ДЖОННИ
Взрыв… Ноги Антошки метнулись было на диван и снова приросли к полу. Перед ней лежал на диване малыш, и его надо было развеселить, а он безудержно кричал и совершенно захлебывался при каждом взрыве глубинной бомбы.
Антошка подносила ему в блюдечке сладкий чай - он мотал головой; она рассказывала ему сказку: "Жили-были дед и баба, и была у них курочка Ряба…" - самую любимую сказку детства, но малыш не желал слушать. Антошка умоляла его улыбнуться, спрашивала, как зовут, - он ни на что не реагировал.
Взяла его на руки и стала тихо покачивать и напевать:
Птички замолкли в лесу.
Рыбки уснули в пруду.
Дверь ни одна не скрипит,
Мышка за печкою спит…
Но ухали бомбы, скрипели переборки, и, конечно, мышка не спала за печкой, и малыш не хотел открывать глаза, а плотно сомкнутые веки выжимали слезы.
Антошка завела патефон. Марлен Дитрих запела: "Джонни… Джонни…" Мальчуган вдруг открыл глаза и стал озираться.
- Тебя зовут Джонни? Да? - просияла Антошка. - Ты английский мальчик? Джонни - маленький бэби?
На минуту мальчуган перестал плакать, а потом, вглядевшись в лицо девочки и не найдя в нем знакомых черт матери, опять закричал, стараясь вырваться из ее рук.
Пикквик давно уже повизгивал, приподнимался на задние лапы, обнюхивал розовую маленькую пятку и пытался ее лизнуть, но малыш несколько раз угодил Пикквику в нос, на что щенок ужасно обиделся и, сев у дивана, сердито заворчал.
Антошка опять поднесла блюдечко, предлагая попробовать чаю. Сладкая капля попала на губы ребенка - он лизнул языком, проглотил каплю, потянулся сам губами к блюдечку и стал жадно пить.
- Ну вот, давно бы так. Видишь, какой вкусный чай, его приготовил Улаф.
Где-то поблизости взорвалась целая серия глубинных бомб. И снова приступ плача.
- Джонни, не пугайся: это ловят рыбку, это не торпеды, поймают много-много золотой рыбки и принесут Джонни, и Джонни будет играть, а рыбка будет плавать, вот так…
Пикквику наскучило, что на него не обращают никакого внимания, а на коленях хозяйки его место заняло какое-то новое существо, и щенок решил напомнить о себе. Положил передние лапы на диван и тявкнул.
Ребенок вздрогнул, открыл глаза.
Щенок залаял. Малыш замолчал и только тихонько всхлипывал.
Антошка поднесла ребенка к щенку.
- Познакомься, Джонни, это мистер Пикквик.
Джонни протянул щенку руку, и тот быстро облизал ему ладошку. Это было щекотно. Бледное подобие улыбки озарило лицо мальчугана; он снова протянул руку, и Пикквик так же старательно облизал ее.
Антошка посадила Пикквика на диван; он обнюхал ребенка и лизнул в лицо. Слезы были соленые, вкусные, и Пикквик в одну минуту осушил их, а Джонни, показав четыре верхних и два нижних жемчужных зуба, вдруг звонко рассмеялся.
Он сел и стал совать кулачок в пасть Пикквику; тот осторожно белыми клыками понарошку сжимал кулачок и, опасаясь, не сделал ли больно, быстро-быстро облизывал маленькую розовую ручку.
Антошка целовала обоих - и малыша и Пикквика.
- Милый Пик, ты самый замечательный доктор! Спасибо тебе. Видишь, Джонни, какой у тебя друг. Погладь его, не бойся, он очень хороший, этот Пикквик, он моложе тебя и не плачет…
Джонни хватал Пикквика за уши, за челку, нависшую над глазами, - щенок не обижался, хоть и было больно. А малыш, словно вспомнив что-то, опять заплакал, теперь уже тихонько, жалобно. Пикквик залаял: не смей, мол, плакать, и Джонни, всхлипывая, снова потянулся к нему.
Пикквик был черный как уголек. Джонни совсем беленький. Макушка у него была покрыта светлым свалявшимся пушком, а на лоб свисали реденькие прядки. Голубые глаза опушены длинными ресницами, на левой щеке круглая родинка; он смешно морщил нос. Пикквику очень понравился мальчик. Он делал вид, что кидается на него и готов съесть, - малыш отдергивал руку и звонко смеялся. Смеялась и Антошка, и Пикквик смеялся, от уха до уха показывая коллекцию белоснежных зубов и клыков.
Антошка натянула на босые ноги мальчугана свои варежки, надела ему через голову свой свитер, завернула рукава и спустила малыша на пол. И Пикквик спрыгнул на пол и старался стащить с ног варежки, которые он считал своими игрушками, а Антошка водила Джонни за руку. Он смешно переставлял ноги, которые не поспевали за руками и туловищем. Пикквик прыгал вокруг малыша и пытался тоже ходить на задних лапах, но это ему не удавалось. А Джонни легче было передвигаться на четвереньках. Он высвободил руку и бойко пробежался на руках и ногах по полу, что привело Пикквика в дикий восторг.
- Мои милые четвероногие, давайте лучше поиграем в кубики, иначе вы поссоритесь. - Антошка усадила обоих на диван и высыпала из коробки мозаику.
Малыш и щенок потянули деревянные кусочки себе в рот.
- Глупые вы, - выговаривала Антошка, - это вовсе не печенье, это мозаика, и нам нужно сложить картинку, чтобы получилась красивая Клеопатра и страшный-престрашный леопард.
Но едва она соединяла вместе несколько кусочков, как Джонни разбрасывал их руками и заливисто смеялся.
- Смейся, смейся, малыш, доктор Чарльз говорит, что смех нагоняет жир, а тебе вовсе не мешает поправиться.
Как только Джонни растягивал губы, собираясь заплакать, Антошка придумывала новую игру: делала из карт домики и возводила высокие башни, которые Джонни и Пикквик с азартом разрушали.
Все трое уже не обращали внимания на доносившиеся с моря глухие взрывы.
В ЛАЗАРЕТЕ
Обеденные столы в матросской столовой превратились в операционные, банки вдоль переборок стали больничными койками, Улаф и Мэтью преобразились в санитаров.
На пароход подняли пять человек, выловленных из воды, и все они требовали срочной медицинской помощи.
В столовой-лазарете стоял тяжелый запах эфира, йода и еще каких-то терпких лекарств, Улаф и Мэтью оттирали и отогревали лежавшего на койке матроса. Трудно представить себе более тяжелое зрелище, чем умирающего от обледенения человека. Жесточайшие муки от судорог застывших мышц, остекленевшие глаза, намертво стиснутые зубы, которые надо разжать, чтобы влить спасительные капли рома или спирта, массаж, который приносит невыносимые страдания и который должен заставить пульсировать по жилам кровь, вернуть к жизни человека.
Доктор Чарльз и Елизавета Карповна мыли над раковиной щетками руки.
На столе лежал закутанный по пояс в теплые одеяла приготовленный к операции мужчина. Он был без сознания. На полу валялся его мокрый мундир со знаками различия капитана третьего ранга, с темными пятнами крови. Обмороженные пальцы на правой руке чудовищно распухли и почернели, на шее кровоточила рваная рана.
Доктор Чарльз, высоко подняв руки в стерильных перчатках, подошел к столу. Елизавета Карповна приготовилась ассистировать. Подавая доктору инструменты, она вгляделась в лицо раненого. Оно показалось ей знакомым. Но раздумывать было некогда. Доктор Чарльз командовал: "Пинцет! Марлю! Зажим!" Он работал сосредоточенно, движения его были уверенны, и Елизавета Карповна почувствовала себя студенткой. "Где же я встречала этого человека?" - мелькала мысль, и наконец вспомнила. Это был капитан Паррот. Тот самый Паррот, который в Лондоне сказал им, что, для того чтобы вступить на военный корабль, женщина по крайней мере должна быть королевой. Капитан третьего ранга Паррот, командир миноносца. Но капитан, как известно, оставляет корабль последним. Значит, миноносец погиб. Но на этом миноносце были советские дипкурьеры Алексей Антонович и Василий Сергеевич. Если капитан оказался в воде, то что же с дипкурьерами?..
- Миссис Элизабет. - послышался сердитый голос доктора, - что с вами, вы невнимательны! Зашивайте!
- Экскьюз ми*, - пробормотала Елизавета Карповна и, взяв иглу с шелковой нитью, стала накладывать швы. (* Извините (англ.).)
- Два пальца на правой руке капитана спасти не удастся. Ампутируйте их. Я займусь другим больным.
Капитан застонал, открыл глаза, обвел мутным взглядом склонившихся над ним людей и снова впал в забытье. Елизавета Карповна приступила к операции.
Ей помогал старый Мэтью. Она молча указывала глазами, какой инструмент ей требуется, и старик безошибочно подавал.
- Очень хорошо! Вы отличный парень, миссис Элизабет, быть вам генералом медицинской службы, - похвалил доктор Чарльз. - А теперь введите ему пенициллин, сто тысяч единиц. Я уверен, что мы вернем адмиралтейству хорошо реставрированного кадрового офицера.
Елизавета Карповна взяла в руки прозрачную, герметически закупоренную скляночку. Вот оно чудо - лекарство, получаемое из обычной зеленой плесени, о котором она так много слышала и впервые держит его в руках. На дне склянки слой белого порошка. В Англии это лекарство производится уже в промышленных масштабах, но все еще ценится дороже золота. Газовая гангрена, которая отнимала жизнь у сотен тысяч раненых во всех войнах, потери от которой были больше потерь убитыми на поле боя, теперь не страшна. В Советском Союзе пенициллин еще не производится, но английские ученые отдали дань первооткрывателям его - русским ученым, и первая партия пенициллина уже направлена в Советский Союз. Зеленая плесень! Елизавета Карповна улыбнулась. Она вспомнила, как ее бабушка, неграмотная женщина, заставляла маленькую Лизу съедать каждый день крохотную корочку хлеба, покрытую зеленой плесенью. В деревянном флигельке бабушки было всегда сыро, и хлеб быстро плесневел. "Не будешь бояться грома, не заболеешь горячкой, будешь долго жить", - приговаривала при этом добрая старушка. Над ней смеялись. Лиза с отвращением глотала позеленевшую корочку. Может быть, народная медицина уже тогда знала чудодейственные свойства этой плесени!
Елизавета Карповна проколола иглой тонкую металлическую пробку, ввела в склянку спирт, поболтала и вытянула содержимое в шприц. Сделала укол. Паррот был все еще в забытьи.
- А теперь передохните, - предложил мистер Чарльз.
- Вы уже закончили операцию? - удивилась Елизавета Карповна, но, увидев накрытое простыней с головы до ног тело на столе, поняла, что медицинская помощь этому матросу больше не нужна.
Она медленным движением стянула со рта марлевую повязку.
- Я пойду взгляну на детей. - Сердце у нее бешено забилось. "Что с Антошкой, что с малышом?"
- Олл райт! Вы нужны мне будете утром. Спокойной ночи!
Елизавета Карповна выбежала на палубу. Было уже темно. Вместе с темнотой наступила тишина, взрывы прекратились.
- Мамочка, он смеется! Он смеется! Его рассмешил Пикквик. Его, наверно, зовут Джонни. Посмотри, какой он красивый! - затрещала Антошка, повиснув на шее у матери.
- Хорошо, что он смеется, очень хорошо!
- А почему же ты плачешь? - забеспокоилась Антошка.
- Наверно, от радости.
- Мамочка, откуда он? Его выловили в море?
- Да, он был привязан к плотику.
- А где его мама?
- Неизвестно, - ответила Елизавета Карповна. - Возможно, ее подняли на другой пароход или на военный корабль.
Елизавета Карповна воткнула штепсель от электрического чайника в розетку.
- Выпьем чаю и будем спать.
Она еще раз осмотрела и выслушала малыша, который вырывался из рук незнакомой женщины и тянулся к Антошке.
- Ты видишь, он уже привык ко мне, - с гордостью говорила Антошка. - Мама, взрывы прекратились. Это почему? Все подводные лодки уже потопили или прогнали?
- Наверно. - Елизавета Карповна почувствовала, как она смертельно устала. - Спать будем в кают-компании не раздеваясь. Так приказал капитан. Я пойду в нашу каюту и принесу подушки.
На палубе Елизавета Карповна увидела тени матросов, выстроившихся у борта. Двое спускали за борт продолговатый тюк. Поняла: хоронят матроса, умершего на операционном столе.
ВЫГОДНАЯ СДЕЛКА
В эту ночь Елизавета Карповна долго не могла уснуть. Слишком много переживаний выпало за день, и мучила мысль: что случилось с дипкурьерами? "Наверно, сумели спасти", - успокаивала она себя. Ведь это не просто пассажиры, и об их безопасности должны позаботиться прежде всего. Как спросить об этом Паррота? Что сказать Антошке?
Утром в сон вплелось что-то очень уютное, домашнее.
"Ладушки, ладушки! Где были вы? У бабушки"… - "У-у-шки, у-ушки"… - жужжал голосок. "Ладушки, ладушки", - распевала Антошка. "У-уш-ки, у-шки", - вторил Джонни. "А как мычит корова?" - спросила Антошка своего питомца по-английски, но Джонни не знал, что такое корова. "Му-му", - мычала Антошка, и Джонни повторял.
Увидев, что мать улыбается, Антошка подбежала к ней, чмокнула в щеку и с восторгом стала рассказывать, какой это умница Джонни: он все понимает даже лучше, чем Пикквик.
Пришел старый Мэтью убирать каюту. Он был желт и еле передвигал ноги: видно, эта тревожная ночь в лазарете отняла у него много сил. Он выключил свет и отдраил бронекрышки с иллюминатора. Была небольшая бортовая качка, стекло иллюминатора то заслоняла стена зеленоватой пузырчатой воды, то вдруг море проваливалось, а на горизонте появлялся длинный черный хвост дыма, который словно был привязан к пароходу.
- Мистер Мэтью, что это? Пожар? - спросила Елизавета Карповна, взглянув в иллюминатор.
- Да, миссис, пароход, наверно, налетел ночью на мину либо на торпеду, но вы не беспокойтесь: с него сейчас будут снимать команду.
Антошка тоже подошла к иллюминатору. Горящий пароход двигался вперед, его догонял военный сторожевой корабль и наконец заслонил транспорт.
- Военный корабль пришел на помощь? Сейчас погасят пожар? - спросила Антошка.
- Да, мисс.
Но дым не уменьшался, а усиливался, порывы ветра окутывали и сторожевой корабль.
Стюард выбежал из каюты и вскоре вернулся с биноклем в руках.
- Посмотрите, миссис, - протянул он бинокль Елизавете Карповне, - сейчас произойдет преступление, которого бог не простит.
Сторожевой корабль оторвался и ушел вперед.
Горящий пароход, казалось, не двигался, дым и прорывавшийся огонь окутывали уже половину его, подбирались к фок-мачте.
- Не пугайтесь, - говорил стюард, - сторожевой корабль снял с горящего парохода людей и теперь будет его расстреливать. Господи, прости этот великий грех, не покарай неповинных в этом, - крестился стюард.
- Почему будут расстреливать пароход и почему это грех, ведь там людей не осталось? - допытывалась Антошка.
На глазах у стюарда были слезы.
Раздался взрыв… Не глухой взрыв глубинной бомбы, щелкающий стальным бичом по кузову парохода, а страшный, оглушительный. Из дыма высоко в небо взметнулись пламя и вода, и в этом огненно-сером извержении закувыркались какие-то черные предметы. Еще взрыв. Дым, пламя и вода смешались в клубок, ринулись вверх и медленно опадали вниз…
Долго еще над волнами висело, чуть вздрагивая, дымное облако, которое ветер яростно разорвал в клочья, развеял над морем, сдул с гребней волн.
На земле все оставляет следы, и сгоревший дом тоже. Морская пучина поглощает все тайны.
Стюард снова перекрестился.
- Все кончено.
- Что случилось, мистер Мэтью, откуда вы знали, что пароход будет торпедирован? - спросила Елизавета Карповна.
- Его расстреляли наши британские военные корабли.
- Чтобы горящий пароход не достался фашистам? - догадалась Антошка.
- Да, да, мисс, а впрочем…
Стюард опасливо посмотрел на Антошку.
- Говорите, говорите, мистер Мэтью, она тоже должна знать… - начинала понимать Елизавета Карповна смысл разыгравшейся на их глазах трагедии.
Стюард закурил трубку и, разгоняя дым, сел на диван.
- Пароход был поврежден фашистской миной, и на нем вспыхнул пожар. Что ж, это бывает. Пожар можно ликвидировать. Бог свидетель, и вы сами видели, миссис, что судно оставалось на плаву. Военный корабль снял команду с парохода и сам же его подорвал, сам расстрелял. Для нас, моряков, корабль - живое существо, и за жизнь его надо бороться, как за жизнь человека, а в эту войну мы забыли бога, забыли наши традиции.
- Я не понимаю, зачем расстреляли пароход, если его можно было спасти? - спросила Елизавета Карповна.
- Это очень выгодная сделка, миссис. Пароход застрахован. Он уже старый, как и все пароходы в нашем караване, долго не прослужит, а владелец получит большую страховую премию и построит новый.
- Да, но он вез вооружение или продовольствие для Красной Армии, кому же выгодно топить его? Это стоит огромных денег, в него вложен большой труд, он необходим нашему фронту, нашему общему делу борьбы с фашистской Германией, - горячо возразила Елизавета Карповна.
- Дело в том, миссис, что наше правительство не заинтересовано в вашей победе. Кому выгодно иметь сильного противника, а Советская Россия для наших капиталистов всегда будет врагом номер один.
- Значит, английское правительство за фашистов? - Щеки у Антошки горели от негодования.
- Нет, мисс. Они не хотят победы фашистской Германии. Это тоже им невыгодно. Выгодна победа Великобритании, и никого больше…
Елизавета Карповна видела, какое тяжелое впечатление произвели слова стюарда на ее дочь.
- Слава богу, что наш капитан честный человек, с ним не пропадешь. Он не пройдет мимо, если видит, что человек за бортом.
- Мистер Эндрю - коммунист? - спросила Антошка.
- Нет, он просто правильный человек.
Антошка прильнула к стеклу иллюминатора. Море по-прежнему то поднималось вверх, то проваливалось. Вода, горизонт, затянутое тучами небо, опять вода, опять небо… Перед глазами девочки возникла площадь в Глазго, задымленная чадящими танками. Горячие слова ораторов, значки "V" на танках, серпы и молоты. Надписи, сделанные кровью сердца. И все это теперь на дне моря. "Выгода! Выгода!.."
Взрывы глубинных бомб уже не страшили. Антошка чувствовала, что она что-то потеряла. Слово "союзник", светлое и какое-то волнующее, распалось.
Да, война перевернула все представления о гуманности, нарушила великий и святой закон международного товарищества моряков.
В мирное время слова: "Человек за бортом!" - звучали набатом. "Человек за бортом!" - этот сигнал поднимал на ноги всю команду корабля. Люди работали четко, слаженно, с невиданной быстротой и сноровкой. Визжали лебедки, спускались шлюпки и штормтрапы, сбрасывались спасательные плотики. Десятки моряков вызывались перемахнуть через борт в кипящую пучину, чтобы спасти человека. За жизнь одного человека шла борьба многих людей.
Случись пожар на пароходе или другая катастрофа, в мирное время в эфир летел сигнал тревоги: шестнадцать тире, а за ними позывные: три точки, три тире, три точки. SOS! Сигнал бедствия! Сотни кораблей принимали этот сигнал, и штурманы проверяли по карте, как близко они находятся к месту катастрофы, чтобы ответить: "Держитесь, подойдем через два часа… через двадцать минут…" Десятки кораблей под разными флагами меняли свой курс и спешили на помощь. За жизнь корабля, потерпевшего бедствие, и жизнь его команды шла борьба нескольких кораблей разных национальностей. И никого не интересовало, кораблю какой национальности оказывается помощь, какие люди находятся на борту, какого цвета их кожа, какого они вероисповедания или политических убеждений. Помочь человеку, кораблю, терпящему бедствие в море, было святым долгом.
А сейчас, когда идет война? Потоплен миноносец, десятки людей барахтаются в ледяных волнах, захлебываются, кричат, хватаются за щепки, тонут. Тонут офицеры и матросы английского военного корабля, но, согласно инструкции Британского адмиралтейства, пароходы идут прежним ходом, не изменив курса, холодные, равнодушные в своей неторопливости. Капитаны берут трубку в рот, словно стараясь заткнуть себе горло, чтобы не отдать команды застопорить машины, спустить шлюпки, спасать людей. Рулевые впиваются в штурвальное колесо, капитан становится к телеграфу, готовый перевести стрелки на "малый ход", "стоп", матросы прилипают к борту, провожая обезумевшими глазами барахтающихся в волнах людей, готовые прыгнуть за борт…
Но корабли в составе конвоя идут строем, как солдаты на парадном плацу, идут по инструкции Британского адмиралтейства. На место катастрофы будет послано одно-два спасательных судна, если будет послано…
Погибнет корабль в мирное время, напоровшись на подводную скалу, разбитый штормом или сгоревший, на тихой улочке Лондона во дворце Ллойда церемониймейстер в красной мантии торжественно подойдет к медному колоколу, ударит три раза и возвестит, что на такой-то широте и долготе погиб корабль, построенный там-то и такого-то водоизмещения. Три мерных удара, и колокол еще долго гудит, печально гудит, и люди, проходящие мимо дворца, заслышав траурные удары колокола, остановятся, снимут шляпы и почтят минутой молчания погибший корабль.
Агенты страховой компании Ллойда во всех портах мира наблюдают и за новыми, только что спущенными со стапелей торговыми кораблями, и за их рейсами, и за терпящими бедствие в море. И радиовышки во всех портах Англии принимают короткие рапорты от своих агентов. Во дворце Ллойда в течение почти двух столетий ведется регистрация судеб торговых кораблей всего мира. Получив сведения о погибшем где-то торговом судне, клерк в черном траурном костюме раскрывает на конторке фолиант в сафьяновом переплете и записывает сведения о погибшем корабле. На фолиантах золотым тисненном обозначено: "Сгоревшие корабли", "Погибшие во время шторма", "Разбитые о скалы и подводные камни". И нет фолиантов с надписью "Торпедированные противником" и "Расстрелянные своими же военными кораблями".
Слишком много понадобилось бы клерков и слишком много сафьяна пошло бы на переплеты в военное время. Если бы во время войны во дворце Ллойда отдавались траурные почести погибшим кораблям, медный колокол звучал бы непрерывно день и ночь. Минута молчания растянулась бы на сутки. Вот почему во время войны фолианты Ллойда были уложены в сейфы, клерки остались без работы, колокол замолк на годы.
Все человеческие международные законы товарищества были нарушены во время войны, были поломаны старые английские традиции, и только одна осталась жить.
За потопленный врагом или расстрелянный военными кораблями транспорт владелец судна получал страховую премию. За потопленный груз - танки, самолеты, продовольствие - английские банки выплачивали владельцам военных заводов сполна. И эти расходы окупались за счет повышения налогов, повышения цен на товары первой необходимости. За все это, в конечном счете, расплачивался трудовой люд Англии.
В мирное время поднятый на борт корабля малыш занял бы страницы газет во всем мире. "Ребенок в океане! Малыш, чудом спасенный из пасти акулы! Где мать малыша, спасенного в бурном море? Мальчику около шестнадцати месяцев, он голубоглазый, на левой щечке родинка, одет в синий комбинезончик. В последнюю минуту чьи-то заботливые руки привязали его к плотику. Мальчик пробыл в воде четыре-пять минут. Он был смертельно напуган, он плачет, зовет маму…" - кричали бы газеты и радио.
Но сейчас война. И в эфир не полетели запросы, что с матерью спасенного ребенка. Может быть, она и жива и умирает от горя, оплакивая свое дитя. В эфир не летят с кораблей точки и тире, чтобы не выдать себя вражеским кораблям и подводным лодкам. Конвой соблюдает радиомолчание.
