ЗДРАВСТВУЙ, БУЛЬ-БУЛЬ!
Дворничиха тетя Настя сказала, что в субботу будет пробная топка.
Что это, пробная топка?
Ну затопят на один день, не для тепла, а для проверки: может, у кого батареи не нагреваются или подтекают, проржавели за лето.
Пришел Севка в субботу из школы, а на полу под окном — лужица. Что это? Не могли же рыбки выплеснуть из банки, они совсем малюсенькие, с ноготок. Да и стоят совсем в другом углу подоконника. Прислонился Севка к батарее — теплая и вспомнил: пробная топка! Значит, проржавели за лето! Побежать скорее к тете Насте. Нет, сначала надо что-нибудь подставить, чтоб на пол не капало. Севка повертелся-повертелся, увидал папину пепельницу и сунул ее под батарею.
Тетя Настя что-то вязала, сидя на своем обычном месте у ворот. Она была без белого передника, потому что не дежурила сегодня. Но все равно спросила номер Севкиной квартиры и обещала сказать в домоуправлении.
К обеду Севка опоздал, и ему немного попало. Поэтому он забыл сказать про пробную топку. И вспомнил только, когда папа спросил:
— Да где же моя пепельница?
И вот папа нагнулся, поглядел под батарею и вдруг сказал:
— Вот он, твой Буль-Буль. За трубу провалился.
Севка запрыгал, захлопал в ладоши. Миленький Буль-Бульчик! Это он упал с подоконника!
Как он изменился за эти три дня, бедняжка! Стал меньше, сморщился. Красные плавки теперь съезжали с его похудевшего туловища.
— Нет, жаркий климат ему не в пользу, — заметил Борис, кивая на теплую батарею. — Он ведь полярник.
Но Севка был рад и такому Буль-Булю. Он целовал его лысую головку и приговаривал:
— Здравствуй, Буль-Бульчик! Здравствуй!
ЛЕСНАЯ ЦАРЕВНА
Листья падают тихо. Совсем сухие с легким шуршаньем. А желуди стучат. С порывом ветра их сыплется много, они стучат о землю нестройной дробью, как, табун испуганных лошадей, которые несутся по степи… Так сказала Карылгаш. Васек тогда засмеялся: «Чудная». Засмеялся, а сам увидел напряженные вытянутые шеи, о которые бьются гривы, дикие от страха глаза, прижатые уши… Вот снова дружная дробь, только с дальнего дуба, тише — табун метнулся в сторону: трах-тах, трах-тах, трах-тах и… ушел.
— Здорово! — удивился Васек. — А у нас табунов таких нету.
— У вас же нету степей, — сказала Карылгаш. — Зато есть ле-ес.
Она подняла темные блестящие глаза кверху. Васек знал, что она теперь будет переводить их с дерева на дерево, с вершины на вершину. Ну пусть, раз человек не видел, в степи родился. То-то ей все в диковинку. Сначала, когда Карылгаш пришла сюда первый раз, она просто оторопела:
— Ой, как много, зачем так много?!
Смешная, зачем, говорит, так деревьев много. А как же, ведь лес!
— А какие большие! — она запрокидывала голову и останавливалась. — До самого неба.
— Да что ты все в небо смотришь, как птица?!
— Да, — кивнула Карылгаш. — Я и есть птица. По-казахски Карылгаш — ласточка.
Васек удивился. Да и как не удивиться?
— А твое имя что значит?
— Мое ничего. Васек, и все.
Но Карылгаш покачала головой. Каждое имя должно что-то значить. Она спросит у отца, когда он за ней приедет.
Они приходили в лес каждый день. Так хотела Карылгаш. Васек вырезал ножом дудочку, Карылгаш высвистывала на ней какой-то непонятный мотив и смеялась. И уносила каждый раз дудочку домой.
Однажды желтый листок упал ей на колени. Она разгладила его на своей ладони. Потом что-то легонько коснулось ее виска. Опять листок с сухими краями.
— Что это?
— Листопад начинается.
Она раскрыла губы:
— Листопа-ад!
Темные глаза молили Васька: не надо! Смешная, как будто можно остановить листопад.
— Зачем, зачем? — прошептала Карылгаш и поглядела вверх, на листву. — Это все упадет?
— А ты что, не знала?
Нет, она знала, конечно, знала. Но это так грустно, так жалко… Она отвернулась от Васька и опустила голову. Уж не плачет ли? Наверное, плачет. Вот что значит родиться в степи.
А потом стали падать желуди. Тук-тук — в одиночку и дружно, как топот копыт табуна в степи. Карылгаш набрала их в подол.
— Ах, какие, ну посмотри какие!
— Ну какие? — смеялся Васек и бросал ей еще пригоршню.
— А у того дуба какие? — спрашивала Карылгаш. — Пойдем туда.
— Да такие же, — убеждал Васек. — Одинаковые у всех.
— А вот и нет, совсем другие.
— Да ну тебя!
Но желуди были разные. Большие, и толстые, и поменьше, которые годились им в дети, и совсем маленькие, просто внучата. Это, конечно, все выдумала Карылгаш. А еще были желуди тонкие и вытянутые, как веретенца, и круглые, как орехи.
— А вот посмотри, какой белый. Почему?
И правда, желуди, оказывается, могут быть очень светлые, как солома. А вот совсем черный, Карылгаш его выкопала из-под травы.
— Прошлогодний, — сказал Васек. — Не пророс почему-то. И стал как… твой глаз. — Он засмеялся. Действительно, глаза у Карылгаш узкие, блестящие и темные, как прошлогодние желуди. Ни у кого Васек таких не видал.
Она унесла подол желудей домой, а скоро прибежала к Ваську и, отозвав его на крыльцо, раскрыла ладонь. На ней лежал маленький, крошечный ежик. Ух ты, чего придумала. Желудь и сосновые стриженые иголки торчат, как настоящие колючки.
— Как это ты?
Карылгаш рада, прыгает легонько, чтобы не уронить своего ежика.
— А еще можно сделать человечка. На таких тонких ножках. Очень хорошего человечка-казаха, и самовар, и чайхану.
— Какую чайхану?
— Где чай пьют. Приходи ко мне.
Васек пришел. Карылгаш живет от него через три дома. Бабушка Анисья — ее бабушка, дядя Сергей — отец, а мать у нее казашка.
— Вот посмотри, — шепчет Карылгаш быстро, — посмотри, какой большой самовар: на всю чайхану один. Он почти с меня ростом.
Она берет большой, толстый желудь, самый большой, самый толстый — и где только нашла такой? Берет и ставит его на ладонь, и Васек видит, какой это пузатый, огромный и важный самовар. Действительно, один на всю чайхану. Карылгаш ставит на него конфорку — чашечку от желудя, — и самовар совсем-совсем настоящий, хотя и без носика.
— Горячо! — кричит Васек и сбивает самовар с ладони. Вечером Карылгаш постучала Ваську в окошко.
— Это тебе, — и положила на подоконник кусок бересты. На нем. как на большом ковре, стоит самовар, а кругом пиалы — чашки без ручек, точь-в-точь желудевые чашечки. И казахи с загорелыми, темными лицами сидят прямо на ковре, каждый перед своей пиалой.
— Чайхана! — догадался Васек. — Здорово ты.
Карылгаш засмеялась:
— Тебе.
На другое утро Васек ждал ее у старого дуба. Карылгаш пришла в своем казахском пестром платье. Из-под тюбетейки у нее разбегалось множество косичек. Васек никогда не видал ее такой.
— Уезжаешь? — вдруг догадался он.
— Да. Сегодня. Приехал отец.
Совсем рядом защелкала птичка. Что она говорит: прощай, до свидания? Или: не надо, не надо, останься? Вот она смолкла.
— Тебе… — Васек протянул желудевые бусы.
— Правда? — удивилась Карылгаш. — Спасибо. — И надела их на шею. — Спасибо. А Василий — значит царский.
— Как царский? Царь, что ли? Еще чего. Буржуй?
— Почему буржуй? А вот… царь лесов. А? Разве это плохо? Ну царевич. Ты — лесной царевич.
Она повела рукой вокруг и опять поглядела на верхушки деревьев.
— Ну лесной… другое дело, — сказал Васек. Карылгаш улыбнулась. Первый раз сегодня. — А ты тогда… царевна.
— Правда? — прошептала она радостно.
— Конечно, — сказал Васек. — Ты — лесная царевна. Иди сюда.
Он взял ее за руку, свою лесную царевну. Они встали под старым дубом и постояли молча. Потом Васек наклонился и поцеловал теплую щеку.
— Жених и невеста! — грянуло из-за кустов, и показались ребячьи головы.
Васек отдернул руку и бросился бежать.
— Тили-тили-тесто, невеста, невеста! — гоготало в лесу. Теперь вся деревня будет дразнить. Только выйди. Васек влетел в горницу, схватил с полки чайхану и хлопнул ее об пол. Вот! Ничего он и знать не знает!
…Тихо падают листья. Стучат желуди. Это было год назад. Когда Васек отдернул руку, на лице Карылгаш мелькнуло удивление и еще что-то. Теперь он знает: презрение. Это было вот тут, под этим старым дубом. Год назад. Вернешься ли ты сюда когда-нибудь, Карылгаш, лесная царевна? Девочка с глазами, похожими на прошлогодние желуди?
СТЕКЛЯННАЯ АНТИЛОПА
— Осторожно, — сказала мама и положила на стол коробочку. Катя смотрела, как мама тихонько, двумя пальцами вынула из нее и поставила на скатерть… стеклянную антилопу.
Ах, какая это была антилопа! Вся прозрачная, с тонкими ногами и легкими, откинутыми назад рогами. Она как будто только что бежала и лишь сейчас, на одну минуту, остановилась. Ее прозрачные копытца едва касались земли.
— Ах, — прошептала Катя и хотела протянуть руку, но побоялась.
— Ее можно взять, — сказала мама. — Только легонько. Возьми.
Катя вздохнула и осторожно взяла антилопу. Она оказалась теплая, как будто живая. Ее узкая, красивая головка смотрела теперь на Катю немного удивленно, как бы спрашивая:
— Это ты?
— Это я, — прошептала ей Катя. — А ты моя. — И засмеялась.
Она понесла свою антилопу на подоконник, на широкий белый подоконник, где всегда любила играть.
— Это двор для моих кукол, — сказала Катя. — Но если хочешь, будет поляна. Как хочешь.
Конечно, для антилопы нужна поляна просторная и светлая, как эта, потому что у антилопы такие резвые ноги, такое легкое тело, и она не хочет стоять на месте. По изогнутой спинке антилопы, по тонкой шее проходила золотисто-желтая полоска, как будто туда попал луч солнца и, преломившись, скользнул в рога.
На замороженном оконном стекле были пушистые ветки из инея и высокие деревья, которые сплетались своими верхушками. Они блестели разноцветными искрами, и антилопа смотрела на них, слегка наклонив свою маленькую голову.
— Мама, это такой волшебный лес для моей антилопы, — сказала Катя. — Она будет всегда здесь гулять.
Но когда наступил вечер и погасло солнце, волшебный лес исчез, а поляна стала темной. Грустная антилопа стояла на пустом подоконнике. Катя взяла ее и отнесла к себе на тумбочку.
У Кати болело ухо, и она грела его синей лампой. Теперь она грела, сидя в постели, и смотрела на тумбочку. Антилопа стояла на цыпочках, тянула тонкую шею, как будто спрашивала: «Что это?»
— Это вот что, — сказала Катя и повернула лампу. Ах, что тут случилось! Антилопа стала вся голубая. Прозрачная и голубая, и салфетка, на которой она стояла, была голубой теперь тоже.
— О-о, — сказала мама. — Как в лунном свете. Пусть это будет лунная долина, и антилопа будет приходить сюда ночью.
Теперь каждый вечер маленькая антилопа спускалась в долину и бежала, бежала, вскинув свои быстрые ноги.
— Куда ты? — спрашивала Катя. — Или ты не знаешь сама?
Как-то утром Катя завтракала и налила в блюдечко чай. Антилопа смотрела на воду, и ее темные глаза блестели.
— Ты хочешь сюда, в это озеро? — догадалась Катя и поставила антилопу в блюдце. Узкие копытца едва коснулись воды и… исчезли. Как будто растаяли. Катя вскрикнула и подняла антилопу.
— Ах, ты! Как ты меня напугала!
Копытца были целы, просто они такие прозрачные, что их почти не видно в воде. Потом Катя наполняла большую эмалированную чашку водой и опускала туда антилопу. Антилопа любила купание, она плавала то в одну сторону, то в другую, когда Катя слегка покачивала чашку. На поверхности были только золотистая спинка и длинные рога, которые касались воды и чертили две тонких дорожки.
Однажды Катя капризничала и не хотела пить молоко.
— Ну как нехорошо, — сказала мама. — Даже твоей антилопе за тебя стыдно, и она опустила голову.
Катя сердито дернула плечами и толкнула антилопу. Раздалось тонкое «Дзинь!» — и передняя ножка отбилась.
— Мамочка, что теперь делать? — плакала Катя. — Что?
Она понесла антилопу на солнечную поляну, где блестел в мелком инее сказочный лес, но антилопа не могла теперь стоять, она лежала вытянув шею, и солнечный луч играл в ее рожках. Катя отнесла ее на тумбочку и зажгла синюю лампу. Все стало голубым, и антилопа тоже, только она уже не стремилась вперед, в прохладную долину. Катя плакала целый день. А вечером пришел старичок сосед.
— Ну-ка, что тут случилось?
Он опустил очки со лба на нос и положил антилопу на ладонь. Потом зажег на кухне газовую горелку.
— Потихоньку сплавим, — сказал он Кате. — Ножка-то и прилипнет на свое место.
— А будет больно?
— А ты бы об этом думала раньше.
Катя вздохнула и отвернулась. Она не видела, что делал старичок над газовой горелкой.
— Ну вот, — сказал он. — Можно сказать, поправили. Ножка была на месте, только уже не такая красивая. Повыше колена у нее выступал неровный бугорок.
— Будет припадать на эту сторону, — сказал сосед. — Прихрамывать. Ничего не поделаешь.
Катины губы дрогнули, она всхлипнула.
— А ты будешь помнить, — закончил сосед, — что обиду свою нельзя вымещать на беззащитных.
Вскоре подошел Новый год. Катя сделала для антилопы уздечку из серебряной нитки, чтобы прикрепить ее на елку. Она выбрала хорошую, пушистую веточку, но рядом оказался клоун. Веселый клоун в блестящем колпаке, только он не годился в соседи антилопе, он всегда смеялся своим ярким накрашенным ртом, а стеклянной антилопе иногда бывало грустно. Красный барабан, важная, надутая рыба не подходили тоже. Ах, вот маленький индус! Смуглый, черноглазый, он держал тонкой рукой кокосовый орех на плече и смотрел, повернув голову так, словно он ждал кого-то с той стороны. Вот теперь он дождался эту чудесную антилопу. Она наклонила голову с красивыми рогами и поздоровалась с мальчиком-индусом. Она скакала много дней по снежной поляне и много ночей по лунной долине, она плыла через большое-большое озеро, и вот теперь наконец она нашла своего маленького друга, который тоже ее долго-долго ждал.
ВИГОША
Боря второй день болеет. Бабушка сидит возле его постели и вяжет теплые носки, чтобы Боря больше не простуживался. Клубок у бабушки на коленях вертится и становится все меньше и меньше. Вот нитка кончилась, а от клубка остался только маленький комочек бурой шерсти, на которую он был намотан.
Боря взял этот комочек и подержал в ладонях.
— Бабушка! Я сейчас сделаю баранчика. Хорошо?
— Хорошо, — кивнула бабушка.
— Помнишь, я на елку какого кота сделал?
— Помню.
Боря попросил проволоку и стал из нее гнуть ножки, голову, шею. Конечно, баранчик получился не сразу. Сначала это была просто какая-то лягушка. Но Боря все подправлял и подправлял ножки и шею, и наконец получился баранчик. Шерсть намотать на проволоку было тоже не просто, но если очень захотеть, а потом очень постараться, то в конце концов получится то, что нужно.
— Ну вот, бабушка, посмотри, какой барашек.
— О-ой! — протянула бабушка и засмеялась. Больно шея длинная. И сутулый какой-то.
— Ну и что ж, — сказал Боря.
И действительно, не у всех же короткие шеи? Бывают ведь и длинные. Боря долго мастерил голову, вертел, потягивал, вот шея и вытянулась. А сутулый, потому что проволока лишняя оставалась, пришлось ее на спине закрутить.
— Ну ничего, — сказала бабушка. — Только он больше на этого… похож…
— На верблюда?
— Ну да. А ведь это, Боренька, пожалуй, неспроста. Шерсть-то у нас вигоневая, вроде верблюжья. Вот дела-то какие. Значит, так ему и надо быть верблюжонком.
— Правда? — обрадовался Боря. — Что же ты сразу не сказала? Ну тогда понятно, почему он таким получился.
Тут как раз подошло время принимать лекарство и обедать. Боря ел и смотрел на своего верблюжонка. Потом окунул его мордочку в клюквенный морс и отрезал ему половинку яблока.
— А теперь спи, — сказала бабушка. — Постарайся уснуть.
— Не хочу. Расскажи про верблюжонка.
— Вот уж, Боренька, не сумею. Про баранчика рассказала бы. А верблюды живут далеко, где-то в пустыне. Не знаю, как и живут. Песок да колючки, — бабушка махнула рукой. — Съешь-ка такую колючку, небось все горло расцарапает. Спи.
Боря закрыл глаза, но не совсем. Он лежит и смотрит на своего верблюжонка. Буренького, шерстяного, вигоневого… Вигоневый, вигонь… вигоша.
— Ну как же ты в пустыне, Вигоша? — спрашивает Боря. — Как?
А Вигоша стоит на своих высоких ножках и смотрит вдаль.
Вдруг… он вытянул шею, потянул ноздрями воздух и… пошел. Пошел и пошел, покачивая вверх-вниз головой. А кругом песок желтый-желтый, горячий-горячий. Хорошо, что у Вигоши копытца на толстых подушечках. Они оставляют в песке круглые следы… еще и еще, целую цепочку. А небо в пустыне тоже горячее и желтое и очень высокое. Вигоша поднимает голову и хочет посмотреть на небо, но солнце здесь сердитое, злое, оно закрывает Вигоше глаза и не дает поглядеть на небо. Тогда верблюжонок поворачивается направо и налево — и везде только песок, песок близко и далеко. Вот она какая, пустыня.
Вдруг Вигоша увидел какое-то пятнышко и пошел к нему, побежал. Он долго-долго бежал и пристал наконец к каравану верблюдов.
— Где ты был? — спросил его огромный дедушка верблюд. — Разве можно отставать от каравана? Ты знаешь, что такое пустыня?
— Да, — ответил Вигоша. — Это когда везде желтое, и внизу и вверху, везде горячее, и внизу и вверху, везде песок, и внизу и…
— Ты не знаешь, что такое пустыня, — прервал старый верблюд. — Ты еще не видел песок внизу и вверху. Это будет скоро. — Он повернул голову в сторону. — Это будет сейчас.
Вигоша услышал какой-то шум, а оттуда, куда посмотрел дедушка верблюд, надвигалось что-то большое и темное. Оно подходило все ближе и ближе, шум становился сильнее, а небо опустилось низко и стало грязным. Верблюды забеспокоились и сбились в кучу.
— Ложитесь! — крикнул дедушка. — Плотнее друг к другу! Головы ниже, головы ниже!
Вигоша испугался, а старый верблюд подмял его под себя.
— Не смотри! Береги глаза, — глухо говорил дедушка над самым ухом. — Сейчас начнется.
И тут что-то обрушилось на Вигошу, на старого верблюда, на весь караван. Что-то горячее, злое, острое. Оно хлестало, вертело, сыпало. Оно крутило над маленькой кучкой верблюдов. Было жарко, как в печке, и становилось все жарче и жарче. Вигоша совсем испугался и хотел вскочить на ноги, но верблюд придавил его своим боком:
— Тихо, тихо! Это — самум. Песчаная буря.
— Мне горячо! — крикнул Вигоша. — Я хочу пить!
— Т-ш-ш! Не разговаривай. Прикрой ноздри. Вот так.
Вигоша прикрыл ноздри так, что остались совсем маленькие щелочки, и дышал медленно. Стало немного легче. Раскаленный воздух не так сильно теперь обжигал ему нос и грудь.
А самум все плясал и плясал, швырял и швырял горячий песок на маленький караван, пока не превратил его в песчаный холм…
— Ураган кончился! — услышал Вигоша дедушкин голос. — Вставайте, буря прошла!
Песчаный холм зашевелился, из-под него стали подниматься верблюды. Все были слабые, измученные. Они тяжело вздыхали и отряхивали с себя песок, который набился им в уши, ноздри и в шерсть.
— Я хочу пить! — сказал верблюжонок.
— О-о, вода! — прошептал старый верблюд.
— Вода-а, вода-а, — простонали все остальные. — Вода далеко-о.
— Я не хочу воды, — сказал Вигоша.
И тут случилось необычное. Как только он это сказал, верблюды вздрогнули, повернулись к нему и глядели на него так, что у них уши встали на макушке от удивления.
— Он не хочет воды! Ха-ха! Вы слышали: он не хочет воды! И все стали смеяться каким-то усталым, хриплым смехом.
— Ты сказал страшные слова, — произнес дедушка медленно, и все замолкли. — По закону пустыни надо убить того, кто не зовет сюда воду. Но ты еще очень мал, и к тому же песчаный вихрь помутил твой разум. Я прощаю тебя.
— Не помутил, — мотнул головой верблюжонок. — Я правда хочу клюквенного морса.
И снова верблюды стали смотреть на него с удивлением, и кто-то из них засмеялся. Но тут дедушка всем приказал отправляться в путь. Сам он шел, тяжело дыша, опустив усталые веки. Он долго молчал, наконец сказал:
— Я не знаю, что такое клюквенный морс. Но это — не вода. А вода — это жизнь. Нет ничего дороже воды, запомни это.
— Хорошо, — обещал Вигоша. — А куда мы идем?
— К воде.
Караван шел к воде, к людям, которые ведут воду. Они выроют длинный канал, по нему потечет свежая, холодная, прозрачная вода и напоит пустыню. Тогда на песках зацветут деревья.
Так говорил старый верблюд. Он вел свой караван к людям, чтобы помочь им строить канал. А солнце все жгло и жгло…
— Я устал, — сказал Вигоша и остановился.
— Ты голоден. Подкрепись. Вот колючки.
— Не хочу колючек. Они расцарапают горло.
— Но это не простые колючки. Это верблюжьи.
— Все равно. Хочу яблоко.
Опять верблюды подняли ушки на макушки и окружили Вигошу. Но он вдруг крикнул:
— Люди! Вон люди, которые ведут воду!
И верблюды побежали к людям. А от людей вышел вперед мальчик Боря и протянул Вигоше яблоко. Красную половинку. Верблюжонок вытянул шею и вдруг… все пропало.
Боря открыл глаза и увидел свое клетчатое одеяло. Как? А Вигоша? Такой буренький, шерстяной, вигоневый?
Неужели ничего этого не было? Боря совсем уже собрался заплакать, но глянул на столик. О-о! Вот он, Вигоша. Конечно, он есть. Буренький. Шерстяной. Вигоневый. И красная половинка яблока.
ПРИХОДИ
Не успел Володя приехать в деревню, как с ним случилась беда: упал с рябины и сломал ногу. Теперь сиди вот с такой гипсовой болванкой или прыгай на костыле. Костыль белый, не очень гладко обструганный — дедушка сам делал. Тоска сплошная с этим костылем и с этой болванкой.
Сосед Мишка, с которым Володя играл два первые дня, когда еще не падал с рябины, обещал приходить каждый день и сидеть вместе. А сам забежит на минутку, поглядит на гипсовую ногу и спросит одно и то же:
— Тяжелая? Ну-ка подними.
А потом убежит купаться или в овраг ящериц ловить. Не приходил бы лучше.
Вот Мишкина сестра Нюрка, та долго сидит, никуда не торопится. Перелезет через прясло в Володин огород и сядет в сторонке. Сначала Володя не обращал на нее внимания, а потом она надоела, и он прогнал ее. А когда Нюрка опять появилась, он догадался, что она, как и Мишка, удивляется его гипсовой ноге.
— Ну иди, посмотри. Подходи, подходи. Вот, видала? А теперь уходи. Слышишь? Можешь сломать себе — и у тебя такая будет.
Нюрка молча глядела сквозь белые косицы, которые всегда нависали ей на глаза. Она отступила подальше, но не ушла. Вот ведь какая, маленькая, а упрямая.
Володя взял камешек и от нечего делать запустил его в пугало, в самый горшок, который вместо головы был! Метко! Получилась дыра. Нюрка всхлипнула и захлопала глазами.
— Чего это? — сказал Володя и опять прицелился.
Нюрка заревела.
— Да чего ты? Не ваше ведь пугало.
Просто зло берет. Но камень пришлось опустить. Нюрка вытирала глаза кулаками, отворачивалась, старалась умолкнуть. Стеснялась. Но все равно у нее получалось тоненькое, прерывистое: «ы-ы… ы-ы…» Володя махнул рукой и отвернулся. Потом не выдержал:
— Он все равно дырявый был. Чего «ы-ы»?
— Это у него там было… сзади, — Нюрка потрогала свой затылок. — А теперь тут… на лице.
Ну чего с ней разговаривать? Живое от неживого отличить не может. Володя лег на спину и стал рассматривать ветки яблони над головой.
На другой день, когда он посмотрел на пугало, ему и самому показалось, что это лицо. И дыра. Нехорошо. И все пугало как-то поникло, стало печальным. Конечно, это оттого, что нету ветра, и вообще это ерунда. А все-таки…
Нюрка пришла и села, как всегда, на траву, на свое место. Володя старался на нее не смотреть, но вдруг она прокукарекала молодым петушком.
— Как это ты?
Она показала тонкую травинку, натянутую между большими пальцами:
— Дуй, и все.
Володя попробовал, и у него получился хрипловатый свист. Потом они кукарекали с Нюркой наперегонки.
На следующее утро Володя слушал петуха. Петух кричал зычно, раскатисто. Так из травинки не выдуешь. А молодые петушки — другое дело. Володя лег в траву и наблюдал. Петушок сначала удивленно поворачивал голову, как будто прислушивался, потом, дернув шеей, хрипло выкрикивал: «ы-ку-ку-у!» Володя стал выдувать так же. Из тонкой и туго натянутой травы получался высокий и резкий звук, из травы потолще — низкий. Если натянуть слабее, голос дрожал, был хриплым. Скоро Володя так приладился, что петушки ему стали откликаться.
Потом Володя лежал и слушал чириканье какой-то птички. Пела она так себе, ничего особенного, и всего-то знала три коленца, но как старательно их повторяла, как ласково. Она давно, наверно, жила в том конце сада и пела все время, только Володя раньше не замечал.
Пришла Нюрка с большим — целое решето — подсолнухом, но семечки в нем были мягкие, молочные.
— Принеси лучше грушовки.
Она нашла под яблоней два розовых паданца.
— Да не эти, вон те.
— Это не грушовка. Анисовка.
Володя усмехнулся: еще разбирается.
А вот это? — показал на зеленые, большие яблоки над головой.
— Апорт. Ки-ислые. — Нюрка сморщила нос.
— А это?
— Медовка.
— Откуда ты знаешь?
Она застенчиво пожала худыми плечами и отвернулась.
— А про Гадкого утенка ты знаешь? Нет. Ну садись.
Володя начал рассказывать негромко и неторопливо. Так для Нюрки будет лучше. То он шипел гусаком или сердито булькал индюшкой, то пищал слабым голосом утенка. Говорил, говорил, потом остановился и глянул на Нюрку. Она чуть подалась к нему, приоткрыла губы и была неподвижной.
— Ты чего? — удивился Володя. — Да ты не расстраивайся.
И он опять зашипел, загоготал и, вытянув руку, как длинную птичью шею, стал сердито и сильно долбать пальцами, сжатыми щепотью. Бедный Гадкий утенок метался туда и сюда, но жесткий клюв настигал его в траве, возле дерева и у самой Нюркиной коленки. Володя шипел, гоготал и, подняв еще выше свою руку, хотел щипнуть край линялого Нюркиного платья, но Нюрка вдруг оттолкнула его и, втянув голову в плечи, пригнулась к траве и прикрыла то самое место, куда направлялся железный клюв.
— Не дам, не дам, ы-ы-ы! — выкрикнула она, не поднимая головы с земли и защищая собой одинокого Гадкого утенка.
Володя остановился:
— Ну вот. Здравствуйте!
Нюрка затихла и, уже стесняясь, поднялась.
— Чудачка ты, — сказал Володя и снял соломинку с ее мокрой щеки. Потом он накрыл голову подсолнухом, как шляпой, и поклонился Нюрке. Она не засмеялась.
— Да ну тебя. Слушай дальше.
— О-ой! — радостно протянула Нюрка, когда появился прекрасный лебедь. И вздохнула. Потом сидела и улыбалась. Ничего не спрашивала, только теребила в руках траву-метелочку.
Иногда Володя читал про себя или насвистывал, или думал о чем-нибудь. Нюрка ему не мешала. Дни летом долгие-долгие, особенно, если нельзя бегать и приходится сидеть возле дома в этом саду-огороде. Нюрка научила Володю различать всю ботву на грядках, даже петрушку от сельдерюшки.
Володя каждое лето приезжал в деревню и сад свой знал хорошо. Но только всегда это были просто ряды яблонь. А теперь: вот старая, как бабушка, медовка с желтыми, душистыми яблочками, вот стройная грушовка, яблоки нежные, продолговатые, как сережки у молодой хозяйки. А рядом апорт, статный молодец, ствол высокий, ветви сильные, с тяжелыми плодами. Все они стали, как добрые знакомые, с которыми можно поздороваться.
Нюрка сегодня что-то не приходила, и стало тоскливо. Вот тебе раз! Немудреная такая девчонка, семи годов ей нету, и молчит все больше, стесняется. А без нее скучно. Она умеет слушать тихо-тихо, даже то, что уже знает, она умеет удивляться тому, чему никто не удивляется. Она умеет и смотреть. Долго, внимательно, и как Володя плетет плетку-семихвостку, и как ползет по сучку зеленая гусеница. Ей все интересно. И с ней интересно.
Нюрка, приходи!
