УПП

Цитата момента



Золотая рыбка, помещенная на сковородку, увеличивает количество исполняемых желаний до сотни.
Бизнес-план

Синтон - тренинг центрАссоциация профессионалов развития личности
Университет практической психологии

Книга момента



Смысл жизни в детях?! Ну что вы! Смысл вашей жизни только в вас, в вашей жизни, в ваших глазах, плечах, речах и делах. Во всем. Что вам уже дано. Смысл вашей жизни – в улыбке вашего мужчины, вашего ребенка, вашей матери, ваших друзей… Смысл жизни не в ребенке – в улыбке ребенка. У вас есть мужество - выращивать улыбку? Вы не боитесь?

Страничка Леонида Жарова и Светланы Ермаковой. «Главные главы из наших книг»

Читать далее >>


Фото момента



http://old.nkozlov.ru/library/fotogalereya/d4469/
Весенний Всесинтоновский Слет-2010

Глава сорок третья. СТРАШНАЯ ЖИЗНЬ

Все замолчали. Динка и Леня приготовились слушать, мальчишки присели около Цыгана на корточки, Иоська, склонив на руку голову и улыбаясь мягкой отцовской улыбкой, тоже приготовился слушать. По взглядам, которые бросали на него старшие и даже Цыган, Иоська понял, что рассказ будет касаться его; он и смущался и гордился этим перед Динкой, котирую помнил еще при жизни отца и по-детски благодарно любил за клятву, данную его матери. Леню Иоська считал чужим и не обращал на него никакого внимания.

Когда все уселись, Жук обвел взглядом внимательные лица и засмеялся.

- Не привык я митинговать перед людьми, ну уж раз обещал, так расскажу все, как есть! Вот, к примеру, лежит на столе сахар и хлеб, вот и колбасы кусок, Барчук не доел. А на что это куплено? Думаете, мы воры… Нет, все это куплено на честные деньги!

- А кто же из вас работает? - прямо и смело спросил Леня.

Жук спокойно выдержал его открытый взгляд.

- Вопрос правильный. Не крадем, - значит, зарабатываем. Но и зарабатываем мы мало, а живем все равно честно. Работник у нас один - Пузырь. Он грузит баржи, возит барынькам с Подола дрова на гору, на вокзалах таскает пассажирам чемоданы, надрывает кишки, можно сказать, и всякую копейку отдает на товарищеский харч. А теперь и Пузырь не работает, потому как Иоське не с кем гулять, а одного мы не пускаем: Матюшкиных боимся. Ну, значит, сколько Пузырь привез денег, то все мы проели. Ну, да это дело неважнецкое, потому как мы скоро Иоську в город отправим, похудел он тут. А в городе мать Конрада, хорошая старуха, она Иоську любит, она и покормит и приглядит за ним, а Пузырь снова пойдет спину ломать. На зиму и мы с Ухом куда-нибудь пристроимся на работу, а пока грибы, ягоды продаем, корзинки плетем. Мы бы и сейчас с Пузырем да с Иоськой поехали, да у нас еще тут одно дельце есть. Ну, да не об этом речь. Я хочу рассказать, как мы честными стали, по какому такому случаю и по какому прынцыпу…

Жук бросил взгляд на вспыхнувшего Иоську и улыбнулся.

- Вон скраснел, чувствует, что про него будет речь. Да… Было это дело прошлой зимой. Подобрал я этого Шмендрика на базаре. Раньше там бабка его торговала; товар у ней был мелкий, ничтожный, весь на одном мешке помещался. Так, всякая дрянь: гвозди, нитки, подсвечники старые… Бывало, торгует, и Иоська тут же сидит; посинеет весь, пальцы во рту греет. Видел я его не раз. Ну вот, после рождества померла эта бабка. Вышел Иоська с ее товаром один. Ну, а ребята, известно как, растащили у него все. Бегал он, бегал по базару, замерз как цуцик, дрожит, плачет. Ну, взял я его. Думаю, пусть отогреется, у нас тоже к таким жалость бывает…

Жук вытащил мятую папироску, прикурил от лампы, жадно затянулся и, потушив ее об свою подошву, продолжал:

- Ну, взял, привел к одному старику старьевщику. Старик этот знакомый нам был, и квартировал он в подвале: так. комнатенка немудрящая, склизлые ступеньки вниз… Привел я к нему Иоську, дал денег: подержи, мол, пока. А на другой день захожу - разболелся мой пацан, весь от жара полыхает, кричит, отца зовет. Ну, известно, старьевщик сам, как собака в конуре, живет, а тут я еще ему мальчонку подкинул. То да се, начинает он ворчать. Ну, уговорил я его, собрал у ребят кой-какие деньги, а сам в воровство ударился. Один раз мы с Пузырем да с Ухом удачно поработали, все больше по карманам, конечно. Дал я опять старику денег, купил Иоське молока, стал его поить, а он и узнал меня, уцепился мне за шею: “Не бросай меня, Цыган, не бросай…” - а голос тонкий, вроде как у котенка, и все косточки насквозь светятся. А старик свое ворчит: “Занеси его куда-нибудь, не нужон он мне тут. Помрет, куда я с мертвым телом денусь?” Ну что ты будешь делать? И сам я голодный хожу. Позвал я тут вот их. Пузыря да Ухо. Отобрал из колоды две карты - одну червонную, одну пиковую - и говорю:

“Кому, говорю, карта пик попадет, тому и нести пацана на улицу да положить его коло больницы - может, подберут”. Вижу, отвернулись мои дружки. “Неси, говорят, его сам… Ты взял, ты и неси”.

“Нет, говорю, я не понесу: мне спасать, а потом бросать не приходится…”

“Ну и мне не приходится, - говорит Ухо. - Я сам был такой, а чужая девчонка и та себя не пожалела, прикрыла меня от моих мучителей, а я теперь пацана своими руками на мороз вытащу?! Ни в жизнь я этого не сделаю!”

“Ну, говорю, неси ты. Пузырь!” - “Нет, - говорит Пузырь, - Повели ты мне с голыми руками противу ста человек пойти, и я пойду, а против совести своей я не пойду, хоть и маленькая она у меня, воровская…”

Ну, замолчал я… А тут Иоська с постели голос подал, попить просит. Три дня ничего в рот не брал, а тут просит… А старик наш только что взошел: промерз, видно, и жратвы у него тоже нет. Налил он себе в жестяную кружку кипятку, вынул кусочек сахару, сидит, руки греет об кружку, чай пьет…

Подошел я к нему, взял у него эту кружку и кусок сахару, отнес Иоське… Ничего не сказал старик, только заплакал. Сидит плачет, сгорбился весь. Известно, какие у него добытки! Лазит, лазит целый день по помойкам, кости да тряпки собирает - что за это дают? А тут раздобыл где-то кусок сахару и тот отняли…

Старик плачет, а Иоська смотрит на нас и одно просит: “Не бросайте меня, не бросайте…” А назавтра как раз воскресенья было, большой базар. Ухо и говорит: “Давайте, братцы, пощупаем мужичков взавтра. Может, повезет нам, добудем что по карманам или на возах, тогда еще подержим мальца. А потом и его красть обучим или же около церкви заставим милостыню просить: он нежненький из себя, как ангелочек, ему всякая барынька подаст…” Ну, так и порешили… Успокоили старика. пообещали, что завтра мы ему за все его доброе заплатим. Переночевали все вместе, а наутро встали и пошли…

- Эх, знали б мы, на что шли… - с протяжным вздохом сказал Пузырь.

Жук поглядел на товарищей с грустной усмешкой.

- Что ж, знали не знали, а все равно пошли бы, потому иного выхода нам не было. Видно, такая нам была судьба, - серьезно заметил Ухо.

Динка, сложив под подбородком руки, не мигая смотрела на всех троих, за спиной ее прерывисто дышал Иоська, Леня сидел не шевелясь, и только сдвинутые брови и крепко сжатые губы выдавали его волнение.

Жук снова затянулся папироской и, погасив ее, облизал запекшиеся губы.

- Ну, вот пошли мы… Мужиков на базар съехалось много. Ходили мы, ходили между возами, приглядывались. А мороз до костей пробирает, и на всех нас одна рвань, из башмаков пальцы вылезают. Вижу я, мерзнем без толку. Ну, разделились по одному. И только я наметил себе старого дурня на возу, как слышу крик. Повскакали тут все, гонятся за кем-то всем скопом. Ну, понял я: либо Ухо попался, либо Пузырь… Бросился на выручку, замешался в толпу, а тут и за меня мужики ухватились. “Бей их! - кричат. - Бей!..”

Жук замолчал, товарищи его тоже молчали, переживая страшные и горькие воспоминания.

- Я не виноват! Я не знал! - вдруг крикнул Иоська и, бросившись к Цыгану, крепко сжал его шею. - Я ничего не знал! Я был больной!..

Леня посмотрел на Динку: она не плакала, но лицо ее словно окаменело и в глазах застыло выражение глубокой безысходной скорби. Леня взял ее руку, но она даже не почувствовала его пожатия и не отвела взгляда от Жука.

- Ну, что долго рассказывать… Били нас все и чем попало. И только благодаря Пузырю вырвались мы. Бежали проходными дворами, падали и кровищу свою снегом заметали, чтоб, значит, следов не оставлять.

В одном месте упал я, ну, Пузырь да Ухо поволокли меня. А перед самым подвалом старьевщика и Пузырь упал без памяти. Одним словом, увидел нас старик, и даже у него сердце екнуло. Поставил чайник на печурку, давай нас обмывать…

Жук остановился, прижал к себе всхлипывающего Иоську:

- Ну ладно, не реви, не реви! Ведь теперь это дело уже прошлое. Ну, слышь, Шмендрик, кому говорю? Хватит хлюпать носом. Гляди, сейчас я до конца доведу, и мой рассказ веселей пойдет.

- Да теперь-то что уж плакать. А и тогда мы не плакали… - покачал головой Пузырь и, указывая глазами на Иоську, тихо шепнул: - Мы при ем никогда не вспоминаем, при ем нельзя, он сейчас в слезы ударяется.

- Любит Цыгана… - кивнув головой, сказал Рваное Ухо, и раскосые глаза его засветились, как зеленые светлячки.

- Он и нас любит, жалеет. А Цыган помирал тогда… Хуже всех ему досталось, - сказал Пузырь.

- Ну, там не разобрать, кому хуже… Всем хорошо попало, - усмехнулся Цыган. - Только у нас, босяков, есть свой закон. Это уж как железо: не продавать и выручать. Так что наутро уж вся наша босячня собрала денег, кто сколько мог, притащили к нам костоправа, одного тут пьяницу. Ну, он нам кому руку, кому ногу вправил, кому голову перевязал, велел какую-то траву к болячкам прикладывать, а старику пригрозил, чтобы дворнику не донес. Ну, конечно, кормить нас не надо, мы лежим вповалку. А Иоська в ту пору уж вставать начал, только слабый еще был, как цыпленок. - Жук вдруг засмеялся.

Пузырь и Ухо, словно вспомнив что-то очень смешное, весело расхохотались.

- Страх один! Как сейчас вижу, бегает наш Иоська от одного к другому, как тая сестра милосердия. Одному попить, другому еще чего, а у самого ножки тоненькие, бежит-бежит Да и упадет, встанет на карачки и опять к нам, - захлебываясь от смеха, сказал Пузырь.

- Ну, это ладно! Слушайте, что дальше-то было… - сказал Жук, и лицо его разгладилось, в глазах появились лукавые огоньки. - Слушай, Иоська… Сейчас самое антересное пойдет. Ну, помирал я, помирал, однако не помер, а затребовал однажды хлеба. Ну, хлеба-то кто ж нам наготовил… заварил старик мучную кашицу, сел я хлебать, а Иоська тогда на андела был похож. Вот как рисуют в церкви херувима бесплотного, так и он… Волосы его отросли хуже, чем сейчас, болтаются по плечам, сам весь как стекло светится. И присел он коло меня и на ухо мне: вели, мол. Цыган, старику выйти, я тебе одну тайну скажу. Ну, махнул я рукой: какие, говорю, у тебя тайны, коли жрать нам нечего. Надо вставать да опять идти по карманам шарить… Как сказал я это, он затрясся весь, побелел. “Нет, нет, говорит, не пойдете вы больше, только вели старику выйти”. Ну, а как я велю старику выйти? Когда б деньги были, послал бы хоть за хлебом, а денег нет ни гроша. “Валяй, говорю, при нем, все равно твоя тайна и гроша ломаного не стоит”. А он нет, головой мотает. “Не велел мне, говорит, отец никому говорить, я только тебе скажу”. Ну, отогнал я его, лег спать, а утром, только старик за дверь, Иоська опять ко мне. “Поедем, говорит, в мою хату, там есть мука и сало, там и деньги лежат дедовы, он мне на ученье оставил, чтобы я ученый был…” Какой дед, какой отец? Потрогал я ему голову, ну, думаю, опять у него собачий бред. “Да твоего ж, говорю, отца бандиты убили. Значит, и деньги у него взяли. Что ты, больной на голову, что ли?” А он опять: “Есть, есть деньги, поедем со мной, Цыган, я найду, я знаю, где искать”. И плачет, божится. Ну, подозвал я Ухо и Пузыря. “Вот, говорю, либо я сумасшедший, либо Иоська. Послушайте-ка вы, что он бормочет”. Ну, день слушали, два слушали, а там уж стала нас заедать Иоськина тайна. Ну, думаем, что коль правда, деньги у него есть? Да, может, говорим, их давно люди взяли, ведь хата твоя в лесу стоит брошенная. А он свое: “Не найдет никто этих денег, они крепко спрятаны”. Ну что ты будешь делать! Уж мы ему и грозили, и добром его уговаривали - нет, не помогает. И ехать тоже сил у нас нет, синие ходим, избитые, и босячня наша уж ослабла нас поддерживать, сами-то по краю каждый день ходят…

- Ах, Леня, Леня! - вырвалось вдруг у Динки. - Если б сказал ты мне тогда правду, что убили Якова, я бы их всех нашла!

- Да откуда же я знал… - начал было оправдываться Леня, но Жук перебил его:

- Стойте, слушайте дальше, что было. Вот не утерпели мы все-таки, выбрались все, рано-рано поехали, с первым поездом. Матюшкиным боялись след указать и всё Иоську от глаз прятали. А сами слабые, Пузырь еще одним глазом глядеть не приспособился….

- Как? Это тогда ему выбили глаз? - с ужасом спросила Динка.

- Тогда и выбили, - ответил Жук. - Ну. да дело не в этом: когда б ни выбили, а непривычно ему с одним глазом. А у Уха обе руки были сломаны, только-только приживать стали. А у меня ребро и голова… Идем лесом, еле тащимся. Пузырь Иоську на плечах несет. А весна кругом! Почти что снег сошел, цветочки из-под снега синенькие торчат. Шли, шли… Ну, остановимся и опять к Иоське приступаем: ты скажи, если соврал, мы бить не будем, сами битые, но мы хоть зря дорогу эту ломить не будем. А он опять свое: “Идем, идем, уже скоро!”

- Сам-то на плечах у меня сидит, так ему и скоро! - захохотал Пузырь.

- Ну, дотащились мы до развилки. Увидел Иоська свою хату, да портрет матери, да еще то место, где отца убили, и зашелся. Кричал, кричал… Мы и так и сяк, а он: “Папа! Папа!..” Ну, что делать? Сели мы тут на крыльце посреди битого кирпича - хоть плачь, хоть падай. И мальца жалко, и себя жалко. Вот, думаю, зачем он нас сюда привел, отца с матерью помянуть хотел. Но и ребята так поняли. Бери, говорят, его, Цыган, и пойдем назад, а то, как стемнеет, и дороги не найдем. Взял я Иоську за руку. “Пойдем, говорю, на поезд… Попрощался с отцом, матерью, и пойдем! Мы тебя бить не будем, мы не звери, только кончай свою музыку, и пойдем!” А он глянул на меня да и спрашивает: “А деньги как же? Пойдем, говорит, я покажу где…” Ну, переглянулись мы - и за ним. Снесли его на плечах в овраг, а в овраге еще снегу по пояс. Глядим, ведет он нас к этой стене, а дверь-то известкой замазана, не отличишь ее от стены, но, глядим, он вытащил из-под стрехи здоровый ключ, тяжелый такой, как гиря. Ну, обнадежились мы, давай шарить по стене, куда этот ключ сунуть. Глядим - сбоку замок. Вставили ключ, а замок-то заржавел, и сил у нас нет повернуть его. Ну, опять же сбегал Пузырь с Иоськой наверх, нашли где-то старый чайник с маслом, влили это масло в замок и опять давай ворочать. До самого вечера крутились мы с ним, когда вдруг щелкнул он, а дверь-то не открывается. Ну, Иоська вроде вот Динки: “Она, говорит, боком едет, тащите ее боком. И маслом полить надо, отец маслом поливал”. А куда маслом, уж мы и руки отморозили - снег отгребали, - но все-таки удалось нам сдвинуть эту дверь с места: не всю, а так, чтоб пролезть хоть можно. Зашли в этот самый подвал, а Иоська дрожит весь. Темно как в могиле. Зажег я спичку. Гляжу, стол и лампа на столе с керосином. Зажгли мы лампу, задвинули дверь, заложили засовом и огляделись. А Иоська на печку показывает: коло печки дрова, а топить ее нельзя, потому как труба на полу валяется. Но тут рядом керосинка стоит и бутыль с керосином в углу. Одним словом, вот, как видите, так все и было. - сказал Жук, обводя рукой подвал. - Только еще в углу вот этот куль с мукой стоял да гречка и сало в макитре…

- Это моему отцу за сапоги дали… Он на всю деревню сапоги шил, - с гордостью сказал Иоська.

Глава сорок четвертая. ТАЙНА СТАРОЙ КОРЧМЫ

Динка только сейчас заметила в углу шкафчик, икону с лампадкой и под самым потолком длинные полки с книгами.

- Ну, дальше, значит. Нашли мы в шкафчике сахар и чай в банке, свечи и гречневую крупу тоже в банке вроде из-под леденцов, нашли соль… И про деньги забыли. Давай кашу варить! Снова полезли в дверь - теперь она уже легче пошла от масла, - набрали снегу в ведро и давай куховарить, потому как голодному еда дороже всего. А керосинка горит исправно, не дымит, не коптит. Сидим на кровати, греемся. И одеяла тут, и подушки, только отсырело все за зиму, видно.

Ну, попили мы чаю, съели кашу недоваренную, с салом, а Пузырь и говорит: “Давайте, братцы, тут жить! Поставим куда-нибудь трубу, будем печку топить - чем не жизнь?”

“А куда, говорю, ты трубу вставишь? Тут никакого отверстия нет!”

А Иоська и говорит: “Отец топил один раз, я помню, и дым вот здесь, сбоку, в овраг шел”.

Давай опять искать. Шарили, шарили по стене, а фортка-то, она в двери оказалась. Набрел я пальцами на засов, опять посветил лампой. Ну, вовсе мы повеселели. А на дворе уж ночь, и в подвале сыро, холодно. Сложили мы трубу в трубу, повернули колено в фортку, и пошла музыка! Дрова сухие, а печка железная, раскалилась докрасна, аж жарко стало! Развесили мы одеяла, давай сушить. И сами разулись, постелили на пол рядно. Чего лучше?

Про деньги уж не спрашиваем. Не верим мы этому и мальцу поминать не хотим: наплакался он и так вдоволь, хватит, думаем, с него. А он нет, поел маленько, сидит за столом, глаза трет, а сам все на стенки смотрит да и говорит:

“Цыган! Папа сказал, в стене есть шкафик и там деньги, только он под иконой, в углу…”

Ну, взяли мы лампу, стащили икону. Глядим - верно…

Жук вдруг вскочил, взял со стола лампу. Все двинулись за ним.

- А ну, Пузырь, сымай икону, - торжественно скомандовал Жук.

Пузырь снял икону. Под ней оказалась чуть приметная дверца с задвижкой.

Жук отодвинул задвижку, открыл дверцу и осветил внутренность потайного шкафчика. Там лежал старый, затертый кошель. Жук открыл его и с брезгливой усмешкой высыпал на стол кучку медных и серебряных денег.

- Вот, - сказал он, - звенят, как плачут…

- Отец брезговал этими деньгами… Он говорил, что дед Михайла у мужиков их отнимал… Поймает в лесу мужика с хворостом, пригрозит ему тюрьмой, мужик и отдает последние копейки… - морщась, пояснил Иоська. - Не клади их на стол, Цыган!

Цыган усмехнулся, сгреб всю кучу, бросил ее в кошель и запер в шкафчик.

- Нам и самим они не по душе… Конечно, поначалу обрадовались: взяли на еду, на одежу, обувку покупили да еще кое-что. А вообще не трогаем. Это деньги на Иоськино ученье, для этого дед и копил, так и отцу завещал. Так что на них не разживешься, и красть нам Иоська больше не велел, - улыбнулся Жук.

- Я им не велел. Я так и сказал: берите хоть все деньги, а красть нельзя, - с наивной важностью заявил Иоська.

Все засмеялись, а Динка провела рукой по лбу и, хлопая ресницами, сказала:

- Я как во сне, Леня. Что это такое?

- Это тайны старой корчмы! - засмеялся Леня. - Действительно похоже на клад!

- Вот интересно, правда? - подхватил Жук. - И монеты ведь не старинные. Верно, дед Михайло всю жизнь их собирал!

- Он был лесник. Нехороший был дед. Отец говорил, что он с мужиков шкуру драл, вот и скопил с этого! - снова повторил Иоська.

- Кто знает, как тут было. Может, и лес крал да продавал. Тут деньги всякие собраны. Был даже один золотой, это не наживешь честным трудом, - согласился Жук. - Но как бы там ни было, а мы теперь живем честно, и такой у нас прынцып, чтоб больше не красть!

- Принцип… - тихо поправила его Динка.

- Ну “пры” или “при”, а слово такое мы дали. И знаете кому? Иоське!

- Они дали мне слово, - подтвердил Иоська, глядя на всех сияющими глазами.

- А насчет работы как? Не давали слова? - полушутя, полусерьезно спросил Леня.

- Ну, это и без слова ясно. Иоську будем учить, а сами работать. Так и студент нам советовал, вот тот, что умер в тюрьме. Мы ведь с ним месяца полтора вместе жили, а с матерью его и сейчас как родные. Бывало, он нам читает что-нибудь или рассказывает. Хороший человек! До сих пор вон у нас его книжки да брошюрки. Как унес тогда Ухо чемоданчик, так он нам и остался. Стоящие книжки! Есть одна про пауков и мух, так там все про жизнь описано! - с гордостью сказал Жук, подходя к полке, где аккуратно были сложены книги.

Леня и Динка тоже подошли к полке и недоумевающе переглянулись.

- “Пауки и мухи”… - взволнованно прошептал Леня, перелистывая страницы затрепанной книжки.

- Тут много чего есть… Тут и листовки были, только нам Конрад велел сжечь их, - сказал Жук.

- А расскажи, как мы совсем было на войну собрались! - засмеялся вдруг Ухо.

Жук почесал затылок.

- Собрались-то собрались, думали Иоську у Конрада оставить, все равно мы там все жили последнее время. Ну, конечно, давай потихоньку оружие всякое покупать.

- Оружие? А где ж вы его покупали? - заинтересовалась Динка.

Жук слегка присвистнул.

- Мы знаем где! На базаре только батьку с маткой не купишь, а так что твоей душе угодно. Скрытно, конечно, не на виду. У нас все есть: и винтовки и револьверы, - все, что надо! Только на войну мы уже не пойдем, изругал нас Конрад: вы, говорит, самые что ни на есть пролетарии, дети трудового народа, вам надо за свои народные права бороться, а не за панов воевать - куда это вас понесет на войну? Ну, мы решили до времени обождать, а оружие все же в порядке держим!

- Да где оно у вас? - спросил пораженный Леня.

- Оружие-то? Вон под кроватью лежит, в одеяло завернуто. Четыре винтовки да охотничье ружье! А под другой кроватью два револьвера и пули к ним, а порох вон к потолку подвешен, чтоб не отсырел.

- Черт те что… - оглядываясь, бормотал Леня. - Ну и ловкачи же вы! Да тут на целый отряд хватит. - Говоря, он морщил лоб, что-то усиленно соображая про себя.

- Не хватит - мы еще найдем. Только кого стрелять? Акромя Матюшкиных, вроде бы и некого! - засмеялся Жук.

Леня нахмурился.

- Ну, с Матюшкиными вы поосторожнее, это все не так просто. А губить свои жизни из-за двух негодяев не стоит!

- Ну, это наше дело! - сразу насторожился Жук и переменил разговор.

На керосинке забулькал чайник. Мальчишки засуетились, вытащили три чашки с отбитыми ручками, нарезали сало, хлеб. Динка с удовольствием уселась за стол. Лене было не до еды. С мальчишеским блеском в глазах он бережно разбирал винтовки, щелкал затворами, протирал тряпкой дула и, взвесив на руке старинный револьвер, усмехнулся:

- Этот еще от царя Гороха остался. Теперь таких не делают. А кто же из вас стрелять умеет?

- Да все помаленьку… - сказал Жук, присаживаясь рядом с Леней на корточки. - Только тут стрелять нельзя, мы с Ухо в ирпенский лес ходили. А Пузырь и учиться не схотел: у меня, говорит, в случае чего свое оружие есть!

- Мое самое верное… - вылезая из-за стола, сказал Пузырь и вытащил из угла короткую толстую дубинку с ременной петлей и железным наконечником. - На-ко, Лень, подыми! - усмехнулся он, надев на руку петлю и покрутив дубинкой над головой.

- А ну давай! - с задором вскочил Леня, но, взяв в правую руку дубинку, чуть не выронил ее на глиняный пол. - Ого! Да тут одного железа пуда на полтора! - смутившись, сказал он.

Все засмеялись. Динка тоже попробовала оружие Пузыря, но еле подняла его обеими руками.

- Здорово! - сказал Леня. - Но учиться стрелять все-таки нужно. Мало ли когда может пригодиться. Только ты вот что, Жук, - аккуратно завертывая винтовки в одеяло, серьезно сказал Леня. - В город оружие не тащи, здесь оно вернее спрятано. Только надо смазать, чтоб не проржавело, ну и порох, конечно, чтоб не отсырел! Порох всегда надо держать сухим, да! - обтирая руки тряпкой, с видом знатока сказал Леня.

Сквозь деревья уже пробивались первые лучи солнца, когда, простившись с гостеприимными хозяевами, Леня и Динка двинулись в обратный путь.

Провожая их, Жук сказал:

- Теперь вы знаете нашу тайну, так что если что надо спрятать или передать кому, так мы всегда можем, а насчет оружия ты, Леня, помолчи пока.

В лесу уже совсем рассвело, на листьях блестели крупные капли росы, в кустах суматошились птицы.

- Слушан, Лень… Что ты думаешь обо всем этом? - взволнованно спросила Динка.

- Надо поговорить с мамой, - вместо ответа сказал Леня и задумчиво добавил: - Стоящие ребята, а, гляди, прошли огонь и воду!

- А как они с Иоськой… И как их… били. А старик… плакал… - Динка закрыла лицо руками, плечи ее задрожали.

- Ну, ну. Макака! Там выдержала, а тут плачешь, - успокаивая ее, улыбнулся Леня и, чтобы переменить разговор, напомнил: - А дедовский кошель? Я сроду не видал ничего отвратнее!

- Нечистые это деньги, сам Иоська сказал… Недаром Яков даже не дотрагивался до них, шил да шил сапоги… Мечтал учить Иоську. И сам погиб из-за этих проклятых денег. Вот уж верно, Лень, что “через золото слезы льются”.

- У кого льются, а у кого и не льются… Да еще неизвестно, чей это кошель, может, прежнего хозяина… В общем, тайны старой корчмы! - засмеялся Леня.

Глава сорок пятая. ПОДАРОК ПАНА И ГОЛУБИНОЕ ПИСЬМО

Подходя ближе к дому, Динка услышала звон косы.

- Ефим косу точит! - крикнула она и, бросив Леню, помчалась вперед.

На чудесном заливном лугу, который так любила Динка, уже густыми рядами лежала скошенная трава. Потачивая косу и поплевывая на точило, Ефим с мокрым, вспотевшим лбом и прилипшими к нему завитками, с расстегнутым воротом рубашки стоял и сердито смотрел на подбегавшую Динку.

- Ефим, что ты делаешь? Ты же последние-распоследние цветы косишь! Неужели нельзя подождать хотя бы до приезда мамы! - кричала Динка.

- “Обождать, обождать”!.. Люди уже скоро по второму разу будут косить, а мы все обжидаем! - заворчал Ефим и, бросив в траву брусок, которым точил косу, сердито огрызнулся: - Не морочь ты мне голову с твоими цветами! Скажи яка барыня нашлась, цветочки ей треба нюхать! Нема чего сказать - разумна хозяйка! А того не думаешь, чем зимой корову и конячку будем кормить? Что есть будем? Вон и сейчас на базаре ни к чему не доступишься. Не коси да не коси! А трава передерживается. Какое с нее сено будет? Да нема тут о чем балакаты… Ты вот скажи мне лучше, где всю ночь прошлендрала?

- Как это “прошлендрала”? Выбирай, пожалуйста, выражения! - обиделась Динка.

- Чего выбирать? - подняв кустистые брови, хмуро спросил Ефим.

- Выражения, вот чего. Я не одна была, а с Леней ходила!

- А какая тебе Леня защита, что он может без ружья? Вот кинет кто хорошую каменюгу из кущей и раздробит голову. Уж один раз было такое дело.

- Фью! - свистнула Динка. - Запугался! Уж не Матюшкины ли?

- А что ж Матюшкин? Первейший гад! Это тебе все труля-ля, а он и доси забыть не может, как ты его скрипкой да мертвяком поддразнила! Вчера как узнал, что пан уехал, так напились с Павлухой горилки и давай грозиться.

- А пан уехал? Совсем? - живо спросила Динка.

- Совсем не совсем, а до весны. Подарок тебе передал! - смягчился вдруг Ефим.

- Какой еще подарок? - вспыхнула Динка. - Не нужны мне панские подарки!

- Ну не подарок, а так, приклад к лошади. Я, говорит, вместе с Примой должен был им отдать, да забыл тогда.

- Да что это такое? При чем тут Прима?

- А при том, что это седло. - Лицо Ефима смягчилось, глаза сузились. - Ох и красиво! С уздечкою да с плеткою! Казацкое седло, черненым серебром все выложено, аж блещить!

- Да на черта оно мне! - сердито топнула Динка. - Я ведь ему сказала, что не желаю ездить боком!

- Боком, боком, ненароком!.. Я ж тебе говорю, что седло казацкое, а какой казак ездить боком? Так и пан сказал: твоя панночка, Ефим, отказалась от дамского седла, так пусть ездит на мужском!

- Не буду я ни на каком! Зачем ты взял, Ефим? Что это за дружба такая завелась?

- Ниякой дружбы, а просто ехал пан на вокзал, остановился около моей хаты, попрощался со мной за руку и внес седло. Передай, каже, твоей панночке! С тем и уехал! Что я ему мог сказать? Вот приедет весной со своей заграницы, тогда и скажешь сама!

- Втащил все-таки! Тьфу, нахальство какое!

- А никакого особого нахальства тут нет. Пан как пан, еще и лучше многих. - Голубые щелочки глаз Ефима вдруг весело подмигнули. - Коров не велел больше продавать! А ни одному человеку! Остались теперь наши богатей с носом, и Павлуха тоже! Ну, они дуже не пострадают, бо у них и свои коровы хорошие, а вот только что от зависти аж почернели! Злобятся очень! Вот потому я и говорю тебе не шлендрай зря где ни попало! Убить они не убьют, а суродуют из-за угла!

- Ладно, слышала я уже это! - махнула рукой Динка. - А Мышка дома? - спросила она.

- Конечно, дома. Уже десятый час! Пешком пришла, потому как некому было ехать за ней. Я сегодня должен весь этот луг скосить, потому как завтра мы с Дмитром для солдаток косим.

- На панском лугу? Отаву?

- Хоть и отаву, а там возов десять будет. Решили всем обчеством помочь солдаткам, некому у них косить!

- Ладно, убирать сено я тоже приду, тогда скажи! - крикнула Динка и побежала домой.

На террасе Леня, сильно жестикулируя, рассказывал Мышке про ночной поход к “братьям-индейцам”, все время повторяя: “Ты представляешь себе, как мы были поражены!”

Динка тоже вступила в разговор, наскоро поцеловав сестру.

- Но вы сумасшедшие, просто сумасшедшие! Я не знала, что и думать! Приезжаю - дверь заперта, и Ефим говорит, что не ночевали! Но то, что ты, Леня, рассказываешь, просто изумительно!

Динка начала в подробностях передавать сестре все, что они слышали и видели в корчме, потом серьезно сказала:

- Только об оружии и о деньгах никому нельзя говорить, кроме мамы…

- Еще бы! Они нам так доверились, ни о чем говорить не надо, даже Ефиму, хотя жаль, что Ефим верит в скрипку мертвеца. Сам, говорит, слышал…

- Ну, о скрипке-то мы когда-нибудь скажем ему, может зимой. А пока пусть все так будет!.. - согласилась Динка и живо спросила: - Ну, а где это седло, что прислал пан?

- Ах да! Чудесное седло, только, верно, очень дорогое, ну, весной расплатимся!

Мышка сбежала с крыльца. Под дубом, накрытое ковриком, лежало почти новое мужское седло, отделанная черненым серебром уздечка и легкая плетка с тонкой ручкой.

- Ох ты! Дорогой подарок! Раскутился пан! А где он сейчас? Может, еще в городе, так я бы ему свез это седло туда! К черту! - разозлился вдруг Леня.

Динка присела, перебирая кольца на уздечке.

- Придется мне научиться ездить в седле. Уж очень оно красивое, - вместо ответа сказала она.

За чаем Мышка вдруг вскочила:

- Да, я была на городской квартире, и там оказалось письмо от Почтового Голубя. Очень тяжелое письмо… сейчас я принесу!

Она сбегала в комнату за сумочкой и, порывшись в ней, достала серый солдатский треугольник.

- И главное, без адреса… даже ответить некуда. Вот, почитайте!

“Здравствуйте, Анжелика Александровна и Дина Александровна! Шлю я вам свой низкий поклон с обагренных кровью полей! Завтра мой первый бой! Я не боюсь смерти - жизнь моя никогда не была счастливой, - я боюсь убивать сам… Я уже видел много раненых, умирающих, с перебитыми руками и ногами, изуродованных людей. Муки их описать невозможно. Так неужели и моя пуля или штык будут вонзаться в живое человеческое тело и дробить ему кости? Может быть, такому же солдату, как я, без вины виноватому в этой кровавой каше. Сегодня нас собрали и говорили нам, что мы должны биться до последнего дыхания за царя и отечество, завтра батюшка благословит нас святой иконой на тяжкий грех - убийство людей. Простите, что я все это пишу вам, Анжелика Александровна, но не с кем больше мне поделиться. Домой я писать не буду, пусть для них я без вести пропавший солдат. Но вы мой ангел-хранитель, спасибо вам за бархотку, я ношу ее около сердца и молюсь, чтоб она дала мне силы все это выдержать. До свиданья, а может быть, прощайте. Я хотел бы иметь хоть несколько слов, написанных вашей рукой, но просить об этом не смею. Низкий поклон вашей сестре и брату.

Ваш Жиронкин”.

Динка опустила письмо и взволнованно сказала:

- Обязательно напиши ему сегодня же.

- Да, надо написать, - серьезно подтвердил Леня.

Мышка всплеснула руками.

- Господи! Я сама хотела, но тут нет адреса, он забыл написать адрес! - огорченно сказала она.

- Как нет адреса?

Леня и Динка подробно осмотрели письмо, конверт, снова перечитали строчки; в конце письма было нарисовано пронзенное стрелой сердце.

- Действительно нет адреса! Ну что за чудак! - развел руками Леня. - Сердце какое-то намалевал, а адрес забыл!

Динка опустила на колени серый треугольник.

- Настоящее голубиное письмо… - с грустью сказала она. - Придется подождать второго… если оно когда-нибудь придет.



Страница сформирована за 0.87 сек
SQL запросов: 169