РАБОЧЕЕ УТРО
Ровно в семь часов слышится щелчок, и, прежде чем будильник начинает звонить, Александра Михайловна нажимает на нем кнопку.
"Я не сплю. Я давно уже не сплю", - шепчет она, откидывает одеяло и, повернув мембрану на стареньком патефоне, ставит иглу на край пластинки. Стертая, как старая монета, пластинка завертелась, внутри патефона заскрежетало, зашипело и сквозь ритмичное "кррак" раздались хриплые звуки вальса "На сопках Манчжурии". Пластинка была единственная и никогда не переворачивалась, служила, как и патефон, много лет. Иголка, перепрыгивая через трещину пластинки, издавала привычное "кррак".
"Вдох", - развела руки Александра Михайловна, стоя перед полуоткрытым окном.
"Выдох", - мысленно произнесла она, нагибаясь и касаясь пальцами пола.
Вдох… Глубокий вдох… Сердце должно служить, нужно освободиться от перебоев, от слабости, не время сердцу сдавать, совсем не время.
Прогнуть спину, откинуться назад. Плечи не должны опускаться. А семьдесят лет давят на них, и груз забот давит. Но никто не заметит сегодня следов бессонной ночи. Об этом узнает только Елизавета Карповна, но она - врач и никому об этом не поведает, запишет только в историю болезни, что давление вновь поднялось. В шведском министерстве иностранных дел, куда сегодня поедет Александра Михайловна Коллонтай, не увидят и тени тревоги. "Советский посланник сегодня улыбалась, - будут говорить чиновники министерства, - значит, у русских дела не так уж плохи", "Мадам Коллонтай сегодня выглядит бодрой и веселой, - отметят союзные дипломаты, - значит, на советском фронте надо ожидать каких-то приятных сюрпризов". "Александра Михайловна делает зарядку, - прислушивается Анна Федоровна, наводя блеск на мебель, - все будет хорошо".
Вдох… Выдох…
Миновала еще одна мирная ночь над Швецией.
Как дорого даются эти ночи!
Александра Михайловна подошла к окну, отдернула портьеру. На противоположной стороне улицы рабочие копали канаву, устраняли какие-то неполадки в подземном городском хозяйстве. Копали канаву, а не щель в земле, куда люди прячутся от фашистских бомбардировок. С пулеметным треском заработал отбойный молоток, но этот треск никому не угрожает. Едет на велосипеде почтальон, в его сумке нет похоронных извещений с фронта.
А между тем в Швеции идет невидимая, ожесточенная борьба. Каждый день мирная жизнь страны висит на волоске. Немцам нужны, позарез нужны свежие шведские дивизии. Гитлеровцы изощряются в своих провокациях, чтобы втянуть Швецию в войну на своей стороне.
"Нет, немцы не получат шведских дивизий. Шведские города не будут обезображены развалинами разбомбленных домов. Почтальоны не будут развозить в своих сумках похоронные извещения…"
Александра Михайловна отходит от окна.
Теперь освежающий душ и маленькая чашка не очень крепкого кофе.
На столе приготовлена кипа свежих газет.
Александра Михайловна, отпивая маленькими глотками кофе, перелистывает толстые, как журналы, шведские газеты. Правые буржуазные газеты требуют исключить из парламента депутата Георга Брантинга. Он осмелился послать приветственную телеграмму Михаилу Ивановичу Калинину, пожелал успехов советскому народу. Впрочем, Георга Брантинга травят не только за это. Его преследуют за то, что он антифашист, что он в свое время встал на защиту американских рабочих революционеров Сакко и Ванцетти, приговоренных к казни на электрическом стуле. Его ругают за то, что он выступал в финском суде адвокатом легендарного вождя финских рабочих Тойво Антикайнена, за то, что защищал Димитрова. Брантинг не коммунист. Он просто честный человек.
Толстым красным карандашом Александра Михайловна обводит сообщение о том, что немцы запросили у шведов новые кредиты, требуют увеличить поставки руды. Значит, надо ждать новых провокаций со стороны фашистов. Надо быть начеку.
Финские газеты…
Александра Михайловна откидывается на спинку кресла, смотрит на висящую на стене карту Европы. Если поверить финским газетам, полным злобы и клеветы на Советский Союз, можно легко ошибиться. Это не голос финского народа. Те, кто высказывал истинные стремления финнов к миру, сидят в тюрьме. Например, известный финский драматург, общественная деятельница Хелла Вуолийоки. Она со всей страстью подлинного художника и патриота своей родины выступила против войны, в защиту Советского Союза. Финские правители заключили ее в тюрьму, приговорили к пожизненному заключению и могут уничтожить. Удастся ли ее спасти? Прогрессивные люди всего мира заявляют протест против бесчеловечного приговора… Или молодой финский врач Маури Рюэмя и его жена поэтесса Синеряо, журналист Кай Зундстрем… Их немало, трезвых, умных финнов, по-настоящему любящих свою родину.
Вывести Финляндию из войны - это значит закрыть фронт протяжением на полторы тысячи километров, высвободить дивизии для удара по главному врагу.
Английские газеты… Французские… В каждой газете отчеркнуты статьи, которые должны быть переведены.
Александра Михайловна допивает остывший кофе. Пять минут отдыха, расслабить мускулы. В кресле сидит пожилая женщина, глаза закрыты в полудремоте, горькие складки залегли возле губ, сидит чуть согнувшись, смертельно усталая.
А через десять минут, шурша шелковым строгим платьем, гордо неся голову в седых кудрях, постукивая высокими каблуками, прямая и бодрая, спускается вниз к себе в кабинет.
Консул уже ждет ее в приемной, хотя до назначенного ему времени осталось пять минут.
- Доброе утро! - слышится звонкий мелодичный голос Александры Михайловны.
В приемной на полу стоят корзины с цветами. Она вынимает из конвертов визитные карточки. Красные гвоздики от английского посла сэра Маллета. О, эти знаки внимания! Гвоздики вместо открытия второго фронта, любезные речи вместо действительной помощи в борьбе против общего врага. Корзина с тюльпанами от вновь прибывшего в Швецию бельгийского консула: сегодня, он придет с официальным визитом к ней, как к старшине дипломатического корпуса. Букет любимых чайных роз от друзей Советского Союза.
- Розы поставьте мне, пожалуйста, на письменный стол. Гвоздики пошлите горному советнику Н., ему сегодня исполняется семьдесят лет, не забудьте только заменить карточку сэра Маллета моей.
Не стоит в военное время тратить деньги на цветы, можно воспользоваться корзинами, которые каждый день присылают советскому полпреду по всякому поводу.
Александра Михайловна проходит к себе в кабинет. Одна стена в нем занята шкафами с книгами. Здесь первые издания книг Владимира Ильича Ленина, энциклопедия Брокгауза и Ефрона, фолианты с международными дипломатическими документами. Книги с дарственными надписями Бернарда Шоу, Джона Рида, Августа Стриндберга, Горького и многих-многих других европейских, шведских и советских писателей. Боком к окну стоит дубовый письменный стол. На стене, закрытое портьерой, зеркало. Не вставая со стула, можно откинуть портьеру, бросить взгляд в зеркало, проверить, в порядке ли прическа, проконтролировать себя - не слишком ли усталый вид. По стенам развешаны дорогие сердцу портреты. Портрет Владимира Ильича Ленина. На нем он без привычной бороды, с усами, молодой, энергичный - портрет 1910 года. Фотография с дарственной надписью Якова Михайловича Свердлова, Михаила Ивановича Калинина, дружеский шарж известного английского карикатуриста Лоу на Бернарда Шоу. Великий английский писатель изображен в виде внушительной боксерской перчатки. Портрет Паленсии - представительницы республиканской Испании, близкого друга, с которым проведено много бессонных ночей во время испанской гражданской войны.
Желтые розы отражаются в полированной глади письменного стола.
Александра Михайловна пригласила к себе консула.
Владимир Миронович - рослый, с копной светлых вьющихся кудрей - осторожно пожал маленькую руку Александры Михайловны, словно смущаясь своей силы.
У консула всегда много забот и обязанностей. Он ведет дела людей, желающих вступить в советское гражданство, он выдает визы-разрешения иностранным гражданам на поездку в Советский Союз, регистрирует браки и рождения советских людей, встречает советские корабли, самолеты, делегации, знакомит новых членов советской колонии с законодательством страны, ее обычаями и порядками. Защищает права советских граждан. В случае ареста советского человека выясняет причины ареста, добивается освобождения. Очень много обязанностей у советского консула.
Владимир Миронович докладывает о событиях за прошедшие сутки.
Из Норвегии в Швецию прибыло еще тридцать советских граждан, бежавших из гитлеровского концлагеря.
Всех прибывших из Норвегии беженцев шведы по законам своей страны направили в лагерь для интернированных.
Этот лагерь, конечно, ничего общего не имеет с фашистским концлагерем. Люди там содержатся за счет Советского правительства, нормально питаются, читают советские книги и бюллетень новостей, по мере возможности трудятся.
Но шведы отпустят их на родину только по окончании войны. И консул организует их труд, учебу, досуг.
Шведские моряки привезли из Германии еще трех советских людей, бежавших с фашистской каторги.
Шведская полиция под видом санитарной инспекции вскрыла квартиру советского гражданина, когда там никого не было, и произвела обыск.
Александра Михайловна, слушая консула, делает заметки себе в блокнот. Уже сотни советских граждан бежали из фашистского плена в Швецию. Надо дать знать их родственникам в Советском Союзе, что они живы и находятся в безопасности. По поводу обыска заявить протест шведскому министру иностранных дел.
- Сегодня ночью у переводчика торгпредства родился сын.
- Как только разрешат врачи, поедем вместе с вами навестим нового советского гражданина и его мать, - говорит Александра Михайловна, смотрит на часы и переводит взгляд на толстую папку, лежащую на столе перед консулом.
- Это бумаги на подпись, - объясняет Владимир Миронович. - Можно оставить?
Время для доклада консула истекло.
В кабинет входит советский военный атташе; щелкнув по-военному каблуками, спрашивает:
- Разрешите?
- Да-да, Николай Петрович, садитесь.
Военный атташе садится в кресло. И в штатском костюме в нем сразу можно признать военного: все отлично пригнано, костюм застегнут на все пуговицы.
- Газеты сегодня сообщили, что на шведской таможне у одного немца обнаружено в чемодане сто тысяч стратегических карт Швеции. Как вы это расцениваете, Николай Петрович?
- У немцев нет лишних дивизий, которые можно придвинуть к границам Швеции и угрожать. Теперь они пугают шведов картами: вот, мол, у нас давно все готово, чтобы захватить Швецию. Берут на испуг.
- Нам следует, Николай Петрович, держать ухо востро.
- Провокаций, Александра Михайловна, больше чем достаточно. Вот посмотрите. - Военный атташе раскрыл коробочку и вынул из нее завернутый в тонкую рисовую бумагу кусочек металла.
Александра Михайловна поднесла к глазам лорнет и внимательно осмотрела металлический осколок, на полированной поверхности которого четко вытравлено: "Сделано в Германии".
- Это осколок? Чего?
- Осколок того самого загадочного снаряда, что несколько дней назад взорвался в Норботтене.
Газеты сообщали, что в Северной Швеции взорвался снаряд огромной разрушительной силы, сброшенный неизвестно откуда. При взрыве образовалась обширная воронка, разрушено несколько домов, есть жертвы.
Александра Михайловна постукивает сложенным лорнетом по столу.
- Зачем немцам понадобилось указывать свой обратный адрес?
- Я думал над этим, - ответил военный атташе. - Во-первых, таким образом легче все это взвалить на нас. Какой же, мол, дурак будет указывать обратный адрес, запуская снаряд на нейтральную страну?! Но главное сейчас не в этом. Немцы, как видно, изобрели новое оружие - снаряд запущен с установки, а не сброшен с самолета. Поскольку даже на мелких осколках можно увидеть штамп "Сделано в Германии", шведы пошлют ноту германскому министерству иностранных дел и опишут подробно, где упал снаряд, какие разрушительные действия произвел и даже фотографии приложат. А немцам только это и надо.
Они перешлют ноту в военный штаб, там изучат материалы, скорректируют и запустят снова и снова получат от шведов подробную информацию.
- Немцы испытывают на шведах свое новое оружие? - уточнила Александра Михайловна.
- Вот именно.
- Я сегодня же обращу на это внимание шведского министра иностранных дел. Немцы не только испытывают оружие, но и пугают им шведов: вот, мол, каким оружием мы располагаем и можем применить его против вас, если будете упрямиться с поставкой руды.
- Так точно. На советско-германском фронте наши войска успешно наступают в районе…
В дверь раздался стук.
Александра Михайловна вскинула густые брови. Должно случиться что-то из ряда вон выходящее, чтобы кто-то нарушил распорядок работы полпреда.
- Войдите! - строго сказала она.
Вошла секретарша.
- Извините, Александра Михайловна, но к вам приехал гость. - Она говорит это с сияющим лицом и знает, что Александра Михайловна не рассердится за такое вторжение.
Порог переступил плотный человек в рыбацкой одежде, в высоких сапогах. В руках он сжимал широкополую рыбацкую шляпу. Густая белая шевелюра подчеркивала синеву глаз, нездоровую желтизну лица.
- Мартин! - поднялась навстречу гостю Александра Михайловна. - Дитя мое человеческое!
Прославленный датский писатель Мартин Андерсен Нексе не скрывал слез.
Николай Петрович встал. Он с восхищением смотрел на двух славных ветеранов. Оба седые, оба синеглазые, и оба такие молодые, что становится завидно. Военный атташе, видавший виды, чувствует, как у него перехватило в горле.
- Каким образом вы оказались здесь? - спрашивает Александра Михайловна, усаживая гостя.
- Украли меня. Из гитлеровской больницы украли наши датские патриоты. Шведские моряки разминировали проход в проливе, датские рыбаки переправили меня по безопасному пути в Швецию. И вот я здесь, здесь, мой дорогой друг. Как дела на фронте? Что слышно со вторым фронтом?
Александра Михайловна звонко смеется.
- Неугомонный, неистовый Мартин! Я сейчас распоряжусь, чтобы вам дали чашку горячего настоящего кофе и подыскали одежду.
- О, как давно я мечтал о чашке "экта кафе", но больше всего я жаждал встречи с друзьями.
- Идите ко мне наверх, отдохните, мой вечер в вашем распоряжении, - улыбается Александра Михайловна.
Мартин Андерсен Нексе в сопровождении секретаря уходит. Военный атташе продолжает свой доклад. Но ему не суждено сегодня закончить рапорт полпреду.
Дверь распахивается, и в кабинет, запыхавшись, влетает девчонка с растрепанной косой, за ней перепуганная секретарша, которая не успела преградить ей путь.
- Александра Михайловна, - еле дыша, произносит Антошка, - Александра Михайловна! Что я наделала! - восклицает она горестно.
Коллонтай делает знак военному атташе - продолжим потом. По глазам Антошки она поняла, что случилась какая-то беда.
"С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА"
Ночью Антошке не спалось. Ей показалось, что и мама не спит.
- Мамочка! - едва слышно прошептала она.
- Ты что не спишь? Голова болит?
- Нет, просто днем выспалась, когда ты была в больнице. А почему ты не спишь?
- Думаю.
- О чем? Опять обо мне? Больше никогда, слышишь, никогда такого со мной не случится.
- Нет, Антошка. Сердце болит, что так бесплодно уходит время. Мое место на фронте, а я сижу и жду у моря погоды. Я могла бы многое сделать… И по нашему папе что-то сильно стосковалась. Где он? Что с ним?
- Я тоже стосковалась, - шепчет Антошка.
В комнате темно, белые ночи кончились, и только по стене, как маятник, движется светлое пятно - это раскачивается на ветру за окном уличный фонарь.
Антошка лежит и думает о том, что мама очень любит папу.
Она-то, Антошка, знает это. Но мама никогда с ней не поделится. Первый раз призналась, что тоскует.
- Мамочка, а что такое любовь, ты можешь мне объяснить?
Елизавета Карповна с грустью подумала о том, что Антошка рано стала взрослой. В Швеции у нее нет сверстников; она, мать, ограждает ее от общества детей во дворе, чтобы Антошка не наделала глупостей. Мало она уделяет внимания дочери.
Не дождавшись ответа, Антошка спрашивает:
- Мама, ты любишь папу?
- Очень, очень люблю, Антошка.
- Ты с первого взгляда в него влюбилась?
- Нет… но понравился он мне сразу.
- Чем?
- Даже не знаю… Мне показалось, что он не похож на других, какой-то особенный.
- А вот я никакая не особенная, значит, в меня и влюбиться нельзя.
- Человек, которого любишь, всегда особенный, всегда не похожий на других.
- Ты влюбилась с первого взгляда, - решила Антошка. - Я тоже, - призналась она.
Елизавета Карповна молчала.
- Ты не веришь? - вспыхнула вдруг Антошка. - Я целый месяц, пока была в пионерлагере, вставала раньше всех и выбегала из палатки, ждала, когда он пробежит по дорожке, поднимется на трибуну, начнет будить море.
- А ночью ты спала? - поинтересовалась мама.
- Ну, неужели же как бабушка, со снотворным. Конечно, спала, но вставала раньше всех. И думала только о нем. И теперь он у меня из головы не выходит. Мама, это любовь?
- Это, девочка, мечта о любви.
- Значит, это совсем не то? - разочарованно протянула Антошка.
- Это прекрасное чувство, и оно приходит к нам в пору ранней юности.
- А эта мечта может превратиться в настоящую любовь?
- Конечно, может.
- Ты знаешь, мамочка, я уверена, что найду Витьку. Вернемся мы с тобой домой, обе поедем на фронт, и я предчувствую, что встречу его где-нибудь на передовой. А может быть, мы встретимся, оба раненные, в госпитале…
Антошка села на кровати. Елизавета Карповна молчала.
- А вот было бы здорово, если бы на полковом комсомольском собрании нас обоих - бойцов Красной Армии - принимали в комсомол. Да нет, Витька, наверно, уже давно комсомолец, ведь он был в старшем отряде еще два года назад. Теперь он совсем взрослый, может быть, даже с усами. Правда, мама, смешно: Витька - и с усами? И может, на его груди сверкает медаль "За отвагу". Ведь он мог отличиться в боях и получить медаль? А, мама?
Мама спала.
"Устала она, - решила Антошка. - Это я бездельница несчастная. Мама страдает оттого, что бесплодно проводит время. А сколько она спасла советских людей - обмороженных, истощенных, бежавших из плена. Этого она не считает. Плохо, что все люди кругом такие хорошие", - думает Антошка. Если бы Александра Михайловна тогда на нее накричала, а мама просто побила, Антошка чувствовала бы, что понесла наказание, и ей было бы легче. А вот сейчас оставайся один на один со своей виной.
Мама по ночам часто плачет. Почему? Может быть, из-за нее, Антошки? А может быть, скучает по папе? Почему она не поделится с ней, дочерью? Наверно, не доверяет. Да, по правде сказать, Антошке и доверять нельзя. Вот доверили ей государственную тайну - поставили на ночную вахту. Почувствовала себя равноправным членом колонии, думала о том, сколько душ перевернет этот документ, скольким людям глаза на правду откроет, вызовет ненависть к фашистам. И вот… Двести тысяч документов были чуть не уничтожены. И кто был бы в этом виноват? Только она, Антошка. Зоя Космодемьянская под пытками словечка не вымолвила, не выдала своих товарищей, не выдала партизанской тайны. А ее, Антошку, никто не пытал, даже не выспрашивал, а она взяла и сама выложила государственную тайну, и кому - фашисту.
Ух, как больно и стыдно!
Антошка уткнулась лицом в подушку. Вспомнила, как она прибежала тогда к Александре Михайловне и, плача, путаясь в словах, рассказала о своем преступлении. Так и сказала: "Я выдала фашистам тайну, я сказала, что наше полпредство рассылает шведам ноту Советского правительства о зверствах немцев". И вот по ее вине арестовано двести тысяч пакетов, заперты в подвал и скоро их сожгут в топках.
Александра Михайловна очень мягко отнеслась к ней, поняла, что Антошка не хотела плохого, что из самых лучших побуждений сделала это, но Антошка видела, как покрылись багровыми пятнами щеки и шея у Александры Михайловны и глаза из синих стали стального цвета.
Как строго и сурово разговаривала она с кем-то по телефону, как властно звучал ее голос, когда она требовала разослать пакеты по адресам. "Право рассылать бюллетени новостей предоставлено всем иностранным посольствам. Я ожидаю вашей информации, что наша почта отправлена! - веско сказала Александра Михайловна и повесила трубку. - Ну вот, ошибка и исправлена", - почти весело сказала она.
Антошка взглянула на Александру Михайловну. На щеках ее все еще пылали красные пятна.
Антошка ничегошеньки не могла сказать в ответ. Она выскользнула из кабинета, а вот что было дальше - не помнит. Очнулась у себя на кровати. Рядом сидели мама, Александра Михайловна и доктор Седерблюм.
- Девочка излишне возбудима, - говорила фру Седерблюм, - это все война.
- Да, это война, - отвечала мама.
Антошке хотелось крикнуть, что война тут ни при чем, что это ее скверный характер, она сама во всем виновата.
Мама и плакала и смеялась, когда Антошка открыла глаза. И с тех пор ни одним словом не вспомнила, не попрекнула.
Все ей простили, а она, Антошка, себе простить не может. Она должна совершить настоящий подвиг, чтобы суметь посмотреть людям прямо в глаза. А как совершить подвиг в Швеции? Вот если бы Витька был рядом, они что-нибудь вместе придумали бы. Но легче всего мечтать о подвиге, лежа в кровати. Неужели всю войну придется просидеть в Швеции, где рта нельзя раскрыть, чтобы не натворить глупостей, а вот подвига здесь никакого не совершишь. Как просто все на Родине. О чем мечтаешь, что любишь и что ненавидишь - открыто и понятно для всех. А здесь надо считаться с "нейтралитетом" и самой быть нейтральной и ни на минуту не забывать, что вокруг тебя немцы и разные шведы: одни - за фашистов, другие - за англичан, третьи - за финнов, и все они против нас. Есть и друзья. Но разве по лицу узнаешь человека, за кого он?
Антошка не желает приспосабливаться, она будет просто нема как рыба. Говорить будет с одной только мамой. Вот если бы она была на Родине! Разве у нее не хватило бы мужества поступить так, как сотни тысяч партизан? Она тоже взрывала бы поезда с живой силой и техникой. А что она скажет товарищам, когда вернется на Родину? Как отчитается перед своим пионерским отрядом в школе? Стыдно…
Антошка сорвала с головы компресс и села на кровати.
"А что, если сбежать в Германию? Вот было бы здорово! А ведь это вполне даже возможно".
И чего это болит противная голова?
Компресс снова водружен на голову.
Да, решено. Она сбежит. Отец Евы каждую неделю ходит на пароходе в Германию, везет туда железную руду, а оттуда привозит уголь. Шведские моряки прячут в угле бежавших с фашистской каторги людей, а в открытом море, когда немцы уже далеко, они откапывают их и доставляют к капитану. Так, мол, и так: беглец из Германии, как попал в уголь - неизвестно. Капитан, будь он даже фашистом, должен доставить такого пассажира в Швецию и сдать шведским властям. А если бежать из Швеции в Германию? Отец Евы закопает ее в руду, а капитан сдаст германским властям. Ух, страшно!
Антошка скажет гестаповцам, что она шведка и ей нужно видеть Гитлера по очень важному делу… Гитлеру доложат, что приехала девушка из Швеции с важным сообщением. Гитлера, наверно, разберет любопытство.
И вот она, Антошка, входит в кабинет. Кабинет большой, черный, где-то в глубине на столе горят свечи, за столом сидит Гитлер - глаза сумасшедшие, вихор с заколкой от волнения прилип ко лбу. Рядом с ним адъютант, он, наверно, говорит на разных языках, обязан говорить. Гитлер наверняка ни на каком языке говорить не умеет, а Антошка знает по-немецки только "капут". Она подойдет к Гитлеру и скажет: "Мне надо передать вам важное сообщение, которое касается вашей жизни, но скажу только вам лично". Адъютант переводит. Гитлер дает знак адъютанту отойти.
Антошка приближается к Гитлеру.
Шаг… еще шаг…
Вот перед ней только стеклянные глаза, точь-в-точь как у мальчишки с заколкой. В глазах мечется испуг. Ну и противная же физиономия у него! Как только он с такой физиономией на свете живет? Антошка делает знак, чтобы Гитлер наклонился. Он наклоняется, Антошка выхватывает из косы хитро запрятанный кинжал и поражает Гитлера в самое сердце. Он падает. "Капут!" - кричит Антошка.
Антошку связывают, пытают, она молчит, как молчала Зоя Космодемьянская. Ее ведут на казнь. Нет, не ведут, а волочат. Болит, мучительно болит разбитая голова, но она находит в себе силы крикнуть под виселицей: "Да здравствует Советская Родина!"
Антошка погибла. Но прежде подох Гитлер, и разом кончается война, исчезает зло на земле. Антошку несут хоронить, и за гробом идут пионеры всех стран, а впереди Витька-горнист. Он горнит: "Вставай, вставай, дружок!" Но она мертва… Идут барабанщики: белые, черные, желтые… Антошка плывет на руках людей. Она мертва, но видит синее-синее небо и белые пушистые облака. Она слышит горн и барабаны и слышит, как люди говорят: "Антошка не зря прожила на земле. Она ошибалась, но искупила все свои ошибки". Витька-горнист ласково горнит: "Вставай, вставай, дружок!"
- Вставай, дружок, - это уже говорит мама. - Ты сегодня заспалась.
Антошка открывает глаза.
Итак, ничего не было.
- Как ты себя чувствуешь? - спрашивает мама. - Голова не болит?
- "А вы на земле проживете, как черви слепые живут, ни сказок о вас не расскажут, ни песен про вас не споют". Мама, ведь это обо мне Горький так сказал?
Елизавета Карповна грустно улыбнулась.
- Это обо мне, Антошка. Но, может быть, скоро подойдет и наша очередь на самолет. Тогда…
- Что - тогда? - насторожилась Антошка.
- Тогда я буду работать в госпитале.
- А я пойду на фронт, - решительно заявила Антошка. - Мамочка, предупреждаю заранее. Не сердись, если сбегу. Но ехать же мне с младенцами и престарелыми в эвакуацию! - вспомнила она письмо Витьки.
- Там видно будет, а теперь давай завтракать, мне надо идти в клинику.
