Глава тридцать четвертая. СБОРЫ К ПАНУ
Когда все разошлись. Жук тоже начал прощаться.
- Ну, теперь уж мы не скоро придем. Приходите вы к нам, - сказал он Лене и Динке. - А то и Иоську не застанете.
- Как не застанем? Почему? - всполошилась Динка.
- Да мы его в город отправим. Раз то, что ему тут гулять плохо, ночью будим тоже на скрипке играть, а днем вот только с Пузырем пускаем. А Пузырь уедет, тогда сиди. Матюшкиных боимся, чтоб не увидали Иоську, - пояснил Жук.
- А почему же Пузырь уедет?
Жук похлопаю товарища по широкой спине.
- А он у нас добытчик. На погрузке работает, баржи разгружает, ему долго прохлаждаться нельзя!
- Ну, мы придем, обязательно придем! - заверила Динка.
Пузырь, прощаясь с Динкой, осторожно взял обеими руками ее руку и с чувством сказал:
- Ну, теперь узнала меня, и я тебя узнал. Значит, так и запомни: если кому скулу свернуть на сторону или по шее стукнуть хорошенько, то ты только мигни мне. Поняла?
Единственный глаз Пузыря смотрел на Динку с восхищением и преданной готовностью. Динка заволновалась. Какая-то давняя мечта ее детства носить на руке кольцо с зеленым глазком, волшебное кольцо - поверни глазок на обидчика, и сгинет тот, как не было его на свете, - эта мечта мгновенно пронеслась в памяти Динки, и она растроганно сказала:
- Спасибо, Пузырь. Я всегда об этом мечтала…
Пузырь кивнул головой. Теперь он мог сказать своему другу, Рваному Уху, что Горчица действительно форменная девчонка, лучшей не найдешь. И, уходя вместе с Цыганом, Пузырь до тех пор оборачивал назад свою тугую шею, пока на террасе еще виднелось светлое платье и длинные косы.
На Мышку Пузырь не обратил никакого внимания и самой Мышке внушил суеверный ужас.
- Господи, какое страшило! Вот уж Квазимодо настоящий! Я чуть в обморок не упала, когда он схватил своими ручищами Ефима вместе со стулом!
- А мне солдат не понравился, я от него больше ждала, молчаливый какой-то! - сказала Динка.
- Да, осторожный человек. Он ведь нас не знает, сидит молчит, вглядывается, но, судя по глазам, неглупый человек, - заключил Леня.
Разговор перешел на живую тему дня - поход Динки к пану.
Ефим обещал принести список солдаток, особенно нуждающихся в помощи. Было решено, что Динка пойдет после обеда, а то сейчас уж “пану накричали полную голову” и он зол на всех. “Не стоит появляться сейчас с просьбой”, - сказал Ефим.
- А чего это Дмитро молчал, как воды в рот набрал? - вспомнила Мышка.
- Дмитро степенность на себя нагоняет, как и подобает будущему мужу. Вот и на Федорку цыкнул! - засмеялся Леня.
- Ну да, боится она его! Ничуть! Просто считает в порядке вещей, чтобы будущий муж одергивал! А молчал Дмитро потому, что брал пример с солдата, - расшифровала Динка.
- Вон ты как все понимаешь! Смотри не осрамись завтра перед паном! Не наговори ему дерзостей и не переиграй, когда будешь просить за солдаток, а то я тебя знаю: сначала постараешься разжалобить, а если не даст коров, наговоришь дерзостей!
- Ладно! Не учите меня, я знаю, как себя вести. И с какой это стати я буду просить, унижаться? Перед каким-то паном, еще чего не хватало!
- Конечно, просить не надо, но объяснить ему, в каком положении женщины с детьми, надо. Только боюсь, что ничего из этого не выйдет. Пан есть пан, и я уверен, что они с Павлухой действуют в полном согласии. Иначе, как это понимать: у него под носом крик и слезы, а он делает вид, что ничего не слышит и не видит! - с раздражением сказал Леня.
Динка думала о своем, у ней были свои планы. Первое дело, конечно, получить согласие пана насчет коров. Но было и второе дело, которое Динка держала про себя втайне.
Утром Мышка сама разгладила сестре скромное платьице и повесила его на спинку стула. Уезжая на станцию, она крепко поцеловала Динку и еще раз сказала:
- Ну смотри же, держи себя в руках и не волнуйся. Мама как-то говорила, что пан Песковский очень воспитанный человек, так что, я думаю, он будет держать себя вполне корректно, лишь бы ты…
- Еще бы! Далеко мне до пана! - насмешливо фыркнула Динка, перебив сестру.
- Дина! Не настраивай себя так дерзко, обещай мне! - беспокоилась Мышка.
- Макака! Может быть, нам пойти вместе? - предложил Леня.
- Нет, я пойду одна! На все самое трудное я всегда иду одна, - сказала Динка.
Когда Леня и Мышка уехали, прибежала Федорка.
- Ну, як ты? Сбираешься до пана? А там уж бабы опять набежали. Прослышали от Ефима, что ты до пана идешь с бумагою, то так волнуются, выглядают тебя.
Динка стала собираться. Даже не взглянув на платье, которое приготовила ей Мышка, она вынула из комода свой украинский костюм, надела вышитую рубашку, сборчатую юбку, синий герсет…
Федорка одобрительно кивала головой.
- Бери намисто! Ось ленты бери! Пан дуже любыть, кто в украинском ходит! Вот эти бусы возьми, с синими глазками. Да побольше надень, чтоб аж звенели на шее!
Динка послушно надевала все, что ей подавала Федорка.
- Ось еще ленты повяжи! Чтоб аж донизу спускались! - украшая Динку, болтала Федорка.
Видя залог своей удачи в том, чтоб понравиться пану, Динка и сама наряжалась тщательно и деловито, разглядывая себя в зеркало. Как всегда, опасения ее вызывала пылающая нижняя губа.
“Испортит она мне все!” - с раздражением думала Динка, то приближая к себе зеркало, то удаляя его.
- А ну иди, Федорка, и жди меня в экономии. Я приду сама.
Отослав подругу, Динка еще раз оглядела свой костюм, свисающие до полу ленты, тонкую шею, отягощенную бусами… Во всем этом великолепии на полудетском лице ее с оранжевым румянцем на щеках, словно выскочившие из ржи васильки, дерзко синели глаза. Динка попробовала смягчить их выражение, но главная угроза не понравиться пану таилась не в глазах. Прямо перед Динкой, отражаясь в зеркале как только что расцветший бутон алого мака, дразнил и беспокоил ее набухший, как после дождя, пышный детский рот. Динка с досадой попробовала прикусить нижнюю губу зубами, втянуть ее внутрь. Но, глядя на свое вытянутое при этом лицо, с отчаянием вспомнила, как однажды зимой взволнованная Алина сообщила, что на один из ее “четвергов” придет настоящий поэт и будет читать свои стихи…
- Как бы Динка не осрамила нас, мама! - беспокоилась Алина.
И, назло ей, Динка решила во что бы то ни стало понравиться поэту. Это было время, когда за ее отросшими косами уже бегали гимназисты, громко споря за ее спиной, прицепные они или настоящие. Разрешая их спор, Динка собирала вокруг себя поклонников, беззастенчиво уплетала выигранные пирожные и по воскресеньям под звуки вальса разъезжала на освещенном фонарями катке в кресле на полозьях.
В день посещения поэта она в самый последний момент уселась поближе к столу, свесив на грудь свои косы, и, как только высокий, красивый поэт с пышной шевелюрой показался на пороге, замерла, как на стойке, изо всех сил втянув свою нижнюю губу внутрь и не смея даже пошевелиться, чтоб не выпустить ее из зубов. Собравшаяся молодежь шумно приветствовала поэта. Хохолок, скромно пристроившись у двери, с удивлением поглядывал на притихшую Динку. Поэт начал читать стихи:
Седая лунь седой весны
Мои седины тихо лижет…
Стихи показались Динке мудреными, и на один какой-то момент она раскрыла рог, но, тут же спохватившись, снова прикусила губу… и вдруг увидела отчаянный взгляд Мышки, вызывающей ее за дверь.
Динка всполошилась, пролезла между стульями и вышла. За дверью Мышка схватила ее за руку.
- Что это ты делаешь? - взволнованно зашептала она. - У тебя лошадиное лицо, с Алиной чуть не обморок.
Динка вскипела, обозлилась и, поняв, что все пропало, бурей ворвалась в комнату.
- Эй, ты! - грубо крикнула она Хохолку. - Пойдем отсюда! Нечего нам тут делать!
По счастью, поэта окружала тесная толпа Алининых подруг и выходка Динки осталась незамеченной…
Вспомнив об этом сейчас, Динка глубоко вздохнула и оставила свой рот в покое. “Нет уж, кого бог захочет наказать, то накажет, и никуда от этого не денешься”, - с горечью подумала она и, готовясь к выходу, решила внимательно прочесть список солдаток, нуждающихся в панских коровах. Список был составлен Ефимом старательно и безграмотно. Первой по списку значилась солдатка Прыська Шмелькова, вдова убитого на войне “чоловика”. Крупным почерком, наполовину по-украински, наполовину по-русски, против фамилии Прыськи стояли обнаженные в своем глубоком трагическом смысле слова: “Пятеро сирот и стара бабка, земли немае, хозяйства немае, летом Прыська работает у пана, зимой дуже голодуют и сироты с бабкой просят милостыни…”
Дальше следовала еще фамилия: “Агриппина Землянко, вдова-солдатка, покалеченная бугаем, ходила за панскими коровами, зараз, сильно хворая, четверо детей, скотины немае…”
Динка затаив дыхание медленно прочла весь список. Везде черной строкой проходили одни и те же слова: “Дети… просят милостыню, голодуют…” Динка опустила бумагу.
Медленно сняла с себя и бросила на пол ленты, бусы. На тоненькой шее ее осталась одна нитка синих горошинок. Пошарив глазами по комнате, машинально сняла со спинки кровати старый черный платок, покрыла им голову и, держа в руке список, вышла. Она шла, ничего не замечая и не видя вокруг себя, перед глазами ее стояли черные каракули Ефима:
“Голодуют… просят милостыню… сироты… дети…”
Легкий ветер шевелил длинные кисти незавязанного платка, покрывавшего голову Динки, из-под платка виднелся туго стянутый синий герсет и строгое лицо с устремленными вперед, ничего не видящими глазами. Динка шла медленно, держа в руке сложенный вдвое лист бумаги. В ушах, то падая, то нарастая и заглушая голоса птиц, почему-то звучала тягучая украинская песня:
Ой, у поли три крыныченьки…
Динка вошла во двор экономии; не глядя на собравшийся народ, она миновала коровник. Расступившиеся бабы робко кланялись:
- Здравствуйте, барышня!
Прижав руку к щеке, со слезами смотрела на свою подругу Федорка и вместе с народом кланялась ей:
- Здравствуйте, барышня!
Динка тоже кланялась в ответ. На фоне темного платка в руке ее белела бумага. И в торжественной тишине людям казалось, что сама заступница их тяжкого сиротства, эта тоненькая девочка в монашеской одежде с застывшим горем на лице, шла хлопотать за них перед жестокосердым паном…
Около самой усадьбы наперерез Динке бросился Павлуха:
- Обождите, барышня!
Но Динка молча отвела его рукой, прошла по усыпанной гравием дорожке и поднялась на ступени террасы. На пороге стоял сам пан.
Глава тридцать пятая. МАЛА ПЧЕЛА, А ЖАЛИТ КРЕПКО
- Кохам бога, панночка, что случилось?
Застегнув наспех ворот рубашки, пан Песковский взял Динку за руку и ввел ее на веранду.
- Кто-нибудь заболел? Не волнуйтесь, я сейчас велю заложить экипаж! Это одна секунда.
- Нет-нет! Я пришла к вам… - начала Динка, но голос не повиновался ей, и приготовленные заранее слова, как вспугнутые мышки, мгновенно юркнули в разные стороны, оставив в памяти только серые невразумительные хвостики. Динка молча протянула пану бумагу.
- Прочтите это, - сказала она, страдая от своей растерянности.
Пан Песковский мельком взглянул на бумагу, повернул ее в руках и с любезной улыбкой подвинул Динке стул.
- Садитесь, пожалуйста!
Динка с убитым лицом присела на кончик стула. “Все пропало”, - с отчаянием думала она, потеряв какую-то главную нить разговора, с которой должна была начать. Так бывает, когда человек долго готовится к какому-то визиту и вдруг, войдя в дом “не с той ноги”, сразу чувствует, что все потеряно, все идет кувырком, не так, как он хотел и думал…
Положив бумагу на стол и все так же улыбаясь любезной, предупредительной улыбкой, пан Песковский придвинул ближе к Динке свой стул и, опершись на колени руками, свежевымытыми душистым розовым мылом, с любопытством разглядывал темную, вдовью фигурку, примостившуюся на краю стула.
- Я слушаю вас, панночка!
- Прочтите бумагу, - беспомощно и упрямо повторила Динка.
- А, бумагу? Сейчас, сейчас прочитаем бумагу! - усмехнулся пан и, полуобернувшись, небрежным движением взял со стола список. Пробежав глазами первые строчки, он недоумевающе поднял брови, заглянул в конец и, пожав плечами, усмехнулся. - Кто это дал вам такую белиберду?
- Белиберду? Вы называете это белибердой? - широко раскрывая глаза, спросила Динка.
- Но позвольте, позвольте… - заторопился пан. - Может быть, я не понял, в чем дело? Тут перечислены фамилии вдов и сирот, которые просят милостыню… А что, собственно, я должен делать, абсолютно не указано…
- Ну да… Это я виновата. Мне нужно было сразу сказать. Это солдатки, они просят дать им коров на выплату, они расплатятся с вами работой. У них дети, они голодуют, - залпом выпалила Динка.
- Они “голодуют” и просят дать им коров? Я понял! Я все понял, панночка, но это не ко мне! - свертывая бумагу и протягивая ее Динке, решительно сказал пан. - Все эти хозяйственные дела в ведении моего приказчика Павло.
- Павло? Вашего Павло? - Динка вскочила, платок упал с ее плеч. - Вы отсылаете меня к этому убийце? К этому гнусному негодяю? - задохнувшись от гнева и обиды, закричала она.
Пан, словно защищаясь, поднял руку и встал.
- Успокойтесь, панночка.
Но плотина была уже прорвана, и охваченная гневом Динка неслась вперед без удержу, без препоны.
- Я не успокоюсь, нет! - кричала она. - Это вы успокоились и держите около себя этого убийцу!
- Бог с вами, панночка. Кого вы называете убийцей? Павло - мой молочный брат, сын моей кормилицы, мы росли вместе… Я доверяю ему, как самому себе… - пробовал урезонить ее пан.
Но слова его вдруг наполнили Динку ужасом, она широко раскрыла глаза и невольно попятилась к двери.
- Так значит… это вы… вместе сговорились убить Маринку?.. - сраженная неожиданной догадкой, пробормотала она.
Холеное лицо пана побелело, он рванул ворот рубашки, на полу звякнула оторванная пуговица.
- Послушайте… Есть всему предел, - задыхаясь, сказал он. - Я не желаю больше слушать вас. И я удивляюсь, что вы, еще совсем девочка, можете предполагать такую подлость… в человеке, которого вы почти не знаете. Уйдите, прошу вас! - Он сел и, облокотившись на стол, закрыл рукой глаза.
Динка опомнилась, стихла.
- Я не хотела обидеть вас… - робко сказала она. - Я верю, что вы любили Маринку. Но тогда почему же вы не хотите знать правду?
- Какую правду? - не отрывая от лица руки, глухо спросил пан.
- Эту правду знает Ефим, знает все село, знает ее мать…
- Ее мать никого не винила в этой смерти. И вот здесь… - Пан указал на середину комнаты. - Вот здесь… над ее гробом, Павло поклялся мне, что он невиновен…
- Он солгал, клянусь вам! Все село знает, что он солгал! Но люди боятся, он угрожал матери Маринки, что сживет ее со света, если она скажет правду! Он угрожал и Ефиму, но Ефим честный человек, он пришел к вам, но вы не захотели его слушать.
- Вы ребенок. Вам многое не понять. Павло предан мне, как пес. Он бывает крут с людьми, у него много врагов…
- Но мать, родная мать! - снова прервала его Динка. - Она знает всё… Ведь прежде чем утопиться, Маринка прибежала к матери… Спросите ее еще раз, пан, выслушайте Ефима и прогоните от себя этого убийцу!
- Довольно, панночка… Мне больно говорить об этом. Вы разбередили мне сердце. Я часто думал: почему она это сделала? Ведь я собирался увезти ее за границу, учить ее. У нее был чудесный голос. Мы должны были уехать вместе. В тот день я привез билеты, но было уже поздно… Вот тут… - Пан выдвинул ящик стола, и перед Динкой мелькнуло девичье лицо с перекинутой через плечо косой и большими доверчиво-счастливыми глазами. К карточке, словно в оправдание перед мертвой, были приколоты какие-то бумажки. - Вот билеты… - сказал пан. Руки его дрожали. Он задвинул ящик стола. - С тех пор прошло пять лет. Я поверил клятве Павло, но я не успокоился. А сейчас вы опять перевернули мне душу. И все началось сначала. - Пан говорил медленно, глядя куда-то в окно на кусты краснеющей рябины. Потом он обернулся к Динке: - Простите меня, панночка! Но я очень устал. Прощайте! - Он открыл дверь и, склонив голову, ждал.
Но Динка не уходила.
- Я не могу уйти без коров… - тихо сказала она.
- Ах да! Вам нужно выполнить поручение! - Пан бросил на нее быстрый взгляд и заторопился к столу. - Ну что же, это легче всего! - Он взял список и обмакнул в чернила ручку. - Я напишу вот здесь: выдать означенным лицам коров… и чего? - Сморщив лоб, он заглянул в список. - А, бугая - значит, быка…
- Нет! Какого быка? Зачем? - остановила его Динка.
- Как - зачем? Вот здесь написано… для какой-то Прыськи, - разглядывая каракули Ефима, сказал пан. - Ну, неважно! Дадим и быка! - Он размашисто написал: “Выдать”, но Динка схватила его за руку.
- Да нет же! Тут просто написано, что ваш бык покалечил Прыську. Ей нужно корову!
- Ну хорошо. Корову так корову! - нетерпеливо сказал пан.
- Но этот Павло может дать им самых плохих! - встревожилась Динка.
- У меня нет плохих. Наконец, пусть выберут сами, наметят или как там хотят! Только передайте им, пожалуйста, чтоб меня совершенно оставили в покое! И прошу вас больше не брать на себя таких поручений. - На лбу пана обозначилась резкая складка, голос звучал раздраженно.
И Динка заторопилась:
- Нет-нет! Никто вас больше не будет трогать. Мы только возьмем коров и сейчас же уйдем!
Она схватила бумагу и бросилась к двери, но пан остановил ее:
- Вы не совсем поняли меня. Коровы пока еще мои, и дарить их я никому не собираюсь. Я могу по вашей просьбе сделать небольшую рассрочку - ну, скажем, до осени… Засчитать работу на моих полях и так далее… Но коров можно брать только выплаченных…
- Как - выплаченных? Ведь это же очень долго… А они сейчас голодуют! У них дети… - взволновалась Динка.
Но пан остановил ее.
- Довольно. Я сделал все, что мог, - холодно сказал он. - И не советую вам больше связываться с этим народом…
Динка вспыхнула, с губ ее готовы были сорваться дерзкие, непоправимые слова. Но глаза пана остановили ее… Это были холодные, застывшие, как ледяная вода, глаза бездушного человека.
В голове у Динки метнулась испуганная мысль: отнимет бумагу… Она неловко поклонилась и пошла к двери.
- Подождите, - сказал он. - Передайте вашему Ефиму, чтобы он зашел ко мне! Сегодня же! Сейчас!
Долго сдерживаемое раздражение пана вдруг прорвалось, на висках его надулись синие жилы, лицо потемнело.
- И гоните всех, всех со двора! - с бешенством закричал он. - Я никому больше не продам ни одной коровы! Я продам их оптом! Мне надоел этот базар!..
Динка испуганно метнулась к двери.
- Прощайте! - крикнула она на пороге, но пан уже не видел ее. Задыхаясь от душившего его гнева, он беспомощно рвал ворот рубашки.
Динка захлопнула за собой дверь и выбежала на крыльцо.
