УПП

Цитата момента



Пессимист видит только бесконечный тоннель.
Оптимист видит свет в конце тоннеля.
Реалист видит тоннель, свет и поезд, идущий навстречу.
Самая маленькая декларация о принятии реальности

Синтон - тренинг центрАссоциация профессионалов развития личности
Университет практической психологии

Книга момента



Есть универсальная формула достижения любой цели, состоящая из трех шагов:
Первый шаг — трудное необходимо сделать привычным.
Второй шаг — привычное нужно сделать легким.
Третий шаг — легкое следует сделать прекрасным.

Александр Казакевич. «Вдохновляющая книга. Как жить»

Читайте далее >>


Фото момента



http://old.nkozlov.ru/library/fotogalereya/s374/d3354/
Мещера

— Что? Да если я когда-нибудь позволю себе вступить в спор с Анни, значит, я совсем ополоумел. И все равно этого я не грокк.

Внемлите мне, Бен. Увидеть, что девушка хороша, может всякий. Художник же способен взглянуть на хорошенькую девушку и увидеть, какой она будет в старости. Хороший художник способен взглянуть на старуху и понять, какой она была в молодости. Великий художник в состоянии поглядеть на старуху, сделать ее точный портрет… и заставить зрителя почувствовать, какой очаровательной девушкой она когда-то была… Больше того, он может заставить любого человека, даже с чувствами на уровне армадилла (Южноамериканский броненосец), ощутить, что прекрасная юная девушка все еще живет, заключенная в эту разрушающуюся плоть. Он сможет передать вам незаметную и бесконечную трагедию того, что нет на свете девушки, которая в душе стала бы старше восемнадцати, безотносительно к тому, что с ней сделало безжалостное время. Взгляните на нее, Бен. Ни мне, ни вам не страшно постареть… но для них старость — синоним ужаса… Взгляните на нее!

Бен смотрел. Наконец Джубал грубо сказал:

— Ладно, утрите сопли. Садитесь.

— Нет, — ответил Бен, — а что вы скажете об этой? Я вижу, что это девушка. Но зачем понадобилось делать из нее крендель?

Джубал взглянул на копию «Кариатиды, рухнувшей под тяжестью камня».

— Я и не ожидал, что вы оцените тяжесть, которая делает эту фигуру чем-то гораздо большим, чем крендель, но, надеюсь, сможете оценить высказывание самого Родена. Что чувствуют люди, глядя на распятие?

— Вы же знаете, я не шляюсь по церквам.

— И все же вам должно быть известно, что изображения распятия обычно отвратительны, а те, что в церквах, — особенно ужасны… кровь, как кетчуп, бывший плотник, которого превратили чуть ли не в педика… каким он, конечно, не был. А был он крепким парнем, мускулистым и здоровым. Но для большинства людей плохое изображение ничуть не менее действенно, чем хорошее. Они не видят дефектов. Они видят символ, который воздействует на их глубочайшие эмоции. Этот символ напоминает им об агонии и самопожертвовании Бога.

— Джубал, я был уверен, что вы — нехристь!

— Разве из-за этого я должен быть слеп и глух к человеческим чувствам? Самое дешевое гипсовое распятие может пробудить в человеческом сердце эмоции столь могучие, что ради них он пойдет на смерть. Степень артистичности, с которой выполнено изображение, в данном случае роли не играет. А здесь перед нами другой эмоциональный символ, но изваянный с потрясающим артистизмом. Бен, на протяжении трех тысяч лет архитекторы строили здания с колоннами в виде женских фигур. И только Роден наконец показал, что эта работа слишком тяжела для девушки. Он не стал орать: «Слушайте, вы, подонки, если вам так приспичило, то возьмите мужика покрепче!» Нет, он показал это. Бедная маленькая кариатида рухнула под ношей. Она хорошая девочка — посмотрите на ее лицо. Серьезное, несчастное, так как она не выполнила свой долг, но при этом никого не винит… даже богов… и еще пытается вновь поднять свою ношу, хотя та и погребла ее под собой.

Но она нечто большее, чем высокое искусство, ниспровергающее низкое. Она символ всех женщин, которым когда-либо приходилось тащить неподъемную тяжесть. И не только женщин — это символ всех женщин и всех мужчин, влачивших свою жизнь мужественно и без жалоб, пока не пришло время рухнуть под своим бременем. Это мужество, Бен, мужество и победа.

— Победа?

— Победа в поражении — что может быть выше этого? Она не сдалась, Бен, она все еще пытается поднять согнувший ее камень. Она — это отец семьи, который продолжает работать, чтобы принести домой хотя бы еще одну зарплату, хотя рак уже выел его внутренности; это двенадцатилетняя девочка, которая воспитывает своих братишек, потому что ее мама «ушла на небо»; это телефонистка, которая не покинула свой пост, хотя дым уже душит ее, а пламя отрезало путь к спасению; это неизвестные герои, которые заведомо не могли победить, но не сдались. Пойдем. Отдайте ей, проходя мимо, салют, и пойдем посмотрим мою «Русалочку».

Бен понял его буквально. Джубал ничего не сказал.

— А вот эту, — произнес он, — мне Майк не дарил. Я ему даже не говорил, почему приобрел ее… и без того ясно, что это одна из самых очаровательных композиций, сотворенных глазом и рукой че говека.

— Эту мне объяснять не надо — она миленькая.

— Что, видимо, должно служить оправданием ее существования, наравне с козлятами и бабочками… Я вкладываю в нее нечто гораздо большее. Она же не вполне русалка, видите? Но она и не человек. Она сидит на земле, она решила остаться на ней… и вечно смотрит на море, безмерно тоскуя о том, от чего отказалась. Вы знаете эту сказку?

— Ганс Христиан Андерсен.

— Да. Она сидит возле гавани Копенгагена; она — это всякий, кто когда-либо делал трудный выбор. Она не сожалеет о своем решении, но должна платить за него. Платить надо за каждый выбор. И плата — не только вечная тоска по дому. Ей никогда не стать человеком. Когда она делает шаг своими ножками, за которые так дорого уплатила, она ступает по острым лезвиям ножей… Бен, я думаю, Майк всегда идет по лезвиям, но не надо говорить ему, что я так сказал.

— Не скажу. Лучше буду смотреть на нее, не думая о ножах.

— Прекрасна, верно? Хотелось бы вам затащить ее в свою постель? Она наверняка гибкая, как морской котик, и столь же скользкая.

— Вот те на! Ну и гнусный же вы старикашка, Джубал!

— И с каждым годом становлюсь все хуже. Ну остальных мы смотреть не пойдем… обычно больше одной в день я себе не разрешаю.

— Годится. Я чувствую себя так, будто подряд опрокинул три стаканчика. Джубал, а почему такие вещи не выставляются там, где все могли бы их видеть?

— Потому что мир спятил, а искусство всегда отражает дух своего времени. Роден умер примерно тогда, когда у мира крыша только начала сползать набекрень. Те, кто пришел ему на смену, поняли, каких замечательных результатов он добивался, как использовал для этого свет и тени, массы и композиции, и переняли у него все это. Но им не дано было понять, что Мастер в свои скульптуры вкладывал целые повести об обнаженных человеческих сердцах. Они же презирали живопись и скульптуру, которые повествовали… Таким работам они приклеили кличку «литература». И ушли в абстракцию. — Джубал пожал плечами. — Абстрактный рисунок — отличная штука для обоев или линолеума. Но искусство — это процесс пробуждения жалости или страха. То, что делают современные художники, — просто псевдоинтеллектуальная мастурбация. Тогда как творчество — скорее половой акт, в ходе которого художник передает свои эмоции зрителям. А эти ребята либо не хотят, либо не способны на такое, а потому теряют зрителя. Обычный человек не желает платить за искусство, которое оставляет его холодным. Если же он и платит что-то, то полученные деньги выкачивают из него налогами и другими жульническими способами.

— Джубал, я никак не мог понять, почему мне на фиг не нужно искусство. Всегда считал, что во мне самом чего- то не хватает.

— Ммм… каждый должен учиться понимать искусство. Но и художник обязан пользоваться языком, который может быть понят. Большая часть этих шутов не хотят разговаривать тем языком, которому мы с вами можем обучиться. Они презрительно поглядывают на нас, ибо мы «не в состоянии» понять то, что они хотят нам сообщить. Будто у них есть что сообщать! Отсутствие ясности — прибежище некомпетентности. Бен, вы назвали бы меня художником?

— Что? Ну как же, вы здорово пишете.

— Покорнейше благодарю. Слова «художник» я избегаю по тем же причинам, по которым избегаю слова «доктор». И все же я художник. Большая часть того, что я пишу, будет прочтена только один раз, а может, человек, который и так знает то малое, что я могу ему поведать, вообще не станет меня читать. И все же я честный художник, ибо то, что я говорю, должно действовать на читателя, внушать ему, если удастся, жалость, или ужас, или, на худой конец, скрасить его тоскливое одиночество. И я никогда не прячусь от читателей за туманностью языка и не ищу хвалы других писателей за «тонкость приемов» и прочую чушь. Я жду от читателя признания, признания, выраженного в деньгах, ибо я достал его. А больше мне ничего не надо. Дотации искусству — merde (Дерьмо (фр.)).

Художник, живущий на средства государства, — это просто шлюха, которая профессионально непригодна. Черт вас подери, Бен, вы оторвали у меня пуговицу! Налейте себе стаканчик да расскажите, что там у вас на уме.

— Джубал, я несчастен!

— Подумаешь, новость.

— У меня совсем новый сорт неприятностей, — нахмурился Бен, — и я не уверен, что мне хочется о них распространяться.

— Тогда послушайте о моих.

— У вас неприятности?! Джубал, я всегда думал о вас; как о человеке, который умудряется вечно выигрывать партию.

— Хм… Надо бы когда-нибудь рассказать вам про мою семейную жизнь. Да, у меня неприятности. Дьюк вот уехал… Или вы об этом уже слышали?

— Знаю.

— Ларри, конечно, хороший садовник, но техника, которой занимался тот индеец, у него разваливается прямо на глазах. Хорошие механики — редкость. А таких, которые вписались бы в этот дом, — вообще не существует. Я целиком завишу от приходящих — приходят сюда, переворачивают все вверх дном, только и думают, как бы смошенничать, почти никто не умеет работать отверткой так, чтобы не поранить себя. А я тоже не умею, так что нахожусь от них в рабской зависимости.

— Сердце мое истекает кровью от жалости к вам, Джубал.

И нечего иронизировать! Механики и садовники — роскошь, секретарши — необходимость. Двое моих беременны, а одна выходит замуж.

Какстон совершенно обалдел. Джубал проворчал:

— О, я ничего не выдумываю. Сейчас они злятся, что я увел вас сюда наверх и не дал им похвастаться своими достижениями. Будьте добры удивиться, когда они вам расскажут.

— И кто же из них выходит замуж?

— Разве не ясно? Счастливчик — сладкоголосый беглец из страны песчаных вихрей, наш уважаемый брат по воде Станки Махмуд. Я предложил ему останавливаться у нас всякий раз, как они будут приезжать в нашу страну, а этот подонок засмеялся и напомнил, что я уже с незапамятных времен пригласил его. — Джубал засопел. — А в общем, я не против… какую-никакую пользу выжал бы из нее.

— Что ж, вам бы, может, и удалось — она ведь любит работать. А остальные две, значит, беременны?

— Разнесло не хуже воздушных змеев. Пришлось повторить курс акушерства, так как они заявили, что рожать будут только дома. Представляете, во что превратят новорожденные мой распорядок дня? Кстати, а почему вы вообразили, что ни один из выпяченных животов не принадлежит невесте?

— Ну, я думаю, Стинки слишком порядочен для этого… или хотя бы осторожен.

— Да разве у Стинки в этом вопросе есть право голоса? Бен, за все те годы, что я потратил на изучение этой проблемы, стараясь проследить извилистые ходы их крошечных хитреньких умишек, единственное, что я усвоил, так это то, что, если девица чего решит, так уж своего она добьется. Все, что может мужчина, — это примириться с неизбежным.

— Ладно. Так кто же из них не выходит замуж и не… Мириам? Анни?

— Потише, потише, я же не говорил, что невеста беременна. А вы, видимо, решили, что будущая жена — Доркас?

— Нет, арабский учит Мириам.

— Как? Ну, значит, я просто слепой бабуин…

— Совершенно справедливо.

— Но Мириам всегда царапалась со Стинки как кошка!

— И вот такому раззяве доверяют вести колонку в газете! Вам что, никогда не приходилось наблюдать поведение кучки шестиклассников?

— Да… но… Доркас же ради него чуть ли не танец живота готова была танцевать!

— Для Доркас такое поведение вполне естественно. Только, пожалуйста, когда Мириам покажет вам свое обручальное кольцо с камнем величиной с яйцо птицы Рух и . столь же редким, не забудьте притвориться удивленным. Будь я проклят, если знаю, когда они начнут нереститься. Помните, все они ужасно счастливы… вот почему я и намекнул вам, как обстоят дела, чтоб вы не думали, будто они «попались». Ни одна — ни в прошлом, ни в настоящем. Они счастливы и горды. — Джубал вздохнул. — Я слишком стар, чтобы получать удовольствие от топота крошечных ножек, но я не хочу терять отличных секретарш; к тому же я, неизвестно почему, люблю этих девочек и использую все средства, чтобы уговорить их остаться со мной. Все равно этот дом превратился черт знает во что с тех самых пор, как Джилл впервые совратила Майка… Винить ее, я, конечно, не виню; думаю, вы — тоже.

— Нет. Однако, Джубал, вы, кажется, находитесь под впечатлением, что у Майка дело началось с Джилл?

— Что? — Джубал страшно удивился. — А тогда кто же это?

— Стоит ли быть таким любопытным, дружище? Однако Джилл меня просветила на этот счет, когда я пришел к такому же заключению, что и вы. Как я понял, та, что была первой, оказалась ею более или менее случайно.

— Ммм… Да. В это можно поверить.

— И Джилл так думает. Она полагает, что по счастливой случайности Майк соблазнил или, точнее, был соблазнен той, которая лучше остальных подходит для первого раза. Может быть, вот отсюда вы и можете танцевать, если вам известно, как устроен мозг Джилл и в каком направлении он развит.

— Черт! Как будто я знаю, как работает мой собственный! Что же касается Джилл, то, честно говоря, я никогда и не думал, что поведет процессию она, какой бы влюбленной ни казалась. А насчет того, как работает ее мозг, — судить не берусь!

— Ну о Джилл мы еще поговорим. Джубал, а что подсказывает вам календарь?

— Не понимаю, о чем вы?

— Вы же уверены, что в обоих случаях виновен Майк, — если его визиты совпадают по времени.

— Бен, — сказал Джубал сдержанно, — я не сказал ничего, что могло бы послужить вам основой такого заключения.

— Черта с два! Вы сказали, что они горды. А я-то знаю, какое впечатление производит этот проклятый супермен на женщин.

— Потише, сынок, он наш брат по воде.

— Знаю, — сказал Бен ровным голосом, — и тоже его люблю. И тем больше у меня оснований понимать причину их гордости.

Джубал пристально уставился на свой стакан.

— Бен, мне кажется, что ваше имя можно внести в список с не меньшим правом, чем Майка.

— Джубал, да вы с ума сошли!

— Не надо нервничать. Хотя, да помогут мне мириады имен бога, я и в самом деле стараюсь не совать нос в чужие дела, но вижу и слышу пока нормально. Если по моему дому шастает целый джаз-банд, я, естественно, не могу этого не заметить. Вы ночевали под моей кровлей десятки раз. А сколько раз спали в одиночестве?

— Ах вы, старый негодяй! Ну… я спал один в первую ночь, которую здесь провел.

— Наверное, у Доркас болел животик. Ах нет, вы же тогда наглотались наркотиков, так что эта ночь не в счет. А другие?

— Ваш вопрос не имеет отношения к делу, несуществен и недостоин, чтобы я на него отвечал.

— Вот вам и ответ. Прошу заметить — новые спальни расположены вдалеке от моей. Что же касается звукоизоляции, то она здесь, как всегда, неудовлетворительна.

— Джубал, а не может ли ваше собственное имя оказаться в списке выше моего?

— Что такое?!

— Не говоря уж о Ларри и Дьюке. Джубал, все в округе уверены, что ваш гарем — самый роскошный со времен султанов. Не поймите меня превратно — вам хоть и завидуют, но считают старым похотливым козлом.

Джубал побарабанил по подлокотнику.

— Бен, я не возражаю, когда молодые люди фамильярничают со мной. Но в данном случае я настаиваю, чтобы к моим годам относились с почтением.

— Извините, — сухо отозвался Бен, — мне показалось, что если вы всего минуту назад столь активно обсуждали мою половую жизнь, то вряд ли станете возражать, когда я отвечу вам тем же.

— Нет, нет, Бен, — вы не так меня поняли. Я требую, чтобы девушки относились к моим годам с уважением… в этом вопросе.

— О!

— Я, как вы сами только что указали, стар… очень стар… Между нами, могу с удовольствием сказать, что я еще достаточно сластолюбив. Но похоть не властна надо мной. Я предпочитаю со снисходительным достоинством вспоминать свои былые развлечения, которыми, поверьте, я насладился в полной мере, но в повторении которых ныне не нуждаюсь. Бен, даже мужчина моего возраста, чем-то похожий на разрушающиеся городские трущобы в их самом мрачном виде, вполне может заполучить в постель девушку и, возможно, даже извлечь из этого удовольствие, а утром услышать комплимент. Этого можно достичь тремя путями: за деньги или за их эквивалент в виде завещанной недвижимости и прочего… И… Впрочем, сделаем паузу и зададим вопрос — вы можете представить, чтобы хоть одна из этих четырех девушек легла в постель с мужчиной ради перечисленных выше резонов?

— Нет, ни одна.

— Благодарю вас, сэр. Я стараюсь иметь дело только с теми, кого принято называть «настоящая леди». Рад, что и вы это понимаете. Третья причина сугубо женская: милая юная девушка может иногда взять к себе в постель старую развалину потому, что эта развалина ей нравится, она ее жалеет, хочет, чтобы та получила хоть толику счастья. Это бывает.

— Джубал, так, конечно, может случиться. С любой из них.

— Я тоже так думаю. Но эта причина, хотя она и может показаться существенной каждой из них, не существенна для меня. У меня есть своя гордость, сэр, а потому, будьте добры, вычеркните мое имя из списка.

— О'кей, упрямый глупец, — рассмеялся Какстон. — Надеюсь, что, когда достигну ваших лет, меня будет легче соблазнить.

— Лучше испытывать соблазн и сопротивляться ему, чем испытать разочарование, — улыбнулся Джубал. — Теперь о Дьюке и Ларри: не знаю и знать не хочу. Когда кто- нибудь приезжает сюда погостить, я всегда стараюсь ему внушить, что это не турецкая баня с массажистками и тем более не публичный дом. Это просто дом… и как таковой он сочетает в себе анархию и тиранию без намека на демократическое устройство, как то и бывает во всякой порядочной семье. Иными словами, все свободны делать что им угодно, до тех пор, пока я не распоряжусь; мои распоряжения обсуждению не подлежат. Моя тирания никогда не распространяется на половую жизнь. Девочки вполне благоразумно не афишируют своих личных дел. Во всяком случае, — Джубал грустно улыбнулся, — так было до сих пор, пока на арене не появилось марсианское влияние. Возможно, что Ларри и Дьюк и валяют девочек за каждым кустом, но криков о помощи мне лично слышать не приходилось.

— Значит, вы полагаете, это Майк?

— Да, — поморщился Джубал, — но все в порядке: я же сказал, что девочки горды и счастливы… а я не бедняк, не говоря уж олтом, что из Майка я могу выжать любую сумму. Дети ни в чем не будут знать нужды. Но, Бен, меня очень тревожит сам Майк.

— Меня тоже, Джубал.

— И Джилл…

— Э-э… Джубал, Джилл — не проблема. Проблема — Майк.

— Черт! И почему этот парень не может вернуться домой и перестать произносить свои идиотские проповеди, молотя по кафедре кулаками?

— Ммм… Джубал, это не совсем то, чем он занят. — Помолчав, Бен добавил: — Я ведь только что оттуда.

— Вот как! А почему сразу не сказали?

— Сначала вы болтали об искусстве, — вздохнул Бен, — затем стали ныть, а в конце перешли на сплетни.

— Что ж, ладно, вам слово.

— Вернувшись с кейптаунской конференции, я побывал у них. То, что я увидел, меня встревожило до чертиков, а потому, ненадолго забежав в офис, я сразу же примчался к вам. Джубал, не можете ли вы связаться с Дугласом и прихлопнуть все Майковы делишки?

— То, как Майкл распоряжается своей жизнью, — его дело, — покачал головой Джубал.

— Вы обязательно вмешались бы, если б видели то, что видел я.

— Нет. Не вмешался бы. Кроме того, я этого физически сделать не могу. И Дуглас тоже.

— Джубал, Майк примет любое ваше решение, касающееся его денег. Он, вероятно, даже не поймет, в чем там дело.

— Ах, нет, еще как поймет! Бен, Майк недавно составил завещание и прислал его мне на предмет критики. Это один из самых хитроумных документов, которые я когда-либо видел. Он понимает, что у него куда больше денег, чем может понадобиться его наследникам, и потому использовал часть своих средств на то, чтобы обеспечить сохранность остального. Там предусмотрены всякие ловушки против возможных претензий со стороны родственников его юридических и физических родителей (Майк знает, что он бастард, хотя мне неизвестно, откуда он это узнал) и членов команды «Посланца». Он нашел способ утрясти внесудебным путем разногласия с любыми наследниками, у которых есть претензии prima facie (Кажущееся достоверным (лат.)), и все это столь крепко закручено с юридической точки зрения, что легче свергнуть правительство, чем оспорить завещание. Завещание показывает, что Майку известна каждая акция, каждая ценная бумага. Я не смог найти ничего, что можно было бы раскритиковать. (Включая и пункт, касающийся лично тебя, мой брат). Так что не говорите мне, будто я могу заморозить его деньги. Бен помрачнел.

— Жаль, что не можете.

— Не могу. Да что толку, если б и смог? Майк почти год как ничего не снимает со своего счета. Дуглас мне звонил по этому поводу — Майк не отвечал на его письма.

— Не брал со счета? Джубал, да он тратит уйму денег!

— Может быть, церковный рэкет дает ему кое-что?

— В том-то и загадка. Никакая это не церковь.

— А что же?

— Э… э… э… преимущественно школа филологии.

— Повторите.

— Школа, где изучают марсианский язык.

— В таком случае мне хотелось бы, чтобы он не называл это церквью.

— Возможно, со строго юридической точки зрения, это все-таки церковь.

— Слушайте, Бен, скейтинг-ринг тоже можно назвать церковью, если какая-то секта заявит, что катание на роликовых коньках — необходимая принадлежность их обрядов или что катание на коньках выполняет какую-то подсобную функцию. Если можно петь во славу Господа, то можно и кататься на коньках во имя его же. В Малайе есть храмы, которые для непосвященных не что иное, как террариумы, в которых содержат змей… Но тот же Высший Суд относит их к числу церквей и требует защиты наравне с нашими собственными сектами.

— Майк тоже разводит змей. Джубал, неужели все позволено?

— Ну… Это спорный вопрос. Церквам обычно не разрешается брать деньги за предсказания будущего и вызов духов умерших, но они имеют право принимать дары, что фактически превращает дары в денежную плату. Стоят вне закона и человеческие жертвоприношения… но в некоторых местах земного шара они все же практикуются… возможно, даже здесь — в бывшей стране свободы. Вообще, можно делать что угодно, даже самое запретное, если к этим делам будет иметь доступ лишь узкий круг посвященных, а язычников станут держать подальше. А в чем дело, Бен? Неужели Майк занимается чем-то, за что можно угодить за решетку?

— Надеюсь, что нет.

— Что ж! Впрочем, если он будет осторожен… Фосте- риты показали, что можно вытворять что угодно и не нести наказания. В том числе и гораздо худшее, чем то, за что линчевали Джозефа Смита (Основатель секты мормонов. Убит в 1844 г. в Иллинойсе).

— Майк перенял у фостеритов очень многое. Отчасти поэтому я и тревожусь.

— А что вас беспокоит больше всего?

— Хм… Джубал, это дела «братьев по воде».

— Ну и что же? Прикажете мне носить яд в дупле зуба?

— Предполагается, что те, кто принадлежит к внутреннему кругу, могут умереть во плоти, просто сделав волевое усилие, не надо и яда.

— Так далеко я еще не продвинулся, Бен. Но я знаю, как можно преодолеть последнее сопротивление. Продолжайте же.

— Джубал, я уже говорил, что Майк разводит змей. Я имел в виду прямой и переносный смыслы — обстановка там, как в змеиной яме. Очень нездоровая. Храм Майка огромный. Там есть зал для общих собраний, несколько меньших залов для заранее подготовленных встреч, много совсем маленьких комнат… Ну и жилая часть. Джилл прислала мне радиограмму, в которой объяснила, как добраться, так что я посадил машину у частного входа на боковой улице. Жилые комнаты расположены над большим залом; обстановка полного уединения, которое в других условиях было бы невозможным, так как рядом кипит городская жизнь.

— Какие бы ни были дела, — кивнул Джубал, — законные или противозаконные, а любопытные соседи — в любом случае хуже отравы.

— В этой ситуации ваше изречение бьет в самую точку. Я вошел через входную дверь; предполагаю, что меня сканировали, хотя самого сканера я не заметил. Потом были еще две автоматические двери, а затем антигравитационный лифт. Джубал, это не обычный лифт. Он управляется не пассажиром, а кем-то, кого не видно, да и ощущаешь себя там совсем не как в лифте.

— Никогда такими лифтами не пользовался и впредь не собираюсь.

— С этим лифтом вы бы примирились. Я взлетел наверх как перышко.

— Бен, я не доверяю технике. Она кусается. — Джубал помолчал. — Однако мать Майка была великим инженером, а его отец — настоящий отец — тоже вполне компетентным инженером, а возможно, и больше того. Если Майку удалось улучшить лифты так, что они стали пригодны для человека, удивительного в том нет.

— Возможно. Я поднялся наверх, и мне не пришлось ни хвататься за что-нибудь, ни пользоваться сетками безопасности, — я их не видел, если говорить правду. Потом были еще автоматические двери, а за ними колоссальная гостиная. Странная по меблировке и весьма аскетическая по виду. Джубал, некоторые люди считают странными порядки вашего дома.

— Чушь! Они просты и удобны.

— Так вот. Ваше menage (Хозяйство, заведение (фр.)) — заведение тети Джейн для юных благородных девиц по сравнению с Майковой чертовщиной. Стоило мне войти, как я столкнулся с шуткой, в которую никогда не поверил бы. Дама, татуированная с ног до головы… и без единой тряпочки на теле. Представляете? Она татуирована повсюду. Фантастика!

— Да вы просто деревенщина, хоть и из большого города, Бен. Лично я когда-то был знаком с одной татуированной леди. Занятная была девчонка.

— Ладно, — сдался Бен, — эта дама тоже была очень мила, если, конечно, попривыкнуть к ее красочному оформлению да к тому, что она повсюду таскается со змеей.

— Любопытно, может, это та же самая? Полностью татуированные женщины — редкость. Но леди, которую я знал тридцать лет назад, испытывала перед змеями обычный примитивный страх, а я их люблю… Хотелось бы мне повидаться с вашей знакомой.

— Увидитесь, когда навестите Майка. Она там что-то вроде мажордома. Патриция… но все зовут ее Пат или Патти.

— Ну как же! Джилл ее очень уважает. Правда, она никогда не писала про татуировку.

— По возрасту она вполне могла быть вашей подружкой. Когда я назвал ее дамой, я просто выразил свое первое впечатление. Выглядит она, будто ей двадцать, а мне сказала, что ее старшая дочь именно такого возраста. Как бы там ни было, она подкатилась ко мне, улыбаясь во всю ширь, крепко обняла и расцеловала:

«Ты — Бен, входи, брат, сейчас я принесу тебе воду». Джубал, я занимаюсь газетным рэкетом не первый год, но меня еще никогда не целовали незнакомые дамы, одетые только в татуировку. Я смутился.

— Нет. Вспомните, ведь я уже встречал татуированных леди. В этой разрисовке они считают себя как бы одетыми. Во всяком случае, с моей подругой Садако было именно так. Но японцы не так стесняются своей телесной оболочки, как мы с вами.

— Ладно, — ответил Бен, — Пат тоже не очень думала о своем теле… во всяком случае, меньше, чем о татуировке. Ей хочется, чтоб из нее сделали чучело и поместили после смерти голую в музей, для вящей славы Джорджа.

— Джорджа?

— Виноват. Это ее муж. К моему большому облегчению, он уже на небесах… хотя она говорит о нем так, будто он только что вышел хлебнуть за уголком пивка. Но в основе своей Пат, конечно, настоящая леди… и она не дала мне долго чувствовать себя смущенным.



Страница сформирована за 0.8 сек
SQL запросов: 172