9. Глава девятая.
- Который час? - Сонно спросила Диана.
Виктор аккуратно снял бритвой полоску мыла с левой скулы, поглядел в зеркало, потом сказал:
- Дрыхни, малыш, дрыхни. Рано еще.
- Действительно, - сказала Диана. Скрипнул диван. - Девять часов. А ты что там делаешь?
- Бреюсь, - ответил Виктор, снимая следующую полоску мыла. - Захотелось мне вдруг побриться. Дай, думаю, побреюсь.
- Сумасшедший, - сказала Диана сквозь зевок. - Вечером надо было бриться. Всю меня исполосовал своими колючками. Кактус.
В зеркало ему было видно, как она поднялась, подошла к креслу, забралась с ногами и стала смотреть на него. Виктор ей подмигнул. Опять она была другая, нежная-нежная, мягкая-мягкая, ласковая-ласковая, свернулась, как сытая кошка, ухоженная, обглаженная, благостная - совсем не такая, что поднялась вчера к нему в номер.
- Сегодня ты похожа на кошку, - сказал он. - И даже не на кошку - на кошечку, на кошаточку… Чего ты улыбаешься?
Это не про тебя. Просто почему-то вспомнилось…
Она зевнула и сладко потянулась. Она тонула в пижаме Виктора, из бесформенной кучи шелка в кресле выглядывало только ее чудное лицо и тонкие руки. Как из волны. Виктор стал бриться быстрее.
- Не торопись, - сказала она. - Обрежешься, все равно мне пора уже ехать.
- Поэтому я и тороплюсь, - возразил Виктор.
Ну, нет, я так не люблю. Так только кошки… Как там мои шмотки?
Виктор протянул руку и потрогал ее платье и чулки, развешенные на обогревательной решетке. Все высохло.
- Куда ты спешишь? - Спросил он.
- Я же тебе говорила. К Росшеперу.
- Что-то я ничего не помню, что там с Росшепером?
- Ну, он же повредился, - сказала Диана.
- Ах, да!- Сказал Виктор. - Да-да, ты что-то говорила. Откуда-то он вывалился. Здорово расшибся?
- Этот дурак, - сказала Диана, - решил вдруг покончить с собой и выбросился в окно. Кинулся, как бык, головой вперед, проломил раму, но забыл при этом, что находится на первом этаже. Повредил коленку, заорал, а теперь лежит.
- Что это он? - Равнодушно спросил Виктор. - Белая горячка?
- Что-то вроде.
- Подожди, - сказал Виктор. - Так это ты из-за него два дня ко мне не приезжала? Из-за этого вола?
- Ну да! Главный врач мне приказал с ним сидеть, потому что он, то есть Росшепер, без меня не мог. Не мог и все тут. Ничего не мог. Даже помочиться. Мне приходилось изображать журчание воды и рассказывать про писсуары.
- Что ты в этом деле понимаешь? - Пробормотал Виктор. - Ты вот ему про писсуары излагала, а я тут мучился один, тоже ничего не мог, ни строчки не написал. Ты знаешь, я вообще не люблю писать, а в последнее время… Вообще жизнь у меня в последнее время…
- Он остановился. Какое ей дело? - Подумал он. Спарились и разбежались. - Да, слушай… Когда, ты говоришь, Росшепер сверзился?
- Третьего дня, - ответила Диана.
- Вечером?
- Угу, - сказала Диана, грызя печенье.
- В десять часов вечера, - сказал Виктор. - Между десятью и одиннадцатью.
Диана перестала жевать.
- Правильно, - сказала она. - А ты откуда знаешь? Принял его некробиотическую телепатему?
- Подожди, - сказал Виктор. - Я тебе сейчас расскажу что-то интересное. Но сначала - а ты что делала в этот момент?
- Мотала я бинты, и вдруг такая тоска на меня навалилась, как головная боль, хоть в петлю. Сунулась я мордой в эти бинты и реву, да как реву! В три ручья, с детства так не ревела…
- И вдруг все прошло, - сказал Виктор.
Диана задумалась.
- Да… Нет. Тут вдруг Росшепер как заорет на улице, я перепугалась и выскочила…
Она хотела сказать еще что-то, но в дверь застучали, рванули ручку, и голос Тэдди прохрипел из коридора: "Виктор! Виктор, проснись! Открой, Виктор!" Виктор замер с бритвой в руке. "Виктор! - Хрипел Тэдди. - Открой!" И бешено вертел ручку. Диана вскочила и повернула ключ. Дверь распахнулась, ворвался Тэдди, мокрый, растерзанный, в руке у него был обрез.
- Где Виктор? - Хрипло рявкнул он.
Виктор вышел из ванны.
- Что такое? - Спросил он. У него заколотилось сердце… - Арест? Война?…
- Дети ушли, - тяжело дыша, сказал Тэдди. - Собирайся, дети ушли!
- Постой! - Сказал Виктор. - Какие дети?
Тэдди швырнул обрез на стол в кучу исписанной, исчерканной бумаги.
- Сманили детей, сволочи! - Заорал он. - Сманили гады! Ну, теперь все! Хватит, натерпелись… Теперь все!
Виктор еще ничего не понимал, он только видел, что Тэдди вне себя. Таким он видел Тэдди только один раз, когда во время большого скандала в ресторане у него под шумок взломали кассу. Виктор в растерянности хлопал глазами, а Диана подхватила со спинки кресла белье, проскользнула в ванную и прикрыла за собой дверь. И в этот момент резко нервно затрещал телефон. Виктор схватил трубку. Это была Лола.
- Виктор, - заныла она. - Я ничего не понимаю, Ирма куда-то пропала, оставила записку, что никогда не вернется, а кругом говорят, что дети ушли из города… Я боюсь! Сделай что-нибудь… - Она почти плакала.
- Хорошо, хорошо, сейчас, - сказал Виктор. - Дайте штаны надеть.
Он бросил трубку и оглянулся на Тэдди. Бармен сидел на разворошенной постели и, бормоча страшные слова, сливал в стакан остатки из всех бутылок. - Погоди, - сказал Виктор. - Надо без паники. Я сейчас…
Он вернулся в ванную и принялся торопливо добривать намыленный подбородок, он сейчас же несколько раз порезался, ему некогда было направлять бритву, а Диана тем временем выскочила из-под душа и шуршала одеждой у него за спиной, лицо у нее было жесткое и решительное, словно она готовилась к драке, но она была совершенно спокойна.
… А дети шли бесконечной серой колонной по серым размытым дорогам, спотыкаясь, оскальзываясь и падая под проливным дождем, или, согнувшись, промокшие насквозь, сжимая в посиневших лапках жалкие промокшие узелки, или, маленькие, беспомощные, или, плача, или молча, или, оглядываясь, или, держась за руки и за хлястики, а по сторонам дороги вышагивали мрачные черные фигуры без лиц, а на месте лиц были черные повязки, а над повязками безжалостно и холодно смотрели нечеловеческие глаза, и руки, затянутые в черные перчатки, сжимали автоматы, и дождь лил на вороненую сталь, и капли дрожали и катились по стали…
Чепуха, думал Виктор, чепуха, это совсем не то, совсем не теперь, это я видел, но это было очень давно, а теперь совсем не так…
… Они уходили радостно, и дождь был для них другом, они весело шлепали по лужам горячими босыми ногами, они весело болтали и пели, и не оглядывались, потому что они навсегда забыли свой храпящий предутренний город, скопление клопиных нор, гнездо мелких страстишек и мелких подлостей, чрево, беременное чудовищными преступлениями, непрерывно творящее преступления и преступные намерения, как муравьиная матка непрерывно извергает яйца, они ушли, щебеча и болтая, и скрылись в тумане, пока мы, пьяные, захлебывались спертым воздухом, поражаемые погаными кошмарами, которых они никогда не видели и никогда не увидят…
Он надевал брюки, прыгая на одной ноге, когда стекла задребезжали, и густой механический рев проник в комнату. Тэдди опрометчиво бросился к окну, и Виктор тоже подбежал к окну, но за окном был все тот же дождь, пустая мокрая улица, и только кто-то проехал на велосипеде, мокрый брезентовый мешок, натужно двигающий ногами. А стекла продолжали дребезжать и позвякивать, и низкий тоскливый рев продолжался, а минутой спустя к нему присоединились отрывистые жалобные гудки.
- Пошли, - сказала Диана. Она была уже в плаще.
- Нет, погоди, - сказал Тэдди. - Виктор, оружие у тебя есть? Пистолет какой-нибудь, автомат…
Виктор не ответил, схватил свой плащ, и они втроем сбежали по лестнице в вестибюль, совсем уже пустой, без швейцара и портье. Казалось, в гостинице не осталось ни одного человека, только в ресторане за столом сидел Р. Квадрига, недоуменно крутя головой и, видимо, давно уже дожидаясь завтрака. Они выскочили на улицу и влезли в грузовик Дианы - все трое в кабину. Диана села за руль, и они понеслись по городу. Диана молчала, Виктор курил, стараясь собраться с мыслями, а Тэдди все продолжал вполголоса изрыгать невероятную брань, и даже Виктор не понимал значения многих слов потому что такие слова мог знать только Тэдди - приютская крыса, воспитанник портовых трущоб, а потом солдат похоронной команды, а потом бандит и мародер, а потом бармен, бармен, бармен и опять бармен.
В городе людей почти не было видно, только на углу солнечной Диана остановилась, чтобы взять в кузов растерянную супружескую пару. Низкий рев сирены ПВО и писклявые заводские гудки не прекращались, и было что-то апокалиптическое в этом стоне механических голосов над безлюдным городом. Все сжималось внутри, хотелось куда-то бежать и то ли прятаться, то ли стрелять, и даже "Братья по разуму" на стадионе гоняли мяч без обычного энтузиазма, а некоторые из них, разинув рты, оглядывались по сторонам, как бы пытаясь что-то уразуметь.
На шоссе за окраиной люди стали попадаться все чаще и чаще. Некоторые шли пешком, захлебываясь в дожде, жалкие, перепуганные, плохо соображающие, что они делают и зачем. Другие катили на велосипедах и тоже уже выдохлись, потому что ехать приходилось против ветра. Несколько раз грузовик проезжал мимо брошенных автомобилей, поломавшихся или не заправленных впопыхах, а один автомобиль съехал в кювет. Диана останавливалась и подбирала всех, и скоро кузов оказался набит до отказа. Виктор и Тэдди тоже перебрались в кузов, уступив места женщине с грудным младенцем и какой-то полусумасшедшей старухе. Потом места не осталось и в кузове, и Диана уже больше не останавливалась, и грузовик мчался вперед, заливая потоками воды и обгоняя десятки и сотни людей, тащившихся в лепрозорий. Несколько раз грузовик обгонял легковые машины, набитые людьми, мотоциклы, а еще один грузовик догнал их и пристроился сзади. Диана привыкла возить коньяк для Росшепера или гонять пустую машину по окрестностям для собственного удовольствия, поэтому в кузове было страшно. Сесть все не могли, не было места, и стоявшие цеплялись друг за друга и за головы сидящих, и каждый старался забраться подальше от бортов, и никто ничего не говорил - все только пыхтели и ругались, а одна женщина непрерывно плакала, и шел дождь - такой, какой Виктор не видел никогда в жизни, он даже не представлял себе, что на свете бывают такие дожди - сплошной тропический ливень, но не теплый, а ледяной, пополам с градом, и сильный ветер нес его круто навстречу движению. Видимость была отвратительная - пятнадцать метров вперед и пятнадцать назад, и Виктор очень боялся, что Диана вдобавок ко всему сшибет кого-нибудь на месте или врежется в затормозившую машину. Но все обошлось благополучно, и Виктор только сильно отдавил ногу, когда все в кузове повалились друг на друга в последний раз и грузовик занесло перед громадным скоплением машин перед воротами лепрозория.
Наверное, весь город собрался здесь. Здесь не было дождя, и, казалось, что город прибежал сюда, спасаясь от потопа. Вправо и влево от шоссе, насколько хватало глаз, вдоль колючей проволоки растянулась тысячная толпа, в которой тонули разбросанные, стоящие кое-как пустые автомобили - роскошные длинные лимузины, потрепанные легковушки с брезентовым верхом, грузовики, автобусы и даже один автокран, на стреле которого сидело несколько человек. Над толпой висел глухой гул, иногда раздавались пронзительные крики.
Все попрыгали из кузова, и Виктор сразу потерял из виду Диану и Тэдди, вокруг были только незнакомые лица, мрачные, ожесточенные, недоумевающие, плачущие, кричащие, с закаченными в обмороке глазами, оскаленные… Виктор попытался пробиться к воротам, но через несколько шагов безнадежно завяз. Люди стояли плотной стеной, и никто не желал уступать своего места, их можно было толкать, пинать, бить, они даже не оборачивались, они только вжимали головы в плечи и все старались просунутся вперед, вперед, ближе к воротам, ближе к своим детям. Они вставали на цыпочки, они тянули шеи, и ничего не было видно за колышущейся массой капюшонов и шляп.
- Господи, за что? В чем согрешили мы, господи?
- Сволочи! Давно надо было вырезать. Говорили же люди…
- А где бургомистр? Какого черта он делает? Где полиция? Где все эти толстобрюхие?
- Сим, меня сейчас задавят… Сим, задыхаюсь! О, Сим…
- В чем отказывали? Что для них жалели? От себя кусок отрывали, ходили босяками, лишь бы их одеть, обуть…
- Напереть всем сразу - и ворота к черту…
- Да я его в жизни пальцем не тронула. Я видела, как Вы своего - то пороли, а у нас в доме в заводе такого не было…
- Видал пулеметы? Это что же, в народ стрелять? За своих-то детей?
- Муничка! Муничка! Муничка! Муничка мой! Муничка!
- Да что же это, господа? Это же безумие какое-то. Где это видано?
- Ничего, легионеры им покажут… Они с тылу, понял? Ворота откроют, тут и мы поднапрем…
- А пулеметы видел? То-то и оно…
- Пустите меня! Да пустите же Вы меня! У меня дочка там.
- Они давно собирались, я же видела, да боязно было спрашивать.
- А может быть и ничего? Что же они, звери что ли? Это же не оккупанты все-таки, не на расстрел же их повели, не в печи…
- В крр-р-ровь, зубами рвать буду!
- Да-а, видно совсем мы дерьмо стали, если родные дети от нас к заразам ушли… Брось, сами они ушли, никто их не гнал насильно…
- Эй, у кого ружья есть? Выходи! У кого ружья есть, говорю?
- Выходи ко мне, давай сюда, вот он, я.
- Это мои дети, господин хороший, я их породил, и я ими распоряжаться буду как желаю!
- Да где же полиция, господи?
- Надо телеграмму господину президенту! Пять тысяч подписей - это вам не шутка!…
- Женщину задавили! Подвинься, говорю, сволочь! Не видишь?
- Муничек мой! Муничек, муничек!
- Хрен от этих петиций толку. У нас петиций не любят. Дадут этой петицией по мозгам…
- Открывай ворота, так вашу перетак!… Мокрецы паршивые, гады!
- Ворота!
- Отворяй ворота!
Виктор полез назад. Это было трудно, несколько раз его ударили, но он все-таки выбрался, пробрался к грузовику и снова залез в кузов. Над лепрозорием стоял туман, в десятке метров от изгороди по ту сторону уже не было ничего видно. Ворота были плотно закрыты, перед ними оставалось пустое пространство, и в этом пространстве стояли, расставив ноги, направив на толпу автоматы, человек десять солдат внутренней службы в касках, надвинутых на глаза. На крыльце караульной будки, вставая от напряжения на носки, надсаживаясь, что-то кричал в толпу офицер, но его не было слышно. Над крышей караульной будки, словно громадная этажерка, возвышалась в тумане деревянная башня, на верхней площадке стоял пулемет и копошились люди в сером. Потом там, за колючей проволокой, еле слышно позвякивая железом, прокатился вдоль ограды полугусеничный броневик, подпрыгнул несколько раз на кочках и скрылся в тумане. При виде броневика толпа притихла, так что стали даже слышны надсадные вопли офицера ("… Спокойствие… Имею приказ… По домам… "), Затем снова загудела, заворчала, заревела.
Перед воротами возникло движение. Среди темных, синих, серых плащей и накидок засверкали знакомые до тошноты медные шлемы и золотые рубашки. Они возникали в толпе как пятна света, продирались в пустое пространство и там сливались в желто-золотую массу. Здоровенные парни в золотых рубахах до колен, перепоясанные армейскими офицерскими ремнями с тяжелыми пряжками, в начищенных медных касках, из-за которых легионеров звали попросту пожарниками, с короткими массивными дубинками, и каждый заляпан эмблемами легиона - эмблема на пряжке, эмблема на левом рукаве, эмблема на груди, эмблема на дубинке, эмблема на морде, пробу ставить некуда, на спортивной мускулистой морде с волчьими глазами, и значки, созвездия значков, значок отличного стрелка и отличного парашютиста и отличного подводника, и еще значки с портретом господина президента и его зятя, основателя легиона, и его сына, обершефа легиона… И у каждого в кармане бомба со слезоточивыми газами, и если хоть один из этих болванов в порыве хулиганского энтузиазма бросит такую бомбу - ударит пулемет на вышке, ударят пулеметы броневика, ударят автоматы солдат, и все по толпе, а не по золотым рубашкам. Легионеры строились в шеренгу перед солдатами, вдоль шеренги, размахивая дубинкой, носился Фламин Ювента, племянничек, и Виктор уже начал отчаянно озираться, не зная, что делать, но тут офицеру вынесли из караулки мегафон, и офицер страшно обрадовался, даже заулыбался, и заревел громовым голосом, но он успел прореветь только: "Прошу внимания! Прошу внимания! Прошу внимания! Прошу собравшихся…" А затем мегафон, видимо, опять испортился; офицер, бледнея, принялся с удвоенным усердием бегать и размахивать мегафоном, и вдруг толпа грозно загудела - казалось, закричали все разом, и тот, кто уже кричал раньше, и те, которые раньше молчали или просто разговаривали, или плакали, или молились, и Виктор тоже закричал, не помня себя от ужаса при мысли о том, что сейчас произойдет. "Уберите болванов! - Кричал он. - Уберите пожарников! Это смерть! Не надо! Диана!" Неизвестно, кто и что кричал в толпе, но толпа до сих пор неподвижная, стала равномерно колыхаться как гигантское блюдо студня, и офицер, уронив мегафон, белый, в красных пятнах, попятился к дверям караулки, лица солдат под касками ощерились и остервенели, а наверху, на башне, больше никто не шевелился, там замерли и целились. И тут раздался голос.
Он был как гром, он шел со всех сторон сразу покрыл все остальные звуки. Он был спокоен, даже меланхоличен, какая-то безмерная скука слышалась в нем, безмерная снисходительность, словно говорил кто-то огромный, презрительный, высокомерный, стоя спиной к шумевшей толпе, говорил через плечо, отвлекшись на минуту от важных дел ради этой, раздражившей его, наконец, пустяковины.
- Да перестаньте вы кричать, - сказал голос. - Перестаньте размахивать руками и угрожать. Неужели так трудно прекратить болтовню и несколько минут спокойно подумать? Вы же прекрасно знаете, что дети ваши ушли от вас по собственному желанию, никто их не принуждал, никто не тащил за шиворот. Они ушли потому, что вы стали окончательно неприятны. Не хотят они жить больше так, как живете вы и жили ваши предки. Вы очень любите подражать предкам и полагаете это человеческим достоинством, а они - нет. Не хотят они вырасти пьяницами и развратниками, мелкими людишками, рабами, конформистами, не хотят ваших семей и вашего государства. Голос на минуту смолк. И целую минуту не было слышно ни звука, только какой-то шорох, словно туман шуршал, проползая над землей. Потом голос заговорил снова.
- Вы можете быть совершенно спокойны за своих детей. Им будет хорошо - лучше, чем с вами, и много лучше, чем вам самим. Сегодня они не могут принять вас, но с завтрашнего дня приходите. В лошадиной лощине будет оборудован дом встречи, после пятнадцати часов приходите хоть каждый день. Каждый день в четырнадцать тридцать от городской площади будут отходить три больших автобуса. Этого будет мало, во всяком случае - завтра; пусть ваш бургомистр позаботится о добавочном транспорте.
Голос снова замолчал. Толпа стояла недвижной стеной. Люди словно боялись пошевелиться.
- Только имейте в виду, - продолжал голос. - От вас самих зависит, захотят ли дети встречаться с вами. В первые дни мы сможем еще заставить детей приходить на свидания, даже если им этого не захочется, а потом… Смотрите сами. А теперь расходитесь. Вы мешаете и нам, и детям, и себе. И очень вам советую: подумайте, попытайтесь подумать, что вы можете дать детям. Поглядите на себя. Вы родили их на свет и калечите их по своему образу и подобию. Подумайте об этом, а теперь расходитесь.
Толпа осталась неподвижной, может быть, она пыталась думать. Виктор пытался. Это были обрывочные мысли. Не мысли даже, а просто обрывки воспоминаний, куски каких-то разговоров, глупо раскрашенное лицо Лолы… А может быть, лучше аборт? Зачем это нам сейчас… Отец с дрожащими от ярости губами… Я из тебя сделаю человека, щенок паршивый, я с тебя шкуру спущу… У меня объявилась дочка двенадцати лет, не можешь ли ты ее куда-нибудь прилично устроить? Ирма с любопытством смотрит на расхлестанного Росшепера… Не на Росшепера, а на меня… Мне пожалуй, но что она понимает, соплячка?… Брысь на место!… Вот тебе кукла!… Тебе еще рано, вырастешь - узнаешь…
- Ну что же вы стоите? - Сказал громовой голос. - Расходитесь!
Налетел тугой холодный ветер, ударил в лицо и затих.
- Идите же! - Сказал голос.
И снова налетел ветер, уже совсем плотный, как тяжелая мокрая ладонь - уперлась в лицо, толкнула и убралась. Виктор вытер щеки и увидел, что толпа попятилась. Кто-то окрикнул громко, раздались возгласы, звучащие неуверенно, вокруг автомобилей и автобусов возникли небольшие водовороты. В кузов грузовика полезли со всех сторон, и все заторопились, отталкивая друг друга, лезли в дверцы машин, нетерпеливо растаскивали сцепившиеся рулями велосипеды, затрещали двигатели, а многие уходили пешком, часто оглядываясь назад, не на автоматчиков, не на пулемет на башне, не на броневик, который подкатил с железным лязгом и стал у всех на виду. Виктор знал, почему они оборачиваются и почему торопятся, у него горели щеки и если он чего-нибудь боялся, так это что голос снова скажет: "Идите!" И снова мокрая тяжелая ладонь брезгливо толкает его в лицо. Кучка дураков в золотых рубахах все еще нерешительно топталась перед воротами, но их уже стало меньше, а к остальным подошел офицер и рявкнул на них внушительно - уверенный, исполняющий свой долг, и они тоже попятились, потом повернулись и побрели прочь, подбирая на ходу брошенные на землю серые, синие, темные плащи, и вот уже золотых пятен не осталось ни одного, а мимо катили автобусы, легковые машины, и люди в кузове, встревоженно-нетерпеливо озирались, спрашивали друг друга: "А где водитель?"
Потом откуда-то вынырнула Диана, Диана свирепая, поднялась на подножку, поглядела в кузов, крикнула сердито: "Только до перекрестка! Машина идет в санаторий!" - И никто не осмелился возразить, все были на редкость тихие и на все согласные. Тэдди так и не появился. Должно быть, сел в другую машину. Диана развернула грузовик, и они поехали по знакомой бетонке, обгоняя кучки пешеходов и велосипедистов, а их обгоняли перегруженные легковые машины, грузно приседающие на амортизаторах. Дождя не было, только туман и мелкая изморозь. Дождь пошел уже тогда, когда Диана подвела грузовик к перекрестку, и люди вылезли из кузова, а Виктор пересел в кабину.
Они молчали до самого санатория.
Диана сразу ушла к Росшеперу - так она, по крайней мере, сказала, а Виктор, сбросив плащ, рухнул на кровать в своей комнате, закурил и уставился в потолок. Может быть час, а может быть два, он беспрестанно курил, ворочался, вставал, ходил по комнате, бессмысленно выглядывал в окно, задергивал и снова раздвигал портьеры, пил воду из-под крана, потому что его мучила жажда, и снова валился на кровать.
… Унижение, думал он. Да, конечно. Надавали пощечин, назвали подонком, прогнали, как надоевшего попрошайку; но все-таки это были отцы и матери, все-таки они любили своих детей, били их, но готовы были отдать за них жизни, развращали их своим примером, но ведь не специально, по невежеству… Матери рожали их в муках, а отцы кормили их и одевали, и они ведь гордились своими детьми, и хвастались друг перед другом, проклиная их зачастую, но не представляли себе жизни без них… И ведь сейчас действительно жизнь их совсем опустела, вообще ничего не осталось. Так разве же можно с ними так жестоко, так презрительно, так холодно, так разумно, и еще надавать на прощание по морде…
Неужели же, черт возьми, гадко все, что в человеке от животного? Даже материнство, даже улыбка мадонны, ее ласковые мягкие руки, подносящие младенцу грудь… Да, конечно, инстинкт и целая религия, построенная на инстинкте… Наверное, вся беда в том, что эту религию пытаются распространить и дальше, на воспитание, где никакие инстинкты уже не работают, а если работают, то только во вред… Потому что волчица говорит своим волчатам: "Кусайте как я" и этого достаточно, и зайчиха учит зайчат: "Удирайте как я", и этого тоже достаточно, но человек-то учит детеныша: "Думай, как я", А это уже преступление… Ну а эти-то как - мокрецы, заразы, гады, кто угодно, только не люди, по меньшей мере сверхлюди, эти-то как? Сначала: "Посмотри, как думали до тебя, посмотри, что из этого получилось, это плохо, потому, что то-то и то-то, а получилось так-то и так-то". Только я не знаю, что это за то-то и что это за так-то, и вообще, все это уже было, все это уже пробовали, получались отдельные хорошие люди, но главная масса перла по старой дороге, никуда не сворачивала, "по-нашему, по-простому". Да как ему воспитывать своего детеныша, когда отец его не воспитывал, а натаскивал: "Кусай как я, прячься как я", и так же натаскивал его отца его дед, а деда - прадед, и так до глубины пещер, до волосатых копьеносцев, пожирателей мамонтов. Я-то их жалею, этих безволосых потомков, жалею их, потому что жалею самого себя, но им-то - им-то наплевать, им мы вообще не нужны, и не собираются они нас перевоспитывать, не собираются даже взрывать старый мир, нет им дела до старого мира, и от старого мира они требуют только одного - чтобы к ним не лезли. Теперь это стало возможно, теперь можно торговать идеями, теперь есть могущественные покупатели идей, и они будут охранять тебя, весь мир загонят за колючую проволоку, чтобы не мешал тебе старый мир, будут кормить тебя, будут тебя холить… Будут самым предупредительным образом точить топор, которым ты рубишь тот самый сук, на котором они восседают, сверкая шитьем и орденами…
И, черт возьми, это по-своему грандиозно - все уже пробовали холодное воспитание без всяких соплей, без слез… Хотя что это я мелю, откуда я знаю, что у них там за воспитание… Но все равно, жестокость, презрение… Это же видно. Ничего у них там не получится, потому что, ну ладно, разум, думайте, учитесь, анализируйте, а как же руки матери, ласковые руки, которые снимают боль и делают мир теплым? И колючая щетина отца, который играет в войну и тигра, и учит боксу, и самый сильный, и знает больше всех на свете? Ведь это же тоже было! Не только визгливые (или тихие) свары родителей, не только ремень и пьяное бормотание, не только же беспорядочное обрывание ушей, сменяющееся внезапно и непонятно судорожным одарением конфетами и медью на кино… Да откуда я знаю - быть может у них есть эквивалент всему хорошему, что существует в материнстве и отцовстве… Как Ирма смотрела на того мокреца!… Каким же это нужно быть, чтобы на тебя так смотрели… И уж во всяком случае, ни Бол-Кунац, ни Ирма, ни прыщавый нигилист-обличитель никогда не наденут золотых рубашек, а разве этого мало? Да черт возьми - мне от людей больше ничего не надо!…
… Подожди, сказал он себе. Найти главное. Ты за них или против? Бывает еще третий выход: наплевать, но мне не наплевать. Ах, как бы я хотел быть циником, как легко, просто и роскошно жить циником!… Ведь надо же - всю жизнь из меня делают циника, стараются, тратят гигантские средства, тратят пули, цветы красноречия, бумагу, не жалеют кулаков, не жалеют людей, ничего не жалеют, только бы я стал циником, - а я никак… Ну, хорошо, хорошо. Все-таки: за или против? Конечно, против, потому что не терплю пренебрежения, ненавижу всяческую элиту, ненавижу всяческую нетерпимость и не люблю, ох, как не люблю, когда меня бьют по морде и прогоняют вон. И я - за, потому что люблю людей умных, талантливых, и ненавижу дураков , ненавижу тупиц, ненавижу золотых рубашек, фашистов ненавижу, и ясно, конечно, что так я ничего не определю, я слишком мало знаю их, а из того, что знаю, из того, что видел сам, в глаза бросается скорее плохое - жестокость, презрительность, физическое уродство, наконец… И вот что получается: за них Диана, которую я люблю, и Голем, которого я люблю, и Ирма, которую я люблю, и Бол-Кунац, и прыщавый нигилист, а кто против? Бургомистр против, старая сволочь, фашист и демагог, и полицмейстер, продажная шкура, и Росшепер Кант, и дура Лола, и шайка золотых рубашек, и Павор… Правда, с другой стороны за них - долговязый профессионал, а также некий генерал Пферд - не терплю генералов, а против Тэдди и, наверное, еще много таких, как Тэдди. Да, тут большинством голосов ничего не решишь. Это что-то вроде демократических выборов: большинство всегда за сволочь…
Часа в два пришла Диана, Диана веселая обыкновенная, в туго перетянутом белом халате, подмазанная и причесанная.
- Как работа? - Спросила она.
- Горю, - ответил он. - Сгораю, светя другим.
- Да, дыму много. Ты бы хоть окно открыл… Лопать хочешь?
- Черт возьми, да! - Сказал Виктор. Он вспомнил, что не завтракал.
- Тогда, черт возьми, пошли!
Они спустились в столовую. За длинными столами чинно и молча хлебали диетический суп "Братья по разуму", темные от физической усталости. Обтянутый синим свитером толстый тренер ходил у них за спинами, хлопал по плечам, ерошил им волосы и внимательно заглядывал в тарелки.
- Я тебя сейчас познакомлю с одним человеком, - сказала Диана. - Он будет с нами обедать.
- Кто таков? - С неудовольствием осведомился Виктор. Ему хотелось помолчать за едой.
- Мой муж, - сказала Диана. - Мой бывший муж.
- Ага, - произнес Виктор. - Ага, что ж… Очень приятно.
И чего это ей вздумалось, подумал он уныло. И кому это нужно. Он жалобно взглянул на Диану, но она уже быстро вела его к служебному столику в дальнем углу. Муж поднялся им навстречу - желтолицый, горбоносый, в темном костюме и в черных перчатках. Руки он Виктору не подал, а просто поклонился и негромко сказал:
- Здравствуйте, рад Вас видеть.
- Банев, - представился Виктор с фальшивой сердечностью, которая нападала на него при виде мужей.
- Мы, собственно, уже знакомы, - сказал муж. - Я - Зурзмансор.
- Ах, да! - Воскликнул Виктор. - Ну, конечно. У меня, должен Вам сказать, память… Он замолчал. - Погодите, - сказал он. - Какой Зурзмансор?
- Павел Зурзмансор. Вы меня, наверное, читали, а недавно даже весьма энергично вступились за меня в ресторане. Кроме того мы еще в одном месте встречались, тоже при несчастных обстоятельствах… Давайте сядем.
Виктор сел. Ну, хорошо, подумал он. Пусть. Значит, без повязки они такие. Кто бы мог подумать? Пардон, а где же "очки"? У Зурзмансора, он же почему-то муж Дианы, он же горбоносый танцор, играющий танцора, который играет танцора, который на самом деле мокрец, или даже пять, считая с ресторанным, не было у Зурзмансора "очков", Будто они расплылись по всему лицу и окрасили кожу в желтоватый латиноамериканский цвет. А Диана со странной, какой-то материнской улыбкой смотрит то на меня, то на своего мужа. На бывшего мужа. И это было неприятно, Виктор почувствовал что-то вроде ревности, которой раньше никогда не ощущал, имея дело с мужьями. Официантка принесла суп.
- Ирма передает Вам привет, - сказал Зурзмансор, разламывая кусочек хлеба. - Просит не беспокоиться.
- Спасибо, - отозвался Виктор машинально. Он взял ложку и принялся есть, не чувствуя вкуса. Зурзмансор тоже ел, поглядывая на Виктора исподлобья - без улыбки, но с каким-то юмористическим выражением. Перчаток он не снял, но в том, как он орудовал ложкой, как изящно ломал хлеб, как пользовался салфеткой, чувствовалось хорошее воспитание.
- Значит, вы все-таки тот самый Зурзмансор, - произнес Виктор. - Философ…
- Боюсь, что нет, - сказал Зурзмансор, промакивая губы салфеткой. - Боюсь, что к тому знаменитому философу я имею теперь весьма отдаленное отношение.
Виктор не нашелся, что сказать, и решил подождать с беседой. В конце концов не я инициатор встречи, мое дело маленькое, он меня хотел увидеть, пусть он и начинает… Принесли второе. Внимательно следя за собой, Виктор принялся резать мясо. За длинными столиками дружно и простодушно чавкали "Братья по разуму", гремя ножами и вилками. А ведь я здесь дурак дураком, подумал Виктор. Братец по разуму. Она ведь наверное до сих пор его любит. Он заболел, пришлось им расстаться, а она не захотела расстаться, иначе зачем бы она приперлась в эту дыру, выносить горшки за Росшепером… И они часто видятся, он пробирается в санаторий, снимает повязку и танцует с ней… Он вспомнил как они танцевали - шерочка с машерочкой… Все равно. Она его любит. А мне какое дело? А ведь есть какое-то дело. Что уж там - есть. Только что есть? Они отобрали у меня дочь, но я ревную к ним дочь не как отец. Они отобрали у меня женщину, но я ревную к ним Диану не как мужчина… О черт, какие слова! Отобрали женщину, отобрали дочь… Дочь, которая увидела меня впервые за двенадцать лет жизни… Или ей уже тринадцать? Женщину, которую я знаю считанные дни… Но, заметьте, ревную - и притом не как отец и не как мужчина. Да, было бы гораздо проще, если бы он сейчас сказал: "Милостивый государь, мне все известно, вы запятнали мою честь. Как насчет сатисфакции?"
- Как продвигается работа над статьей? - Спросил Зурзмансор.
Виктор угрюмо посмотрел на него. Нет, это была не насмешка. И не светский разговор, чтобы завязать беседу. Этому мокрецу, кажется, действительно было любопытно знать, как продвигается работа над статьей.
- Никак, - сказал он.
- Было бы любопытно прочесть, - сообщил Зурзмансор.
- А вы знаете, что это должна быть за статья?
- Да, представляем. Но ведь вы такую писать не станете.
- А если меня вынудят? Меня генерал Пферд защищать не станет.
- Видите ли, - сказал Зурзмансор, - статья, которую ждет господин бургомистр, у вас все равно не получится. Даже если вы будете очень стараться. Существуют люди, которые автоматически, независимо от своих желаний, трансформируют по-своему любое задание, которое им дается. Вы относитесь к таким людям.
- Это хорошо или плохо? - Спросил Виктор.
- С нашей точки зрения - хорошо. О человеческой личности очень мало известно, если не считать той ее составляющей, которая представляет собой набор рефлексов. Правда, массовая личность почти ни чего больше в себе и не содержит. Поэтому особенно ценны так называемые творческие личности, перерабатывающие информацию в действительности индивидуально. Сравнивая известное и хорошо изученное явление с отражением этого явления в творчестве этой личности, мы можем многое узнать о психическом аппарате, перерабатывающем информацию.
- А вам не кажется, что это звучит оскорбительно? - Сказал Виктор.
Зурзмансор, странно покривив лицо, посмотрел на него.
- А, понимаю, - сказал он. - Творец, а не подопытный кролик… Но, видите ли, я сообщил вам только одно обстоятельство, сообщающее вам ценность в наших глазах. Другие обстоятельства общеизвестны - это правдивая информация об объективной действительности, машина эмоций, средство возбуждения фантазии, удовлетворенные потребности в сопереживании. Собственно, я хотел вам польстить.
- В таком случае, я польщен, - сказал Виктор. - Однако все эти разговоры к написанию пасквилей никакого отношения не имеют. Берется последняя речь господина президента и переписывается целиком, причем слова "Враги свободы" заменяются словами "Так называемые мокрецы", или "Пациенты кровавого доктора", или "Вурдалаки в санатории"… Так что мой психический аппарат участвовать в этом деле не будет.
- Это вам только кажется, - возразил Зурзмансор. Вы прочтете эту речь и прежде всего обнаружите, что она безобразна. Стилистически безобразна, я имею в виду. Вы начнете исправлять стиль, приметесь искать более точные выражения, заработает фантазия, замутит от затхлых слов, захочется сделать слова живыми, заменить казенное вранье животрепещущими фактами, и вы сами не заметите, как начнете писать правду.
- Может быть, - сказал Виктор. - Во всяком случае, писать эту статью мне сейчас не хочется.
- А что-нибудь другое - хочется?
- Да, - сказал Виктор, глядя Зурзмансору в глаза. - Я бы с удовольствием написал, как дети ушли из города. Нового гаммельнского крысолова.
Зурзмансор удовлетворенно кивнул.
- Прекрасная мысль. Напишите.
"Напишите", подумал Виктор с горечью. Мать твою так, а кто это напечатает? Ты, что ли, напечатаешь?
- Диана, - сказал Виктор. - А нельзя чего-нибудь выпить?
Диана молча поднялась и ушла.
- И еще я с удовольствием написал бы про обреченный город, - сказал Виктор. - И про непонятную возню вокруг лепрозория. И про злых волшебников.
- У вас нет денег? - Спросил Зурзмансор.
- Пока есть.
- Имейте в виду, вы, по-видимому, станете лауреатом литературной премии лепрозория за прошлый год. Вы вышли в последний тур вместе с Тусовым, но у Тусова шансов меньше, это очевидно. Так что деньги у вас будут.
- Н-да, - сказал Виктор. - Такого со мной еще не бывало. И много денег?
- Тысячи три. Не помню точно…
Вернулась Диана и все так же молча поставила на стол бутылку и один стакан.
- Еще стакан, - попросил Виктор.
- Я, собственно… Гм…
- Я тоже не буду, - сказала Диана.
- Это за "Беду"? - Спросил Виктор, наливая.
- Да. И за "Кошку". Так что месяца на три Вы будете обеспечены. Или меньше?
- Месяца на два, - сказал Виктор. - Но не в этом дело… Вот что: я хотел бы побывать у Вас в лепрозории.
- Обязательно, - сказал Зурзмансор. - Премию вам будут вручать именно там. Только вы разочаруетесь. Чудес не будет. Будет выходной день. Десяток домиков и лечебный корпус.
- Лечебный корпус, - повторил Виктор. - И кого же у Вас там лечат?
- Людей, - сказал Зурзмансор со странной интонацией. Он усмехнулся и вдруг что-то страшное произошло с его лицом. Правый глаз опустился и съехал к подбородку, рот стал треугольником, а левая щека с ухом отделилась от черепа и повисла. Это длилось одно мгновение. Диана уронила тарелку, Виктор машинально оглянулся, а когда снова уставился на Зурзмансора, тот уже был прежний - желтый и вежливый. Тьфу, тьфу, тьфу - мысленно сказал Виктор. Изыди нечистый дух. Или показалось? Он торопливо вытащил пачку сигарет, закурил и стал смотреть в стакан. "Братья по разуму" с большим шумом поднялись из-за стола и побрели к выходу, зычно перекликаясь. Зурзмансор сказал:
- Вообще, мы хотели бы, чтобы Вы чувствовали себя спокойно. Вам не надо ничего бояться. Вы, наверное, догадываетесь, что наша организация занимает определенное положение и пользуется определенными привилегиями. Мы многое делаем, и за это нам многое разрешается: разрешаются опыты над климатом, разрешается подготовка нашей смены и так далее… Не стоит об этом распространяться. Некоторые господа воображают, будто мы работаем на них, ну, и мы их не разубеждаем. - Он помолчал. - Пишите о чем хотите, и как хотите, Банев, не обращайте внимания на псов лающих. Если у вас будут трудности с издательством или денежные затруднения, мы вас поддержим. В крайнем случае мы будем издавать вас сами. Для себя, конечно. Так что ваши миноги будут Вам обеспечены.
Виктор выпил и покачал головой.
- Ясно, - сказал он. - Опять меня покупают.
- Если угодно, - сказал Зурзмансор. - Главное, чтобы Вы осознали: есть контингент читателей, пусть пока не очень многочисленный, который заинтересован в Вашей работе. Вы нам нужны, Банев. Причем, Вы нам нужны такой, какой Вы есть. Нам не нужен Банев - наш союзник и наш певец, поэтому не ломайте себе голову, на чьей Вы стороне. Будьте на своей стороне, как и полагается всякой творческой личности. Вот все, что нам от Вас нужно.
- Оч-чень, оч-чень льготные условия, - сказал Виктор. - Картбланш и штабеля маринованных книг в перспективе. В перспективе и в горчичном соусе. И какая вдова ему б молвила "нет"?… Слушайте, Зурзмансор, вам приходилось когда-нибудь продавать душу и перо?
- Да, конечно, - сказал Зурзмансор. - И Вы знаете, платили безобразно мало. Но это было тысячу лет назад, и на другой планете. - Он снова помолчал. - Вы не правы, Банев, - сказал он. - Мы не покупаем Вас. Мы просто хотим, чтобы Вы остались самим собой, мы опасаемся, что Вас сомнут. Ведь многих уже смяли… Моральные ценности не продаются, Банев. Их можно разрушить, купить их нельзя. Каждая моральная данная ценность нужна только одной стороне, красть или покупать ее не имеет смысла. Господин президент считает, что купил живописца Р. Квадригу. Это ошибка. Он купил халтурщика Р. Квадригу, а живописец протек между пальцами и умер. А мы не хотим, чтобы писатель Банев протек между чьими-то пальцами, пусть даже нашими и умер. Нам нужны художники, а не пропагандисты.
Он встал. Виктор тоже поднялся, ощущая неловкость и гордость, недоверие и уважение, разочарование и ответственность, и еще что-то, в чем он пока не мог разобраться.
- Было очень приятно побеседовать, - сказал Зурзмансор. - Желаю успешной работы.
- До свидания, - сказал Виктор.
Зурзмансор коротко поклонился и ушел, вскинув голову, широко и твердо шагая. Виктор смотрел ему вслед.
- Вот за это я тебя и люблю, - сказала Диана.
Виктор рухнул на стул и потянулся к бутылке.
- За что? - Растерянно спросил он.
- За то, что ты им нужен. За то, что ты, кобель, пьяница, неряха, скандалист, подонок, все-таки нужен таким людям.
Она перегнулась через стол и поцеловала его в щеку. Это была еще одна Диана влюбленная - с огромными сухими глазами. Ария из Магдалины, Диана смотрящая снизу вверх.
- Подумаешь, - пробормотал Виктор. - Интеллектуалы… Новые калифы на час…
Однако это были только слова. На самом деле все было не так просто.
