14
После получаса безуспешных призывов и бесплодных уговоров Цеся покинула свой пост под дверями башенки и сбежала вниз. Ситуация осложнилась - пора было просить помощи у родных.
Семейство Жак сидело в большой комнате за ужином. Как обычно, собравшись вместе, все болтали и дурачились наперебой. В комнате стоял веселый гам. Цеся с неодобрением оглядела небрежно накрытый стол, вокруг которого, конечно, тоже царил беспорядок.
- Мне нужна помощь, - объявила она, вступая в круг света.
- О, Цеся! - радостно приветствовала ее Кристина, сидевшая рядом с Войтеком в конце длинного стола. Молодые супруги с достоинством сохраняли продовольственную автономию; в тот вечер их ужин состоял из ржаного хлеба и сыра. - Цеся, хочешь выкупать Иренку? - закричала Кристина.
- I am an engineer[8], - долбила Юлия, которой на следующий день предстояло сдавать зачет по английскому.
Она сидела спиной к обществу, опершись о край стола, а ее красивые ноги лежали на подлокотнике соседнего кресла. В одной руке юная художница держала учебник, в другой - стакан чая.
- Садись, Телятинка, - сказала мама, кладя на тарелку несколько бутербродов. - А где Данка, уже ушла?
- Данка сидит в башне, - многозначительным тоном сообщила Целестина. - Заперлась и не хочет выходить.
- Подумать только! Тебе с колбаской?
- С какой еще колбаской?!
- Обыкновенной, - ответила мама. - А хочешь, с брынзой или с шпротным паштетом.
- Данка сидит в башне и отказывается выходить! - крикнула Цеся.
- Ты уже говорила. - Мама даже немного обиделась. - Не понимаю, зачем так кричать.
- If it rains, I will stay at home[9], - заверила Юлия.
Бобик кормил свою мышь творогом.
- Знаешь, Цеська, мой мыш уже умеет пить какао.
- Мне, пожалуйста, с брынзой, - потребовал с другого конца стола Жачек.
- Что вы заладили: брынза, брынза, того-этого. Я из всей нашей семейки люблю…
- …одну корейку! - торжествующе вскричал Бобик.
- А вот и нет, хе-хе, того-этого. Колбаску.
- Разве это колбаса? - серьезно заметил Войтек, Кристинин муж. - Вот у нас в деревне колбаса так колбаса. А здесь она и на колбасу-то не похожа.
- Точно, - поддержал его Жачек.
- Когда моя мать делает колбасу, это, честное слово, просто…
- Колбаса! - радостно выкрикнул Бобик.
- …колбаса. А здесь, извините, но это не колбаса.
- Я с вами не согласен, того-этого, - вступил в дискуссию дедушка. - Колбаса - она всегда колбаса.
- Тоже верно, - малодушно сдал свои позиции Войтек.
- Данка! - рявкнула Цеся, стуча кулаком по столу. - Данка! Сидит! В! Башне! И! Не! Хочет! Выходить!
- Ну и пусть сидит, - разрешил отец. - Что ты, силой потащишь ее ужинать? Может, бедняжка надумала похудеть?
- Отнеси ей наверх парочку бутербродов, - посоветовала мама.
- Вот этого я как раз и не могу сделать! - воскликнула Цеся, сжимая кулаки. - Она заперлась изнутри и заявила, что никогда больше не выйдет!
- Что ж, давайте теперь со шпротами, - капризно сказал дедушка. - Опять всю ветчину съели.
- Я могу подрезать еще, - вскочила тетя Веся.
- Пускай сидит, коли молодой жизни не жалко, - махнул рукой Жачек. - Впрочем, рано или поздно ей выйти придется. Голод, физиологические потребности, гигиенические навыки… Накроем голубушку возле ванной, и дело с концом.
- Какая муха ее укусила? - заинтересовалась мама. - У этой девочки богатая внутренняя жизнь, уверяю вас.
- Неважно, какая муха. Важно, что она решила там умереть.
- О-о-о! - протянул Жачек.
За столом сразу стало тихо.
- Говорю вам, все очень серьезно, - закончила Цеся. - Вы должны что-нибудь придумать.
- Но что? - растерянно спросил Жачек. - Впрочем, надеюсь, это не очень срочно. Раз уж заперлась, пусть сидит, а я пока допью чай.
- Она не выйдет, говорю.
- Что значит - не выйдет? В крайнем случае я позвоню ее отцу, тогда посмотрим, выйдет или не выйдет.
- А кстати, неплохо было бы познакомиться с ее родителями, - заметила мама. - Похоже, они своей дочкой мало интересуются, а? Девочка сидит здесь целыми днями, домой возвращается ночью, и никто даже не позвонит, не спросит.
- Потому что не все матери такие клуши, как… - начал было Жачек.
- Как кто? - полюбопытствовала мама.
- Я боюсь за Данку, - сказала Цеся.
- Так поешь чего-нибудь, Телятинка. - Мама пододвинула дочке тарелку. - Как говорится, живот крепче - на сердце легче.
- Ох, да мне правда сейчас не до этого! Папа, ну пойди, поговори с ней.
- Он бы выполнил эту работу, если б ему заплатили, - бесстрастно бубнила Юлия. - В условном предложении после «if» употребляется Past Perfect. He would have come if she had invited him[10].
- Ну пожалуйста, подымитесь наверх.
- Проголодается - выйдет, - заявил Жачек, принимаясь за очередной бутерброд. - Ее можно будет взять измором, увидите.
- Да нет же, - рассердилась Цеся. - Вы недооцениваете Данку. Она не такая, как вы все, она человек одухотворенный. Пища ей не нужна.
- Вот это да!
- Она идеалистка. Ест не ради удовольствия, а исключительно для поддержания сил. Не забывайте, что она пишет стихи, - горячилась Целестина.
- Я тоже когда-то писала стихи, - напомнила присутствующим тетя Веся. И, кажется, даже не плохие.
- I used to live in the country[11], черт побери! - сказала Юлия.
В конце концов отец все-таки поднялся из-за стола. За папой, разумеется, последовала мама, потом к ним присоединились дедушка с Бобиком. Шествие замыкала Веся. Трое художников остались в столовой. Юлия зубрила английский, а Кристина с Войтеком занялись подготовкой к купанию младенца.
- Можно высадить дверь, - предложил отец, когда Данка, несмотря на многократные призывы, не проявила ни малейших признаков жизни.
Остальные с сомнением переглянулись. Высадить дверь?
На площадке было тесно, душно и мрачно. Темноту рассеивал только слабый отсвет, пробивающийся сквозь щель под дверью.
- Свет горит, - заметила тетя Веся. - Значит, жива.
- Не понимаю, какую ты видишь связь между одним и другим, - с раздражением возразил Жачек. - Что, по-твоему, электрическая лампочка должна сама погаснуть в присутствии покойника?
- О господи! - испугалась мама.
- Впустим ей туда мыша, - предложил Бобик. - Если она живая, начнет визжать. А если не начнет визжать, значит, не живая.
- Или спит, - сказал Жачек.
- Или не замечает мыши, того-этого.
- Или заметила, но не испугалась, - добавила тетя Веся.
- Или испугалась, но не подает виду, - оживился Жачек.
- Или…
- Хватит! - крикнула Цеся. - Данка, открывай, не то мы выломаем дверь…
Минуту царила тишина. Потом за дверью послышалось какое-то движение. На щель упала тень, и оттуда стал потихоньку выползать листок бумаги. Цеся, присев на корточки и повернув листочек к свету, прочла вслух:
- «Если выломаете, дверь, я выскочу в окно!»
- He выскочит, - тешил себя надеждой Жачек.
- Выскочит. - Дедушка, как всегда, был настроен пессимистически. - Да и хорошую довоенную дверь жалко. Я бы позвонил ее родителям, того-этого.
- Данка! - крикнула Цеся в замочную скважину. - Мы сейчас позвоним твоим родителям. Ну как?
Снова минутная тишина. Шорох, шелест - и в щели под дверью появилась очередная записка:
«Родители уехали. Никуда не звоните, не то выскочу».
15
На следующее утро положение ни на йоту не изменилось к лучшему. Родителей Данки действительно не оказалось дома - во всяком случае, никто не подошел к телефону ни вечером, ни утром. Семейство Жак легло спать, а спозаранку были обнаружены следы, неоспоримо доказывающие, что ночью Данка побывала в ванной. Вероятно, она мылась, причесывалась Юлиной гребенкой и вытиралась дедушкиным полотенцем, о чем свидетельствовали разводы от туши для ресниц протяженностью в полполотенца. В кухне исчезло кое-что из съестного. Судя по всему, Данка решила держаться до последнего.
За дверью башенки по-прежнему царило зловещее молчание, однако в семь тридцать оттуда неожиданно полились бодрящие звуки скрипки. Это Данка включила проигрыватель и наслаждалась «Временами года» Вивальди. Впрочем, вскоре она, по-видимому, решила, что оптимизм эпохи позднего барокко не соответствует ее душевному состоянию, поскольку музыка внезапно оборвалась на середине «Весны» и минуту спустя на башне зазвучали заунывные голоса певцов из ансамбля «Локомотив ЖТ».
- Данка! - крикнула Цеся, подойдя к двери. - Пойдем в школу, прошу тебя!
В башне раздался взрыв горького смеха. И это был единственный звуковой сигнал, которым Данка самолично удостоила мир.
- Мне нужно с тобой поговорить! Открой! - просила Цеся.
Данка увеличила мощность звука: стены дома задрожали, сотрясаемые голосами ансамбля «Локомотив ЖТ».
Тогда Цеся написала письмо:
«Данка! Не думай, что я не понимаю, почему ты здесь сидишь. Тебе не хочется заниматься, вот и все. Но от жизни никуда не спрячешься. Если ты не придешь в школу, я напущу на тебя Дмухавеца. Или сделаю еще чего похуже. Твоя подруга Целестина».
Сунула письмо под дверь и пошла в школу.
В голове у нее был туман. Ночью она почти не спала - во-первых, волновалась из-за Данки, а кроме того, маленькая Иренка, которую угораздило именно в эту ночь разгадать хитрость с отваром из трав, устроила многочасовой скандал, домогаясь молока. Вдобавок Бобик, с которым Цесе пришлось волей-неволей устроиться на одном диване, чертовски узком, ужасно ворочался во сне и упрямо стаскивал с нее одеяло.
Поэтому не удивительно, что, выйдя на залитую солнцем улицу, она чуть не ослепла от яркого света и на ее усталые глаза навернулись слезы. Пахнущий морозцем ветер гнал змейки сухой снежной пыли, на тротуаре белели замерзшие лужи. Цеся брела, спотыкаясь, щуря слезящиеся глаза и хлюпая носом. Где-то внутри она ощущала холодную пустоту - мама, конечно, сказала бы, это оттого, что она не позавтракала, но Цеся знала: пустота эта чисто нравственного происхождения. Телятинка чувствовала себя предательницей. Конечно, она была уверена в том, что Данка только и мечтает о широком распространении своих произведений, и тем не менее… Вероятно, не каждый достоин чести быть с ними ознакомленным. Вероятно, следовало бы спросить, не имеет ли автор ничего против Толекиного папы. Вероятно, уровень аудитории тоже не пустяк. Так или иначе, Цеся твердо знала: она злоупотребила доверием подруги и вероломно ее предала. Неважно, что побуждения у нее были самые лучшие, если Данка восприняла ее поступок как предательство, значит, так оно и есть.
Однако это только одна сторона вопроса. Есть еще другая проблема - истинная причина, заставившая Данку затвориться в башне. И дело здесь не в Цесином предательстве. По существу, Данка убежала от своих обязанностей. Тут и нужно что-нибудь придумывать.
Цеся даже не заметила, что стоит посреди тротуара и бормочет себе под нос. Только когда проходящие мимо девчушки с ранцами оглянулись и захихикали, она сообразила, что ведет себя довольно странно.
Решительно устремившись навстречу ветру, Цеся перешла дорогу и возле газетного киоска наткнулась на какого-то верзилу, который, сворачивая трубкой газету, в эту минуту отходил от окошечка. Название газеты складывалось из больших красных букв и, кажется, имело отношение к спорту - это единственное, что Цеся успела заметить до того, как подняла глаза и увидела прямо перед собой суровый лик своего одноклассника Ежи Гайдука.
Он стоял, замерев, прижимая к груди газету. На его хмурой физиономии светлели неприязненно сощуренные глаза. Брови сдвинулись к переносице, плотно сжатые губы побелели. Не на шутку струхнувшая Цеся буквально вросла в землю, не осмеливаясь даже моргнуть. Гайдук тоже не двигался и ничего не говорил; так они и стояли друг против друга, лицом к лицу, оба чудовищно смущенные Коварная судьба по своему обыкновению, столкнула их таким способом чтобы встреча вышла как можно более дурацкой и неловкой. А поскольку оба отличались застенчивостью и были замучены угрызениями совести, легче задачи судьба не могла перед собой поставить.
Цеся изо всех сил старалась не покраснеть. Она чувство румянец уже разлился под кожей, уже проступает на щеках, вот-вот она вспыхнет, и тогда Гайдук подумает… А все равно что бы ни подумал, наверняка это будет ужасно… В «Филипинке» когда-то писали: чтобы не покраснеть, нужно крепко прикусить губу или палец. Цеся впилась ногтями в ладонь, а мысли ее лихорадочно мчались беспорядочным хороводом. О, в самом деле, предательское тепло постепенно отступило от щек и шеи. Цеся почувствовала такое громадное облегчение, что более ничего не в состоянии была предпринять и продолжала стоять неподвижно, вперив в Гайдука остановившийся взгляд загипнотизированного кролика.
16
С того момента, как Ежи Гайдук решил навсегда выбросить из головы Целестину, которая на классном собрании проявила трусость и оппортунизм, прошел месяц. За этот период - весьма недолгий, говоря объективно, - Ежи неоднократно менял свое отношение к Цесе: на смену увлечению пришло разочарование, затем прощение и, наконец, новый расцвет теплых чувств. Оба продолжали дуться. Оскорбленная Цеся, не простившая Гайдуку его грубости, и терзаемый ревностью Гайдук, успевший выследить, что бородач бывает в доме Жаков каждый день, избегали встреч, старались друг на друга не смотреть и не разговаривали.
Ежи заставил себя отказаться от вошедшего в привычку ежедневного ритуала: он больше не ходил по улице Словацкого и не поджидал Цесю возле киоска. Он вообще установил для себя железный распорядок. За исключением того времени, когда они с приятелями ходили на хоккей или в кино, Ежи занимал свой ум высокими материями, главным образом физикой, которую изучал исключительно ради удовольствия, а также постигал тайны конструкции телевизоров, которые чинил для заработка. Если ему случалось подумать о Целестине больше двух раз в сутки, о сурово себя корил и осуждал как жалкую размазню.
В соответствии с этой линией поведения Гайдук и сегодня отнюдь не собирался идти в школу по улице Словацкого. Однако, поскольку oн глубоко задумался («Лекции Фейнмана по физике»), то сам не заметил, как ноги понесли его излюбленным старым маршрутом. Увидев Целестину, он так ужасно смутился, что у него даже голова закружилась. Потом его обуяла злость, которая быстро уступила место ощущению безоблачного счастья. Цеся! Стоит здесь, перед ним, такая милая, близкая, дорогая, и ее лицо, знакомое до мелочей, то розовеет, то бледнеет. Достаточно протянуть руку, чтобы коснуться пушистых волос, конопушек на щеке, золотистых широких бровей. Зеленые Цесины глаза мерцали, словно подернутые слезами, - при виде этого Ежи почувствовал острый прилив нежности.
- Извини, - вырвалось у него из глубины души. - Извини.
Цесино сердце вдруг подскочило и затрепетало.
- Я… - с трудом выговорила она. - Это я… За что? - И в эту минуту вдруг вспомнила, что обещала себе никогда в жизни не разговаривать с Гайдуком, поскольку он ее оскорбил.
Гайдук смотрел на кончики своих башмаков, и поэтому Цеся могла беспрепятственно его разглядывать: темноволосая коротко остриженная голова, чуть впалые щеки, большой некрасивый нос, твердая линия упрямой челюсти. Ежи поднял голову, и застигнутая врасплох Цеся вздрогнула. Их глаза встретились на краткую, неописуемо мучительную долю секунды. И тотчас Ежи снова уткнулся взглядом в землю, а Цеся почувствовала, что ей становится нестерпимо жарко, что у нее краснеет лицо, шея, грудь и, кажется, даже локти.
Ежи наконец набрался храбрости.
- Тогда… - сказал он. - В общем… тогда… я вел себя по-хамски. Извини.
Цеся воскресила в памяти свои ужасные переживания у Гайдука дом; и без малейшего усилия сумела ответить весьма сдержанно:
- Ах, в самом деле, не за что. Ты придаешь этому слишком большое значение.
- Чему? - спросил он, внезапно мрачнея.
- Ну… всей этой истории. Меня она ничуть не задела…
- Ты тогда плакала, - сказал Ежи и посмотрел Цесе прямо в глаза - как в занавешенное окно глянул.
- Я?! - крикнула Целестина, заливаясь краской. - Ничего подобного!
Но Гайдука нелегко было провести. Он улыбнулся и даже осмелился поправить Цесе шарфик. Это было уж слишком! Задетая за живое - ох, уж эта мужская самонадеянность! - Целестина отстранилась, смерила Гайдука надменным взглядом, который столько раз (на всякий случай…) кидала в зеркало, и произнесла холодно:
- Пока, я пошла в школу.
Она рванулась с места так стремительно, что в мгновение ока оказалась метрах в десяти от Гайдука, так что уже глупо было ее догонять, тем более что Ежи почувствовал себя оскорбленным. Поэтому он, как всегда, пошел за нею следом, с той лишь разницей, что на этот раз Целестина прекрасно знала, кто маячит у нее за спиной, и испытывала подлинные мучения при мысли, что Гайдук, наверно, смотрит на ее толстые икры и помирает со смеху.
17
Было уже девять часов. Движение на улице Словацкого заметно оживилось. К зданию Воеводского совета один за другим подкатывали сверкающие автомобили. Из окон детского сада неслась хоровая песня о лягушатах, в близлежащем трамвайном депо звенел молот о железо. К Воеводскому совету тянулись посетители: кто подъезжал на такси, кто на своих двоих. В газетный киоск привезли «Знамя молодых» и две картонные коробки мыла.
Дедушка стоял у открытого окна и курил трубку. Он смотрел на свет божий и одним ухом прислушивался к бормотанию Бобика, в то время как другое его ухо улавливало отголоски уличного шума.
Квартира была пуста; как обычно в эту пору дня. Веся работала в первую смену, мама Жак ушла во Дворец культуры, Жачек - на службу, а учащаяся молодежь - на занятия. Даже маленькую Иренку вывезли на прогулку в коляске, загруженной запасными пеленками и бутылочками с молочной смесью. После прогулки, как и ежедневно, Иренке предстояло несколько часов проспать в мастерской прикладной графики на втором этаже Академии художеств, где Кристинины однокурсники окружали малышку трогательным вниманием, тщательно скрывая факт ее присутствия от доцента и прочих преподавателей.
Дедушка и Бобик были дома одни; если не считать запершейся в башне Дануты, которая, включив проигрыватель, упорно гоняла пластинку с шедеврами ансамбля «АББА». Бобик в сентябре не был принят в детский сад - из-за отсутствия мест, а также недостатка практической сметки у своей родительницы - и посему, когда Веся работала в первую смену, до обеда находился на попечении дедушки. Оба очень любили эти спокойные часы, заполненные разговорами и чтением, когда не нужно было огрызаться, выслушивать несущиеся одновременно со всех сторон окрики и подчиняться противоречивым указаниям. В обществе дедушки Бобик превращался в кроткого мыслителя, как губка впитывающего все премудрости, которые тот ему открывал.
Сегодня, однако, эта идиллия была нарушена низвергающимися с башни ритмическими аккордами. Дедушка испытывал некоторое раздражение. Бобик нет. Он сидел на ковре в столовой, скрестив ножки в красных колготках, и читал двухнедельник под названием «Мишка». К изумлению родных, Бобик научился читать неведомо как и когда. Просто однажды сел и прочитал по складам заголовок из газеты: «Строители осознают общественное значение своей профессии». С этого момента он с каждым днем читал все лучше и лучше.
- Дедушка, - спросил Бобик, отрывая взгляд от цветной иллюстрации, - здесь есть стихотворение про четырех мишек, а почему на картинке их только два?
Дедушка выпустил облачко дыма из трубки.
- Наверно, из соображений экономии, - ответил он.
- Я уже не в первый раз замечаю, - изрек Бобик тоном многоопытного старца. - Где же все эти зверюшки? Написано, что есть, а их и не видно.
- Подрастешь - узнаешь. А может, и никогда не узнаешь, того-этого. Я, например, могу только догадываться, куда все это девается, - хмыкнул дедушка.
- Куда? - поинтересовался Бобик.
- Скажу, когда тебе исполнится пятнадцать лет, - пообещал дедушка.
Удовлетворенный Бобик кивнул и погрузился в чтение. Группе «АББА» внезапно заткнули рты. В квартиру Жаков возвращалось настроение лирической задумчивости.
- О, или вот этот, - сказал Бобик, переворачивая страницу. - Притворяется, будто он - Зорро, а на самом деле - Растяпа.
- Да, да. - Дедушка закрыл окно и повернулся к внуку. - Я многих таких знаю. Большинство Зорро, по сути дела, - Растяпы.
Бобик печально вздохнул:
- Я заметил, что на свете много вранья. Дедушка, почему люди врут?
- А почему ты, малыш, врешь, хотя, надо признаться, не часто?
- Я вру, потому что вы мне ничего не разрешаете.
- И другие врут по той же причине. Ну, и еще от страха. Из желания получше устроиться. Иногда ради забавы. И по многим другим причинам, о которых я тебе расскажу, когда подрастешь. Знаешь, мне бы хотелось, чтобы ты никогда не врал.
- Ладно, не буду, - серьезно пообещал Бобик.
- Если будешь всегда говорить правду, в худшем случае получишь тумака или останешься без сладкого, а ложь - она липкая, от нее никак не избавишься, пачкает все вокруг, а заодно и твою совесть.
- У, дрянь! - сказал Бобик и перекувырнулся на ковре через голову.
- Ты уже перестал читать?
- Надоели мне эти мышки. Что будем делать, дед?
- Немножко приберемся.
- Э, нет, это скучно. Цеська приберется. Лучше расскажи, как ты строил электростанцию.
На башне раздался грохот, словно кто-то опрокинул табуретку. Минуту спустя наверху хлопнула дверь.
Дедушка вскочил и выбежал в коридор. Подвертывался случай застукать Данку - такую возможность нельзя было упускать.
Дедушка встал за дверью, ведущей на чердак, и затаил дыхание. Он был готов к худшему, в том числе и к погоне.
Однако волнения его оказались напрасны: Данка вышла в коридор одетая, с портфелем в руке и, увидев притаившуюся за дверью фигуру, объявила:
- Я вас простила. Возвращаюсь в школу.
