УПП

Цитата момента



Любого мужчину красят размышления о высоком…
Заработке.

Синтон - тренинг центрАссоциация профессионалов развития личности
Университет практической психологии

Книга момента



Как сделать так, чтобы собеседник почувствовал себя легко и непринужденно? Убедив его или ее, что у них все в порядке и что вы оба чем-то похожи и близки друг другу. Когда вам удается это сделать, вы разрушаете стены страха, подозрительности и недоверия.

Лейл Лаундес. «Как говорить с кем угодно и о чем угодно. Навыки успешного общения и технологии эффективных коммуникаций»


Фото момента



http://old.nkozlov.ru/library/fotogalereya/s374/d4330/
Мещера-2009

Глава двадцать седьмая. ДВА ДРУГА

Динка встала очень рано. Летом она всегда вставала вместе с солнцем и никак не могла понять людей, которые так спокойно могут проспать летнее утро. “Ведь это же самое хорошее время, когда все живое просыпается”, - думала Динка.

Сегодня, вскочив с кровати, она прошла мимо комнаты Лени. В раскрытую дверь было видно закинутую на подушку голову и свесившуюся руку. Динка с нежностью посмотрела на прямые полоски бровей, на закрытые глаза с темными густыми ресницами, на мягкие пепельные волосы, закинутые вверх. Больше всего любила Динка Ленины брови. По этим бровям и по тому, как они поднимались вверх или сдвигались в одну сплошную черту, она с детства научилась угадывать настроение Лени, она никогда не думала, какой он - красивый, некрасивый или просто симпатичный, но сегодня вдруг заметила, что он очень красивый. Или нет, “красивый” не то слово, он очень хороший. И словно в удивлении, что никогда раньше ей не приходило это в голову, Динка остановилась у двери, пристально вглядываясь в очертание сухих, жестких губ, смуглых щек, высокого лба и бровей.

“Какое хорошее лицо… Оно даже лучше, чем у Мышки, лучше, чем у мамы… Лучше, чем у всех… А я-то, я какая…” Динка нащупала в кармане круглое зеркальце; она всегда брала его с собой утром для того, чтоб, подловив первые солнечные лучи, дразнить зайчиками своих собак, - они очень смешно отмахивались от него лапами, особенно когда солнечный зайчик прыгал на собачьем носу. Но сегодня Динка поспешно выложила из кармана свое зеркальце - она боялась нечаянно увидеть в нем себя - и, усевшись на крылечке, подумала:

“У меня только одни косы хорошие, потому Леня и любит их”. Раньше он всегда сам мыл их и расчесывал, сердясь на Динку, что она не имеет терпения и выдергивает целые пряди. Но один раз мама сказала, что Динка уже большая и должна причесываться сама. И Леня перестал заплетать ей косы. Кроме того, теперь он часто уезжал…

Динка перекинула на грудь обе косы, густые вьющиеся концы их лежали на нижней ступеньке. Леня не позволял подстригать…

“Интересно, до каких пор они могут дорасти?” - смешливо подумала Динка, представив себе, как она идет по улице и ее косы волочатся за ней, как две толстых веревки… Но утро не располагало к смеху, в нем было что-то другое… Какая-то утренняя тишина, изредка нарушаемая криком и писком просыпающихся птиц. Трава еще блестела от капелек росы, и головки цветов низко склоняли свои влажные лепестки… А по дороге уже тянулось стадо; впереди с завязанными рогами, тяжело ступая, шел огромный племенной бык Бугай… Мычали коровы. Щелкал пастушеский кнут. Где-то во дворе Марьяны кричал петух и беспокоились куры. Потом все заполнилось пением и щебетанием птиц. По траве и дорожкам осторожно прополз первый луч солнца, сначала тоненький, потом шире, шире, и земля ожила. Даже у самой ступеньки на притоптанной дорожке забегали муравьи, козявки, с широкого дуба вдруг с шумом упал жук-рогач и, сердито ворча, пошел войной на Динку. Но она взяла его двумя пальцами за спину и посадила опять на ветку дуба…

От Марьяны, мелькая в траве закрученным, как крендель, хвостом, прибежал Волчок. Белый пушистый Нерон, с благородной мордой сенбернара, лениво поднял одно ухо. День просыпался, и мысли Динки, погруженные в бездействие этим ранним утром, тоже проснулись. Она вдруг вспомнила вчерашний разговор про Андрея, гнев Лени, его раздраженный голос. Леня не любит Андрея, это теперь ясно. Но за что, за что? Ведь Андрей - это Хохолок, верный друг Динки.

“Вспомни Зою, и ты поймешь…” - сказал Леня. Ну что ж, она помнит Зою, только, может, не очень хорошо, ведь тогда ей было двенадцать лет. Но разве можно сравнивать: Хохолок и Зоя? Что тут понимать?

Динка хмурится и, дернув плечом, встает с крыльца.

“Глупости! И пусть не думает, что я откажусь ездить на велосипеде с Хохолком! И чего он придрался, в самом деле?” Она идет в комнату, уже не глядя в раскрытую дверь Лени, осторожно, чтоб не разбудить Мышку, роется в своих вещах, достает клеенчатую тетрадь. На ней приклеен белый квадратик. На квадратике написано:

“Дневник Дины Арсеньевой”.

Тетрадь почти пустая или с очень короткими записями детских лет. О какой-то собаке, за которую она, Динка, отлупила мальчишку; о каких-то салазках, которые она перевернула и за это ей снежком разбили нос… Все ерунда. Чепуховый дневник. И только одна запись, которая называется “Зойка-Дуройка”, записана на нескольких страницах размашистым детским почерком.

Динка берет дневник и, удалившись в ореховую аллею, усаживается с ним на влажную траву.

- Ну, чего тут понимать? - сердито бурчит она, раскрывая страницу. На этой странице, кроме заглавной “Зойки-Дуройки”, еще и рисунок гладкой головки с двумя круглыми, как пуговицы, глазами и тонкими, как крысиные хвостики, косицами. Это жалкая месть бездарной художницы Динки своей сопернице. Но Динка не смеется, какое-то тяжелое детское переживание связано у нее с этими страницами. Динка слишком хорошо знает, что ребенок может так же страдать, как взрослый, и с глубоким вздохом открывает она первую страницу.

“…Мне 12 лет, и меня бросил любимый человек. Я очень зла и несчастна. Я слышала на базаре, как одна тетенька жаловалась другой, что ее бросил любимый человек, а я смотрела на нее и думала: куда это он ее бросил? Теперь я понимаю, что бросают не куда-нибудь, а просто так… Сама остаешься на месте, а любимый человек как ни в чем не бывало ходит по всем делам с разлучницей. Свою я тоже так называю, но по-настоящему ее зовут Зоя, а студенты и гимназисты, которые ударяют за ней, зовут ее “Зоенька”. Подлизываются. Эта Зоя уже кончила гимназию и очень задается. Она приехала из Петрограда и привезла какие-то запрещенные бумаги. Она показала их маме, а потом вдвоем с Леней всю ночь их переписывала. И вообще стала часто к нам ходить и секретничать с мамой и Леней. Как будто она работает для революции, а на самом деле ей нравится Леня. И Лене она, наверно, нравится, потому что он всегда ее провожает. Мама говорит, что Зоя очень красивая, что у ней какие-то особенные глаза с поволокой, и нос особенный, а рот, я и сама вижу, розовый, как у кошки. Она даже облизывается иногда, как кошка.

Один раз Леня сказал Васе: “Каждый понимает красоту по-своему”. Я хотела спросить, как он понимает, но при Васе мне нельзя даже пикнуть, потому что он сейчас же кривит губы и смотрит на Леню с таким смехом: вот, мол, любуйся, какая твоя Макака дура! Леня теперь уже редко зовет меня Макакой: дядя Лека сказал, что это нехорошо, потому что я уже большая и надо мной будут смеяться, и он придумал сократить “Макака” на “Мака”. Я заметила, что когда человек делается несчастным, то все над ним издеваются. Дядя Лека тоже делает мне назло, когда приезжает. Раньше он просто называл меня “губошлеп”, а теперь когда приезжает, то поет при всех какую-то дурацкую песню. Про какого-то мотылька, который влетел кому-то в рот или в келью… “И, приняв мои губы за алый цветок…” Тут он смотрит на меня и нарочно растягивает слова. Знает, что у меня такая нижняя губа, что ее с другой стороны улицы видно, и все-таки поет… Ох, как бы я хотела назло всем быть красивой! Но я очень некрасивая. Раньше мне было на это наплевать и я даже никогда не смотрела в зеркало, а из-за этой Зойки смотрю и только расстраиваюсь. Один поэт Надсон написал про меня стихи. Конечно, может, и не про меня, потому что он давно умер, но про такую же уродку, как я:

Бедный ребенок, она некрасива,
То-то и в школе и дома она
Так не по-детски скучна, молчалчва,
Так не по-детски грустна…

Один раз я прочитала эти стихи, и мне сделалось так жаль себя, что захотелось плакать, и весь день я была такой тихонькой, как та бедная девочка, о которой писал Надсон. Мышка очень любит “Стихи о Прекрасной даме” Блока. Она даже кладет под подушку Блока и еще Ахматову. Если б я была такой, как “Незнакомка” Блока! Вот бы я натянула нос этой самой Зойке!

…И каждый вечер в час назначенный,
(Иль это только снится мне?)
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.

Но об этом нечего даже мечтать. Во-первых, если б я даже вздумала нарядиться такой “Незнакомкой”, то у нас в доме нет никаких шелков, чтобы схвачивать свой девичий стан, и потом, в каком это туманном двигаться окне? Куда это я еще полезу из-за этой Зойки? И у Ахматовой мне тоже ничего подходящего нет.

Вот и думай, как жить. Если б еще я была очень умной! Я заметила, что уродки всегда очень умные. Наверно, этот ум дается вместо красоты. Одно время к маме приходила какая-то курсистка, такая маленькая, вертлявая, как обезьянка, и в черных очках. Под этими очками даже не разберешь, какое у нее лицо, но зато все называли ее очень умной, потому что она могла говорить безостановочно целыми часами, так что даже глаза у мамы постепенно закрывались и мне казалось, что если эта курсистка не перестанет говорить, то мама сейчас вытянется и умрет. Даже такой умный, как Вася, и тот не мог долго выдержать этой курсистки, потому что, когда он ее провожал, она все говорила, говорила, и в коридоре, и на лестнице, и уже около двери… Я всегда высовывала голову в форточку и смотрела ей вслед: мне было интересно, говорит она еще во дворе и на улице или, наконец, замолкает. Вот была бы я такая умная, так заговорила бы насмерть эту Зойку. Но ума у меня мало, мне его самой не хватает, не то что тратить на разговоры для других. Я один раз говорю Хохолку:

- Побей Зойку.

А он испугался.

- У меня рука не поднимется на женщину.

Вот так друг! Когда надо, так у него рука не поднимается! Я ему сказала, чтобы он три дня не приходил и даже во дворе не смотрел на меня. Я все никак не могу придумать, что делать с этой Зойкой? Вчера хотела прихитриться к Васе. Вася читал газету, а я говорю:

- Вася, почему ты не ударяешься за Зоей? Она ведь очень красивая! И Мышка на тебя за это не рассердится, Мышка такая добрая, что она кому хочешь тебя отдаст!

Я с ним говорила очень вежливо, а он вдруг вытаращился на меня да как закричит:

- Это не девчонка, а исчадье ада! Что только в твоей несчастной голове делается?

А что у меня делается? У меня не в голове, а в сердце что-то делается. Но разве ему скажешь? Он бросил даже газету!

А Зойка все ходит и ходит… Один раз она пришла к нам, а Лени не было. Она вынула из муфты какую-то тетрадь и говорит:

- Девочка, передай Лене.

Это она нарочно хочет показать, что я еще маленькая. Но я так боднула головой эту тетрадку, что она даже испугалась. А потом со своей кошачьей улыбкой хотела еще погладить меня по голове и говорит:

- Это же не для меня, а для Лени нужно, - и отдала Мышке.

Я ее так ненавижу, эту Зойку, что избила бы в пух и прах! Но Алина всегда говорит, что у нас интеллигентная семья и потому мы всегда должны быть на высоте. Ну и пусть сама сидит на этой высоте, а во мне, когда я злая, всякая интеллигентность кончается и я могу любому человеку так дать, что он не скоро очухается. Но, конечно, бить эту кошку Зою нельзя, ее просто не по чем бить. Живота у нее нет, а лицо очень нежное… И вообще бить человека по лицу нельзя, это уж чересчур оскорбительно; мама говорит, что некоторые люди даже стрелялись из-за пощечины. Конечно, драться я не буду, а просто выгоню эту Зойку, и все! Я Леньку люблю еще с Утеса, и Волгу мы вместе любим, а она нигде не была, а лезет… Мы с Леней раньше часто хохотали, а теперь я всегда дуюсь на него. Нет, я Зойку выгоню! Сначала заведу интеллигентный разговор, а если она русских слов не понимает, то просто выгоню!

Сегодня Зойка опять пришла. Они долго говорили с Леней, а потом Леня куда-то побежал, а она осталась, села на диван и сложила руки на коленях как миленькая. Тогда я придвинула к дивану кресло, уселась в него, сосчитала себе до трех, а потом сказала:

- Я вас прошу оставить наш дом.

Эти интеллигентные слова я где-то вычитала и приготовила их заранее, я еще много слов приготовила, но все полетело кувырком. Зойка подняла свои брови, как будто удивилась:

- Что это значит?

Тогда я выбежала в переднюю, принесла ей шапку, муфту и шубку.

- Одевайтесь! И чтоб вашего кошачьего духа тут не было! Ленька - мой! Мы с ним еще на Утесе пили чай, а вы пришли и распоряжаетесь!

Я думала, Зойка испугается, а она только шире раскрыла свои глаза с поволокой и сказала:

- Я уже давно вижу, что ты на меня сердишься! Но разве так борются за любовь? Глупая ты девочка, ах какая глупенькая!..

Я сразу затопала ногами.

- Пускай я глупая, но я не позволю вам подлизываться к Леньке! Я его никому не отдам!

Тогда она схватила шубку и попятилась к двери, а я упала на диван и стала громко плакать. А Леня, оказывается, уже пришел и все слышал. Он сразу бросился ко мне:

- Макака! Макака!

А я ничего не могла сказать, потому что от слез и от крика во мне все дрожало. А Зоя стояла на пороге и только повторяла:

- Это черт знает что! Я не приду больше к вам!

А Леня подошел к ней и сказал:

- Это я виноват. Уходите. Я передам все дела Васе, - и открыл дверь.

Зойка ушла, а он дал мне воды, но зубы у меня цокали об стакан, я никак не могла успокоиться и все повторяла:

- Мы были на Утесе… мы там пили чай… и заворачивали бублики для революции…

Тогда Леня сказал:

- Макака… Запомни раз навсегда… Ты дороже мне всех на свете… Мне никто не нужен, кроме тебя…

- А эта… Зойка? - спросила я, но он только махнул рукой.

- Если бы ты сказала мне раньше, ее давно бы не было.

Тогда мне стало жалко его: он был весь белый, только брови черные. Но я все-таки сказала:

- Это все потому, что я уродка, а она красивая.

Тогда Леня засмеялся и сказал:

- Ты всегда будешь красивее всех!

Я сидела с распухшим носом, и губы у меня распухли, но я так обрадовалась, что перестала плакать и только спросила:

- Значит, ты понимаешь такую красоту, как у меня?

- Только такую… - сказал он, и мы от радости засмеялись.

С тех пор Зоя больше не приходила. Но один раз я слышала, как Вася сказал Лене:

- Не доведут тебя до добра эти потачки!

А Леня ответил:

- Дело от этого не пострадало.

Зою я больше не видела, она скоро уехала в Петроград…”

Динка долго сидит, склонившись над дневником. Ей не смешно и не странно читать эти глупые детские строчки. Она так живо вспомнила свои первые слезы, она боролась тогда за свою любовь всеми доступными ей средствами.

Теперь ей пятнадцать лет, она многое поняла. Вместе с девичеством пришла к ней гордость… Никто больше не увидит ее слез из-за любви, она не допустит эти слезы даже наедине с собой…

Динка вспоминает, как благородно скрыл от всех эту дикую сцену Леня. Он скрыл ее даже от мамы, а Васе сухо сказал:

- Динка не хочет видеть Зою. Прими дела и перенеси свои встречи с ней в другое место. И прошу тебя больше не обсуждать этот случай.

Да, Леня поступил благородно. Но почему сейчас вспомнил он этот случай? Неужели это ревность? Такая же глупая и дикая ревность, какая была у Динки. Но ведь Леня уже почти взрослый человек. Но, конечно, если ему так больно видеть свою Макаку с другим человеком, то она должна поступить так же, как поступил когда-то он. Леня. Она должна…

Динка крепко зажмуривает веки, и перед глазами ее встает Хохолок.

“Ты хочешь про-гнать ме-ня?” - заикаясь, спрашивает он.

“Нет, нет!” - в ужасе отмахивается от этого Динка. Ей вспоминаются их поездки на велосипеде в лес, в поле… Она сидит боком на раме, и Хохолок, наклонившись к ее уху, рассказывает ей всякие городские новости, иногда говорит о себе, о своем отце. В последний год он очень сдружился со своим отцом.

“С тех пор как я работаю в “Арсенале”, мне стал понятен и близок отец. И я увидел, как его уважают рабочие”, - сказал он однажды. И тут же вдруг вспомнил что-то веселое, и оба они чуть не свалились в канаву от хохота. Динка вспомнила еще, что после происшествия на киевских контрактах она никогда не решалась дома плясать тот цыганский танец, которому так страстно хотела научиться. Старый бубен, подаренный ей цыганкой, висел на гвоздике около двери и только в эти прогулки с Хохолком брала она его с собой и, выскочив где-нибудь на полянке, лихо трясла плечами, била в бубен и с гиканьем носилась перед своим единственным зрителем. И бубен, и пляска вызывали у Хохолка мрачные воспоминания, он невольно переносился в цыганский табор, плечи его ежились, бесконечная черная ночь сгущалась над его головой, в сжатом кулаке он снова ощущал холодное железо шкворня. “Ну смотри же! Ты совсем не смотришь. Хорошо я пляшу?” “Иногда хорошо, а ино-гда плохо”, - серьезно говорил Хохолок.

Дина опускала бубен, взгляд ее уходил куда-то далеко-далеко. Она мучительно вызывала в своей памяти красивую пляшущую цыганку. Хохолок ждал. Часто ей это не удавалось, тогда, молчаливая и поникшая, она усаживалась рядом с Хохолком и безнадежно говорила:

“Не могу… Не умею…”

Хохолку становилось жаль ее.

“Вот так она делала…” - говорил он, закидывая голову и поводя по воздуху рукой.

“Нет, не так!” Глаза Динки загорались, она вскакивала, хватала бубен, в глазах ее с дразнящей улыбкой вставала красивая, молодая плясунья. Не отпуская ее ни на миг из своей памяти и полузакрыв глаза, улыбаясь не свойственной ей улыбкой, Динка неслась перед ошеломленным Хохолком, замирая на месте, поводила и трясла плечами, откинув голову, выкрикивала какие-то непонятные цыганские слова. Потом вдруг останавливалась с затуманенным взглядом, а Хохолок удивленно смотрел на нее, не веря своим глазам.

“Это была не ты, - говорил он. - А та цыганка…”

Динка смеялась и, возвращаясь с прогулки, бережно вешала на гвоздик свой бубен до следующего раза.

Нет, нет! Как может она отказаться от этих поездок и как примет это сам Хохолок? Леня даже не понимает, чего он от нее требует. Ведь Хохолок - это ее друг, покорный, терпеливый, лучший друг… У нее только два друга; он и Леня. Леня никогда не мешает Хохолку, почему же Лене мешает Хохолок? Зачем он требует от нее такой жертвы? Ничего не может решить Динка. И кажется ей, что стоят на траве большие весы. В одной чашке ее дружба с Леней, долгие годы, прожитые вместе, ласковое имя “Макака”, далекий волжский Утес и прямые темные брови над серыми глазами. В другой - черная ночь в цыганском таборе и тоненький, темноглазый мальчик с холодным шкворнем в руке, цветистый фиолетовый луг, смешливые губы, быстрый бег по тропинкам и перелескам, безотчетно смелый, не скрывающий своей любви Хохолок. Не двигаются чашки весов, ни одна не перетягивает другую…

- Два друга у меня… два друга… - горько шепчет Динка, отталкивая от себя всякую мысль о том, что ей придется выбрать между ними одного. Она поняла - так хочет Леня.

Глава двадцать восьмая. НЕЧАЯННАЯ ОБИДА

- Динка! - кричит с террасы Мышка. - Дина! Леня едет на почту!

- Я еду на почту, - говорит, появляясь из кустов, Леня. Он ведет на поводу Приму и, увидев в руках Динки клеенчатую тетрадь, быстро спрашивает: - Ты читала свой дневник?

Динка молча кивает головой. Леня стоит перед ней такой высокий, сильный и красивый. Солнце освещает его пепельные волосы, зелень ореховых кустов отражается в глазах.

- А как бы поступила ты теперь, если бы эта Зоя снова появилась? - спрашивает он, напряженно сдвинув брови и щуря глаза.

Динке делается неудержимо смешно и весело.

- Еще хуже! - хохочет она. - Еще хуже! Я не стала бы терпеть так долго!

Но Лене слышится в ее хохоте насмешка. Он бледнеет.

- Над чем ты смеешься! - гневно кричит он и, шагнув к ней, закрывает ее смеющийся рот неожиданным долгим поцелуем.

Застигнутая врасплох, удивленная и рассерженная, Динка хочет оттолкнуть его, но сердце ее сильно бьется, руки не слушаются, и, очнувшись, словно во сне, она слышит удаляющийся топот Примы.

Не в силах понять, что случилось, Динка прижимает к губам холодную ладонь и долго смотрит на нее. Никогда не целовал ее так Леня… Может быть, он сошел с ума?.. Но почему же она ничего не сказала ему?..

- Что это было? - шепотом спрашивает Динка, оглядывая знакомую аллею.

Но вокруг все по-прежнему зелено и тихо. Все, все: и кусты, и деревья, и голубеющее над головой небо, и даже дремлющие в траве собаки - все осталось как прежде. И только в ней самой так неспокойно сердце. Словно стронутая с места льдинка, оно плывет и кружится между двумя берегами, не зная, к какому из них прибиться. И ему уже не вернуться назад, потому что то, что было, уже было. И в пятнадцать Динкиных лет это уже не “суматоха”, не “чепуха” и не шутка - это маленький блестящий осколок, оторвавшийся от того чуда, которое люди называют любовью. Но Динка не понимает этого, она стоит растерянная, и щеки ее то вспыхивают от стыда и гнева, то бледнеют от глубокой внутренней тревоги, потому что нет у нее, у Динки, оружия против неожиданного, наступающего врага, потому что враг этот - ее собственное сердце… или, может быть, тот дорогой ей человек, которого она сама привела в свой дом. Все равно, в обоих случаях она бессильна…

Динка чувствует себя как полководец, внезапно растерявший всех своих солдат. Она стоит, упершись глазами в землю. Над цветком ромашки надоедно гудит и кружит шмель с желтой бархатной спинкой, Динка отбрасывает его ладонью в траву, ей кажется, что его нудное гудение мешает ей думать. А думать есть о чем. Тщательно, по крупинкам, собирает Динка накопленный опыт жизни, и недаром с самых ранних лет она внушила себе мысль, что только для мертвого человека нет выхода из положения, а для живого он всегда есть.

- Мы еще посмотрим, кто кого… - с угрозой говорит Динка, и в глазах ее рассыпаются злые, колючие иголки.

“Мы еще посмотрим. Может, он начитался дурацких романов и хотел показать мне, какой он взрослый, а я просто не ожидала, ведь это любому человеку зажми вот так рот, всякий растеряется… - с раздражением думает Динка и тут же с грустью отвечает себе: - Нет, Леня не читает романов, ему некогда их читать, просто он подумал, что я смеюсь над ним, и сделал это со зла… Но я тоже сделаю ему назло, завтра же пошлю Хохолку телеграмму: “Емшан, емшан, приезжай с велосипедом”. И я уеду с ним на целый день. Я не слезу с этой рамы, пока у меня не начнутся пролежни… И пусть бесится тогда…”

Зла, очень зла, унижена и оскорблена Динка, но сквозь всю эту накипь прорывается вдруг неподдельное чувство к Лене:

“А ведь я могла бы ударить его. Хорошо, что у меня отнялись руки…”

Глава двадцать девятая. РОДСТВЕННЫЕ ДУШИ

Не всякому доверяет свои тайны природа. Есть слепые и глухие люди. Много лет подряд приезжают они в лес, дышат его целебным воздухом, пользуются его дарами, рвут лесные цветы, грибы и ягоды, с легкомысленной неблагодарностью разводят в самом сердце его костры, засоряют тенистые уголки отбросами, засаленными бумагами, склянками, бутылками и уезжают, так и не поняв таинственных шорохов листьев, крика птиц и чуть слышного дальнего топота на лесных дорогах и многое другое, чего не слышат глухие, даже не ведая о своей глухоте. Как слепые ходят они по лесу, не замечая богатства красок его, и едва различимые следы на примятой траве, и рассыпанные бисером неприметные цветочки, и багрово-красный закат, обжигающий стволы деревьев… Зато с жадностью бросаются эти люди на грибы, на ягоды, на березовый сок - на все, чем можно поживиться от леса. Много раз видела Динка поломанные кусты малины и ежевики, вырванные с корешками грибы, надрубленные стволы берез, истекающих весной свежим соком, брошенные на дороге цветы. Каждую малость замечала и любила Динка. Выбегая на цветистый луг, она снимала сандалии, чтоб не потоптать цветов и букашек; по-разному пахли для нее цветы и травы, и даже в перешептыванье листьев угадывала она разные голоса, и тревожная перекличка птиц заставляла ее сразу настораживаться, как дикого зверька в чаще.

Так и сейчас, больно переживая свою обиду на Леню, Динка стоит посреди ореховой аллеи и слушает голоса птиц, шорох мягких листьев, каким-то дальним слухом, склонив набок голову, слушает она и дорогу… Она не хочет ждать Леню, но ждет его… Может, потому, что он должен привезти письмо от мамы…

Динка ждет, но дорога молчит. А вот птицы вдруг с шумом вылетают из кустов, и в шепот листьев проникает чуть слышный чужой звук. Динка поднимает голову, настораживается. Вот чуть слышно хрустнула ветка, кто-то осторожно пробирается сквозь гущу кустов. Один?.. Нет, двое… Чужие… Чужие… Динка не поворачивает головы, но обостренный слух ее ловит тихий шепот:

- Она… Горчица…

- Спугнуть?

- Не надо… Стоит… Думает об чем-то…

Динка быстро поворачивается к кустам. На лице ее блуждает радостная, неуверенная улыбка.

- Жук… - говорит она громким шепотом. - Ухо! Иоська!

- А вот и не угадала! Иоськи с нами нет! - появляясь из кустов, говорит Жук; около его плеча ухмыляется круглая физиономия с зелеными раскосыми глазами.

- Собственной персоной, - смущаясь, говорит Ухо.

И Динка, забыв свои горести, радостно бросается к гостям. Ленивые собаки, подняв головы, вопросительно смотрят на хозяйку.

- Вот это так сторожа! - смеется Жук. - Хоть бы гавкнули!

- А зачем им гавкать на гостей! Собаки хорошо знают, кто друг, а кто враг! - защищает своих телохранителей Динка. - А ты попробуй, замахнись на меня! Ну, замахнись!

- А что будет? Ничего и не будет, - смеется Жук и легонько взмахивает веткой.

“Р-р-ры!.. - с бешеным лаем срываются с места оба пса. - Р-ры-р-ры!..” - злобно ворчат они, оскалив зубастые пасти.

- Неро! Волчок! Назад, назад! - испуганно кричит Динка.

Собаки отступают назад, не сводя глаз с Жука.

- Вот это да! Вот это показала! - хохочет Ухо. - Что, Цыган, запугался?

- Пожалуй, и порвут… - усмехается Жук. - А я думал, и правда они у тебя для мебели!

- Ученые, - важно кивает головой Динка п, оглянувшись, спрашивает: - А где же Иоська?

- А где ему быть? Дома он… - покусывая травинку, спокойно отвечает Жук.

- Как - дома? Один? - пугается Динка.

- Зачем один?.. Мы его одного сроду не оставляем.

- Одного нельзя… Он у нас, как буржуй, с нянькой, - весело поясняет Ухо.

- С нянькой? - удивляется Динка.

- Ну, с хлопцем одним… Наш хлопец… Пузырь называется. Бычий Пузырь. Первый силач на всем рынке. Хочь корову, хочь коняку за передние ноги поднимает… Здоровый. Только одноглазый, как твоя Прима. Вышибли ему глаз в драке, - рассказывает Жук.

- Одноглазый? А что ж я не видела его? - вспоминая свой приход в лес, морщит лоб Динка.

Цыган и Ухо смеются.

- А он спал тогда. Он когда спит, так хоть сожги всю хату - не встанет! С ним один способ - кружку воды на морду! Как плеснешь, так он и вскочит!

- Вот так способ! - хохочет развеселившаяся Динка. - Хотела бы я его посмотреть!

- Посмотришь. Вот придешь и посмотришь! - улыбается Жук.

- Я приду с Леней, - неуверенно говорит Динка.

- Это с каким Леней? - грозно спрашивает Жук. - У нас уговор был. А ты что же, продала?..

- Тише, тише, - машет на него рукой Динка. - Леня - это мой брат. Он свой. Понятно? Вы с ним еще лучше, чем со мной, подружитесь! Он ведь был такой же, как вы. Понятно? Сирота был, на улице жил. И хозяин бил его чем попало… А потом мы с ним познакомились, и моя мама взяла его. Понятно? Он уже давно мой брат. Самый лучший человек на свете, - торопясь и волнуясь, рассказывает Динка.

Но Жук недоверчиво смотрит на нее узкими щелочками глаз.

- Ну гляди… - угрожающе цедит он сквозь знакомую Динке хищную усмешку.

- Ну да что ты. Цыган! Не знаешь ее, что ли? - вмешивается обеспокоенный товарищ Жука. - Уж если ей не верить, так кому верить!

- Он верит мне. И брату моему поверит. Вот увидит его и сразу поверит, - ласково говорит Динка и, положив руку на плечо Жука, заглядывает ему в глаза. - Брось все это, ладно? Раз навсегда брось! И не грози мне! Не люблю я этого!

- Мало ли, что не любишь… - ворчит Жук, но в голосе его уже не слышно зла, и губы растягиваются в смущенную улыбку. - Вроде Иоськи она. Подлизывается, - говорит он, подмигивая товарищу. - Тот тоже, как закричишь на него, так сейчас либо руку на плечо кладет, либо за шею обнимает.

- А ты что тогда? - с интересом спрашивает Динка.

- Ну, что я? Плюну да и замолчу. Ясное дело, человек не бревно. Хорошее обхожденье каждый любит, - важно говорит Жук, и Динке делается беспричинно весело.

- Как хорошо, что вы пришли! - радуется она. - Пойдем сейчас к нам! Будем молоко пить! У меня там сестра… - Динка вдруг хватается за живот и начинает неистово хохотать. - Моя… сестра… ангел! - хохоча, еле выговаривает она.

- Гляди-ка… - изумленно раскрывает глаза Жук и вдруг, заразившись Динкиным смехом, валится на траву. - Ой, убила! Еще и сестра у ней… И все… ангелы!.. А сама… ведьма!..

- Хи-хи-хи! - подпрыгивая и хлопая себя по бокам, заливается Ухо. - Ну и Горчица! Настоящая горчица! Вот это поднесла!..

Но Динка уже не смеется. В нескольких шагах от нее стоит Леня.

- Здравствуйте, - говорит он, подходя и протягивая руку. Жуку, потом Уху.

Мальчишки, огорошенные его неожиданным появлением, не спешат.

- Это мои лесные друзья! - быстро говорит Динка.

- Ну, если твои - значит, и мои! - весело кивает Леня, пожимая руку Жука.

Ухо вытирает ладонь об штаны и с робостью протягивает ее дощечкой.

- Вот это и есть мой брат, - улыбаясь, говорит Динка, не глядя на Леню.

- Ну, пошли в хату! Пошли, пошли! - обнимая новых знакомых за плечи, торопит Леня и, обернувшись к Динке, добавляет: - Я привез письмо от мамы.

На террасе гостей встречает Мышка. Динка еще издали видит, что глаза сестры обведены красными кружками, и, забыв обо всем, бросается к ней с вопросом:

- Что с папой?

Мышка молча подает ей письмо и удивленно смотрит на незнакомых мальчишек, которых ведет Леня. На обоих чистые рубашки с открытыми отложными воротниками, залоснившиеся от долгой носки и подчищенные брюки, волосы тщательно приглажены.

“Не деревенские и не городские. Откуда Леня взял их?” - удивляется Мышка, глядя на независимую, вихляющуюся походку мальчишек. Особенно ее смущает один из них, с черной, как вороново крыло, головой и с такими же черными, недобрыми глазами. Оливково-смуглые щеки его напоминают Мышке цыган. Товарищ его тоже, по-видимому, не русский: лицо скуластое, глаза зеленые, раскосые, рот большой и легко растягивается в улыбку.

- Вот, знакомься, Мышка! Это наши гости! Ты о них ничего не знаешь, но это неважно! Они нас тоже не знают, но зато хорошо знают Динку!

“Динкины приятели, так я и думала”, - ахает про себя Мышка, но на лице ее ласковая радушная улыбка.

- Ну и хорошо! - говорит она, хлопоча около стола. - А у нас сегодня пир горой! Залезайте за стол, будем пить чай!

Мальчишки, смущенно отказываясь и подтягивая штаны, залезают за стол.

- Значит, папа все-таки болен. И мама пишет, что его перевели в тюремную больницу… - держа в руке прочитанное письмо, озабоченно говорит Динка и, глядя на всех, спрашивает: - Разве есть в тюрьме больница?

- Есть такая… - глухим баском откликается Жук. - Только там не лечат, а калечат.

- А ваш отец в тюрьме? - быстро спрашивает Ухо и, смутившись, косит глазом на Леню.

Мышка делает досадливое движение бровями. Ни к чему затеяла этот разговор Динка при чужих людях. И вообще, так хотелось поговорить наедине о болезни отца, о матери, которая обещает скоро приехать. Но Мышка не успевает даже опомниться, как Леня вдруг говорит:

- Да, наш отец в тюрьме. Он политический. Вы знаете, что это значит: политический? - спрашивает он притихших мальчишек.

- А чего же нам не знать? - с усмешкой отвечает Цыган. - У нас свой такой был…

- Был да сплыл, - подпирая грязной рукой щеку, добавляет раскосый. - Помер…

- Помер? - невольно включается в разговор Мышка.

Цыган щурит глаза, и недобрые огоньки их проступают еще ярче сквозь сомкнутые черные ресницы.

- Не сам помер, замучили его… - резко говорит он, болтая в стакане ложкой. - Он в “Косом капонире” сидел. Знаете, может, тюрьма такая? Там все больше военные да политических сидят… - словно нехотя говорит Цыган.

- А кто ж он такой? - почти одновременно спрашивают Лепя и Мышка.

- Вам-то он кто? - уточняет вопрос сильно заинтересовавшаяся Динка.

- А кто он нам? Не родня, конечно… Человек, и все! - пожимает плечами Цыган.

Ему, видимо, не очень хочется говорить об этом, но более говорливый и живой Ухо сразу пускается в объяснение:

- Хороший человек, стоящий… А вообще он студент. Цыган его для Иоськи нанимал, чтобы, значит, учил он Иоську. Ну, так и познакомились. И теперь у его матери живем. Он помер, а мы живем, вроде за него. Мать-то одна осталась, - вскидывая одной рукой, бойко рассказывает Ухо.

- Ну хватит, разговорился… - останавливает его Цыган.

- Нет, подожди. А как фамилия его? - взволнованно спрашивает Леня.

Мышка вопросительно смотрит на сестру, но Динка недоумевающе пожимает плечами.

“Я ничего не знаю…” - молча отвечает она на вопросительный взгляд Мышки.

- Как его фамилия? - повторяет Леня, глядя на обоих товарищей.

Но Цыган толкает под столом Ухо носком ботинка и хмурится. Раскосые глаза мальчишки шмыгают в сторону, торчащие уши озаряются изнутри розовым светом, и за одним из них ярко выступает багровый рубец.

- Фамилие… я забыл, - смущенно почесывая пальцем короткий веснушчатый нос, говорит Ухо.

Цыган поднимает голову и обводит внимательным взглядом встревоженные лица. Неожиданная, почти ласковая усмешка трогает его губы.

- Фамилия тут ни при чем, а история это длинная… Но когда хочете, мы расскажем.

- Конечно, Жук, расскажи! - просит Динка и, вдруг бросив мельком взгляд на серьезное, сосредоточенное лицо Лени, вспоминает свою обиду.

“Подумаешь, сидит как ни в чем не бывало. А про то забыл…” - с гневом думает она. Но Леня поднимает глаза и встречается с ней взглядом. Интерес к рассказу мальчишек мгновенно сменяется в этом взгляде на какое-то новое для Динки грустное и виноватое выражение. Динка, вспыхнув, отворачивается, сердце ее бьется неровными толчками и в голосе звучат натянутые, фальшивые нотки:

- Ну, что же ты, Жук? Расскажи…

- Да он же рассказывает! Не мешай, Динка! - нетерпеливо останавливает ее Мышка.

- Ну вот, значит, наняли мы того студента, пускай он хоть Конрад будет… А Иоську мы одного никуда не пускали, вот как и сейчас. Ну, значит, стали ходить на уроки все вместе. С этого у нас и дружба пошла… - медленно говорит Цыган.

- Нет, самая дружба с обыска началась, - живо перебивает его Ухо. - Вот как сидим мы один раз за столом, Конрад с Иоськой задачки решает, а нам книжки дал. И вдруг как забегит в комнату бабка Ирина, его мать, значит…

- Да нет… Мы уж раньше, в окно увидели: стоят жандармы с дворником. Конрад сразу стемнел с лица, огляделся вокруг да и хвать из-под кровати чемоданчик. “Хлопцы, говорит, это ко мне с обыском”. А тут уж стучат в дверь, и мать его вбегает. “Сыночек, говорит, сыночек…” А он стоит с этим чемоданчиком ни туда ни сюда. Ну, я зыркнул в окно, а они на втором этаже жили. Гляжу, водосточная труба почти что донизу. Я - толк Ухо в бок. А он у нас ловкий, как кошка.

- Я сразу глянул в окно, а Цыган мне глазами: “Лезь, Ухо!” Ну, я поплевал на руки и полез! А потом Цыган мне и чемоданчик бросил. И сам за мной вылез и ну бежать! Ох и бегли мы! А чемодан-то хоть маленький, но тяжелый, с книгами разными. Ну, все ж не споймали нас легавые! - весело посмеиваясь, сказал Ухо.

- А Конрада вашего арестовали все-таки? - спросил Леня.

- Нет… В тот раз не взяли его. Дома был… И чемоданчик свой он у нас оставил. “Пускай, говорит, до времени побудет”. Его на заводе арестовали. У него там дружки между рабочими были, ну, они, конечно, все за революцию толковали, а один возьми да выдай… - сказал Ухо. - Мы его после пришили, шкуру. Ну да что ж, когда поздно уж было, - мрачно добавил Жук.

За столом все замолчали.

- Мы Конраду передачу носили… А раз пришли - всё… Нету его, помер… - тихо сказал Ухо, и его скуластое лицо сморщилось.

- Не помер, а забили… - снова резко уточнил Жук. - Ну, да за нами не пропадет! Посчитаемся… - угрюмо добавил он со своей неприятной, хищной улыбкой.

“Этот посчитается…” - отводя от него глаза, подумала Мышка и, оглядев пустой стол, всплеснула руками.

- Ой, да что же я! Обещала пир горой, а ничего не поставила. Леня! Вот хлеб, порежь скорей!

Она побежала в комнату и вынесла оттуда завернутый в лопух большой кусок сала.

- Вот же сало! Леня привез! Большущий кусок! Ешьте вволю! Берите, мальчики! - весело говорила Мышка, нарезая розовое, просвечивающее насквозь сало аппетитными кусками. - Корочка мягкая-мягкая! Кто хочет с чесноком?

У Динки потекли слюнки, но она тут же одернула себя:

“Не буду есть сало. Он привез, а я не буду. Пусть знает, что мне теперь ничто не мило…”

Когда все с аппетитом принялись за еду. Мышка удивленно посмотрела на сестру:

- А ты почему не ешь?

- Меня тошнит, - делая брезгливое выражение, сказала Динка.

- Ну вот! Еще бы не тошнило! Хоть бы ты сказал ей, Леня! Ведь она с самого утра отправляется на подножный корм и ест всё, что попадется под руку. И щавель, и какую-то кашку, и заячий лук… Ну сколько ты этого луку сегодня съела?

- Ничего я не ела… Я даже забыла, что он существует, - огрызнулась Динка и мысленно обругала сестру.

“Дура несчастная. Леня может подумать, что у меня никакого самолюбия нету… и никакой обиды. Пошла, наелась заячьего лука, запила водичкой, и все прекрасно. Но как бы не так…”

Динка бросила мельком взгляд на исчезающие куски сала.

“Съедят, всё съедят… Хоть бы припрятать себе кусочек. Я с самого утра ничего не ела, не шутка все-таки… И вообще сало - это жалкая месть… Я лучше что-нибудь другое придумаю…”

Динка небрежным движением и с равнодушным лицом потянула к себе самый большой кусок сала. Но он оказался не до конца отрезанным и за ним потянулся весь кус… Леня поспешно схватил нож и, отрезая Динкин ломтик, взглянул на нее посветлевшими глазами. Сердце у Динки упало, щеки обдало жаром, как будто к ним поднесли горящие головешки.

“Ну, - подумала Динка, глотая неразжеванное сало без всякого вкуса, - я же тебе отомщу. За все отомщу! Я бы и сейчас могла встать, подойти к перилам и посмотреть на дорогу… А потом вздохнуть и сказать: “Что это как долго не едет Хохолок?” Нет, не буду… Он сразу поймет, что я назло”, - прислушиваясь к разговору за столом, мучительно соображала Динка.

- У каждого человека свое прозвище… - спокойно говорил Жук. - Вон она, - он кивнул на Динку, - Жуком меня зовет… А Ухо зовет ее Горчицей, потому как она ему на базаре предложила один раз: “Пойдем, говорит, я тебе намажу хлеб горчицей…”

- Стой, стой! Я сам расскажу! - хлопая Цыгана по плечу, заторопился вдруг Ухо. - Никто небось с их не знает, с чего это дело пошло… - сияя расплывшимся в улыбке лицом и дергая себя за ухо, за которым белел продолговатый шрам, растроганно сказал он. - Никто не знает.

- Я знаю… - сказал вдруг Леня и посмотрел на Динку.

Но она даже не улыбнулась и только значительно сказала:

- А Жук зовет меня ведьмой…

- Еще бы не ведьма! - расхохотался Жук. - Как она тогда в лесу вызверилась на меня! Чистая ведьма! Несмотря, что кровь у ей текет…

- Кровь? - с ужасом переспросила Мышка.

Брови Лени дрогнули, в глазах мелькнула какая-то догадка.

- Кровь, кровь… Испугались! Ну я же говорила вам. что упала с дерева и разбила голову! - всполошилась Динка.

Жук бросил быстрый взгляд на Ухо.

- И ты еще путешествовала куда-то в лес с разбитой головой? - недоверчиво спросила Мышка.

- Ну, говори… - чуть-чуть поднимаясь, сказал Жук.

Глаза Уха, как затравленные зайцы, метнулись в разные стороны, он вынул изо рта недоеденный хлеб и придвинулся ближе к Цыгану.

- Голова, голова!.. - в испуге закричала Динка. - Надоело мне двадцать тысяч раз говорить про одну и ту же голову!

- Ох, не кричи так! Тебя же в экономии Песковского слышно! - прикрывая пальцами уши, засмеялась Мышка.

Грозу пронесло. Но гости уже вспомнили про Иоську и начали прощаться.

- Приходите еще! - ласково приглашала их Мышка.

- Придем как-нибудь… Часто-то нам нельзя. А вот вы приходите! - пригласил Леню и Динку Жук. - Вы не думайте, у нас и квартира есть, и лампу мы зажигаем!

- Да где ж это всё? - недоумевала Динка.

- А вот придешь - увидишь. Мы в этот раз не потаимся. От своих таиться нечего! - прощаясь, сказал Жук.

Когда гости ушли, Мышка задумчиво сказала:

- Жалко мальчишек… И плохие они, и хорошие - всё вместе!

- Плохое с них нужно соскребать лопатой, а хорошее само заблестит, - сказал Леня.

- Все равно, какие б они ни были, это родственные мне души, - заявила Динка.

Глава тридцатая. ОРЕХОВАЯ АЛЛЕЯ

Вечером снова перечитали письмо матери. Зная, что письма ее будут проверяться полицией, она писала коротко:

“Папу удалось перевести в тюремную больницу, у него затяжной плеврит. Приеду - расскажу подробнее. Думаю, что через неделю буду дома. Ждите телеграммы”.

Говорить было не о чем, надо было ждать подробностей от матери. Все трое сидели в тягостном молчании.

- Чтобы вылечить такую болезнь, нужен хороший уход. - сказала Мышка.

- Я думаю, мама все сделала в этом отношении… В Самаре много старых товарищей, - старался успокоить сестер Леня.

- Конечно. Мама не уедет так… - подтвердила Динка.

Мышка глубоко вздохнула:

- Тюрьма - это тюрьма… Как сказал этот Жук? В тюремной больнице не лечат, а калечат…

Разговор перешел на “гостей из леса”, как называл их Леня.

- Да! Я ведь все-таки ничего не знаю, где ты их нашла, Динка? Особенно вот этого черного, с белыми зубами. В его глаза прямо страшно смотреть.

- Да, этому Цыгану в зубы не попадайся… Видно, жизнь у него была не сладкая, вот и ненависть лютая.

- Чепуха, - сказала Динка. - К своим он очень добрый, а врагам так и надо!

- Но кто же они такие все-таки? - спросила опять Мышка. Динка вкратце повторила всю историю своего знакомства с лесными гостями. Против ожидания Мышка не ужасалась, не ахала, а, наоборот, живо сказала:

- Я бы пошла с тобой вместе! Ты очень смелая, Динка, но безрассудная, тебе всегда нужен рядом человек с трезвой головой… Но все-таки, значит, эти мальчишки шляются по базарам, занимаются мелкими кражами и на это живут?

- Нет… Может быть, и нет… Жук продавал корзинки, они сами их плетут. Может, и живут на это? - предположила Динка.

- На это жить нельзя. Их четверо, да еще мать Конрада, того студента. Не стоит закрывать глаза, все-таки они промышляют воровством. Жаль, что не удалось хорошенько расспросить их об этом политическом. Одного имени мало, надо бы знать фамилию и где он работал. Может, кто-нибудь среди рабочих и знал его…

- Конечно. Он, несомненно, был связан с товарищами. Ну, я думаю, они еще появятся, - улыбнулся Леня.

Проводив Мышку на станцию, Леня сразу ушел на огород. Динка тоже избегала его. На душе у нее было смутно и нехорошо. Вчерашнее раздражение и желание отомстить уступило место глубокой грусти. Казалось, что из-за этой размолвки долголетняя детская дружба навсегда порвалась и никакими силами невозможно теперь вернуть то время, когда они так радостно бросались навстречу друг другу, торопясь поделиться накопившимися новостями.

“Что же это случилось, что же случилось?” - мучительно думала Динка, одиноко сидя на пруду и боясь вернуться домой, чтоб не встретиться лицом к лицу с Леней.

Тоскливое одиночество, невознаградимая потеря и страстное желание понять, что же все-таки произошло, заставляли ее несколько раз в день возвращаться в ореховую аллею на то самое место, где произошла ссора. Там, закрыв глаза и прижав к груди руки, она старалась восстановить в своей памяти все, как было, но память не слушалась ее, а сердце начинало так биться, что Динка бросалась в прохладную траву и с отчаянием думала: “Я сделалась больной… Я совсем больная”.

Стараясь не встретиться с Леней, она пробиралась домой и, найдя пузырек с валерьянкой, без счета капала ее в рюмку, морщась и запивая водой.

С трудом заставила она себя сварить зеленые щи и поджарить картошку. Но обедать Леня не стал.

- Я подожду Мышку, - сказал он, отряхивая с себя пыль и не глядя на Динку. - Мне нужно закончить огород. Ешь без меня!

Но Динка тоже не стала есть. Первый раз в жизни ей не захотелось даже есть, и, равнодушно прикрыв полотенцем застывающие на столе кушанья, она снова ушла в ореховую аллею, еще более несчастная, чем была до обеда.

- Теперь я знаю, как умирают от чахотки. Такие же молодые, как я. Мне ведь только пятнадцать с половиной лет.

В аллее пели птицы, жарко светило солнце, по бокам из гущи кустов и трав выглядывали синие колокольчики и крупные белые ромашки с желтыми сердечками; далеко-далеко вдаль убегала тропинка, она вилась через луг, через ручей с переброшенной через него мокрой корягой и, поднявшись по зеленому косогору, пряталась в золотистой ржи.

А Динка уже мысленно писала свое завещание:

“Я хочу лежать в ореховой аллее. И пусть надо мной стоит маленький черный крест, пусть стоит он вечно в память безвременно погибшей молодой жизни… Не плачьте обо мне, я все равно не могу больше жить со своим характером… Отрежьте мои косы и отдайте их на память Лене, только не надевайте мне платка, он мне не идет…”

Динка уже представляла себя в белом платье, неподвижно лежащей посреди ореховой аллеи в свежем сосновом гробу. От знакомого запаха хвойного леса - леса, которого никогда уже не увидит Динка, - стало нестерпимо жалостно… Динка представила убитою горем Леню, плачущих родных и строгое лицо папы…

“Не плачьте, - говорит папа. - Человек, который жил только для себя, не настоящий человек”.

Динка медленно растирает на щеках слезы, и видение исчезает из ее глаз.

“Умереть - это легче всего, - думает она, - но с какой это стати мне умирать, я еще ничего не сделала для революции. Да я лучше трижды погибну в бою, да еще прежде целую кучу врагов уложу вокруг себя… Тот, кто не боится смерти, врезается в самую гущу боя, и давай, давай… По головам, по мордам… Главное, быстрота и натиск! Сбил с ног - и дальше!”

Динка забывает о своем горе и, чувствуя небывалый прилив сил, гордо вскинув голову, направляется домой. Не все еще потеряно в жизни!

Около террасы Леня моет под рукомойником голову и руки, переодевает чистую рубашку.

- Время ехать за Мышкой, - говорит он.

Динка молча приводит Приму, кормит ее с ладони кусочком хлеба, потом уходит в комнату пить валерьянку. Обычно, запрягая лошадь в таратайку, Леня весело насвистывает, но сейчас он не свистит, и, глядя в окно, Динка видит его темное от загара лицо, опущенные глаза и светлые волосы…

“Он тоже умрет, - думает Динка. - Мы не можем жить друг без друга”.

- Динка! - кричит из комнаты Мышка. - Кто это выпил всю валерьянку? - Она держит в руке пустой пузырек и смотрит вокруг: не пролился ли он случайно.

- Это я выпила, - говорит Динка. - У меня сильное сердцебиение!

- У тебя? Сердцебиение? - удивляется Мышка. - Ты, наверно, как сумасшедшая гоняешь со своими собаками!

- При чем тут мои собаки? Может же быть у человека больное сердце!

- Но ты никогда не жаловалась. И потом, выхлебать столько валерьянки, да это можно любое сердце загнать! Ты что, с ума сошла? Смотри-ка, Леня, - возмущенно говорит Мышка, обращаясь к вошедшему Лене и показывая ему пустой пузырек, - весь выпила!

- А это не его дело! - хватая у нее из рук пузырек, кричит Динка. - И тебя это тоже не касается! Что вы всегда вмешиваетесь в мои личные дела?

- Какие личные дела? Что это с ней? - глядя вслед выбежавшей Динке, спрашивает Мышка.

Леня молча пожимает плечами и хмурится.

Сумерки уже окутывают сад. Мышка зажигает лампу и, сидя на кровати, штопает свои чулки. Но глаза ее слипаются. Бросив чулок, она сонно раздевается, стелет кровать и через минуту засыпает как убитая. Динка тушит лампу и уходит в свою комнату. На пороге она останавливается… В раскрытую дверь на террасу видно, как, набросив на плечи куртку и спустившись с крыльца, Леня долго медлит, словно не зная, куда идти, потом, свернув на луговую тропинку, идет к роднику… Он идет, не глядя по сторонам и ни о чем не думая. Мир опустел, в нем нет больше Макаки… Так один человек может унести с собой тепло, свет и радость… Динка долго смотрит вслед исчезающему за пригорком Лене. Потом с коротким, прерывистым вздохом она уходит в свою комнату… На небо медленно выползает круглая, улыбающаяся луна. В окно с тихим шорохом просятся ветки Динкиной ровесницы березы, посаженной в первый год приезда на хутор. Динка любит свою березку и не позволяет обрезать ее ветки. Она осторожно открывает окно, отводя их рукой. Пышные тоненькие ветки доверчиво укладываются на подоконник. Динка зарывается лицом в свежие трепещущие листья, капает на них горькими слезами.

“Плохо мне, плохо мне, березонька, подруженька моя…”

Леня возвращается поздно. Из раскрытого окна Динки доносится до него тихая-тихая грустная песенка. Леня не может разобрать ее, но несколько слов лишают его последней надежды.

Нам с тобой, кудрявым, тонкоствольным,
Ни в любви, ни в жизни не везет…
Любят нас не те, кого мы любим,
И любовь сторонкою идет… -

тихо-тихо поет Динка.

Холодное отчаяние охватывает Леню. Ему все ясно: Макака любит Андрея. Она поет об этом, может быть, сама не понимая. Но он, Леня, не станет у нее на дороге. Все кончено. Все, все кончено…

Леня останавливается в углу террасы убитый, уничтоженный собственной догадкой. Его тревожит и голос Динки - такой несвойственный ей тихий, грустный голос. На то, что Динка часто сочиняет сама себе какие-то песенки, он смотрит просто как на одну из ее причуд. И обычно это веселые, радостные песенки, бурно выражающие ее восторг. Она примешивает их часто даже к своему рассказу, как будто ей легче выразить что-то в песне.

Леня вспоминает, как прошлым летом, пробегав где-то с собаками, она, бурно жестикулируя и смеясь, болтала и пела:

Я бегу, за мной собаки.
К нам навстречу лес бежит.
Вдоль дорожки скачут маки
И земля как лист дрожит…
Не стоит ничто на месте,
Ветер гонит облака,
И несется с нами вместе
За осокою река…

И, хохоча, добавляла:

Я с разбега оступилась,
Сразу все остановилось.
Встало небо надо мной,
Лес качает головой…
Только мой собачий друг
С лаем бегает вокруг…

Леня слушал ее и от души смеялся, а Мышка быстро-быстро записывала… А зачем? Разве можно записать все, что делает и болтает Макака? Но все это было так свойственно ей, так понятно… А сейчас?

Луна останавливается над самым домом, заливает белым светом крыльцо. Динка слышит шаги Лени. Она перестает петь, поспешно стирает следы слез и выходит на террасу. Ей хочется спросить, прямо спросить Леню: совсем ли он разлюбил свою Макаку? Ведь правда всегда лучше неизвестности. Но думать легче, чем сказать… И Динка молчит. Леня решается первый.

- Макака! - взволнованно шепчет он, грея ее холодные руки. - Прости меня, Макака… Я ничего не могу объяснить тебе, прости меня просто так, без объяснений…

- Я не сержусь… - тихо и покорно отвечает Динка. - Но скажи мне только одно… Ты сделал так со зла? - грустно спрашивает она, подняв к нему осунувшееся за день лицо.

- Со зла? - удивленно переспрашивает он и, не сводя с нее светлых глаз, отрицательно качает головой. - Нет, нет… Я не знаю сам… Только не со зла… И это никогда больше не повторится…

- Никогда? - в смятении повторяет Динка.

- Никогда, никогда, Макака… Только люби меня, как прежде… Я не требую от тебя никаких жертв, можешь ничего не говорить Андрею. Все это мальчишество. Ты должна быть свободна… А я уеду… Я уеду, Макака! А сейчас прости меня!

- Я не сержусь… - в отчаянии повторяет Динка, чувствуя, что случилось что-то непоправимое. - Я не сержусь, - повторяет она, робко заглядывая ему в глаза. - Только… возьми меня с собой, Лень! Я не могу жить без тебя.

Глава тридцать первая. САМОЕ ЛУЧШЕЕ УТРО В ЖИЗНИ…

Только у самых счастливых людей бывает такое утро, когда человек просыпается с ощущением глубокой необъяснимой радости. Ему кажется, что радость эта, как ночная роса, миллиардами блесток рассыпана на траве, на цветах, на лугу и на всей, на всей земле, где только ступит его нога! Сегодня такое утро наступает для Динки!

Она вскакивает, широко раскрывает дверь и, застегивая на ходу платье, вырывается на волю. А у крыльца ждет ее пробуждения Леня.

Может быть, он вовсе не ложился спать в эту ночь? Динка не задумывается над этим.

- Бежим! Бежим на луг! - говорит она, хватая его за руку и увлекая за собой.

Путаясь в густой траве, запыхавшиеся и счастливые, они мчатся, не разбирая тропинок, ветер свистит в их ушах, намокшее от росы платье липнет к коленкам, с шумом вылетают из-под ног вспугнутые птицы.

- Мы сейчас умоемся в роднике! - кричит на бегу Динка. “Умоемся… Умоемся…” - свистит в ушах ветер. Леня отвечает счастливым смехом. Он готов бежать за своей подружкой на край света! Они бросаются на траву около заросшей цветами кринички. В чистой, светлой воде щека к щеке отражаются их счастливые лица… Бьющий на дне ключ шевелит гладкую поверхность, и тесно прижатые друг к дружке головы смешно вытягиваются, меняют формы… Динка пригоршнями взбивает воду, обдавая себя и своего друга фонтаном брызг. С громким смехом умываются и брызгаются ранние гости на лугу. Студеные капли дрожат на их ресницах, блестят влажные, чисто промытые глаза, жарко разгораются щеки. Пепельные волосы Лени намокли, и Динка вдруг, как во сне, видит в нем того волжского мальчика Леньку, который спасал ее в волнах проплывающего мимо парохода.

- О Лень… - очарованно шепчет Динка. - Ты все тот же… Ты все тот же, каким был на Волге…

- И ты все та же, Макака… У тебя всё такие же синие глаза… В первый раз я увидел их на Утесе…

Они крепко обнимают друг друга.

- Пусть будет все, как было… И все, как есть… - улыбаясь, говорит Динка.

- И все, как будет… - взволнованно добавляет Леня.

- Нам никогда не будет лучше, чем сейчас! - усаживаясь на мокрую кочку, задумчиво говорит Динка.

- А ты забыла, что мы еще будем жить после революции? Мы будем жить, Макака, как боги! - горячо обещает Леня.

- О! - хохочет Динка. - Я не знаю, как живут боги, я не завидую их жизни! Я хочу жить с тобой и со всеми людьми! Я хочу, чтобы все были счастливы!

- Люди будут счастливы, - серьезно подтверждает Леня. - Конечно, не так, как мы с тобой! Я думаю, что так никто еще не был счастлив и никогда не будет!

- Конечно, Лень… Мы будем всегда вместе… Вместе жить и вместе делать что-нибудь хорошее. У нас будет маленький, маленький домик…

Динка мечтательно смотрит на луг, там между зелеными кочками важно расхаживают черногусы; утренний ветерок качает разноцветные головки цветов.

- И у нас будет столько детей, сколько цветов на лугу, - растроганно говорит Динка.

- Сколько цветов на лугу? - улыбаясь, переспрашивает Леня. - Но это слишком много, Макака!

- Нет, это не много, это совсем не много! Ведь это будут не только наши дети, Лень! Это просто всякие дети! И они так перемешаются, что мы даже не отличим, где свои, где чужие. А как им будет хорошо, Лень! Мы отдадим им весь этот луг, и никто не посмеет сказать, что здесь нельзя бегать и топтать траву, никто не будет читать им длинные нотации, потому что с нашими детьми никогда не будет ни одного взрослого.

- Ни одного взрослого? - удивляется Леня.

- Ни одного, ни одного! - решительно заявляет Динка. - Взрослые часто не понимают детей. Нет-нет, я никогда не допущу к ним взрослых людей! Мои дети будут сами устраивать свою жизнь! Они сами будут драться и мириться! Дети скоро забывают обиды, а когда вмешиваются взрослые, то даже случайная драка переходит в большую ссору… Взрослые любят во всем копаться и учат детей злопамятности. Взрослые - это говорильня, а ребенок - человек действия! Он такой родился, таким и должен остаться!..

- Но ведь родители - это те же взрослые… - недоумевает Леня.

- Родители?

Лицо у Динки делается настороженным, черточки бровей взлетают вверх.

Родители… Этот трудный вопрос застает ее врасплох. Родители бывают разные: бывают хорошие, бывают плохие. Что делать с плохими?

- Ну, родители тоже не очень-то разгуляются после революции! - на всякий случай заключает она.

Но на лице ее появляется озабоченное выражение, и Лене хочется вернуть ей радость мечты.

- Ну, с родителями, конечно, разберутся, - успокоительно говорит он. - А вот ты что представь себе! Ведь все дети пойдут учиться…

- Конечно, и взрослые, и дети… - мгновенно оживляется Динка. - И может быть, Лень, в одно какое-то утро мы вдруг увидим, как все дети идут по улице… с книжками! Много, много детей. Это правда или сказка, Лень?

- Это правда, Макака! - торжественно подтверждает Леня.

- И в деревне и в городе, Лень? Все дети, во всей нашей стране? - взволнованно допрашивает Динка.

- Все, все дети… - кивает головой Леня.

- И на улицах не будет уже нищих, не будет разных, голодных сирот? Это правда, Лень?

- Конечно, правда, Макака. Ведь ради чего же борются люди? Может, не сразу… Но если все будут работать, то откуда возьмутся нищие?..

- Я буду работать, Лень, я буду так работать, что с меня пух будет лететь! - клянется Динка. - И драться я тоже буду! Рядом с тобой буду драться! Ведь за революцию еще надо драться!

- Ну что ж! Будем драться! - задорно говорит Леня, распрямляя плечи. - В городе - с капиталистами, в деревне - с помещиками и всякими Матюшкиными…

- О Лень! Вот когда от Матюшкиных одно мокрое место останется, одни тараканьи усы, - с дрожью в голосе говорит Динка и смеется счастливым, беспричинным смехом от переполняющей ее радости. Н Леня тоже смеется…

Но утро, лучшее в жизни утро, уже кончается, и от дома слышится голос Мышки:

- Ау, Лень! Ау, Динка!..

- Пойдем, - говорит Динка и с сожалением оглядывается на луг. Ей кажется, она только что видела в густой траве белые шапочки детей, а сейчас это уже только ромашки…

Глава тридцать вторая. НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ И ЛЮДИ…

- Ау, Леня! - чуть доносится от террасы слабенький голос Мышки.

- Эгей, гей, Динка! - звонко перебивает его крепкий, задорный голос Федорки.

Белый платочек ныряет в зелени кустов, в густом малиннике, около пруда. То дальше, то ближе слышится голос Федорки в разных уголках хутора, но Леня и Динка не спешат. Они идут, крепко обнявшись и глядя в глаза друг другу… Сегодня вся земля, как прекрасный необитаемый остров, принадлежит только им. На свете нет даже Пятницы, который мог бы неожиданно появиться из кустов, и самые умные слова не стоят тех волшебных слов, которые они говорят друг другу.

- Я люблю тебя…

- И я…

- Ты еще не знаешь, что такое любовь.

- Нет, я знаю… Только скажи мне, как она начинается?

- Я люблю тебя давно. Мне кажется, я родился с этой любовью…

- Как странно. Ведь меня тогда еще не было на свете.

- Все равно я уже любил тебя…

- И я пришла. Ведь это было чудо. А мы могли бы не встретиться.

- Нет-нет! Это не могло быть, я бы все равно нашел тебя!

- Никогда не встретиться… Как страшно! Поцелуй меня скорей. Как тогда…

- А что, если ты рассердишься?

- Я не рассержусь. Только не очень долго, а то у меня разорвется сердце…

Сердце, сердце… Откуда оно взялось, это сердце? Его как будто не было до сих пор, а теперь оно бьется и замирает, как на качелях.

- Эгей! Динка! Динка!..

Нет, они не слышат. В волосах Динки звенят луговые колокольчики, на губах ее чистый, как родниковая вода, сладкий, сладкий поцелуй. Так не целуются дети, потому что они еще не научились; так не целуются взрослые, потому что они давно разучились; так не целуются брат с сестрой, потому что у них не бьется сердце. Так целуются только те, кто впервые открыл чудо любви…

Но жизнь врывается и на необитаемый остров, взмахивая вышитыми рукавами, она выбегает на луговую тропинку.

- О! Дывысь! Я их шукаю, бегаю по всему хутору, а они идуть обнявшись, як жених з невестою!

- Федорка… - удивленно шепчет Динка.

- Федорка! - строго говорит Леня.

- Та я вже давно Федорка! Пошли до дому скорейше! Бо меня Ефим за вами послал! А на терраске одна Мышка. Да еще двое хлопцев. Да таки страшенны обои! - быстро говорит Федорка, фыркая в кончик платка.

- Страшенны? Кто же это? - спрашивает Динка, еще не оправившись от смущения.

- Кто такие? - хмурится Леня, идя сзади подруг.

- А я знаю, с откудова вы их взяли? Один такой черный-черный, блескучий, як той жук, а другой лобастый да рудый, аж горит! - хохочет Федорка.

- Рудый? - пожимает плечами Динка.

- Ну, рыжий по-вашему! Да не в них дело! Ходим скорей, бо зараз Ефим придет и с ним солдат Ничипор да мой Дмитро! На беседу до вас придут, або вы до их идите! Ефим казал, чтоб ты, Леня, пришел…

- А зачем? Что случилось? - тревожится Леня.

- Да говори же, Федорка. При чем тут хлопцы какие-то? И зачем мы Ефиму? - не понимает Динка.

- Хлопцы тут ни при чем… Тут дело другое… Да нехай Ефим сам расскажет. Только у нас в экономии такой гвалт стоит, что упаси бог! Бабы плачут, мужики с Павлухой ругаются, а Матюшкины, да Нефедовы, да Рудьковы на всех грозятся! Ой, горенько!.. - теребя концы платка, рассказывала Федорка. - Одним словом, пошли скорей, там всё узнаете! Федорка схватила Динку за руку и потащила ее за собой.

Все трое вышли на аллею, ведущую к дому.

- Ну, куда идти? - спросил Леня, оглядываясь на белевшую на пригорке хату Ефима. - К Ефиму или домой? Объясни ты толком, Федорка, звал нас Ефим или сам придет?

- А иди да спроси его! - огрызнулась вдруг Федорка. - Сказано, поговорить ему с тобой надо! Иди, иди! А мы тут обождем.

- Зачем? Я тоже пойду! - рванулась было Динка, но Федорка удержала ее за руку и, поведя бровями в сторону Лени, строго сказала:

- Нехай идет! У меня разговор до тебя есть!

- Какой разговор?

- А вот обожди…

Леня ушел. Проводив его глазами, Динка нетерпеливо обернулась к подруге:

- Ну, чего тебе?

Хорошенькое личико Федорки вдруг вытянулось, в глазах появилось горькое выражение укоризны.

- Вот хоть слушай, хоть не слушай, а хочу сказать тебе свое слово, - скорбно начала она.

- Да что такое? Говори сразу! - подступила к ней Динка.

- И скажу… Все скажу, потому как не чужая ты мне людина, а подруга моя… И, кроме хорошего, ничего я от тебя не видела…

Ресницы Федоркн заморгали, кончик носа покраснел, зашмыгал. Она ухватила его двумя пальцами и отвернулась,

- Зараз, только нос выколочу…

Динка брезгливо сморщилась.

- Сколько раз я тебе говорила - носи платок! - сердито закричала она.

Федорка крепко высморкалась и вытащила из сборок широкой юбки свернутый вчетверо платок.

- Вот платок! - сказала она. - Только он чистый, и за каждым разом пачкать его нечего! - пряча обратно платок, заявила она и, глядя на Динку широко открытыми строгими глазами, добавила: - Ну, да дело не в платке. А ты вот что, мне скажи: брат тебе Леня или не брат?

- Ну, брат… - нехотя ответила Динка, пытаясь догадаться, к чему клонится этот разговор.

- Ну, а если брат, - ехидно сжимая губы, сказала Федорка, - так чего же ты с ним, как с женихом, целуешься?

- С каким еще женихом? У тебя все одно на уме! И во-первых, он мне не родной брат, а приемный! А во-вторых, ничего подобного! - вспыхнув, закричала Динка.

- Очень даже хорошо подобрано! Хиба я не бачила або ослепла? Без отрыву ты с ним целовалась! Я как выскочу на луг, так чуть дуба не дала…

- Федорка! - грозно зашипела Динка, чувствуя, как кровь отлила от сердца и бросилась ей в лицо. - Замолчи сейчас же! Это не твое дело! И если ты не замолчишь, я выгоню тебя!

Из-под опущенных ресниц Федорки медленно поползли слезы.

- Выгонишь? Ну, так тому и быть, только я не смолчу. Мне молчать совесть не велит.

- Да при чем тут совесть? Что ты пристала ко мне? - смягчаясь при виде ее слез, удивленно спросила Динка.

- А то, голубка моя, что хорошая дивчина не дозволит хлопцу целовать себя, аж пока замуж за него не выйдет!

- Тьфу ты! - с досадой стукнула себя по коленке Динка. - Да я об этом и не думаю вовсе! И он не думает! Ты с себя пример берешь! Так вы деревенские, а мы городские!

- А это все одинаково, что в деревне, что в городе! Добрая слава дивчине везде нужна. Добрая слава як белый цвет украшает, а худая как деготь прилипает. А у вас что ж получается! Жениться Леня не думает, а целоваться думает… А ты тоже. Нет, голубка моя, подружка моя кровная, я все скажу, а тогда и гони меня, як неугодна тебе стану… - снова всхлипнула Федорка и, видя нарастающий гнев Динки, заторопилась: - Ведь по всем селам знают тебя люди… Бегали мы с тобой, як малыми были, и на крестины и на свадьбы, гоняли по разным хатам, и гопака ты плясала, и песни пела…

- Ну при чем это? - резко оборвала Динка. - Знают, не знают - наплевать мне!

- Нет, Диночка, не можно плевать на людей. Они тебе злого не хотят, а языка тоже не удержат. Вот и в экономии бабы… Сколько раз бачили тебя с твоим Хохолком. Сидишь ты с ним на лисапеде, а люди и говорят: “Вон наша барышня Динка с женихом ездиет, катается. Хороший женишок, только молоденький, ну и она молоденькая дивчиночка, пошли им боже…” Вон как люди говорят. Да я и сама так думала. А сегодня, бачу, ты с другим хлопцем целуешься. Хоть брат он тебе, хоть сват, только одного выбирать надо, а если двум хлопцам голову морочить, так ни тебе, ни им добра не будет, и сама себя потеряешь.

Динка молча смотрела на Федорку. При первом упоминании о Хохолке гнев ее вдруг остыл и сердце сжалось от беспокойства. Вспомнилась ревность Лени и просьба его не ездить больше на велосипеде с Хохолком.

А Федорка говорила и говорила, утирая слезы и становясь все больше похожей на свою мать Татьяну, на старую, умудренную опытом женщину.

Глядя на нее, Динке хотелось плакать и смеяться, но она молчала и слушала.

- Не можно девичью честь ронять, Диночка. Вот я о себе скажу. Уж на что Дмитро жених мой, при тебе сватался и матерь мою просил. Но нет того промеж нами, чтобы до поцелуев себя допустить. А что ж Дмитро? Не хлопец разве? Попробовал один раз, тай закаялся! А после сам смеялся: “Ты, говорит, мне такую блямбу на щеке присадила, что перед коровами совестно”. А что, думаешь, не жалко мне было бить его? Еще как жалко. Ударила, а у самой сердце зашлось.

Федорка так глубоко вздохнула, что даже намисто на ее шее тихонько звякнуло. Динка усмехнулась и ничего не сказала. Перед глазами ее, словно в тумане, проплыл влажный от росы луг, закачались на нем в разные стороны белые, красные и синие головки цветов и вдруг словно под острой косой полегли ровными, мертвыми грядами. У Динки дрогнуло сердце, она провела рукой по лбу и тихо спросила усталым, погасшим голосом:

- А любовь, Федорка, разве не дороже всего любовь?

Глаза Федорки засветились неизъяснимой нежностью.

- А як же, Динка, голубка моя. Любовь дороже отца с матерью. Только себя соблюдать надо. Хлопца нам слухать нечего, хлопец перед нами орлом летае, силу свою показуе, его така стать! А наша стать - девичья честь. А где есть честь, там и любовь есть! - твердо закончила Федорка.

- Ау! Ау! Динка!.. - донесся от террасы голос Мышки.

Динка уловила в нем расстроенные нотки и заторопилась.

- Пойдем, - сказала она. - Я забыла, что там пришел кто-то, а Мышке, верно, пора в госпиталь собираться!

- Пойдем, пойдем, - заспешила и Федорка, оглядываясь на хату Ефима. - Вон вся кумпания сюда идет! Ефим, Леня твой да Дмитро. И солдат Ничипор на костыльках шкандыбае…

- Тот солдат? - вспомнив разговор в первый день приезда, машинально спросила Динка.

- Тот, тот. Только я на него не обижаюсь больше, вин меня поважае. А як посадила я своему Дмитро под глазом блямбу, так и зовсим стал Федорой Ивановной звать! - Федорка лукаво блеснула глазами и, прикрыв фартуком лицо, рассыпалась дробным смехом.

- С ума вы все сошли! - засмеялась и Динка. - Да кто ж солдату сказал?

- Не знаю. Это дело коло хаты было, може, сам бачил, а може, Дмитро похвалился…

- Ну и ну… - удивленно протянула Динка.

Девочки подошли к терраске. Мышка, уже одетая в форму сестры милосердия, укладывала в чемоданчик свои медикаменты. В ее взгляде Динка уловила упрек и раздражение.

- Где ты ходишь с самого раннего утра? И Лени нет… Тут гости к тебе пришли. Ефим Леню искал, - сдерживаясь, сказала Мышка.

Но Динка не успела ответить. С перил террасы соскочил Жук.

- Здравствуйте! - Он вежливо подал руку ей и Федорке.

- Здрасте, - развалясь на стуле, процедил другой хлопец, чуть повернув в сторону вошедших круглую, как шар, голову с короткими густыми волосами, словно обшитую огненно-рыжим мехом. На его лобастой физиономии в длинных рыжих ресницах, как в дорогой оправе, блестел голубой глаз, другой глаз был затянут бельмом. Мощные плечи, короткие ноги и вся приземистая фигура развалившегося на стуле хлопца внушали отвращение.

“Квазимодо”, - быстро подумала Динка.

- Бычий Пузырь, - усмехнувшись, представил Жук.

- Здрасте, - склонив набок голову и оглядывая девочек здоровым глазом, повторил хлопец и, не поднимаясь со стула, протянул руку.

Динка сжала за спиной руки и бросила быстрый взгляд на сестру, которая с улыбкой сожаления взирала на эту сцену.

- Встань! - крикнул Жук и с силой толкнул Пузыря ногой, но Федорка опередила его.

Остановившись перед хлопцем и втиснув в бока кулачки, она язвительно сказала:

- А ты что ж развалился, як трухлява колода посреди поля? Може, ты великий пан и не подобае тоби перед девчатами на ножки привстать, а може, ты несчастна калека безногая, дак я тоби помогу. Га?

Пузырь, уставившись на Федорку единственным, сверкающим, как в драгоценной оправе, глазом, не спеша встал.

- Тебе меня не поднять, - лениво сказал он, склонив набок голову. - А вот я тебя одним мизинцем на тот дуб закину!

- Эге! Далэко куцому до зайца! - засмеялась Федорка.

- Далэко? - Пузырь крепко уперся в пол босыми ступнями и засучил рукава.

- Хватит! - подскочил к нему Жук. - Хватит, говорю! Развалился, как свинья. Да еще и фасон жмет! Знал бы, не брал тебя с собой!

- А которая с них Горчица? - вместо ответа спросил Пузырь, переводя взгляд с Федорки на Динку.

- Я Горчица! - отодвинув Федорку, сказала Динка.

- Ты? - обрадовался хлопец и, взяв обеими руками руку Динки, осторожно пожал ее. - Мы тебе ягод насобирали. Все трое собирали: Ухо, Иоська и я… Цыган, дай ей корзинку! Любишь ягоды? - с ребячливой радостью спросил он, беспомощно выгибая шею, чтобы заглянуть Динке в глаза.

- Спасибо, - ласково сказала Динка и улыбнулась поймавшему ее взгляд единственному глазу, стараясь не замечать второго.

Пузырь вдруг загоготал от удовольствия и, топчась, как медведь, на одном месте, обратился к Мышке:

- А ну, хозяйка, дай топор! Я вам все дрова переколю! Некуда мне силу свою девать!

- Ну что ж, переколи! - просто сказала Мышка. - Иди вон к сараю! Там и дрова и топор.

Пузырь пошел. По дороге он подхватил на руки бешено огрызающегося Волчка и, подняв его ухо, что-то пошептал в него, потом поцеловал черный собачий нос и спустил притихшего Волчка на землю.

- Меня ни одна скотина не тронет. Я для нее слово такое знаю, - заявил он, глядя на встревоженных его выходкой хозяев.

Глава тридцать третья. СОВЕЩАНИЕ НА ТЕРРАСЕ

- А то что за хлопцы? - спросил Ефим, завидев еще издали на терраске чужих людей.

- Да это Динкины знакомые. Ничего, хорошие мальчишки, босяки из города! - поспешил объяснить Леня.

- Хорошие босяки, значит… Это как же понимать, га? - усмехнулся Ефим, приглаживая курчавую голову.

- Одним словом, не языкатые, зря болтать не будут… Да у нас и секрета особого нет! - засмеялся Леня.

- Секрет обнокновенный: обида бедноте. Ну, пусть послухают, вреда не будет от этого, - согласился Ефим.

Рядом с Ефимом шел солдат Ничипор. Опираясь на костыли и мягко вспрыгивая на ходу, он шел, опустив вниз голову и как бы разглядывая культяпку правой ноги с подвязанной выше колена штаниной. Из-под теплой бараньей шапки на темное, словно продымленное порохом лицо сползали мелкие капли пота. На щеках и около носа чернели крупные, как дробь, ямки. Солдат был уже немолод, но, несмотря на то что он был калекой, во всей его фигуре чувствовалась военная выправка. Сбоку солдата шел Дмитро; в его безусом лице и в круглых карих глазах были важность и достоинство взрослого мужика, не привыкшего тратить свое время на пустую болтовню.

Войдя со всей этой компанией на террасу, Ефим просто сказал:

- Ну, кто не знаком, знакомьтесь, и перейдем к делу!

Солдату придвинули стул, остальные сели кто куда.

- Ну, значит, такое дело у нас вышло, - начал Ефим. - Прибегли ко мне ранком бабы. Голосят, ничего не поймешь.

- Ой, а что в экономии було!.. Собралися бабы около коровника, кричат, плачут, требуют пана. А Павлуха та Матюшкины нияк их до пана не допускают! - быстро-быстро затараторила Федорка, но Дмитро поднял на нее суровый взгляд.

- А ну помолчи, когда старшие говорят!

И Федорка, притиснувшись спиной к перилам, моментально закрыла рот.

- Ну, я это дело давно знал, только не хотел зря народ мутить, - начал опять Ефим. - А дела такие, что задумал наш пан продавать своих коров. Ну, известно людям, что коровы у пана породистые, молока дают много, купить, значит, всем охота. И цену пан положил подходящую, без запроса… А кто купит? У бедноты какие гроши? Ну, значит, собрались кулаки, давай записываться. Кому две коровы, кому три, за наличный расчет. А бедняцкому населению обидно это. Побегли наши бабы до Павлухи. Дай, говорят, на выплат хучь солдаткам, вдовам с сиротами, у них мужья на войне побиты. Мы, говорят, все равно на пана работаем, так ты нам не плати, а засчитай эти гроши за коров. Ну, Павлуха, известно, давай насмешки над ними строить. Кулачье тоже стоит смеется. Вы, говорят, раньше клад выройте, а тогда и приходите! Ну, бабы в слезы - и к пану, а пан и разговаривать не хочет, обеими руками отмахивается. У меня, говорит, по всем хозяйским делам приказчик Павле, идите к нему, а я этим делом сам не займаюсь.

Ну вот значится. Прибегли бабы ко мне. Иди да иди, Ефим, к пану ото всего обчества. А мне как к пану идти? - Ефим развел руками и покачал головой. - Меня пан и на порог не пустит, уж не говоря о Павлухе.

- Почему же? - удивилась Мышка. - Неужели из-за Маринки?

- А как же! - усмехнулся Ефим. Голова его с прилипшими ко лбу завитками тяжело оперлась на руку, голубые глаза из-под кустистых бровей обвели всех грустным взглядом. - Из-за Маринки не пустит. Давнее это дело, а как стал мне врагом Павло, так и посейчас лютый враг. Ну и пан, конечно, брехуном считает. Ведь когда утопилась Маринка, пошел я к пану и все, как на духу, ему рассказал. Так и так было, пан, сам я слышал, как Павлуха над Маринкой издевался, из дома ее гнал на погибель… - Ефим махнул рукой. - Ну, не поверил мне пан. Павлуха в тот час над гробом поклялся, что ни словечком не винен, а я брехуном остался. Все люди на селе правду знают, а пан ослеп и оглох, у него Павлуха как был прежде, так и сейчас правая рука.

Ефим замолчал. Все тоже молчали. Динка в упор рассматривала солдата. Расстроенная Мышка отозвала ее в комнату.

- Ну что ты уставилась на этого человека? Что у тебя за привычка! Это же, наконец, прямо невежливо. Он крутит головой туда-сюда. Что тебе от него нужно? - напала на сестру Мышка.

- Да ничего не нужно. Просто так, я думала о его жизни и вообще. Я его еще не видела, только Федорка мне рассказывала… - шепотом оправдывалась Динка.

- Смотри, Динка! Это уже не в первый раз, ты все-таки следи за собой. Я просто не знала, как тебя вызвать!

- Ну ладно! Ничего ему не сделалось оттого, что я лишнюю минуту на него смотрела. Пойдем, там дело, а ты с глупостями пристала!

На террасе решался вопрос: кому идти к пану? Кто лучше может уговорить его дать на выплату коров, хотя бы вдовам-солдаткам, у которых много детей.

- Когда б Марина Леонидовна дома была, так она лучше всех поговорила бы… Ну, ее нет. А Леня пана и в глаза не видел. Ни он пана, ни пан его… - задумчиво рассуждал Ефим.

- Нет, почему? И он меня видел, и я его. Так, в лесу… Встречались, конечно, он на линейке, я на бричке. Но познакомиться не пришлось. Да это, я думаю, и неважно. Давайте пойду, если хотите! - сказал Леня.

Солдат, задумавшись, щипал бородку. Жук обводил всех черными горячими глазами. Пузырь, сидя на крыльце, играл топором, пристраивая на мизинце острое лезвие и балансируя в воздухе. Федорка что-то нашептывала Динке, нетерпеливо дергая ее за рукав. Дмитро неодобрительно оглядывался на свою подругу.

- Пойти все равно кому-то надо. Давайте я пойду, - просто сказала Мышка.

- Э, нет! То дела не будет! - выскочила вдруг Федорка. - Нехай Динка пойдет! Вот чтоб я так жила на свете, как никто лучше Динки не уговорит пана! Хочете верьте, хочете не верьте, а пан как увидит ее, такой веселый делается, и шуткует с ней, и смеется. Нехай Динка идет. Я знаю, что кажу!

- Ну, нет… - запротестовала было Мышка.

- Нам панских шуток не надо! И развлекать его никто не собирается, - резко возразил Леня, обернувшись к Федорке и хмуря брови.

Но Ефим поднял руку.

- А ну стой, стой, Леня. Это все дела не касается, нам дело до панских коров, а не до самого пана, и я так думаю, что Динка настырней Мышки. Ей что пан, что генерал - это для нее без вниманья, она хоть кому всю правду в глаза выложит, а схочет, так и за сердце возьмет, - заулыбался вдруг Ефим и, подмигнув Динке, спросил: - Ну, як, дитына моя, пидэшь чи ни?

- Пойду, - решительно сказала Динка. - Давайте список, сколько коров и кому.

- Ого! Бачылы як? - расхохотался Ефим.

На террасе все зашумели, послышались шутки.

- Вот это по-моему! - сказал вдруг солдат. - Молодец, барышня! Сразу к делу приступила!

- Она такая… Горчица! - усмехнулся Жук.

Пузырь, склонив набок голову, как молодой бычок, уперся ногами в землю и неожиданно предложил:

- А меня с ней пошлите. Я чуть что - весь коровник порушу и с паном вместе! А то кулака какого стукну! Вот, глядите, как я могу!

Пузырь вдруг сграбастал обеими руками стул, на котором сидел Ефим, и вместе со своей ношей закружился перед крыльцом.

- Стой! Стой! - закричал Ефим.

На террасе все заахали, бросились на помощь.

- Стой, дурак! - грозно прикрикнул Жук, хватая товарища за рыжий чуб.

- Звиняюсь! - как ни в чем не бывало фыркнул Пузырь и, поставив на дорожку стул, наклонился к Ефиму: - Что, дядько, проихалысь на даровщинку?

- Чтоб тебя чертяка взяла! Я ж думал, ты мне все кишки вытрясешь, - смеялся Ефим.

- Ой, не могу! - хохоча до слез, кричала Федорка. - Тебя ж за гроши показывать можно!

- Ужас какой! - искренне повторяла Мышка.

Динка, пораженная необычным зрелищем, мгновенно определила про себя будущую роль одноглазого силача в предстоящих боях с кулаками. И тут в первый раз она вдруг совершенно ясно увидела выезжающий из леса отряд, во главе которого были она, Жук, Рваное Ухо, Пузырь. И только не было Лени…

- Лень! Лень! - закричала Динка и, опомнившись, осеклась.

- Что случилось? Что с тобой? - тревожно спрашивал

Леня, заглядывая ей в лицо.

- Она испугалась… - предположила Мышка.

Все, не исключая Пузыря, смотрели на Динку вопросительно и тревожно. Но сверкнувшее, как молния, видение боевого отряда уже сделало свое дело: Динка гордо выпрямилась.

- Давайте список! Я иду к пану!

Глава тридцать четвертая. СБОРЫ К ПАНУ

Когда все разошлись. Жук тоже начал прощаться.

- Ну, теперь уж мы не скоро придем. Приходите вы к нам, - сказал он Лене и Динке. - А то и Иоську не застанете.

- Как не застанем? Почему? - всполошилась Динка.

- Да мы его в город отправим. Раз то, что ему тут гулять плохо, ночью будим тоже на скрипке играть, а днем вот только с Пузырем пускаем. А Пузырь уедет, тогда сиди. Матюшкиных боимся, чтоб не увидали Иоську, - пояснил Жук.

- А почему же Пузырь уедет?

Жук похлопаю товарища по широкой спине.

- А он у нас добытчик. На погрузке работает, баржи разгружает, ему долго прохлаждаться нельзя!

- Ну, мы придем, обязательно придем! - заверила Динка.

Пузырь, прощаясь с Динкой, осторожно взял обеими руками ее руку и с чувством сказал:

- Ну, теперь узнала меня, и я тебя узнал. Значит, так и запомни: если кому скулу свернуть на сторону или по шее стукнуть хорошенько, то ты только мигни мне. Поняла?

Единственный глаз Пузыря смотрел на Динку с восхищением и преданной готовностью. Динка заволновалась. Какая-то давняя мечта ее детства носить на руке кольцо с зеленым глазком, волшебное кольцо - поверни глазок на обидчика, и сгинет тот, как не было его на свете, - эта мечта мгновенно пронеслась в памяти Динки, и она растроганно сказала:

- Спасибо, Пузырь. Я всегда об этом мечтала…

Пузырь кивнул головой. Теперь он мог сказать своему другу, Рваному Уху, что Горчица действительно форменная девчонка, лучшей не найдешь. И, уходя вместе с Цыганом, Пузырь до тех пор оборачивал назад свою тугую шею, пока на террасе еще виднелось светлое платье и длинные косы.

На Мышку Пузырь не обратил никакого внимания и самой Мышке внушил суеверный ужас.

- Господи, какое страшило! Вот уж Квазимодо настоящий! Я чуть в обморок не упала, когда он схватил своими ручищами Ефима вместе со стулом!

- А мне солдат не понравился, я от него больше ждала, молчаливый какой-то! - сказала Динка.

- Да, осторожный человек. Он ведь нас не знает, сидит молчит, вглядывается, но, судя по глазам, неглупый человек, - заключил Леня.

Разговор перешел на живую тему дня - поход Динки к пану.

Ефим обещал принести список солдаток, особенно нуждающихся в помощи. Было решено, что Динка пойдет после обеда, а то сейчас уж “пану накричали полную голову” и он зол на всех. “Не стоит появляться сейчас с просьбой”, - сказал Ефим.

- А чего это Дмитро молчал, как воды в рот набрал? - вспомнила Мышка.

- Дмитро степенность на себя нагоняет, как и подобает будущему мужу. Вот и на Федорку цыкнул! - засмеялся Леня.

- Ну да, боится она его! Ничуть! Просто считает в порядке вещей, чтобы будущий муж одергивал! А молчал Дмитро потому, что брал пример с солдата, - расшифровала Динка.

- Вон ты как все понимаешь! Смотри не осрамись завтра перед паном! Не наговори ему дерзостей и не переиграй, когда будешь просить за солдаток, а то я тебя знаю: сначала постараешься разжалобить, а если не даст коров, наговоришь дерзостей!

- Ладно! Не учите меня, я знаю, как себя вести. И с какой это стати я буду просить, унижаться? Перед каким-то паном, еще чего не хватало!

- Конечно, просить не надо, но объяснить ему, в каком положении женщины с детьми, надо. Только боюсь, что ничего из этого не выйдет. Пан есть пан, и я уверен, что они с Павлухой действуют в полном согласии. Иначе, как это понимать: у него под носом крик и слезы, а он делает вид, что ничего не слышит и не видит! - с раздражением сказал Леня.

Динка думала о своем, у ней были свои планы. Первое дело, конечно, получить согласие пана насчет коров. Но было и второе дело, которое Динка держала про себя втайне.

Утром Мышка сама разгладила сестре скромное платьице и повесила его на спинку стула. Уезжая на станцию, она крепко поцеловала Динку и еще раз сказала:

- Ну смотри же, держи себя в руках и не волнуйся. Мама как-то говорила, что пан Песковский очень воспитанный человек, так что, я думаю, он будет держать себя вполне корректно, лишь бы ты…

- Еще бы! Далеко мне до пана! - насмешливо фыркнула Динка, перебив сестру.

- Дина! Не настраивай себя так дерзко, обещай мне! - беспокоилась Мышка.

- Макака! Может быть, нам пойти вместе? - предложил Леня.

- Нет, я пойду одна! На все самое трудное я всегда иду одна, - сказала Динка.

Когда Леня и Мышка уехали, прибежала Федорка.

- Ну, як ты? Сбираешься до пана? А там уж бабы опять набежали. Прослышали от Ефима, что ты до пана идешь с бумагою, то так волнуются, выглядают тебя.

Динка стала собираться. Даже не взглянув на платье, которое приготовила ей Мышка, она вынула из комода свой украинский костюм, надела вышитую рубашку, сборчатую юбку, синий герсет…

Федорка одобрительно кивала головой.

- Бери намисто! Ось ленты бери! Пан дуже любыть, кто в украинском ходит! Вот эти бусы возьми, с синими глазками. Да побольше надень, чтоб аж звенели на шее!

Динка послушно надевала все, что ей подавала Федорка.

- Ось еще ленты повяжи! Чтоб аж донизу спускались! - украшая Динку, болтала Федорка.

Видя залог своей удачи в том, чтоб понравиться пану, Динка и сама наряжалась тщательно и деловито, разглядывая себя в зеркало. Как всегда, опасения ее вызывала пылающая нижняя губа.

“Испортит она мне все!” - с раздражением думала Динка, то приближая к себе зеркало, то удаляя его.

- А ну иди, Федорка, и жди меня в экономии. Я приду сама.

Отослав подругу, Динка еще раз оглядела свой костюм, свисающие до полу ленты, тонкую шею, отягощенную бусами… Во всем этом великолепии на полудетском лице ее с оранжевым румянцем на щеках, словно выскочившие из ржи васильки, дерзко синели глаза. Динка попробовала смягчить их выражение, но главная угроза не понравиться пану таилась не в глазах. Прямо перед Динкой, отражаясь в зеркале как только что расцветший бутон алого мака, дразнил и беспокоил ее набухший, как после дождя, пышный детский рот. Динка с досадой попробовала прикусить нижнюю губу зубами, втянуть ее внутрь. Но, глядя на свое вытянутое при этом лицо, с отчаянием вспомнила, как однажды зимой взволнованная Алина сообщила, что на один из ее “четвергов” придет настоящий поэт и будет читать свои стихи…

- Как бы Динка не осрамила нас, мама! - беспокоилась Алина.

И, назло ей, Динка решила во что бы то ни стало понравиться поэту. Это было время, когда за ее отросшими косами уже бегали гимназисты, громко споря за ее спиной, прицепные они или настоящие. Разрешая их спор, Динка собирала вокруг себя поклонников, беззастенчиво уплетала выигранные пирожные и по воскресеньям под звуки вальса разъезжала на освещенном фонарями катке в кресле на полозьях.

В день посещения поэта она в самый последний момент уселась поближе к столу, свесив на грудь свои косы, и, как только высокий, красивый поэт с пышной шевелюрой показался на пороге, замерла, как на стойке, изо всех сил втянув свою нижнюю губу внутрь и не смея даже пошевелиться, чтоб не выпустить ее из зубов. Собравшаяся молодежь шумно приветствовала поэта. Хохолок, скромно пристроившись у двери, с удивлением поглядывал на притихшую Динку. Поэт начал читать стихи:

Седая лунь седой весны
Мои седины тихо лижет…

Стихи показались Динке мудреными, и на один какой-то момент она раскрыла рог, но, тут же спохватившись, снова прикусила губу… и вдруг увидела отчаянный взгляд Мышки, вызывающей ее за дверь.

Динка всполошилась, пролезла между стульями и вышла. За дверью Мышка схватила ее за руку.

- Что это ты делаешь? - взволнованно зашептала она. - У тебя лошадиное лицо, с Алиной чуть не обморок.

Динка вскипела, обозлилась и, поняв, что все пропало, бурей ворвалась в комнату.

- Эй, ты! - грубо крикнула она Хохолку. - Пойдем отсюда! Нечего нам тут делать!

По счастью, поэта окружала тесная толпа Алининых подруг и выходка Динки осталась незамеченной…

Вспомнив об этом сейчас, Динка глубоко вздохнула и оставила свой рот в покое. “Нет уж, кого бог захочет наказать, то накажет, и никуда от этого не денешься”, - с горечью подумала она и, готовясь к выходу, решила внимательно прочесть список солдаток, нуждающихся в панских коровах. Список был составлен Ефимом старательно и безграмотно. Первой по списку значилась солдатка Прыська Шмелькова, вдова убитого на войне “чоловика”. Крупным почерком, наполовину по-украински, наполовину по-русски, против фамилии Прыськи стояли обнаженные в своем глубоком трагическом смысле слова: “Пятеро сирот и стара бабка, земли немае, хозяйства немае, летом Прыська работает у пана, зимой дуже голодуют и сироты с бабкой просят милостыни…”

Дальше следовала еще фамилия: “Агриппина Землянко, вдова-солдатка, покалеченная бугаем, ходила за панскими коровами, зараз, сильно хворая, четверо детей, скотины немае…”

Динка затаив дыхание медленно прочла весь список. Везде черной строкой проходили одни и те же слова: “Дети… просят милостыню, голодуют…” Динка опустила бумагу.

Медленно сняла с себя и бросила на пол ленты, бусы. На тоненькой шее ее осталась одна нитка синих горошинок. Пошарив глазами по комнате, машинально сняла со спинки кровати старый черный платок, покрыла им голову и, держа в руке список, вышла. Она шла, ничего не замечая и не видя вокруг себя, перед глазами ее стояли черные каракули Ефима:

“Голодуют… просят милостыню… сироты… дети…”

Легкий ветер шевелил длинные кисти незавязанного платка, покрывавшего голову Динки, из-под платка виднелся туго стянутый синий герсет и строгое лицо с устремленными вперед, ничего не видящими глазами. Динка шла медленно, держа в руке сложенный вдвое лист бумаги. В ушах, то падая, то нарастая и заглушая голоса птиц, почему-то звучала тягучая украинская песня:

Ой, у поли три крыныченьки…

Динка вошла во двор экономии; не глядя на собравшийся народ, она миновала коровник. Расступившиеся бабы робко кланялись:

- Здравствуйте, барышня!

Прижав руку к щеке, со слезами смотрела на свою подругу Федорка и вместе с народом кланялась ей:

- Здравствуйте, барышня!

Динка тоже кланялась в ответ. На фоне темного платка в руке ее белела бумага. И в торжественной тишине людям казалось, что сама заступница их тяжкого сиротства, эта тоненькая девочка в монашеской одежде с застывшим горем на лице, шла хлопотать за них перед жестокосердым паном…

Около самой усадьбы наперерез Динке бросился Павлуха:

- Обождите, барышня!

Но Динка молча отвела его рукой, прошла по усыпанной гравием дорожке и поднялась на ступени террасы. На пороге стоял сам пан.

Глава тридцать пятая. МАЛА ПЧЕЛА, А ЖАЛИТ КРЕПКО

- Кохам бога, панночка, что случилось?

Застегнув наспех ворот рубашки, пан Песковский взял Динку за руку и ввел ее на веранду.

- Кто-нибудь заболел? Не волнуйтесь, я сейчас велю заложить экипаж! Это одна секунда.

- Нет-нет! Я пришла к вам… - начала Динка, но голос не повиновался ей, и приготовленные заранее слова, как вспугнутые мышки, мгновенно юркнули в разные стороны, оставив в памяти только серые невразумительные хвостики. Динка молча протянула пану бумагу.

- Прочтите это, - сказала она, страдая от своей растерянности.

Пан Песковский мельком взглянул на бумагу, повернул ее в руках и с любезной улыбкой подвинул Динке стул.

- Садитесь, пожалуйста!

Динка с убитым лицом присела на кончик стула. “Все пропало”, - с отчаянием думала она, потеряв какую-то главную нить разговора, с которой должна была начать. Так бывает, когда человек долго готовится к какому-то визиту и вдруг, войдя в дом “не с той ноги”, сразу чувствует, что все потеряно, все идет кувырком, не так, как он хотел и думал…

Положив бумагу на стол и все так же улыбаясь любезной, предупредительной улыбкой, пан Песковский придвинул ближе к Динке свой стул и, опершись на колени руками, свежевымытыми душистым розовым мылом, с любопытством разглядывал темную, вдовью фигурку, примостившуюся на краю стула.

- Я слушаю вас, панночка!

- Прочтите бумагу, - беспомощно и упрямо повторила Динка.

- А, бумагу? Сейчас, сейчас прочитаем бумагу! - усмехнулся пан и, полуобернувшись, небрежным движением взял со стола список. Пробежав глазами первые строчки, он недоумевающе поднял брови, заглянул в конец и, пожав плечами, усмехнулся. - Кто это дал вам такую белиберду?

- Белиберду? Вы называете это белибердой? - широко раскрывая глаза, спросила Динка.

- Но позвольте, позвольте… - заторопился пан. - Может быть, я не понял, в чем дело? Тут перечислены фамилии вдов и сирот, которые просят милостыню… А что, собственно, я должен делать, абсолютно не указано…

- Ну да… Это я виновата. Мне нужно было сразу сказать. Это солдатки, они просят дать им коров на выплату, они расплатятся с вами работой. У них дети, они голодуют, - залпом выпалила Динка.

- Они “голодуют” и просят дать им коров? Я понял! Я все понял, панночка, но это не ко мне! - свертывая бумагу и протягивая ее Динке, решительно сказал пан. - Все эти хозяйственные дела в ведении моего приказчика Павло.

- Павло? Вашего Павло? - Динка вскочила, платок упал с ее плеч. - Вы отсылаете меня к этому убийце? К этому гнусному негодяю? - задохнувшись от гнева и обиды, закричала она.

Пан, словно защищаясь, поднял руку и встал.

- Успокойтесь, панночка.

Но плотина была уже прорвана, и охваченная гневом Динка неслась вперед без удержу, без препоны.

- Я не успокоюсь, нет! - кричала она. - Это вы успокоились и держите около себя этого убийцу!

- Бог с вами, панночка. Кого вы называете убийцей? Павло - мой молочный брат, сын моей кормилицы, мы росли вместе… Я доверяю ему, как самому себе… - пробовал урезонить ее пан.

Но слова его вдруг наполнили Динку ужасом, она широко раскрыла глаза и невольно попятилась к двери.

- Так значит… это вы… вместе сговорились убить Маринку?.. - сраженная неожиданной догадкой, пробормотала она.

Холеное лицо пана побелело, он рванул ворот рубашки, на полу звякнула оторванная пуговица.

- Послушайте… Есть всему предел, - задыхаясь, сказал он. - Я не желаю больше слушать вас. И я удивляюсь, что вы, еще совсем девочка, можете предполагать такую подлость… в человеке, которого вы почти не знаете. Уйдите, прошу вас! - Он сел и, облокотившись на стол, закрыл рукой глаза.

Динка опомнилась, стихла.

- Я не хотела обидеть вас… - робко сказала она. - Я верю, что вы любили Маринку. Но тогда почему же вы не хотите знать правду?

- Какую правду? - не отрывая от лица руки, глухо спросил пан.

- Эту правду знает Ефим, знает все село, знает ее мать…

- Ее мать никого не винила в этой смерти. И вот здесь… - Пан указал на середину комнаты. - Вот здесь… над ее гробом, Павло поклялся мне, что он невиновен…

- Он солгал, клянусь вам! Все село знает, что он солгал! Но люди боятся, он угрожал матери Маринки, что сживет ее со света, если она скажет правду! Он угрожал и Ефиму, но Ефим честный человек, он пришел к вам, но вы не захотели его слушать.

- Вы ребенок. Вам многое не понять. Павло предан мне, как пес. Он бывает крут с людьми, у него много врагов…

- Но мать, родная мать! - снова прервала его Динка. - Она знает всё… Ведь прежде чем утопиться, Маринка прибежала к матери… Спросите ее еще раз, пан, выслушайте Ефима и прогоните от себя этого убийцу!

- Довольно, панночка… Мне больно говорить об этом. Вы разбередили мне сердце. Я часто думал: почему она это сделала? Ведь я собирался увезти ее за границу, учить ее. У нее был чудесный голос. Мы должны были уехать вместе. В тот день я привез билеты, но было уже поздно… Вот тут… - Пан выдвинул ящик стола, и перед Динкой мелькнуло девичье лицо с перекинутой через плечо косой и большими доверчиво-счастливыми глазами. К карточке, словно в оправдание перед мертвой, были приколоты какие-то бумажки. - Вот билеты… - сказал пан. Руки его дрожали. Он задвинул ящик стола. - С тех пор прошло пять лет. Я поверил клятве Павло, но я не успокоился. А сейчас вы опять перевернули мне душу. И все началось сначала. - Пан говорил медленно, глядя куда-то в окно на кусты краснеющей рябины. Потом он обернулся к Динке: - Простите меня, панночка! Но я очень устал. Прощайте! - Он открыл дверь и, склонив голову, ждал.

Но Динка не уходила.

- Я не могу уйти без коров… - тихо сказала она.

- Ах да! Вам нужно выполнить поручение! - Пан бросил на нее быстрый взгляд и заторопился к столу. - Ну что же, это легче всего! - Он взял список и обмакнул в чернила ручку. - Я напишу вот здесь: выдать означенным лицам коров… и чего? - Сморщив лоб, он заглянул в список. - А, бугая - значит, быка…

- Нет! Какого быка? Зачем? - остановила его Динка.

- Как - зачем? Вот здесь написано… для какой-то Прыськи, - разглядывая каракули Ефима, сказал пан. - Ну, неважно! Дадим и быка! - Он размашисто написал: “Выдать”, но Динка схватила его за руку.

- Да нет же! Тут просто написано, что ваш бык покалечил Прыську. Ей нужно корову!

- Ну хорошо. Корову так корову! - нетерпеливо сказал пан.

- Но этот Павло может дать им самых плохих! - встревожилась Динка.

- У меня нет плохих. Наконец, пусть выберут сами, наметят или как там хотят! Только передайте им, пожалуйста, чтоб меня совершенно оставили в покое! И прошу вас больше не брать на себя таких поручений. - На лбу пана обозначилась резкая складка, голос звучал раздраженно.

И Динка заторопилась:

- Нет-нет! Никто вас больше не будет трогать. Мы только возьмем коров и сейчас же уйдем!

Она схватила бумагу и бросилась к двери, но пан остановил ее:

- Вы не совсем поняли меня. Коровы пока еще мои, и дарить их я никому не собираюсь. Я могу по вашей просьбе сделать небольшую рассрочку - ну, скажем, до осени… Засчитать работу на моих полях и так далее… Но коров можно брать только выплаченных…

- Как - выплаченных? Ведь это же очень долго… А они сейчас голодуют! У них дети… - взволновалась Динка.

Но пан остановил ее.

- Довольно. Я сделал все, что мог, - холодно сказал он. - И не советую вам больше связываться с этим народом…

Динка вспыхнула, с губ ее готовы были сорваться дерзкие, непоправимые слова. Но глаза пана остановили ее… Это были холодные, застывшие, как ледяная вода, глаза бездушного человека.

В голове у Динки метнулась испуганная мысль: отнимет бумагу… Она неловко поклонилась и пошла к двери.

- Подождите, - сказал он. - Передайте вашему Ефиму, чтобы он зашел ко мне! Сегодня же! Сейчас!

Долго сдерживаемое раздражение пана вдруг прорвалось, на висках его надулись синие жилы, лицо потемнело.

- И гоните всех, всех со двора! - с бешенством закричал он. - Я никому больше не продам ни одной коровы! Я продам их оптом! Мне надоел этот базар!..

Динка испуганно метнулась к двери.

- Прощайте! - крикнула она на пороге, но пан уже не видел ее. Задыхаясь от душившего его гнева, он беспомощно рвал ворот рубашки.

Динка захлопнула за собой дверь и выбежала на крыльцо.

Глава тридцать шестая. НЕ ТАК ПАН, ЯК ЕГО ПИДПАНОК

Во дворе экономии и около калитки, ведущей к панской веранде, толпился народ. Тихо переговариваясь меж собой и цыкая на малых ребят, стояли солдатки. В старых, вылинявших от солнца герсетах, с темными бабьими очипками на волосах, они робко жались друг к другу; их изможденные лица с выплаканными глазами были обращены к веранде, за которой скрылась Динка.

Все, кто стоял в списке Ефима, собрались тут со своими детьми и стариками; только вместо покалеченной Прыськи пришла ее старшая дочка, десятилетняя Ульянка, в длинном, не по росту, безрукавном сарафане, в фартуке, по краю вышитом крестом. Ульянка, сморщив обсыпанный веснушками нос, не спускала глаз с панского крыльца. В этой же кучке солдаток стоял высокий, прямой и строгий Ефим. Скручивая козью ножку из махорки, он тоже нетерпеливо ждал Динку и, стараясь не показать своего волнения, шутил с пристававшей к нему Федоркой.

- Ой боже мой! Дядечка Ефим, хочь бы вы с Динкой пошли. Чего она так долго у пана?

- А я знаю, чего? Може, кофей пьет!

- Э, ни! Не до кофею ей. Просыть вона, наша голубка, пана, а он уперся, да и ни в какую… - покачана головой старуха и, вытерев двумя пальцами рот, обернулась к солдаткам: - Мабуть, понапрасну ждем? Нема счастья солдатской доле!

На руках у солдатки заплакал ребенок.

- Цыц ты! Уймить его, тетю, бо, може, зараз сам пан выйдет и с хуторской панночкой! - испуганно сказала Ульянка.

- Не выйдет он, доню, для пана наши слезы как тот дождь: чим больше нападает, тем больше родит панская земля!

По другой стороне палисадника, около флигеля с высоким крылечком, стояли двое братьев Матюшкиных и юркий, сморщенный старичишка - первый богач на деревне Иван Заходько; рядом с ними, похаживая около крыльца, беседовали мужики победнее, рассчитывая и себе прихватить у пана за наличный расчет породистую корову, а то и две, если дозволят местные богатеи.

Матюшкины и окружавшие их мужики держались с достоинством; добротно одетые, несмотря на жаркий летний полдень, а синие суконные жупаны, в начищенных сапогах и в фуражках на смазанных маслом волосах, они, видимо, ждали Павлуху и о чем-то деловито сговаривались между собой. Но Павлуха, раздраженный неожиданным появлением Динки с прошением к пану, решительно пошагал к коровнику, с силой сдвинул тяжелые створки дверей и, повесив на них большой замок, показал солдаткам толстый кукиш.

- Хочь до ночи стойте, хочь землю грызите, а не видать вам панских коров! Я тут один надо всем распоряжаюсь, я панское добро стерегу, як пес!

- А это нам давно известно, что ты пес! - с усмешкой сказал Ефим, сплевывая изо рта цигарку. - Только ты и пану своему не верный пес!

- А тебе что тут надо? Привел голытьбу, да еще и барышню хуторскую с бумагой послал. Толчешься здесь с самого утра! Так зараз и выйдет до тебя пан, ожидай!

- Коровы симменталки <порода коров> ему снадобились!

- Эй, бабы! Тут вам не церква, милостыню не подают!

- Кажна букашка свое место знае… А вы до пана лезете, всю экономию провоняли! Я б вас всех поганой метлой отсюдова вымел! - сплюнул Федор Матюшкин.

- И чего ты дывышься, Павлуха? Пошла барышня до пана, ну, это ихнее дело! Тут не об коровах речь… - тоненько хихикнул Заходько, прикрывая ладонью беззубый рот.

- А тебе, Иван Заходько, в домовину пора, дак ты уж хоть напоследок не страмись перед людьми! - презрительно сказал Ефим.

- Ох ты проклятая галота! Ну гляди, Ефим, не заплакать бы тебе колысь!

- Ты б, старый черт, не заплакал, а моих слез тебе не видать!

- Гляди, Ефим… Много ты воли берешь, во все суешься. Гляди, не об слезах речь, кровью б не захлебнулся, - угрожающе бросил Павлуха и, взмахнув кулаком на плачущих солдаток, истошно заорал: - Очищай экономию! Нима чего тут комедию перед паном представлять! Не дам я коров на выплат, и кончено дело! А ну геть отсюда! Геть! Геть!..

- Да что ты, Павло? Есть у тебя совесть? Обожди, хоть барышню дождемся!

- Не гони, Павло! Что мы тебе делаем!.. - заплакали солдатки.

- Ось, барышня наша выйшла! - закричала вдруг Ульянка. - Барышня! Барышня!..

С крыльца поспешно сбежала Динка, волоча за собой платок и размахивая над головой бумагой, но лицо у нее было озабоченное. Солдатки двинулись вперед, налегли грудью на палисадник.

- С бумагой вышла!

- Только смутная чего-сь…

- Невже услышал господь наши слезы…

Богатеи молча, с нескрываемым ехидством смотрели на Динку.

- Барышня! - кинулась к ней Ульянка. - Чи дал, чи не дал пан?

- Он дал, дал! - запыхавшись и хлопая за собой калиткой, сказала Динка. - Только не так, как надо… Он дал на выплату до осени… и по выбору, но только не сейчас, а когда выплатите… - залпом сообщила она окружившим ее солдаткам.

- Ну, а як же, як же, доню моя! Задаром же коров никто не даст!

- За это и говорить нечего!

- Дай тебе бог, Диночка!

- Постаралась ты за нас, голубка! - радуясь и утирая слезы, благодарили Динку солдатки.

Федорка тоже пробивалась к подружке, но Павлуха, раскидав всех вокруг и нагнув, как бык, голову, очутился вдруг перед Динкой.

- А ну дайте бумагу, барышня! - хрипло крикнул он, протягивая руку, но Динка поспешно спрятала бумагу за спину и почти упала на руки Ефима.

- Не тебе эта бумага, Павло! - хмуро сказал Ефим, пряча бумагу на грудь. - Ходим, диночка, и вы, бабы, ходим, там почитаем!

- Десять коров дал! Всем по корове, на выбор… Только заплатить надо… - начала опять Динка, но Павло с глухой руганью промчался мимо нее к веранде и, вскочив на крыльцо, скрылся за дверью.

- Пойдем, пойдем… - заторопился Ефим.

- Ох, уговорит он пана! Отнимет пан коров!.. Дядько Ефим, держи бумагу крепче! Ох господи!.. Куда же он побег, проклятый! - с тревогой заголосили солдатки.

Перед Ефимом выросли вдруг братья Матюшкины. Рыжие усы их обвисли, в глазах, как зеленые змейки, свертывалась кольцами ненависть.

- Обожди-ка, Ефим… Не спеши с панской бумагою. Хоть ты по батькови и Бессмертным прозываешься, да на все божья воля… - зашипел Семен Матюшкин, загораживая дорогу. Рядом с братом, широко расставив ноги, стоял Федор.

- Ой боже, матенько моя… - охнула Федорка, но Динка, возбужденная общим волнением, ощутила вдруг необычайную храбрость. Елаза ее загорелись злобой и жаждой мести.

- Все село закупили вы, братья Матюшкины! И поля ваши, и леса ваши, - сказала она, со злобой отчеканивая каждое слово. - А в лесах по ночам и музыка для вас играет! Так то скрипка мертвеца заливается…

Лица братьев позеленели, в толпе тихо охнули бабы, но в наступившей тишине вдруг со звоном посыпались стекла веранды, и Павло, споткнувшись на ступеньках крыльца, выбежал на дорожку.

- Вон! Вон отсюда! Всех вон!.. - гремел за его спиной голос пана.

Ефим поспешно схватил Динку за руку, солдатки, перекрестившись, бросились за ним.

Павло, окруженный со всех сторон встревоженными богатеями, медленно пошел к своему дому. Багрово-красные щеки его тряслись, губы прыгали.

- Ну, Ефим… - прошипел он, злобно сжимая кулаки. - Погоди…

- Сосчитаемся… сосчитаемся… - завертел головой Заходько.

- Обоих треба… Хуторска барышня тоже не об двух головах… - выдавил со злобой Федор Матюшкин. - Стаковались, гады, на хуторе…

- Ефима ко мне! Ефима Бессмертного! - снова появляясь на крыльце, крикнул пан. - Эй, кто там есть? Ефима ко мне послать!..

У забора мелькнула стриженая голова младшего подпаска. Он, опасливо оглянувшись, подтянул штаны и бросился вдогонку за Ефимом.

Но Ефиму было не до пана. Отойдя подальше от экономии и остановившись за хатой Федорки, окруженный взволнованными солдатками, еще не разобравшими хорошенько, что содержит в себе драгоценная бумага с подписью самого пана, Ефим медленно и торжественно, словно разбирая по складам, перечел им же написанные фамилии, с подробным описанием сирот, которые голодуют и просят милостыню, и только уж потом, подняв вверх бумагу перед заплаканными глазами вдовиц, показал пальцем на небрежную подпись пана и особо выделил слова: “Коров дать только по выплате, рассрочку до осени…”

- Но вы раньше возьмете! Мы придумаем как! - волнуясь говорила Динка, обращаясь то к бабам, то к Ефиму. - Может, сначала собрать все гроши, у кого какие есть, и выплатить хоть одну корову, пока не накопятся деньги на вторую. Да еще за работу вам, за жнива засчитается…

- Як-то вона каже, Ефим? - обступили Ефима заинтересованные бабы.

Но он вдруг, весело подмигнув, поднял вверх палец.

- Стойте, бабы! Она дело говорит. Ну, мы там сами порешим. Ходимте в мою хату да побалакаем!

Соседки с детьми и старухи с клюками двинулись за Ефимом. Федорка, прижимаясь к плечу Динки, шла с ней рядом.

- Ну, коровы - то особь статья, за коров мы зараз як-нибудь договоримся. А вот чого Павлуха от пана як пуля вылетел, га?

Солдатки зашумели, засмеялись и, опасливо оглядываясь на экономию, шепотом делились предположениями.

- Такого ще сроду не було, чтоб пан своего Павлуху выгнал!

- Видно, яка-то муха пана укусила!

Ефим внимательно посмотрел на Динку. Взгляд его встретился с ее торжествующим взглядом. Ефим поднял брови, усмехнулся.

- Пан просил тебя прийти к нему, - вспомнила Динка.

Ефим снова усмехнулся.

- Я ходил к нему, когда совесть мне приказала, а теперь уж, видно, пан сам придет ко мне!

- Ты думаешь, он придет? - быстро спросила Динка.

- А это уж как его панская совесть подскажет… Може, теперь и придет, бо соромно ему перед людьми… Я так понимаю, что за Маринку разговор промеж вас был? - тихо спросил Ефим.

Динка молча кивнула головой.

- Ну-ну… Разбередила ты панское сердце… Мала пчела, а жалит крепко!

За экономней взволнованно прохаживался Леня. Увидев шумную процессию женщин с детьми и шедшую впереди рядом с Ефимом Динку, он бросился к ним навстречу.

- Ну как?

Динка посмотрела на Ефима.

- Молодец твоя Динка! Со всех сторон молодец! И коров схлопотала, и за правду постояла! - ответил Лене Ефим. - Теперь уж, мабуть, и Павлухе несдобровать.

- А противный он какой, этот пан! - идя с Леней домой, жаловалась Динка. - Одну минуту он так обозлился, что даже скулы на щеках заходили… и куда весь его панский лоск делся. Ой, Лень… Я еле выдержала… Кажется, если б не коровы, то отвела бы душу… наговорила б ему такого, что он два дня не очухался бы!

- Так я и думал, - хмуро сказал Леня. - Пан есть пан! Все они одним лыком шиты! И дело тут не в злости или доброте, а в этой помещичьей жилке собственничества и равнодушия к людям. И рассрочка эта на какой-нибудь один месяц, только для видимости… Ну сколько коров они выкупят даже всей артелью? Две, от силы три… Ведь солдатки…

И, заметив, что Динка очень огорчилась, Леня ласково улыбнулся:

- Но ты сделала все, что могла. Не мучайся.

- Двести коров у него… - с ненавистью произнесла Динка.

Глава тридцать седьмая. ПРАВДА САМА СЕБЯ ЗАЩИЩАЕТ

Ефим не пошел к пану. Но под вечер, когда приехавшая из города Мышка снова и снова, во всех подробностях, выслушивала взволнованный рассказ Динки о посещении пана, на террасу вбежала заплаканная Марьяна и, заломив руки, сразу заголосила:

- Ой, пропал мой Ефим! Не даст ему теперь жизни Павле!.. Загубят они его вместе с Матюшкиными! Ой, на что ж тебе було трогать тую гадюку, Динка!.. Загубят они и тебя вместе с моим Ефимом!..

- Что случилось? Марьяна, Марьяна! Где Ефим? - испуганно спрашивали ее Леня, Динка и Мышка.

С трудом удалось им добиться от плачущей Марьяны рассказа о том, как сам пан, не дождавшись Ефима, заехал за ним на своей линейке и, посадив его “позади себя”, помчался с ним на село, к Маринкиной матери.

- Так и сказал ему пан… “Я, сказал, верю, Ефим, что ты честный человек, но я хочу знать правду. Повтори все, что знаешь, при Маринкиной матери”. Ну, и увез с собой моего Ефима. Ой, матынько моя, что ж то будет с нами! Хоть cкaжeт правду Маринкина матка, хоть не скажет, а отомстит Ефиму Павло… - снова запричитала Марьяна.

- Не бойся, Марьяна! Если пан узнает правду, самому Павло не поздоровится! - успокаивал ее Леня.

- Еще как не поздоровится! Может, сам пан пристрелит его как собаку! - кричала Динка.

- Ну, пристрелит не пристрелит, только уж не даст ему воли! Да и Ефим не маленький… - озабоченно говорила Мышка, с тревогой глядя на сестру.

“Ох, Динка, Динка, заварила ты кашу. Хоть бы скорей мама приехала! Нельзя было связываться с этими гадами”, - думала Мышка, невольно припоминая убийство Якова и неизвестного студента, поехавшего на Ирпень искать правды.

- Не бойтесь ничего! Пусть только пан узнает правду Правда сама себя защищает! - твердо заявила Динка.

Ефим вернулся не скоро. В волнениях, уговорах и слезах Марьяны прошло много времени, долгий летний вечер уже переходил в ночь, когда по дороге промчалась линейка пана и круто осадив около хутора, высадила Ефима.

- Ой божечка! Идет! Идет мой Ефим!.. - бросилась навстречу Марьяна и, повиснув на шее мужа, заголосила.

- Ну, годи, годи! Живой я… От же пугана ворона. Заспокойся, ясочка моя! Ходим до наших, бо маю, что рассказаты.

С крыльца нетерпеливо тянулись к Ефиму Мышка, Леня и Динка.

- А ну ходим у комнаты… Зажигай, Леня, лампу, - важно сказал Ефим, пропуская всех в комнату и прикрывая за собой дверь.

Леня поспешно зажег лампу. Все молча смотрели на Ефима, а он не спеша крутил козью ножку, сыпал на пол махорку готовя какое-то значительное сообщение. Потом, прикурив от лампы и зaтянувшиcь дымком, обвел всех взглядом.

- Пропал теперь Павло! Всю правду, як на духу, сказала Маринкина маты. И як прибигла до нее дочка, як рассказала про Павлуху… И сама про себя стара сказала… “И я, каже, к смерти дитину свою толкнула: неровня, кажу, тоби пан, может, и правда, что он женится…” - не спеша рассказывал Ефим.

- А что пан? Что пан? - трепеща от волнения, спрашивала Динка.

Ефим махнул рукой.

- Ну, пан аж почернел весь. Вышел со мной и молчит, только лошадь гонит, а сам как та грозовая туча… Остановил лошадь, попрощался со мной за руку и… гайда! Дале, до экономии! Пропал Павло; я так себе думаю, что отольются ему Маринкины слезы. Ще и добре отольются! - довольно крякнул Ефим.

- Так ему и надо! Так и надо! - кричала Динка.

- Значит, все правильно, - начал Леня, но Марьяна не дала ему сказать и сердито напала на Ефима:

- А что мне Павло? Нехай его черти в могилу закопают! Нехай хочь повесит его пан! Павло повесят, так его дружки да сваты Матюшкины останутся! Ты об себе подумай, Ефим! А что мне Павло, на черта он мне сдался?

- А ты не об себе думай, жинка, и не обо мне! - строго сказал Ефим. - Павло всей бедноте враг, лютый враг! На три села волю взял, снищил, обобрал усех батраков, все в его руках было, а теперь кончится его власть!

- Эге! Кончилась! Да пан с ним вовек не расстанется! Пошумит, пошумит, да и обратно. Он приказчик, Павло! А ты кто? Хиба у пана сердце болит за тебя? Кто нас от Павла оборонит, да от Матюшкиных? Куды нам податься от них, господи милостивый… - завыла опять Марьяна.

- А ну замолчи! Нема чого раньше время панику напускать! И то еще я тебе скажу, Марьяна, и ты это запомни! Не заяц я, чтоб по кустам хорониться! Вон Динка, што она против мужика? Мала птаха. А растопырит крыльца свои и на самого страшного ворога кидается! Правду защищает!

- Правда сама себя защищает, - тихо и задумчиво повторила Динка.

- Ну, побачим дале, что будет. Ходим до дому, Ефим! Бо я теперь и своей хаты боюсь!

- А як же! Обязательно там хтось тебя поджидае! - пошутил Ефим.

Все засмеялись, но смех был невеселый и каждый по-своему чувствовал тревогу. Ведь не шутка растревожить гадючье племя. Расползаются гады в лесу, таятся по глухим оврагам.

И всю ночь беспокойно ворочалась Мышка; снилось ей, что из кустов медленно выдвигается дуло кулацкого ружья на беззащитно идущую по дороге Динку.

Плохо спал и Леня. Ведь его каждый день могли отправить с каким-нибудь поручением.

“Клятву возьму с Макаки, что никуда она без меня не пойдет, - думал он. Но и за хутор, оставленный на Мышку и Динку, беспокоился Леня. - Черт их знает, это кулачье. Бросят камень, напугают. На большее вряд ли осмелятся. Скорей бы в город, что ли… Да вот на днях скосим отаву. А там уж недолго. Чуть-чуть желтеют листья, давно закраснела рябина…” Не спалось и Динке.

“Бывает все-таки возмездие на свете, - торжествующе думала она. - И не потому оно бывает, что есть бог, как считают другие люди, а потому, что есть правда…”

Только надо кому-то вытащить ее из болота. Не побрезговать лезть за ней на самое дно. Вот тогда она выйдет на свет и сама себя защитит.

Глава тридцать восьмая. ВСЯКИЙ ИУДА НАЙДЕТ СВОЮ ОСИНУ

В это субботнее утро новости сыпались, как орехи из рождественского мешка Деда-Мороза. Первой чуть свет прибежала Федорка.

- Вставайте, бо пан Павлуху выгнал! - закричала она, врываясь в комнату Мышки и Динки.

Девочки легли поздно, и Мышка, которая всегда говорила, что “сон дороже всего”, и при этом никогда не высыпалась, на крик Федорки сонно приподняла розовые веки и, простонав: “Ах боже мой, Федорка, дай нам поспать!” - спрятала голову под подушку, а из Лениной двери тоже послышался сонный басовитый голос:

- Кого это черти носят с самого утра! Выгнал так выгнал! Катись горохом!

Одна Динка, как встрепанная, села на постели, не открывая глаз и высоко подняв брови.

- Где мое платье, Федорка? - сонно забормотала она, шаря рукой по спинке кровати.

Федорка, зажимая себе рот, так как новости неудержимо тянули ее за язык, подала Динке платье, и, схватившись за руки подруги выскочили на крыльцо.

- Подожди рассказывать! Я сейчас умоюсь, а то у меня глаза не открываются!

звякнув кружкой около умывальника и наскоро утершись полотенцем, Динка обернулась к подруге:

- Ну, теперь рассказывай!

Но на крыльцо выскочил Леня и, так же как Динка, окатив лицо холодной водой, еще мокрый и встрепанный от сна, громко чмокнул подругу в свежую, розовую щеку.

- Доброе утро, Макака!

- Доброе утро! - весело откликнулась Динка и, сунув Лене ведро, попросила: - Принеси водички, а то мы всю выхлюпали… Ну, теперь рассказывай! - обернулась она к Федорке.

Но Федорка, как молодой бычок, наклонила голову и, ковыряя босой ногой землю, сердито сказала:

- А чого ж мени рассказувать, як вы тут свою комедию представляете! Я ж тебе тот раз, як ридна мать, упреждала: не дозволяй хлопцу чмокаться… А ты знов?

- Я знов… - весело кивнула головой Динка.

- Да хоть бы я пропадала от любови… - поднимая к небу глаза, зашипела Федорка.

- А я не хочу пропадать! - засмеялась Динка и с лукавым озорством спросила: - А когда же целуются, по-твоему?

- Когда целуются? - Федорка наклонила голову с ровным, как ниточка, пробором и прищурила глаза. - Я тоби зараз скажу! Бо во всем есть свой порядок, дивчина… Дак вот когда уже объявятся молодые перед всем народом, что он жених и невеста, да гости або родня крикнут: “Горько!” - вот тогда хлопец уже мае свое право…

- Горько! - крикнул за спиной подруг выскочивший из-за дерева Леня и громко чмокнул Динку. - Горько! - крикнул он еще раз и чмокнул Федорку.

- А что б ты пропал, сатана! - хохоча и вытираясь рукавом, замахнулась на него Федорка.

- Вот тебе и “горько”! - расхохоталась Динка.

- Обои вы малахольные! Не буду я вам ничего рассказывать!

- Нет, рассказывай, рассказывай! - Динка уселась на крыльце и похлопала рукой по ступеньке. - Садись вот тут! Садись, садись!

Но Леня поспешно уселся между подругами.

- О! А ты куда всунулся? А ну, Поцелуйкин, сядай с мого боку! Вылазь, вылазь! - прогоняла Леню Федорка.

- Ну ладно! Обожди, нехай Дмитро придет! Я ему пожалуюсь на тебя, - неохотно пересаживаясь, пообещал Леня и. видя нетерпение обеих подруг, спросил: - Ну, так кто ж кого прогнал: Павлуха пана или пан Павлуху?

Федорка, махнув рукой, сразу затараторила:

- Ой, что только було! Почалось ще з вечера… Мы только посидали вечеряты, як чуем, кричит на кого-то пан. И так страшно кричит, аж чукотит за лесом!

- Tap-pa-pa… Деревья гнулись… - дурашливо запел Леня, но Динка, сильно заинтересованная, закрыла ему рот.

- Не мешай, Лень…

- Ну, конешно, побиглы мы с маткой. А тут еще народ выскочил… Бегим, а пан стоит, як той памятник, и Павлуха перед ним аж на коленках ползае… и так слезно просит: “Пане, панчику, мы ж вместе рослы, нас же одна матка своим молоком вскормила…” А пан и слухать не хочет. “Пошел вон! - кричит. - Иуда ты мне! Вон сейчас же! Чтоб сегодня же в экономии ноги твоей не було!” А тут побачил пан, что рабочие сбеглись, да до них: “Запрягайте, хлопцы, возы! Да перевозить Павло и с жинкой од мене! Зараз! Зараз!” А тут жинка Павлова выбегла да за пана: “Куды нас, сирот, гонишь? Павло тебе, пан, всю жизнь служил! Каждый твой хозяйский кусочек берег! Как собака был верный! И за Маринку твою пострадал безвинно, потому как твой панский род порушить не хотел! Неровня тебе, пан, холопка твоя!..”

Федорка вытаращила глаза и шлепнула себя по щеке.

- Ой, матынько моя! Что тут сталося! Как услышал пан за Маринку, да как закричит опять: “Вон отсюда! Вон!” А у самого аж лицо кровью налилось, як туча и з молнией! Так и гремит, так и гремит!

Ну, тут попугался Павло и давай с жинкой свои шмотки с хаты выкидать, а хлопцы с экономии скоро-скоро запрягли аж дви телеги та давай их грузить! Усю ночь мимо нашей хаты возили вещи, всяку мебель тащили. А тоди мешки с мукой поклали на воз… Одын мешок прорвался да коло нас усю дорогу як снегом посыпал - мука била-билесенька… Богато ее Павлуха накрал соби…

- А пан что? - живо спросила Динка.

- Ну, пан приказал да и пошел! Только дуже злой. Матка каже, что таким и не бачила его николы.

- А люди что?

- Ну, людей полна экономия набежала. Звестно, радуются люди, что такого змея пан прогнал! Никто того и думать не мог, така у их с Павлом дружба была.

- А куда же поехал этот Павло? - опять спросила Динка.

- Да к свату своему Матюшкину…

- К Матюшкнну? Ого! Теперь вместе пакостить будут… - взглянув на Леню, сказала Динка.

- Гадючье племя затаится на время, - задумчиво покусывая травинку, сказал Леня. - Но народу все-таки будет легче без Павлухи.

- А як же! Увесь народ радуется! Ну, я побегу, бо там солдатки одну корову уже берут! Сложили все гроши вместе и выкупили. Только на одну и хватило! Но зато и коровка знатная! Любимкой зовут! Сами маты им порекомендовали. Раз - то, что молока много дает, а два - то, что молоко як сметана… Да там солдатки с радости аж плачут. - Федорка повязала платок и вскочила: - Ну, я побегу! Побачу, как Любимку поведут! А Ефим зараз тоже в экономии, его сам пан вызвал! - убегая, крикнула Федорка.

- Ой как я рада, Лень! Как это приятно хоть что-нибудь сделать для людей! - прижимаясь к Лениному плечу, сказала Динка.

- Я понимаю, - сказал Леня, но брови его сошлись на переносье. - Все это хорошо, только очертел мне этот пан! Не говори ты о нем больше! - раздраженно бросил он, но Динка положила тонкие пальчики на его сросшиеся брови.

- О Лень… - прошептала она. - Я больше всего на свете люблю, когда ты сдвигаешь брови, у меня даже сердце замирает…

- У кого замирает сердце? - послышался сзади сонный голос Мышки.

Застегивая на ходу халатик, в мягких шлепанцах на босу ногу, она стояла на террасе, сонно тараща глаза на блаженное выражение поднятого к Динке Лениного лица и на самою Динку, которая с нежным вниманием, старательно разглаживала сросшиеся брови друга, а он, чтобы продлить это удовольствие, изо всех сил морщил лоб, и оба они, поглощенные этим занятием, были глухи ко всему на свете.

- Что это ты размазываешь у него на лбу, Динка? И почему вы не отвечаете? - подходя ближе, обиженно сказала Мышка.

Леня вскочил и, взъерошив волосы, недоуменно взглянул на Мышку.

- Откуда ты подкралась? - как ни в чем не бывало спросила Динка.

- Ни откуда я не кралась… Что это еще за глупости! Я просто вышла из комнаты, но вы теперь так заняты собой, что до других людей вам нет никакого дела. И поимей в виду, Динка, что на ваши телячьи нежности иногда просто тошнотно смотреть! - запальчиво сказала Мышка.

- А на тебя… на тебя с Васей не тошнотно смотреть, да? Еще как тошнотно! - вспыхнув, подступила к сестре Динка

- Так какое же сравнение? Не понимаю, - пожимая плечами, в недоумении сказала Мышка. - Вася - мой жених…и вообще… мы жених с невестой!

- А мы? Мы, - в бешенстве закричала Динка, - мы еще лучше, чем жених с невестой! И не приставай к нам.

- Тише, тише, сестрички! Ну чего вы развоевались? - обхватывая обеих и подталкивая друг к дружке, миролюбиво сказал Леня. - Пусть каждая остается при своем! Ты при Васе, а ты при Лене! И спорить тут нечего! Вспомните, как говорит мама: если спор грозит перейти в ссору, то надо просто сказать: “До свиданья! Всего хорошего! Каждый остается при своем мнении!”

Леня, хохоча, столкнул сестер, неожиданно для себя они чмокнули друг друга и засмеялись.

- А теперь, Мышенька, иди умываться! Макака, налей старушке холодной водички, чтоб она освежила свои угасшие чувства и не слишком порицала молодежь! - хватая полотенце, дурачился Леня.

Мышка, набрав в рот воды, окатила его широкой струей, Динка подбросила вверх полную кружку, из-под дерева с визгом шарахнулись собаки… Наконец все утихло, и трое людей начали утолять звериный аппетит, запивая молоком редиску, холодную картошку, огурцы и помидоры… Они употребляли в пищу все, что было под рукой, а собаки из брошенных кусков выбирали только хлебные корки и супные кости, разделанные Динкой до того, что от них мало чем можно было поживиться.

После завтрака девочки пошли на огород. Леня колол дрова и чистил песком кастрюли. В субботний день обед варился на два дня и сохранялся в погребе у Ефима. Чаще всего это был холодный зеленый борщ или окрошка с мясом и сметаной. Блюда эти в жаркие дни Динка готовила с особым вдохновением.

Но сейчас внимание ее было отвлечено событиями в экономии пана, и, обрывая с сестрой огурцы, она невольно поднимала голову и прислушивалась.

- Мне бы только знать, что солдатки уже увели корову, - говорила она сестре.

- Так подождем Ефима… Может, попросить Леню пойти к Марьяне? Марьяна, верно, была в экономии, - сказала Мышка.

- Нет-нет! Не надо ничего говорить Лене, он уже не может слышать про этого пана, - испугалась Динка.

- Ну так то про пана… - пожала плечами Мышка.

Время до обеда тянулось медленно, но перед самым обедом пришел Ефим. Сняв с головы шапку, под которой аккуратным кружочком лежали его потные кудри, Ефим оглядел всех усталыми, но веселыми глазами и, кивнув на кастрюлю с окрошкой, протянул Динке миску:

- А ну влей холодненького!

Динка с удовольствием зачерпнула полную разливную ложку гущи, но Ефим стряхнул гущу обратно.

- Пожиже давай, пить хочу! - Проглотив залпом несколько ложек квасу из запотевшей от холода кастрюли, Ефим крякнул и вытер пятерней рот. - Ну, кланялись тебе, Динка, солдатки! Саму наилучшую корову выбрали.

- Уже и повели? - обрадовалась Динка.

- Уже и повели! Целым кагалом, як попа с певчими! Ну комедия! Ульянка попереду бежит да гопака выплясывает, а за нею еще хлопчики та дивчатки! - посмеиваясь, рассказывал Ефим, приберегая на конец самое интересное сообщение о том, что пан предложил ему быть приказчиком за Павлуху, но он, Ефим, отказался, заверив пана, что повсегда хочет быть с народом, а не против народа. - Да вот… так-то… А еще наехали с села кулаки Матюшкины и Заходько вместе с Павло и давай пана просить, чтобы Павлуху не гнал… А пан и слухать ничего не хочет. Тогда Павло бачит, что пан пошел домой, да як кинется ему в ноги, плачет, кричит: “Дозволь, пан, хоть одну ночь в своей хате заночевать! А не дозволишь - так повешусь в твоем лесу!” Ну, думаю я соби, зараз расчувствуется пан да и простит этого гада. Колы бачу, оттолкнул его пан от себя да каже: “Ну что ж, Павло! Видно, только сейчас проснулась у тебя совесть! А я б на твоем месте давно повесился! Ночевать тебе тут я не дозволю, а лес велик и всякий иуда найдет свою осину!”

Ефим стукнул ложкой об край стола и обвел всех торжествующим взглядом. Потрясенные его рассказом Мышка и Леня молчали, но Динка не выдержала.

- Повесился он? - живо спросила она.

- Не повесился и не повесится! Черт его не возьмет! - усмехнувшись, сказал Ефим. - Да и чего ему вешаться? Пан дал гроши, землю дал коло Матюшкиных, да и сам Павло накрал у пана немало. Огородит усадьбу, поставит хату да и будет жить, как генерал… Ну, а пан за границу уезжае, останется новый приказчик або управляющий распоряжаться народом… Так что поживем - увидим!

Глава тридцать девятая. ДРУГ ОБМАНУВШИЙ - ХУЖЕ НЕДРУГА

В это утро Динка проснулась с тревогой на душе и сразу вспомнила, что сегодня воскресенье, сегодня приедет Хохолок. Надо было хорошенько обдумать, как сказать ему, что она, Динка, никогда больше не сядет на раму его велосипеда и никуда не поедет с ним кататься. Ни в лес, ни в поле, ни по узенькой тропке среди моря солнечных колосьев ржи, которые с таким мягким и таинственным шелестом, так весело и щекотно хлещут ее по плечам, по лицу и кончаются вместе с тропинкой, которая вдруг, словно вынырнув на простор полей, круто сворачивает к речке. И ничего, ничего этого больше не будет! Не будет и маленьких и больших тайн, рассказанных наедине верному другу Хохолку.

Тревожно, тревожно на душе у Динки. Она уже не думает о себе, она думает, как смягчить незаслуженную обиду, как облегчить этот удар такому любящему сердцу? Ей вспоминается, как трудно было Хохолку приобрести этот велосипед и с каким торжеством он примчался на нем из города в первый раз.

“Теперь я буду ка-тать тебя каждое воскресенье!” - заикаясь от радости, сказал он тогда. И с тех пор, уже второе лето, каждое воскресенье он обязательно мчал ее, куда она захочет. Он говорил, что начиная с понедельника считает дни и часы, оставшиеся до воскресенья. Одно воспоминание об этом нестерпимо мучило Динку, она видела перед собой знакомые темные глаза, устремленные на нее с немым вопросом. Она хорошо знала, что эти умные глаза читают в ее душе лучше, чем она сама… И обманывать их бесполезно. Да и как можно обманывать друга?

Много мелких выкручиваний, обманов и просто детского вранья лежит на совести прежней Динки; никто лучше ее не обводил вокруг пальца своих домашних и даже прозорливую Катю. Но ведь все это было другое. А Динка росла, и многое из ее испытанного оружия становилось уже смешным и ненужным, жизнь ставила перед Динкой задачи всё труднее, всё серьезнее; эти задачи требовали глубины и смелых решений, но еще ни разу, ни разу они не требовали от Динки такой жертвы.

Динка молча сидела за столом, бегло и рассеянно улыбалась Лене, не чувствуя и не замечая, что он давно следит за ней ревнивым и беспокойным взглядом. А время шло, тревога гнала Динку навстречу приближавшейся развязке. Встав из-за стола, она машинально бродила по дорожкам сада, не сводя глаз с проселочной дороги, на которой обычно появлялся велосипед Хохолка.

“Как я скажу ему? Как скажу?” - мучительно думала Динка, а в глубине террасы стоял Леня, и сердце его сжималось от боли и сомнения.

“Она любит его… Она мучается… и сама не понимает отчего. Она заблудилась между нами двумя… Будь проклят этот день, когда мы уехали с Волги… Я мог бы увезти ее куда-нибудь на плоту, спрятать на Утесе… Нет, все это мальчишество… Макака… любая моя, как тяжко тебе…”

Леня решительно шагнул с крыльца и, проследив остановившийся взгляд Динки, увидел въезжающий с дороги велосипед.

- Макака! - сжимая холодную руку подруги, быстро сказал Леня. - Не говори ему ничего. Я пошутил. Макака… Слышишь меня?

- Слышу, - прошептала Динка, и губы ее дрогнули. - Я все понимаю, Леня… И ты не один, нас трое… Нас трое, - повторила она и, подняв три пальца, улыбнулась грустной, щемящей сердце улыбкой. - А должно быть двое! И из нас троих нельзя обмануть никого! - Она вскинула голову и выпрямилась, словно молодое деревце, стряхивающее с себя дождевые капли.

- Что ты хочешь делать?

- Я люблю тебя, - прошептала Динка. - Из нас троих ты самый счастливый. Но сейчас уйди. - Она оттолкнула его руку и пошла навстречу Андрею. Она шла улыбаясь, и в улыбке ее была такая боль и такая необычайная нежность, что запыленный, усталый с дороги Хохолок сразу ожил и, забыв, что он выехал из города, когда дворники еще не тушили ночные огни, что, преодолевая версту за верстой, он мчался ни разу не отдыхая, Хохолок начал быстро и весело рассказывать, как всю неделю готовил ей маленький сюрприз.

- Я давно заметил, что тебе плохо сидеть на раме, но я не знал, как лучше сделать… И знаешь, кто мне помог? Мой батько. Мы вместе прикрепили вот это сиденье и приварили стремена. И знаешь, что он сказал при этом? Он сказал, что не будет стоять у меня на дороге…

Хохолок вертел свой велосипед, показывая приделанное над задним колесом сиденье и стремя для ног. Глаза его сияли от счастья сделать этот маленький подарок своей любимой подружке, и бьющая через край радость жизни звучала в его голосе. Но, по мере того как он говорил, мужество покидало Динку, и, словно затравленный, несчастный зайчишка, она металась в поисках других путей, нащупывая извилистую тропинку, на которую можно было бы ускользнуть от прямого объяснения.

- Вот садись, я подержу велосипед. Ну, попробуй же, попробуй… - торопился Хохолок.

- Ну нет… Я знаю, что это хорошо. Но этого уже не нужно. Ведь мы теперь не дети. Мы выросли, и нам неприлично кататься вдвоем…

Динка бросала сбивчивые слова, взятые наспех из разговора с Федоркой, из замечания пана, что ей неприлично кататься без седла, и еще что-то добавляла она от себя, а Хохолок смотрел на нее с возрастающим удивлением и, силясь понять ее слова, беспомощно теребил торчащую надо лбом темную прядь волос.

- Я не буду больше кататься с тобой. Я уже не девчонка. И люди могут подумать, что мы жених и невеста, - все больше запутываясь, бормотала Динка.

Но Хохолок понимал ее по-своему, и то, на что он никогда не мог решиться, вдруг вылилось само собой в простых и захватывающих словах:

- Так мы скажем всем, что мы жених и невеста! Мы можем даже жениться хоть сейчас! Хоть сегодня!

- Нет, нет! - с ужасом закричала Динка. - Ты с ума сошел! Ты совсем сошел с ума!

- Я не сошел… Я люблю тебя… я так да-вно люблю тебя… - заикаясь от волнения, повторял Хохолок. - Я буду так счастлив…

- Но это еще хуже… Молчи, молчи… Я не могу выйти замуж… Я ненавижу свадьбы…

Динка вдруг опомнилась и, словно человек, увидевший себя на краю пропасти, медленно попятилась назад.

- Прости меня, - сказала она тихим, упавшим голосом. - Я сказала тебе неправду…

Они молча смотрели в глаза друг другу. Щеки Хохолка побледнели, в темном настороженном взгляде появилось предчувствие беды.

- Прости меня, - повторила Динка.

- Друг обманувший - хуже недруга. Это твои слова… Ты сказала мне их однажды, когда я хотел что-то скрыть от тебя, и с тех пор мы никогда не лгали друг другу, - сказал Хохолок.

- Да, мы не лгали. И я скажу правду. Но я только недавно поняла ее сама… - Динка закрыла глаза и крепко сжала руки. - Я не могу любить тебя, Хохолок, потому что я люблю… Леню… Это не сейчас, это уже давно, только тогда мы были детьми…

- Довольно, я по-нял… Я ни-когда не думал об этом раньше. Но я все понял… И я сей-час уй-ду. - быстро прервал ее Хохолок. Он старался говорить спокойно, но сильно заикался.

- Ты уйдешь насовсем? - испуганно спросила Динка.

- Не знаю. Я уйду. Но если тебе будет что-нибудь нужно, ты пришлешь мне “Емшан”… И где бы я ни был… - Он поднял свой велосипед и не оглядываясь пошел к дороге.

Динка закрыла лицо руками и, бросившись ничком в траву, громко и жалобно заплакала.

Хохолок положил на землю велосипед и вернулся.

- Не плачь, - сказал он, поднимая Динку, - Ты ни в чем не виновата… И он тоже не виноват… Мы не можем любить тебя вдвоем.

- Но ты уйдешь, и я никогда, никогда уже не увижу тебя, - рыдала Динка.

- Не плачь. Ты будешь знать, что я люблю тебя…

- Нет, нет… Ты разлюбишь меня, ты найдешь другую Динку…

- На свете нет второй Динки, и я никогда не полюблю другую… Не плачь, я не могу уйти, когда ты плачешь… - с болью сказал Хохолок. - Отпусти же меня. Я должен скорей уйти…

Динка бросилась к нему на шею.

- Прощай, прощай, Хохолок… - повторяла она, захлебываясь слезами. - Я знаю, ты уходишь надолго, надолго, насовсем…

Когда под колесами велосипеда заклубилась пыль, Динка уже не плакала. Она стояла у дороги и не отрывая глаз смотрела на черную точку, то исчезающую вдали, то снова возникающую на зеленых пригорках. Динка знала - это уходил из ее жизни еще один счастливый кусочек беззаботной ранней юности, это уходил ее друг, ее любимый товарищ, беззаветно преданный ей Хохолок.

Динка прошла по ореховой аллее, посидела на пруду и вернулась домой. В саду было тихо и пусто, двери на террасу открыты настежь. Ни Мышки, ни Лени не было, не было даже собак, они теперь часто убегали к Марьяне подъедать остатки от вкусного пойла, которым Марьяна откармливала своего кабанчика. Мышка еще утром уехала в госпиталь, предупредив, что будет ночевать в городе, а Леня ушел… Динка не знала, куда ушел Леня, но в эти короткие часы сердце ее повзрослело, она понимала, что у Лени тоже нехорошо на душе, потому что любовь - это не только чудо, которое приносит людям безграничное счастье, любовь бывает жестока. И если даже шалаш ее построен на необитаемом острове, то жизнь врывается и туда, диктуя свои законы, а жизнь - это суровый учитель, она не делает скидки на юность… Сегодня за ее первый урок Динка заплатила дорогой ценой, но как бы могла она поступить иначе? Не сказать правды Хохолку, по-прежнему радоваться его приездам, обманывать его любовь, его надежды и, как в игре “третий лишний”, ставить ему в своей жизни эту унизительную роль?.. За что же? За преданность и верность, за бескорыстную дружбу и любовь… Нет, нет! Друг обманувший - хуже недруга… У любви есть свой неписаный закон, это закон чести и совести. Динка не пошла против него, но сердце ее было истерзано, радость померкла, и даже ее дом казался ей пустым и разоренным. Она стояла на дорожке опустив руки, строгая и печальная. Ждала Леню…

Глава сороковая. КОШЕЛЕК ПОТЕРЯННЫЙ - ЗАБЫВАЕТСЯ, СИЛЫ ПОТЕРЯННЫЕ - ВОЗВРАЩАЮТСЯ, ДРУГ ПОТЕРЯННЫЙ - НЕ ЗАБЫВАЕТСЯ И НЕ ВОЗВРАЩАЕТСЯ…

Лени не было долго, долго… Заслышав плач Динки и не смея вмешаться в ее объяснение с Андреем, он сбежал на луг, перепрыгнул через бурливый ручей и, шагая вдоль чужого убранного поля, свернул в глухую, заросшую колючим кустарником чащу. Он шел без тропинок, без дорог и всюду слышался ему жалобный, захлебывающийся плач Динки. Этот плач гнал его все дальше и дальше от хутора, но иногда он круто останавливался, в бессильной ярости сжимая кулаки.

- Я вышвырну этого негодяя! Я выгоню его, если это он довел ее до слез! - в бешенстве повторял он, забывая, что Андрей скорее даст себе отрубить голову, чем обидит Динку.

В лесу Леня оглянулся, прислушался. Над головой его спускались черные гроздья черемухи, над ними хлопотливо гудели пчелы.

“Ты самый счастливый из нас троих…” - с горечью вспомнил Леня слова Динки. Да, еще вчера он был счастлив, они были счастливы оба, но вмешался третий человек. И, может быть, сейчас, только сейчас, прощаясь с этим третьим. Макака вдруг поняла, кто ей дороже… Иначе почему бы она так плакала…

Леня хватался за голову, ревность и злоба возвращали его в те далекие годы, когда он был диким волжским мальчишкой, брошенным сиротой, Ленькой. Буря, поднимавшаяся в его душе, начисто сметала все, что с таким трудом было достигнуто в теплой семье Арсеньевых, в семье, которая давно уже считала его сыном и братом. Неблагодарный, он проклинал теперь день и час, когда пришел в этот дом. Ему нужна была одна Макака, он пришел ради нее… Ради нее, ради нее он забивал себе голову учебой, он старался стать человеком, равным ей, чтобы иметь право на ее любовь, и вот теперь, когда все достигнуто, он может потерять ее, и это будет уже навсегда. Ему вспоминался Утес и Волга… Широкая, бескрайняя Волга… Нет, он не должен был соглашаться на эту новую семью, он должен был украсть, увезти свою Макаку… Волга не выдала бы их, они носились бы по ее волнам, счастливые и свободные… А теперь, теперь она сама не пойдет за ним, она любит другого, она плачет, прощаясь с ним, как никогда не плакала раньше…

Леня бросился ничком в траву. Перед глазами его вдруг встало лицо Марины…

- Я говорил тебе, мама, что она уйдет к Хохолку! - в отчаянии крикнул он и словно откуда-то издалека услышал строгий и нежный голос своей названой матери. Голос, которому он привык повиноваться в свои мальчишеские годы…

Мать… Она была ему настоящей матерью, он так любил ее, так верил каждому ее слову… Она была ему другом. И как же посмел он сейчас… Леня закрыл руками лицо и затих. “Во всяком положении человек должен оставаться человеком”, - часто говорила Марина. Что бы она сказала сейчас, если бы прочитала его мысли? Если б видела его здесь, в лесу?

Леня любил Марину крепкой сыновней любовью. Он и пришел в ее дом как старший сын, как первый помощник и советчик во всех ее трудных делах. Он, как мог, заботился о своей названой матери, оберегая ее покой, брал на свои мальчишеские плечи трудные хлопоты по хозяйству и неустанно внушал сестрам, что мать очень устает, мать нужно беречь… Благодаря Марине Леня никогда не чувствовал себя чужим в этой семье… Но, несмотря ни на что, он очень редко называл Марину мамой. Это дорогое ему слово легко произносилось в разговоре с сестрами: мама сказала, мама хочет… Он свободно называл ее своей матерью в кругу товарищей, но, разговаривая с ней, как-то невольно избегал называть ее как бы то ни было. Марина видела это и грустно думала: “Может быть, ему дорога память о той, умершей матери, которую он смутно помнил в раннем детстве…”

Так прошли долгие и трудные годы. Из уличного мальчика вырос светловолосый юноша с темными бровями, тонкой цепочкой стягивающими переносье, с серыми спокойными глазами, глядевшими на приемную мать с гордостью и обожанием.

И однажды настал этот счастливый день, когда неожиданно для себя Леня свободно н радостно назвал ее мамой. Марина навсегда запомнила этот день. Шли выпускные экзамены. Марина сидела на крылечке и с нетерпением ждала сына. Сестры тоже волновались. Динка без толку бегала по хутору, приставала к Мышке.

Леня еще издали увидел мать и, размахивая фуражкой, перепрыгивая через кусты и грядки, напрямки бросился к ней. Марина поднялась к нему навстречу.

“Мама! - сказал он, задыхаясь. - Это тебе, мама!” И положил на ее ладонь маленькую золотую медаль.

А годы шли и шли, изо дня в день связывая всю семью Арсеньевых в один неразрывный узел, а узел затягивался все туже, дети росли, вместе с юностью к ним приходила первая любовь и первые огорчения. Марина знала большую любовь Лени к его Макаке, она видела, как постепенно перерастает эта детская привязанность в горячую юношескую влюбленность. Она была матерью им обоим и хотела этой любви для Динки и боялась ее для Лени. Она видела, что Вася изо всех сил пытается разрушить эту любовь, не допустить ее, чтобы оградить своего младшего товарища от тех тревог и волнений, которые может внести в его жизнь Динка. Она не обвиняла в этом Васю, но с тайной материнской тревогой следила за тем, каким тяжелым испытаниям подвергается эта дружба, натыкаясь на непоколебимое, как крепость, чувство Лени. От зоркого взгляда Марины не ускользала и другая, из года в год растущая дружба Динки с Андреем. Этот верный молчаливый рыцарь был всегда рядом, он шел на зов своей подруги, не меряя ни силы, ни времени, ни расстояния; он совершал свои мальчишеские подвиги ради нее молча, не требуя награды. Всего этого не могла не заметить Динка. Марина с тревогой смотрела, как по-девичьи округляются тонкие руки ее дочки, как наливаются вишневым соком губы. Как, выбегая навстречу Андрею, бурно радуется она, как по старой детской привычке треплет темный хохолок товарища и, усевшись на раму велосипеда, весело командует, куда ее везти. Они уезжают в лес, мчатся по тропинке среди высоких трав, купаются в реке, весело перекликаясь за кустами ивы и камыша. Возвращаясь с прогулки, Динка жадно пьет молоко прямо из глиняного кувшина, время от времени передавая этот кувшин своему товарищу… Марина смотрела из окна на младшую дочь, слушала ее голос, смех… и успокаивалась.

Леня вспомнил, как прошлым летом он пришел к матери и в отчаянии сказал:

- Я больше не могу вынести этого, мама.

Она обняла его за плечи, заглянула в глаза.

- Я все вижу, Леня. Но не надо так преувеличивать… Динка - еще совсем ребенок, ей четырнадцать лет… У нее с Хохолком хорошая детская дружба.

- Но дружба может перейти в любовь… Когда он здесь, она забывает обо мне… Я скажу ей все и уеду, мама…

- Не делай глупостей, Леня. Возьми себя в руки…

- Ты запрещаешь мне говорить с ней.

- Я никогда и ничего не запрещаю своим детям, я хочу только, чтобы ты понял, что разговор этот преждевременный…

Леня вспомнил, как долго и терпеливо уговаривала и утешала его в тот раз Марина, до глубокой ночи проговорили они, и он взял себя в руки, успокоился.

“Она сама всегда была стойкой и мужественной”, - думает Леня, припоминая Марину в зале суда. Она сидела рядом с ним такая спокойная и гордая, с высоко поднятой головой. И только он, Леня, знал, с каким мужеством отчаяния она ждала этого суда. Мама, мама… Ее лицо не дрогнуло даже тогда, когда два жандарма с шашками наголо ввели в зал отца… В смятенье Леня крепко сжал ее холодные пальцы, но она смотрела только на того, кому отдала всю свою жизнь, свою молодость и любовь. Тысячи незримых нитей связывали этих двух людей, и когда глаза их встретились, в них засияла неизъяснимая нежность и гордое счастье… Счастье быть любимыми друг другом… до конца…

И даже потом, наедине с Леней, Марина не проронила ни одной слезы. Мужество, мужество… Всю жизнь она учила своим примером детей и его, Леню, своего старшего сына…

Так что же случилось с ним теперь? Неужели напрасно она потратила на него столько сил, заботы и любви?

Леня закрыл руками лицо.

- Нет, мама, нет! Прости меня…

Долго еще сидел в лесу Леня. Но домой он шел спокойный, готовый принять на свои плечи любой удар, лишь бы облегчить его Макаке.

Динка не выбежала к нему навстречу, но когда он подошел ближе, она грустно сказала:

- Как долго тебя не было…

Леня сел с ней рядом.

- Прости меня…

- Ты не виноват, все равно это нужно было сделать, - просто сказала Динка.

И тогда, еще не веря своему счастью, он с благодарностью и сочувствием к освободившему ему место сопернику горячо сказал:

- Он самый лучший парень из всех, кого я только знал!

- Самый лучший ты, - тихо и благодарно ответила Динка. - Но он тоже был очень хороший…

- Почему “был”, Макака? Он еще вернется! Мы никогда не забудем его!

Динка покачала головой.

- Конечно, такой друг не забывается, но это уже потерянный друг… - Губы ее дрогнули, но глаза смотрели спокойно и ясно. - Потерянные друзья не возвращаются… - тихо добавила она как что-то глубоко продуманное в эти горькие часы одиночества.

Глава сорок первая. ПАМЯТНЫЙ ВАЛЬС

Весь день Динка была молчаливой, часто задумывалась, и Леня не знал, чем отвлечь ее от грустных мыслей. Вечером ему пришла в голову счастливая мысль.

- А знаешь, что я придумал. Макака? Пойдем-ка мы в лес к нашим индейцам?

- Куда? - оживилась Динка.

- Ну, к этим… Рваное Ухо, Меткий Глаз и как их еще там зовут? - засмеялся Леня.

- Пойдем! Пойдем! - обрадовалась Динка. - Я тоже давно мучаюсь, что не иду к Иоське!

- Ну вот и хорошо. Только ведь туда далеко. Может, возьмем Приму?

- Нет, лучше пешком… Я не устану. Я никогда не устаю, если иду по делу. А ведь нам нужно все разузнать: куда Жук отвезет Иоську и вообще все!

- Надо с этими мальчишками разобраться, - задумчиво сказал Леня. - Познакомиться поближе…

Динка ожила, заторопилась, завязала в платочек хлеб и вареную картошку, сбегала к Марьяне за молоком, налила в бутылку. Вышли на закате. Шли босиком, держа в руках сандалии. С дороги был виден лес; стволы деревьев, освещенные заходящим солнцем, стояли как на пожарище. По обеим сторонам дороги простирались поля пана Песковского. На них уже не шумели налитые солнцем колосья, хлеб был убран, и только еще кое-где на этих скучных стриженых полях кончали уборку. Издалека долетала песня:

Ой, летилы гу-си-си
С далэкого-окого кра-аю…
Тай замутили во-оо-ду
В ти-хому Дунаю…

Стоя на дороге, Леня и Динка заслушались, но сзади затарахтела телега.

- Рви васильки. Лень, будто мы просто гуляем. Нельзя, чтоб они догадались, куда мы идем! - Она бросилась рвать вдоль дороги васильки.

Но Леня, морщась, сказал:

- Нехорошо это… Люди едут с работы, пыльные, усталые, а мы гуляем, рвем цветы. Некрасиво как-то получается.

- Ну да, конечно, нехорошо, - согласилась Динка, пряча в траву свой букетик. - Но мы ведь тоже идем по делу. Лень?

На телеге густо сидели девчата и бабы; правил хлопчик в грязной вышитой рубашке.

- Добрый вечер! - приветливо поздоровались они.

- Добрый вечер! Добрый вечер! - весело откликнулись Леня и Динка.

Девчата, подталкивая друг дружку и перешептываясь, лукаво поглядывали на Леню. В близких селах хорошо знали Динку и желали ей счастья, а после хождения к пану с просьбой о коровах - особенно.

- Да пошлет вам господь! - с чувством сказала пожилая женщина, с улыбкой глядя на Динку.

- Спасибо, спасибо! - закивала головой Динка.

Лошадь пошла шагом.

- А что, хороши хлеба нынче? - степенно спросил Леня, идя рядом с телегой.

- Добрые хлеба, - ответила женщина, но девчата зашумели, зареготали.

- Пану хватит! - выкрикнула одна, выглядывая из-за спины подруг.

- Ще и останется! - бойко поддержала другая.

- Пан своего хлеба жалеет, он по заграницам чужой ест! - съязвила третья.

- А Павлуха этот год голодный будет, - фыркнул кто-то из девчат, и все закатились дробным смехом.

- За Павлуху не бойтесь, он панских хлебов на три года себе запас! - подмигнул Лене хлопчик.

- А что, Павлуха не повесился еще? - весело осведомилась Динка. - Мы слышали, пан велел ему повеситься?

Бабы и девчата расхохотались, посыпались бойкие словечки по адресу бывшего приказчика:

- Нема для него осины подходящей!

- Долго выбирать надо!

- А правду сказаты, с чого Павлухе вешаться? - утирая пыльное лицо платком, сказала молчавшая до сих пор баба. - У его губа не дура. Вчера, люди говорят, уже коло Матюшкиных усадьбу огородил, хорошу дачу себе ставит. Мужиков целу артель нагнал, гроши есть, чем ему плохо?

- Эге! Уже и столбы ставили! Люди бачили, в кажну ямку сам Павлуха с жинкой золотые бросали! Такой гад и в огне не сгорит, и в воде не потонет!

- А дерьмо, извиняйте, всегда поверху плавает!

- Куда там! С Матюшкиными они сваты, а Матюшкнны, уж известно, гады!

- Всем гадам гады! - убежденно заявила Динка.

- Эге! Эге! - согласно и одобрительно закивали бабы. - Они, чуешь, барышня Динка, вчора на закладинах так-то вашего Ефима кляли! Не дай боже, как кляли! - озабоченно наклонившись к идущей рядом Динке, сказала пожилая женщина. - Сама слышала…

- Ничего. Придет такое время, что они еще Ефиму будут в ножки кланяться! - сердито сказал Леня.

На телеге притихли. Девчата с живым интересом смотрели на Леню.

- Придет, придет время! Отольются кошке мышкины слезки! Надоест народу терпеть их издевательства! - повторил Леня.

- Вот-вот… Так и солдат говорит. Значит, его правда. Только и солдата упредить надо, дуже богатеи на него злобятся… - понизив голос, доверительно сообщила пожилая женщина и, взяв у хлопчика вожжи, крикнула: - А ну погоняй! Бо вже не рано! Бувайте здоровеньки, барышня! До побаченья!

Лошадь рванулась вперед, телега, подпрыгивая на неровных колеях, подняла клубы пыли. Когда она исчезла под горой, Леня сказал:

- Опять про солдата слышу. И Ефим мне о нем говорил… Видно, смелый человек.

К лесу подошли, когда уже стемнело. Оглянулись по сторонам - никого…

Посидели еще на опушке, потом один за другим юркнули в кустарники, и прячась за деревьями, выбежали на дорогу.

- Ну, сюда уже никто не заглянет, - с облегчением сказала Динка.

Обнявшись, молча шли по дороге. С темного неба между верхушками деревьев выглянул тоненький серп молодого месяца.

- Смотри, какая у него смешная рожица! - указывая на него Лене, прошептала Динка.

- Любопытничает, - засмеялся Леня. - Интересно ему, как люди дружат!

Дорога была длинной, но Динка не думала об этом. Босые ноги ступали по заросшим колеям легко и мягко, знакомый смешанный запах хвои, лесных трав, грибов и остывающей от дневного зноя коры деревьев вливал в нее свежие силы, сердце, пережившее недавнюю разлуку с Хохолком, еще тихонько ныло, но рядом шел Леня, его теплая, сильная рука крепко сжимала ее руку, и от этого все вокруг казалось таким уютным и домашним.

- Как хорошо, - говорила Динка, подняв лицо к освещенным месяцем кружевным верхушкам деревьев. - Я так рада, что мой лес видит нас вместе…

- Он всю жизнь будет видеть нас вместе. Мы будем часто приходить сюда, Макака, - растроганно отвечал Леня.

Они шли и тихонько разговаривали: потом останавливались, и Динка, приложив палец ко рту, слушала ночных птиц.

- Это филин, - говорила она. - А это просто какая-то птичка проснулась на ветке. А это - слышишь? - белочка завозилась в дупле. А это шумят листья; все листья шумят по-разному, я это хорошо знаю…

Легкий влажный ветерок доносил сырой запах болота. Динка тянула носом и тихо уточняла дорогу:

- Близко овраг… Он сначала мелкий, а потом все глубже делается. Там много ежевики и малины…

Незаметно наступила ночь. На небе высыпали большие и маленькие звезды. Прямые желтые сосны уходили ввысь, переплетаясь с верхушками векового дуба. Лес, освещенный сверху, внизу казался черным и таинственным, пугливо и неожиданно выступали из темноты белые стволы берез. Динка вспомнила, что именно здесь, в этом лесу, крались убийцы Якова.

- Как страшно… - прошептала она, прижимаясь к Лене.

- Не бойся ничего. Никогда не бойся со мной… - уверенно сказал Леня.

- Скоро развилка. Почему не играет скрипка? - снова зашептала Динка,

- Иоська спит… - улыбаясь ей в темноте, успокоил ее Леня. - Смотри на звезды, Макака. Выбирай себе любую звездочку.

- А ты? - спросила Динка, закидывая вверх голову.

- А мне нужны только две звездочки, только две и на всю жизнь! - целуя ее в глаза, прошептал Леня.

- На всю жизнь, - торжественно повторила Динка, и вдруг, словно подтверждая ее слова, по лесу пронесся тихий, тоскующий звук скрипки; он словно поднимался откуда-то из темных глубин земли и, постепенно разрастаясь, заполнял со-бой лес, тонкий и нежный напев его вылился в знакомую мелодию вальса.

Леня, вздрогнув от неожиданности, крепко сжал руку Динки.

- Это вальс… тот самый вальс… Он благословляет нас… - горячо зашептала Динка.

Но пораженный Леня только крепче сжимал ее руку, и лицо его белело в темноте, как освещенный месяцем белый ствол березы.

- На жизнь и на смерть… - вдруг тихо и внятно сказал он и неожиданно горько улыбнулся. - Я почему-то испугался. Макака. Мне показалось, что-то разлучит нас…

- Нет, нет! Наоборот, это наш вальс. Яков подарил его нам. И где бы ни услышал ты, Лень, эту скрипку, знай - я рядом, я близко…

Они стояли на дороге и жадно слушали, пытаясь понять, что сулит им этот вальс.

- Он благословляет нас, - шептала Динка.

Леня молчал.

Глава сорок вторая. НОЧНЫЕ ГОСТИ

- Ку-ку! Ку-ку!.. - приглушенно раздается в лесу. Продираясь сквозь колючий кустарник и обжигая ноги крапивой, Динка и Леня спускаются в овраг; слева над ними возвышается серая, облупленная стена хаты. Боясь, чтобы кто-нибудь не увидел их с дороги, Динка и Леня бредут по самому дну оврага вдоль узкого ручья.

- Ку-ку! Ку-ку!.. - прикрыв ладонью рот, тихонько выкликает Динка. - Здесь где-то старый колодец… - шепчет она, осторожно подвигаясь вперед и ощупывая ногами землю.

Месяц, прячась за деревьями, скупо освещает густо заросший дикой малиной и ежевикой сырой овраг.

- Ку-ку! Ку-ку!.. - все настойчивее зовет Динка и, держась за руку Лени, в испуге замирает. Ей чудится шорох раздвигаемых кустов и чье-то напряженное дыхание.

- Ку-ку! Ку-ку!.. - ответно доносится из глубины оврага.

- Я Горчица… Я Горчица… - громкий шепотом заявляет Динка, и словно в ответ на ее слова перед ней и Леней вырастает черная тень.

- С кем ты? - глухо спрашивает Жук, вглядываясь в Динкиного спутника.

- Это Леня, не бойся… - торопливо шепчет Динка, узнавая блестящие в темноте глаза и белые зубы Жука.

- Ладно, идите за мной, - командует Жук и, раздвинув кусты, вдруг словно проваливается сквозь землю. - Сюда, сюда… ставь ногу… здесь скобы… Осторожно!

Динка ощупывает руками скользкие трухлявые доски старого колодца, Леня молча отодвигает ее и, нащупав ногой первую железную скобу, спускается вслед за Жуком, потом ставит на скобу Динкину ногу.

Держась за выступающие сбоку старые доски, они осторожно следуют за Жуком и через минуту достигают утоптанной земляной площадки. Освещенная светом месяца, в глубине колодца поблескивает темная вода, оттуда тянет сырым затхлым воздухом.

“Куда он ведет нас?” - с жгучим любопытством и страхом думает Динка, но крепкая Ленина рука успокаивает ее.

- Стойте здесь, - командует Жук, осторожно раздвигая в стене доски и предупреждая товарищей коротким свистом.

Перед глазами Динки и Лени вдруг открывается небольшой проход с плотными, крепко утрамбованными земляными стенками и невысоким сводом, в глубине его бесшумно отодвигается железная штора, и в ней появляется Пузырь с зажженной лампой.

- Идите, - пропуская вперед Леню и Динку, говорит Жук, плотно задвигая за собой в стене колодца старые доски.

Леня, нагнув голову, идет первый, Динка - за ним.

- Пришла, Горчица? - радостно встречает ее Пузырь и, оглянувшись, коротко бросает стоящим за его спиной товарищам: - Я говорил - она! Горчица! Собственной особой!

Перед глазами изумленной Динки возникает длинный, освещенный висячей лампой подвал, посредине его стоит стол, около стены две кровати, застеленные серыми одеялами. Вокруг стола табуреты, в углу железная печка.

- Ой, Лень! - в восторге шепчет Динка, оглядываясь по сторонам и прижимая к груди руки. - Да ведь это сказка!

- Да. Ловко сделано, черт возьми! - не менее озадаченный, говорит Леня.

Жук крепко задвигает за собой железную дверь, набрасывает тяжелый крюк и, обернувшись к своим гостям, смотрит на них с торжествующей улыбкой:

- Что? Не ожидали?

Рваное Ухо, Моська и Пузырь с радостными и смущенными лицами стоят около стола и выжидающе смотрят на Динку.

- Здравствуйте! - говорит она взволнованно. - Вот вы где живете! А я боялась, думала, в колодце…

- В колодце? Ха-ха! А где ж там жить?

Но Динка не отвечает, она смотрит на Иоську. В первый раз она видит его так ясно при свете лампы и, пораженная сходством мальчика с портретом матери, вспоминает свою клятву. Да, это те же большие синие, тревожные глаза… тонкие и нежные черты лица, темные брови и длинные ресницы. Иоська весь в мать, только смущенная, словно извиняющаяся улыбка - отцовская. Вспомнились слова Якова: “Иоська - наш принец…”

Прямая, статная фигурка девятилетнего ребенка, отросшие за лето светлые кудри и прямо надо лбом бритый кусочек…

- Что это? - говорит Динка. - Кто это выстриг ему такую дорожку.

Динка несмело подходит к Иоське. Ей так хочется обнять его, сказать ему ласковые слова, которые неудержимо рвутся из ее сердца, но она видит устремленные на нее со всех сторон мальчишеские выжидающие глаза, она знает - здесь не привыкли к нежности, ее могут осмеять, особенно Жук… И, пользуясь выстриженной дорожкой над Иоськиным лбом, она гладит и перебирает его кудри, повторяя:

- Кто это так выстриг? Зачем это?

- Выстригли, и все! Ишь испугалась, чуть не плачет! - насмешливо бросает Жук, и все смеются.

Иоська прикрывает ладонью свою лысинку и оглядывается на старших товарищей.

- А это машинкой! Оброс он весь. Ну и решили мы остричь, а машинка-то щиплется, вот Иоська и не схотел! Ну, не схотел, ходи так, в городе к парикмахтеру сведем! - весело пояснил Ухо.

- Я не схотел, - смущенно повторяет за ним Иоська.

- Еще бы! Его против шерстки не погладишь! Одно слово, барчук! Такое и прозвище у него: Барчук либо Шмендрик! - добродушно усмехается Жук.

- На особом положении находится! - лукаво поблескивая глазами, говорит Ухо.

- Ну что ж, он здесь самый младший среди вас! - кивает головой Леня, тоже любуясь мальчиком.

- Он как тот комар, - вмешивается Пузырь. - И сила в нем комариная. Чуть что - устал; значит, бери на плечи и неси! Ну, да мне его тяжесть как спичек коробок! Как пойдем гулять, так обратно несу! - с удовольствием рассказывает он, и Динка вдруг замечает прозрачную бледность Иоськи, синие круги под глазами.

- Ему тут плохо, - говорит она, с беспокойством оглядывая подвал. - Здесь, верно, мало воздуха…

- Дрынки все это! - сердито сплюнул Жук, употребив неизвестное Динке слово. - Полон лес воздуха! Тут и сосна, и ель, и цветы разные… Какой еще воздух ему нужен? Дыши, пожалуйста, полным носом!

- Так это в лесу, а тут… - начала Динка, ио Жук перебил ее:

- А тут вон целые веники из мяты вешаем да фортку на всю ночь открываем! Потушим свет и открываем! Как раз над Иоськиной кроватью. Только он, дурень, всякой лягушки боится!

Жук подошел к стене, заинтересованный Леня встал рядом с ним.

- А ну, Ухо, задуй лампу! - сказал Жук.

Ухо прикрутил фитиль и дунул в стекло. Лампа потухла, и в то же время небольшой железный квадрат над Иоськиной кроватью бесшумно съехал в сторону. Свет месяца упал на кусты с цветными сережками, и в открытую форточку потянуло свежим запахом леса.

- Она открывается? Как дверь, да? - с жадным интересом начала Динка, но Жук блеснул в темноте глазами.

- Тсс… Молчи!

И все мальчишки, стоявшие за Динкиной спиной, зашипели:

- Тсс…

А Иоська неожиданно пригнул к своему лицу Динкину голову и тихо зашептал ей в самое ухо:

- Когда открываем, то молчим: в овраге могут быть люди…

Когда форточку закрыли и снова зажгли лампу, Динка прыснула со смеха.

- Ой чудаки! - хохотала она. - Да ведь вас тут четверо, вы небось ночью такого храпака задаете, что весь овраг дрожит!

- Бывает! - зараженный смехом Динки прыснул Пузырь.

Жук грозно нахмурился, он не любил “зряшнего” смеха.

- Что “бывает”? Что ты брешешь, собака? Когда это бывало? Погавкай мне еще тут! - Он с силой дернул за плечо Пузыря, хищно скаля зубы.

Динка со страхом ожидала драки, но Пузырь только стряхнул со своего плеча руку Цыгана и, притихнув, отошел в сторону; мальчишки тоже стояли молча.

- У нас дежурный на это есть, - успокоившись, пояснил Жук. - Он и следит за тишиной, пока фортка открыта. А заснет на посту, так я ему скулу разобью. И это каждый с них знает! - строго закончил Жук.

- Ну ладно, ладно… - махнула на него рукой Динка, досадливо морщась. - Хватит тебе про скулу какую-то, нечего пугать народ! Давай лучше показывай, что еще тут есть интересного!.. У тебя дверь тоже боком едет? - живо спросила она, подбегая к закрытой двери.

Мальчишки снова фыркнули.

- Боком едет… Вот дура ты! - засмеялся и Жук.

Но Леня строго сказал:

- Кончай, Жук! Дураков тут нет, а уж если вашу Горчицу назвать дурой, так надо самому дураком быть! И больше чтоб этого не было, держи крепче свой язык. Понял?

- Ладно, - вдруг усмехнулся Жук, - я не со зла, привычка такая!

Леня подошел к двери, потрогал железный засов. Дверь тоже была из толстого железа, но узкая и вровень с его ростом.

- Она что же, на роликах двигается? - деловито спросил он, присаживаясь на корточки.

Жук присел рядом с ним и стал объяснять:

- Какие тут ролики! Просто внизу рельса, и смазка действует; мы смазываем, да она и разработалась теперь. А первый раз как приехали, так она проржавела за зиму, никак было не открыть, пока Иоська не нашел чайник с маслом; теперь он завсегда снаружи стоит. Вот как уедем на зиму, в потайное место спрячем, а чужому нипочем не открыть! - с удовольствием рассказывал Жук.

- Здорово сделано! Кто же это так ловко сработал? Ты, что ли? - с удивлением спросил Леня.

- Это так было, - живо сказал Иоська. - Еще раньше моего деда… А главная дверь не тут, только Цыган завалил ее кирпичами.

- Ну да! Его отец, может, и не знал об этой двери, она тут вроде запасной. А я по засову догадался. А вот это, верно, была дверь, тоже железная и пошире. Тут ведь корчму один хозяин держал, так, видно, бочки сюда вкатывали.

Рассказывая, Жук подводил к стене, выходящей в овраг, показывал какие-то железные крюки и, видя захваченные любопытством лица Динки и Лени, довольно усмехался.

- Тут ни один дьявол не найдет, а найдет, так не войдет! Старый Михайло, Иоськин дед, все секреты знал. Он и спал тут, свое добро сторожил! - неожиданно проговорился он и, заметив встревоженные лица мальчишек, усмехнулся: - Я знаю, кому говорю! Не бойтесь, они нас не продадут!

- Это ясно, - спокойно сказал Леня. - Динку вы уже знаете, а за меня она ручается. Ты ручаешься за меня? - с улыбкой обернулся он к Динке. Но она в смятенье стояла посреди комнаты, сжимая на груди руки.

- Почему же, почему же Яков не убежал, не спрятался здесь? - с волнением повторяла она, глядя на потолок.

- А оттуда нет хода, - ответил ей Жук.

- И папа не знал, что его будут убивать. Он думал, что все люди очень хорошие, - сбивчиво объяснил Иоська. - И потом, он не любил ходить сюда. Мы только один раз были с ним тут. Была большая гроза, я боялся, и папа принес меня сюда. И мы спали на дедушкиной кровати… А потом, когда папу уже убили, но он был еще живой, так он мне сказал, что здесь… - Иоська встретил угрожающий взгляд Жука и, потупившись, замолчал.

Жук потрепал его по голове.

- Эх ты, Барчук! Не знал я его отца, но только верно говорят, что яблоко от яблони недалеко падает! Вы не смотрите, что он маленький, у него свой прынцып! Он на нем и держится, как на якоре! Что, не верно я говорю? - спросил Жук, поднимая Иоську за подбородок и заглядывая ему в глаза.

Иоська упрямо мотнул головой, но улыбнулся. Ухо и Пузырь, подмигивая друг другу, засмеялись.

- Ты не смотри. Горчица, что он маленький, он со своим карахтером! - весело подтвердил Ухо.

- Вот дело какое у нас с ним вышло, - с удовольствием и даже с гордостью сказал Жук, машинально поглаживая Иоськины кудри. - Принес я ему одного раза паровоз. Ну, игрушку! Короче говоря, скрал на базаре. А игрушек мы ему не покупаем, этого у нас в заводе нет. Какие тут игрушки! Не тая жизня! А тут, думаю, порадую Шмендрика, и принес! Он туда-сюда с энтим паровозом, и так его, и сяк, гудел, гудел, а тогда и спрашивает: “А где ты. Цыган, купил его?” А у самого морда аж блестит от радости! Ну, а где мне купить? Я и говорю: так и так, я его на базаре скрал! Мать родная! Что тут получилось! - Жук хлопнул себя по щеке и расхохотался.

Пузырь и Ухо, жадно слушавшие его рассказ, глядели на Иоську жалостливо и весело.

- Тут он и показал нам свой прынцып! Ой, что делал!.. Схватил той паровоз и к Цыгану: “Отнеси, отнеси! Не хочу чужого! Не хочу краденого!” А сам весь белый и ревет как белуга, - подхватывая его рассказ, оживился Ухо.

- Ну, ясно, озлился я, схватил ремень… - хмурясь, сказал Жук.

- А я отнял… За что бить, если ему отец так велел? - жалобно сказал Пузырь, бросив на Жука укоризненный взгляд.

- Мне отец так велел, - твердо повторил за ним Иоська.

Динка бросилась к нему, обняла острые худенькие плечи.

- Твой отец был замечательный человек, слушайся его всегда, Иоська!

- Ну, размякла… - презрительно сказал Жук и, усевшись на кровать, засунул руки в карманы и, вытянув длинные ноги в рваных парусиновых туфлях, толкнул носком табуретку. - Садись, гость! Я еще кое-что расскажу! Хоть плачьте, хоть смейтесь, а скрывать я от вас ничего не буду! Доверье у меня к вам есть. Ошибусь - ну, тогда уж не жалуйтесь! Садись, что ли, Горчица, хватит мазать любимчика, он и так балованный, не гляди, что сирота. Ну как, дружки, говорить, что ли, все начистоту? - обратился он к Пузырю и Уху.

- Говори, чего уж тут. Они, вишь, не побоялись до нас идти - значит, и нам их бояться нечего! - сказал Пузырь.

- А я за Горчицу головой отвечаю! Она меня еще вон когда спасала… Ото всех людей защищала. Она… - захлебываясь, начал Ухо, но Жук сердито прикрикнул:

- Ну хватит! Опять про сало вспоминать будешь? Наслушались мы уже за это сало сто раз! Дай и другому свое слово сказать!

Глава сорок третья. СТРАШНАЯ ЖИЗНЬ

Все замолчали. Динка и Леня приготовились слушать, мальчишки присели около Цыгана на корточки, Иоська, склонив на руку голову и улыбаясь мягкой отцовской улыбкой, тоже приготовился слушать. По взглядам, которые бросали на него старшие и даже Цыган, Иоська понял, что рассказ будет касаться его; он и смущался и гордился этим перед Динкой, котирую помнил еще при жизни отца и по-детски благодарно любил за клятву, данную его матери. Леню Иоська считал чужим и не обращал на него никакого внимания.

Когда все уселись, Жук обвел взглядом внимательные лица и засмеялся.

- Не привык я митинговать перед людьми, ну уж раз обещал, так расскажу все, как есть! Вот, к примеру, лежит на столе сахар и хлеб, вот и колбасы кусок, Барчук не доел. А на что это куплено? Думаете, мы воры… Нет, все это куплено на честные деньги!

- А кто же из вас работает? - прямо и смело спросил Леня.

Жук спокойно выдержал его открытый взгляд.

- Вопрос правильный. Не крадем, - значит, зарабатываем. Но и зарабатываем мы мало, а живем все равно честно. Работник у нас один - Пузырь. Он грузит баржи, возит барынькам с Подола дрова на гору, на вокзалах таскает пассажирам чемоданы, надрывает кишки, можно сказать, и всякую копейку отдает на товарищеский харч. А теперь и Пузырь не работает, потому как Иоське не с кем гулять, а одного мы не пускаем: Матюшкиных боимся. Ну, значит, сколько Пузырь привез денег, то все мы проели. Ну, да это дело неважнецкое, потому как мы скоро Иоську в город отправим, похудел он тут. А в городе мать Конрада, хорошая старуха, она Иоську любит, она и покормит и приглядит за ним, а Пузырь снова пойдет спину ломать. На зиму и мы с Ухом куда-нибудь пристроимся на работу, а пока грибы, ягоды продаем, корзинки плетем. Мы бы и сейчас с Пузырем да с Иоськой поехали, да у нас еще тут одно дельце есть. Ну, да не об этом речь. Я хочу рассказать, как мы честными стали, по какому такому случаю и по какому прынцыпу…

Жук бросил взгляд на вспыхнувшего Иоську и улыбнулся.

- Вон скраснел, чувствует, что про него будет речь. Да… Было это дело прошлой зимой. Подобрал я этого Шмендрика на базаре. Раньше там бабка его торговала; товар у ней был мелкий, ничтожный, весь на одном мешке помещался. Так, всякая дрянь: гвозди, нитки, подсвечники старые… Бывало, торгует, и Иоська тут же сидит; посинеет весь, пальцы во рту греет. Видел я его не раз. Ну вот, после рождества померла эта бабка. Вышел Иоська с ее товаром один. Ну, а ребята, известно как, растащили у него все. Бегал он, бегал по базару, замерз как цуцик, дрожит, плачет. Ну, взял я его. Думаю, пусть отогреется, у нас тоже к таким жалость бывает…

Жук вытащил мятую папироску, прикурил от лампы, жадно затянулся и, потушив ее об свою подошву, продолжал:

- Ну, взял, привел к одному старику старьевщику. Старик этот знакомый нам был, и квартировал он в подвале: так. комнатенка немудрящая, склизлые ступеньки вниз… Привел я к нему Иоську, дал денег: подержи, мол, пока. А на другой день захожу - разболелся мой пацан, весь от жара полыхает, кричит, отца зовет. Ну, известно, старьевщик сам, как собака в конуре, живет, а тут я еще ему мальчонку подкинул. То да се, начинает он ворчать. Ну, уговорил я его, собрал у ребят кой-какие деньги, а сам в воровство ударился. Один раз мы с Пузырем да с Ухом удачно поработали, все больше по карманам, конечно. Дал я опять старику денег, купил Иоське молока, стал его поить, а он и узнал меня, уцепился мне за шею: “Не бросай меня, Цыган, не бросай…” - а голос тонкий, вроде как у котенка, и все косточки насквозь светятся. А старик свое ворчит: “Занеси его куда-нибудь, не нужон он мне тут. Помрет, куда я с мертвым телом денусь?” Ну что ты будешь делать? И сам я голодный хожу. Позвал я тут вот их. Пузыря да Ухо. Отобрал из колоды две карты - одну червонную, одну пиковую - и говорю:

“Кому, говорю, карта пик попадет, тому и нести пацана на улицу да положить его коло больницы - может, подберут”. Вижу, отвернулись мои дружки. “Неси, говорят, его сам… Ты взял, ты и неси”.

“Нет, говорю, я не понесу: мне спасать, а потом бросать не приходится…”

“Ну и мне не приходится, - говорит Ухо. - Я сам был такой, а чужая девчонка и та себя не пожалела, прикрыла меня от моих мучителей, а я теперь пацана своими руками на мороз вытащу?! Ни в жизнь я этого не сделаю!”

“Ну, говорю, неси ты. Пузырь!” - “Нет, - говорит Пузырь, - Повели ты мне с голыми руками противу ста человек пойти, и я пойду, а против совести своей я не пойду, хоть и маленькая она у меня, воровская…”

Ну, замолчал я… А тут Иоська с постели голос подал, попить просит. Три дня ничего в рот не брал, а тут просит… А старик наш только что взошел: промерз, видно, и жратвы у него тоже нет. Налил он себе в жестяную кружку кипятку, вынул кусочек сахару, сидит, руки греет об кружку, чай пьет…

Подошел я к нему, взял у него эту кружку и кусок сахару, отнес Иоське… Ничего не сказал старик, только заплакал. Сидит плачет, сгорбился весь. Известно, какие у него добытки! Лазит, лазит целый день по помойкам, кости да тряпки собирает - что за это дают? А тут раздобыл где-то кусок сахару и тот отняли…

Старик плачет, а Иоська смотрит на нас и одно просит: “Не бросайте меня, не бросайте…” А назавтра как раз воскресенья было, большой базар. Ухо и говорит: “Давайте, братцы, пощупаем мужичков взавтра. Может, повезет нам, добудем что по карманам или на возах, тогда еще подержим мальца. А потом и его красть обучим или же около церкви заставим милостыню просить: он нежненький из себя, как ангелочек, ему всякая барынька подаст…” Ну, так и порешили… Успокоили старика. пообещали, что завтра мы ему за все его доброе заплатим. Переночевали все вместе, а наутро встали и пошли…

- Эх, знали б мы, на что шли… - с протяжным вздохом сказал Пузырь.

Жук поглядел на товарищей с грустной усмешкой.

- Что ж, знали не знали, а все равно пошли бы, потому иного выхода нам не было. Видно, такая нам была судьба, - серьезно заметил Ухо.

Динка, сложив под подбородком руки, не мигая смотрела на всех троих, за спиной ее прерывисто дышал Иоська, Леня сидел не шевелясь, и только сдвинутые брови и крепко сжатые губы выдавали его волнение.

Жук снова затянулся папироской и, погасив ее, облизал запекшиеся губы.

- Ну, вот пошли мы… Мужиков на базар съехалось много. Ходили мы, ходили между возами, приглядывались. А мороз до костей пробирает, и на всех нас одна рвань, из башмаков пальцы вылезают. Вижу я, мерзнем без толку. Ну, разделились по одному. И только я наметил себе старого дурня на возу, как слышу крик. Повскакали тут все, гонятся за кем-то всем скопом. Ну, понял я: либо Ухо попался, либо Пузырь… Бросился на выручку, замешался в толпу, а тут и за меня мужики ухватились. “Бей их! - кричат. - Бей!..”

Жук замолчал, товарищи его тоже молчали, переживая страшные и горькие воспоминания.

- Я не виноват! Я не знал! - вдруг крикнул Иоська и, бросившись к Цыгану, крепко сжал его шею. - Я ничего не знал! Я был больной!..

Леня посмотрел на Динку: она не плакала, но лицо ее словно окаменело и в глазах застыло выражение глубокой безысходной скорби. Леня взял ее руку, но она даже не почувствовала его пожатия и не отвела взгляда от Жука.

- Ну, что долго рассказывать… Били нас все и чем попало. И только благодаря Пузырю вырвались мы. Бежали проходными дворами, падали и кровищу свою снегом заметали, чтоб, значит, следов не оставлять.

В одном месте упал я, ну, Пузырь да Ухо поволокли меня. А перед самым подвалом старьевщика и Пузырь упал без памяти. Одним словом, увидел нас старик, и даже у него сердце екнуло. Поставил чайник на печурку, давай нас обмывать…

Жук остановился, прижал к себе всхлипывающего Иоську:

- Ну ладно, не реви, не реви! Ведь теперь это дело уже прошлое. Ну, слышь, Шмендрик, кому говорю? Хватит хлюпать носом. Гляди, сейчас я до конца доведу, и мой рассказ веселей пойдет.

- Да теперь-то что уж плакать. А и тогда мы не плакали… - покачал головой Пузырь и, указывая глазами на Иоську, тихо шепнул: - Мы при ем никогда не вспоминаем, при ем нельзя, он сейчас в слезы ударяется.

- Любит Цыгана… - кивнув головой, сказал Рваное Ухо, и раскосые глаза его засветились, как зеленые светлячки.

- Он и нас любит, жалеет. А Цыган помирал тогда… Хуже всех ему досталось, - сказал Пузырь.

- Ну, там не разобрать, кому хуже… Всем хорошо попало, - усмехнулся Цыган. - Только у нас, босяков, есть свой закон. Это уж как железо: не продавать и выручать. Так что наутро уж вся наша босячня собрала денег, кто сколько мог, притащили к нам костоправа, одного тут пьяницу. Ну, он нам кому руку, кому ногу вправил, кому голову перевязал, велел какую-то траву к болячкам прикладывать, а старику пригрозил, чтобы дворнику не донес. Ну, конечно, кормить нас не надо, мы лежим вповалку. А Иоська в ту пору уж вставать начал, только слабый еще был, как цыпленок. - Жук вдруг засмеялся.

Пузырь и Ухо, словно вспомнив что-то очень смешное, весело расхохотались.

- Страх один! Как сейчас вижу, бегает наш Иоська от одного к другому, как тая сестра милосердия. Одному попить, другому еще чего, а у самого ножки тоненькие, бежит-бежит Да и упадет, встанет на карачки и опять к нам, - захлебываясь от смеха, сказал Пузырь.

- Ну, это ладно! Слушайте, что дальше-то было… - сказал Жук, и лицо его разгладилось, в глазах появились лукавые огоньки. - Слушай, Иоська… Сейчас самое антересное пойдет. Ну, помирал я, помирал, однако не помер, а затребовал однажды хлеба. Ну, хлеба-то кто ж нам наготовил… заварил старик мучную кашицу, сел я хлебать, а Иоська тогда на андела был похож. Вот как рисуют в церкви херувима бесплотного, так и он… Волосы его отросли хуже, чем сейчас, болтаются по плечам, сам весь как стекло светится. И присел он коло меня и на ухо мне: вели, мол. Цыган, старику выйти, я тебе одну тайну скажу. Ну, махнул я рукой: какие, говорю, у тебя тайны, коли жрать нам нечего. Надо вставать да опять идти по карманам шарить… Как сказал я это, он затрясся весь, побелел. “Нет, нет, говорит, не пойдете вы больше, только вели старику выйти”. Ну, а как я велю старику выйти? Когда б деньги были, послал бы хоть за хлебом, а денег нет ни гроша. “Валяй, говорю, при нем, все равно твоя тайна и гроша ломаного не стоит”. А он нет, головой мотает. “Не велел мне, говорит, отец никому говорить, я только тебе скажу”. Ну, отогнал я его, лег спать, а утром, только старик за дверь, Иоська опять ко мне. “Поедем, говорит, в мою хату, там есть мука и сало, там и деньги лежат дедовы, он мне на ученье оставил, чтобы я ученый был…” Какой дед, какой отец? Потрогал я ему голову, ну, думаю, опять у него собачий бред. “Да твоего ж, говорю, отца бандиты убили. Значит, и деньги у него взяли. Что ты, больной на голову, что ли?” А он опять: “Есть, есть деньги, поедем со мной, Цыган, я найду, я знаю, где искать”. И плачет, божится. Ну, подозвал я Ухо и Пузыря. “Вот, говорю, либо я сумасшедший, либо Иоська. Послушайте-ка вы, что он бормочет”. Ну, день слушали, два слушали, а там уж стала нас заедать Иоськина тайна. Ну, думаем, что коль правда, деньги у него есть? Да, может, говорим, их давно люди взяли, ведь хата твоя в лесу стоит брошенная. А он свое: “Не найдет никто этих денег, они крепко спрятаны”. Ну что ты будешь делать! Уж мы ему и грозили, и добром его уговаривали - нет, не помогает. И ехать тоже сил у нас нет, синие ходим, избитые, и босячня наша уж ослабла нас поддерживать, сами-то по краю каждый день ходят…

- Ах, Леня, Леня! - вырвалось вдруг у Динки. - Если б сказал ты мне тогда правду, что убили Якова, я бы их всех нашла!

- Да откуда же я знал… - начал было оправдываться Леня, но Жук перебил его:

- Стойте, слушайте дальше, что было. Вот не утерпели мы все-таки, выбрались все, рано-рано поехали, с первым поездом. Матюшкиным боялись след указать и всё Иоську от глаз прятали. А сами слабые, Пузырь еще одним глазом глядеть не приспособился….

- Как? Это тогда ему выбили глаз? - с ужасом спросила Динка.

- Тогда и выбили, - ответил Жук. - Ну. да дело не в этом: когда б ни выбили, а непривычно ему с одним глазом. А у Уха обе руки были сломаны, только-только приживать стали. А у меня ребро и голова… Идем лесом, еле тащимся. Пузырь Иоську на плечах несет. А весна кругом! Почти что снег сошел, цветочки из-под снега синенькие торчат. Шли, шли… Ну, остановимся и опять к Иоське приступаем: ты скажи, если соврал, мы бить не будем, сами битые, но мы хоть зря дорогу эту ломить не будем. А он опять свое: “Идем, идем, уже скоро!”

- Сам-то на плечах у меня сидит, так ему и скоро! - захохотал Пузырь.

- Ну, дотащились мы до развилки. Увидел Иоська свою хату, да портрет матери, да еще то место, где отца убили, и зашелся. Кричал, кричал… Мы и так и сяк, а он: “Папа! Папа!..” Ну, что делать? Сели мы тут на крыльце посреди битого кирпича - хоть плачь, хоть падай. И мальца жалко, и себя жалко. Вот, думаю, зачем он нас сюда привел, отца с матерью помянуть хотел. Но и ребята так поняли. Бери, говорят, его, Цыган, и пойдем назад, а то, как стемнеет, и дороги не найдем. Взял я Иоську за руку. “Пойдем, говорю, на поезд… Попрощался с отцом, матерью, и пойдем! Мы тебя бить не будем, мы не звери, только кончай свою музыку, и пойдем!” А он глянул на меня да и спрашивает: “А деньги как же? Пойдем, говорит, я покажу где…” Ну, переглянулись мы - и за ним. Снесли его на плечах в овраг, а в овраге еще снегу по пояс. Глядим, ведет он нас к этой стене, а дверь-то известкой замазана, не отличишь ее от стены, но, глядим, он вытащил из-под стрехи здоровый ключ, тяжелый такой, как гиря. Ну, обнадежились мы, давай шарить по стене, куда этот ключ сунуть. Глядим - сбоку замок. Вставили ключ, а замок-то заржавел, и сил у нас нет повернуть его. Ну, опять же сбегал Пузырь с Иоськой наверх, нашли где-то старый чайник с маслом, влили это масло в замок и опять давай ворочать. До самого вечера крутились мы с ним, когда вдруг щелкнул он, а дверь-то не открывается. Ну, Иоська вроде вот Динки: “Она, говорит, боком едет, тащите ее боком. И маслом полить надо, отец маслом поливал”. А куда маслом, уж мы и руки отморозили - снег отгребали, - но все-таки удалось нам сдвинуть эту дверь с места: не всю, а так, чтоб пролезть хоть можно. Зашли в этот самый подвал, а Иоська дрожит весь. Темно как в могиле. Зажег я спичку. Гляжу, стол и лампа на столе с керосином. Зажгли мы лампу, задвинули дверь, заложили засовом и огляделись. А Иоська на печку показывает: коло печки дрова, а топить ее нельзя, потому как труба на полу валяется. Но тут рядом керосинка стоит и бутыль с керосином в углу. Одним словом, вот, как видите, так все и было. - сказал Жук, обводя рукой подвал. - Только еще в углу вот этот куль с мукой стоял да гречка и сало в макитре…

- Это моему отцу за сапоги дали… Он на всю деревню сапоги шил, - с гордостью сказал Иоська.

Глава сорок четвертая. ТАЙНА СТАРОЙ КОРЧМЫ

Динка только сейчас заметила в углу шкафчик, икону с лампадкой и под самым потолком длинные полки с книгами.

- Ну, дальше, значит. Нашли мы в шкафчике сахар и чай в банке, свечи и гречневую крупу тоже в банке вроде из-под леденцов, нашли соль… И про деньги забыли. Давай кашу варить! Снова полезли в дверь - теперь она уже легче пошла от масла, - набрали снегу в ведро и давай куховарить, потому как голодному еда дороже всего. А керосинка горит исправно, не дымит, не коптит. Сидим на кровати, греемся. И одеяла тут, и подушки, только отсырело все за зиму, видно.

Ну, попили мы чаю, съели кашу недоваренную, с салом, а Пузырь и говорит: “Давайте, братцы, тут жить! Поставим куда-нибудь трубу, будем печку топить - чем не жизнь?”

“А куда, говорю, ты трубу вставишь? Тут никакого отверстия нет!”

А Иоська и говорит: “Отец топил один раз, я помню, и дым вот здесь, сбоку, в овраг шел”.

Давай опять искать. Шарили, шарили по стене, а фортка-то, она в двери оказалась. Набрел я пальцами на засов, опять посветил лампой. Ну, вовсе мы повеселели. А на дворе уж ночь, и в подвале сыро, холодно. Сложили мы трубу в трубу, повернули колено в фортку, и пошла музыка! Дрова сухие, а печка железная, раскалилась докрасна, аж жарко стало! Развесили мы одеяла, давай сушить. И сами разулись, постелили на пол рядно. Чего лучше?

Про деньги уж не спрашиваем. Не верим мы этому и мальцу поминать не хотим: наплакался он и так вдоволь, хватит, думаем, с него. А он нет, поел маленько, сидит за столом, глаза трет, а сам все на стенки смотрит да и говорит:

“Цыган! Папа сказал, в стене есть шкафик и там деньги, только он под иконой, в углу…”

Ну, взяли мы лампу, стащили икону. Глядим - верно…

Жук вдруг вскочил, взял со стола лампу. Все двинулись за ним.

- А ну, Пузырь, сымай икону, - торжественно скомандовал Жук.

Пузырь снял икону. Под ней оказалась чуть приметная дверца с задвижкой.

Жук отодвинул задвижку, открыл дверцу и осветил внутренность потайного шкафчика. Там лежал старый, затертый кошель. Жук открыл его и с брезгливой усмешкой высыпал на стол кучку медных и серебряных денег.

- Вот, - сказал он, - звенят, как плачут…

- Отец брезговал этими деньгами… Он говорил, что дед Михайла у мужиков их отнимал… Поймает в лесу мужика с хворостом, пригрозит ему тюрьмой, мужик и отдает последние копейки… - морщась, пояснил Иоська. - Не клади их на стол, Цыган!

Цыган усмехнулся, сгреб всю кучу, бросил ее в кошель и запер в шкафчик.

- Нам и самим они не по душе… Конечно, поначалу обрадовались: взяли на еду, на одежу, обувку покупили да еще кое-что. А вообще не трогаем. Это деньги на Иоськино ученье, для этого дед и копил, так и отцу завещал. Так что на них не разживешься, и красть нам Иоська больше не велел, - улыбнулся Жук.

- Я им не велел. Я так и сказал: берите хоть все деньги, а красть нельзя, - с наивной важностью заявил Иоська.

Все засмеялись, а Динка провела рукой по лбу и, хлопая ресницами, сказала:

- Я как во сне, Леня. Что это такое?

- Это тайны старой корчмы! - засмеялся Леня. - Действительно похоже на клад!

- Вот интересно, правда? - подхватил Жук. - И монеты ведь не старинные. Верно, дед Михайло всю жизнь их собирал!

- Он был лесник. Нехороший был дед. Отец говорил, что он с мужиков шкуру драл, вот и скопил с этого! - снова повторил Иоська.

- Кто знает, как тут было. Может, и лес крал да продавал. Тут деньги всякие собраны. Был даже один золотой, это не наживешь честным трудом, - согласился Жук. - Но как бы там ни было, а мы теперь живем честно, и такой у нас прынцып, чтоб больше не красть!

- Принцип… - тихо поправила его Динка.

- Ну “пры” или “при”, а слово такое мы дали. И знаете кому? Иоське!

- Они дали мне слово, - подтвердил Иоська, глядя на всех сияющими глазами.

- А насчет работы как? Не давали слова? - полушутя, полусерьезно спросил Леня.

- Ну, это и без слова ясно. Иоську будем учить, а сами работать. Так и студент нам советовал, вот тот, что умер в тюрьме. Мы ведь с ним месяца полтора вместе жили, а с матерью его и сейчас как родные. Бывало, он нам читает что-нибудь или рассказывает. Хороший человек! До сих пор вон у нас его книжки да брошюрки. Как унес тогда Ухо чемоданчик, так он нам и остался. Стоящие книжки! Есть одна про пауков и мух, так там все про жизнь описано! - с гордостью сказал Жук, подходя к полке, где аккуратно были сложены книги.

Леня и Динка тоже подошли к полке и недоумевающе переглянулись.

- “Пауки и мухи”… - взволнованно прошептал Леня, перелистывая страницы затрепанной книжки.

- Тут много чего есть… Тут и листовки были, только нам Конрад велел сжечь их, - сказал Жук.

- А расскажи, как мы совсем было на войну собрались! - засмеялся вдруг Ухо.

Жук почесал затылок.

- Собрались-то собрались, думали Иоську у Конрада оставить, все равно мы там все жили последнее время. Ну, конечно, давай потихоньку оружие всякое покупать.

- Оружие? А где ж вы его покупали? - заинтересовалась Динка.

Жук слегка присвистнул.

- Мы знаем где! На базаре только батьку с маткой не купишь, а так что твоей душе угодно. Скрытно, конечно, не на виду. У нас все есть: и винтовки и револьверы, - все, что надо! Только на войну мы уже не пойдем, изругал нас Конрад: вы, говорит, самые что ни на есть пролетарии, дети трудового народа, вам надо за свои народные права бороться, а не за панов воевать - куда это вас понесет на войну? Ну, мы решили до времени обождать, а оружие все же в порядке держим!

- Да где оно у вас? - спросил пораженный Леня.

- Оружие-то? Вон под кроватью лежит, в одеяло завернуто. Четыре винтовки да охотничье ружье! А под другой кроватью два револьвера и пули к ним, а порох вон к потолку подвешен, чтоб не отсырел.

- Черт те что… - оглядываясь, бормотал Леня. - Ну и ловкачи же вы! Да тут на целый отряд хватит. - Говоря, он морщил лоб, что-то усиленно соображая про себя.

- Не хватит - мы еще найдем. Только кого стрелять? Акромя Матюшкиных, вроде бы и некого! - засмеялся Жук.

Леня нахмурился.

- Ну, с Матюшкиными вы поосторожнее, это все не так просто. А губить свои жизни из-за двух негодяев не стоит!

- Ну, это наше дело! - сразу насторожился Жук и переменил разговор.

На керосинке забулькал чайник. Мальчишки засуетились, вытащили три чашки с отбитыми ручками, нарезали сало, хлеб. Динка с удовольствием уселась за стол. Лене было не до еды. С мальчишеским блеском в глазах он бережно разбирал винтовки, щелкал затворами, протирал тряпкой дула и, взвесив на руке старинный револьвер, усмехнулся:

- Этот еще от царя Гороха остался. Теперь таких не делают. А кто же из вас стрелять умеет?

- Да все помаленьку… - сказал Жук, присаживаясь рядом с Леней на корточки. - Только тут стрелять нельзя, мы с Ухо в ирпенский лес ходили. А Пузырь и учиться не схотел: у меня, говорит, в случае чего свое оружие есть!

- Мое самое верное… - вылезая из-за стола, сказал Пузырь и вытащил из угла короткую толстую дубинку с ременной петлей и железным наконечником. - На-ко, Лень, подыми! - усмехнулся он, надев на руку петлю и покрутив дубинкой над головой.

- А ну давай! - с задором вскочил Леня, но, взяв в правую руку дубинку, чуть не выронил ее на глиняный пол. - Ого! Да тут одного железа пуда на полтора! - смутившись, сказал он.

Все засмеялись. Динка тоже попробовала оружие Пузыря, но еле подняла его обеими руками.

- Здорово! - сказал Леня. - Но учиться стрелять все-таки нужно. Мало ли когда может пригодиться. Только ты вот что, Жук, - аккуратно завертывая винтовки в одеяло, серьезно сказал Леня. - В город оружие не тащи, здесь оно вернее спрятано. Только надо смазать, чтоб не проржавело, ну и порох, конечно, чтоб не отсырел! Порох всегда надо держать сухим, да! - обтирая руки тряпкой, с видом знатока сказал Леня.

Сквозь деревья уже пробивались первые лучи солнца, когда, простившись с гостеприимными хозяевами, Леня и Динка двинулись в обратный путь.

Провожая их, Жук сказал:

- Теперь вы знаете нашу тайну, так что если что надо спрятать или передать кому, так мы всегда можем, а насчет оружия ты, Леня, помолчи пока.

В лесу уже совсем рассвело, на листьях блестели крупные капли росы, в кустах суматошились птицы.

- Слушан, Лень… Что ты думаешь обо всем этом? - взволнованно спросила Динка.

- Надо поговорить с мамой, - вместо ответа сказал Леня и задумчиво добавил: - Стоящие ребята, а, гляди, прошли огонь и воду!

- А как они с Иоськой… И как их… били. А старик… плакал… - Динка закрыла лицо руками, плечи ее задрожали.

- Ну, ну. Макака! Там выдержала, а тут плачешь, - успокаивая ее, улыбнулся Леня и, чтобы переменить разговор, напомнил: - А дедовский кошель? Я сроду не видал ничего отвратнее!

- Нечистые это деньги, сам Иоська сказал… Недаром Яков даже не дотрагивался до них, шил да шил сапоги… Мечтал учить Иоську. И сам погиб из-за этих проклятых денег. Вот уж верно, Лень, что “через золото слезы льются”.

- У кого льются, а у кого и не льются… Да еще неизвестно, чей это кошель, может, прежнего хозяина… В общем, тайны старой корчмы! - засмеялся Леня.

Глава сорок пятая. ПОДАРОК ПАНА И ГОЛУБИНОЕ ПИСЬМО

Подходя ближе к дому, Динка услышала звон косы.

- Ефим косу точит! - крикнула она и, бросив Леню, помчалась вперед.

На чудесном заливном лугу, который так любила Динка, уже густыми рядами лежала скошенная трава. Потачивая косу и поплевывая на точило, Ефим с мокрым, вспотевшим лбом и прилипшими к нему завитками, с расстегнутым воротом рубашки стоял и сердито смотрел на подбегавшую Динку.

- Ефим, что ты делаешь? Ты же последние-распоследние цветы косишь! Неужели нельзя подождать хотя бы до приезда мамы! - кричала Динка.

- “Обождать, обождать”!.. Люди уже скоро по второму разу будут косить, а мы все обжидаем! - заворчал Ефим и, бросив в траву брусок, которым точил косу, сердито огрызнулся: - Не морочь ты мне голову с твоими цветами! Скажи яка барыня нашлась, цветочки ей треба нюхать! Нема чего сказать - разумна хозяйка! А того не думаешь, чем зимой корову и конячку будем кормить? Что есть будем? Вон и сейчас на базаре ни к чему не доступишься. Не коси да не коси! А трава передерживается. Какое с нее сено будет? Да нема тут о чем балакаты… Ты вот скажи мне лучше, где всю ночь прошлендрала?

- Как это “прошлендрала”? Выбирай, пожалуйста, выражения! - обиделась Динка.

- Чего выбирать? - подняв кустистые брови, хмуро спросил Ефим.

- Выражения, вот чего. Я не одна была, а с Леней ходила!

- А какая тебе Леня защита, что он может без ружья? Вот кинет кто хорошую каменюгу из кущей и раздробит голову. Уж один раз было такое дело.

- Фью! - свистнула Динка. - Запугался! Уж не Матюшкины ли?

- А что ж Матюшкин? Первейший гад! Это тебе все труля-ля, а он и доси забыть не может, как ты его скрипкой да мертвяком поддразнила! Вчера как узнал, что пан уехал, так напились с Павлухой горилки и давай грозиться.

- А пан уехал? Совсем? - живо спросила Динка.

- Совсем не совсем, а до весны. Подарок тебе передал! - смягчился вдруг Ефим.

- Какой еще подарок? - вспыхнула Динка. - Не нужны мне панские подарки!

- Ну не подарок, а так, приклад к лошади. Я, говорит, вместе с Примой должен был им отдать, да забыл тогда.

- Да что это такое? При чем тут Прима?

- А при том, что это седло. - Лицо Ефима смягчилось, глаза сузились. - Ох и красиво! С уздечкою да с плеткою! Казацкое седло, черненым серебром все выложено, аж блещить!

- Да на черта оно мне! - сердито топнула Динка. - Я ведь ему сказала, что не желаю ездить боком!

- Боком, боком, ненароком!.. Я ж тебе говорю, что седло казацкое, а какой казак ездить боком? Так и пан сказал: твоя панночка, Ефим, отказалась от дамского седла, так пусть ездит на мужском!

- Не буду я ни на каком! Зачем ты взял, Ефим? Что это за дружба такая завелась?

- Ниякой дружбы, а просто ехал пан на вокзал, остановился около моей хаты, попрощался со мной за руку и внес седло. Передай, каже, твоей панночке! С тем и уехал! Что я ему мог сказать? Вот приедет весной со своей заграницы, тогда и скажешь сама!

- Втащил все-таки! Тьфу, нахальство какое!

- А никакого особого нахальства тут нет. Пан как пан, еще и лучше многих. - Голубые щелочки глаз Ефима вдруг весело подмигнули. - Коров не велел больше продавать! А ни одному человеку! Остались теперь наши богатей с носом, и Павлуха тоже! Ну, они дуже не пострадают, бо у них и свои коровы хорошие, а вот только что от зависти аж почернели! Злобятся очень! Вот потому я и говорю тебе не шлендрай зря где ни попало! Убить они не убьют, а суродуют из-за угла!

- Ладно, слышала я уже это! - махнула рукой Динка. - А Мышка дома? - спросила она.

- Конечно, дома. Уже десятый час! Пешком пришла, потому как некому было ехать за ней. Я сегодня должен весь этот луг скосить, потому как завтра мы с Дмитром для солдаток косим.

- На панском лугу? Отаву?

- Хоть и отаву, а там возов десять будет. Решили всем обчеством помочь солдаткам, некому у них косить!

- Ладно, убирать сено я тоже приду, тогда скажи! - крикнула Динка и побежала домой.

На террасе Леня, сильно жестикулируя, рассказывал Мышке про ночной поход к “братьям-индейцам”, все время повторяя: “Ты представляешь себе, как мы были поражены!”

Динка тоже вступила в разговор, наскоро поцеловав сестру.

- Но вы сумасшедшие, просто сумасшедшие! Я не знала, что и думать! Приезжаю - дверь заперта, и Ефим говорит, что не ночевали! Но то, что ты, Леня, рассказываешь, просто изумительно!

Динка начала в подробностях передавать сестре все, что они слышали и видели в корчме, потом серьезно сказала:

- Только об оружии и о деньгах никому нельзя говорить, кроме мамы…

- Еще бы! Они нам так доверились, ни о чем говорить не надо, даже Ефиму, хотя жаль, что Ефим верит в скрипку мертвеца. Сам, говорит, слышал…

- Ну, о скрипке-то мы когда-нибудь скажем ему, может зимой. А пока пусть все так будет!.. - согласилась Динка и живо спросила: - Ну, а где это седло, что прислал пан?

- Ах да! Чудесное седло, только, верно, очень дорогое, ну, весной расплатимся!

Мышка сбежала с крыльца. Под дубом, накрытое ковриком, лежало почти новое мужское седло, отделанная черненым серебром уздечка и легкая плетка с тонкой ручкой.

- Ох ты! Дорогой подарок! Раскутился пан! А где он сейчас? Может, еще в городе, так я бы ему свез это седло туда! К черту! - разозлился вдруг Леня.

Динка присела, перебирая кольца на уздечке.

- Придется мне научиться ездить в седле. Уж очень оно красивое, - вместо ответа сказала она.

За чаем Мышка вдруг вскочила:

- Да, я была на городской квартире, и там оказалось письмо от Почтового Голубя. Очень тяжелое письмо… сейчас я принесу!

Она сбегала в комнату за сумочкой и, порывшись в ней, достала серый солдатский треугольник.

- И главное, без адреса… даже ответить некуда. Вот, почитайте!

“Здравствуйте, Анжелика Александровна и Дина Александровна! Шлю я вам свой низкий поклон с обагренных кровью полей! Завтра мой первый бой! Я не боюсь смерти - жизнь моя никогда не была счастливой, - я боюсь убивать сам… Я уже видел много раненых, умирающих, с перебитыми руками и ногами, изуродованных людей. Муки их описать невозможно. Так неужели и моя пуля или штык будут вонзаться в живое человеческое тело и дробить ему кости? Может быть, такому же солдату, как я, без вины виноватому в этой кровавой каше. Сегодня нас собрали и говорили нам, что мы должны биться до последнего дыхания за царя и отечество, завтра батюшка благословит нас святой иконой на тяжкий грех - убийство людей. Простите, что я все это пишу вам, Анжелика Александровна, но не с кем больше мне поделиться. Домой я писать не буду, пусть для них я без вести пропавший солдат. Но вы мой ангел-хранитель, спасибо вам за бархотку, я ношу ее около сердца и молюсь, чтоб она дала мне силы все это выдержать. До свиданья, а может быть, прощайте. Я хотел бы иметь хоть несколько слов, написанных вашей рукой, но просить об этом не смею. Низкий поклон вашей сестре и брату.

Ваш Жиронкин”.

Динка опустила письмо и взволнованно сказала:

- Обязательно напиши ему сегодня же.

- Да, надо написать, - серьезно подтвердил Леня.

Мышка всплеснула руками.

- Господи! Я сама хотела, но тут нет адреса, он забыл написать адрес! - огорченно сказала она.

- Как нет адреса?

Леня и Динка подробно осмотрели письмо, конверт, снова перечитали строчки; в конце письма было нарисовано пронзенное стрелой сердце.

- Действительно нет адреса! Ну что за чудак! - развел руками Леня. - Сердце какое-то намалевал, а адрес забыл!

Динка опустила на колени серый треугольник.

- Настоящее голубиное письмо… - с грустью сказала она. - Придется подождать второго… если оно когда-нибудь придет.

Глава сорок шестая. ДОРОГАЯ ВСТРЕЧА

Леня засел за учебники.

- Завтра съезжу в город, узнаю; если нет никаких поручений, то забегу в институт и засяду заниматься, а то после каникул съедутся мои ученики и опять на занятия не будет оставаться времени. А лучше бы всего бросить уроки и поступить куда-нибудь на постоянную службу. Ну, да посоветуюсь с мамой!

Леня очень беспокоился, что в доме нет денег, что поддерживает их скромное хозяйство только Мышкино жалованье да Марьянина корова. Но поступить на постоянную работу - это значило быть привязанным к месту, а Леня очень дорожил доверием старших партийных товарищей, которые часто давали ему ответственные поручения, связанные с поездками. “Надо посоветоваться с мамой!” - каждый раз думал Леня, не чувствуя себя вправе решать такие вопросы самостоятельно.

Леня сидел перед раскрытым окном. Занятия не шли на ум. Издали было слышно, как Динка прилаживает Приме новое седло и показывает ей красивую уздечку.

- Ведь это же твое? Твое! Ты на скачках была под этим седлом и с этой уздечкой! Что, вспомнила?

Динка чему-то смеется, смеется и Леня, сидя над учебниками, начинает вспоминать их ночной поход в лес, мальчишек…

И подумать только, что они хотели ехать на войну, уже и оружие достали. Чушь собачья! Покалечили бы их там, ни за грош пропали бы… Хорошо, что попался им этот Конрад, отговорил. И вообще повернул их головы на правильный путь, а то на войну - подумаешь! Конечно, был бы он, Леня, таким беспризорным мальчишкой, тоже убежал бы, наверно. А что это за война? Позор! Интересно, что у этого Николая Второго в голове делается? Ведь надо быть полным ничтожеством, чтобы довести страну до такого разорения. Оружия мало, солдат гонят и гонят, а немцы прут напролом, грабят города и села. Народ уже ничему не верит, царских генералов обвиняет в измене… И ни на кого уже не действуют извещения на страницах черносотенных газет, что ее величество Александра Федоровна с августейшими дочерьми дежурит у постели раненых воинов, не действуют и умилительные картинки сбора пожертвований августейшей семьей с наследником цесаревичем, который собственноручно прикалывает прохожему белую ромашку…

“Самодержавие, как сказал в “Арсенале” один рабочий, само себя жрет с головы и с хвоста, прогнило насквозь, а война дала в наши руки оружие…”

Леня нетерпеливо встает, потягивается.

Эх, скорей бы уже что-нибудь определенное…

Леня не может представить себе, как это будет, но что революция уже надвигается, это чувствуется во всем, особенно среди рабочих, хотя между ними еще много есть не понимающих, куда надо идти, за кем, что делать. Все дошло уже до последнего предела: в очередях, где женщины и дети часами стоят за хлебом, слышатся проклятья дороговизне; война калечит отцов, выбрасывает на улицы сирот; все ближе подступает голод, рабочий не может прокормить семью; на заводах и фабриках вспыхивают забастовки, вот и сейчас готовится большая забастовка. Везде, везде нужны верные люди, настоящие большевики, партийные товарищи. Леня вспоминает свои поездки в Гомель, Шепетовку, к харьковчанам. Везде, где он был, есть крепкие партийные товарищи, которые ведут за собой народ, но есть и другие, сбитые с толку, не понимающие, за кем надо идти. Споры с ними бывали порой острые, шумные. Леня молодой, ему трудно выступать на таких собраниях, но он не может выдержать, а потом мучается, что не так сказал, не убедил… В последний раз в Шепетовке он очень хорошо поговорил с рабочими, народ оказался сознательный, видна дисциплина, да и муж Лины, Иван Иванович, - крепкий человек, пользуется любовью и доверием рабочих, выпускает свой железнодорожный листок. Леня сказал, что арсенальцам нужен шрифт. Иван Иванович обещал прислать с одним партийным товарищем, так и сказал: привезет на хутор железнодорожник в темных очках, ждите. Но железнодорожник почему-то не приехал.

Может, что-нибудь случилось? Надо завтра же съездить, спросить, посоветоваться.

У крыльца вдруг слышен радостный крик:

- Мама!

Леня в два прыжка выскакивает на террасу:

- Мама! Мама!

Динка, раскинув руки, мчится по аллее.

- Леня, мама, мама приехала! - кричит Мышка, бросаясь вслед за сестрой.

В конце аллеи мелькает светлое платье и соломенная шляпка с неизменным пучком незабудок. Длинные ноги Лени обгоняют обеих сестер.

- Мама!

Марину окружают сразу все трое. Леня берет у нее из рук зонтик и чемодан, сестры жмутся с обеих сторон, по старой детской привычке отталкивая друг друга.

- Сумасшедшие! - хохочет Марина. - Дайте мне хоть умыться с дороги! Я вся пыльная!

Ефим, подняв на плечо косу, стоит на скошенном лугу, и на непокрытой голове его ветер шевелит остриженные “под горшок” кудри.

- Эге! Сама хозяйка приехала! Доброго здоровьичка! - весело окликает он.

- Здравствуйте, Ефим! - кричит Марина и машет рукой в коротких белых митенках; голос у нее молодой, звучный.

- Здравствуйте!

Динка и Мышка подхватывают мать под руки с обеих сторон, Леня торжественно идет сзади с чемоданом. Под рукой у него торчит зонтик. Ефим выходит навстречу.

- Ведем! Ведем! - кричит ему Леня.

- Да я бачу, что ведете! Дорогой гость всегда ко времени! - шутит Ефим, здороваясь с Мариной за руку. - Ну зараз пришлю с Марьяной свеженького молочка або сметанки, что там у ней есть! Зараз! Зараз! - торопится он.

- Приходите, Ефим! - кричит ему, оборачиваясь, Марина.

Но Ефим человек с понятием, он знает, когда идти, а когда и обождать. Оставя на лугу косу, он торопится к своей хате.

- А ну, Марьяна, живо собирай, что там у тебя найкращого - молочка, сметанки, - да неси на хутор, бо сама Арсенчиха приехала!

- Да ну! - всплескивает руками Ульяна. - То-то, я чую, Динка кричит: “Мама! Мама!”

- Ну вот она самая. Бежи, Марьяна, только не задержись там, бо у них свои разговоры. Нехай наговорятся, а под вечер и мы с тобой подойдем!

- А як же! За свого батька, верно, будут балакать, я ж понимаю! - суетясь по хате, отвечает Марьяна.

Глава сорок седьмая. СЕМЕЙНЫЕ РАДОСТИ И ПЕЧАЛИ

- Сядем, сядем, как прежде, на крылечке! - просит Динка.

Много уже сказано, пересказано, но все главное еще впереди: и большой душевный разговор о папе и об Алине… Динка сидит рядом с матерью и, прижавшись к ее плечу, любовно разглядывает каждую новую морщинку, каждый новый седой волосок на ее висках. Этих седых волос теперь уже так много, что даже бесполезно их выдергивать, как они делали раньше с Мышкой. И морщинки разбегаются около глаз. Но все равно лицо матери кажется Динке всегда молодым и прекрасным. И как это странно бывает: вот бегала, бегала Динка, больше месяца жила она без мамы, и смеялась, и скакала по лесам на своей Приме, полный короб у нее неотложных дел, - кажется, за целый день и не вспомнит о матери. Так и Мышка думала о сестре: вот ведь, уехала мама, а Динке и горя мало, даже не вспоминает. Ох, неправда, неправда! Многого не знают взрослые люди. Не знают, как пусто в доме, в саду и во всем мире, когда нет мамы… Можно и прыгать, и смеяться, а все равно чего-то не хватает… Пусть даже самый любимый-разлюбимый человек рядом, а если нет мамы - нет и уюта, нет настоящего тепла. А сейчас Динка приютилась около мамы и чувствует себя, как цыпленок, обогревшийся в теплых ладонях: спокойно и хорошо!

Но разве может быть человеку совсем хорошо? Для этого надо забыть о многом, а есть такое горе, что даже на одну минуту от него никуда не денешься…

- Что же с папой, мамочка? Чем он болен?

- Папу арестовали в Нерчинске… - тихо рассказывает Марина. - Это было осенью. Вели по этапу вместе с уголовниками. В одной из пересыльных тюрем к ним примкнула партия политических, папа встретился со многими самарцами, питерцами. Почти в каждой пересыльной тюрьме папа встречал товарищей. Дальше вели их по этапу вместе. Идти было очень тяжело: резкие ветры, дожди, на дорогах жидкая грязь. Папа был в летнем пальто, ботинки у него разлезлись. Да и все его товарищи шли в рваных ботинках, .в галошах, только некоторые были взяты зимой и потому одеты теплее. Папе дали чью-то рваную фуфайку. Он шел и все время думал о Косте…

Марина замолчала. Всем вспомнился заброшенный в сибирской глуши, умирающий от чахотки Костя.

- Всего не расскажешь. Там был один каторжник, пожилой уже. Вели его в кандалах. Ну, представляете себе? На дороге жидкая грязь, моросит дождь, ветер сбивает с ног… Ну, конечно, тащился, тащился этот старик и упал. Ведь еще и кормят арестантов впроголодь. - Марина провела рукой по лбу. - Страшно все это…

- А старик как же? - тихо спросила Динка.

Но Марина уже вспомнила что-то другое, лицо ее посветлело, складка у губ разгладилась.

- Старика посадили потом на телегу. Уголовники подняли крик, вмешались политические. Ну, кандалов со старика не сняли, конечно, но пришлось конвойным слезть с телеги и положить больных. Телега считается для арестантов, а едут в ней конвойные.

- Вот сволочи! - резко бросила Динка и покосилась на мать.

В семье Арсеньевых никто не произносил грубых, ругательных слов, и Динке строго-настрого было запрещено “тащить их в дом”. Марина была уверена, что ругаются только “пьяные извозчики”, но когда такая ругань срывается из уст девочки, то это невозможно слышать.

“Да и к чему такие слова? Русский язык настолько богат, что можно любые чувства выразить иначе и гораздо сильнее”, - говорила обычно Марина, но Динка никогда не была согласна с ней.

“Сволочь есть сволочь, и нечего придумывать для нее других, нежных слов”, - упрямо повторяла она.

Но сегодня Марина не сделала замечания дочери: она была слишком поглощена своим рассказом и торопилась передать детям все, что было самым главным в воспоминаниях отца о тяжелом этапном пути.

А самое главное были люди.

- Везде, везде есть хорошие люди. Папа говорил, что когда их колонна входила в село, изо всех дворов выбегали ребятишки, стучали в окна:

“Колодников ведут! Несчастненьких ведут!”

И сразу, накинув на головы платки и полушубки, торопились на улицу женщины, старухи. Н каждая старалась сунуть арестантам хлеб, лепешки, мороженую рыбу. Одна даже с кувшином горячего молока бежала за колонной. Папа считает, что и его просто спасли сибиряки.

- Папу? - с тревогой спросила Динка.

Марина кивнула головой и потянулась за кувшином с водой, быстрыми мелкими глотками выпила воду и поставила кувшин на ступеньку.

- Не убирай, мне все время пить хочется, - сказала она Лене и, вздохнув, снова начала свой рассказ. - Папа ведь шел в летнем пальтишке, а тут как раз поднялась метель. Ну, жандармские офицеры, видно, сами подмерзли; остановили колонну в одном селе, завели арестованных в постоялую избу, а там теснота, давка, гремят кандалы. Посредине пылает русская печь. И все лезут к огню. Папа рассказывал мне так: “Я сижу, дышать нечем, от мокрой одежды поднимается пар, махра душит… и в глазах сизый туман. Товарищи намочили какую-то тряпку, а голова горит. В дверь набились крестьяне, ругаются с конвойными… И в это время подъехал в своем возке какой-то старожил этих мест, крестьяне встретили его очень почтительно и называли “дохтур”… Явился этот “дохтур” весь в снегу - метель разыгралась такая, что в двух шагах ничего не видно”. Все это папе потом рассказали, он говорит, что тогда видел все как во сне. Этот самый “дохтур” показался ему какой-то снежной лавиной, которая с паром и грохотом ввалилась в дверь. Ну, товарищи, видно, сказали ему, а может, он сам увидел весь этот кошмар, только папа слышал, как этот самый “дохтур” кричал на конвойных:

“Мерзавцы! Куда же вы тащите больного человека! Как вы смеете в такую погоду людей, как скотину, гнать! Прогонные денежки в карман кладете! Я буду губернатору жаловаться! Я вам покажу, как позорить Россию! Снять со всех кандалы немедленно!”

Одним словом, дальнейший путь папа ехал уже в санях и в чьем-то тулупе. Товарищи говорили, что этот самый “дохтур” достал у кого-то из крестьян тулуп, валенки, шапку и велел жандармам сдать папу в тюремную больницу. Вот так в первый раз заболел папа и провалялся в тюремной больнице целый месяц. А мы об этом ничего не знали… - тихо закончила Марина.

- Бедный папа… Он такой терпеливый, никогда ни на что не жаловался, - вздохнула Мышка.

- Он и теперь не жаловался, хотя здоровье его очень подорвано. Сейчас мне удалось устроить его при самарской тюрьме в больницу. А там свои люди, товарищи носят обед, часто навещают рабочие. Он как-то окреп, немножко поправился. Не знаю, сколько удастся держать его в этой больнице, но будут держать как можно дольше. Папа просил всех вас крепко поцеловать. Я ему рассказывала про Леню, что он уже совсем взрослый и пользуется доверием партийных товарищей… - Марина с улыбкой посмотрела на сияющего от удовольствия Леню и неожиданно сказала: - Леня! Папа настолько сроднился с мыслью, что ты его сын, что просит тебя узаконить, он так и сказал - узаконить, и носить его фамилию: Леонид Арсеньев!

- Леонид Арсеньев! Леонид Арсеньев! Как красиво, правда, мама? - захлопала в ладоши Динка.

- А главное, у нас будет одинаковая фамилия! - с гордостью сказала Мышка.

Но Леня, бледный и растерянный, стоял молча. И все с удивлением смотрели на него.

- Ты знаешь, что это невозможно, мама! - наконец сказал он.

Марина, словно вспомнив о чем-то, улыбнулась.

- Мы не требуем от тебя ответа сейчас, - мягко сказала она.

- Как? - обиженно протянула Мышка. - Разве об этом еще надо думать?

Динка, морща лоб, напряженно вглядывалась в лица матери и Лени.

- Я могу ответить сейчас, мама! И тебе, и папе, и Мышке! - Леня поймал руку Динки. - Встань, Макака! Я могу говорить об этом только стоя!

Динка поняла и, вспыхнув, встала с ним рядом.

- Мама! Мы любим друг друга! - торжественно сказал Леня. Серые глаза его на бледном, но счастливом лице выражали такую радость, как будто сообщение, которое он только что сделал, являлось величайшим открытием для него самого.

- Господи ты боже мой… - сказала Марина. - Мне кажется, я это давно знаю…

- Конечно. Это ни для кого не тайна, - подтвердила озадаченная Мышка.

- Нет, тайна! Тайна! - неожиданно рассердилась Динка. - И мы вам первым об этом сказали! А больше никто не знает!

Мышка вдруг залилась своим серебристым смехом.

- Ой, не могу! - стонала она. - Да нет ни одной собаки и ни одного человека, который бы не знал!

- Собаки, может, и знают… - пожала плечами Динка, но Леня перебил ее.

- Так вот, мама! - весело сказал он. - Пусть знают все собаки и все люди, что отныне мы жених и невеста, а так как Арсеньев не может жениться на Арсеньевой, то я вынужден отказаться от большой чести для меня носить папину фамилию. Думаю, что он поймет и простит своего сына за этот отказ! Я сам напишу ему!

- Ну, Леня, тут уж я ничего не могу сказать, - улыбнулась Марина. - Может, это немножко и рано, особенно для Динки, но ничего лучшего для вас обоих я не желаю!

- Конечно, это самое лучшее, но все-таки какая Динка невеста! Надеюсь, вы не завтра побежите венчаться? - улыбнулась и Мышка.

- Нам все равно, - беспечно сказала Динка. - Но мне не нравится, что все вышло так обыкновенно. Лень! Становись перед мамой на колени! И я тоже. Вот так! Господи! Хоть бы какая-нибудь завалящая иконочка! Ничего в этом доме нет!

Динка бухнулась на колени рядом с Леней и, взяв его за руку, нараспев сказала:

- Поблагословить нас, мамо, на счастливую жизню до самой смерти и далее того!

Марина, смеясь, обняла обоих, она была очень растрогана.

- Благословляю вас за себя и за папу!

- А за себя я сама благословлю! - расшалилась вдруг Мышка и, схватив одной рукой Леню за прядь волос, а другой Динку за косу, грозно закричала: - Вы чего меня обманывали, а? Почему молчали?

Поднялся такой визг и хохот, что Марина сказала:

- Настоящая Динкина свадьба! Но хватит, хватит, а то из экономии прибегут! - Она шутливо поклонилась: - Благодарим вас за честь и доверие, мы, конечно, будем иметь в виду, что вы жених и невеста, но пока до главного события еще далеко…

- Почему далеко? - закричала Динка. - Мы гложем когда угодно!

- Ну, ну! Раньше нужно кончить гимназию! - уже строго сказала Марина.

- Фью! - свистнула Динка. - Для свадьбы и семь классов довольно!

- Я больше не спрошу! - закричал развеселившийся Леня.

Но Марина вдруг внимательно посмотрела на Динку и, подозвав ее к себе, тихо спросила:

- А как же… Хохолок?

Лицо Динки мгновенно вытянулось.

- Потом, мамочка. Я все расскажу тебе потом, - тихо шепнула она.

- Подождите, - озабоченно сказала Мышка. - Ведь мы еще ни о чем не поговорили. Мамочка, Алина не писала тебе?

- От Алины было два письма… Жизнь ее налаживается, она ушла от мужа, - с удовлетворением кивнула головой Марина.

Дети удивленно и вопросительно смотрели на мать.

- Вот так налаживается… - пробормотал Леня.

- Как ты сказала, мама? - боясь ошибиться, быстро спросила Динка.

Марина улыбнулась.

- Я повторяю: жизнь Алины налаживается, она ушла от недостойного человека. Она работает, и я думаю, что мы с папой не ошиблись в ней!

- Но как же так… - начала Мышка.

Но Динка в бурной радости обхватила за шею своего Нерона и покатилась с ним на траву.

- Господи! Спасибо тебе за моих собак и за всю мою семью!

- Дина, не дурачься! Это была очень тяжелая ошибка в жизни твоей сестры, ей дорого стоил разрыв с мужем, - строго и печально сказала Марина.

- Она еще любила его? - тихо спросила Мышка.

- Она не уважала его, значит, и не любила. Но Алина ведь очень серьезный человек, ей надо было убедиться самой…

- Убедиться! - с горечью воскликнула Динка. - Да ведь его же сразу было видно!

- Это нам было видно, и то не совсем, - задумчиво сказала Марина. - Есть люди, которые умеют как-то незаметно уклоняться от серьезного разговора и в то же время держаться товарищества… Одним словом, Алина случайно узнала, что младший брат ее мужа - политический - вернулся из ссылки, а Виктор не захотел принять его… И Алина ушла.

Марина посмотрела на притихших сестер.

- Брат ее мужа оказался очень хорошим человеком, он устроил Алину в знакомую семью, нашел ей работу. Сейчас они оба ведут очень ответственную подпольную работу. Алина пишет, что наконец она нашла то, что ей было нужно…

Марина вытащила из сумочки мятый конвертик.

- Вот как заканчивает она свое письмо: “Мамочка, скажи папе и сестрам, что я снова Арсеньева…”

Долго, долго сидит на крылечке мать со своими детьми. Уже все новости и лесные тайны доложены Марине: и о панских коровах, и о злобных кулаках Матюшкиных… Н все еще не рассказано самое главное - то, о чем узнала и услышало Марина от своих товарищей-самарцев, от приезжих из Питера рабочих Путнловского завода.

- Приезжал Иван. Помните Васиного друга? Он и сейчас работает на Путиловском вместе со старшим братом. Питерские рабочие уверены, что революция начнется именно в этом городе. Иван говорил, что там все время проходят забастовки, народ не может забыть Кровавого воскресенья… Рабочие держат непрерывную связь с харьковскими рабочими и с другими… В общем. Иван много интересного рассказал… Ну, на фронте вы знаете, как дела идут. Говорят, что среди солдат часто вспыхивают возмущения… Во дворце вообще потеряли голову. Царица во все вмешивается, сама назначает министров из числа своих приближенных, царь, по слухам, находится в полной растерянности, а тут еще в Питере начался настоящий голод… Одним словом, под троном дрожит земля, - торжественно закончила Марина и тут же озабоченно спросила Леню: - А что у нас? Мне передавали, что к нам на хутор должен приехать железнодорожник и привезти шрифт, необходимо возможно скорее наладить выпуск рабочего листка. Ты не узнавал, почему этого железнодорожника до сих пор нет?

- Я узнавал, но из Шепетовки никого не было. Надо было б связаться с Гафуровым, - смущенно ответил Леня, почувствовав строгие нотки в голосе матери.

- С Гафуровым? - сморщила лоб Марина. - Это же фамилия нашего Малайки…

- Ой, мама! Ты же не знаешь, что они нашлись! Нашлись, нашлись Лина и Малайка! - громко зашептала Динка, - Ты понимаешь, он теперь такой важный, наш Малайка… Вот пусть Леня расскажет!..

И снова начались бесконечные рассказы, надежды и предположения. Прервала этот разговор Марьяна: она принесла горячий борщ, гречневые лепешки, молоко… Выкладывая все это на стол и целуя Марину, Марьяна сообщила, что Ефим, мабуть, не придет, бо его вызвал Дмитро, там чего-то случилось на селе с солдатом.

- Не знаю уж, чего там, только без моего Ефима нигде не обходится, зараз люди бегут к нему, - с гордостью добавила Марьяна и, собрав пустые горшки, ушла.

Обед показался Динке особенно вкусным. За столом все время чувствовалось присутствие матери. Никто не ломал хлеб, не вырезал себе румяную корочку, тарелки не летели из конца в конец, было уютно, чисто и тихо. От усталости и множества впечатлений у Марины слипались глаза.

- Маме нужно отдохнуть с дороги, - сказала Мышка.

- Сейчас все приляжем и отдохнем, - согласилась Марина.

После обеда Динка забралась к маме на кровать.

- Ну, так что же с Хохолком? - тихо спросила Марина. - Сказала ты ему вашу новость? Может быть, напрасно?

- Нет, мама, если бы я не сказала, он бы еще больше страдал. Я не хотела унижать его страданием.

- Разве страдание унижает? Конечно, ему нелегко лишиться своей подружки, но он еще мальчик. А вообще мне кажется, ты слишком поторопилась, Диночка.

- Так было надо, мама… Когда человек страдает, все его жалеют, а жалость унижает, она всегда унижает. Я не хотела этого, мама. Пусть лучше он уйдет. Когда у человека большое горе, он должен быть один…

- Не знаю, мне кажется, что в горе необходимы друзья, - сказала Марина.

- Нет-нет… Жалость унижает… Хохолок один, но он знает, что я с ним. Он знает, что каждую минуту я думаю о нем… Не будем больше говорить об этом, мама.

Марина крепко обняла дочку. Она не могла еще решить, правильно или неправильно поступила Динка.

“Не всякий может так рубить с плеча…” - подумала она, закрывая глаза.

Глава сорок восьмая. КУЛАКИ ЗЛОБСТВУЮТ

Ефим пришел только поздно вечером.

- Где это вы пропадаете, Ефим? - спросила, поздоровавшись, Марина.

- Да пришлось на село сходить. Просят люди, ничего не поделаешь, - скручивая цигарку, сказал Ефим.

- А что же там такое? - заинтересовалась Марина.

Ефим помял в пальцах тугую цигарку.

- Да злобятся кулаки, нет от них спокоя. И всё из-за этих панских коров. Вчера забежал ко мне Дмитро. “Идите, дядько Ефим, солдата выручать”. А тут у них такое дело получилось. Выгнала Ульянка корову пастись за околицу. Ну, пасет вдоль дороги, а Матюшкин Федор послал батрака Прошку. “Займи, говорит, Ульянкину корову, она в мой огород лазила”. Ну, Прошка за корову, а Ульянка подняла крик. Сбежались бабы. И солдат тут, Ничипор Иванович, как раз у Горпины дижку чинил. Схватил он свои костыли и пошкандыбал на этот крик. А Матюшкин уже ворота открыл, чтоб Ульянкину корову, значит, в свой двор завести. Ну, Прошка ведет, а бабы отымают. Вмешался тут и солдат, отогнал Прошку костылем. Бабы за корову да бежать, а Матюшкин - на солдата. Ну конечно, человек безногий, а тут на помощь Федору и брат Семен прибежал. Втащили они этого солдата к себе во двор и давай его костить: ты, говорят, такой-сякой, дезертир, у нас, говорят, свидетели есть, как ты новобранцев против войны подучал, ты, говорят, против царя и отечества агитацию ведешь, мы на тебя в полицию донесем… Ну и пошло слово за слово. Солдат, конечно, не сробел да на них: “Ваше, говорит, поганое племя напрочь истреблять нужно!” Да батрака Прошку начал стыдить. Ну, заперли они его в сарай, а бабы - ко мне. И Дмитро прибежал. Ничипор-то у Дмитра в хате живет, и дружатся они очень. Ну, пришлось собрать кой-кого из мужиков; бабы тоже набегли. А Матюшкины заперли ворота, и конец! “Мы, говорят, вашего солдата зараз в полицию предоставим”. А Семен уже и лошадь запряг. Ну ладно. Отошли мы с мужиками и бабам велели разойтись. А как только посадили они солдата на бричку да открыли ворота, мы - во двор. Обкружили тую бричку, отбили солдата. А Матюшкины мимо нас да в полицию! Вот и думай, куда теперь солдата девать. К Дмитро нельзя, потому Матюшкины знают, где солдат квартирует. В селе тоже оставить нельзя. Ну, взял я его пока в свою хату, но у меня тоже небезопасно. И так бросить нельзя… Ведь полиция заберег, Матюшкины сунут кому надо гроши, вот и пропал солдат, загонят в тюрьму, да еще изобьют калеку…

Ефим глубоко затянулся и покачал головой.

- У меня Марьяна голосит: ты, говорит, из-за чужих людей и сам пропадешь. А мне совесть не дозволяет бросить человека в беде. Вот и думай, как быть…

- Думать-то нечего, - сказала Марина. - Давайте его к нам, а потом сообразим что-нибудь. Ведите сейчас, Ефим, вечером никто не увидит. Мы его накормим - и на чердак спать. К нам полиция не придет!

- Конечно, Ефим, пусть он перебудет у нас! - сказал и Леня. - На чердаке сено, мы ему туда отнесем одеяло и подушку, только чтоб курил осторожно.

- Ну, это он знает! Это, конечно, хорошо бы, а то у меня небезопасно, - заторопился Ефим.

- Ведите, ведите! - еще раз повторила Марина.

Ефим ушел.

- Завтра мы с Леней уедем в город, а этот солдат пусть сидит на чердаке, чтоб его никто не видел. Там светло, дверь открыта. Динка отнесет ему утром еду, - озабоченно сказала Марина.

- Ох, мама! Скоро уже осень, мы все уедем, а как Ефим останется? Его Павлуха так ненавидит, Марьяна не зря беспокоится, - сказала Мышка.

- У Ефима ружье есть, и потом пан пригрозил Павлухе… - начала Динка

- Ну, пан пригрозил да уехал! - отозвался Леня.

- Я думаю, нам тоже перед отъездом придется принять какие-то меры. А что, Дмитро не может поселиться у Ефима хотя бы на зиму? - спросила Марина.

- Нет, мама! Дмитро ведь осенью будет свадьбу справлять: они с Федоркой друг на друге женятся! - сообщила Динка.

- Друг на друге! - засмеялась Марина. - Ну ладно! Вон Ефим ведет уже этого солдата. Как его зовут?

- Ничипор Иванович, - шепотом подсказал Леня.

- Ну вот, веду гостя до вас, - сказал Ефим, пропуская вперед солдата. - Знакомься, Ничипор Иванович!

Солдат подал всем руку и сел. Огня на террасе не зажигали.

- Наделал я вам хлопот, - стесняясь, сказал солдат.

- Ну, какие хлопоты! Живите, не беспокойтесь, а там мы что-нибудь придумаем, - сказала Марина.

- Ничего, земля велика, я, может, уеду куда. А этим гадам, извиняйте за выражение, недолго нам холку тереть. Вот придут с войны хлопцы, тогда другое будет…

Солдат неожиданно разговорился.

- В деревнях народ темный, но и тот свое право понимает. Вот тут отправляли из села новобранцев, и я был. На проводах, значит. Хлопцы все молодые, солдатских щей не хлебали. Вот я им говорю: чью землю от врага защищать будете? Панскую? Ну ладно! Был и я такой же, как вы. Шел, сражался, голодный, разутый. А за что сражался? Пришел назад калекой, без ноги. Ну пойду я сейчас к пану, скажу: я, пане, вашу землю защищал, за ваши богатства да за именья дрался, а кто ж теперь меня, калеку, на работу возьмет? Ну? Что мне пан на это скажет? У меня, скажет, батраков с руками, с ногами хватает, а ты отвоевался, солдат, иди проси милостыню. Вот, говорю, хлопцы, надо вам тоже мозгами пораскинуть да умных людей послушать… - Солдат говорил спокойно, светлые глаза его из-под бровей смотрели на всех внимательно и серьезно. - Многому научит война да еще госпиталь, кто туда попадет. Везде есть умные, понимающие люди…

Разговор с солдатом затянулся допоздна.

Потом Леня отнес на чердак кошму и подушку, помог солдату подняться по ступенькам лестницы.

Утром Марина с Леней уехали. Мышка поехала с ними, чтобы до госпиталя заглянуть на городскую квартиру.

- Я постепенно там все приберу, мама, все равно скоро переезжать, да и надоело мне здесь жить. Этим летом только и слышишь то про Павлуху, то про кулачье - нет, уж это не житье! - жаловалась она матери, подъезжая к городу.

- Рано еще переезжать. Ну что делать в такую духоту и жару на городской квартире? Динка будет бегать к Днепру, начнется новое беспокойство. Нет уж, посидим еще на хуторе. Здесь воздух один чего стоит, - ответила Марина.

Глава сорок девятая. ОТЪЕЗД ЛЕНИ

На другой день Леня собирался уезжать: его снова посылали с поручением к железнодорожникам. В городе Марина узнала, что о том товарище, который должен был привести шрифт, ничего не известно, поэтому решили срочно послать Леню.

- Ну вот, не успели мы полюбить друг друга, как ты опять уезжаешь, - ныла Динка.

- Так я же не сам еду, меня посылают, - складывая свой чемоданчик, говорил Леня. - Я же по делу. И только на два-три дня. Ты даже не успеешь соскучиться, как я вернусь назад, - успокаивал подругу Леня и, вспомнив, как утешал он ее в детстве, вытащил из кошелька серебряные монетки. - Вот, держи! Поедешь на станцию - съешь мороженого! Сколько хочешь съешь, только не объешься!

- Нет-нет! Я не объемся, душа меру знает! - обрадовалась Динка и, держа на ладони серебряные монетки, быстро подсчитала: два шарика шоколадных, два сливочных! - А это возьми, тебе же на дорогу дали!

- А что мне надо? Билет в кармане, доеду! Бери, бери… Купи шоколадку. Сегодня жарко, выпьешь ситро…

Но Динка решительно сунула ему лишние монетки в карман.

- Тебе тоже жарко. Сам выпьешь ситро. - Прощаясь, она крепко обняла Леню.

- Дина, не висни у него на шее! - недовольно сказала Марина.

- Почему это “не висни”? Раньше висла, так никто не замечал, а теперь, когда у меня есть причина…

- Какая причина? - не поняла мать.

- А вот такая, что я невеста! - заявила Динка.

- Тьфу ты господи! Так невеста все-таки стесняться должна.

- Подумаешь, стану я притворяться! Ведь он сейчас уезжает! Пожалуй, простесняешься, так и не простишься!

- Ну что это - взрослый человек? - развела руками Марина. - Глупышка, и все!

- “Глупышка, глупышка”… Сами вы хорошие! Другие рады спихнуть со своей шеи, расхваливают свою невесту, а вы меня только дурочкой делаете в глазах Лени и всякие палки в колеса ставите! - обозлилась Динка.

Леня расхохотался. Мышка от смеха поперхнулась молоком. Марина покачала головой и с огорчением посмотрела на Леню:

- Ну что ты хохочешь? Ведь ей уже не семь лет, чтобы болтать такие глупости!

- Ничего, мама, ничего! Я ее за это и люблю! - все еще смеясь, сказал Леня.

- Ну, если именно за это… - язвительно улыбнулась Марина и, взглянув на часы, заторопилась: - Собирайся, собирайся, а то еще опоздаешь! А ты, Дина, пожалуйста, не ходи провожать! Нечего там на дороге устраивать свои сцены! Невеста! - уже строго прикрикнула Марина, и все замолчали.

Когда Леня ушел, Динка побродила по саду, побренчала в кармане монетками и, вспомнив про мороженое, облизнулась.

“Сейчас поеду, наемся с горя. Ой сколько еще у меня недостатков, - подумала она. - Ни один взрослый человек не будет с горя есть мороженое. Но я все-таки поем, потому что сегодня очень жаркий день!” Динка представила себе шоколадные и сливочные шарики на запотевшем стеклянном блюдце и побежала за Примой.

- Куда это? - недовольно спросила Марина, когда Динка подвела лошадь к крыльцу.

- Так… развеюсь немножко… - со вздохом сказала Динка, принимая на себя печальный образ невесты, которая только что рассталась с любимым человеком.

Обманутая Марина посмотрела ей вслед.

- Похоже, что Динка действительно очень переживает Ленин отъезд! - сказала она подошедшей Мышке.

- Да что ты, мама! Вот увидишь, вернется как ни в чем не бывало! Просто она любит из всего создавать трагедии!

- Никогда я не могу понять, как это в ней уживается: какая-то большая душевная глубина с полным легкомыслием, ум с глупостью, - медленно сказала Марина. - На свете не найдется двух людей, которые были бы о ней одинакового мнения. Один обязательно будет считать ее вчень глупой, другой - очень умной. Во всяком случае, в пятнадцать лет можно быть уже серьезной!

- Мы сами поощряем ее, мама. Вася всегда говорил… - начала Мышка.

- Анжеленок! - мягко прервала ее мать; в минуты огорчения она называла Мышку этим ласкательный уменьшенным именем. - Я не воспитывала Васю. И не хочу, чтобы ты думала и говорила его словами. Старайся всегда оставаться самой собой. Для Васи Динка закрытая книга. Может быть, он видит только одну страничку, и ему кажется, что этого вполне достаточно. Вася смешивает Динку со всеми детьми вообще, а в Динке много есть такого, что не всегда свойственно детям. Но, конечно, она легкомысленна. Я в пятнадцать лет была уже серьезной девушкой! - неожиданно закончила Марина.

Глава пятидесятая. ПРИЕЗЖИЙ

С тех пор как Динка получила седло, красивую уздечку и тоненький хлыстик с ремешком, надевавшийся на руку, поездки ее верхом приобрели особый смысл. Динке правилось воображать себя лихим наездником, приподниматься на стременах и, пригнувшись к гриве лошади, зорко глядеть вдаль. Перед каждым таким выездом она тщательно чистила Приму, расчесывала ей гриву и любовалась поблескивающими на ее лбу бляшками из черненого серебра.

- Ах, Прима, какая ты красавица! - в восторге говорила Динка.

Вспомнив, что когда-то Прима участвовала в скачках с препятствиями, Динка часто заставляла ее теперь брать мелкие барьеры, перескакивать через рвы.

- Не бойся, Прима, не бойся, голубонька, - ласково шептала она, наклоняясь к уху лошади и чувствуя, как у ней самой замирает от страха сердце.

Прима не боялась. Настоящее седло, туго укрепленное на ее спине, стремена, упирающиеся в ее гладкие бока, напомнили Приме чудесное время ее молодости и как бы вернули ей достоинства скакового коня, бравшего призы на скачках. Она выступала теперь так важно, грациозно поднимая тонкие ноги с начищенной до блеска шерстью, так красиво сгибала свою крутую лебединую шею, что каждый встречный невольно останавливался и глядел ей вслед.

А Динка, переходя с рыси на галоп, бешено мчалась по лесной дороге. Иногда в сумерках леса причудливые тени от деревьев казались ей длинными крючковатыми руками, преграждающими путь в лесное царство, тенистые уголки под разлапистыми елями - глубокими норами неведомых зверей, молодые осины и белые березы, выступающие из темноты, наполняли ее сердце таинственной жутью и дерзкой отвагой…

- Бурный поток, чаща лесов, голые скалы - вот мой приют… Вперед, Прима! - кричала она в такт галопа, прижимаясь разгоряченным лицом к шее лошади.

Послушная Прима, словно чувствуя, как бьется сердце ее, седока, вихрем пролетала через лес и, завидев впереди тусклые огоньки станции, переходила на плавную рысь.

Единственное упрямство, которое проявляла эта умная лошадь, заключалось в том, что, когда Динка, накатавшись вволю, поворачивала назад. Прима шла уже только домой, и заставить ее свернуть с знакомой дороги было почти невозможно.

На этот раз Динка выехала рано. Красное зарево заходящего солнца низко стелилось за деревьями. День был очень жаркий, в душном стоячем воздухе не шевелился ни один лист, отяжелевшие от зноя ветки клонились к земле.

Динка ехала ленивым шагом, не зная еще, куда ей направиться. Сразу ли ехать на станцию и полакомиться там в буфете мороженым или раньше промчаться через общественный парк и поразить гуляющих лихой скачкой. А может, наоборот, опустив поводья, проехаться мимо них с надменным выражением лица, как вождь краснокожих, но для этого надо было воткнуть в свои волосы хотя бы птичьи перья, а у Динки были косы и малоподходящий костюм - синяя юбка и белая матроска.

Домой Динка не торопилась, Лени там не было, а слоняться без дела и скучать без него ей было тяжко. Кроме того, Динка сердилась на мать за ее несерьезное отношение к “жениховству” Лени и к ней самой.

“Подумаешь! У всех свадьбы как свадьбы, а я в кои-то веки сделалась невестой, и никто даже не ахнул!” - обидчиво думала она.

Лес кончался. Дорога шла мимо железнодорожной насыпи, по другой стороне тянулись затейливые ограды, за ними богатые дачи.

По дорожкам гуляли дачники. Их спокойные, довольные лица, чинная походка и выступающие впереди благовоспитанные дети вызывали у Динки неудержимое желание взбудоражить, переполошить всю эту праздногуляющую публику… Что, если вдруг, пустив во весь опор лошадь и перегнувшись на всем скаку в их сторону, дико закричать:

“Пожар! Горим!..”

Или еще лучше:

“Спасайтесь! Быки! Племенные быки!!”

Но Динка подавила в себе это желание и, вспомнив про мороженое, крупной рысью проехала мимо. Впереди уже виднелась станция и рядом с ней заколоченная досками сторожевая будка. Выбрав за будкой тенистое местечко, Динка соскочила с лошади и, замотав вокруг пня поводья, поднялась по тропинке на перрон.

К дачному вокзалу только что подошел поезд. Динка любила смотреть, как, встречаясь, люди радуются друг другу, как, торопясь и волнуясь, они что-то рассказывают, прерывая себя шумными восклицаниями.

Перрон заполнили дачники… Среди них Динка вдруг увидела тяжелую, словно выдолбленную из дерева, фигуру местного блюстителя порядка - полицейского. Она часто видела его и раньше, когда встречала маму. Низко кланяясь известным дачевладельцам и собственноручно усаживая их в экипажи, он нередко пинком ноги выбрасывал с вокзала нищего и грубо орал на деревенских баб: “Куда лезешь, немытая рожа?”

Фамилия его была Петров.

Сейчас, стоя в отдалении и внимательно оглядывая каждого своими заплывшими от жира глазками, он как будто выискивал кого-то в толпе приезжих.

“Вот-вот набросится на какого-нибудь нищего”, - с беспокойством подумала Динка, но Петров вдруг выразил на своем одутловатом лице легкую улыбку и чуть приметно кивнул какому-то господину в чесучовом костюме с переброшенным через плечо клетчатым пледом. С виду это был просто дачник. Подойдя ближе к Петрову, он шепнул ему несколько слов, после которых Петров с особым усердием уставился глазами на один из передних вагонов. Проследив его взгляд, Динка чуть не вскрикнула от неожиданности и удивления… С площадки вагона не спеша сходил пожилой человек в темных очках и железнодорожной форме, в руках он держал туго набитую кожаную сумку, из которой выглядывал ломоть хлеба… Динка сразу вспомнила, как однажды Леня сказал: “Если этот человек приедет без меня, ты его сразу узнаешь, он будет в темных очках и железнодорожной форме”.

Динка невольно подалась вперед: сомнения быть не могло, это был именно тот приезжий, о котором говорил Леня…

Глаза Динки быстро определили положение. Конечно, это за ним, за приезжим железнодорожником, охотится сейчас Петров. А кто такой этот подозрительный дачник? Почему он перемигнулся с Петровым? Не шпик ли это? Что делать?..

В голове заметались самые чудовищные планы: броситься на Петрова, сбить с ног “дачника”, загородить собой приезжего, дать ему уйти… И вдруг она вспомнила: Прима! Только бы успеть… Улыбаясь дрожащими губами и помахав рукой отошедшему поезду, Динка нырнула в кучку приезжих и, потянув за рукав железнодорожника, быстро прошептала:

- За вами следят… Идите к будке, там моя лошадь… она знает дорогу… Скачите налево… - И, видя, что темные очки с сомнением меряют ее тонкую фигурку, она тихо добавила: - Я Арсеньева… и, отвернувшись, еще раз весело помахала исчезающим вдали последним вагонам.

Когда она оглянулась, железнодорожника уже не было на перроне: скрываясь за приезжими, он быстро шел к будке.

“Скорей… Скорей…” - мысленно подгоняла его Динка. По сердце ее вдруг екнуло и упало… В нескольких шагах от железнодорожника, небрежно помахивая пледом, шел тот самый “дачник”. Сзади мягкой, кошачьей походкой, придерживая рукой большую, бьющую его по ногам шашку, следовал Петров. Динка бросилась вперед…

- Дядечка! - отчаянно и весело вскрикнула она, обхватывая обеими руками чесучовый костюм “дачника”. - Здравствуйте, дядечка!

“Дачник” испуганно подпрыгнул и оглянулся.

- В чем дело? - растерянно пробормотал он, силясь оторвать от себя девочку.

Но она смотрела на него сияющими глазами и, крепко вцепившись в полы чесучового сюртука, весело повторяла:

- Вы не узнали меня, дядя Мотя? А я вас узнала! Я сразу узнала! А вон моя мама! - Она со смехом тащила его назад и, путаясь в словах, радостно восклицала: - Здравствуйте, здравствуйте, тетя Мотя! Пойдемте к моей маме!..

Удивленная публика, обходя их стороной, добродушно посмеивалась.

- Тетя Мотя! Дядя Мотя! - путаясь, выкрикивала Динка, не давая “дачнику” оглянуться и бросая быстрые взгляды на будку, за которой исчезла фигура железнодорожника.

- Тетя Мотя! Дядечка!..

- Петров! - отчаянно заорал шпик, сжимая, как клещами, тонкие руки девочки. - Уберите от меня эту сумасшедшую!

- Позвольте, позвольте, барышня… - затоптался возле них подбежавший Петров.

Но до слуха Динки уже донесся знакомый ритм галопа.

- Я обозналась… - жалобно сказала она, освобождая свои онемевшие руки и поднося их ко рту. На распухших запястьях в глубоко вдавленных ямках темнели синяки. - Я обозналась…

Но ее никто не слушал.

Сбежав вниз по тропинке, Петров и шпик уже стояли на проезжей дороге, беспокойно рыская глазами по сторонам.

Динка подула на руки и, сморгнув выступившие на глаза слезы, не торопясь пошла к буфету, но Петров, запыхавшись, догнал ее.

- Одну минуточку, барышня… Получилось маленькое недоразуменье-с… - вкрадчиво сказал он. - Вот вы сейчас около поезда беседовали с одним человеком… Приезжим, так сказать…

- Я ни с кем не беседовала, - прервала его Динка.

Шпик, поднимаясь по тропинке, подозрительно прислушивался к ее словам, видимо не решаясь подойти ближе.

- Беседовали-с… вот здесь, около поезда, - настойчиво повторил Петров. - Может, конечно, это был ваш знакомый или родственник, а иначе неудобно такой приличной барышне беседовать с посторонними людьми…

Он склонил голову набок и выжидающе смотрел на девочку.

Динка наморщила лоб.

- Какой-то человек спрашивал, где Рубижовка… Ну, я и сказала ему… - припомнила она.

- Вот-вот… Значит, Рубижовка… - оглядываясь на своего партнера, заторопился Петров. - А что он еще спрашивал?

- Больше ничего.

Динка решительно направилась к буфету.

- Петров! Не теряйте времени! Бричку! - раздраженно крикнул шпик.

- Сию секунду!

Оба побежали к выходу.

Через минуту бричка, громыхая колесами, отъезжала от станции. Подпрыгивая на ухабах, она мчалась в противоположную сторону от хутора…

Когда спины седоков исчезли за поворотом, Динка пошла домой. Она шла не спеша и часто оглядываясь по сторонам. Над дачным поселком уже сгущались сумерки. Где-то далеко, словно на самом краю неба, прокатился рокочущий гром. В душном воздухе стояла гнетущая тишина. Дачники торопливо закрывали окна. Внезапно наступила полная тьма… Динка сняла сандалии и, ощупывая босыми ногами проезжие колеи, осторожно вошла в лес… Гроза застала ее на полдороге. Яркая, колючая молния прорезала верхушки деревьев, налетевший порыв ветра с воем пронесся по кустам, близкий удар грома с силой расколол землю. За первыми каплями дождя хлынул освежающий ливень. Динка заткнула за пояс мокрые косы и, шлепая по лужам, побежала…

Лес рушился, все вокруг трещало и падало, молния колючей проволокой заплетала небо. Белая матроска девочки то исчезала в густой темноте, то светлым пятнышком мелькала между деревьями, бесшумно двигаясь к теплому огоньку хутора.

На аллее стояла встревоженная Мышка.

Динка схватила ее за руку.

- Где он?

- Здесь, здесь… И Прима… Бежим скорей!

Сестры бросились в дом.

Глава пятьдесят первая. ГЛАЗ ДРУГА ЗОРОК, УХО ЧУТКО…

Может быть, все это случилось бы иначе, если бы Динка видела, что из толпы людей, стоящих у перрона, за ней внимательно и тревожно наблюдают четыре глаза.

- Гляди, гляди… Это она… Горчица…

- Встречает когой-то, - шептал Ухо, дергая за полу товарища. - Вишь, трется около железнодорожника. Знакомый, что ли, какой?

- Не… Тут что-то другое. Вон отошла, а тот побег… Быстро пошел. А Петров за ним… - шныряя в толпе черными, как угольки, глазами, быстро определил положение Цыган.

- Ага! За дичью кинулись. А это кто, с одеялкой через руку? Гляди, перемигнулся с Петровым. Ишь гад, легавый! - топчась рядом, волновался Ухо. - Эй, слышь! Тут что-то неспроста! Гляди на Горчицу, гляди! Куда это она полетела? Летит, как птица, и руки растопырила!

Мальчики осторожно продвинулись ближе. Со сходней до их слуха донесся веселый крик Динки: “Дядечка! Дядечка!..”

Черные глаза Цыгана сузились.

- Эй, стой! Какой же он ей дядечка? Послушаем, что дальше будет! Ишь ты! Тетя, дядя! Да она им дорогу загораживает! Ишь вцепилась в шпика!

- Стой, Цыган! Ведь они ее толкают, сволочи! Пошли, Цыган, пошли на выручку, что ли! - чуть не плача, тащил товарища Ухо.

- А я говорю, стой! Она знает, что делает! Она того, железнодорожника, спасает - понятно тебе? Мы ей все дело спортить можем!

- Вон отцепилась, руку трет. Да я этой сволочи всю морду разобью! Пошли, Цыган!

Цыган сверкнул на товарища глазами и больно сжал его локоть.

- А я говорю, ни с места! Вишь, потеряли они след, Петров за ней бежит, спрашивает чего-то! Вон она рукой на Рубижовку машет! Понятно тебе? У ней, брат, смекалка что хошь сработает! Ну куда бы мы тут вдрапались? Может, догнать ее, спросить иль не надо?

Советуясь меж собой, мальчики потеряли в толпе Динку, они видели только, как Петров и шпик “с одеялкой” сели в бричку и что есть силы погнали направо, к деревне Рубижовке.

- А того она влево, на хутор послала, понял теперь? Видать, секретный человек… - объяснял товарищу Жук.

Сильный порыв ветра и гром загнали их под крышу станции.

- Ну, теперь где же она? Ведь гроза, молния… Неужели через лес побежала? - жалобным голосом спрашивал Ухо.

- Чего побежала? Она верхом ездит, на лошади быстро… - обходя вместе с товарищем помещение вокзала и заглядывая во все уголки, говорил Жук.

Гроза разбушевалась вовсю. Перрон опустел, на станции тоже было пустынно.

- Переждем дождь да и пойдем домой, - сказал Цыган.

- А она как? - спросил опять Ухо.

- Да что она! Сделала свое представление да и домой! Ишь ты! Придумала ведь! “Дядечка, тетечка”! Мотя, что ли? Как она его окрестила? - расхохотался Жук.

Ухо, бледно-зеленый от пережитого волнения, вяло улыбнулся.

- Думаешь, легко ей было? Небось все поджилки дрожали. Девчонка все же…

Цыган вдруг посмотрел в окно и дернул товарища. Сквозь стекло, между сбегающими ручьями воды, мелькнули две бегущие через пути фигуры. В одной, накрытой с головой мокрым пледом, мальчики узнали шпика; в другой, со звякающей шашкой на боку, - Петрова.

- Сюда бегут. А ну, Ухо, приткнись к уголку, послушай, об чем они будут говорить, а я приметный, я сокроюсь, - быстро сказал Цыган.

Ухо мгновенно уселся в угол скамьи, опустил на руку голову и, выпятив нижнюю губу, притворился крепко спящим.

Шпик, чертыхаясь, встряхивал мокрый плед, не обращая. внимания на спящего мальчишку.

- Черт знает что! Да если б не эта девчонка, то мы уже сейчас держали бы в руках драгоценный материал. Слушай, Петров! Видно, эта гроза на всю ночь. Сейчас уже двенадцатый час… Чтобы завтра чуть свет ты был у меня с бричкой! Дорогу на хутор знаешь?

- Не бывал, ваше благородие! Ну, найдем, это за паном Песковским. Так, незначительный хуторишко, почти что в лесу. Найдем, не извольте беспокоиться! Там, ваше благородие, у них сосед есть, у господ Арсеньевых, значит. Так сегодня у меня был Матюшкин, подал жалобу, что этот сосед, Ефим Бессмертный, скрывает у себя солдата, а тот солдат на селе народ против войны получал. Так что, может, и солдата там прихватим! - вкрадчиво говорил Петров. - Матюшкин, он, ваше благородие, отблагодарит…

- Ну-ну! Там посмотрим! Во всяком случае, этому субъекту некуда было деться, кроме хутора. И вообще, по моим сведениям, госпожа Арсеньева только что приехала из Самары, где ее муж отбывает наказание в крепости. Обыск может дать блестящие результаты. Только смотри, Петров, чтобы чуть свет бричка была готова!

Сыщик надел на голову свой плед, Петров, угодливо подправляя бахрому пледа, уступил ему дорогу. Когда они оба вышли. Ухо протер глаза и кинулся искать Цыгана.

Выслушав его сбивчивый рассказ, Цыган разулся, взял в руки ботинки и, поглядев на темное небо с разрезающей его надвое молнией, просто сказал:

- Ну, я на хутор, а ты домой. Если что, будьте наготове с Пузырем. Погоди! - Он огляделся вокруг, расстегнул куртку и потрогал оттопыривающийся карман.

- Не промокнет? - озабоченно спросил Ухо.

- Нет, он в кобуре, - ответил Цыган.

- Ты думаешь, пригодится? - испуганным шепотом спросил Ухо. До сих пор он знал, что Цыган носит револьвер для форса, но сейчас дело предстояло необычное, в него была замешана Горчица, а ради этой девчонки Цыган на многое пойдет.

- Как думаешь? - снова тревожно зашептал Ухо. - Пригодится?

- Кто знает… - важно ответил Цыган.

- Цыган, слышь? Бери меня с собой, ведь вдвоем все сподручнее. Может, обождать их в лесу да и цокнуть обоих, а?

- Да следовало б гадов… - задумчиво сказал Цыган, но тут же строго добавил: - Ну, это не нам решать, кого куда… Иди домой, Ухо, а я побегу!

Дождь хлестал по голове и по плечам. Огни в поселке были погашены, по колеям дороги мчались глубокие, бурные ручьи, наверху гудели и путались провода, из леса доносился гул и треск, как будто там ломали деревья. Мальчики бросились в разные стороны: Ухо напрямик через поле. Цыган в лес.

На хуторе никто не спал. Двери в доме были плотно закрыты, окна завешены. На столе горела лампа, а вокруг стола сидели взрослые с озабоченными, серьезными лицами. Выслушав рассказ Динки, вдоволь посмеялись, и, похвалив ее за находчивость, Марина вдруг сказала:

- А все-таки, Ефим, надо подкормить Приму овсом и на всякий случай запрячь ее в бричку. Я, конечно, не думаю, что Петров и этот шпик решатся прийти сюда, но безопаснее для нашего приезжего сегодня же уехать в город.

Ефим, который сидел одетый в плащ из брезента, так как только что собирался бежать на розыски Динки, покачал головой.

- А я так думаю, что лучше ему переждать, потому как Петрова я знаю: уж он, мабуть, по всем станциям дал знать…

Железнодорожник, повесив на спинку стула куртку, с удовольствием пил чай, прикусывая маленькими кусочками сахар. Очков на нем уже не было, и светло-голубые глаза его с удивлением и благодарностью разглядывали Динку.

- Да… Вот так и скажу вашей Лине: хорошая дочка у вас, товарищ Лина, просто, можно сказать, головокружительная девица, - повторял он, время от времени прихлебывая чай. На общую тревогу он реагировал спокойными словами: - Вы тут своих фараонов лучше знаете, так что решайте сами. А я как рекрут: куда надо, туда и поеду!

Солдат, спустившийся с чердака по случаю грозы, смотрел на дело серьезно.

- Собрались мы все тут, и неприятность хозяйке может быть из-за нас большая. Я нашего пристава знаю, он пройдоха большой руки, а за последнее время появился еще и шпик тут. Это, прямо сказать, недаром. Так что мое мнение, что надо ехать. Вот рассветет, и давай, Ефим, отвези товарища на Пущу-Водицу и меня заодно, освободим нашу хозяюшку…

- Дело не во мне, конечно; до сих пор на хуторе было спокойно, - говорила Марина, - но у нас полный чемодан запрещенных брошюр. А теперь еще шрифт, который привез товарищ.

Динка, уже переодетая в сухое платье, сонно моргала ресницами, но, желая слышать окончательное решение взрослых, не уходила спать.

- Да, - протянул Ефим, вставая, - пойду запрягу Приму на всякий случай…

Глава пятьдесят вторая. ЧУДЕСА В РЕШЕТЕ

Но Ефим не успел еще выйти, как Нерон грозно заворчал и вылез из-под стола. Все насторожились. Марина молча подала приезжему куртку и указала на окно.

- В случае чего… там лошадь, уезжайте, - быстрым шепотом сказала она и, поглядев на солдата, гордо выпрямилась. - Ну, а вас, Ничипор Иванович, мы и тут спрячем!

Нерон еще раз заворчал и, подняв уши, вильнул хвостом. На террасе послышалось шлепанье босых ног, и кто-то быстро застучал в дверь.

- Откройте! Это я, Цыган!

Динка сорвалась со стула и, опередив Ефима, широко распахнула дверь.

- Жук! - ахнула она, втягивая в комнату запыхавшегося от быстрого бега, мокрого до нитки товарища.

- Обыск у вас… чуть свет… Собирайте что надо, я отвезу к нам в лес… И людей давайте. Лучшего места нет. Запрягай Приму, дядя Ефим, - выговорив все это залпом, Жук отозвал в сторону Динку. - Ручаешься за этих людей? - на всякий случай спросил он. - Наше место тайное, разглашать его нельзя, сама знаешь…

- Успокойся, Жук, и расскажи, в чем дело, - попросила Марина. - Мышка, налей ему горячего чаю!

- Какой тут чай! - с укором сказал жук и быстро-быстро, волнуясь и жестикулируя, рассказал все, что слышал от Уха. - Вот я и предлагаю: собирайте все и давайте людей. Пусть дядько Ефим поедет с нами. Он с Примой назад вернется, а люди ваши пока у нас перебудут, а там будет видно! - закончил он.

- Мама! Скорей! Это самое лучшее, я же тебе рассказывала! Мышка! Собирай всё! Ефим, запрягай Приму!

- Да, если так, то это лучший выход. Мышка! Помоги мне! - решилась Марина, поспешно выдвигая ящики и складывая в чемодан книги, брошюры Ленина, привезенные из Самары газеты и новые листовки.

- А куда же ехать-то? - спросил Ефим и, не дождавшись ответа, вышел запрягать Приму.

Через полчаса все было готово. Запряженная Прима лениво жевала овес. Дождь перестал, буря начинала утихать, но на небе еще блистали зигзаги молнии. Солдат с чувством пожал руку Марины.

- Не забуду я вашей доброй души, - сказал он, залезая с помощью Цыгана в бричку; рядом сел железнодорожник, поставив в ногах Маринин чемодан, Цыган примостился спереди, Ефим, недоуменно покачивая головой, влез на облучок.

- Куда хоть ехать-то? - спросил Ефим, собирая вожжи.

- Ехать к хате Якова, в лес, понимаешь? Ну, туда, где скрипка играет! - быстро пояснила ему Динка.

Ефим остолбенело уставился на нее и уронил вожжи.

- Ты что, шутки шутишь? Куда это к мертвяку ехать? Ну? - зашипел он на Динку.

- Живо, живо! Светает! - торопил Жук.

- Мама! Скажи сама Ефиму! Он ничего не понимает! - взмолилась Динка.

Марина подошла к бричке:

- Ефим! Эти ребята живут в хате Якова, музыканта, и на скрипке играет его сын Иоська! Поезжайте спокойно.

Ефим покрутил головой и тронул лошадь.

- Если встретим легавых, я соскочу и буду стрелять, а вы мчитесь без останову! В лесу около хаты прокукуйте три раза, там мои хлопцы! - объяснил Цыган сидящим в бричке. И чтобы увериться, что его поняли, Цыган быстро спросил: - Понятно, что я сказал?

Солдат кивнул головой.

- Понятно-то понятно, только это не в наших правилах - одного на дороге бросать, а другим тикать!

Железнодорожник усмехнулся.

- Ты бы сам так сделал? - спросил он.

Цыган молчал.

- Ну вот, то-то и оно, - просто закончил железнодорожник.

Бурная ночь кончилась. На дороге блестели лужи. Прима шла с трудом: тяжелая бричка глубоко погружалась в размытые колеи и со скрипом вытаскивала колеса. Прима напрягала все силы. Ефим слез и, проваливаясь в ямы, шел рядом с бричкой. Цыган с тревогой смотрел вперед. Когда свернули в знакомый лес, Цыган вдруг засмеялся коротким счастливым смехом, и черные, как черешни, глаза его в утреннем свете глядели на сидящих перед ним взрослых людей с неподдельной детской радостью.

- Тут нас уже не догнать! Сюда дороги никому нет! - Он тронул за плечо Ефима: - Ты, дядя Ефим, плохого не думай! Убили Якова и убили! Это особ статья! А на скрипке наш Иоська играл! Он и тебе сыграет, если хочешь!

Ефим покрутил головой.

- Со скрипкой - это ладно. Кто играл, тот пусть и играет, это дело не мое, а вот куда я людей везу, если там вся хата как решето? Ну?

Цыган снова засмеялся.

- А вот я вам и покажу чудеса в решете! - сказал он.

Дорога в лесу, поросшая травой, была легче, и Прима пошла рысью. Ехали долго. Ефим молча встряхивал вожжами и с опаской поглядывал по сторонам.

“Вот так и с Марьяной мы тогда ехали, и сам я, своими ушами, скрипку слышал, - мрачно думал Ефим. Теперь уж он не доверял и Цыгану. - Чистый черт, только рогов не хватает. И крученый такой же. И откуда его Динка знает? Сама-то девка шальная, она и с самим чертом подружится. А Марина, тоже доверилась ей… Ну куда я людей везу?”

Когда меж деревьями забелела хата Якова, Ефим потихоньку перекрестился.

На перекрестке Цыган остановил лошадь и, спрыгнув с брички, легонько свистнул. На свист из оврага выглянула мальчишеская голова, и, хватаясь за кустарник, вылез Пузырь. Склонив набок голову и оглядев одним глазом приезжих, он широко улыбнулся и, одернув курточку, вежливо сказал:

- Здрасте вам!

Появление Пузыря ободрило Ефима.

- И ты здесь, силач? - спросил он, слезая с брички.

- Мы все здесь! - ответил Пузырь и вопросительно посмотрел на Цыгана.

- Веди! - коротко ответил Цыган и, указав на солдата, который с помощью Ефима выбирался из брички, добавил: - Снеси вот солдата. Только аккуратно, не поскользнись!

Пузырь сгреб солдата в мокрой шинели и потащил его в овраг.

Ефим, оглянувшись на лошадь, пошел за солдатом. Цыган помог железнодорожнику. В овраге Ефим вдруг заупрямился.

- Это куда же вы нас тащите? - строго спросил он. - Тут, окромя старого колодца, никакого жилья нет!

- Да ты что, дядька Ефим, мужик или баба? Сказано - иди за мной, ну и иди! - дерзко ответил ему Цыган, спускаясь в колодец.

- Позвольте-ка, я первый, - сказал железнодорожник, но Ефим не дозволил и, чертыхаясь, полез за Цыганом.

- Эй, Пузырь! Солдата вдвоем спустим! Поставь его пока! - крикнул из глубины колодца Цыган.

В глаза неожиданно ударил яркий свет. Дверь была раскрыта, на пороге, с любопытством оглядывая приезжих, стоял Иоська.

Ради гостей Ухо успел принарядить своего любимца в новый матросский костюмчик, и Иоська, со своими мягкими, расчесанными кудрями, такой ласковый и домашний, произвел на Ефима большее впечатление, чем внезапно открывшееся перед ним просторное и теплое жилье.

- Иоська! Сыночек! - охнул Ефим и, подхватив мальчика, сел на табурет. - Марьяна б моя тебя видела! Ведь она дура баба… Ох и дура баба! - гладя дрожащей рукой кудри мальчика и заглядывая ему в глаза, растерянно повторял Ефим.

Иоська, прижавшись к его коленям, доверчиво смотрел ласковыми синими глазами.

Тем временем Пузырь вместе с Цыганом осторожно спустили солдата.

- Здрасте! Здрасте! - вежливо и радостно здоровались с гостями ребята.

- А ну, стелите на стол скатерку! Варево есть? Давай, Ухо, тарелки! Располагайтесь, гости, кто как хочет! Сымайте мокрую одежу, вон на кровати целая гора сухого. Подай, Ухо! А вот умывальник, кто хочет руки обмыть! - весело командовал Жук.

Чувствовалось, что он гордится приехавшими к нему людьми и хочет показать им все в лучшем виде. Мальчишки засуетились, забегали.

Иоська вытащил новое полотенце и, стоя около умывальника, держал его наготове.

Железнодорожник снял мокрую куртку, спокойно выбрал из кучи одежи теплую рубаху и, присев на кровать, развел руками.

- Экая благодать! Надо бы лучше, да нельзя! Ну и молодцы ребята! Много я на свете видел, а такого не видал!

Солдат огляделся, снял шинель, вымыл руки и, присев к столу, вытащил расческу.

- Ну, Ефим, - сказал он, - вот это житье! А как и что тут, пожалуй, сразу не разберешься!

- Что и говорить! - крякнул Ефим. - У меня зараз в голове як в той пивной бочке!.. Однако хорошо тут сидеть, только я пойду! Надо до дому добираться, там одни женщины остались, не было б беды какой!

- Поезжайте, дядя Ефим! Там уж, верно, эти гады наехали! - забеспокоился и Цыган. - Эй, Ухо! Дай-ка мешок с мукой, что мы вчера купили! Снеси на бричку! А вы, дядько Ефим, если спросят, где были, так скажите: по муку ездил! Понятно?

- Все понятно. Только что же вы муку свою отдадите, голова ты садовая! - с улыбкой сказал Ефим, идя к двери.

- Ничего, у нас еще есть! Мы с голоду не пропадем!

- Ну, прощевайте, коли так! - пожимая всем руки, сказал Ефим и, остановившись на пороге, добавил: - А там, как Марина Леонидовна решит насчет вас, так и сделаем!

- Ничего! Передайте, Ефим, спасибо ей! Да поезжайте скорей. Может, правда, там что неладно! - забеспокоился железнодорожник, поглядывая на внесенный в комнату чемодан Марины.

Солдат привстал:

- Низкий поклон от солдата передай, Ефим.

Цыган вышел, уложил в бричку мешок. Ефим взял вожжи и подмигнул на хату Якова.

- Ну, верно ты сказал, хлопец! Чудеса в решете, да и только! - Он похлопал Цыгана по плечу. - А как звать-то тебя добрым людям? То ты Цыган, то Жук! А?

- Я - Жук! - сказал вдруг мальчуган и засмеялся: - Я был Цыган, а теперь Жук! Так и зови меня!

- Чудеса! - повторил Ефим и, тряхнув вожжами, легонько свистнул. - А ну, Прима, вперед! Вперед, как твоя хозяйка тебе велит!..

Цыган, стоя на дороге, глядел вслед умчавшейся бричке и думал о Динке. Кто знает, как она там? Уж он, Жук, не дал бы ее в обиду, но ему поручены люди, их тоже не оставишь сейчас…

Глава пятьдесят третья. НОЧНАЯ ТРЕВОГА

Как только бричка выехала со двора, Динка накинула платок и, шлепая босиком по лужам, выбежала на пригорок. Буря утихла, на небе расползались синие тучи, изредка их прорезала косая молния и слышался отдаленный гром. Падали крупные капли дождя, а когда порыв ветра шевелил ветки деревьев, Динку обдавало с головы до ног брызгающим фонтаном воды. Она стояла у изгороди и затаив дыхание следила за серой тенью медленно ползущей по дороге брички, слушала жалобный скрип колес, проваливающихся в глубокие колеи, и с тревогой оглядывалась на широкий выезд из экономии.

“Скорей бы, скорей… Только бы проехать экономию. Там с горки. Бедная Прима… Везде глина и песок…”

Динка видела, как от брички отделилась высокая тень: это Ефим шел рядом, держа в руках вожжи.

“Скорей… скорей… Прима, голубушка, крепись! Только бы не встретились около экономии…” - мысленно подгоняла Динка. Минуты тянулись томительно медленно. Вот еще скрип, скрип… Еще несколько поворотов колес. Динке кажется, что она видит на губах Примы белую пену и горячий пар, поднимающийся от ее спины.

Наконец, проваливаясь то в одну сторону, то в другую, бричка вылезла на гору, экономия осталась в стороне. Ефим сел на облучок. Колеса заскользили, скрип стал чаще и легче. Динка побежала домой. На террасе ее встретила взволнованная Мышка.

- Мама не отдала шрифт, - шепнула она, хватая сестру за руку.

- Как? - ахнула Динка. - Это же самое главное…

Она влетела в комнату:

- Мама! Что ты сделала? Ты не отдала шрифт! А они уже уехали!..

- Мама, дай шрифт! Может быть, Динка еще догонит! - умоляюще сказала Мышка.

Марина, разыскивая что-то в шкафу, быстро обернулась.

- Да вы что, с ума сошли обе, что ли? Вы ведете себя так, как будто у нас в первый раз в жизни обыск! Надо хоть немного владеть собой. Когда вы были маленькие, так достаточно сказать “обыск”, как сразу садились на кроватках и никаких хлопот. А что это вы подняли сейчас? - обвязывая веревочкой длинную жестяную коробку из-под леденцов, сердито напала на дочерей Марина.

- Но шрифт… Дай шрифт, мама… Они же сейчас приедут! - простонала Мышка.

- Я знаю, что я делаю. Этот шрифт я никому не доверю. Потому что если сейчас их встретят на дороге, то пострадаю только я из-за своего чемодана, а если у них найдут шрифт, то пострадает приезжий, начнется расследование. Понятно вам это или нет? - Марина сдвинула на край стола коробку, туго обвязанную веревкой, и кивнула Динке: - Вот, неси! Зарой под картошкой. Осторожно, коробка очень тяжелая! Иди по лужам, чтоб не было следов, и посчитай ряды. А ты. Мышка, следи за дорогой.

Динка, согнувшись и обхватив обеими руками свою тяжелую ношу, пошла на огород. Мышка побежала к дороге.

Вернувшись, они увидели, что в комнате уже полный порядок и мать, сидя на корточках, затирает мокрые следы.

- Шестой ряд от края, - шепнула ей Динка. - Там лужа, не беспокойся.

- Разденься и ложись в кровать. Мокрое платье повесь на веревку около террасы. Проверьте еще хорошенько в комнате Лени! Дина, ты посмотри у себя под матрацем, ты часто берешь что-нибудь у Лени и кладешь под матрац! - озабоченно сказала Марина, оглядывая комнату. - Хорошенько затрите мокрые следы. И ложитесь спать. Приготовьте каждая платье.

Мышка и Динка, подчиняясь ее спокойным распоряжениям, еще раз проверили каждый угол и, раздевшись, юркнули в сухие постели. Мокрые косы Динка туго завязала платком, как будто мыла вечером голову. Марина надела утренний халатик и тоже легла. Через минуту Динка тронула ее за руку и зашептала:

- Мама! Марьяна ничего не знает. Что, если она проснется и прибежит? Она спросит, где Ефим.

- Ефим поехал на станцию встречать моего брата… ну, и заедет на базар. Ничего, Марьяна сметливая. Ложись, - сказала Марина и посмотрела на часы. - Светает… Сейчас Марьяна встанет доить коров и, увидев, что нет Ефима, прибежит сюда. Хорошо, если б она успела раньше обыска, - прошептала Марина.

Динка снова вскочила:

- Мамочка! Я пробегу, скажу ей, я осторожно, на дороге уже все видно.

Марина дала ей платок.

- Ну, беги. Только скорей назад! Надо, чтобы нас застали спящими.

Динка сбросила все сухое, сняла с веревки промокшую насквозь синюю юбку и, пригнувшись, побежала в хату Ефима. Марьяну она встретила на полдороге. Объяснив ей наскоро, как она должна себя вести и где Ефим, Динка побежала обратно.

- Все хорошо, мамочка! - сказала она, укладываясь в постель. - Марьяна не придет и охать не будет.

Все затихло. Марина утомленно закрыла глаза. Мышка после резкого замечания матери взяла себя в руки, но глаза ее все еще беспокойно перебегали с предмета на предмет. Она знала, что малейшая неосторожность грозит матери арестом, тем более что она только что приехала от папы… Динка, освободив одно ухо, чутко прислушивалась ко всякому звуку, доносившемуся сквозь шум веток и дождя. Светало. Сквозь занавеску в комнату просачивался мутный свет и падал на просохший крашеный пол, на опустевшую этажерку, где между учебниками стоял старенький глобус.

Внезапно Динка подняла голову.

- Едут… - тихо шепнула она.

- Может, это Ефим возвратился? - предположила шепотом Мышка.

- Нет… Чужой скрип колес… Две лошади… - быстро определила Динка.

- Спите, - повелительно шепнула Марина.

Глава пятьдесят четвертая. ОПОГАНЕННОЕ ГНЕЗДО

Нерон зарычал и с неистовым лаем бросился к двери.

- Дина, убери собаку!

К крыльцу подъехал крытый возок, запряженный парой рослых лошадей. Из нею, кряхтя и придерживая шашку, выбрался Петров, за ним высокий сутулый человек с клеенчатой папкой и клетчатым пледом на плечах. На пороге появилась Марина, поправляя пышные волосы и с удивлением глядя на ранних гостей.

- В чем дело? - холодно спросила она.

- Госпожа Арсеньева? - вежливо осведомился сыщик и, сделав короткий поклон, пояснил: - Я имею предписание произвести у вас обыск и задержать приезжего железнодорожника. Петров! Осмотрите надворные постройки, чтоб ни один человек отсюда не вышел!

- Есть, ваше благородие! - угодливо козырнул Петров и, придерживая шашку, сбежал с крыльца.

- Прошу, госпожа Арсеньева! - открывая дверь и пропуская вперед Марину, поклонился сыщик. - Это ваша столовая?

- Да. Но я не совсем понимаю, что вам нужно в моем доме? - сухо спросила Марина.

- Это вы сейчас поймете! Прошу всех проживающих и прибывших в ваш дом вызвать сюда! - бросая на стол папку и оглядывая комнату, заявил сыщик.

- В данный момент здесь только две мои дочери и я. Дочери мои спят. Вы позволили себе явиться чуть свет, собственной персоной и без понятых. Я буду жаловаться! - возмутилась Марина.

- Это ваше право. Я имею экстренное задание. Мне известно, что у вас скрывается прибывший вчера железнодорожник, имеющий при себе секретные материалы!

- Повторяю: здесь только две мои дочери. Я не знаю, какие вы имеете сведения о прибывшем железнодорожнике, мне, по крайней мере, ничего об этом не известно!

- Хорошо. Мы сейчас это выясним. Попросите…

- Что случилось, мама? - выходя из своей комнаты, спросила Мышка.

Из двери Динки вдруг с грозным рычаньем выскочил Нерон.

- Уберите собаку! Сейчас же уберите собаку! - загораживаясь стулом, закричал сыщик.

- Нерон! На место! - крикнула, появляясь на пороге, Динка. - На место, живо!

- Выгоните его во двор! - завизжал сыщик.

- Но, господин жандарм, он сожрет там пристава! - невозмутимо ответила Динка, держа собаку за ошейник.

- Ну так привяжите его! - все еще размахивая перед собой стулом, кричал перепуганный сыщик. - Ни шагу дальше террасы! - заорал он, видя, что Динка собирается выйти.

- Прошу вас вести себя прилично. Вы, кажется, полагаете, что моя младшая дочь и есть тот переодетый железнодорожник, которого вы собираетесь задержать в моем доме! - язвительно сказала Марина.

- Я не обязан высказывать вам свои предположения, госпожа Арсеньева! Но ваша младшая дочь сейчас пояснит вам… Пожалуйте сюда, барышня! Будьте любезны сказать мне, о чем вы беседовали на перроне с приезжим железнодорожником?

- Ты беседовала с железнодорожником? - удивленно спросила Марина, обращаясь к дочери.

Динка пожала плечами.

- Я даже не заметила, железнодорожник он или нет… Просто какой-то человек спросил у меня, где Рубижовка.

- Так, так… А что вы делали потом? Что вы делали, когда мы с Петровым направились по следу этого железнодорожника? Отвечайте, барышня! - постукивая пальцами по столу и пытливо глядя на Динку, строго допрашивал сыщик.

- Что я делала потом? - Динка посмотрела на него широко раскрытыми глазами и вдруг, словно что-то вспомнив, весело расхохоталась: - Да я же с вами была! Ну конечно, с вами! Неужели вы не помните? Я еще приняла вас за своего дядю!

- Позвольте, позвольте, барышня! Не считайте нас дурачками! Вы действительно кричали: “Дядечка! Здравствуйте, дядечка!” Но с какой целью это было сделано?

- Но я же вам сказала, что я обозналась… Потому что мы ждем в гости дядю.

- Мы действительно ждем моего брата, - вмешалась Марина. - Но я не понимаю, Дина, как могла ты так ошибиться? Что же общего у этого господина с твоим дядей? - раздраженно сказала она, обращаясь к дочери. - Твой дядя никогда не служил в полиции…

- Но, мамочка, ты говорила, что дядя всегда носит с собой плед, а этот господин жандарм так замаскировался под нашего дядю, что тоже нес плед… - оправдываясь, сказала Динка.

- Ну, если вы были с пледом, тогда понятно, что моя дочь могла ошибиться, - спокойно заметила Марина. - Да еще в толпе, возможно… Но к чему весь этот допрос? Если вы предполагаете, что этот приезжий прячется в моем доме, то ищите и увольте нас от лишних разговоров, - выпрямившись и глядя на сыщика сверху вниз, величественно бросила Марина.

На террасе снова залаял Нерон, и в дверь боком протиснулся Петров.

- Очень злая собачка у вас, очень вредная собачка, я извиняюсь, - залепетал он, заискивающе глядя на Марину и кладя на кончик стола перед сыщиком окурок козьей ножки, скрученной из газетной бумаги.

- Все осмотрено, ваше благородие. В сарае нет лошадки и нет брички. Я ихний выезд и ихнюю лошадку хорошо знаю, так вот, извольте видеть, на месте их не оказалось. А на чердаке обнаружен сей окурок, именуемый козьей ножкой, - подобострастно пояснил он, касаясь плеча сыщика своей толстой, лоснящейся физиономией. - Я так думаю, ваше благородие, что в семействе госпожи Арсеньевой козьи ножки, тем более с махоркой, курить некому. - Он наклонился еще ниже и, многозначительно подняв бровь, добавил: - Так что, может быть, солдат…

- А! Солдат! - вдруг закричала Динка. - Наконец-то вы надумались искать его! Ты же ничего не знаешь, мамочка, а здесь просто исчезают люди, а потом их находят убитыми! Сначала Якова-музыканта, потом студента в ирпенском лесу, а теперь пропал солдат! А полиция даже не почешется, бегает за каким-то железнодорожником и ничего не видит перед своим носом!

- Дина, Дина! Веди себя прилично! Какое нам дело до этого солдата? - резко прикрикнула на дочь Марина.

Петров с раскрытым ртом уставился на обеих. Сыщик хлопнул ладонью по раскрытой папке.

- Вы мне мешаете, барышня! Петров, займитесь обыском! Обойти все комнаты и осмотреть все самым тщательным образом! Разрешите продолжать допрос.

Сыщик обернулся к безмолвной, словно застывшей в брезгливом созерцании Мышке:

- Ваше имя-отчество, барышня?

- Анжелика Александровна Арсеньева, - спокойно, безжизненным голосом ответила Мышка, глядя куда-то мимо головы сыщика. Ей было противно все: и шмыгающая по комнатам фигура Петрова, и рассевшийся на стуле сыщик. Тошнотная муть подступала к горлу, но лицо Мышки выражало только глубокое равнодушие и брезгливость.

- Что вы скажете относительно прибывшего к вам вчера железнодорожника? - спросил сыщик.

- Я его не видела, - сказала Мышка.

- Вы были дома и не видели?

- Да, я была дома и не видела!

- Так, так… А что вы скажете насчет родственника, которого вы ждали?

- Ничего. Мы ждали и ждем, - безразлично ответила Мышка.

- Очень хорошо. Тут ваша сестрица говорила, так сказать, о пропаже солдата. Вы что-нибудь слышали об этом?

- Нет. Я работаю в госпитале и отдаю все свое внимание раненым солдатам, так что мне некогда интересоваться историей с пропавшим солдатом. Это дело полиции, - так же безразлично ответила Мышка.

- Похвально, похвально. А скажите, пожалуйста, что, Ефим Бессмертный, ваш сосед, часто возит вас на станцию?

- Почти всегда. Отвозит и встречает, - кратко ответила Мышка.

- Очень хорошо. Но сегодня вы дома. Так скажите, пожалуйста, кого же повез сегодня Ефим? Прибавим к этому: так рано и в такую погоду.

- Здравствуйте! - насмешливо сказала Динка. - Вы застали нас еще спящими, а теперь спрашиваете, кого повез Ефим? Ну кого он повез, если мы все дома!

- Я думаю, что мама послала Ефима встречать первый утренний поезд! - сказала Мышка. - А может, что-нибудь купить…

- Госпожа Арсеньева! Я прошу вас совершенно определенно ответить на мой вопрос: куда и зачем вы послали Ефима Бессмертного на вашей бричке, учитывая ранний час и погоду?

Чуткое ухо Динки уже давно уловило знакомый скрип колес, но она выждала момент, когда бричка приблизилась к крыльцу, и с криком: “Да вот он сам!” - мгновенно выскочили на террасу.

- Ефим! Вы встречали утренний поезд?

Петров схватил ее под локоть и втащил в комнату. Сыщик стукнул кулаком по столу.

- Я просил никого не выходить из помещения! - заорал он. - Я в последний раз предупреждаю вас, госпожа Арсеньева, что ваша младшая дочь ведет себя непозволительно и дерзко! Примите меры!

- А я попрошу вас сократить ваши вопросы, они лишены всякого смысла. И если вы пришли делать обыск, то делайте ваше дело и оставьте нас в покое! - решительно сказала Марина.

Ефим, стуча сапогами и отряхиваясь, на глазах Петрова вытащил из брички мешок с мукой и понес его в комнату.

- Здрасте, - сказал он, снимая шапку и сбрасывая мешок у двери. - Вот только муки достал. И коло поезда был…

Марина быстро обернулась к нему, но сыщик резко предупредил:

- Никаких вопросов. Вопросы буду задавать я!

- А мени все единственно, - сказал Ефим, останавливаясь у двери и скручивая козью ножку.

- Вы Ефим Бессмертный? - спросил сыщик.

- Он самый. Дозвольте закурить? - спросил Ефим, зажигая спичку.

Сыщик кивнул головой.

- Скажите, пожалуйста, Ефим, куда вас посылали в такую погоду?

- Да вот же по ихнего дядю… - припоминая слова выскочившей навстречу Динки, сказал Ефим. - Но погода действительно скаженна… Я ж казав: кто там поиде в таку грозу? Ни, поезжай да поезжай по нашего дядю.

- Послушайте! - подскочил сыщик. - Оставьте в покое этого “дядю”! Я спрашиваю: куда вы ездили?

- Это наконец возмутительно! - вмешалась Марина. - Он же совершенно точно сказал вам, что он ездил к поезду встречать моего брата, да еще я просила его что-нибудь купить! Так чего же вы хотите от человека?

Ефим развел руками.

- А что я зараз куплю? На базаре одна баба и та в город с мукой тащилась, так я только муки и купил! И вот сдача с ваших денег, пожалуйста! - как ни в чем не бывало пояснил Ефим, вытаскивая из кармана пригоршню монет и выкладывая их на стол.

Сыщик, теряя терпенье, захлопнул папку.

- Мы еще поговорим с вами, Бессмертный, без свидетелей! - пригрозил он.

- Это можно, - затягиваясь дымом, согласился Ефим.

На террасе прошлепали босые ноги, и Марьяна в подоткнутой юбке с кринкой молока в руках остановилась на пороге.

- Здравствуйте, - смущенно поздоровалась она, ставя на стол кринку с молоком. - А я бачу, гость приехал, ну, думаю, треба гостям молочка тепленького отнести!..

- Кто такая? - отрывисто спросил сыщик. - Откуда молоко? Где живешь?

- Да не лякайтесь вы, то моя жинка, зовут Марьяной, а хвамилия у нас с нею, известно, одинаковая! - усмехнулся Ефим.

- Ну что ж! Это очень хорошо. А скажи-ка, Марьяна, давно в твоей хате проживает солдат Ничипор? - прищурившись, спросил сыщик.

- Как это проживает? - поднял брови Ефим.

- Я спрашиваю не вас, а вашу жинку. Отвечайте, Марьяна! - прикрикнул сыщик.

Марьяна в замешательстве глядела на мужа.

- Это за якого ж солдата речь, Ефим? - нерешительно спросила она.

- А вот за того, что пропал. Ну конечно, они как полиция разыскивают человека, ну, значит, и спрашивают, не бачил ли его кто.

- Я спрашиваю: сколько времени этот солдат жил в вашей хате и где он сейчас?

Марьяна махнула рукой.

- Я за это дело ничего не знаю. В нашей хате он не был, и зараз его немае!

- Петров! - крикнул сыщик. - Останьтесь здесь! А ну-ка, Ефим, пройдем в вашу хату! Нет-нет, Марьяна нам не нужна, пусть посидит здесь!

- Ну, а я ж не хозяйка, может, вы захочете того солдата в курятнике искать, потому как там гнезда, где куры несутся, и опять же квочки с цыплятами. Нет уж, нехай и жинка идет! Вона сама свое хозяйство знает!

- Ну хорошо, хорошо! Пусть идет! Может, вдвоем вы будете сговорчивей!

- А конечно, что сговорчивей! Ведь так и в евангелии говорится, что муж и жена - одна сатана! - бубнил Ефим.

- В евангелии этого нет. И вы будьте поосторожней, Ефим Бессмертный: за решетку попасть мужику легко, а выбраться оттуда трудно, - запугивал сыщик, идя по аллее рядом с Ефимом и Марьяной.

Обыск продолжался часа три. Сыщик и Петров перерыли на хуторе все вещи, перелистали все книги. Сыщик придрался к старенькому глобусу, на котором всю обширную площадь, занимаемую Россией, Динка обвела красным карандашом.

- Зачем вы это сделали? - спросил сыщик.

- Из патриотических чувств, - ответила Динка.

Пришлось уехать ни с чем.

Проводив неожиданных “гостей”, Арсеньевы молча сидели за столом в разгромленной комнате, среди сваленных на пол вещей и книг. Оживленная тем, что все кончилось благополучно, Марьяна, разливая по чашкам молоко, без умолку рассказывала, как сыщик лазил в ее скрыню и на сеновал искать солдата.

- А Ефим ще подначивал его: ищите, каже, ищите, бо пропал человек, як сгинул! Ой, смех!..

Но смеха не было, Арсеньевы сидели перед налитыми доверху чашками, не прикасаясь к еде. Ефим понимал их тяжелое состояние.

- А ну приберись маленько, Марьяна, - шепнул он жене и начал рассказывать, как боялся везти в лес солдата и приезжего железнодорожника и какие чудеса увидел он в старой корчме. Рассказывая, он то и дело повторял: - Достойные хлопцы, нема чего сказать! А этот черный - так что-то особенное! Я спрашиваю: “Как же зовут, тебя, хлопче? То ты прозываешься Цыган, то Жук, га?” А он так усмехнулся, да и каже: “Я - Жук, я теперь Жук!”

На этих словах Динка подняла голову и улыбнулась, а Марина недовольно сказала:

- Надо узнать его настоящее имя, зачем давать человеку какие-то клички!

Мышка молчала. Худенькое личико ее заострилось, с губ не сходило брезгливое выражение. Неожиданно во время рассказа Ефима она уронила голову на стол и разрыдалась.

- Я не могу тут жить, мама! Они опоганили наш хутор! Все, все здесь опоганили! Уедем в город, мама! - по-детски всхлипывая, повторяла она.

- Хорошо, Мышка! Мы уедем, уедем, успокойся! Надо только подумать, как переправить в город приезжего товарища и солдата, - утешала ее мать.

- А чего там думать! У них место хорошее, пускай день-два посидят, а там я их через Пущу-Водицу отвезу в город! Вот и все дела! А плакать, Анджилка, из-за кажного поганого человека тоже нельзя, голубка моя! Мало ли их на свете? А ты так понимай: поганых двое, а хороших втрое! Вот тебе и вся арифметика! - уговаривал Ефим, как всегда путая имя Мышки и называя ее то Анджилкой, то Анжелинкой.

Прощаясь, он строго посмотрел на свою Марьяну и поднял вверх корявый палец:

- А ты, жинка моя Марьяна, помни: где что увидела, услышала у нас в доме або я говорил - молчи! Завсегда и везде молчи, як в рот воды набрала! И что я про корчму рассказывал, и какой красавчик Иоська, и кто в лесу на скрипке играет - молчи!

- Та чи я сумасшедшая? - всплеснула руками Марьяна. - Або я лютый ворог самой себе?

- Ну вот и молчи. Пойдем, надо людям отдых дать.

Когда они ушли, Марина открыла все окна. Освеженная дождем зелень грелась на ярком утреннем солнце, издавая свежий запах влажной травы и листьев. Земля отдыхала, жадно впитывая обильно пролившиеся капли дождя.

- Динка! - сказала Марина, глубоко вдыхая душистый воздух. - Сбегай за коробкой! А ты, Мышка, надень галоши и нарви в ореховой аллее каких-нибудь цветов!

Отослав девочек, Марина принялась за уборку.

Брезгливо вытирая стул, на котором сидел сыщик, она думала о том, что с этого дня неприкосновенность хутора нарушена, и как только приедет Леня, надо немедленно переезжать в город…

Когда девочки вернулись, в комнатах уже было чисто и ничто не напоминало о посещении полиции.

- Ах, какие свежие цветы! Смотрите, в чашечках еще дрожат капли! - сказала Марина, принимая от Мышки букет желтых болотных ирисов и по-осеннему блеклых васильков.

Глава пятьдесят пятая. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ЛЕТА…

Через два дня Ефим отвез в город приезжего железнодорожника и солдата.

Перед их отъездом Марина долго думала, где устроить Ничипора Ивановича. Везти его на свою городскую квартиру было опасно, и она решила временно устроить его на явочной квартире вместе с железнодорожником, но Жук решительно запротестовал:

- Солдат теперь наш, он будет жить с нами. Кое в чем поможет нашей старухе, будет шить сапоги, хозяйство у нас общее, прокормимся!

Солдат ничего не имел против этого решения, и Ефиму пришлось отвозить его на квартиру Жука.

- Там у них все так прилично, куда там! - рассказывал дома Ефим. - Две комнатки с кухонькой, живут без квартирантов, чисто живут. Старуха ихняя, мать Конрада, видно, соскучилась за лето по своим хлопцам, все об Иоське спрашивала, чего долго не привозят. Ну и меня, конечным делом, накормила, напоила, Ничипору тоже обрадовалась. “Живите, говорит, живите! Мне сынок плохого человека не пришлет”. Это она Жука, значит, сынком называет, а Иоську внучком. Да, сдружились наши хлопцы с солдатом. Иоська так от него ни на шаг не отходит, а как узнал, что солдат может сапожничать, так и совсем прилип. “Я, говорит, дядя Ничипор, помогать тебе буду, я папе помогал”. Ну и, конечно, вцепился, чтобы столик отцовский взяли. Низенький такой столик, негодящий, весь ножом изрезанный. - Ефим развел руками и мягко улыбнулся: - Ничего не сделаешь, отцовская память. Перевез я и этот столик…

- А портрет Катри? - быстро спросила Динка.

- Ну, это в первую очередь. Сам Жук в бричку принес. И на городской квартире повесили, над этим сапожным столиком. Солдат хлопотал. Он, бедняга, видно, тоже семью почувствовал… И вот, скажем, железнодорожник. Образованный человек, прямо можно определить, не чета Ничипору Ивановичу, и уважали его ребята, и со всеми он за руку попрощался, а вот поди ж ты, к солдату больше привыкли…

- Ну что ж! Ничипор многое может им дать, он человек понимающий. Значит, все устроилось к лучшему! - сказала Марина.

Мышка подняла на нее умоляющие глаза.

- Значит, теперь мы можем уехать отсюда, мама? - нетерпеливо спросила она.

- Да, я думаю, тоже надо переезжать! - согласилась Марина.

Но Динка вдруг запротестовала:

- Нет, нет! Я никуда не поеду, мама! Я останусь здесь до приезда Лени! Вы уезжайте, а я останусь!

Сестры поссорились.

- Ты прекрасно знаешь, что одну тебя никто не оставит! Ты просто делаешь мне назло! Видишь, что я ни на что не могу смотреть без отвращения, и упрямишься! - со слезами говорила Мышка.

- Подумаешь, два каких-то сморчка полицейских! Да чтобы из-за них возненавидеть весь наш хутор, сад! Ты просто нервная барышня! - кричала Динка.

- Оставь ее, - тихо сказала Мышке Марина. - Скоро приедет Леня, при нем она не будет упрямиться. Оставь сейчас!

Мышка затосковала. Приезжая из госпиталя, она отказывалась даже рвать цветы для комнаты Алины.

- Я чувствую себя оплеванной, мама! Это такое унижение, когда чужие люди роются в твоих любимых вещах, в твоей постели… Я здесь перестала чувствовать себя человеком!

- Ну оставайся ночевать на городской квартире, - предлагала ей мать.

- Нет, я не брошу тебя и Динку. Об этом не может быть и речи! Уедем вместе!

После госпиталя Мышка забегала на городскую квартиру. От Васи давно не было писем. Однажды пришли сразу два письма от Почтового Голубя. Он описывал страшные картины боя, разрушения и смерти…

“Я не боюсь умереть, я солдат и должен быть готов ко всему, но если бы моя воля, я никогда не родился бы, я не убийца, но руки мои в крови…” Каждое письмо кончалось горячей мольбой прислать ему одно слово, хоть одно слово, с которым ему будет легче жить и умирать. Адреса в обоих письмах снова не было. Вместо адреса, как прежде, было нарисовано сердце, пронзенное стрелой и истекающее кровью.

- Ну что с ним делать, мама? Куда я напишу? Господи! Вот еще мученье! Ведь убьют его, а я буду мучиться всю жизнь!

- Несчастный Голубь! - бушевала Динка. - Ну что он за дурачок? Я просто делаюсь больной от его писем!

Она хватала листок и, надписав на конверте крупными буквами: ДЕЙСТВУЮЩАЯ АРМИЯ, МИШЕ ЖНРОНКИНУ, опускала письмо в ящик. Письма Почтового Голубя расстраивали всех. Марина, держа их в руках, рассматривала с лупой штемпель.

- Попробуй писать по всем направлениям, где сейчас особенно упорные бои, - безнадежно говорила она Динке.

Каждому хотелось хоть что-то сделать для несчастного Голубя, умоляющего о последнем слове, о последнем прощании.

Марина заезжала даже к матери Миши Жиронкина, но, узнав, что та ни разу не получала от сына ни одного письма, не стала ей ничего рассказывать, тем более что мать холодно сказала:

- Не пишет он нам! Что поделаешь, неблагодарный сын! Уж кажется, ни в чем ему отчим не отказывал, и такую мать, как я, поискать надо!..

- Да, надо поискать… - согласилась Марина.

На другой день, после отъезда солдата и железнодорожника, на хутор пришел Жук. Марина разговаривала с ним, как со взрослым, она серьезно и тепло благодарила его, и Жук, потеряв весь свой форс беспризорного мальчишки, держался со скромным достоинством и во всяком деле предлагал свои услуги. Уходя, он вызвал Динку в ореховую аллею. Они говорили шепотом, долго и горячо.

- Этого нельзя делать, ты подведешь Ефима! Они отомстят Ефиму, - убеждала товарища Динка.

- А чего же мы сидели здесь все лето? - гневно щуря глаза, твердил Жук и бил себя кулаком в грудь. - У меня душа горит! Понимаешь ты это?

- Я понимаю, у меня она тоже горит! Но только не это, мы уже не дети. Жук!

- Все равно, я должен отомстить и отомщу! - грозился Жук.

- Хорошо. Но знай, это против моей воли! Я не разрешаю тебе этого, и ты знаешь почему, - изо всех сил возражала Динка.

- Боишься? За Ефима боишься? А Иоськиного отца забыла? А студента, зарубленного в лесу?

- Я ничего не забыла и не забуду, Жук! - Динка положила руку на плечо товарища и, наклонившись, тихо прошептала: - Сделаем другое…

Жук оживился, два раза даже тихонько фыркнул в кулак и, слушая Динку, согласно кивал головой. Разговор их шел отрывистым шепотом, недоговоренными фразами.

- Иоську беречь как зеницу ока… Пузырь пусть не отходит от него… Револьверы возьми, проверь, не заржавели ли… Приму привяжу у околицы…

- Револьверы в порядке… Солдат нам все оружие перечистил… - Жук приблизил к Динке свое лицо с жарко горевшими глазами. - Когда?..

- Завтра… в полночь, - чуть слышно ответила Динка, и они расстались.

Глава пятьдесят шестая. РОВНО В ПОЛНОЧЬ

В ночном небе, как ветки гигантского дерева, шевелятся разорванные тучи, меж ними падающими искрами вспыхивают редкие звезды. Земля затихла, спит натруженное за день село.

В вишневых поредевших садах притаились белые хаты, за хатами желтеет коротко остриженное, убранное поле, за полем черной громадой встает лес. На просохшей за день проселочной дороге неровные, крепко выбитые колеи кружат по селу мимо покосившихся перелазов, мимо покрытых почерневшей соломой бедняцких хат, мимо тесовых ворот с железными засовами и высоких крылечек богатеев. У самой околицы на краю хозяйского поля с убранной пшеницей высится железная крыша над крепко сбитой семистенной хатой братьев Матюшкиных. Обнесенная крашеным зеленым забором с острыми кольями, она словно напоказ выставила на улицу три окна, задернутые белыми занавесками. В просторном дворе засыпанные зерном амбары, доверху забитые свежим сеном сараи и конюшни. Богатое хозяйство у Матюшкиных; в коровнике сонно жуют коровы. Заперев на засов широкие ворота, сами хозяева, Семен и Федор, каждый вечер обходят свой двор; сторожит его батрак Прошка, укладываясь на рваном армяке в хозяйском коровнике. По другой стороне улицы, напротив Матюшкиных, растет дом нового богатея - прежнего приказчика пана, Павлухи. Сквозь черноту ночи, словно девушка, в первый раз вышедшая на свидание, стыдливо выглядывает луна и, прячась за тучами, снова погружает во мрак спящее село…

Прошумит ночной ветерок, гавкнет спросонья привязанная собака, и снова тихо. В окнах хаты Матюшкиных, сквозь тканые занавеси, колеблется тонкий огонек зажженной в углу лампадки. Из старинной серебряной иконы, обложенной голубыми и белыми камушками, выглядывает строгий лик святителя. Желтый огонек, плавающий в масле, бросает отсвет на крашеные лавки, покрытый домашней скатертью стол, развешанные по бокам иконы, вышитые рушники с кружевами на концах. На хозяйской постели, под шелковым лоскутным одеялом, выставив рыжую бороду и открыв рот, сладко храпит Семен Матюшкин. Рядом в каморе, опасаясь мух, так же смачно всхрапывает во сне его брат Федор. На полу в коридоре, подостлав рядно и уткнувшись лицом в подушку, спит взятая из милости сирота, шестнадцатилетняя батрачка Матюшкиных, красавица Лушка. Съежившись на своей подстилке и тоненько всхлипывая, в который раз видит она во сне схороненную на деревенском погосте свою мамоньку. А в соседнем - покое, не чета ей, нежится на перинах взятая с богатым приданым жена Федора Марья; много добра отвалил за нее Матюшкиным бывший приказчик пана. А на чьих слезах нажито ее приданое, об этом Марья и не думает; спокойно дышит она, примешивая свой тонкий присвист к могучему храпу братьев…

В тишине покоя мирно отстукивают ночные часы-ходики. Бьет полночь… Замерло село… Только где-то на дороге, как неотвратимая беда, медленно движутся к околице, то прижимаясь к земле, то пропадая за кустами, черные тени… Из-под низко опущенных капюшонов не видно человеческих лиц; неслышно ступая и распыляясь в темноте, словно плывут по воздуху пять черных призраков… Около дома Матюшкиных они на одно мгновенье сбиваются в кучу и, пригнувшись к земле, разбегаются в разные стороны…

Луна прячется за тучи. Но что это? В черноте ночи под окном Федора Матюшкина неслышно вырастает белый саван покойника, тонкий костлявый палец стучит по стеклу… Три стука… еще… Сонно поднимается с постели хозяин и, отодвинув занавеску, приникает к окну… Белое известковое лицо, провалившиеся, обведенные черным глазницы глядят на него из савана покойника. Страшный глухой голос вещает из мрака могилы:

- Убийца… Убийца… Пробил твой час!

Скалится голый череп на оцепеневшего от ужаса Федора, и тихий, жалобный стон скрипки доносится до его ушей… Вот он растет, он душит и настигает нечистую совесть. Истошный вопль вырывается из груди Федора… И в тот же миг все смолкает… Всполошенные воплем, вскакивают домочадцы.

- Там… Яшка… Яшка… - разрывая на груди рубаху и падая на колени, вопит Федор.

С ужасом приникают к окошку его жена и брат Семен.

По дороге медленно удаляется и словно проваливается во тьме белый саван, жалобно стонет и обрывается под смычком знакомый напев. И только черные тени, словно выпущенные на волю дикие зверьки, бешено мчатся напрямки через поле…

Впереди их. раздувая ноздри, стелется галопом разгоряченный скакун… Пригнувшись к его гриве, седок крепко держит маленькую, согнувшуюся фигурку с прижатой к груди скрипкой…

Все глуше доносятся из села истошные вопли. Словно спохватившись, вслед беглецам гремят запоздалые выстрелы… В окнах всполошенного села зажигаются огоньки. Мертвенно-бледная луна освещает пустую глинистую дорогу…

На опушке леса седок останавливает лошадь, бережно передает подоспевшим беглецам своего спутника и скачет дальше… Около хутора тоненькая, быстрая фигурка прыгает на землю и скрывается в саду… Долго плещется она около родника, стирая с лица расплывающиеся краски. Потом осторожно влезает в окно и бросается на узкую, девичью кровать. Тихо-тихо в доме, но неспокойное сердце бешено колотится… К рассвету на небе редеют тучи, освобожденная луна тускло освещает рассыпавшиеся на подушке косы…

Глава пятьдесят седьмая. ПРОЩАЙ, ДЕТСТВО!

Динка просыпается поздно. В саду слышится голос Марины, она о чем-то разговаривает с Мышкой. Динка бросает на кровать первую попавшуюся раскрытую книгу и, схватив полотенце, мчится к пруду… Там она долго трет мылом лицо, смотрится в круглое зеркальце и, ежась от холодной воды, возвращается с веткой калины.

- Ты вчера долго читала, Дина? - спрашивает ее Марина.

- Да, мамочка, - потягиваясь, говорит Динка; щеки ее лоснятся, точно смазанные маслом, глаза блестят. Она жадно пьет молоко, посыпает сахаром хлеб. Но сердце ее неспокойно.

…Они пройдут прямо через лес на Пущу-Водицу… В лесу их никто не мог догнать… В Пуще-Водице наймут лошадь, так было договорено… Но что, если они не успели уйти и остались ночевать в корчме? И что, если, придя в себя, Матюшкины соберут людей и бросятся к хате Якова… Но хаты ведь уже нет. Жук говорил, что они завалили крышу; так посоветовал солдат, чтоб никто не поселился в хате. Мало ли бродит теперь на дорогах бездомных людей…

Солдат велел подпилить столбы и обрушить крышу. Он сказал, что потолок над подвалом железный и что сверху он утрамбован землей…

Но что-то делается сейчас в селе? И что, если Жук не увел ребят…

Динка осторожно выбирается из-за стола, тихим свистом подзывает Приму.

- Я немножко покатаюсь, мамочка! - говорит она, не глядя на Мышку.

Мышка тоже не смотрит на сестру, она удивляется ее легкомыслию и равнодушию.

“Неужели, зная, как мне тяжело здесь, Динка может спокойно кататься?” - горько думает Мышка.

Но Динка не катается. Она стрелой несется в лес, туда, к хате Якова… Тревога ее растет. Воображение рисует страшную картину окруженной в лесу хаты, разъяренных Матюшкиных с топорами, вилами…

Спешившись на опушке, Динка тщательно осматривает дорогу, ищет следы помятой травы; чуткое ухо ее ловит каждый звук… Но нельзя тратить время… Может быть, Матюшкины ехали на лошадях? Но дорога поросла травой, и трава не примята…

- Вперед, Прима, вперед!..

Лесная тишь успокаивает, но тревога не унимается, хотя уже ясно, что здесь не было людей… Но они могут еще прийти… Ушел или не ушел Жук? Ах, если б они были уже в городе или хотя бы на Пуще-Водице… Если ушли, то, конечно, уже в городе…

- Вперед, Прима, вперед!..

Вот наконец и развилка. Здесь особенно видна наступающая осень: на деревьях пожелтели листья, покраснели ягоды рябины.

Но где же хата Якова? Словно большой бурый гриб, прикрыла ее ржавая крыша; здесь уже не видно ни крылечка, ни выбитых стекол окон, только кое-где валяются сломанные рамы… Нет хаты…

Динка медленно спускается в овраг. Здесь где-то должна быть дверь, но ее тоже придавили дырявые листы железа. На дне оврага журчит ручей, в нем кружатся опавшие листья.

- Ку-ку! Ку-ку! - кричит Динка и, склонив набок голову, прислушивается.

Но лес молчит. И никто не откликается на ее голос.

“Ушли…” - думает Динка, но на сердце у нее делается одиноко и пусто. Она подходит к срубу старого колодца. На стенках его плотно сдвинуты доски, внизу блестит темная вода.

Чуткий слух Динки улавливает за срубом какое-то движение. Она раздвигает ветки и видит большого ежа. Пофыркивая, он ест из жестяной тарелки прокисшее молоко. Еж поворачивает свой черный нос, подбеленный молоком, и доверчиво смотрит на Динку черными бусинками глаз.

“Это еж. Может быть, Иоська кормил его…” - думает Динка, и сердце ее растапливается от нежности.

- Ку-ку! Ку-ку! - тихо зовет она в последний раз и, держа за повод Приму, выходит на дорогу.

“Теперь можно ехать в город! Здесь уже никого нет”.

- Мы едем! Едем! - кричит она матери, подъезжая к крыльцу.

Но ни Марина, ни Мышка не откликаются на ее слова, они слушают Марьяну.

- Ой, матынько моя! Чего только творится на билом свите! Га? Люды кажут, Матюшкины як с ума сошли! - всплескивая руками, взволнованно рассказывает Марьяна. Она только что вернулась с рынка, на ней праздничный герсет и новая хустка. - Зараз треба бигты на село! Там весь народ. Матюшкины заказалы крестный ход, и с батюшкой. Будут свою хату святить. Жинка их звала баб лапшу готовить, будут нищих кормить, а бабы не идут, боятся. Кажут, упокойник Яшка под самые окна подходил. Ще як крикне: “Убийца! Убийца!” - так Хведор и упал посередь хаты… А тут Яков як застогне, да як заграе на скрипке…

- Черт знает что! - пожала плечами Марина. - Кто это тебе наговорил такую чепуху, Марьяна?

Динка спрыгнула с лошади и, пряча пылающее лицо в ее гриве, весело откликнулась:

- Конечно, чепуха! - Потом, овладев собой и бросив уздечку, живо сказала: - А может, у этого Матюшкина заговорила совесть и ему привиделся Яков?

- Да боже сохрани! Яка у него совесть? Боны с братом живыми людей в землю закопают! А сегодня весь базар об них балакает! И батюшку они заказали, с иконами, с хоругвями! Тож не малые гроши стоит! - опять оживилась Марьяна.

Мышка, бледная, зажимая обеими руками уши, подошла к Динке:

- Я не могу больше слышать все эти гадости! Мы сегодня же уедем в город!

Динка порывисто обняла сестру:

- Да-да, Мышенька! Сегодня, сейчас же! Не сердись на меня!..

Динка побежала прощаться к Федорке. Подруги долго стояли обнявшись. Федорка плакала.

- Мало и виделись мы этим летом. Может, приедешь ко мне хоть на свадьбу, только не знаю, когда она будет. Хата у Дмитро плохая, совсем в землю осела, а идти к моему батько в примаки он не хочет. А теперь вот еще за солдатом скучает, хоть Ефим и говорил, что солдат в городе, - оглянувшись, понизило голос Федорка и вдруг, лукаво блеснув глазами, крепко сжала Динкину руку. - Ой, а ты ничего не чула, что у Матюшкиных стряслось? Ни? Так слухай. Утром ихний батрак Прошка до моего Дмитро забегал. Его на станцию за попом спосылали. Каже, Яков-упокойник до Матюшкиных приходил этой ночью…

- Яков? А Прошка сам видел? - живо спросила Динка.

- Да нет, он спал. Только слышит, вдруг кричит его хозяин дурным голосом. Он вскакнул, а тут вроде застонал кто-то, да так тоненько, жалостно, и сразу задрожала земля, не иначе кони Ильи-пророка подхватились на небо, И сразу хозяйва забегали, закричали, он тоже побег в хату, а Федор сидит на полу, волосы на нем колом стоят, рубаха порвана, и Семен, босой, стоит рядом, трясется, как Иуда. “Яшка, каже, Яшка под окно подходил. Убийцы вы, говорит… Смерть наша, братушка, пробила…” А Марья, женка его, побелела вся да и говорит: “Беги, Прошка, за попом…” А сама схватила под образом сулею со святой водой и давай обоих братьев поливать. Ой, смех! А собака ихняя на огороде была привязана - боялся Федор, как бы люди у него картошку не покрали, - дак она как почала выть… Воет и воет… Все село на ноги поднялось! Невже ты ничего не чула? - удивилась Федорка.

- Да говорила что-то Марьяна… - пожав плечами, ответила Динка.

Смутное чувство своей вины перед разбуженным селом охватило ее. Что она сделала? Люди и так суеверны… Не дай бог, об этом когда-нибудь узнает мама…

- А что говорят на селе? - быстро спросила она.

Федорка сделала презрительную гримаску.

- А что им говорить? Никто того Яшку не бачил, а так думают, что померещился он Матюшкиным, потому как ночь была темная, а в темную ночь завсегда совесть ворочается, або страх, як той зверь гложет, хотя бы даже у самого что ни на есть убийцы, - убежденно сказала Федорка.

Простившись с подругой, Динка обежала свой сад, бросила в пруд засохший и забытый на скамейке венок. Постояла в ореховой аллее, долго гладила своего Нерона и шептала ему на ухо ласковые слова, целовала умную морду Примы и, вытерев ее мягкой гривой набежавшие слезы, пошла собираться.

К вечеру Арсеньевы уехали.

До станции они шли пешком. Лес был окутан сиреневой дымкой. Нехотя отрываясь от веток, кружились желтые и красные листья.

Марина шла быстрым, легким шагом; она думала о предстоящих ей в городе делах, о кружковых занятиях с рабочими и о заработке, о котором надо было срочно хлопотать.

Мышка, подняв вверх порозовевшее лицо, смотрела на сплетающиеся над дорогой ветки и глубоко вдыхала свежий лесной воздух.

- Здесь очищается душа, - тихо сказала она, встретившись со взглядом сестры.

Динка, все еще переживая разлуку с Примой и Нероном, молчала. “Знают ли собаки и лошади, что люди тоже страдают, расставаясь с ними? - горько думала она. - Чувствуют ли они. как мне больно оставлять их на долгую зиму?”

Потом Динка снова вспомнила ночное спящее село и вопли Матюшкина. Но ей было уже не смешно и не весело. С опаской поглядывая на мать, она думала: “Что, если б мама знала… Но пусть это будет последнее-распоследнее озорство в моей жизни… Ведь я уже не девчонка. На будущий год я приеду сюда уже совсем взрослым, серьезным человеком… Я стану такой скучной, что мне даже не придут в голову всякие глупости.

Динка глубоко вздохнула и с сожалением оглянулась назад… Ей показалось, что между красными, желтыми кустами, в рыжем сосняке и между зелеными елками, мелькает ее выгоревшая матроска… Прощай, прощай, детство! В поезде мысли Динки полетели вперед, на городскую квартиру, в их двор, где можно нечаянно встретить своего друга - Хохолка… “Нечаянно… Теперь уже только нечаянно”, - думала она, нетерпеливо считая пролетавшие мимо дачные станции.

Утром Ефим вынес на телегу вещи, запер двери и окна. Марьяна позвала Нерона:

- Ходим, Нерончик, ходим! Нема уже кого сторожить тут! Теперь твоя хозяйка не скоро приедет. Будем вместе зиму страдать!

Нерон, опустив голову и часто оглядываясь, нехотя пошел за Марьяной. Хутор опустел.

Файл из библиотеки OCR Альдебаран: http://aldebaran.com.ru/



Страница сформирована за 1.02 сек
SQL запросов: 169