ОДНА МИНУТА
Караван собрался воедино в водах Северной Атлантики, у западных берегов Англии. Теперь это был большой отряд кораблей, растянувшийся на много миль по морю. Даже в ясную погоду не видно было его конца и края. Сорок американских и английских транспортов, груженных танками, самолетами, станками, боеприпасами и продовольствием, шли строем фронта восьми кильватерных колонн, по пять в колонне, строго соблюдая дистанции, шли, как караван неторопливых верблюдов, равнодушно переваливаясь по холмистой степи моря.
Вокруг каравана сновали быстрые миноносцы, готовые поразить вражескую подводную лодку глубинными бомбами; сторожевые корабли словно вглядывались в глубину моря своими наклонными мачтами; авианосец, как на раскрытой ладони, нес на себе двенадцать самолетов, готовых каждую минуту катапультироваться; эсминец - эта плавучая крепость с многочисленными, различного калибра пушками и пулеметами - походил на старинный шотландский замок с причудливыми башнями. Транспортные пароходы и охраняющие их военные корабли - все вместе и называлось конвоем.
На флагманском корабле помещался командный пункт с адмиралом - командиром конвоя во главе; на одном из транспортов располагался командный пункт командора - начальника транспортных кораблей. Сигнальщики на высоких мачтах с биноклями и свистками в руках просматривали море.
Конвой шел противолодочным зигзагом: по команде с флагманского корабля весь конвой резко менял курс каждые пятнадцать - тридцать минут, чтобы обмануть вражескую разведку, сорвать атаки подводных лодок. Антошке с верхней палубы было видно только два-три корабля, остальные скрывались в туманной дымке. Порой налетал мокрый снег, или, как называют его моряки, снежный заряд, и тогда с кормы не было видно носа даже своего корабля.
На пароходе шла размеренная напряженная жизнь. В любую минуту могли затрещать во всех помещениях звонки - ударить колокола громкого боя, объявляющие тревогу, опасность подводной или воздушной атаки.
Рядом с Антошкой стоял доктор Чарльз. Он держал сигарету, повернутую горящим концом внутрь ладони, чтобы ее не разметал ветер, и время от времени подносил сигарету ко рту. С губ доктора срывалось дымное облачко и уносилось в океан.
Снежный заряд миновал, и среди серого нагромождения облаков, низко опустившихся над морем, вдруг показался кусочек яркого синего неба, как горное озеро среди скал.
- Погода здесь меняется, как в кино, - заметил доктор. - Вот когда пройдем Фарерские острова и выйдем в Норвежское море, будет похуже; там всегда в это время года штормит.
- А где мы сейчас? - поинтересовалась Антошка.
- На востоке от нас северная оконечность Англии, там располагается главная военно-морская база Великобритании - Скапа-Флоу, что-то вроде вашего Кронштадта.
Серые облака сомкнулись над синим озерком, и снова налетел снежный заряд.
- Пойдемте вниз, - предложил доктор, - не то вы схватите насморк.
Спустились по трапу вниз, зашли в теплую кают-компанию. Пикквик подбежал к Антошке, прыгал вокруг нее, скулил, выговаривал хозяйке за то, что она оставила его одного, и просился на руки. Он не любил одиночества. Антошка скинула шубу, положила Пикквика на колени и поглаживала его по шерсти. Щенок продолжал скулить.
- Молчи, Пикквик, не то тебя услышит враг, - кивнула Антошка на знакомый плакат, прикрепленный к переборке.
Доктор внимательно посмотрел на девчонку.
- Хотите, я расскажу вам интересную историю, из которой вы поймете, почему важно уметь молчать не только во время войны, но и в мирное время.
- Очень хочу! - воскликнула Антошка.
- Я вспомнил эту историю, когда говорил вам о Скапа-Флоу… - начал доктор, раскуривая новую сигарету.
Пикквик сунул нос под мышку хозяйке и замер; он, наверно, тоже приготовился слушать.
- В маленьком шотландском городе на берегу Северного моря жил часовых дел мастер. Много лет жил. Звали его онкел Питер, а потом прошли годы, и не только дети, но и взрослые стали величать его грендфазер Питер. Откуда и когда он приехал в этот город, никто не помнил, но главную улицу города невозможно было представить без маленькой мастерской с чисто вымытым окном на уровне тротуара, в котором всегда виднелась согбенная фигура дедушки Питера с круглой лысиной на затылке, с неизменной лупой в глазу и пинцетом в руках. Дедушка Питер жил на виду у всего города. Окно его завешивалось только в погожие дни, чтобы бьющее в стекло солнце не мешало работать. Но так как в Шотландии мало солнечных дней, то и окно завешивалось редко. Дедушка Питер жил один, работал с утра до позднего вечера. Выходил из дома утром, чтобы купить в лавочке молока да фунт хлеба, и днем, чтобы перекусить в дешевом ресторанчике "Золотой репейник". Часто после обеда он шел прогуляться на парусной яхте в море, чтобы размять затекшие мышцы, проветрить легкие свежим морским воздухом. В этом случае он оставлял на подоконнике записку: "Ушел в море, вернусь в 14.30". Клиенты ценили аккуратность дедушки Питера. Он не заставлял их зря ждать, всегда исполнял работу в назначенный срок, что вовсе не свойственно часовщикам. Они хотя и любят точный ход часов, но сами редко бывают пунктуальны. Дедушка Питер был не таков. И за это его уважали. Любили его и за то, что он вернул к жизни часы на городской ратуше, которые до приезда дедушки Питера в этот город несколько десятилетий показывали двадцать минут второго. Много труда вложил часовщик, чтобы заставить двигаться большие минутные и маленькие часовые стрелки и отзванивать каждый час. Правда, часы били с хрипотцой, словно были простужены, но ходили точно: дедушка Питер постоянно следил за ними. Он не взял с муниципалитета ни пенса за ремонт и так же бескорыстно обслуживал часы на ратуше уже много лет. Как не ценить такого человека. Особенно часто заглядывали к часовщику моряки. Дедушка Питер мог отремонтировать часы, побывавшие в морской соленой воде и, казалось, непоправимо испорченные. Эдинбургские часовщики советовали выбросить их на помойку, а дедушка Питер не ленился, и отремонтированные им часы несли свою службу лучше прежнего. Он мог оценить хронометр, купленный в любом порту мира. "А… - говорил он, вглядываясь через лупу в механизм. - Могу держать пари, что эти часы куплены в Иокогаме. Изящная японская подделка под швейцарские часы "Омега". Заплатили двести иен? Я так и думал, - говорил он изумленному моряку. - Японцы - мастера на подделку, они на этом учатся". Но моряка это не утешало, он сокрушался, что угробил все свои сбережения на фальшивку. "Я помогу вашему горю, - успокаивал часовщик, - вставлю в них настоящее сердце "Омеги": всю жизнь будут служить вам". И действительно, после этого часы служили много лет. Слово дедушки Питера было всегда твердо. Ему нельзя было не верить, потому что он сам относился с большим доверием к людям. Если у моряка не было денег, часовщик мог подождать до лучших времен, не оставлял часы под залог, а говорил: "Носите на здоровье, моряку нельзя без часов, а я подожду". Загуляет моряк, пропьет куртку и башмаки, идет к часовщику, просит выручить. И дедушка Питер выручал, понимал моряцкую душу. Давал взаймы и никогда не требовал процентов и не жаловался, что его кто-то обманул, не вернул деньги. "Наверно, забыл", - говорил дедушка Питер. Он предпочитал не помнить плохого и не говорил о людях дурного; даже для самого гулящего моряка, забывшего стыд, находил оправдательные слова. "Молодо - зелено, - укорял он ласково, - жизнь самая строгая мать, она проучит тебя".
Дедушка Питер был молчалив; он любил слушать, говорил редко. Но если речь заходила о часах, тогда его прорывало. Он знал множество интересных историй о всех знаменитых часах мира. Не только историю часов Биг Бена, что на башне парламента в Лондоне или цветочных часов в Эдинбурге, но досконально знал устройство французских часов Страсбургского собора с курантами и движущимися фигурами, созданными в середине четырнадцатого века; считал самыми точными часы на Спасской башне Кремля и вторыми после них почитал часы на Лейпцигской ратуше.
- Хороший человек, - мечтательно сказала Антошка, - он жил не для себя, а для других.
- Не совсем так, - возразил доктор. - У дедушки Питера тоже была своя страсть, или, как говорят англичане, хобби, - коллекционирование часов. Он не просто покупал часы и приносил к себе на квартиру, нет. Он из груды старого лома создавал чудесные вещи, умел реставрировать старинные часы, давным-давно заброшенные на чердаке.
И часы, начиная от крохотных, вделанных в дамский перстень, и кончая большими напольными башенками, заполняли его маленькую чистенькую комнату и делали ее похожей на музей. За ширмой стояла кровать часовщика, и там на стене висели корабельные часы.
Около полудня у окна часовщика собирались мальчишки и девчонки, приходили и взрослые. Если день был сухой и теплый (часы не любят сырости), дедушка Питер распахивал окно, и люди, столпившиеся на тротуаре, замирали. Наступала торжественная минута. Раздавался хриплый удар часов на городской ратуше, а вслед за ним начинался мелодичный перезвон в комнате дедушки Питера, да такой красивый перезвон, что с ним могли состязаться только звуки органа Вестминстерского аббатства.
В бойницах часов-башни выдвигались золоченые пушечки и выстреливали двенадцать раз, с шумом распахивались резные дверцы настенных часов, и кукушка, взмахнув крыльями, радостно куковала, возвещая полдень. На старинных французских часах в раме из фарфоровых роз выпархивал соловей и, поворачивая головку направо и налево, щелкал, а потом исполнял свое знаменитое соло. Перед плоскими квадратными часами оживала фигурка барабанщика, руки приходили в движение и палочками отстукивали частую дробь; квакала лягушка, вращая выпуклыми зелеными глазами. А на столе, под большим стеклянным колпаком, стояли часы-лилия. Каждый час бутон открывал один лепесток, а ровно в полдень раскрывалась вся чашечка, и из тычинок появлялась Дюймовочка.
Одну минуту, ровно одну минуту продолжалось это волшебство. Ради этой минуты дедушка Питер жил и трудился. Ради этой минуты собирались жители из дальних районов города. Они благодарили дедушку за волшебную минуту, и он сиял, отражая улыбки детей и женщин.
"Ради одной минуты я и живу, - говорил он, - ради одной минуты…" И это была правда.
Отзванивали часы, складывала крылья кукушка, исчезал соловей, лилия захлопывала свои лепестки, укрывая Дюймовочку, барабанщик опускал палочки, и дедушка Питер снова садился за работу. Перед ним на зеркальном стекле были рассыпаны крохотные детали - волоски, колесики, стрелки, похожие на солнечные лучики, рубины, которые он ловко подцеплял пинцетом и осторожно водворял на место.
"Трудная у вас работа!" - удивлялись моряки.
"У вас не легче, - отвечал дедушка Питер. - Моя работа не опасная, самая мирная и спокойная. Все мое оружие - это лупа и пинцет. У вас не то".
"Это верно, - соглашались моряки. - Новые корабли вступают в строй, и служба на них становится из года в год тяжелее".
Когда в Европе началась война, дедушка Питер освободил от часов самое видное место на стене и прикрепил плакат: "Молчи, тебя слушает враг!" Теперь он часто вовсе отказывался брать деньги с моряков, особенно с военных, подводников, минеров. "Я уже стар, - говорил он, - и если часы помогут бить врага, я буду счастлив, денег мне не надо, отремонтирую за доброе слово". Моряки рассказывали дедушке Питеру, как они воюют и топят фашистские корабли. "Самое главное, - советовал дедушка Питер, - не допустить в свои базы германские субмарины, чтобы они не нанесли ущерба славному британскому военно-морскому флоту". И моряки заверяли, что дедушка может быть спокоен: только что поставили донные мины и противолодочные сети на подходах к порту и оставили секретный фарватер для своих кораблей, и фашистские лодки носа не посмеют туда сунуть. Дедушка Питер с сомнением покачивал головой. "Вот ведь к обороне столицы не подготовились, противозенитной артиллерией город не защитили, истребителей и вовсе не было. И как наказали за эту беспечность фашисты - перепахали Лондон бомбами, как трактором поле. Надо не прозевать и здесь, иначе позор ляжет на вековую славу британского флота".
Моряки клялись дедушке Питеру не посрамить флага Великобритании.
- Молодец, дедушка Питер, - похвалила Антошка.
А Пикквик поднял морду, зевнул во всю пасть и тихонько заскулил.
- Если тебе не интересно, не мешай слушать, - погрозила Антошка пальцем щенку. - Это все? - спросила она, видя, что доктор закурил новую сигарету и о чем-то задумался.
- Нет… В один из октябрьских дней 1939 года, - продолжал доктор, - произошло что-то непонятное. У дверей часовщика один за другим собирались клиенты. Окно было завешено, на занавеске прикреплена записка: "Ушел прогуляться в море. Буду к 12.00".
Стрелка на городских часах подвигалась к двенадцати. Собрались, как всегда, мальчишки и девчонки к окну часовой мастерской.
"Придет, - говорили уверенно заказчики, поглядывая в сторону моря. - В полдень дедушка Питер всегда бывал дома. Не может быть, чтобы он изменил своей многолетней привычке".
Часы на ратуше прохрипели и начали бить, а за окном в комнате по-прежнему царила тишина. Часы на ратуше отзвонили двенадцать раз, а соловей так и не начал щелкать, кукушка молчала. Стали стучать в дверь, звонить. Дедушка не откликался. Может быть, он заболел и не может встать с кровати? Позвали полисмена. Беда! Взломали дверь. На голой стене комнаты вместо плаката "Молчи, тебя слушает враг!" висел портрет Гитлера. Все часы были разбиты, исковерканы, пол комнаты усыпан битым стеклом, истерзанными внутренностями часовых механизмов, осколками фарфоровых роз. У соловья откручена головка, и из серебряной шейки выпирали дрожащие пружинки. Дюймовочка раздавлена чьим-то грубым сапогом. Кто же учинил такой погром, уничтожил плоды труда многих лет?
- Фашисты, - уверенно сказала Антошка. - Только они могут уничтожить прекрасное… А что же с дедушкой Питером?
- Заглянули за ширму. Подушка была вспорота, одеяло разрезано на куски, корабельный хронометр разворочен.
- Фашисты отомстили дедушке Питеру и убили его? - не терпелось узнать Антошке.
- Дедушки Питера не было, - ледяным голосом ответил доктор.
- Его украли?
- Дедушка Питер в это время был на борту фашистской субмарины.
- Я так и знала, - вздохнула Антошка. - У, звери! - Щеки у девчонки пылали от возмущения. - Они увезли его в концлагерь?
- Подлодка погрузилась и взяла курс на север, - бесстрастно продолжал доктор. - Несколько часов субмарина шла в подводном положении, идя хитрым фарватером между минных полей. В руках у командира подводной лодки была точная карта английских минных заграждений на подходах к Скапа-Флоу.
Фашистская подлодка прошла сквозь строй противолодочных сетей и многослойных минных цепочек и ворвалась в бухту. Горы, окружающие Скапа-Флоу, содрогнулись от взрывов. Мощные фонтаны воды взметнулись почти до аэростатов воздушного заграждения. Выпустив все торпеды, фашистская субмарина под запоздавший вой сирен погрузилась на заданную глубину, прошла по тайным проходам, прикрыв фарватер за собой своими же минами. Позади слышались взрывы глубинных бомб и мин, но они были не страшны германской подводной лодке. Потопленные корабли, как погашенные сигары в пепельнице, вздыбились в круглой бухте Скапа-Флоу. А старый фашистский шпион "дедушка Питер" принимал поздравления с завершением блестящей операции от команды германской субмарины, державшей курс на свою базу.
"Дедушка Питер" в течение многих лет с тщанием часовых дел мастера собирал сведения о британском военно-морском флоте. По крохам, по обмолвкам матросов, по пьяному бреду забредшего на огонек к "дедушке Питеру" моряка, час за часом, год за годом он собрал для фашистской разведки ценнейшие сведения о военно-морском флоте Великобритании. И терпеливо ждал команды, ждал своей минуты - минуты, когда фашистская подлодка выпустит торпеды против британских кораблей. Ради этой минуты он и жил.
Антошка сидела, сцепив руки, пораженная, молчаливая. Пикквик вертел головой и посматривал умным карим глазом то на хозяйку, то на доктора.
- И кстати, - закончил свой рассказ мистер Чарльз, - "дедушка Питер" сам разбил и искромсал свою коллекцию часов, чтобы она не досталась людям, и привел в негодность механизм часов на городской ратуше. В тот октябрьский день они, пробив последний раз полдень, остановились. Остановились, наверное, навсегда.
"НЕНАВИЖУ МОРЕ!"
Пароход сильно качало, и Елизавета Карповна с Антошкой поднимались по трапу в кают-компанию, держась обеими руками за поручни. Какая-то сила заставляла их то становиться на колени и почти носом прижиматься к ступенькам, то грозила опрокинуть навзничь, сбросить с трапа. Антошке было даже весело.
- Мы с тобой похожи на подгулявших матросов, - смеялась она. - Мамочка, ставь ногу крепче на ступеньку. Вот так. - Но сама она не в силах была опустить ногу: эта невидимая, но властная сила отдирала ноги от ступенек, а руки - от поручней.
Дверь в кают-компанию то не хотела открываться, словно ее пришили гвоздями, то вдруг сама собою распахнулась, и обе влетели в кают-компанию.
Сидевший за столом, ближе к двери, старший механик успел расставить руки и поймал Елизавету Карповну, а доктор таким же способом не дал Антошке растянуться на палубе.
- Вот так шторм! - воскликнула Антошка. - Еле взобрались.
В кают-компании раздался дружный смех.
- Это далеко не шторм, - сказал капитан, - всего четыре-пять баллов, хотя в этом море и такой ветер разводит порядочную волну. Но шторм наверно будет. Вы не боитесь качки?
- Нет, - с уверенностью сказала Антошка, - это даже интересно.
Капитан пожал плечами.
Суп к ленчу не подали. Даже жаркое в глубоких тарелках вставили в какие-то гнезда, вдруг появившиеся на столе. Вилка у Антошки часто проезжала мимо рта, и доктор посоветовал есть ложкой.
Но ей вдруг расхотелось есть и стало почему-то тоскливо.
Пароход раскачивался все сильнее.
В обратный путь их провожали доктор и старший механик.
- Хотите взглянуть, что творится на море? - спросил механик.
- Хочу, - без энтузиазма согласилась Антошка.
Взобрались по трапу на самую верхнюю палубу, старший механик приоткрыл дверь. Солнце мутным фонарем висело в тумане. Ветер ударял по снастям, звенел и гудел весь такелаж, а волны вздувались, закипали белой пеной и рушились на пароход. Очень быстро темнело, хотя был третий час дня. Антошка высунула голову за дверь, но ветер захватил дыхание, и лицо обдало колючими брызгами.
- Все! - решительно сказал механик, захлопнул дверь и потянул Антошку вниз. - Сейчас волны начнут перекатываться через палубу, а нам с вами оказаться за бортом в такую погоду совсем ни к чему.
Вниз Антошка уже не шла, а висела на руке мистера Стивена. В коридоре ее, как булавку к магниту, приклеивало то к одной переборке, то перебрасывало к другой. Но эта сила не действовала на старшего механика. Он шел покачиваясь, не спешил ставить ногу, словно нащупывая силу, на которую он мог бы опереться.
Ветер все глубже подкапывался под пароход, вычерпывал воду то из-под одного борта, то из-под другого, и Антошке казалось, что корабль проваливается в океан по какой-то чертовой лестнице.
Елизавета Карповна лежала на койке, вцепившись руками в бортик.
Она укоризненно взглянула на Антошку.
Мистер Стивен показал им, как упираться пятками в бортик, чтобы не вывалиться из койки.
- Можно было бы прикрепить вас ремнями, как на самолете, но мало ли что. Старайтесь удержаться сами.
Пикквик скулил, его тоже тошнило; он ерзал на брюхе по полу, пытаясь уцепиться за что-нибудь лапами.
В каюте горел свет, иллюминаторы были задраены, и в стальные крышки гулко била волна.
На крючке висела мамина черно-бурая лиса хвостом вниз. Как живая, лиса металась по переборке; ее стеклянные глаза выражали ужас, когда она описывала полукруг и доставала хвостом до подволока и затем начинала стремительно описывать дугу в противоположную сторону. Чемоданы выползали из-под одной койки и, развивая скорость, стремительно летели под другую. Из гнезда на тумбочке выскочили стаканы и вдребезги разбились. Но ни у Елизаветы Карповны, ни у Антошки не было сил встать и навести порядок.
Корабль трещал, скрипел, свист и грохот разбушевавшегося моря наводил ужас. Антошка решила, что все кончено: на нее нашло какое-то оцепенение.
Мама что-то спрашивала - Антошка видела, как шевелились ее губы, но ничего не слышала. Пикквик, подняв морду кверху, жалобно выл.
Вспомнились качели. Антошка очень любила качаться на качелях, отталкиваться ногами, стоя на широкой гладкой доске, крепко держась за веревки; хотелось взлетать все выше и выше. Сейчас само воспоминание о качелях вызвало новый приступ тошноты. Пальцы ослабели, и Антошка вылетела из койки. Неодолимая сила потащила ее к маминой койке, а оттуда увлекла куда-то вбок. Антошка плакала злыми, беспомощными слезами, и теперь ей хотелось, чтобы конец наступил как можно скорее. Елизавета Карповна выждала момент, выбралась с койки и очутилась на полу рядом с Антошкой.
"Ну хотя бы минутку покоя, - протестовала Антошка, добираясь до своей койки, - перевести дыхание, хотя бы на минуту наступила тишина, прекратился скрежет, хруст, зловещий вой". Качка, как зубная боль: прислушиваешься к нестерпимой пульсирующей боли и с напряжением ждешь, когда все это кончится, и не можешь больше ни о чем думать.
Море разыгралось не на шутку.
Мама лежит, вернее, мечется на койке, изредка старается улыбнуться, подбодрить Антошку, но вместо улыбки - страдальческая гримаса. Антошку уже вывернуло наизнанку. Она чувствовала себя горошиной в погремушке, которую непрестанно трясут.
Пикквик, елозя по полу, выл, почти рыдал.
Кто-то тронул Антошку за плечо.
Мистер Мэтью, уцепившись за борт койки, протягивает Антошке какую-то пилюльку.
- Проглотите, мисс, вам будет легче! - кричит он ей на ухо. - Не поддавайтесь качке, постарайтесь лежать спокойно, иначе мозги собьются в омлет.
Антошка пытается подняться, но влипает в переборку, а потом летит на стюарда.
- Когда же это кончится? - кричит она зло, словно стюард повинен в этом. - Ненавижу море!
Мистер Мэтью осеняет себя крестом.
- Не гневите моря, оно не прощает таких слов. Море не любит слез, не любит обидных слов, оно жестоко мстит за это.
- Я не хочу, чтобы меня швыряло, - стонет Антошка.
- О мисс, если бы желание было лошадью, то каждый нищий прогуливался бы по Гайд-парку верхом. Половина матросов на пароходе тоже мучается, все новички лежат пластом. Ит куд би ворс! Ит куд би ворс!* (* Могло быть и хуже! (англ.))
- Что же может быть еще хуже?
- Не будем дразнить судьбу. Ит куд би ворс! Повинуйтесь морю, постарайтесь угадать его намерения, его желания, и вы победите. А лучше всего я прикреплю вас ремнями к койке, тогда вам будет легче.
Мистер Мэтью пристегнул двумя широкими ремнями Антошку к койке. То же сделал и с Елизаветой Карповной.
Теперь Антошка лежала какая-то покорная, безразличная, и это даже напугало Елизавету Карповну.
Когда стюард вышел, мать отстегнула на себе ремни: ей казалось, что, в случае чего, она не сумеет помочь Антошке…
К вечеру рев ветра стих, шторм словно с головой зарылся в океан и теперь раскачивал его изнутри, с самого дна. Белые барашки исчезли, море не вздыбивалось волнами, а проваливалось огромными впадинами, гладкими, отполированными, и внутри пузырилось, кипело, ревело, не в силах угомониться.
Свирепый шторм сменялся мертвой зыбью, изматывающей и корабли и команды.
Старший механик готовился ложиться спать, снял башмаки и прислушался: в грохот моря, скрип переборок, рокот машин, в весь этот дьявольский джаз вкрадывался посторонний звук, словно фальшивая нота в оркестре. Мистер Стивен прислушался, опытным ухом рассортировал звуки, определил происхождение каждого и вдруг оцепенел, смахнул внезапно выступившую испарину на лбу, сунул ноги в башмаки и уже в следующую секунду, громыхая по трапу, ворвался на капитанский мостик.
- Мистер Эндрю, - закричал он на ухо капитану, - прикажите раздраить носовой трюм! Танки… танки…
Капитану не надо было повторять. Только на секунду тревога мелькнула в глазах; он нажал кнопку звонка.
- Аварийная тревога!
По трапам сыпались матросы, кочегары, отдыхавшие после смены, радисты, врач, коки…
Да, теперь каждый чутким ухом ловил среди хаоса звуков самые страшные, хотя и не самые оглушительные.
Никто ничего не спрашивал - все понимали: в трюме с креплений сорвался танк. Нет, еще не сорвался, но уже раскачал крепления и, как проснувшийся зверь, ерзал по тесной клетке, ломая деревянные брусья, двигаясь туда-сюда, расталкивая все, что мешало ему вырваться на свободу, - и когда ему помогут волны, танк превратится в таран…
Ломами, лопатами, топорами и просто голыми руками отдраивали над трюмом верхний угол брезента, смерзшийся и превратившийся в чугун. Клинья обмерзли и не хотели вылезать из своих гнезд. Люди работали лихорадочно и, слыша грохот там, внутри, в трюме, думали только о том, чтобы успеть. Опасность умножила силы. Наконец отодрали третий, самый нижний слой брезента и в черную дыру стали нырять матросы.
Капитан уже не сидел на своем круглом стуле; он стоял, грыз трубку, стараясь понять, что происходит там, в смертельном поединке. Повернуть бы сейчас корабль носом по волне - тогда легче было бы справиться с многотонным танком, а то ему сейчас помогает бортовая качка. Но капитан сам не вправе изменить курс. Должен поступить сигнал от командира, но, когда он поступит, никто не знает.
Сорок человек пытаются усмирить чудовище. Это почти безумие. Раздается команда: "Подложить под гусеницу рельс!" Кто-то закричал. Раздавило? Ранило? Усилие, еще одно - и рельс водворен на место. Танк двинулся, ударился о рельс и словно в раздумье остановился. Но сейчас крен перенесется на другой борт, и пока это произойдет, секунды используются, чтобы с другой стороны восстановить разрушенный заслон.
Теперь крепить, крепить болтами, тросами…
Дружные, умные руки человека сильнее стального чудовища.
Танк толкнулся - рельс, еще не совсем закрепленный, дрогнул, но не сорвался.
Танк остановился. Люди победили.
Теперь проверить надежность крепления других танков.
Только к полудню был забит последний клин в покрытие трюма.
В часы аврала все были единым рабочим коллективом, стерлись различия в должностях, в социальной лестнице. Доктор, помощники капитана были трюмными рабочими руками. Командовал старший механик, но и он не жалел своих мускулов.
А Антошка и ее мама ничего об этом не ведали.
У себя в каюте Антошка старалась приспособиться к качке, поладить с морем, напрягала усилия, чтобы найти точку опоры, с которой бы ее не сдвинула эта непреодолимая сила.
- Хорошее, милое море, успокойся, - заискивающе шептала она.
Мистер Пикквик, распустив лапы, обессилел; его, как тряпку, таскало от переборки к переборке; он чуть повизгивал, словно хотел сказать: "Я чуть жив, чуть жив…"
Дверь в каюту распахнулась, Елизавета Карповна приподняла голову и увидела мистера Чарльза. Но в каком виде! Грязный, всклокоченный, измученный.
- Что случилось, доктор?
- Миссис, способны ли вы подняться? Мне нужна ваша помощь.
Елизавета Карповна пыталась приподняться, сесть на койке. Доктор помог ей.
- Матросу раздробило ногу, необходима срочная операция, я один не справлюсь.
- Операция при такой качке?
- Другого выхода, к сожалению, нет. Ждать нельзя.
- А впрочем, что я говорю, конечно, пойду, - встряхнула головой Елизавета Карповна.
Антошка словно очнулась от тяжелого сна. Делать операцию, когда невозможно устоять на ногах, когда в голове все смешалось и наступило какое-то оцепенение, тупость… А впрочем…
Она снова впала в забытье: ее сейчас ничто не пугало, не огорчало, не радовало.
Кто-то окликнул ее. Она вяло открыла глаза и увидела Улафа. Он держал в руках бутерброд и черный кофе в стакане. Бутерброд показался страшилищем - так велико было отвращение к еде.
- Ну хорошо, - примирительно сказал Улаф, - даже матросы два дня не едят. У меня пища в камбузе киснет. Но черный кофе ты должна выпить - он подбодрит.
Антошка протянула руку, но сил не было - рука упала. Улаф поднял ей голову, приложил стакан к губам и, балансируя, заставил сделать два-три глотка.
- Ты не знаешь, что сейчас было… - сказал он. - В трюме сорвался танк, и его нужно было посадить снова на цепь.
- Неужели на тебя не действует качка? - удивилась Антошка. "Сорвался танк" - это не доходило до ее сознания.
- Еще как действует! Но когда объявили аварийную тревогу, у всех морскую болезнь как рукой сняло.
Только сейчас Антошка заметила, какой измученный у Улафа вид.
- Вставай и давай учиться ходить, - предложил Улаф. - Вот так. Качка килевая, и это не так страшно. Поставь ногу, а другую держи наготове; теперь перенеси центр тяжести на левую. Медленнее, медленнее. Старайся ходить и не лежи. Шире ставь ноги в стороны, не вперед. Возьми на руки Пикквика: бедняга совсем измучился.
Улаф поднял щенка, и тот прижался к нему и стал скулить: он жаловался на море, на качку и просил не спускать его с рук.
Антошка пыталась ходить, и ей стало лучше, а может быть, и качка стала меньше.
