УПП

Цитата момента



Опыт — это вещь, которая появляется сразу вслед за тем, когда была нужна.
Ольга Рафтопуло

Синтон - тренинг центрАссоциация профессионалов развития личности
Университет практической психологии

Книга момента



Главное различие между моралью и нравственностью в том, что мораль всегда предполагает внешний оценивающий объект: социальная мораль — общество, толпу, соседей; религиозная мораль — Бога. А нравственность — это внутренний самоконтроль. Нравственный человек более глубок и сложен, чем моральный. Ходить голым по улицам — аморально. Брызгая слюной, орать голому, что он негодяй — безнравственно. Почувствуйте разницу.

Александр Никонов. «Апгрейд обезьяны»

Читать далее >>


Фото момента



http://old.nkozlov.ru/library/fotogalereya/d4469/
Весенний Всесинтоновский Слет-2010

Но его отец-монах
Всем внушал давнишний страх.
Патриарху Филарету
От царя отказа нету.
Что ни вздумает старик —
Подчиняться сын привык.
Филарет честолюбивый
В белой мантии красивой —
Патриарх, монах седой,
С длинной белой бородой,
Вместо сына Михаила
Встал у власти. Так и было:
Царь — к делам монастырей,
А монах — к делам царей.
При дворе он ввёл приказы,
Что дела решали сразу.
В Челобитенный приказ
Шёл москвич в тяжёлый час
Бить челом, просить прощенья
Иль подать царю прошенье.

Вот ещё приказ — Разбойный,
Видно, очень беспокойный,
И управа там была
На разбойничьи дела.
Вот приказ Казны-прихода,
Что растёт за счёт народа;
Вот шумит приказ Ямской —
Смех и ругань день-деньской!
Ямщики — весёлый люд —
Песни вольные поют.
Вот в Аптекарском приказе
Все лекарства, травы, мази.
Если кто землёй владел,
Шёл в приказ Поместных дел.
Вот приказ, да незавидный, —
Похоронный, панихидный.
Иноземческий приказ —
Это значит, не для нас!
То приказ для иноземцев —
Англичан, французов, немцев.
Вот Скорняжная палата,
Что пушниною богата:
Всё бобры, да соболя,
Да куницы для Кремля.
Вот Стрелецкий и Пушкарский,
Вот ещё приказ — Рейтарский:
Если грянет вдруг война,
Будет конница сильна.
Так вели при Филарете
Все дела приказы эти.
А боярство Филарет
Собирал в большой совет,
Неподвижный и угрюмый,
Что звался Боярской думой.

ПРО ОБРОКИ И ПРО ВЗЯТКИ — ПРО БОЯРСКИЕ ПОРЯДКИ

Вяленая рыбица! Сельди паровые!
Дешёвые, грошовые! Почти что даровые!»
Идёт лоточник по Москве,
Несёт лоток на голове,
И слышно в околотке:
«Рыбица! Селёдки!»
Идёт лоточник с горки вниз,
И вдруг, откуда ни возьмись, —
Большая, грубая рука,
И он увидел седока,
Что, как разбойник белым днём,
К стене припёр его конём.
Седок пригнулся, говоря:
«Ты что? Слыхал указ царя:
Ни рыбного и ни мясного,
Отныне ничего съестного
Носить по улицам не сметь!
Должны лари в рядах иметь.
Ведь прибыль батюшки-царя
В оброке с каждого ларя.
А то вы больно хороши—
Себе лишь, только барыши!
Тебе отселе, подлецу,
Идти к Варварскому крестцу.
Отстроен нынешней весной
Там рыбный ряд и сельдяной.
А эти все селёдки
Пойдут моей молодке!»
И тут же всадник весь лоток
Перевернул к себе в мешок,
Связав всю рыбу, что была,
И приторочил у седла.
Лоточник, одурачен, зол,
С пустым лотком в ряды пошёл.
А всадник свистнул плёткой
И… ускакал с селёдкой.

То был объезжий голова,
Его боялась вся Москва.
Он мог стучать у всех дверей,
Он мог кричать: «Открой скорей!
Чай, топит бабка печь у вас —
Уж пополудни, пятый час!
Ей парить кости стары,
А на Москве пожары!»
Указ цари для москвичей,
Чтоб летом не топить печей.
Объезжий беспощаден, строг:
«Кто затопил — плати налог!»
Так с москвичей за годы
Текли царю доходы.

Стучит объезжий голова:
«Кто нынче здесь привёз дрова?
Кто их из лесу приволок?
Давай плати царю налог.
Не знаешь, чай, порядка —
Нельзя рубить украдкой!»

А вот ещё одна беда.
Копали глину у пруда:
Хозяин чинит старый дом,
Замазать печи нужно в нём.
Глядят — объезжий тут как тут:
«Налог за глину — грош за пуд!»
И платит горемыка —
Не заплати поди-ка!

Спешит объезжий голова,
Ещё вчера прошла молва,
Что на слободке где-то тут
Девицу замуж выдают.
Вон двор открытый — видно, тот:
Венки да ленты у ворот.
Объезжий входит: «Дому — мир!
Видать, у вас готовят пир?
Жених невесте богом дан?
Ну что ж, давайте пива жбан,
Да вон хозяйка квасит квас.
Уж много не возьму я с вас —
Кваску да браги по ведру.

С других-то боле я беру.
Да денег для почина
С молодки три алтына!»
Зимой, когда на речке лёд,
Опять объезжему доход.
Стоит объезжий на реке,
От проруби невдалеке.

Как выйдет баба на ледок —
Берёт он «прорубный налог»:
«Давай за полосканье
Казённое взысканье!»
Так было всюду и везде,
И жил народ в большой нужде.
И собирал объезжий — враг —
С людей налог за каждый шаг.
И тот лишь только не платил,
Кто при дворе царю служил,
Тех не касался голова:
Плели девицы кружева,
Пёк царский пекарь калачи,
Ковали медники ключи
Для царских клетей и палат,
Садовник холил царский сад,
В палатах печи клал печник,
Топил их царский истопник.
Царёвых слуг не трогали,
Не мучили налогами.
Но лучше всех царёвых слуг,
Сытней, надёжней всех вокруг
Жилось объезжим головам,
Как тем, кто не работал сам.
Кто проверял их? Где? Когда?
У них ни чести, ни стыда.
От взяток их по всей стране
Не столько прибыли казне,
Как людям разорение,
Разбою — поощрение.
Всё потому, что из Москвы —
Как милость — должность головы
Царь отдавал всегда тому,
Кто больше нужен был ему:
Лишь тем приспешникам, кто мог
Отнять у нищего кусок.

1624—1634 годы

О КУРАНТАХ, О ЧАСАХ И О ПРОЧИХ ЧУДЕСАХ

Как в сказке, ярки и пестры
Стоят в Кремле хоромы,
Меж ними тесные дворы,
Проходы, водоёмы.
Друг к Дружке лепятся, теснясь,
Шатры, венцы, ступени.
Тут птица сирин, наклонясь,
Глядит с крылечка в сени.
Там, на трубе, сидит орёл.
Здесь — златопёрый кочет.
Тут, на ступеньках, лев; он зол —
Глядеть на вас не хочет.
И всюду чудная резьба,
Расцветка, позолота.
Посмотришь — строилась изба,
А сделал сказку кто-то.
Вот так в Кремле среди дворов,
Прекрасное на диво,
Уменьем русских мастеров
Искусство выходило.
Но деревянные дома
Съедал пожаров пламень.
И стали брать на терема
Чудесный белый камень.
А меж палат цвели сады
С беседками, с прудами,
И пели там на все лады
Щеглы с перепелами.
Скамьи таились в уголках,
И кое-где висели
На толстых золотых шнурках
Уютные качели.

Давно прошли те времена
(Три века миновало),
С тех пор кремлёвская стена
Переменилась мало,
Но башни были без шатров,
Приземистей, короче,
И вот позвали мастеров —
Умелых русских зодчих.
Они трудились много дней,
Чертили и считали,
Чтоб выше, легче и видней
Все эти башни стали,
Чтоб стали башни с той поры
С верхушками иными,
Чтоб шестигранные шатры
Раскинулись над ними.
На Спасской башне львы, орлы,
Егорий — змей крылатый,
А тут ещё на все углы
Нагромоздили статуй.
Фигуры наги — вот беда!
Ведь это непорядки!
И сшили статуям тогда
Кафтаны-однорядки.
В дождь, в пыль, от солнечных лучей
Кафтаны выгорали,
Но наготою москвичей
Отныне не смущали.
А вот и первые часы —
Куранты башни Спасской,
Огромный жёрнов для красы
Окрашен синей краской.
Скрипит тяжёлый циферблат —
Вращается тарелка,
И цифры золотом горят
Под неподвижной стрелкой.
И «перечасье» громко бьют
Куранты над Москвою,
И горожане узнают
Часы во время боя.
Мы б все дивились в наши дни
Часам на башне Спасской,
А нашим прадедам они
Казались чудом, сказкой.

Для всяких праздничных услад
И всех потешных дел
Дворец потешный средь палат
Построить царь велел.
И вот построил тот дворец
(Что и поныне там)
Романов, плотник-молодец.
Он лазил по лесам,
Он сводом делал потолок,
Он резал сам венцы,
Любой резьбой украсить мог
Колонки, поставцы.
И был находчив, ловок, смел,
И, не боясь труда,
Он всё в строительстве умел
И нужен был всегда.

…Быстра Неглинка и шумна
По городу кружилась,
У башни Свибловой она
С Москвой-рекой сдружилась.
Под этой башней угловой,
Что и сейчас на месте,
Неглинная с рекой Москвой
Всегда шумели вместе.
Хозяйство было не хитро:
И летом и в морозы
Таскали за ведром ведро
Из речек водовозы.
И с коромыслом шли к реке,
И с бочкой подъезжали.
Ряд бань стоял невдалеке —
Государи держали.
И вот «розмыслы» в башню ту
Пришли, науку зная,
И поднялась на высоту
Тогда вода речная.
Насосы, трубы, рукава
Прилажены, готовы.
Гордиться может мать-Москва
Водопроводом новым.
Сказать по правде, той воды
На город было б мало —
На Кремль и на его сады
Воды едва хватало.
Но в этой малости — простор
Для гордости народной.
И башню Свиблову с тех пор
Прозвали Водовзводной.

КАК ЖЕЛЕЗО ДОБЫВАЛИ И ОРУЖИЕ КОВАЛИ

В глубине подземной, чёрной
Еле теплится свеча,
День-деньской с киркой проворной
Распрямить нельзя плеча.
Под землёй кирка укрылась,
Глубоко в породу врылась
За рудой железною,
Нужною, полезною.
Под землёю тяжко, душно,
И порода непослушна.
Много ль за день здесь пробьёшь!
Мало ль пота здесь прольёшь!
Люди черны, словно черти,
Что ни час — готовы к смерти.
Под землёй крепленья малы
И надёжных нет столбов,
Рудокопов ждут обвалы:
Тронул глыбу — и готов!
И засыплет, и завалит,
Да ещё огнём запалит,
Или всех удушит разом
Ядовитым, вредным газом,
Иль ещё какой бедой,
Иль затопит всех водой.
Так и бродит около
Горе рудокопово!
Ядовитый газ сочится
Незаметною струёй,
Рудокопы ловят птицу
И берут с собой в забой.
Если кто на газ наткнётся —
Птица быстро задохнётся.
Это значит, что пора
Рудокопам на-гора!
А куда ж теперь, куда
Из земли пойдёт руда?
А куда пойдёт руда
После тяжкого труда?
Как под Тулою река,
Полноводна, широка,
Меж лугов и пашен вьётся,
Тулицей она зовётся;
В ней вода быстра, сильна,
Вертит мельницы она.
Есть на Тулице запруда,
Чтобы силу взять у вод;
Эта сила — просто чудо,
Этой силой встал завод —
Первый Тульский оружейный,
И ему нужна руда,
Первый пушечный, ружейный —
Пусть руду везут сюда!
Здесь отливки хороши:
Пушки, ядра, бердыши,
И чего тут только нету:
И пищали, и мушкеты,
Шпаги, пики и мечи —
Всё, что хочешь, получи!
Но не только там военный
И другой товар отменный.
Вместе с пушками с завода
Всё везут для обихода:
Топоры, лопаты, пилы,
Плуги, бороны и вилы,
Для хозяйства таганы,
Сковородки, чугуны,
Молотки, отвёртки, клещи
И ухваты для лечи.
Все хозяйственные вещи —
Всё, что хочешь, получи!
День и ночь пылает домна,
В сутки хвалится она
(В наши дни, конечно, скромно)
Ста пудами чугуна.
Но для древней русской домны
Эта выплавка огромна;
Это русский был завод,
И гордился им народ.
Древний молот — чудо было,
До чего ж он был здоров:
Водяною движим силой,
Весил двадцать семь пудов!
Как он бухнет в наковальню —
Сплющит плавленый металл.
В закоулок самый дальний
Этот грохот долетал!
Долго, туго, тяжело
Дело новое росло.

 

Государя приказные
Здесь ворочали дела,
Люди грубые и злые,
Власть чиновничья была.
А работать на завод
Из посада шёл народ.
Всяк, кто беден, нищ да гол,
На завод работать шёл.
Здесь под грохот, лязг и стук,
Что разносится вокруг,
Скоро станешь кузнецом,
Подмастерьем, гончаром
Да литейным-молодцом!
Приказные — норов лют —
Батогами смертно бьют.
Бьют «за дело», бьют и зря
Слуги батюшки-царя.
Так и жили, больно биты,
Не одеты и не сыты,
Те литейцы-туляки,
Мастера большой руки.
То шахтёров наших деды
И рабочих наших деды,
Их заслуги велики.

 

КАК ДРУГ ДРУГА В ЭТОЙ БЫЛИ ДВА ХОЛОПА ПОЛЮБИЛИ

За княжеским селом, в бору,
Под мшистой, старой ёлкой,
Встречались рано поутру
Улита и Николка.
Синел над ними небосвод,
И облака в нём плыли.
Холопы разных двух господ
Друг друга полюбили.
И полюбили навсегда,
И счастливы друг с другом,
Да только вот лиха беда —
Нельзя встречаться слугам.
Улита — девка не вольна,
Холопка князя Львова,
Николка — раб Бутурлина,
Боярина большого.
Холопку с тёмною косой,
С улыбкой светлой, милой
Любил оборванный, босой
Кузнец могучей силы.
И вот они в лесу одни,
Над ними ветви гнутся.
Друг другу преданы они
И в верности клянутся.
«Никола, сокол! Пусть умру,
Любить не перестану!» —
«Улита, нынче ввечеру
Пойдём к попу Ивану.
Пусть обвенчает нас с тобой,
А там гадать не будем.
Уж коли не пойдём в разбой,
Пристанем к беглым людям!»
Дрожит Улита, чуть дыша:
«Никола, сокол ясный!
И смерть с тобою хороша…
Пойдём к попу, согласна!» —
«Так ты приди, не обмани,
А там — вдвоём до гроба!»
И снова в верности они,
В любви клянутся оба.
«Приду, Николка, дорогой!»
Последнее объятье,
И замелькало меж листвой
Узорчатое платье.

У князя Львова стольник был —
Красавец Федька Гладкий.
Князь очень стольника любил
За льстивые повадки.
С присказкой Федька-балагур
Подаст обед и ужин,
И, если князь угрюм и хмур,
Ему лишь стольник нужен.
У Федьки залихватский вид
И шуточка готова,
Умело Федька веселит
Гостей у князя Львова.
Меж сотен княжеских людей
Нет никого проворней,
Но как глумится лиходей
Над бедной княжьей дворней!
Всегда за всеми он следит,
Чуть что — доносом сгубит,
И никого он не щадит,
И никого не любит.

Был вечер. Над полями плыл
Медовый запах сладкий.
Домой из города спешил
В усадьбу Федька Гладкий.
На быстром ехал он коне,
Да напевал дорогой,
И вдруг заметил свет в окне
Часовенки убогой.
«Давно здесь не было огня», —
Подумал Федька Гладкий,
И тихо он сошёл с коня,
В окно взглянул украдкой.
И что же? Видит он обряд:
В часовенке забытой,
Склонившись под венцом, стоят
Чужой холоп с Улитой.
Колечко медное холоп
Улите надевает,
Венчает бутурлинский поп,
Молитву йапевает.
«Улита с княжьего двора,
Бесстыжая холопка!
Она хозяев провела,
Да как, скажите, ловко!»
Тут Федька, сдерживая гнев,
Вскочил на вороного
И, плёткою коня огрев,
Помчался к дому Львова.
А молодые, дав пятак
За то, что их венчали,
Пошли тропой через овраг
С котомкой за плечами.
Пошли они в ночной тиши
Через леса-дубравы,
И звёзды были хороши,
И сладко пахли травы.
Пред ними расстилался путь,
Луна плыла высоко.
«Дойдём, Улита, как-нибудь?» —
«Дойдём, дойдём, мой сокол!»

Они дошли… лишь до границ
Владений князя Львова,
И тут они из вольных птиц
Рабами стали снова.
Князь по следам отправил псов
И всю свою охрану.
Они нашли их средь лесов,
Нагнали утром рано.
И на Николу-силача
Они напали кругом.
Улита, плача и крича,
Кусала руки слугам.
Пятнадцать слуг! И всё ж она
Пыталась с ними драться.
«Не девка — чистый сатана!
Вяжите девку, братцы!»
Пятнадцать всё ж двоих сильней —
Связали их вначале,
Потом взвалили на коней,
На львовский двор помчали.
Среди двора ремнём тугим
Пороли их нещадно,
Чтоб бегать было всем другим
Холопам неповадно.
Потом их бросили в овин
В беспамятстве тяжёлом.
И тут явился Бутурлин:
«Где мой холоп Никола?» —
«Где твой холоп? — промолвил князь. —
Он был твоим доныне,
Но, на моей рабе женясь,
Он мой. Лежит в овине!» —

 

«Как это так? — кричит сосед. —
Не потерплю потери!
Таких порядков ныне нет.
Кто их венчал? Не верю!» —
«Кто их венчал? — промолвил князь. —
Да по закону вроде.
В часовне старой, схоронясь,
Твой поп, в твоём приходе!» —
«Не может быть! Позвать сюда
Ко мне попа Ивана!
Я — Бутурлин и никогда
Не потерплю обмана!»
Приволокли попа во двор.
 От страха поп — раскосый.
«Эй, поп, с каких же это пор
Ты стал венчать без спроса?
Венчал Николку? Отвечай!»
Поп в ноги повалился:
«Пристали, бесы: обвенчай!
Ну, я и соблазнился.
Прости, боярин!» — молит поп.
Хотел боярин с маху
Попа ударить палкой в лоб,
Но… помер поп со страху.
«Убрать попа! — промолвил князь. —
Боярин крут, однако.
Попа сгубил ты осердясь,
Но не расторгнул брака.
Тут для тебя управы нет,
Их разлучить не в силах
Никто — ни я, ни ты, сосед, -
Хотя бы ты убил их!»
Не делят мужа и жену —
Как рассудить такое?
Князь предложил Бутурлину
Пройти в его покои.
Был спорить Бутурлин горазд —
Ну, кто кому уступит?
Свою ль холопку Львов продаст
Иль сам холопа купит?
Обоим нужен был кузнец,
И оба знали это.
И порешили наконец
Спросить у Филарета.
И к патриарху во дворец,
Чтоб к утру быть в приказе,
Помчался с грамотой гонец —
Любимый стольник князя.

Июльский вечер уронил
В поля клочки тумана.
Близ церкви спешно хоронил
Дьячок попа Ивана.
Цветы глядели на луну,
Сиянием облиты.
Вдруг из овина в тишину
Донёсся стон Улиты
И бормотанье, как во сне.
И снова стало тихо.
А из усадьбы на коне
Промчался стольник лихо…

Два дня прошло — ответа нет.
На третий день с рассветом
Примчал гонец, привёз ответ
С печатью Филарета:
«Дабы на грех не разлучать
Холопов, что в законе,
Тебе, князь Львов, должно продать
Твою холопку ноне
На вотчину Бутурлина.
Таков закон. К тому же
Муж бутурлинский, а жена
Да убоится мужа!
Так и писание гласит.
Поставлено на этом
Мной, патриархом всей Руси,
Смиренным Филаретом».
«Ну, коли так, — промолвил князь, —
Судом решилось высшим,
Возьмём перо, благословясь,
И купчую напишем!»
И, сняв кафтанец голубой,
Вразвалку сев на лавке,
Князь посадил перед собой
Ярыжку в камилавке
И строго наказал ему:
«Пиши, да слово в слово:
«Боярину Бутурлину
От князя Фирса Львова.
Тебе, боярин, должен я
Продать рабу открыто.
Вот какова цена моя
За Павлову Улиту:
Цена девчонке — пять рублей,
Как молодой крестьянке,
Но десять пуговиц на ней
Серебряной чеканки,
Да две застёжки серебра,
Дарёного княгиней;
Обувки, прочего добра,
Что девка носит ныне,
Рублей на девять.
Итого — Ни много и ни мало —
Четырнадцать рублей всего
Нам получить пристало.
Засим, боярин, будь здоров,
Гонцу казну доверю,
Отдай безбоязно. Князь Львов».
Гонец стоял у двери.
Князь Федьке грамоту вручил.
Прошло ещё немного —
Письмо боярин получил
И развернул с тревогой.
И тут же принялся кричать:
«Грабёж! Что за порядки!»
Но Филаретову печать
Ему подсунул Гладкий.
Боярин нехотя замолк,
Свернул цидулу в трубку,
Достал кошель, взглянул как волк
И оплатил покупку…

Случайно нашим крепостным
Досталась участь эта.
Могло бы быть совсем иным
Решенье Филарета.
Могли их разлучить навек,
Перевенчать с другими,
Могли убить их за побег
Иль зверствовать над ними.
И с трепетом крестьянка-мать
Своих детей растила:
Помещик мог детей продать.
Помещик — это сила!
Он мог впрягать холопов в плуг,
Менять их на скотину.
Вот почему бежал на юг
Холоп от господина.

1647 год

ЧТО ЗА ЦАРСКИЕ ЗЯТЬЯ, ОТ КОТОРЫХ НЕТ ЖИТЬЯ!

По снегам, дорогой дальнею,
Через всю Сибирь в Тюмень,
Под дугою песнь печальную
Бубенцы поют весь день:
«Ой, да нанесли обиду нам
В царском тереме в Москве!
Ой, в позоре мы невиданном —
В неудачном сватовстве!»
На возок метель бросается,
Бубенцы поют в тоске
О Ефимии-красавице,
Что сидит одна в возке,
О красе, царём замеченной,
Алексеем молодым,
О судьбине, изувеченной
Царским дядькою седым.

 



Страница сформирована за 0.85 сек
SQL запросов: 188