Глава сорок восьмая. КУЛАКИ ЗЛОБСТВУЮТ
Ефим пришел только поздно вечером.
- Где это вы пропадаете, Ефим? - спросила, поздоровавшись, Марина.
- Да пришлось на село сходить. Просят люди, ничего не поделаешь, - скручивая цигарку, сказал Ефим.
- А что же там такое? - заинтересовалась Марина.
Ефим помял в пальцах тугую цигарку.
- Да злобятся кулаки, нет от них спокоя. И всё из-за этих панских коров. Вчера забежал ко мне Дмитро. “Идите, дядько Ефим, солдата выручать”. А тут у них такое дело получилось. Выгнала Ульянка корову пастись за околицу. Ну, пасет вдоль дороги, а Матюшкин Федор послал батрака Прошку. “Займи, говорит, Ульянкину корову, она в мой огород лазила”. Ну, Прошка за корову, а Ульянка подняла крик. Сбежались бабы. И солдат тут, Ничипор Иванович, как раз у Горпины дижку чинил. Схватил он свои костыли и пошкандыбал на этот крик. А Матюшкин уже ворота открыл, чтоб Ульянкину корову, значит, в свой двор завести. Ну, Прошка ведет, а бабы отымают. Вмешался тут и солдат, отогнал Прошку костылем. Бабы за корову да бежать, а Матюшкин - на солдата. Ну конечно, человек безногий, а тут на помощь Федору и брат Семен прибежал. Втащили они этого солдата к себе во двор и давай его костить: ты, говорят, такой-сякой, дезертир, у нас, говорят, свидетели есть, как ты новобранцев против войны подучал, ты, говорят, против царя и отечества агитацию ведешь, мы на тебя в полицию донесем… Ну и пошло слово за слово. Солдат, конечно, не сробел да на них: “Ваше, говорит, поганое племя напрочь истреблять нужно!” Да батрака Прошку начал стыдить. Ну, заперли они его в сарай, а бабы - ко мне. И Дмитро прибежал. Ничипор-то у Дмитра в хате живет, и дружатся они очень. Ну, пришлось собрать кой-кого из мужиков; бабы тоже набегли. А Матюшкины заперли ворота, и конец! “Мы, говорят, вашего солдата зараз в полицию предоставим”. А Семен уже и лошадь запряг. Ну ладно. Отошли мы с мужиками и бабам велели разойтись. А как только посадили они солдата на бричку да открыли ворота, мы - во двор. Обкружили тую бричку, отбили солдата. А Матюшкины мимо нас да в полицию! Вот и думай, куда теперь солдата девать. К Дмитро нельзя, потому Матюшкины знают, где солдат квартирует. В селе тоже оставить нельзя. Ну, взял я его пока в свою хату, но у меня тоже небезопасно. И так бросить нельзя… Ведь полиция заберег, Матюшкины сунут кому надо гроши, вот и пропал солдат, загонят в тюрьму, да еще изобьют калеку…
Ефим глубоко затянулся и покачал головой.
- У меня Марьяна голосит: ты, говорит, из-за чужих людей и сам пропадешь. А мне совесть не дозволяет бросить человека в беде. Вот и думай, как быть…
- Думать-то нечего, - сказала Марина. - Давайте его к нам, а потом сообразим что-нибудь. Ведите сейчас, Ефим, вечером никто не увидит. Мы его накормим - и на чердак спать. К нам полиция не придет!
- Конечно, Ефим, пусть он перебудет у нас! - сказал и Леня. - На чердаке сено, мы ему туда отнесем одеяло и подушку, только чтоб курил осторожно.
- Ну, это он знает! Это, конечно, хорошо бы, а то у меня небезопасно, - заторопился Ефим.
- Ведите, ведите! - еще раз повторила Марина.
Ефим ушел.
- Завтра мы с Леней уедем в город, а этот солдат пусть сидит на чердаке, чтоб его никто не видел. Там светло, дверь открыта. Динка отнесет ему утром еду, - озабоченно сказала Марина.
- Ох, мама! Скоро уже осень, мы все уедем, а как Ефим останется? Его Павлуха так ненавидит, Марьяна не зря беспокоится, - сказала Мышка.
- У Ефима ружье есть, и потом пан пригрозил Павлухе… - начала Динка
- Ну, пан пригрозил да уехал! - отозвался Леня.
- Я думаю, нам тоже перед отъездом придется принять какие-то меры. А что, Дмитро не может поселиться у Ефима хотя бы на зиму? - спросила Марина.
- Нет, мама! Дмитро ведь осенью будет свадьбу справлять: они с Федоркой друг на друге женятся! - сообщила Динка.
- Друг на друге! - засмеялась Марина. - Ну ладно! Вон Ефим ведет уже этого солдата. Как его зовут?
- Ничипор Иванович, - шепотом подсказал Леня.
- Ну вот, веду гостя до вас, - сказал Ефим, пропуская вперед солдата. - Знакомься, Ничипор Иванович!
Солдат подал всем руку и сел. Огня на террасе не зажигали.
- Наделал я вам хлопот, - стесняясь, сказал солдат.
- Ну, какие хлопоты! Живите, не беспокойтесь, а там мы что-нибудь придумаем, - сказала Марина.
- Ничего, земля велика, я, может, уеду куда. А этим гадам, извиняйте за выражение, недолго нам холку тереть. Вот придут с войны хлопцы, тогда другое будет…
Солдат неожиданно разговорился.
- В деревнях народ темный, но и тот свое право понимает. Вот тут отправляли из села новобранцев, и я был. На проводах, значит. Хлопцы все молодые, солдатских щей не хлебали. Вот я им говорю: чью землю от врага защищать будете? Панскую? Ну ладно! Был и я такой же, как вы. Шел, сражался, голодный, разутый. А за что сражался? Пришел назад калекой, без ноги. Ну пойду я сейчас к пану, скажу: я, пане, вашу землю защищал, за ваши богатства да за именья дрался, а кто ж теперь меня, калеку, на работу возьмет? Ну? Что мне пан на это скажет? У меня, скажет, батраков с руками, с ногами хватает, а ты отвоевался, солдат, иди проси милостыню. Вот, говорю, хлопцы, надо вам тоже мозгами пораскинуть да умных людей послушать… - Солдат говорил спокойно, светлые глаза его из-под бровей смотрели на всех внимательно и серьезно. - Многому научит война да еще госпиталь, кто туда попадет. Везде есть умные, понимающие люди…
Разговор с солдатом затянулся допоздна.
Потом Леня отнес на чердак кошму и подушку, помог солдату подняться по ступенькам лестницы.
Утром Марина с Леней уехали. Мышка поехала с ними, чтобы до госпиталя заглянуть на городскую квартиру.
- Я постепенно там все приберу, мама, все равно скоро переезжать, да и надоело мне здесь жить. Этим летом только и слышишь то про Павлуху, то про кулачье - нет, уж это не житье! - жаловалась она матери, подъезжая к городу.
- Рано еще переезжать. Ну что делать в такую духоту и жару на городской квартире? Динка будет бегать к Днепру, начнется новое беспокойство. Нет уж, посидим еще на хуторе. Здесь воздух один чего стоит, - ответила Марина.
Глава сорок девятая. ОТЪЕЗД ЛЕНИ
На другой день Леня собирался уезжать: его снова посылали с поручением к железнодорожникам. В городе Марина узнала, что о том товарище, который должен был привести шрифт, ничего не известно, поэтому решили срочно послать Леню.
- Ну вот, не успели мы полюбить друг друга, как ты опять уезжаешь, - ныла Динка.
- Так я же не сам еду, меня посылают, - складывая свой чемоданчик, говорил Леня. - Я же по делу. И только на два-три дня. Ты даже не успеешь соскучиться, как я вернусь назад, - успокаивал подругу Леня и, вспомнив, как утешал он ее в детстве, вытащил из кошелька серебряные монетки. - Вот, держи! Поедешь на станцию - съешь мороженого! Сколько хочешь съешь, только не объешься!
- Нет-нет! Я не объемся, душа меру знает! - обрадовалась Динка и, держа на ладони серебряные монетки, быстро подсчитала: два шарика шоколадных, два сливочных! - А это возьми, тебе же на дорогу дали!
- А что мне надо? Билет в кармане, доеду! Бери, бери… Купи шоколадку. Сегодня жарко, выпьешь ситро…
Но Динка решительно сунула ему лишние монетки в карман.
- Тебе тоже жарко. Сам выпьешь ситро. - Прощаясь, она крепко обняла Леню.
- Дина, не висни у него на шее! - недовольно сказала Марина.
- Почему это “не висни”? Раньше висла, так никто не замечал, а теперь, когда у меня есть причина…
- Какая причина? - не поняла мать.
- А вот такая, что я невеста! - заявила Динка.
- Тьфу ты господи! Так невеста все-таки стесняться должна.
- Подумаешь, стану я притворяться! Ведь он сейчас уезжает! Пожалуй, простесняешься, так и не простишься!
- Ну что это - взрослый человек? - развела руками Марина. - Глупышка, и все!
- “Глупышка, глупышка”… Сами вы хорошие! Другие рады спихнуть со своей шеи, расхваливают свою невесту, а вы меня только дурочкой делаете в глазах Лени и всякие палки в колеса ставите! - обозлилась Динка.
Леня расхохотался. Мышка от смеха поперхнулась молоком. Марина покачала головой и с огорчением посмотрела на Леню:
- Ну что ты хохочешь? Ведь ей уже не семь лет, чтобы болтать такие глупости!
- Ничего, мама, ничего! Я ее за это и люблю! - все еще смеясь, сказал Леня.
- Ну, если именно за это… - язвительно улыбнулась Марина и, взглянув на часы, заторопилась: - Собирайся, собирайся, а то еще опоздаешь! А ты, Дина, пожалуйста, не ходи провожать! Нечего там на дороге устраивать свои сцены! Невеста! - уже строго прикрикнула Марина, и все замолчали.
Когда Леня ушел, Динка побродила по саду, побренчала в кармане монетками и, вспомнив про мороженое, облизнулась.
“Сейчас поеду, наемся с горя. Ой сколько еще у меня недостатков, - подумала она. - Ни один взрослый человек не будет с горя есть мороженое. Но я все-таки поем, потому что сегодня очень жаркий день!” Динка представила себе шоколадные и сливочные шарики на запотевшем стеклянном блюдце и побежала за Примой.
- Куда это? - недовольно спросила Марина, когда Динка подвела лошадь к крыльцу.
- Так… развеюсь немножко… - со вздохом сказала Динка, принимая на себя печальный образ невесты, которая только что рассталась с любимым человеком.
Обманутая Марина посмотрела ей вслед.
- Похоже, что Динка действительно очень переживает Ленин отъезд! - сказала она подошедшей Мышке.
- Да что ты, мама! Вот увидишь, вернется как ни в чем не бывало! Просто она любит из всего создавать трагедии!
- Никогда я не могу понять, как это в ней уживается: какая-то большая душевная глубина с полным легкомыслием, ум с глупостью, - медленно сказала Марина. - На свете не найдется двух людей, которые были бы о ней одинакового мнения. Один обязательно будет считать ее вчень глупой, другой - очень умной. Во всяком случае, в пятнадцать лет можно быть уже серьезной!
- Мы сами поощряем ее, мама. Вася всегда говорил… - начала Мышка.
- Анжеленок! - мягко прервала ее мать; в минуты огорчения она называла Мышку этим ласкательный уменьшенным именем. - Я не воспитывала Васю. И не хочу, чтобы ты думала и говорила его словами. Старайся всегда оставаться самой собой. Для Васи Динка закрытая книга. Может быть, он видит только одну страничку, и ему кажется, что этого вполне достаточно. Вася смешивает Динку со всеми детьми вообще, а в Динке много есть такого, что не всегда свойственно детям. Но, конечно, она легкомысленна. Я в пятнадцать лет была уже серьезной девушкой! - неожиданно закончила Марина.
Глава пятидесятая. ПРИЕЗЖИЙ
С тех пор как Динка получила седло, красивую уздечку и тоненький хлыстик с ремешком, надевавшийся на руку, поездки ее верхом приобрели особый смысл. Динке правилось воображать себя лихим наездником, приподниматься на стременах и, пригнувшись к гриве лошади, зорко глядеть вдаль. Перед каждым таким выездом она тщательно чистила Приму, расчесывала ей гриву и любовалась поблескивающими на ее лбу бляшками из черненого серебра.
- Ах, Прима, какая ты красавица! - в восторге говорила Динка.
Вспомнив, что когда-то Прима участвовала в скачках с препятствиями, Динка часто заставляла ее теперь брать мелкие барьеры, перескакивать через рвы.
- Не бойся, Прима, не бойся, голубонька, - ласково шептала она, наклоняясь к уху лошади и чувствуя, как у ней самой замирает от страха сердце.
Прима не боялась. Настоящее седло, туго укрепленное на ее спине, стремена, упирающиеся в ее гладкие бока, напомнили Приме чудесное время ее молодости и как бы вернули ей достоинства скакового коня, бравшего призы на скачках. Она выступала теперь так важно, грациозно поднимая тонкие ноги с начищенной до блеска шерстью, так красиво сгибала свою крутую лебединую шею, что каждый встречный невольно останавливался и глядел ей вслед.
А Динка, переходя с рыси на галоп, бешено мчалась по лесной дороге. Иногда в сумерках леса причудливые тени от деревьев казались ей длинными крючковатыми руками, преграждающими путь в лесное царство, тенистые уголки под разлапистыми елями - глубокими норами неведомых зверей, молодые осины и белые березы, выступающие из темноты, наполняли ее сердце таинственной жутью и дерзкой отвагой…
- Бурный поток, чаща лесов, голые скалы - вот мой приют… Вперед, Прима! - кричала она в такт галопа, прижимаясь разгоряченным лицом к шее лошади.
Послушная Прима, словно чувствуя, как бьется сердце ее, седока, вихрем пролетала через лес и, завидев впереди тусклые огоньки станции, переходила на плавную рысь.
Единственное упрямство, которое проявляла эта умная лошадь, заключалось в том, что, когда Динка, накатавшись вволю, поворачивала назад. Прима шла уже только домой, и заставить ее свернуть с знакомой дороги было почти невозможно.
На этот раз Динка выехала рано. Красное зарево заходящего солнца низко стелилось за деревьями. День был очень жаркий, в душном стоячем воздухе не шевелился ни один лист, отяжелевшие от зноя ветки клонились к земле.
Динка ехала ленивым шагом, не зная еще, куда ей направиться. Сразу ли ехать на станцию и полакомиться там в буфете мороженым или раньше промчаться через общественный парк и поразить гуляющих лихой скачкой. А может, наоборот, опустив поводья, проехаться мимо них с надменным выражением лица, как вождь краснокожих, но для этого надо было воткнуть в свои волосы хотя бы птичьи перья, а у Динки были косы и малоподходящий костюм - синяя юбка и белая матроска.
Домой Динка не торопилась, Лени там не было, а слоняться без дела и скучать без него ей было тяжко. Кроме того, Динка сердилась на мать за ее несерьезное отношение к “жениховству” Лени и к ней самой.
“Подумаешь! У всех свадьбы как свадьбы, а я в кои-то веки сделалась невестой, и никто даже не ахнул!” - обидчиво думала она.
Лес кончался. Дорога шла мимо железнодорожной насыпи, по другой стороне тянулись затейливые ограды, за ними богатые дачи.
По дорожкам гуляли дачники. Их спокойные, довольные лица, чинная походка и выступающие впереди благовоспитанные дети вызывали у Динки неудержимое желание взбудоражить, переполошить всю эту праздногуляющую публику… Что, если вдруг, пустив во весь опор лошадь и перегнувшись на всем скаку в их сторону, дико закричать:
“Пожар! Горим!..”
Или еще лучше:
“Спасайтесь! Быки! Племенные быки!!”
Но Динка подавила в себе это желание и, вспомнив про мороженое, крупной рысью проехала мимо. Впереди уже виднелась станция и рядом с ней заколоченная досками сторожевая будка. Выбрав за будкой тенистое местечко, Динка соскочила с лошади и, замотав вокруг пня поводья, поднялась по тропинке на перрон.
К дачному вокзалу только что подошел поезд. Динка любила смотреть, как, встречаясь, люди радуются друг другу, как, торопясь и волнуясь, они что-то рассказывают, прерывая себя шумными восклицаниями.
Перрон заполнили дачники… Среди них Динка вдруг увидела тяжелую, словно выдолбленную из дерева, фигуру местного блюстителя порядка - полицейского. Она часто видела его и раньше, когда встречала маму. Низко кланяясь известным дачевладельцам и собственноручно усаживая их в экипажи, он нередко пинком ноги выбрасывал с вокзала нищего и грубо орал на деревенских баб: “Куда лезешь, немытая рожа?”
Фамилия его была Петров.
Сейчас, стоя в отдалении и внимательно оглядывая каждого своими заплывшими от жира глазками, он как будто выискивал кого-то в толпе приезжих.
“Вот-вот набросится на какого-нибудь нищего”, - с беспокойством подумала Динка, но Петров вдруг выразил на своем одутловатом лице легкую улыбку и чуть приметно кивнул какому-то господину в чесучовом костюме с переброшенным через плечо клетчатым пледом. С виду это был просто дачник. Подойдя ближе к Петрову, он шепнул ему несколько слов, после которых Петров с особым усердием уставился глазами на один из передних вагонов. Проследив его взгляд, Динка чуть не вскрикнула от неожиданности и удивления… С площадки вагона не спеша сходил пожилой человек в темных очках и железнодорожной форме, в руках он держал туго набитую кожаную сумку, из которой выглядывал ломоть хлеба… Динка сразу вспомнила, как однажды Леня сказал: “Если этот человек приедет без меня, ты его сразу узнаешь, он будет в темных очках и железнодорожной форме”.
Динка невольно подалась вперед: сомнения быть не могло, это был именно тот приезжий, о котором говорил Леня…
Глаза Динки быстро определили положение. Конечно, это за ним, за приезжим железнодорожником, охотится сейчас Петров. А кто такой этот подозрительный дачник? Почему он перемигнулся с Петровым? Не шпик ли это? Что делать?..
В голове заметались самые чудовищные планы: броситься на Петрова, сбить с ног “дачника”, загородить собой приезжего, дать ему уйти… И вдруг она вспомнила: Прима! Только бы успеть… Улыбаясь дрожащими губами и помахав рукой отошедшему поезду, Динка нырнула в кучку приезжих и, потянув за рукав железнодорожника, быстро прошептала:
- За вами следят… Идите к будке, там моя лошадь… она знает дорогу… Скачите налево… - И, видя, что темные очки с сомнением меряют ее тонкую фигурку, она тихо добавила: - Я Арсеньева… и, отвернувшись, еще раз весело помахала исчезающим вдали последним вагонам.
Когда она оглянулась, железнодорожника уже не было на перроне: скрываясь за приезжими, он быстро шел к будке.
“Скорей… Скорей…” - мысленно подгоняла его Динка. По сердце ее вдруг екнуло и упало… В нескольких шагах от железнодорожника, небрежно помахивая пледом, шел тот самый “дачник”. Сзади мягкой, кошачьей походкой, придерживая рукой большую, бьющую его по ногам шашку, следовал Петров. Динка бросилась вперед…
- Дядечка! - отчаянно и весело вскрикнула она, обхватывая обеими руками чесучовый костюм “дачника”. - Здравствуйте, дядечка!
“Дачник” испуганно подпрыгнул и оглянулся.
- В чем дело? - растерянно пробормотал он, силясь оторвать от себя девочку.
Но она смотрела на него сияющими глазами и, крепко вцепившись в полы чесучового сюртука, весело повторяла:
- Вы не узнали меня, дядя Мотя? А я вас узнала! Я сразу узнала! А вон моя мама! - Она со смехом тащила его назад и, путаясь в словах, радостно восклицала: - Здравствуйте, здравствуйте, тетя Мотя! Пойдемте к моей маме!..
Удивленная публика, обходя их стороной, добродушно посмеивалась.
- Тетя Мотя! Дядя Мотя! - путаясь, выкрикивала Динка, не давая “дачнику” оглянуться и бросая быстрые взгляды на будку, за которой исчезла фигура железнодорожника.
- Тетя Мотя! Дядечка!..
- Петров! - отчаянно заорал шпик, сжимая, как клещами, тонкие руки девочки. - Уберите от меня эту сумасшедшую!
- Позвольте, позвольте, барышня… - затоптался возле них подбежавший Петров.
Но до слуха Динки уже донесся знакомый ритм галопа.
- Я обозналась… - жалобно сказала она, освобождая свои онемевшие руки и поднося их ко рту. На распухших запястьях в глубоко вдавленных ямках темнели синяки. - Я обозналась…
Но ее никто не слушал.
Сбежав вниз по тропинке, Петров и шпик уже стояли на проезжей дороге, беспокойно рыская глазами по сторонам.
Динка подула на руки и, сморгнув выступившие на глаза слезы, не торопясь пошла к буфету, но Петров, запыхавшись, догнал ее.
- Одну минуточку, барышня… Получилось маленькое недоразуменье-с… - вкрадчиво сказал он. - Вот вы сейчас около поезда беседовали с одним человеком… Приезжим, так сказать…
- Я ни с кем не беседовала, - прервала его Динка.
Шпик, поднимаясь по тропинке, подозрительно прислушивался к ее словам, видимо не решаясь подойти ближе.
- Беседовали-с… вот здесь, около поезда, - настойчиво повторил Петров. - Может, конечно, это был ваш знакомый или родственник, а иначе неудобно такой приличной барышне беседовать с посторонними людьми…
Он склонил голову набок и выжидающе смотрел на девочку.
Динка наморщила лоб.
- Какой-то человек спрашивал, где Рубижовка… Ну, я и сказала ему… - припомнила она.
- Вот-вот… Значит, Рубижовка… - оглядываясь на своего партнера, заторопился Петров. - А что он еще спрашивал?
- Больше ничего.
Динка решительно направилась к буфету.
- Петров! Не теряйте времени! Бричку! - раздраженно крикнул шпик.
- Сию секунду!
Оба побежали к выходу.
