорит:
- Скажи им, что я занята.
Это могут звонить из Государственного департамента США, с новым заданием. Это могут звонить от любого другого правительства, по делу “плаща и кинжала”. Нужно срочно нейтрализовать какого-нибудь наркобарона. Или отправить на бессрочную пенсию какого-нибудь мафиози.
Мона открывает свою Зеркальную книгу, свой ведьминский дневник, и что-то там пишет цветными фломастерами.
На том конце линии - женский голос.
Это твоя клиентка, говорю я, прижав трубку к груди. Она говорит, что вчера ночью у них по лестнице катилась отрубленная голова.
Не отрываясь от гримуара, Элен говорит:
- Это особняк в голландском колониальном стиле. Пять спален. На Финей-драйв. - Она говорит: - Она докатилась до самого низа или исчезла еще на лестнице, голова?
Я спрашиваю у женщины в телефоне.
Я говорю Элен: да, она исчезла где-то на середине лестницы. Жуткая окровавленная голова с хитрой усмешкой.
Женщина в трубке что-то говорит.
И с выбитыми зубами, говорю я Элен. У нее очень расстроенный голос.
Мона пишет с таким нажимом, что фломастер скрипит по бумаге.
По-прежнему не отрываясь от гримуара, Элен говорит:
- Она исчезла. Какие проблемы?
Женщина в телефоне говорит, что такое происходит каждую ночь.
- Пусть позовут священника, чтобы он изгнал бесов, - говорит Элен. Она подносит очередную страницу к свету и говорит: - Скажи ей, что меня нет.
Мона не пишет, а рисует картинку. На картинке - мужчина и женщина, пораженные молнией. Потом - те же мужчина и женщина, размазанные под гусеницами танка. Потом - те же мужчина и женщина, истекающие кровью через глаза. Мозги текут у них из ушей. На женщине - облегающий костюм и много-много украшений. У мужчины синий галстук.
Я считаю - раз, я считаю - два, я считаю - три… Мона вырывает листок с рисунком и рвет его на тонкие полоски.
Мобильный снова звонит, и я опять отвечаю. Прижимая трубку к груди, я говорю Элен, что это какой-то парень. Говорит, у него из душа вместо воды хлещет кровь.
Держа гримуар на свету, Элен говорит:
- Дом на шесть спален на Пендер-корт.
И Мона говорит:
- На Пенден-ллейс. На Пендер-корт - отрубленная рука, которая вылезает из мусорного бака. - Она чуть-чуть приоткрывает окно и сует в щелку обрывки рисунка. Обрывки мужчины и женщины.
- Нет, отрубленная рука - на Палм-корнерс, - говорит Элен. - А на Пендер-плейс - кусачий призрачный доберман.
Я говорю в телефон, чтобы мужчина на том конце линии не вешал трубку, и нажимаю на кнопку HOLD.
Мона закатывает глаза и говорит:
- Кусачий призрак - в испанском особняке на Милстон-бульвар. - Она что-то пишет у себя в книге красным фломастером, начиная от центра страницы и раскручивая слова по спирали к краям.
Я считаю - девять, считаю - десять, считаю - одиннадцать…
Элен щурится на страницу, которую прижимает к стеклу. Она говорит:
- Скажи им, что я уехала по делам. - Проводя пальцем под бледными строчками, она говорит: - В той семье, которая на Пендер-корт, у них дети-подростки, правильно?
Я спрашиваю у мужчины в трубке, и он отвечает: да. Элен оборачивается к Моне как раз в тот момент, когда Мона кидает ей в волосы очередную скатанную козюлю, и говорит:
- Скажи ему, что кровь из душа - это самая мелкая из его проблем.
Я говорю: может быть, просто поедем дальше? Мы могли бы объехать еще несколько библиотек. Увидеть что-нибудь интересное. Какой-нибудь памятник архитектуры. Или живописный пейзаж. Может, еще раз сходить в луна-парк. Мы вполне можем слегка расслабиться и доставить себе удовольствие. Когда-то мы были семьей, и мы опять можем стать семьей. Мы по-прежнему любим друг друга. Разумеется, гипотетически. Я говорю: как вам мое предложение?
Мона подается вперед и вырывает у меня клок волос. Потом вырывает несколько тонких прядей у Элен.
Элен наклоняется над гримуаром и говорит:
- Мона, мне больно.
У нас в семье, говорю я, мама, папа и я - в общем, у нас в семье мы решали почти все споры за партией в парчис<Настольная игра, где нужно передвигать фишки по полю, бросая кубик. - Примеч. пер.>.
Мона вырывает страницу с красной спиральной надписью и заворачивает в нее каштановую и розовую пряди.
И я говорю Моне, что не хочу, чтобы она повторила мою ошибку. Глядя на нее в зеркало заднего вида, я говорю, что, когда мне было примерно столько же, сколько ей сейчас, я перестал разговаривать со своими родителями. Я не разговаривал с ними почти двадцать лет.
Мона протыкает английском булавкой листок, в который завернуты наши волосы.
Мобильный Элен звонит снова. Это какой-то мужчина. Молодой человек.
Это Устрица. И прежде чем я успеваю повесить трубку, он говорит:
- Привет, папаша, обязательно прочитайте завтрашние газеты. - Он говорит: - Там для вас небольшой сюрприз.
Он говорит:
- Передай трубку Шелковице, мне надо с ней поговорить.
Я говорю, что ее зовут Мона. Мона Саббат.
- Мона Штейнер, - говорит Элен, по-прежнему глядя на свет на страницу, пытаясь прочесть тайные письмена.
И Мона говорит:
- Это Устрица? - Она подается вперед, тянет руку и пытается вырвать у меня трубку. - Дай мне с ним поговорить. - Она кричит: - Устрица! Устрица, гримуар у них!
Отбиваясь от Моны и пытаясь рулить одной рукой - машина при этом виляет из стороны в сторону, - я выключаю телефон.
Глава тридцать шестая
У меня дома. Вместо влажного пятна на потолке - большая белая блямба. На входной двери пришпилена записка от квартирного хозяина. Вместо шума - полная тишина. Ковер усыпан обломками твердого пластика, разломанными дверями и арматурой. Слышно, как жужжат нити накаливания в электрических лампочках. Слышно, как тикают часики на руке.
Молоко в холодильнике скисло. Боль и страдания пропали всуе. Сыр посинел от плесени. Фарш посерел в упаковке. Яйца с виду нормальные, но на самом деле нет - прошло столько времени, они просто не могли не испортиться. Все усилия, все горести, вложенные в эти продукты, отправятся на помойку. Все страдания несчастных коров и телят - все напрасно.
В записке от хозяина сказано, что белая блямба на потолке - это временное покрытие. Когда пятно перестанет сочиться влагой, тогда потолок покрасят уже нормально. Батареи выкручены на полную мощность, чтобы пятно поскорее просохло. Вода в бачке унитаза испарилась наполовину. Растения засохли. Из труб несет гнилью. Моя прежняя жизнь, все, что я называл своим домом, пахнет дерьмом.
Белая блямба замазки на потолке не дает просочиться в квартиру тому, что осталось от моего соседа сверху.
Остается еще тридцать девять неучтенных экземпляров книжки с баюльной песней. В библиотеках, в книжных магазинах, у кого-то дома.
Сегодня Элен - у себя в офисе. Там мы с ней и расстались. Когда я ухожу, она сидит за столом, обложившись словарями: латинским, греческим и санскритом. Сидит, промакивает страницы ваткой с раствором йода, и невидимые слова проступают красным.
Ваткой с соком красной капусты она промакивает другие невидимые слова, и они проступают малиновым.
Рядом с пузыречками, ватными шариками и словарями стоит лампа странной конструкции. От лампы к розетке тянется шнур.
- Флюороскоп, - говорит Элен. - Взяла напрокат. - Она щелкает выключателем сбоку, направляет свет на открытый гримуар и переворачивает страницы, пока на одной из них не проступают сияющие розовые слова. - Это написано спермой.
Все заклинания написаны разными почерками.
Мона сидит у себя за столом в приемной. После луна-парка она не сказала нам ни единого доброго слова. Радиосканер выдает один чрезвычайный код за другим.
Элен кричит Моне:
- Как назвать демона другим словом?
И Мона отвечает:
- Элен Гувер Бойль.
Элен смотрит на меня и говорит:
- Видел сегодняшнюю газету? - Она отодвигает в сторону какие-то книги, и под ними лежит газета. На последней странице первой части - полностраничное объявление. Заголовок такой:
ВНИМАНИЕ, ВЫ ВИДЕЛИ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА?
Большую часть страницы занимает фотография, моя старая свадебная фотография двадцатилетней давности, где мы сняты с Джиной. Как я понимаю, снимок взяли из нашего свадебного извещения в каком-то древнем субботнем выпуске. Наша публичная клятва в любви и верности друг другу. Наши обеты и обещания. Древняя сила слов. Пока смерть не разлучит нас.
Под снимком текст: “Этого человека разыскивает полиция в связи с необходимостью прояснить некоторые моменты, связанные с недавними загадочными смертями. Ему сорок лет, рост пять футов и десять дюймов, вес сто восемьдесят фунтов, шатен, глаза карие. Он не вооружен, но тем не менее очень опасен”.
Человек на снимке - такой невинный и юный. Это не я. Женщина мертва. Они оба - призраки.
Дальше сказано: “Называет себя “Карлом Стрейтором”. Часто носит синий галстук”.
И в самом конце: “Если вы знаете местонахождение этого человека, звоните по номеру 911 и спрашивайте полицию”. Я не знаю, кто дал объявление: Устрица или полиция.
Мы с Элен смотрим на снимок, и она говорит:
- Жена у тебя была очень красивая.
И я говорю: да, была.
Пальцы Элен, ее желтый костюм, резной антикварный стол - все в пятнах от йода и сока красной капусты. Пятна пахнут аммиаком и уксусом. Элен держит над книгой флюоресцентную лампу и читает светящиеся письмена, написанные древней спермой.
- Тут у меня заклинание полета, - говорит она. - А это, наверное, приворот на любовь. - Она листает страницы, которые пахнут аммиачной мочой и капустными газами. - Баюльные чары вот здесь. Древний язык зулу.
Мона в приемной разговаривает по телефону.
Элен легонько отталкивает меня от стола. Она говорит:
- Смотри. - Она закрывает глаза и стоит, прижав кончики пальцев к вискам.
Я спрашиваю, что должно произойти.
Мона в приемной заканчивает говорить и кладет трубку.
Гримуар, раскрытый на столе, чуть-чуть сдвигается. Приподнимается сначала один уголок, потом - второй. Книга сама по себе закрывается, открывается снова, опять закрывается - все быстрее и быстрее, и вдруг приподнимается над столом. Не открывая глаз, Элен беззвучно, одними губами, шепчет слова заклинания. Книга поднимается к потолку и зависает там, шелестя страницами.
Радиосканер трещит и выдает:
- Подразделение семнадцать. - Он выдает: - Направляйтесь на Виден-авеню, 5680, офис фирмы “Элен Бойль. Продажа недвижимости”. Задержите мужчину для следственного допроса…
Гримуар с грохотом падает на стол. Йод, аммиак, уксус, сок красной капусты разбрызганы по всей комнате. Бумаги и книги скользят на пол.
Элен кричит:
- Мона!
И я говорю: не убивай ее, пожалуйста. Не убивай ее.
Элен хватает меня за руку своей перепачканной рукой и говорит:
- Сейчас тебе лучше уйти. - Она говорит: - Помнишь, где мы с тобой встретились в первый раз? - Понизив голос, она говорит: - Встречаемся там же, сегодня в полночь.
У меня дома. Кассета на автоответчике кончилась. Счета так плотно набиты в почтовый ящик, что приходится их выковыривать ножом для масла.
На кухонном столе - торговый центр, недостроенный наполовину. Даже без коробки с картинкой можно понять, что это такое, из-за автомобильной стоянки рядом со зданием. Стены уже на месте. С одной стороны присутствуют окна и двери, в окнах вставлены стекла.
Крыша и кондиционеры еще в коробке. Пластиковый пакет с деталями окружающего ландшафта еще даже не вскрыт.
Сквозь стены - вообще ничего. Ни единого звука. Все соседи как будто вымерли. После стольких недель в дороге в компании Элен и Моны я успел позабыть, как это важно - молчание и тишина.
Включаю телевизор. Какая-то черно-белая комедия про человека, который умер и вернулся с того света в облике осла. Вроде как он должен кого-то чему-то там научить. Чтобы спасти свою душу. Душа человека в теле осла.
У меня бибикает пейджер; полиция, мои спасители, насильно тащат меня к спасению.
Полиция или квартирный хозяин, это место явно находится под надзором.
По всему полу разбросаны раздавленные обломки лесопилки. Обломки железнодорожной станции в подтеках засохшей крови. Развороченная стоматологическая поликлиника. Смятый аэродром. Растоптанный речной вокзал. Окровавленные обломки всего, что я так тщательно собирал, хрустят у меня под ногами. Все, что осталось от моей нормальной жизни.
Я выставляю часы на радио у кровати. Я сижу на полу по-турецки и сгребаю в кучу обломки заправочных станций и моргов, летних закусочных и испанских монастырей. Сгребаю в кучу кусочки, покрытые кровью и пылью, по радио играет какой-то свинг. По радио играет кельтский фолк, черный рэп и индийские ситары. На полу передо мной - куски санаториев и киностудий, зерновых элеваторов и нефтеперегонных заводов. По радио играет электронный транс, регги и вальс. Кусочки соборов, тюрем и армейских бараков - все в одной куче.
Я беру клей и тонкую кисточку и собираю вместе печные трубы и застекленные крыши, купола и минареты:
Римские акведуки переходят в пентхаусы в стиле арт-деко, переходят в опиумные притоны, переходят в салуны с Дикого Запада, переходят в американские горки, переходят в провинциальные библиотеки Карнеги, переходят в постоялые дворы, переходят в лекционные аудитории.
После стольких недель в дороге в компании Элен и Моны я успел позабыть, как это важно - законченность и безупречность.
У меня в компьютере - наброски к последней статье о смертях в колыбельке. Эта такая тема, о которой родители-бабушки-дедушки очень боятся читать и не читать тоже боятся. На самом деле ничего нового тут не напишешь. Идея была в том, чтобы показать, как люди справляются со своим горем. Как они продолжают жить дальше. Сколько участия и душевных сил открыли в себе эти люди. Под таким вот углом.
Все, что мы знаем про синдром внезапной смерти младенцев, - что в этом явлении нет никакой системы. Ребенок может умереть у матери на руках.
Статья не закончена.
Лучший способ потратить жизнь зря - делать заметки. Лучший способ, как избежать настоящей жизни, - наблюдать со стороны. Присматриваться к деталям. Готовить репортаж. Ни в чем не участвовать. Пусть Большой Брат поет и пляшет тебе на забаву. Будь репортером. Наблюдательным очевидцем. Человеком из благодарной аудитории.
По радио вальс переходит в панк, переходит в рок, переходит в рэп, переходит в грегорианские песнопения, переходит в камерную музыку. По телевизору объясняют, как варить на пару лосося. Там объясняют, почему утонул “Бисмарк”.
Я склеиваю эркеры и крестовые своды, цилиндрические своды и плоские арки, лестничные пролеты и витражные окна, листовую сталь, деревянные фронтоны и ионические пилястры.
По радио играют африканские барабаны и французский шансон, все в одну кучу. На полу передо мной - китайские пагоды и мексиканские гасиенды, колониальные дома на Кейп-Код, все вперемешку. В телевизоре гольфист загоняет мяч в лунку. Какая-то женщина выигрывает десять тысяч долларов - за то, что помнит первую строчку Геттисбергского послания<Короткая, но самая знаменитая речь президента Линкольна, которую он произнес 19 ноября 1863 года на открытии национального кладбища в Геттисберге. - Примеч. пер.>.
Я помню мой самый первый дом: четырехэтажный особняк с мансардой и двумя лестницами, передней - для хозяев и черной - для прислуги. Там были стеклянные люстры с крошечными лампочками, присоединенными в батарейке. Там был паркетный пол в столовой, который я вырезал и клеил полтора месяца. Там был сводчатый потолок в музыкальном салоне, который моя жена Джина расписала облаками и ангелами - засиживалась допоздна несколько вечеров подряд. Там был камин с огнем из цветного стекла, подсвеченного мигающей лампочкой. Мы расставили на столе крошечные тарелочки, и Джина порой засиживалась до утра - расписывала их по краю розами. Это были ночи только для нас двоих, без радио и телевизора, Катрин спала, они казались такими важными, эти ночи. Только для нас двоих - счастливых людей с той самой свадебной фотографии. Тот дом мы делали для Катрин, ей на день рождения - на два годика. Он должен был быть безупречным. Должен был стать доказательством наших талантов. Шедевром, который нас переживет.
Запах клея, запах апельсинов с бензином смешивается с запахом дерьма. Клей тонкой корочкой засыхает на кончиках пальцев, на пальцы налипли фигурные окна, балконы и кондиционеры. Рубашка облеплена турникетами, эскалаторами и деревьями. Я делаю радио громче.
Весь труд, вся любовь, все усилия и время, вся моя жизнь - вес впустую. Я сам уничтожил все, что хотел, чтобы меня пережило.
В тот вечер, когда я вернулся домой с работы и обнаружил их мертвыми, я оставил еду в холодильнике. Оставил одежду в шкафах. В тот вечер, когда я вернулся домой с работы и понял, что я наделал… это был первый дом, который я растоптал. Наследство без наследника. Крошечные люстры, стеклянный огонь и расписанные тарелки. Они застряли у меня в подошвах, и вся дорога до аэропорта была усеяна дверцами, полками, стульями и окошками и полита кровью. Такой за мной протянулся след.
А дальше мой след обрывался.
Я сижу на полу, и у меня уже не хватает деталей. Все стены, перила и крыши собраны. А то, что стоит передо мной, представляет собой полную неразбериху. В ней нет безупречности и завершенности, но это - то, что я сделал со своей жизнью. Правильно это, неправильно - я не знаю. Генерального плана не существует.
Можно только надеяться, что система все-таки проявится, но она проявляется далеко не всегда.
Если есть план, ты получаешь лишь то, что способен вообразить. Я же всегда надеялся на что-то большее.
По радио - громкие ноты французских рожков, стук телетайпа, диктор сообщает о смерти очередной манекенщицы. В телевизоре - ее фотография. На снимке она улыбается. Очередной бойфренд арестован по подозрению в убийстве. Вскрытие вновь показало признаки сексуального контакта, произведенного после смерти.
У меня снова бибикает пейджер. Номер моего очередного спасителя.
Я беру телефонную трубку липкой рукой, облепленной ставнями и дверями. Пальцем, облепленным водопроводными трубами, набираю номер, который я не могу забыть.
Трубку берет мужчина.
И я говорю: папа. Я говорю: это я, папа.
Я говорю ему, где я живу. Говорю ему имя, которым сейчас называюсь. Говорю ему, где я работаю. Я говорю, что я все понимаю, как это выглядит… Джина и Катрин мертвы, но я в этом не виноват. Я ничего не делал. Я просто сбежал.
Он говорит, что он знает. Он видел свадебную фотографию в сегодняшней газете. Он знает, кто я теперь.
Пару недель назад я проезжал мимо их дома. Я говорю, что я видел его и маму, как они возились в саду. Я поставил машину чуть дальше по улице, под цветущим вишневым деревом. Моя машина - машина Элен - была вся покрыта розовыми лепестками. Я говорю, что они замечательно выглядят, они с мамой.
Я говорю, что я тоже по ним скучаю. Что я их тоже люблю. Я говорю, что со мной все в порядке.
Я говорю, что не знаю, что делать. Но, говорю я, все будет хорошо.
А потом я просто слушаю. Я жду, когда он перестанет плакать, чтобы сказать, что мне очень жаль.
