13. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ПРИНЦА
После еды обоими товарищами овладела тяжкая дремота.
Король сказал:
- Убери эти тряпки! (Разумея свою одежду.)
Гендон раздел его без всяких возражений и уложил в постель, потом обвел взглядом комнату, говоря себе с грустью: "Он опять завладел моей кроватью. Черт возьми! Что же я буду делать?"
От маленького короля не ускользнуло замешательство Гендона, и он сразу положил его раздумьям конец, пробормотав сонным голосом:
- Ты ляжешь у двери и будешь охранять ее.
Через минуту он уже забыл все свои тревоги в крепком сне.
"Бедняжка! Ему, право, следовало бы родиться королем! - с восхищением промолвил Гендон. - Он играет свою роль в совершенстве. - И он растянулся на полу у двери, очень довольный, говоря себе: - Все эти семь лет у меня было еще меньше удобств; жаловаться на теперешнее мое положение значило бы гневить всевышнего".
Он уснул на рассвете, а в полдень встал и, то там, то здесь приподнимая одеяло над своим крепко спавшим питомцем, снял с него мерку веревочкой.
Едва он закончил работу, король проснулся. Открыв глаза, он пожаловался на холод и спросил у своего друга, что тот делает.
- Я уже кончил, государь, - сказал Гендон. - У меня есть дело в городе, но я скоро приду. Усни опять: ты нуждаешься в отдыхе. Дай, я укрою тебя с головой, - так ты скорее согреешься.
Не успел он договорить, как король снова очутился в сонном царстве.
Майлс на цыпочках вышел из комнаты и через тридцать или сорок минут так же бесшумно вернулся - с костюмом для мальчика. Костюм был ношеный, из дешевой материи, кое-где потертый, но чистый и теплый - как раз для того времени года. Майлс сел и принялся рассматривать свою покупку, бормоча себе под нос: "Будь у меня кошель подлиннее, можно было бы достать костюм получше; но когда в кармане не густо, не следует быть слишком разборчивым…
Красотка жила в городишке у нас,
У нас в городишке жила…
Он, кажется, пошевелился; не надо горланить так громко, иначе я нарушу его сон, между тем ему предстоит путешествие, а он и так изнурен, бедняжка… Камзол ничего, недурен - кое-где ушить и будет впору. Штаны еще лучше, но, конечно, и тут два-три стежка не помешают… Башмаки отличные, прочные, крепкие; в них будет сухо и тепло. Они будут для него диковинкой, так как он, несомненно, привык бегать босиком и зимою и летом. Эх, если бы хлеб был такой же дешевый, как нитки! Вот за какой-нибудь фартинг я обеспечен нитками на целый год, да еще такую чудесную, большую иглу мне дали впридачу… Вот только нитку продеть в нее будет, черт возьми, нелегко".
И действительно, это было для него нелегким делом. Майлс поступил, как обыкновенно поступают мужчины и, по всей вероятности, будут поступать до скончания веков: держал неподвижно иголку и старался вдеть нитку в ушко, тогда как женщины поступают как раз наоборот. Нитка скользила мимо иголки то справа, то слева, то складывалась вдвое, но Гендон был терпелив: уже не раз доводилось ему проделывать подобные опыты во время солдатской службы. Наконец ему удалось вдеть нитку; он взял костюм, лежавший у него на коленях в ожидании починки, и принялся за работу.
"За постой заплачено, за завтрак, который нам подадут, тоже; денег еще хватит на то, чтобы купить пару осликов и нам вдвоем прокормиться два-три дня, пока доберемся до Гендон-холла, а там у нас всего будет вдоволь…
Любила она муженька…
Черт возьми! Я загнал иголку себе под ноготь!.. Положим, это не беда, не в первый раз случается… а все-таки неприятно… Эх, милый, мы с тобой отлично заживем, будь уверен! Всем твоим злоключениям наступит конец, да и рассудок вернется к тебе…
Любила она муженька своего,
Но ее любил…
Вот благородные, крупные стежки. - Он поднял кверху камзол и стал разглядывать его с восхищением. - В них есть размах и величие, рядом с ними мелкие, скаредные стежки портного кажутся плебейскими и жалкими…
Любила она муженька своего,
Но ее любил другой…
Ну, вот и готово! Неплохая работа, и главное - быстро закончена. Теперь я разбужу его, одену, подам ему умыться, накормлю его; а затем мы с ним поспешим на рынок, что возле харчевни Табард, в Саутворке".
- Извольте вставать, ваше величество! - громко сказал он. - Не отвечает!.. Эй, ваше величество!
"Кажется, мне все-таки придется оскорбить его священную особу прикосновением, если сон его глух к человеческой речи. Что это?.."
Он откинул одеяло… Мальчик исчез.
Гендон онемел от изумления, огляделся вокруг и тут только заметил, что лохмотья мальчика тоже исчезли. Он страшно рассвирепел, стал бушевать, звать хозяина. В эту минуту вошел слуга с завтраком.
- Ты, бесовское отродье, объясни, что это значит, или прощайся со своею презренною жизнью! - загремел воин и так свирепо подскочил к слуге, что тот от удивления и страха совсем растерялся и с минуту был не в состоянии выговорить ни слова. - Где мальчик?
Дрожа и запинаясь, слуга дал требуемое объяснение:
- Не успели вы уйти отсюда, ваша милость, как вдруг прибегает какой-то молодой человек и говорит, что ваша милость требует мальчика сейчас же к себе, на конец моста, на саутворкский берег. Я ввел его в комнату, он разбудил мальчугана и передал ему поручение. Тот чуть-чуть поворчал, зачем его обеспокоили "так рано", но сейчас же напялил на себя свою рвань и пошел с молодым человеком, только промолвил в сердцах, что было бы учтивее, если бы ваша милость пришли за ним сами и не посылали чужого… а то выходит…
- А то выходит, что ты идиот! Идиот и болван, и надуть тебя ничего не стоит, повесить бы всех твоих родичей! Но, может быть, беды еще нет. Может быть, мальчишку не хотели обидеть. Я пойду за ним и приведу сюда. А ты тем временем накрой-ка на стол! Постой! Одеяло на кровати положено так, будто под ним кто-то лежит, - это случайно?
- Не знаю, мой добрый господин! Я видел, как молодой человек возился у кровати, - тот самый, что приходил за мальчиком.
- Тысяча смертей! Это было сделано, чтобы обмануть меня! Да, это было сделано, чтобы выиграть время… Слушай! Тот молодец был один?
- Один, ваша милость!
- Ты уверен в этом?
- Уверен, ваша милость!
- Подумай, собери свои мысли, не торопись!
Подумав немного, слуга сказал:
- Приходил-то он один, с ним никого не было; но теперь я припоминаю, что когда они с мальчиком вышли на мост, туда, где толпа погуще, откуда-то выскочил разбойничьего вида мужчина, и как раз в ту минуту, как он подбежал к ним…
- Ну, что же тогда? Договаривай! - нетерпеливо загремел Гендон.
- Как раз в эту минуту толпа заслонила их, и больше уж я их не видал, так как меня кликнул хозяин, который обозлился за то, что стряпчему забыли подать заказанную баранью ногу, хотя я беру всех святых во свидетели, что винить в этом меня - все равно что судить неродившегося младенца за грехи его…
- Прочь с моих глаз, осел!.. Я просто с ума сойду от твоей болтовни. Стой! Куда же ты бежишь? Не может постоять и минуту на месте! Что же, они пошли в Саутворк?
- Точно так, ваша милость!.. Потому, как я вам докладывал, я в этой бараньей ноге непричинен, все равно как младе…
- Ты все еще здесь? И все еще мелешь вздор? Убирайся, покуда цел!
Слуга исчез. Гендон побежал вслед за ним, обогнал его и, прыгая по лестнице через две ступеньки зараз, в один миг очутился внизу.
"Это тот гнусный разбойник, который звал его своим сыном… Я потерял тебя, мой бедный, маленький безумный повелитель! Какая горькая мысль! Я так полюбил тебя! Нет! Клянусь всем святым, я тебя не потерял! Не потерял, потому что я обыщу всю Англию и все же найду тебя. Бедный ребенок! Там остался его завтрак… и мой… ну да мне теперь не до еды. Пусть он достанется крысам! Скорее, скорее, медлить нельзя!"
И, торопливо пробираясь сквозь шумную толпу на мосту, он несколько раз повторил, как будто эта мысль была особенно приятна ему:
"Он поворчал, но пошел… да, пошел, так как думал, что его зовет Майлс Гендон… Милый мальчик! Никого другого он не послушался бы, уж я знаю!"
14. "LE ROI EST MORT - VIVE LE ROI!"*
* Король умер - да здравствует король! (франц.)
В это самое утро, на рассвете, Том Кенти проснулся от глубокого сна и открыл глаза в темноте. Несколько мгновений он лежал молча, пытаясь разобраться в путанице впечатлений и мыслей, чтобы хоть отчасти уразуметь их значение. И вдруг воскликнул веселым, но сдержанным голосом:
- Я понял! Понял! Слава богу, теперь я окончательно проснулся. Приди ко мне радость! Исчезни печаль! Эй, Нэн! Бэт! Сбросьте с себя солому, бегите скорее ко мне: я сейчас расскажу вам самый дикий, безумный сон, какой только могут навеять на человека ночные духи! Эй, Нэн, где же ты? Бэт!
Чья-то темная фигура появилась у его постели, чей-то голос произнес:
- Что угодно тебе повелеть?
- Повелеть?.. О горе мне, я узнаю твой голос! Говори… кто я такой?
- Ты? Еще вчера ты был принцем Уэльским, ныне же ты мой августейший повелитель, Эдуард, король Англии.
Том зарылся головой в подушку и жалобно пролепетал:
- Увы, то был не сон! Иди отдыхай, добрый сэр… Оставь меня одного с моим горем.
Том опять уснул. И немного спустя ему приснился замечательный сон. Будто на дворе лето и будто он играет один на прекрасной лужайке, которая зовется Гудмэнс-филдс; как вдруг к нему подходит карлик, ростом не больше фута, горбатый, с длинной рыжей бородой, и говорит:
- Копай возле этого пня!
Том послушался и нашел целых двенадцать блестящих новых пенсов - сказочное богатство! Но лучшее было впереди, потому что карлик сказал:
- Я знаю тебя. Ты юноша добрый и достойный похвал; твое горе кончилось, пришел день награды. Копай на этом самом месте каждый седьмой день, и всякий раз ты будешь находить здесь сокровище - двенадцать новых блестящих пенсов. Только не говори никому, это тайна.
Затем карлик исчез, а Том со своей добычей помчался в Двор Отбросов, говоря себе: "Теперь я каждый вечер могу давать отцу по одному пенни; он будет думать, что я собрал их, прося подаяние, это развеселит его сердце, и он перестанет меня колотить. Одно пенни в неделю я буду давать доброму священнику, который учит меня, а остальные четыре - матери, Нэн и Бэт. Мы не будем больше голодать и ходить оборванцами. Прощайте страхи, тревоги, побои".
Во сне он в один миг очутился в своем убогом жилье, прибежал туда запыхавшись, но глаза у него так и прыгали от счастья; он бросил четыре монеты на колени матери, крича:
- Это тебе!.. Все тебе, все до одной! Тебе, и Нэн, и Бэт! Я добыл их честно, не украл и не выпросил.
Счастливая, удивленная мать прижала его к груди и воскликнула:
- Становится поздно… не угодно ли будет вашему величеству встать?
Ах, он ждал не такого ответа. Сон рассеялся. Том проснулся.
Он открыл глаза. У его постели стоял на коленях роскошно одетый первый лорд опочивальни. Радость, вызванная обманчивым сном, сразу исчезла: бедный мальчик увидел, что он все еще пленник и король. Комната была переполнена царедворцами в пурпуровых мантиях - траурный цвет - и знатными прислужниками монарха. Том сел на постели и из-за тяжелых шелковых занавесей смотрел на все это великолепное сборище.
Затем началась трудная церемония одевания, причем все время придворные один за другим становились на колени, приветствуя маленького короля и выражая ему сочувствие по поводу его тяжелой утраты. Прежде всего лорд обер-шталмейстер взял рубашку и передал ее первому лорду егермейстеру, тот передал ее второму лорду опочивальни, этот в свою очередь - главному лесничему Виндзорского леса, тот - третьему обер-камергеру, этот - королевскому канцлеру герцогства Ланкастерского, тот - хранителю королевской одежды, этот - герольдмейстеру Норройскому, тот - коменданту Тауэра, этот - лорду заведующему дворцовым хозяйством, тот - главному наследственному подвязывателю королевской салфетки, этот - первому лорду адмиралтейства, тот - архиепископу Кентерберийскому, и, наконец, архиепископ - первому лорду опочивальни, который надел рубашку - или, вернее, то, что от нее осталось, - на Тома. Бедный мальчик не знал что и подумать; это напомнило ему передачу из рук в руки ведер во время пожара.
Каждая принадлежность его туалета подвергалась тому же медленному и торжественному процессу. В конце концов эта церемония так наскучила Тому, так ужасно наскучила, что он чуть не вскрикнул от радости, увидав, что вдоль линии уже начали странствовать его длинные шелковые чулки: значит, церемония приближалась к концу. Но радость его была преждевременна. Первый лорд опочивальни получил чулки и уже готовился облечь ими ноги Тома, как вдруг лицо его покрылось багровыми пятнами и он сунул чулки обратно в руки архиепископа Кентерберийского, пробормотав с изумлением:
- Смотрите, милорд!
Очевидно, с чулками что-то было неладно. Архиепископ побледнел, потом покраснел и передал чулки адмиралу, прошептав:
- Смотрите, милорд!
Адмирал передал чулки наследственному подвязывателю королевской салфетки, причем у него едва хватило силы пролепетать:
- Смотрите, милорд!
Таким образом чулки пространствовали обратно вдоль всей линии, через руки лорда заведующего дворцовым хозяйством, коменданта Тауэра, герольдмейстера Норройского, хранителя королевской одежды, канцлера герцогства Ланкастерского, третьего обер-камергера, главного лесничего Виндзорского леса, второго лорда опочивальни, первого лорда егермейстера, сопровождаемые все тем же удивленным и испуганным шепотом: "Смотрите! Смотрите!", пока, наконец, не попали в руки обер-шталмейстера. Тот, бледный как полотно, с минуту разглядывал причину общего испуга, затем хрипло прошептал:
- Господи помилуй! От подвязки отскочил жестяной наконечник! В Тауэр главного хранителя королевских чулок! - и в изнеможении склонился на плечо первого лорда егермейстера, чтобы восстановить свои силы, покуда не доставят такие чулки, у которых подвязки находятся в полной исправности.
Но все на свете рано или поздно кончается, и, таким образом, наступила пора, когда Том Кенти получил, наконец, возможность покинуть постель. Один придворный налил воды в таз, другой руководил умыванием, третий держал наготове полотенце. Том благополучно совершил обряд омовения, после чего к делу приступил королевский цирюльник. Из рук этого художника Том вышел грациозным и миловидным, как девочка. В плаще и штанах из пурпурного атласа и в шляпе с пурпурными перьями он торжественно проследовал в утреннюю столовую сквозь густую толпу придворных, которые расступались перед ним и преклоняли колени.
После завтрака его провели в тронный зал! Это была пышная церемония: его сопровождали первые сановники Англии, а также почетная стража из пятидесяти дворян с золочеными бердышами в руках. В тронном зале ему предстояло заняться государственными делами. Его "дядя", лорд Гертфорд, поместился у самого трона, чтобы помогать королю своими мудрыми советами.
Раньше всех предстали перед Томом именитые лорды, душеприказчики покойного короля. Они ходатайствовали, чтобы Том утвердил некоторые их распоряжения. Это была пустая формальность, - однако не совсем, так как в то время еще не было лорда-протектора. Архиепископ Кентерберийский доложил постановление совета о похоронах покойного монарха и в заключение прочел подписи душеприказчиков, а именно: архиепископ Кентерберийский; лорд-канцлер Англии; Вильям лорд Сент-Джон; Джон лорд Рассел; Эдуард граф Гертфорд; Джон виконт Лисли; Катберт, епископ Дургэмский…
Том не слушал, - его еще раньше смутил в этом документе один удивительный пункт. Он повернулся к лорду Гертфорду и шепотом спросил:
- На какой день назначены похороны?
- На шестнадцатое число будущего месяца, государь!
- Это просто удивительно! Разве он продержится так долго?
Бедный малый! Королевские обычаи были для него еще внове. Он привык к тому, что покойников на Дворе Отбросов спроваживали в могилу гораздо быстрее.
Двумя-тремя словами лорд Гертфорд успокоил его.
Затем статс-секретарь доложил о постановлении государственного совета, назначившего на другой день в одиннадцать часов прием иностранных послов. Требовалось согласие короля.
Том вопросительно посмотрел на лорда Гертфорда. Тот шепнул:
- Ваше величество да соблаговолит изъявить согласие. Они прибудут, чтобы выразить вам соболезнование их августейших повелителей по поводу тяжкой утраты, постигшей ваше величество и всю Англию.
Том поступил, как ему было сказано. Другой статс-секретарь начал читать акт о расходах на штат покойного короля, достигших за последнее полугодие двадцати восьми тысяч фунтов стерлингов. Сумма была так велика, что у Тома Кенти дух захватило. Еще больше изумился он, узнав, что из этих денег двадцать тысяч еще не уплачено. И окончательно разинул рот, когда оказалось, что королевская сокровищница почти что пуста, а его тысяча слуг испытывают большие лишения, ибо давно уже не получают следуемого им жалованья.
Том с горячим убеждением сказал:
- Ясно, что этак мы разоримся к чертям. Нам следует снять домик поменьше и распустить большинство наших слуг, которые все равно ни на что не годны, только болтаются под ногами и покрывают нашу душу позором, оказывая нам такие услуги, какие нужны разве что кукле, не имеющей ни рассудка, ни рук, чтобы самой управиться со своими делами. Я знаю один домишко, как раз насупротив рыбного рынка у Билингсгэйта… Он…
"Дядя" крепко сжал Тому руку, чтобы остановить его безумную речь; тот вспыхнул и остановился на полуслове; но никто не выразил удивления, как будто никто и не слыхал его слов.
Какой-то секретарь доложил, что покойный король в своей духовной завещал пожаловать графу Гертфорду герцогский титул, возвести его брата, сэра Томаса Сеймура, в звание пэра, а сына Гертфорда сделать графом, равно как и возвысить в звании других знатных слуг короны. Совет решил назначить заседание на шестнадцатое февраля для утверждения и исполнения воли покойного. А так как почивший король никому из поименованных лиц не пожаловал письменно поместий, необходимых, чтобы поддержать столь высокое звание, то совет, будучи осведомлен о личных желаниях его величества по этому поводу, счел за благо, если на то будет соизволение ныне царствующего монарха, назначить Сеймуру "земель на пятьсот фунтов стерлингов", а сыну Гертфорда "на восемьсот фунтов стерлингов", прибавив к этому первый же участок земли "на триста фунтов стерлингов", "какой освободится за смертью какого-нибудь епископа".
Том чуть было не брякнул, что лучше бы сначала уплатить долги покойного короля, а потом уж расходовать такие огромные деньги; но предусмотрительный Гертфорд, во-время тронув его за плечо, спас его от подобной бестактности, и он изъявил свое королевское согласие, хотя в душе был очень недоволен.
С минуту он сидел и раздумывал, как легко и просто он теперь совершает такие блистательные чудеса, и вдруг у него мелькнула мысль: почему бы не сделать свою мать герцогиней Двора Отбросов и не пожаловать ей поместье? Но в то же мгновение он с горечью сообразил, что ведь он король только по имени, на самом же деле он весь во власти этих важных старцев и величавых вельмож. Для них его мать - создание больного воображения; они выслушают его недоверчиво и пошлют за доктором - только и всего.
Скучная работа продолжалась. Читались всякие многословные, утомительно-нудные петиции, указы, дипломы и другие бумаги, относящиеся к государственным делам; наконец Том сокрушенно вздохнул и пробормотал про себя:
- Чем прогневал я господа бога, что он отнял у меня солнечный свет, свежий воздух, поля и луга и запер меня в этой темнице, сделал меня королем и причинил мне столько огорчений?
Тут бедная, утомленная его голова стала клониться в дремоте и, наконец, упала на плечо; дела королевства приостановились за отсутствием августейшего двигателя, имеющего власть превращать чужие желания в законы. Тишина окружила дремавшего мальчика, и государственные мужи прервали обсуждение дел.
Перед обедом Том, с разрешения своих тюремщиков Гертфорда и Сент-Джона, провел приятный часок в обществе леди Елизаветы и маленькой леди Джэн Грей, хотя принцессы были весьма опечалены тяжелой утратой, постигшей королевскую семью. Под конец ему нанесла визит "старшая сестра", впоследствии получившая в истории имя "Марии Кровавой" [Мария Тюдор (1516-1568), королева английская; ее царствование ознаменовано преследованиями и многочисленными казнями протестантов]. Она заморозила Тома своей высокопарной беседой, которая в его глазах имела только одно достоинство - краткость. На несколько минут его оставили одного, затем к нему был допущен худенький мальчик лет двенадцати, платье которого, за исключением белоснежных кружев на вороте и рукавах, было сверху донизу черное - камзол, чулки и все прочее. В его одежде не было никаких признаков траура, только пурпурный бант на плече. Он приближался к Тому нерешительным шагом, склонив обнаженную голову, и, когда подошел, опустился на колено. Том с минуту спокойно и вдумчиво смотрел на него и, наконец, сказал:
- Встань, мальчик. Кто ты такой? Что тебе надобно?
Мальчик встал на ноги; он стоял в изящной, непринужденной позе, но на лице у него были тревога и грусть.
- Ты, конечно, помнишь меня, милорд? Я твой паж, мальчик для порки.
- Мальчик для порки?
- Так точно, ваше величество. Я Гэмфри… Гэмфри Марло.
Том подумал, что его опекунам не мешало бы рассказать ему об этом паже. Положение было щекотливое. Что ему делать? Притвориться, будто он узнает мальчугана, а потом каждым словом своим обнаруживать, что он никогда и не слышал о нем? Нет, это не годится. Спасительная мысль пришла ему в голову: ведь такие случаи будут, пожалуй, нередки. С настоящего дня лордам Гертфорду и Сент-Джону частенько придется отлучаться от него по делам, поскольку они - члены совета душеприказчиков; не худо бы самому придумать способ, как выпутываться из затруднений подобного рода. "Дельная мысль! Попробую испытать ее на мальчишке… и посмотрю, что из этого выйдет".
Минуты две Том в замешательстве тер себе лоб и, наконец, сказал:
- Теперь, мне кажется, я немного припоминаю тебя… но мой разум отуманен недугом…
- Увы, мой бедный господин! - с чувством искреннего сожаления воскликнул паж для порки, а про себя подумал: "Значит, правду о нем говорили… не в своем уме бедняга… Но, черт возьми, какой же я забывчивый! Ведь ведено не подавать и виду, что замечаешь, будто у него голова не в порядке".
- Странно, как память изменяет мне в последние дни, - сказал Том. - Но ты не обращай внимания… я быстро поправлюсь; часто мне достаточно бывает одного небольшого намека, чтобы я припомнил имена и события, ускользнувшие из моей памяти. ("А порой и такие, о которых я раньше никогда не слыхал, в чем сейчас убедится этот малый".) Говори же, что тебе надо!
- Дело мелкое, государь, но все же я дерзаю напомнить о нем, с дозволения вашей милости. Два дня тому назад, когда ваше величество изволили сделать три ошибки в греческом переводе за утренним уроком… вы помните это?..
- Д-д-да, кажется помню… ("Это даже не совсем ложь: если бы я стал учиться по-гречески, я, наверное, сделал бы не три ошибки, а сорок".) Да, теперь помню… продолжай!
- Учитель, разгневавшись на вас за такую, как он выразился, неряшливую и скудоумную работу, пригрозил больно высечь меня за нее… и…
- Высечь тебя? - вскричал Том. Он был так удивлен, что даже позабыл свою роль. - С какой же стати ему сечь тебя за мои ошибки?
- Ах, ваша милость опять забываете! Он всегда сечет меня розгами, когда вы плохо приготовите урок.
- Правда, правда… Я и забыл. Ты помогаешь мне готовить уроки, и когда потом я делаю ошибки, он считает, что ты худо подготовил меня… и…
- О, что ты говоришь, мой государь? Я, ничтожнейший из слуг твоих, посмел бы учить тебя?!
- Так в чем же твоя вина? Что это за странная загадка? Или я и вправду рехнулся, или это ты сумасшедший? Говори же… объясни скорее.
- Но, ваше величество, ничего не может быть проще. Никто не смеет наносить побои священной особе принца Уэльского; поэтому, когда принц провинится, вместо него бьют меня. Это правильно, так оно и быть должно, потому что такова моя служба и я ею кормлюсь [и Яков I и Карл II имели в детстве пажей для порки, которых наказывали всякий раз, когда эти принцы плохо готовили уроки; поэтому я дерзнул для достижения собственных целей снабдить таким же пажом и моего принца (прим.авт.)].
Том с изумлением смотрел на этого безмятежно-спокойного мальчика и говорил про себя:
"Чудное дело! Вот так ремесло! Удивляюсь, как это не наняли мальчика, которого причесывали бы и одевали вместо меня. Дай-то бог, чтоб наняли!.. Тогда я попрошу, чтобы секли меня самого, и буду счастлив такой заменой".
Вслух он спросил:
- И что же, мой бедный друг, тебя высекли, выполняя угрозу учителя?
- Нет, ваше величество, в том-то и горе, что наказание было назначено на сегодня, но, может быть, его отменят совсем, ввиду траура, хотя наверняка я не знаю; поэтому-то я и осмелился придти сюда и напомнить вашему величеству о вашем милостивом обещании вступиться за меня…
- Перед учителем? Чтобы тебя не секли?
- Ах, это вы помните?
- Ты видишь, моя память исправляется. Успокойся, твоей спины уж не коснется розга… Я позабочусь об этом.
- О, благодарю вас, мой добрый король! - воскликнул мальчик, снова преклоняя колено. - Может быть, с моей стороны это слишком большая смелость, но все же…
Видя, что Гэмфри колеблется, Том поощрил его, объявив, что сегодня он "хочет быть милостивым".
- В таком случае я выскажу все, что у меня на сердце. Так как вы уже не принц Уэльский, а король, вы можете приказать, что вам вздумается, и никто не посмеет ответить вам "нет"; и, конечно, вы не потерпите, чтобы вам и впредь докучали уроками, вы швырнете постылые книги в огонь и займетесь чем-нибудь менее скучным. Тогда я погиб, а со мною и мои осиротелые сестры.
- Погиб? Почему?
- Моя спина - хлеб мой, о милостивый мой повелитель! Если она не получит ударов, я умру с голода. А если вы бросите учение, моя должность будет упразднена, потому что вам уже не потребуется мальчик для порки. Смилуйтесь, не прогоняйте меня!
Том был тронут этим искренним горем. С королевским великодушием он сказал:
- Не огорчайся, милый! Я закреплю твою должность за тобою и за всеми твоими потомками.
Он слегка ударил мальчика по плечу шпагой плашмя и воскликнул:
- Встань, Гэмфри Марло! Отныне твоя должность становится наследственной во веки веков. Отныне и ты, и твои потомки будут великими пажами для порки при всех принцах английской державы. Не терзай себя скорбью. Я опять примусь за мои книги и буду учиться так худо, что твое жалованье, по всей справедливости, придется утроить, настолько увеличится твой труд.
- Спасибо, благородный повелитель! - воскликнул Гэмфри в порыве горячей признательности. - Эта царственная щедрость превосходит мои самые смелые мечты. Теперь я буду счастлив до гроба, и все мои потомки, все будущие Марло, будут счастливы.
Том сообразил, что мальчишка может быть ему очень полезен. Он заставил Гэмфри разговориться, что оказалось нетрудно. Гэмфри был в восторге, что может способствовать "исцелению" Тома, ибо всякий раз, как он воскрешал в расстроенном уме короля те или иные происшествия, случившиеся в классной комнате или в других королевских покоях, юный король и сам чрезвычайно отчетливо "припоминал" все подробности этих событий. К концу беседы, за какой-нибудь час, Том приобрел множество полезнейших сведений о разных эпизодах и людях, связанных с придворной жизнью; поэтому он решил черпать из этого источника ежедневно и распорядился всегда беспрепятственно допускать к нему Гэмфри, если только его величество владыка Британии не будет беседовать в это время с кем-нибудь другим.
Не успел Гэмфри уйти, как явился Гертфорд и принес Тому новые горести. Он сообщил, что лорды государственного совета, опасаясь, как бы преувеличенные рассказы о расстроенном здоровье короля не распространились в народе, сочли за благо, чтобы его величество через день-другой соизволил обедать публично; здоровый цвет его лица, его бодрая поступь в сочетании с его спокойными жестами, непринужденным и милостивым обращением лучше всего положат конец кривотолкам - в случае если недобрые слухи уже вышли за пределы дворца.
Граф принялся деликатнейшим образом наставлять Тома, как подобает ему держаться во время этой пышной процедуры.
Под видом довольно прозрачных "напоминаний" о том, что его величеству было будто бы отлично известно, он сообщил ему весьма ценные сведения. К великому удовольствию графа, оказалось, что Тому нужна в этом отношении весьма небольшая помощь, так как он успел выведать об этих публичных обедах у Гэмфри Марло: быстрокрылая молва о них уже носилась по дворцу. Том, конечно, предпочел умолчать о своем разговоре с Гэмфри.
Видя, что память короля так сильно окрепла, граф решил подвергнуть ее, будто случайно, еще нескольким испытаниям, чтобы судить, насколько подвинулось выздоровление. Результаты получились отрадные - не всегда, а в отдельных случаях: там, где оставались следы от разговоров с Гэмфри. Милорд остался чрезвычайно доволен и сказал голосом, полным надежды:
- Теперь я убежден, что, если ваше величество напряжете свою память еще немного, вы разрешите нам тайну большой государственной печати. Нынче эта печать нам ненадобна, так как ее служба окончилась с жизнью нашего почившего монарха, но еще вчера ее утрата имела для нас важное значение… Угодно вашему величеству сделать усилие?
Том растерялся: большая печать - это было нечто совершенно ему неизвестное. После минутного колебания он взглянул невинными глазами на Гертфорда и простодушно спросил:
- А какова она с виду?
Граф чуть заметно вздрогнул и пробормотал про себя:
- Увы, ум его опять помутился. Неразумно было заставлять его напрягать свою память…
Он ловко перевел разговор на другое, чтобы Том и думать забыл о злополучной печати. Достигнуть этого ему было очень нетрудно.
