УПП

Цитата момента



Отрывок из письма (1773 год) Александра Васильевича Суворова своей малолетней дочери:  «Моей лошадке сегодня ядрышком полмордочки снесло»…
Нежненько, душевненько и гламурненько

Синтон - тренинг центрАссоциация профессионалов развития личности
Университет практической психологии

Книга момента



Ощущение счастья рождается у человека только тогда, когда он реализует исключительно свой собственный жизненный план, пусть даже это план умереть за человечество. Чужое счастье просто не подойдет ему по определению.

Дмитрий Морозов. «Воспитание в третьем измерении»

Читать далее >>


Фото момента



http://old.nkozlov.ru/library/fotogalereya/s374/d4330/
Мещера-2009

Валентина Осеева. Динка прощается с детством

Купить и скачать книгу можно на ЛитРес

Дорогие мои читатели!

Повесть “Динка прощается с детством” является продолжением моей первой книги - “Динка”. Думаю, что многие из вас знакомы с этой книгой, но на всякий случай коротко напомню вам основные события.

Действие повести “Динка” происходит в период после революции 1905 года. Отец Динки - революционер-подпольщик Арсеньев вынужден скрываться. Семья его живет на даче, на Волге. Здесь Динка знакомится с сиротой Ленькой, с которым на протяжении всей повести ее связывает большая дружба. С переездом семьи Арсеньевых в Киев у Динки появляется еще один друг и верный товарищ - Андрей Коринский, реалистик, мальчик, живущий в том же дворе, где живет Динка.

Весной по совету и с помощью партийных товарищей дядя Лека покупает для Арсеньевых уединенный, затерянный в глуши под Киевом хуторок, куда каждое лето после экзаменов переезжает вся семья. Хуторок служит и другим целям: там хранится нелегальная литература.

На хуторе у Динки завязывается дружба с дочкой сторожа из экономии пана Песковского голубоглазой Федоркой и с ее приятелем Дмитро.

В последней главе “Ничейный дед” на хутор неожиданно приезжает повидаться со своей семьей Александр Арсеньев.

В первой книге Динка еще девочка десяти лет.

Вторая книга переносит вас уже во времена первой империалистической войны, и вы встречаетесь с Динкой, когда ей уже пятнадцать лет.

Узнаете ли вы свою прежнюю подружку, которая в этой книге прощается со своим детством?

В. ОСЕЕВА

Глава первая. ПРИХОДЯТ И УХОДЯТ ПОЕЗДА!..

Сизый дымок вьется над дачной станцией. Приходят и уходят поезда. Одни идут на Киев, другие из Киева… Тянутся длинные воинские эшелоны. В запыленные окна вагонов видны забинтованные головы, бескровные лица, туго стянутые монашеские косынки сестер и свешивающиеся с верхних полок солдатские одеяла. На площадках и на ступеньках вагонов сидят молодые солдаты с забинтованными обрубками рук и ног; прыгая на костылях и теряя стоптанную туфлю, жадно выглядывает из дверей раненый и, поймав сочувственные взгляды женщин, ухарски машет рукой. Паровоз с коротким свистком дергает вагоны, и эшелон медленно проплывает мимо, туда, на Киев… А навстречу ему уже торопится другой длинный состав товарных вагонов. В распахнутых настежь дверях теплушек стриженые головы, безусые молодые лица, рассыпанные по щекам веснушки цвета спелой ржи, молодые васильковые, карие и черешневые, притуманившиеся глаза. Сыплются из солдатских карманов запасенные дома подсолнушки, ухает под тугими пальцами гармонь, и дружно из вагона в вагон подхватывается песня.

- Мене люды визьмуть… тебе люды визьмуть… Моя не будешь. Эх, жаль! Жаль!..

Исчезает вдали паровоз. Глохнет под стук колес песня. Долго смотрят вслед эшелону бабы с завязанными на затылках концами платков… Что делать? Война… Солдаты… Туда едут здоровые, многие ль вернутся хоть калеками… Не на гулянку едут хлопцы - на войну… Напал на родную землю германец, выставил проклятый кайзер Вильгельм закованную в железо армию, вот и поспешают они, молодые, наспех обученные новобранцы, чтобы сложить свои головы за веру, царя и отечество… Эх, жаль… Жаль…

Война… А к маленькой станции, лязгая колесами, расшатанные пассажирские вагончики подвозят дачников. Выгружаются на платформу чемоданы и картонки, звенят детские голоса, среди встречающих и провожающих молодые нарядные женщины, мамушки, нянюшки, старухи… Подлетают к станции экипажи, пролетки; сбруя на лошадях блестит под солнцем начищенными бляхами, на высоких облучках степенные кучера в бархатных безрукавках. Тянутся вдоль железнодорожных путей нарядные дачи с высокими шпилями на крышах. Из летних кухонь вьется аппетитный дымок, на клумбах цветут розы… Не пустуют дачи; душно сейчас в городе, на зеленый корм, на широкий воздух рвутся люди… Прошла весна, уже давно похозяйничал в лесу ветер, помог он столетним дубам развернуть длинные клейкие листочки. Давно раскудрявились беленькие, словно умытые зимним снежком березки, загустел орешник, вытянулись новые побеги тонкой рябинки, на желтых стволах сосен заблестели янтарные капельки смолы. А за лесом, за экономией пана Песковского, в глухой глуши словно пристыл к земле арсеньевский хутор - не шевельнет закрытыми окнами, не потянет уютным дымком, не хлопает наглухо закрытыми дверьми, не перекликается веселыми молодыми голосами…

Все эти годы, как только у девочек кончались экзамены, Арсеньевы переезжали на свой хутор. С первым весенним солнышком Динка начинала считать дни, оставшиеся до переезда. И каждый раз, обегая знакомые, дорогие ей местечки, удивлялась, как вырос и разросся сад, какая вкусная вода в холодном, обжигающем губы роднике, как ласково шумит ореховая аллея. Динка уверяла, что даже лягушки на пруду сразу узнают ее и, раздуваясь от крика, всплывают наверх… Но не только для Динки, для всех Арсеньевых переезд на хутор был всегда радостным событием, к которому исподволь готовились всю зиму, мечтая о летнем отдыхе. И каждый раз осенью, переезжая в город на долгие зимние месяцы, они грустно расставались с полюбившимся им хуторком. Динка, вспоминая о нем в холодный, снежный вечер, жаловалась, что все еще слышит стук молотка, которым Леня забивал окна и двери…

Арсеньевы никогда не держали сторожа. Затерянная в глуши между двумя селами хатка зимовала одна… Она стояла вдалеке от дороги, и только птицы, разгуливающие по саду, оставляли свои мелкие росчерки на запорошенных снегом дорожках да столетние дубы сбрасывали на крышу рыхлые комья снега, прикопившегося на их ветках.

Зато уж ранней весной, когда из прелой черной земли выбивались первые зеленые ростки, а на склонах железнодорожной насыпи появлялись незатейливые желтые цветочки, хутор начинал оживляться наездами молодых хозяев.

Чаще всего это были Леня и Вася; они приезжали сюда на воскресный день готовиться к экзаменам. Иногда с ними увязывалась Динка.

- Ну зачем она нам? - сердился Вася. - Земля еще сырая, наберет она полные галоши воды, да еще и простудится!

- Динка не простудится, - убежденно говорил Леня. - Пусть побегает на воздухе!

- Но ведь мы же едем заниматься. Вечно ты что-то осложняешь, Леонид, - ворчал Вася.

Динка делала постное лицо и, прикрывая ладонью румяную щеку, начинала жалобно причитать:

- Воздуха вам для меня жалко, да? Всю зиму я не дышу, посинела уже вся, а вам жалко?

Леня прыскал от смеха, Вася смягчался:

- Ну поезжай. Только смотри не лезь куда попало и не мешай нам заниматься!

На хуторе, обегав все дорожки, Динка успевала навестить Федорку, наломать мохнатой вербы, провалиться в пруд и, волоча за собой пальто, мокрая и грязная, просовывала свой нос в дверь, вызывая Леню:

- Лень, Лень… Не бойся, Вася, я сейчас уйду… Я только на минутку!

Схватив Леню за рукав, она тащила его за собой:

- Пойдем скорей! Понюхай, как пахнет земля. Смотри, уже листочки ландыша, а это будут фиалки… Вот приложишь ухом к земле… Послушай, что там только делается…

Леня ложился на землю, нюхал, слушал и, глядя в сияющие глаза Динки, со всем соглашался.

А Вася, стоя на крыльце, качал головой.

- Ну, вы, двое сумасшедших, где теперь сушиться будете?

Сушиться и ночевать Динку отправляли на печку в Ефимову хату. Ефим и Марьяна Бессмертные за все эти годы близкого соседства крепко подружились с Арсеньевыми.

- Лучше родни они нам, - говорил Ефим.

Зимой он часто ездил в город, привозил деревенские новости и подолгу сидел за столом с Мариной, опрокинув на блюдце чашку и советуясь с ней обо всех делах. Перевозил на хутор тоже Ефим. Являлся он задолго до рассвета и, помахивая кнутом, торжественно говорил:

- Ну так что, поихалы?

На хуторе были уже очищены дорожки, подрезаны кусты малины.

Марьяна, туго обвязав платком голову, загодя мазала стены, на полу стояли белые лужицы, гремели ведра, настежь распахивались окна, со скрипом открывались отсыревшие за зиму двери; на дымящей кухонной плите булькала картошка. К приезду хозяев Марьяна выпекала свежий хлеб и встречала их на крыльце светленькой обновленной хатки с хлебом-солью на вышитом рушнике. Весь первый день девочки вместе с Леней и Васей занимались разборкой вещей, вешали занавески, наводили привычный уют.

Вечером все собирались на террасе за большим столом, с аппетитом ели горячую, пропахшую дымом картошку, запивая ее молоком, и, опьянев от весеннего воздуха, едва добирались до своих постелей.

Хутор был в трех верстах от дачной станции, Марине приходилось каждый день ездить в город на службу. Возила ее все та же одноглазая лошадь Прима, купленная в первое лето жизни на хуторе.

Бедная Прима в счастливую пору своей жизни была одной из лучших верховых лошадей. Она ходила под седлом грациозной поступью иноходца, и начищенная шерсть ее блестела как зеркало, но с тех пор как однажды колючая ветка ели хлестнула ее по глазам и один глаз почти совсем затянулся бельмом, Прима была выведена из конюшни и отправлена на черный двор.

К Арсеньевым она попала за небольшую плату, как уже мало на что пригодная лошадь. Но на хуторе Прима ожила. Она стала необходимым членом семьи. Динка не хуже заправского конюха ухаживала за ней: чистила ее, купала, баловала, кормила овсом, и благодарная Прима, забывая про свой слепой глаз, скова почувствовала себя верховой лошадью.

Появился на хуторе и белый Динкин Нерон. Он был в большой дружбе с ефимовским Волчком. Обе собаки были мохнатые, пушистые и совершенно неизвестной породы. Но Динку это никогда не смущало.

- Дворняги еще умнее, - уверяла она.

И лошадь и собака зимовали у Ефима, но с появлением Арсеньевых они с восторгом возвращались на хутор, чтобы служить своим хозяевам.

Так незаметно бежали дни. Дождливую осень сменяла снежная зима, потом наступала весна и солнечное лето.

А годы шли…

Под окнами березки подросли,
Не раз к земле их буря пригибала…

И много событий произошло в семье Арсеньевых, с тех пор как озорная, веселая Динка в первый раз появилась на хуторе. События эти были нерадостными. Первым большим горем для всей семьи была смерть дедушки Никича. Особенно тяжело пережила ее Динка. Незащищенное сердце ее еще не могло и не умело мириться со своими потерями.

Когда Никич умирал, Динке все казалось, что смерть не придет за ним, если она, Динка, будет его сторожить… Она перестала спать по ночам и, встав с постели, тихо брела по темному коридору на свет ночника. В комнате Никича всегда горела печка, дверцы ее были открыты, поленья уютно потрескивали. Никич, обложенный подушками, полулежал в своем любимом “Сашином” кресле. Сухонькая фигурка его, закутанная в одеяло, казалась совсем детской; седая голова на тонкой исхудавшей шее покоилась на подушке. Никич никому не позволял дежурить около него ночью; на столике рядом с креслом всегда стояло приготовленное ему на ночь питье и порошки от кашля. Казалось, все в доме спали, но стоило только старику закашлять, как из спальни неслышно появлялась Марина. Леня давно уже отвоевал себе право ставить свою раскладушку в комнате Никича, Мышка оставляла на столике звонкий школьный колокольчик и брала с Никича слово звонить, если ему что-нибудь понадобится. Старика утешала и расстраивала забота домашних, особенно трогала его Динка.

- Ну, чего бродишь, полуношница? - тихо спрашивал он, завидев при свете ночника жалкую фигурку в длинной ночной рубашке. - От смерти, что ли, уберечь меня хочешь?

Динка дрожащими руками обвивала худые плечи старика, прижималась щекой к его щеке:

- Уберечь хочу…

- Ох и глупая ты… Как только жить будешь?

- Вместе будем… - всхлипывала Динка.

- Да где же нам вместе? Я свое отжил, до самого края дошел. Вишь, ноги уже не держат. А тебе еще жить и жить…

- Не надо мне, ничего не надо. У меня сердце разрывается… - уткнувшись в его плечо, плакала Динка.

Ннкич с усилием поднимал ее голову.

- А ты послушай меня. Мы ведь столько с тобой разговоров переговорили. Бот еще какая махонькая ты была, а понимала меня. И теперь пойми… От смерти никуда не денешься. За себя мне не страшно, за вас страшно. Мать твою мне жалко. И ты не плачь, не тревожь ее. Смирись, девочка.

Никич замолкал. Пламя от печки, разливая по комнате таинственный свет. мягко колебалось, как будто кто-то тихо взмахивал легким и прозрачным шарфом, бросая на стены то синие, то красные тени. От этих неслышных взмахов свет в ночнике дрожал и колебался, вытягиваясь длинным красным язычком. Казалось, вот-вот он вытянется в последний раз, мигнет и погаснет. Никич тяжело дышал, в груди его что-то хрипело, рука, гладившая Динкины волосы, бессильно падала на колени.

- Иди… Помни, что я тебя просил…

Динка молча кивала головой, слова застревали у ней в горле, ноги не слушались.

- Ну, ну… - ободряюще улыбался ей Никич. - Ты ведь папина дочка.

Один раз, задержав ее руку, Никич сказал:

- Запомни слова мои. Всякий человек в жизни должен быть стойким. А тебе это особо надо. Ты ведь во все суешься. Вот и вспоминай почаще: Никич, мол, велел мне быть вдвое стойкой…

Слова Никича навсегда остались в памяти Динки. В самые трудные минуты своей жизни она вспоминала их с грустью и благодарностью. Но не успела еще осиротевшая семья оправиться от потери старого друга, как пришла новая беда. Однажды под осень, когда Арсеньевы уже собирались переезжать в город и сидели на террасе среди сложенных вещей; на хуторе появился редкий гость - Кулеша. Он появился, как всегда, неожиданно, словно вырос перед глазами. И все сразу замерли в предчувствии беды. Одна Марина не растерялась.

- Что-нибудь случилось, Кулеша? - спросила она.

Кулеша снял шапку, вытер вспотевший лоб.

- В этот раз я плохой вестник, - сказал он.

Мышка, словно защищаясь, подняла руку, Динка вскочила, у Алины упало сердце. “Отец…” - с ужасом подумал Леня и встал рядом с матерью. Но она только спросила:

- Он жив? Говорите сразу,

- Ну что вы, что вы… - замахал руками Кулеша, и мать с улыбкой оглянулась на детей.

Никогда не забудут дети эту строгую улыбку на белом и холодном как снег лице матери.

- Он арестован, - сказал Кулеша и стал рассказывать, а Марина слушала его, задавая короткие вопросы, и, глядя на мать, никто из девочек не проронил ни одной слезы.

Судили Арсеньева в Самаре. В этом городе, еще молодым инспектором “Элеватора”, он был душой и организатором бастующих рабочих, здесь его бесстрашный и гневный голос поднимал их на борьбу с самодержавием.

В день суда огромные толпы народа запрудили улицы… К Марине, приехавшей на суд с Леней, из толпы рабочих вышел старый элеваторский рабочий Федотыч.

- Не бойся ничего, Арсеньевна… Рабочий класс не выдаст… Нас много, - сказал Федотыч.

Марина молча пожала ему руку.

Она ждала всего, самого худшего… Но молчаливая угрожающая толпа рабочих, тесно окружившая здание суда, сделала свое дело… Правительство не решилось вынести смертный приговор; Арсеньев был присужден к десяти годам одиночного заключения с последующей пожизненной ссылкой…

Марина вернулась измученная, но не упавшая духом, такая же, какой всегда знали ее дети.

- Не плачьте, - сказала она. - Революция откроет все тюрьмы!

Прошла первая тяжелая зима. Арсеньев отбывал заключение в Самаре. Знакомый Марине старый надзиратель тюрьмы тайком передавал Арсеньеву с воли записки, книги… Товарищи носили передачи… Отец писал ласковые успокаивающие письма…

Жизнь постепенно вошла в свою колею, но Арсеньевых ждало еще одно семейное горе…

Окончив гимназию, как-то неожиданно заневестилась и вышла замуж Алина… Муж ее никому не нравился, в семье Арсеньевых он казался чужим пришлым человеком, но ни слезы сестер, ни уговоры матери не подействовали на Алину, и сразу после свадьбы она уехала с мужем на Дальний Восток, в чужую ей семью. И только прощаясь со своими уже на перроне, Алина вдруг испугалась предстоящей ей разлуки и, бросившись к матери, горько заплакала.

- Алина, голубка моя!.. Еще не поздно, вернемся домой… - уговаривала дочь Марина.

- Домой, домой! Алиночка, родненькая, пойдем домой!.. - цепляясь за сестру, умоляла Динка.

Мышка молча плакала, роняя слезы на свадебный букет. Леня бросился в вагон за Алининым чемоданом… Муж Алины, стоя на подножке, задержал его.

- Я не понимаю, что здесь происходит? - холодно сказал он и, подойдя к Алине, взял ее за руку.

Алина вытерла слезы и пошла в вагон. Поезд отошел. Осиротевшая семья долго стояла на перроне, глядя на исчезающие вдали красные огоньки. И снова кое-как наладилась жизнь, только за столом опустело место старшей сестры да на светлом лице Марины прибавилась новая глубокая морщинка. Жить становилось трудно. Фирма “Реддавей”, где служила Марина, после ареста мужа уволила ее. Мышка, окончив семь классов гимназии, пошла на краткосрочные курсы сестер; Леня поступил в университет и целый день бегал по урокам; Динка училась. Ей не удалось сдержать свое обещание учиться только на пятерки. Она получала пятерки только по тем предметам, которые любила, а любила она, по ее собственному выражению, “больше всего на свете” уроки словесности и своего учителя словесности.

- Василий Иннокентьевич уважает чужие мысли, - важно говорила она дома. - Он никогда меня не одергивает… И вообще… - Динка обводила взглядом своих домашних и многозначительно добавляла: - Василий Иннокентьевич знает, кого нужно ругать, а кого хвалить.

О себе она, конечно, думала, что ее нужно хвалить, и тогда она “горы своротит”. Учитель словесности читал вслух ее сочинения и ставил ей красным карандашом жирные пятерки. Динка очень гордилась похвалой любимого учителя, но, стараясь не показать этого дома, придя из гимназии, словно мимоходом говорила:

- Василий Иннокентьевич опять читал в классе мое сочинение, и что ему там понравилось, не знаю…

Зато уж по другим предметам, по математике и особенно по алгебре, Динка даже с помощью Лени с трудом добывала четверки, а иногда, скатываясь до тройки, сердито говорила:

- И кто это придумал так крутить человеку мозги… Ну еще геометрия туда-сюда… Там хоть теоремы, их каждый дурак может наизусть запомнить. Ну, физика еще ничего, там опыты интересные, а уж алгебра - это прямо издевательство

Шел второй год войны. После рождественских каникул ушел на фронт Вася. В семье прибавилось новое беспокойство, Динка выбегала на улицу и подолгу стояла у ворот в ожидании почтальона. Писем ждали теперь не только от отца и Алины, ждали с нетерпением серых, солдатских треугольников от Васи…

Письма читали сообща, тревожно вслушиваясь в короткие, ласковые строчки, пытаясь проникнуть в то, что сознательно или бессознательно скрывалось под этими успокаивающими строчками… Во всех письмах, часто против воли писавшего, слышалась тоска по семье, по близким людям и привычному уюту.

Всю зиму Марина рвалась в Самару навестить мужа. Устроиться на службу она гак и не смогла: нигде не принимали жену политического “преступника”, отбывающего наказание в тюрьме. Бесплодные поиски места и тревога за мужа подорвали силы Марины, поддерживала ее только тесная связь с “Арсеналом”, где она часто проводила собрания и вела кружок, обучая рабочих грамоте. Через отца Андрея Коринского Марина близко познакомилась с новыми товарищами, работающими в “Арсенале”, печатала дома прокламации и с помощью Лени широко распространяла их на фабриках, заводах и в казармах между солдатами. Уехать было нелегко, но все же весной, перед самыми Динкиными экзаменами, Марина уехала в Самару. Леня, по рекомендации Марины, также пользовался доверием старших товарищей и нередко получал от них тайные поручения. Чаще всего это были поездки для установления связи с рабочими и железнодорожниками ближайших городов. В этот раз, после отъезда Марины, Леню послали к гомельским железнодорожникам. Дом опустел, Мышка уже работала в госпитале и часто оставалась на ночное дежурство.

Но Динка не скучала, у нее была одна мечта: выдержать с честью переводные экзамены в восьмой класс и уехать на хутор!

Бросив на стол целую кучу приготовленных заранее билетов, Динка вытаскивала по одному билету и, зажав пальцами уши, зубрила или, поглядев на часы, бежала вниз по лестнице звать на помощь своего давнего приятеля Андрея. Андрей, окончив училище, по желанию своего отца работал в “Арсенале”. Но Динка не давала ему времени даже на обед.

- Ну что ты себе думаешь? Не идешь и не идешь! Ведь я же могу провалиться из-за тебя! - сердито обрушивалась она с выговором на запоздавшего приятеля.

- Так я же работаю… - слабо оправдывался Хохолок, собирая разбросанные по столу билеты.

- Вызывай меня! - командовала Динка.

Выдержав последний экзамен и почувствовав себя восьмиклассницей, Динка забросила в угол все учебники и стала собираться на хутор.

- Ну что мы там будем делать одни? Мамы нет, Лени нет. Подождем хоть Леню, - уговаривала ее Мышка.

- Нет, нет! Я никого не буду ждать! Уже столько хороших дней пропало! Пошли открытку Ефиму, и начнем складываться!

Динка уверяла, что уже давно-давно, как только началась весна, ей каждую ночь чудятся паровозные гудки и маленькая дачная станция…

- Я слышу, как приходят и уходят поезда, - с тоской повторяла она.

Мышка вызвала Ефима.

Приходят и уходят поезда… А в экономии пана Песковского ждет не дождется свою городскую подружку дочка сторожа, голубоглазая Федорка.

- Мамо, - говорит она, - чого ж так долго нема Динки? Я сбегаю до дядьки Ефима, спытаю, когда он за вещами поедет.

- Да ты ж бегала, доню, не одного разу уже бегала! Не можно так надоедать людям! Никуда она не денется, твоя Динка, нема чого таку панику бить! - сердито двигая в печи ухватом, выговаривает дочке Татьяна.

Но Федорка решительно срывает с шестка платок.

- Вам усе паника, мамо… А я Динку с самой осени не бачила…

- Не бачила и не померла, слава господу. Подруга - не мать! Як бы ты за родной маткою так скучала…

- А чого меня за вами скучать, как вы у меня кажный день перед глазами, - дерзко отвечает Федорка, идя к двери.

- Ось я тоби покажу - перед глазами!.. - выскакивая на крыльцо, кричит мать. - Федора! Вернись зараз! Ох ты ж языкатая девка! Вернись, кажу!..

Но крепкая, приземистая фигурка уже скрылась в кустах. Федорка бежит узенькой тропкой за огородами, минует экономию и, выскочив на пригорок, где круто сбегает вниз белая, глинистая дорога с выщербленными колеями, смотрит на верхушки вековых дубов, где чуть виднеется крыша Динкиной хаты.

- Нема… - качает головой Федорка и. повязав потуже концы платка, степенно сворачивает на дорогу, ведущую к хате Ефима и Марьяны Бессмертных.

Маленькая белая хатка живет хлопотливой хозяйственной жизнью. По двору бродят три курицы с красным петухом, около тына мычит привязанная корова. Навстречу Федорке выскакивают два лохматых пса. Черный, хозяйский Волчок и белый любимец Динки Нерон.

- Нерончик, Нерончик… - лаская белого пса, приговаривает Федорка, проходя в хату.

За столом, покрытым чистой домотканой скатертью, сидит Ефим и со смаком ест из глиняной миски зеленый борщ.

- Ну здравствуй, Федорка! - усмехаясь в усы, говорит он, поддерживая ложку краюхой хлеба. - Сядай за стол, гостьей будешь!

- О! Федорка! Зачем прискакала? - весело откликается, гремя подойником, Марьяна и, склонив голову набок, смеется. - За подружкой скучаешь?

- Скучаю, - смущенно улыбается Федорка и, присаживаясь на скамейку, испытующе смотрит на остриженные в кружок темные кудри Ефима с тонкими серебряными ниточками, на загорелый лоб с белой полоской от шапки и на опущенные вниз лукавые голубые глаза.

- Ну, что ж ты молчишь, Ефим? - с живым любопытством спрашивает мужа Марьяна.

- А що мени казать? - притворяясь непонимающим, зачем прибежала Федорка, равнодушно говорит Ефим.

- А вы, дядько Ефим, ще не едете в город? - робко спрашивает Федорка.

- В город? - почесывая в затылке, переспрашивает Ефим. - А что мне там делать, в городе?

Марьяна, подперев рукой щеку, тихонько посмеивается.

- А по вещи по Арсеньевых вы не едете? - с волнением повторяет Федорка.

Ефим зачерпывает полную ложку борща и, не спеша, несет се ко рту.

- Ни, - односложно отвечает он, но Марьяна, всплеснув руками, хохочет:

- От вредный! Ну и вредный же ты, Ефим! Чого дивчинку дразнишь?

- Дядечко Ефим… - сложив руки, умоляюще шепчет Федорка.

- А вот бери ложку и хлебай борщ, тогда я тебе и скажу, чи еду, чи не еду! - смеется Ефим.

- Да едет он, едет… Вон уже и овес для Примы насыпал… К ночи там будет, а утром вещи погрузит и обратно… Только кто тут будет жить? - качает головой Марьяна.

- А Динка? - пугается Федорка.

- Ну, Динка - это уж беспременно, - говорит Ефим, подвигая к Федорке миску. - Динка да Мышка, а больше и жить тут пока некому. Вася на фронте. Леню куда-то по делам послали, а сама к мужу поехала у Самару - это город такой, на Волге стоит…

- А чего ж она поехала? - аккуратно черпая ложкой борщ, спрашивает Федорка.

- Ну, это ихнее дело… Нас оно некасаемо… Ну, а подружку завтра встречай! - поднимаясь из-за стола, говорит Ефим.

- Ой, боже мой! Чого ж она так долго не ехала? - всплескивает руками Федорка.

- А чего долго? В восьмой класс переходила, это тебе не в ляльки играть… Ученье, для его тоже время надо… - обстоятельно объясняет Ефим, сгребая с лавки приготовленную одежду. - Эй, Марьянка, живо дои корову! Я пошел за конячкой! А ты, Федорка, извиняй, бо не рано уже. Сиди, сиди! Доедай борщ! Зараз Марьяна парного молочка принесет!

- Спасибо, я побегу! Меня матка дожидает! Ой, дядечко, перекажите Динке, что я ее завтра в лесу встречать буду! - убегая, кричит Федорка.

Глава вторая. СБОРЫ НА ХУТОР

Динка сидит над своим ящиком, разметав по полу вьющиеся концы своих длинных кос.

“Уже вечер, - думает Динка. - А Ефим приедет ночью… Я ничего не успею… Надо брать только самые нужные вещи… Сначала книги…”

Динка разбирает горку книг, долго вертит каждую в руках. “Вот это возьму… вот это возьму…”

Динке всегда кажется, что за лето она перечитает множество книг. Но это только благие намерения: из кучи набранных книг она едва ли прочитывает две-три, а остальные привозит обратно даже нераскрытыми. Это повторяется каждую весну. То же происходит и теперь; ящик быстро наполняется, и Динка вынимает книги обратно, оставляя только самые необходимые. Вот, например, Чернышевского “Что делать”. “Ведь это совершенно необходимо прочесть, - думает Динка. - Мне уже пятнадцать лет, а я еще не читала такой книги. Уже многие девочки в моем классе читали, а я только вожу ее в ящике на хутор и обратно. Просто безобразие какое-то…”

В Чернышевском больше всего привлекает Динку не содержание книги - о содержании она знает только понаслышке, а главное то, что книга эта “вполне взрослая”. Да еще в памяти Динки свежо хранится портрет Чернышевского, висевший в пустой кухне после отъезда Лины…

Динка помнит, как по утрам бежала она в Линину кухню с тайной надеждой, что Лина вернулась. Но Лина не возвращалась, и, открыв осторожно дверь, Динка останавливалась на пороге, осиротевшая и несчастная. И вот тогда из угла, где висела раньше Линина икона, смотрел на нее Чернышевский… У него было такое благородное, тонкое лицо и что-то такое в глазах…

“Он все понимал…” - растроганно вспоминает Динка и осторожно кладет книгу на самое дно ящика. За Чернышевским следует сборник рассказов Чехова и “Белый клык” Джека Лондона, а между ними проскакивает Майн Рид и Диккенс. Все эти книги уже читаные, но любимые. Стихи Ахматовой и Блока Динка не укладывает в свой ящик: для поэтов всегда найдется место у Мышки. Особенно для Ахматовой и Блока.

- А остальных я просто положу ей, например. Северянина, а то Мышка может его не взять…

Динка проходит на цыпочках мимо спящей сестры, на минутку вглядывается в бледное, усталое лицо Мышки.

- Ей давно на воздух надо, - шепотом говорит она и, заметив в зеркале свои тугие щеки с оранжевым румянцем, недовольно дергает плечом. - Ну мало ли что… Мне тоже надо!

Развязавшись с книгами, Динка усаживается на пол и с удовольствием разворачивает сверток с гостинцами. Гостинцы надо уложить в первую очередь. Вот, например, платочек для Федорки. Динка встряхивает платок, и по белому полю разбегаются голубые букетики. Динка так и видит между ними круглое лицо Федорки и лукавые звездочки ее глаз с густыми загнутыми ресницами. Динка прижимает к лицу платочек. Ей кажется, что он уже пахнет нагретой солнцем травой и полевыми цветами… За платочком следуют еще гостинцы Федоркиной матери, братикам Федорки, сестричкам и тому новорожденному, который каждый год появляется в Федоркиной хате.

Динка любовно укладывает в ящик все эти вещицы, собранные ею в течение долгой зимы… Кроме хуторской подружки, есть у Динки еще один дорогой ей человек. Это деревенский музыкант, Яков Ильич.

Динка кладет в ящик коробочку с канифолью и видит перед собой знакомое бледное лицо музыканта, поднятый смычок и прижатую к подбородку скрипку.

“Ах как он играет, как он играет…” А она, такая дуреха, только в последнее лето по-настоящему оценила его игру. Но зато уж теперь…

Динка зажмуривает глаза и стискивает на груди руки. “Первым долгом… первым долгом, на другой же день, я оседлаю Приму и поскачу к нему в лес. Он, наверно, как всегда, сидит за сапожным столиком со своим сынишкой Иоськой… Отдам ему канифоль”.

“Здравствуйте, Яков Ильич! Вот я привезла вам канифоль, вы жаловались, что всегда теряете ее…”

“Здравствуйте, барышня! Иосенька, дай барышне стульчик…”

Забывшись, Динка низко кланяется, говорит вслух… и Мышка поднимает голову.

- Господи, Динка! Ты ляжешь сегодня спать? - сонным голосом спрашивает она. - Ведь ты же прекрасно знаешь, что каждый год Ефим приезжает под утро, еще можно хорошо выспаться!

- Ну и спи, а я не хочу! У меня много дел!

Динка закрывает свой ящик и подходит к окну. Теплый-теплый весенний вечер… Ох, скорей бы ехать! Но где же этот Ефим? Ну что бы ему стоило хоть один раз приехать с вечера! Тогда можно было б умчаться с последним поездом… Нет, это, конечно, не годится, в лесу темно… Надо раньше отправить Ефима и самой бежать на вокзал… Как раз рассвет, хорошо…

Динка смотрит на пустынную улицу. Тихо-тихо стоят ряды каштанов, неслышной поступью поднимаются они вверх вдоль тротуаров. То ли луна, то ли тусклые огни фонарей отсвечивают на их листьях…

- Ночь идет, как тихая монашенка, строгая подружка солнечного дня… - задумчиво шепчет Динка.

У нее теперь часто сами по себе складываются какие-то рифмованные строчки - не то стихи, не то просто приукрашенные мысли, в подражание любимым поэтам. Писать настоящие стихи Динка не умеет и даже не пробует.

- А ты бы попробовала, - уговаривала ее иногда Мышка.

- Ну что ты! - смеялась Динка. - Меня только на две строчки и хватает! Побормочу для себя и успокоюсь.

Но Мышке, зачитывавшейся Ахматовой, Блоком и другими поэтами, обязательно хотелось видеть в сестре хоть какие-нибудь проблески поэтического таланта.

- А ты прислушайся к себе, ведь вот у тебя рождаются какие-то строчки и мучают тебя…

- Да ничего меня не мучает, не стану я с этим и связываться! Еще чего не хватало!

Я не поэт – поэтому

Я не пишу стихи,
Не стану в ряд с поэтами,
Не пустят в рай грехи! -

весело отвечала Динка.

Но Мышка старательно собирала и записывала каждую услышанную от сестры строчку. На себя она не надеялась, а вот на сестру… Вдруг в ней что-то проявится…

- Проявится! Как же! К шестидесяти годам напишу тебе первые стихи про любовь…

Приду к тебе старушечкой
Читать стихи свои…
И нас с тобой под липами
Освищут соловьи… -

хохотала Динка.

- Да ну тебя! - отмахивалась Мышка. - Ты просто ленивая.

- И ленивая и бесталанная! - весело соглашалась Динка.

Такие разговоры часто бывали между сестрами, но с тех пор как Мышка поступила в госпиталь, они совершенно прекратились, у Мышки не хватало ни сил, ни времени на чтение стихов, и только один сборничек, “Четки” Ахматовой, она все-таки возила в своей сумке с медикаментами. А Блока клала под подушку, надеясь почитать вечером.

Динка с нежностью смотрит на спящую сестру, потом снова на пустынную ночную улицу. Как тихо! Хоть бы стук колес, скрип телеги… Но еще не время. “Может, и мне поспать?” - думает Динка и, придвинув к кровати свой ящик, усаживается на него, положив голову на подушку.

Динка спит так крепко, что даже не слышит знакомого стука колес во дворе, не слышит, как, сорвавшись с кровати, бежит по лестнице Мышка и громко спрашивает:

- Ефим?

Не слышит она и тяжелых шагов Ефима, когда он, осторожно ступая, носит вниз вещи. Во сне, словно издалека, доносится до нее приглушенный голос Мышки:

- Вот это мамино, Ефим… Осторожней, пожалуйста! Положите куда-нибудь на самое дно. А это книги и Ленины учебники, как бы их не промочило дождем…

- Дождю нет, дорога хорошая… - отвечает Ефим.

- А вот эта корзинка моя. Ну, ее куда знаете. А вот Динкин ящик, только она спит на нем. Никак не хотела ложиться, - озабоченно говорит Мышка; ей жаль будить сестру. - Может быть, она сама проснется?

- Ну, мне невозможно ждать, пока она проснется. Дорога дальняя, надо поспешать. А ну, отступитесь трохи, Анджила, я ее сам переложу на постелю.

С тех пор как Мышка поступила в госпиталь, Ефим начисто забраковал ее ласковое детское прозвище “Мышка”.

- Самостоятельна дивчина, сколько раненых за день перевязует, а ее яким-то котячьим именем прозывают, - недовольно ворчал он.

- Да не котячьим, а мышиным, - смеялась Динка.

- А где мышь, там и кошка. За что ж таку хорошу дивчину обижать, Ну, нехай уж Анджила, да и то не по-христиански… Я просто удивляюсь! Образованные люди и душевные, а вот имя подобрать як положено не могут. Ну что это за имя - Анджила!

- Да не Анджила, а Анжела или Анжелика, - поясняла ему Динка, но Ефим махал рукой:

- Хрен редьки не слаще.

С Мышкой вообще он обращался так же, как с Мариной, нежно и уважительно, зато с Динкой и Леней был на “ты” и держался по-свойски.

- А ну перекладайся на постелю, Динка, бо останется твой ящик у городе! - осторожно трогая Динку за плечо, говорит Ефим.

Но Динка еще крепко цепляется за сон.

- Не надо, не надо, - бормочет она, - мне и тут хорошо!

- Уж чего лучше! Голова на подушке, а тулово на ящику! А ну вытягуйте ящик, Анджила, а я ее подниму!

Знакомый голос и “спотыкающееся” имя сестры окончательно отрезвляют Динку, и она сразу вскакивает.

- Ефим… Ты уже приехал? И Прима тоже приехала? - сонно тараща глаза, спрашивает Динка.

- А як же! Мы обои приехали, - смеется Ефим.

Мышка тоже смеется.

- Как же так? Значит, я проспала! А где же, где же Прима, Ефим?

- А вон Прима, на телеге сидит как барыня и кушает овес! - острит Ефим, кивая на окно. - Ну, давай твой ящик!

Но Динка уже роется в карманах и достает завернутый в бумажку сахар.

- Подожди, Ефим… Отнеси это Приме… Вот хоть кусочек. Это пока, на хуторе я еще дам, - словно извиняясь, говорит Динка.

- А чого ж ты сама не отнесешь? Выйди хоть поздоровкайся со своей конячкой, она тут во дворе стоит!

- В самом деле, что это еще за выдумки, Дина? - строго спрашивает Мышка. - Почему ты сама не идешь?

- Я не пойду! Я не хочу видеть Приму, запряженную в телегу… Я увижу ее на лугу, на хуторе… Я так мечтала об этом! Ефим, миленький, отнеси сам, пожалуйста!

- Да отвыкла она от твоего сахару! Вот уж, ей-богу! Все не как у людей! Лошадь, она и есть лошадь, и нема чого тут придумывать! - ворчит Ефим, вскидывая на плечо ящик и держа в кулаке сахар. - Ну, бувайте здоровы! Ожидайте меня к обеду, як, бог даст, все будет благополучно. Там Марьяна борщу наварит! А пока лягайте обеи спать, бо ночь короткая! Сестры ложатся. Динка уже не спорит. Она еще успеет на утренний поезд. А сейчас так хочется спать!

Выезжает Динка поздно, когда Мышка уже давным-давно убежала в госпиталь, а на вокзале и в дачном поезде полным-полно народу.

“Проспала, - с досадой думает Динка. - Теперь Федорка, наверно, уже двадцать раз выбегала встречать меня…”

Но в окно вагона видны уже поля и перелески, знакомые станции, и сердце Динки нетерпеливо бьется. Святошино… Ирпень… Буча… И вот наконец Ворзель. Динка прыгает на платформу, торопливо шагает мимо дач, мимо железнодорожного переезда и останавливается на лесной опушке. Сколько раз за эти годы, едва сойдя с поезда, она мчалась сюда не переводя дыхания! Размахивая своей матроской и сбрасывая на бегу сандалии, она мчалась так, как будто за ней гналась вся гимназия, все учителя и классные дамы! И только здесь, в этом могучем укрытии леса, она чувствовала себя свободной, счастливой девчонкой!

Но сегодня… Этот зеленый сумрак и густая притаившаяся тишина… Этот шорох крыльев перепархивающих с ветки на ветку птиц… Может быть, все стало по-новому? Или она не прежняя Динка? Нет-нет, все прежнее… Н лес, и птицы, и она сама… Н даже ее матросская блуза с синим воротником… Динка медленно идет по лесной дороге, заплетая и расплетая свои косы. Ей кажется, что старые дубы встречают ее как чужую - так сумрачно в их темно-зеленых ветвях. Может быть, им мало солнца?

Зоркие глаза Динки замечают свежесрубленные деревья; широкие пни, еще влажные, темно-розовые, кажутся ей живыми, оплакивающими свою жизнь. Динка пробирается к одному такому пню, ей вспоминается высокий красавец дуб, который стоял на этом месте… Кто же и зачем срубил его?

“Бессовестные, бессовестные люди…” - с горечью думает Динка, оглядывая лес. Но взгляд ее вдруг останавливается на солнечной полянке; вокруг нее, словно играя в прятки, разбегается веселый молодняк, за широкими спинами дубов прячутся тоненькие березки, распушилась и присела в траву зеленая елка, разбежались кто куда осинки, шелестят кусты орешника, а за ними выглядывает черемуха…

И Динке вдруг делается безотчетно весело, она вспоминает, что где-то здесь, в лесу, ее ждет Федорка.

- Ау! Ау!.. - кричит Динка, и откуда-то из глубины леса доносится радостный, ответный голос:

- Ау!..

Глава третья. ХУТОРСКАЯ ПОДРУЖКА

- Ау! Ау! Динка!..

- Ау! Федорка!..

Не разбирая дороги, мчатся навстречу друг дружке девочки и, сшибаясь на лесной тропинке, со счастливым смехом замирают в крепком объятии. С шумом проносятся над ними птицы, из-за тяжелых ветвей дубов машут белыми платочками березы.

- Вот и прошла зима. Федорка! - радуется Динка.

- Пройшла! Пройшла! - подтверждает счастливая подружка.

- Вот мы и опять вместе!

- Эге ж! Эге ж! - кивает головой Федорка.

- Солнце, лето! Какое это счастье, Федорка! - закидывая голову и глубоко вдыхая лесные запахи, говорит Динка.

Но Федорка уже ничего не подтверждает, сияющими глазами вглядывается она в лицо подруги и робко спрашивает:

- Ну, як ты?

Динка улавливает в ее голосе тревожные нотки и, словно очнувшись, быстро говорит:

- Ничего… Экзамен я выдержала. Мне остается только один восьмой класс. А Мышка уже работает в госпитале. А Алина… - Какая-то тень проходит по лицу Динки, и медленно, словно снимая паутину, она проводит ладонью по лицу. - Алина пишет иногда… Не жалуется…

- Ну, дай ей боже… Дивчина замуж вышла. За кого схотела, за того и вышла. Чего ж ей жаловаться? - поспешно говорит Федорка.

- Конечно… Она и не пожалуется, если б даже ей плохо было, - говорит Динка. - Но зачем он увез ее так далеко…

Перед глазами Динки встает темный перрон и красные огоньки уходящего поезда… Динка знает: пройдут годы, но она уже никогда не забудет эти красные огоньки, как не забывает опустевшую после отъезда Лины кухню, как не забывает прощанье на пристани с Марьяшкой, как не забывает поезд, увозивший Катю… И многое другое.

Федорка с тревогой смотрит на подругу, боясь прервать непонятное ей молчанье, но Динка поднимает голову и, щуря глаза, словно разглядывая что-то в ветвях деревьев, бросает сквозь зубы злые слова:

- Это то же, что запустить руку в теплое гнездо и вытащить оттуда беспомощного птенца. Я ненавижу свадьбы, Федорка, я с детства ненавижу свадьбы!

- Ой, боже! - всплескивает руками Федорка. - Ну чего ты сердишься! Дивчина выйшла замуж за хорошего человека, а она сердится! Ведь на том же и свет стоит! Парубки женятся, девчата выходят замуж… Так же не можно, Диночка, - степенно уговаривает подругу Федорка. Она уже давно привыкла к быстрой смене настроений своей городской подружки и навсегда усвоила себе в обращении с ней степенную материнскую мудрость. - Не мучай себя, голубка… - мягко говорит она, прижимая к щеке Динкину руку. - Все перемелется, как говорят старые люди…

Федорка почти ровесница Динки, но все в ней уже девичье: и походка, и стать, и разговор с искринками смеха, и лукавая ямочка на подбородке. Сегодня для встречи подружки Федорка нарядилась по-праздничному. Ловко сидит на ней вышитый цветами бархатный герсет, тихо позванивают на шее бусы. Круглое румяное лицо Федорки совсем такое, как поется в украинской песне: брови как шнурочки, глаза как звезды, ресницы стрельчатые, губы розовые, смешливые, а за ними два ряда мелких, как у мышки, зубов.

- Федорка, как ты выросла! И какая красивая стала! - замечает вдруг Динка и, остановившись среди дороги, с восхищением смотрит на подругу. - Да когда же ты так выросла, Федорка? - с удивлением говорит Динка; она чувствует гордость за подругу, и почему-то жалко ей ту маленькую дивчинку в белом платочке, что пряталась в трех березах. Жалко и себя, безудержно веселую, озорную девчонку. - Когда же, когда же мы так выросли, Федорка? - недоуменно и грустно повторяет она, мысленно пробегая глазами лето, зиму, еще одно лето и еще зиму. Сколько их было, этих лет? И сколько горя, сколько слез унесли они с собой… - Федорка, Федорка… - испуганно шепчет Динка, - как же, когда же это все случилось?

- Та годи тебе! - хохочет Федорка. - Дывыться на мене, як на старуху! Конечно, что мы уже не диты! А чего ж тоби треба? Молоди девчата… Ось, слухай, песня такая есть:

Росла, росла дивчинонька,
Тай на поле стала…
Ждала, ждала миленького,
Тай плакаты стала…

 

Ой, горенько мени з тобою! - заливается дробным смехом Федорка.

- Ха-ха-ха! - залилась и Динка, потом вдруг оглянулась на лес и с горечью сказала: - Лес рубят… Уже столько деревьев загубили! Кто же это, Федорка?

- А я знаю? Кому надо, тот и рубит! Нашла о чем плакать… Тут люди пропадают, а она об деревьях беспокоится… Война… - сурово говорит Федорка.

Но Динка быстро перебивает ее:

- Война скоро кончится!

- Как это кончится? В августе два года будет… Может, что-нибудь слышно в городе? - с надеждой спрашивает Федорка. - Только у нас таких слухов нет. Гонют людей, как скотину. Тут один с госпиталя выписался, так он бог знает чего рассказывает… - Федорка боязливо оглядывается, но в лесу тихо, только где-то в кустах стрекочут птицы. Федорка тянет подругу в сторону от дороги и, зайдя в самую гущу, усаживается на траву. - Садись. Много чего переговорить надо…

Динка покорно опускается рядом и выжидающе смотрит в лицо подруге.

- Ой, изболело сердце мое. Что на свете делается… Тот солдат говорит, что немцы прут со всех сторон, а у наших хлопцев всего недостача. Нечем от ворога обороняться, гонют их с голыми руками. Да еще якой-то главный генерал на ту сторону предался. Что ж это будет, Диночка, подружка моя?.. - Федорка вдруг всхлипнула и, прижавшись к Динкиному уху, зашептала: - Погубит той солдат Дмитро… Зовсим он ему голову заморочил…

- А при чем тут Дмитро? - удивилась Динка.

- А вот слухай… Ты ж ничего не знаешь. - Федорка вытерла кончиком платка светлые, как росинки, слезы и припала к плечу подруги. - Зимой, как померла у Дмитра маты, так остался он один, как той дубок в поле. Ну, а мы с ним с детства дружили. Как двойняшки, бывало, всё вместе… - Ну дак жалела я его… То рубаху ему постираю, то сала у матери стащу… И он тоже слухал меня. Бывало, как ни заспорим, все мой верх…

- Да, я помню, - усмехнулась Динка.

- Ну вот! А теперь же он один в хате. И постучался раз ночью до его человек… Шинель на нем рваная, сам худой, одни кости, стоит под окном, на костыль опирается. Без ноги, значит… Ну, попросился переночевать. Дмитро, конечно, пустил его в хату, отрезал ему хлеба, всыпал в миску борща… Ну, разговорились, конечно, обо всех новостях… Солдат и говорит: “Я, говорит, сам с госпиталя, выписали меня на все четыре стороны. Только идти мне, говорит, некуда; потому как я раньше у старшего брата за батрака был, а теперь я калека, а у брата жена настоящая ведьма. Сам-то брат принял бы меня, но она нипочем не желает… Вот и хожу я по дворам, где что кому починить, сам я бондарем могу работать и сапожником, на чужой шее сидеть не буду”. Вот и пустил его Дмитро - живи, места хватит…

- Ну и хорошо, - кивнула головой Динка.

Федорка покачала головой:

- Оно бы и хорошо, почему не пустить человека? Да только язык у того солдата вредный. “Я, говорит, всего на этой войне насмотрелся и умных людей послушал. Сомневается, говорит, народ. За что мы кровь проливаем?.. Генералам да офицерам до солдата и дела нет. Вот искалечили меня да и выбросили как собаку. Околевай где хочешь…”

- Ну что ж, - вздохнула Динка. - Он же правильно говорит…

- Может, оно и правильно, ну так держи про себя, а то как почнет всех ругать. А то посядают рядом с Дмитро и всё бумажку яку-то читают…

- А что ж в той бумажке написано? - заинтересовалась Динка.

- А я знаю что? Хиба они мне скажут? Чула только, что там и за самого царя и за царицу прописано… А Дмитро развесит уши и слушает. Уж я его прошу: выпроводи ты этого солдата от греха, - а он злится! Куда там! Этот солдат ему теперь лучше родного отца стал! - с горечью махнула рукой Федорка.

- Вырос, наверно, Дмитро… - задумчиво сказала Динка, и перед глазами ее вдруг встал застенчивый кареглазый подпасок с переброшенным через плечо серым армяком, вспомнилось, как еще в первые годы ее жизни на хуторе Дмитро пожаловался на приказчика Павло, который избил его, а Динка, утешая Дмитро, сказала, что скоро будет революция и тогда они побьют всех панов и царя.

“А на что мне тот царь? - обозлился вдруг Дмитро. - И за что я его буду бить, как я его и в глаза даже не видел! Ни он меня, ни я его! И пан тоже мне ни к чему! Вот приказчик Павло - это другое дело!”

Динка всегда считала Дмитро тупым, неразвитым мальчишкой, а вот прошло два-три года и случайно зашедший в село солдат сумел чем-то заинтересовать Дмитро, читает с ним вместе какую-то бумажку - может, прокламацию…

- Дмитро… Я давно его не видела. Прошлым летом его куда-то посылали за коровами? - живо заинтересовавшись, спросила она примолкнувшую Федорку.

- Ну да! У пана под Житомиром еще одно имение, да вот оттуда они с приказчиком коров пригоняли, ты его и не видела! А сейчас и не познаешь уже! Настоящий парубок стал! Только характер его спортился, не слушает меня! А про солдата хоть говори, хоть не говори - всё мимо ушей пропускает! - пожаловалась Федорка.

- А ты не говори. Не ссорься с Дмитро. Он не должен тебя слушаться в этом деле, Федорка! - строго сказала Динка.

- Ну, так тому и быть, - вздохнула Федорка, поднимаясь. - Может, я и вправду зря на него нападаю. Ходим лучше скорее, бо мамка моя вареники для тебя лепила, наверно, сердится уже, что нас долго нет.

Девочки молча вышли на дорогу. Взглянув на расстроенное лицо Федорки, Динка обняла ее за плечи.

Федорка растрогалась.

- У меня еще один разговор есть. Ну, то уж на свободе, а то как почуе маты, то весь веник об меня обломает!

- Все еще бьет? - удивилась Динка.

- Ну, а кто ж ей воспретит? Она ж маты…

- Так тем более. Сама родила и сама бьет! Чепуха какая-то, - сердито сказала Динка.

- Ну, это уж так полагается… Да не то обидно, что бьет, а то обидно, за что бьет… Ну, добре, об этом мы потом побалакаем, - заторопилась Федорка, завидев на крыльце мать. - Молчи зараз!

Глава четвертая. ХАТА С КРАЮ

Федоркина хата под самым лесом, на краю панской экономии. Старая эта хата напоминает засыпанный сосновыми иголками гриб; крохотные окошки лежат на завалинке, крыша покрыта зеленым дерном, и как веселая насмешка над этим убожеством белеет новое крылечко из свежевыструганных досок. На гладеньких ступеньках копошатся младшие братишки Федорки, кряхтя, взбираются на крыльцо и задом ползут обратно.

Мать Федорки, Татьяна, такая же круглолицая, как дочка, с тоненькими морщинками под голубыми глазами, встречает гостью на крыльце.

- Ну, слава господу, приехала наша Диночка! А уж моя Федора с утра голову потеряла! Бегает да бегает по лесу, гукает! “Да чего ты, кажу, бегаешь? Задержуется человек по своим делам!”

Она крепко обнимает Динку и ведет ее в хату.

- Сядайте, сядайте, Диночка, за стол! Зараз будем вареники кушать! Вы ж мои варенички завсегда любили, - ласково приговаривает Татьяна, усаживая Динку за стол и вынимая из печи большую миску с горячими варениками. На столе разостлан чистый домотканый рушник, на нем золотистые, свежие коржи. Динка сразу чувствует волчий аппетит и по старой детской привычке без всякого стеснения вытаскивает из миски огромный черный вареник.

- Вот, Диночка, дожили мы до якого часу - нема ни крошки белой муки. Просеяла житнюю да и слепила вареники. Може, не понравятся вам? - беспокоится Татьяна.

- Ну что вы! Я сроду ничего вкуснее не ела! - весело уплетая вареники, уверяет ее Динка.

Федорка тоже ест вареники, но берет их осторожно, чтоб побольше досталось гостье. Татьяна любовно смотрит на Динку, проводит заскорузлой рукой по ее косам, мягко улыбается.

- От яки косы вырастила! И сама вытянулась, як той тополек! Да вот и моя Федорка тоже подросла… - Татьяна озабоченно смотрит на обеих девочек. - Мабуть, скоро замуж пора вас отдавать, - шутит она, но моложавое лицо ее грустно и сквозь шутку слышится материнская тревога. - За кого только отдавать, все хлопцы на войне, а возвернутся, тоже радости мало: все хозяйства порушены, скотину кормить нечем… А немец тем часом все ближе подступает.

- Та годи вам, мамо, и чего вы таку панику наводите… Накладайте лучше еще вареников, бо Динка голодная!

С матерью Федорка говорит особым тоном, капризным, ворчливым, не допускающим возражений, вроде держит мать в узде, и мать слушается дочки, хотя это не мешает ей, выйдя из терпения, трепать свою Федорку за косы. Но сейчас мать поспешно хватает миску и бежит к печке.

- Зараз, доню, зараз! Ешьте на здоровьичко, я богато налепила!.. А вы геть отсюда! - шлепая полотенцем карабкающихся на скамью ребятишек, кричит она. - Пораскрывали рты, как галчата. Ведь только-только кормила я вас, да не накормишь никак, прости господи!

Насытившись, Динка разглядывает знакомую с детства федоркину хату, привычно гладит русые и белые головенки федоркиных братиков и сестричек. Сколько их, кажется, и сосчитать невозможно! Федорка - вечная нянька, нянчилась с ними и Динка, приезжая летом на хутор. Мучились они с этими малышами и играли в них, как в куклы. Приведут, бывало, к Динкиному пруду, выкупают, посадят на песочек, а сами выстирают их рубашонки, разложат на траве сушиться, и Динка бежит домой, шарит в буфете, прячет в карман сахар, а то, залетев в кухню, хватает прямо со сковородки горячие котлеты.

- Куда ты? - кричат ей из дома, а Динки уже и след простыл, она уже на пруду, кормит вместе с Федоркой своих галчат.

С нежностью вспоминает все это Динка. Подросли за зиму Федоркины ребятишки, а помнят ее, улыбаются лукавые рожицы, прячась под стол. Динка поспешно роется в карманах и сует в их грязные ручонки дешевые конфеты в бумажках.

- О, бачишь, яка баловница приехала, теперь разве выгонишь их с хаты? - выкладывая на рушник лепешки, добродушно ворчит Татьяна и, присаживаясь на лавку, с робкой надеждой смотрит на Динку. - Ну, а что ж там в городе за войну балакают?

Но Динка не успевает ответить, потому что на пороге вдруг появляется Дмитро. Только Дмитро ли это? В таком же армяке, накинутом на плечи, в вышитой по вороту рубашке, но это уже не подпасок, ухарски щелкающий кнутом, и даже не тот Дмитро, с которым они позапрошлым летом учились стрелять из обреза. Теперь это уже не хлопчик, а настоящий парубок, и только круглые карие глаза и смущенная улыбка напоминают прежнего тихого подпаска.

- Здравствуйте, - говорит парубок, снимая шапку. На коротко стриженной голове у него оставлен мягкий чуб, он все время падает на лоб, и Дмитро осторожно приглаживает его ладонью.

- Здравствуй, Дмитро! - вскакивает ему навстречу Динка.

- Здравствуйте, - смущенно повторяет Дмитро, отводя глаза и как бы нехотя протягивая руку.

- Здравствуйте, Дмитро! - в тон ему повторяет Динка.

За столом, давясь варениками, заразительно хохочет Федорка:

- Бачилы, яки у них церемонии!

Дмитро тоже смеется и уже крепко, по-дружески жмет Динке руку.

- Ну, сядай, раз пришел, - поджимая губы, говорит Татьяна.

Она что-то имеет против этого гостя, но Федорка бросает на нее быстрый сердитый взгляд и, придвинув к столу табурет, усаживает Дмитро за стол:

- Вот, ешь вареники. Хлеба бери!

- Да я не хочу! Я не голодный, - упрямится Дмитро,

- А я говорю - ешь! - сердится Федорка.

- Да что ты его приневоливаешь? Не хочет человек - так нет, пристала как репей! - раздраженно гремит заслонкой мать.

- А я кажу - ешь, - настойчиво шипит Федорка.

Дмитро нехотя берет вареник черной от загара рукой и смотрит на Динку:

- Ну, что слышно в городе?

- То же, что у вас, - говорит Динка. - Ведь подумать только, второй год война идет, солдаты не вылезают из окопов. Разутые, раздетые… Вася пишет, зимой прислали сапоги, и всё какие-то недомерки, у всех ноги растерты, портянки от пота и крови заскорузли… А кому дело до солдат? Посмотрели бы, что в госпитале делается, когда раненых привозят! Класть негде! Мышка по два дня домой не приходит. Ужас какой-то! Бросили людей на бойню с голыми руками! Ничего толком не заготовлено! Пушек нет, ружей и тех не хватает! А кому нужна эта бойня? Солдаты не хотят драться! - возбужденно говорит Динка.

Дмитро поднимает голову и торжествующе смотрит на остолбеневшую Федорку.

- Да что же это ты, Диночка, говоришь? Солдат - он человек, призванный на военную службу, тут хочешь не хочешь, а свою землю от ворога боронить надо! - всплескивает руками Татьяна.

- А то его земля? Панская земля! - сердито вступает в спор Дмитро. - Когда б за свою землю, так каждый пошел бы! В чем стоит, в том и пошел бы! - дергая свой армяк, горячится Дмитро.

- Вы не понимаете, Татьяна, - торопится ему на помощь Динка, но Татьяна, не слушая ее, наступает на Дмитро:

- Смотри какой пан объявился! Да где ж у солдата та земля? Ну вот, к примеру, у тебя, Дмитро, - где твоя земля? Або у нашего батька?

- Так ведь про то же и говорим, - снова беспомощно вступает Динка, но Татьяна машет рукой.

- Обожди, Диночка, обожди! Нехай он мне сам ответ подаст… Нехай скаже, где его земля?

- Земля скрозь наша, крестьянская, не паны ее своим потом поливали, а мужики… Вот и придет такой час, когда надо будет отбивать ее от панов, вот тогда и драться будет за што! - сердито говорит Дмитро.

- Ой, божечка, божечка! - всплескивает руками Татьяна. - Да кто ж с тобой, дурень, даже балакаты будет? Скрутят тебе паны по рукам, по ногам, ще и в железо закуют!

- Не скрутят… - усмехается Дмитро.

- Да что ж он один, что ли, будет? - врывается опять Динка. - С ним весь народ встанет! Вы думаете, народ ничего не понимает, да? Посидите-ка в окопах да послушайте, что солдаты говорят, тогда узнаете! Да рабочих в городе послушайте! - размахивая руками, кричит Динка, но Татьяна с горькой усмешкой смотрит на Дмитро.

- Ох ты ж смутьян, смутьян! - прижимая к щеке ладонь и качаясь из стороны в сторону, горестно причитает она.

- Хватит, мамо! Молчите хоть за ради бога! Почует кто из экономии, всем нам тюрьма будет! - кричит Федорка и, как вспугнутая птица, бежит к двери и выглядывает во двор.

- Всех в тюрьму не посадишь, - усмехается Дмитро.

- Молчи, дурень! Тебя первого схватят да и пристрелят как собаку!

- Ну годи, - поднимается Дмитро. - Извиняйте за беседу…

Напуганные ребятишки тихо сидят под лавкой. Динка, чтобы переменить разговор, вдруг спрашивает:

- А где ж у вас люлька? Всегда висела в углу, а сейчас нету?

- Яка, Диночка, люлька? - сморкаясь в передник, спрашивает Татьяна.

- Ну та, где новорожденные спят?

- А на что она нам? - улыбается Татьяна. - Повырастали дети, батька и снял!

- А разве у вас никто не родился этой зимой? - интересуется Динка.

- Оборони боже! - смеется Татьяна. - И так семеро с ложкой…

Федорка вдруг поднимает красное сердитое лицо.

- Не хватало еще! Да я б его, как котенка, придушила в той люльке!

- От комусь жинка будет! - неожиданно весело говорит Дмитро.

- Комусь будет. В девках не останется, - многозначительно бросает Татьяна.

- Добре, - неопределенно бурчит Дмитро и по-дружески трогает за плечо примолкшую Динку: - А что, Ефим, будет вас перевозить с города?

- Да, он уже поехал… К вечеру вернется. Ну, пока мы одни с Мышкой жить будем. Мама уехала, Леня тоже уехал…

- А Вася ваш где? - спрашивает Дмитро.

- А Вася на фронте. Давно уже…

- А Мышка, значит, коло раненых? Вот это ей самая работа. Вот же добрая душа, пошли ей господи! - вздыхает Татьяна.

Динка смущенно улыбается:

- Мы с Мышкой вам гостинцы приготовили, да они на подводе едут. И тебе, Дмитро, тоже… Я тебе складной ножик купила, а Федорке платочек.

- Да чего ты беспокоишься, Диночка, разве теперь такое время, чтоб подарки возить? - расчувствовавшись, говорит Татьяна.

- да я только вам и еще Якову-музыканту канифоль для скрипки…

- Кому? - с ужасом переспрашивает Татьяна, уронив полотенце.

- Мамо! - тихо и предостерегающе бросает Федорка.

Дмитро, шумно вздохнув, опускается на лавку.

- Якову Ильичу… для скрипки, - недоумевающе глядя на всех, повторяет Динка.

- . Ой, боже! А я думала, кому это? - в смятенье говорит Татьяна, суетливо прибирая со стола. - Вот уж не догадалась бы… А на что он тебе, Диночка?.. Обыкновенный человек.

- Что вы, Татьяна! Это же замечательный музыкант! Играет Яков теперь на свадьбах? - спрашивает она Дмитро.

- Э… Яка вже ему свадьба, - машет рукой Дмитро.

- Молчи, дурень, - тихо огрызается Федорка и громко объясняет: - Какие теперь свадьбы? Нема никаких свадеб зараз. За войну только приказчик Павло оженился!

При имени приказчика Динка вспоминает давнюю мечту Дмитро сделаться старшим пастухом.

- А что, Дмитро, - улыбаясь, спрашивает она, - тебя уже сделали главным пастухом?

Но Федорка не дает товарищу раскрыть рот.

- Эге! Ему до старшего пастуха, как мне до неба…

- Ну да, как тебе до неба, - ворчит Дмитро. - У нас три пастуха, у меня у самого подпасок есть… А вот как помрет дед, так и старшим поставят! Только и делов!

- Жди, когда дед помрет! Он еще здоровый, как тог дуб! - усмехается Федорка.

Дмитро переминается с ноги на ногу, щеки его заливает темный румянец.

- Сегодня здоровый, а завтра может и помереть, - говорит он, задетый за живое насмешливым тоном Федорки. - Мало ли с чего человек помереть может. Схватит ему живот или болячка какая прикинется, а может, и убивец какой-нибудь гакнет по голове топором, - неожиданно увлекаясь, говорит Дмитро, не замечая предостерегающего взгляда Федорки. - Вот тебе и мертвое тело…

- Чего? - весело удивляется Динка и, подметив тревожные знаки Федорки, останавливается. Улыбка сбегает с ее лица. - Вы что-то скрываете от меня?

- Оборони боже! Что нам скрывать? Хиба ты не знаешь Дмитро? Он такое набормочет, что и век не разберешься! - обнимая Динку и ласково заглядывая ей в лицо, пытается успокоить Федорка.

Дмитро, чувствуя свою промашку, угрюмо стоит посреди хаты, почесывая ногтем свой обветренный нос.

- Не колупай носа! - кричит на него в раздражении Федорка.

- От характер! Никакой самостоятельности хлопцу не дает! - качает головой Татьяна.

- А мени без вниманья, - надевая шапку, говорит Дмитро и идет к двери.

- Подожди, Дмитро! Вместе пойдем… Спасибо за вареники! Приходи, Федорка! - приглашает Динка, выходя вместе с Дмитро на крыльцо.

Федорка с матерью провожают их тревожными взглядами.

- Эй, Дмитро, смотри у меня! - грозится вслед товарищу Федорка.

Дмитро, не отвечая, машет рукой.

- Развели бабскую канитель, - хмуро бормочет он.

Глава пятая. СТРАШНАЯ НОВОСТЬ

Динка не хочет идти через панскую экономию, они обходят ее узкой тропинкой вдоль забора: Динка - впереди. Дмитро - сзади. Динка идет молча, не оглядываясь. По правую руку ее далеко-далеко расстилается желтеющее поле, высокие колосья с сухим шелестом гнутся под легким ветерком, С пригорка уже виден утонувший в зелени хутор. Динка внезапно останавливается.

- Дмитро, - строго говорит она, - я хочу знать правду! Что вы скрываете от меня? Может, это касается Якова? Где он? Где его маленький Иоська?

Дмитро мнет в руках шапку, долго чешет затылок; лицо у него хмурое, взгляд убегает куда-то далеко, за желтеющее поле.

- Иоська-то, может, и живой… - нехотя мямлит он.

- Как это “может, живой”?.. А где Яков? - холодея, допрашивает Динка.

- Ну что тебе сказать?.. - Дмитро вздыхает и оглядывается по сторонам, словно боясь, что его услышит Федорка.

- Дмитро! Не играй со мной в прятки! Говори правду… Где Яков? - еще ближе подступает к нему Динка.

- Да это уже давнее дело. Нема Якова… Упокойник он… Еще осенью, как вы уехали, так его вскорости и убили… - медленно цедит слова Дмитро.

- Убили?.. - с ужасом переспрашивает Динка, отступая от Дмитро и глядя на него широко открытыми, остановившимися глазами. - Как это… убили?

- Ну как… Обыкновенно… Пришли вдвох да и зарубили в хате. Тут и скрывать бы нечего, да твои как прослышали от Ефима, так и прискакали к Федорке. Леня да Вася этот ваш длинный. Как раз он в то время в отпуск, что ли, наезжал с фронта… Ну и меня позвали, конечно. Чтобы вам с Мышкой не говорили, значит, ничего.

- Леня… Вася… - машинально повторяет Динка, а в глазах ее, словно в тумане, вырисовывается белая, обитая дождями хата в лесу. Знакомый, выщербленный порог, раскрытая настежь дверь, и на полу в луже крови… - Нет, нет! - кричит она. - Этого не может быть! Он так хорошо играл, он никому не делал зла…

- Да тут не со зла. А вроде бы деньги были у Якова. Дед, что ли, Иоське оставил. Ну, вот за деньгами они и пришли. И под печкой, и под полом искали…

Но Динка не слушает Дмитро.

- Боже мой… Боже мой… - шепчет она, бессильно опускаясь на траву. - Убили… такого человека…

- Да ты что так расстраиваешься? На войне разве одного убивают… У нас только в Рубижевке восемнадцать человек молодых хлопцев…

- Дмитро, - вдруг шепчет с надеждой Динка, - может, ты спутал, может, это не его, не Якова убили, а кого-нибудь другого?.. - Побелевшие губы Динки не слушаются ее, по спине пробегает колючий озноб, а в глазах, то расплываясь в тумане, то снова выступая из черноты леса, стоит залитая кровью хата…

- Ну годи, годи, - касаясь ее плеча, сочувственно говорит Дмитро. - Ты думаешь, ты одна его жалеешь? Людям тоже жалко. И поиграть на святки было некому. А над Иоськой все бабы плакали. Как почал он над отцом кричать… И прямо при всех на Матюшкиных показывает… Ведь как дело-то получилось? В ту пору Йоська уже учиться ходил, отец ему студента одного договорил на дачах, в репетиторы, значит… Ну, вот и в тот день пошел он, а темнеет-то рано. Возвертается домой, а отец тут прямо около порога лежит чуть живой. Ну и сказал, видно, сыну, кто его порубал. А Йоська хоть маленький, а дуже разумный хлопчик…

- Иоська… Поська… - Динка проводит рукой по лбу.

Перед глазами ее встает шумная деревенская свадьба. В углу на табурете, прижав к подбородку скрипку, сидит Яков, а около, прижавшись к его коленям, стоит маленький, кудрявый мальчик…

Динка вскидывает на Дмитро сухие глаза.

- Где Йоська?

- Да был в Киеве. Говорили бабы, с босяками на базаре бегает.

У Динки пересыхает во рту, она хочет что-то спросить, но Дмитро машет рукой.

- Да ты погоди, слушай, что дале было. Ну, значит, как схоронили Якова, то студент, что с Иоськой занимался, взял Иоську к себе, а сам пошел в полицию, чтобы, значит, на Матюшкиных показать. Ну, куда там! Матюшкины - известные куркули, первые богатей на селе, их голыми руками не возьмешь. Семен Матюшкин да брат его, Федор, всю полицию купили… Люди их боятся, молчат, а Иоська дитя, ему веры нег. Ну, побился, побился тот репетитор и пошел на Ирпень правду искать. А как пошел, так и сгинул…

- Совсем сгинул?

Дмитро разводит руками.

- Нема… И доси нема… Говорили люди, вроде нашли его где-то в ирпенском лесу, только сильно суродованный, так что и человека в нем признать невозможно. Ну, бабы, конечно, спугались, чтобы Иоське того же не было, схватили хлопчика да и вывезли его тишком в город.

- В город? - машинально переспрашивает Динка.

- Ну да… Там вроде тетка Якова жила. Старуха, конечно, слепая да хворая, сама кое-как перебивалась, а тут еще хлопчика ей подкинули. А куда денешься? Люди привезли да и оставили. Ну, а потом ближе к рождеству поехали наши бабы проведать, как там Иоська… А Иоськи нет, сбег Иоська. А тут вскорости и старуха померла.

- Не нашли? - с трудом шевеля губами, спросила Динка.

- Да никто и не искал. Кому надо? Своих ребят кормить нечем, а тут сирота! А потом один раз видели его на базаре с босяками. Рваный, голодный. Узнал наших баб и давай тикать. Пропащее дело! Да ты об этом не думай, выбрось из головы!

- А Леня… И Вася… Они знали все это про студента и про Иоську? - вдруг спросила Динка, глядя в упор на Дмитро загоревшимися глазами.

- Да нет, откуда! Им как сказал Ефим про убийство, они сразу и приехали. Тогда еще Иоська у студента был… Ты смотри, - вдруг испугался Дмитро, - не говори, что я тебе рассказал, а то они обижаться будут на меня!

- Некому говорить… Вася на фронте, а Леня тоже уехал. Ну, я пойду! - сказала Динка, поднимаясь и глядя на чернеющий за полем лес.

- Прощай пока. У меня тоже одно дело есть, поговорить бы надо, но об этом потом.

- Потом, - машинально повторила Динка и, кивнув головой, пошла к черневшему за полем лесу.

Дмитро недоумевающе посмотрел ей вслед.

- Эй, Динка! Вон где хутор-то! - улыбаясь, окликнул он, указывая рукой на краснеющую среди дубов крышу.

Но Динка не оглянулась.

- И куда идет? Дорогу забыла, что ли? Задурило ей голову это убийство. Правду говорила Федорка, что лучше молчать… Эй, Динка! - снова крикнул Дмитро. - Куда идешь?

- Я к Якову… - слабо донеслось с дороги.

- Куда?

Дмитро испуганно взмахнул руками и бросился за Динкой.

- Помешалась ты на этом Якове, - с досадой сказал он, неожиданно преградив ей дорогу. - Иди домой, там, верно, уже Ефим вещи привез.

- Ничего, - равнодушно сказала Динка, отстраняя его с дороги. - Я скоро вернусь!

- Да обожди! Не можно в тот лес ходить! - потеряв терпение, крикнул Дмитро.

- Почему?

- А потому, что той дорогой никто не ходит теперь. И даже на мельницу мужики не ездят. Понятно тебе?

Динка покачала головой.

- Ну, как тебе сказать… Боятся люди, ведь упокойник Яшка-то.

- Дураки они! - с раздражением сказала Динка.

- Нет, не дураки! - горячо заступился Дмитро и, приблизив к ней взволнованное лицо, зашептал: - Скрипка там играет. Понятно тебе? Как полночь вдарит, так и скрипка! Федоркин отец сам слышал. Ехали они с мужиками на мельницу. Весной уже дело было. Ночь теплая, меж дубами ветер шумит, лист разворачивает. Ну, едут, едут, конечно, дело, разговор на Яшку зашел, а тут уж и хата его одним боком виднеется. Ну, примолкли мужики и вдруг слышат - играет скрипка! Да так жалостно, как маленькое дитя плачет, на все голоса выводит. Спугались мужики, а тут как захрапят кони, как понесут по кочьям, чуть телегу в щепы не разбили!

Динка прижимает руки к груди, пальцы ее дрожат.

- Неправда это, неправда…

- Да что ты! Все люди слышали. - Дмитро подвигается ближе. - Бабы тоже рассказывали. Пошли они как-то по грибы, гуртом. Ну и спозднились сильно. Идут через лес, а в хате Якова огонь по окошкам бегает, вроде кто со свечкой идет. А потом сразу - зырк и погас. Ну, думают бабы, опять, видно. Матюшкины братья деньги Яшкины ищут. Спугались они и давай бежать. Вдруг слышат, вслед им скрипка грае… Да так тоненько, как ножом по сердцу режет. Вот как, бывало, на свадьбах Яшка играл. С гопака да на жалостное переходит, бывало, а потом обратно вот эту песню свою любимую, “На сопках Маньчжурии”.

- Да-да! - лихорадочно подтверждает Динка. - Он любил этот вальс. И ты говоришь, они сами слышали?

- А как же! Семь человек их было, и все слышали. Да я тебе лучше скажу; с тех пор как объявилась эта скрипка, Матюшкины в тот лес ни ногой! На мельницу и то объездом едут, десяток верст лишку делают. Потому как тоскует Яшкина душа, убивцу своего ищет!

- Дмитро, - говорит Динка, и в лице ее быстро чередуются сомнения, радость и надежда. - Так ты говоришь, ты даже думаешь, что это играет Яков?

- А кто же, как не он? Все повадки его! Уж люди-то знают! - уверенно подтверждает Дмитро.

- Да-да, это он! Так больше никто не сумеет! И вальс “На сопках Маньчжурии”. Да, это он! - радостно соглашается Динка.

- Ну вот! - удовлетворенно говорит Дмитро. - Поняла, наконец, в чем суть? Теперь не пойдешь. Ну, прощай, пока… Вон уж солнце садится, а у меня скот на лугу…

Проводив глазами Дмитро, Динка долго стоит на дорого, потом снова поворачивает к лесу. Нет, она все-таки пойдет, она пойдет… к Якову.

В сердце ее уже нет надежды, в нем сомнение и грусть.

“Убили, а скрипка играет. Выдумки все это. А Иоська… Иоська… Убег, говорит Дмитро. Ах боже мой, боже мой… Убить такого музыканта… Недаром людям кажется, что они всё еще слышат его скрипку…”

Глава шестая. ЧЕЛОВЕК БЕЗ ИМЕНИ

Когда с дорогим человеком случается несчастье и когда есть еще хоть малейшая надежда спасти его, люди бегут и торопятся, они делают всё, что в их силах и даже сверх сил. Люди не верят в чудеса, но, когда угаснет последняя надежда, они ждут чуда. Динка ждет чуда. Она не хочет думать о мертвом, она думает о живом. Она пойдет к Якову сама…

Далеко тянется казенный лес. Прорезают его глубокие овраги, густые ельники и заросшие крапивой чащи. В середине этого леса на развилке двух дорог стоит хата. Давно проржавела ее крыша, повалился плетень, засох старый колодезь. Позади хаты круто сбегает вниз глухой овраг, густо заросший ежевикой и малиной. На дне оврага, не смолкая ни днем ни ночью, журчит ручей. Из-за густой зелени и обступивших со всех сторон деревьев хата Якова только одним боком высовывается на дорогу, словно любопытная девушка в большой белой шали. В недалекие времена жил здесь старый лесник Михайло со своей единственной дочерью Катрей. Грозен был лесник, и немало грошей перепало ему от мужиков за порубку леса. Водку лесник не пил, на станции бывал редко, а потому и прошел слух, что у старика водятся деньги. Может быть, и правда копил лесник на приданое своей красавице дочке. Кто знает, за какого богача хотел ее выдать старый Михайло, только однажды на деревенской свадьбе увидела девушка молодого сапожника Яшку, послушала его игру на скрипке, заглянула в грустные Яшкины глаза да и сама не заметила, как отдала ему свое сердце. Долго бушевал старик, гнал зятя из хаты, проклинал дочь, аж пока не родился маленький Иоська. Вот тогда притих дед, помирился с зятем, перестал ворчать на дочь и в свободное время нянчился с внуком. А года через два случился со стариком удар, и молодые зажили одни. Жили весело, любовно. Катря помогала мужу шить сапоги, держала в порядке дом, и хотя лишнего достатка не было, светленькие окна и свежевыбеленные стены белой хатки радовали глаза проезжих людей. Бесценным сокровищем Катри и Якова был их маленький сын Иоська. Летними вечерами Яков брал скрипку, усаживался на крыльце и подолгу играл жене и сыну. Когда Иоське надоедало сидеть, Яков начинал играть свой любимый вальс “На сопках Маньчжурии”, а Катря с Иоськой весело кружились около крыльца. Счастливая это была жизнь. Только не суждено было Якову счастье. Однажды осенью, когда Иоське шел уже четвертый год, простудилась и тяжело заболела Катря. Лучших докторов привозил ей из города Яков, поил теплым молоком с медом, не спал ночи. Но ничего не помогло, и весной остался Яков один с маленьким Иоськой. Тяжко и пусто было в хате, плакал без матери ребенок, плакал вместе с ним и отец. Понемногу наладилась кое-как жизнь. Снова взялся Яков за свое ремесло сапожника, снова стали звать его люди поиграть на свадьбах, только часто теперь во время игры забывался вдруг Яков и, глубоко задумавшись, неожиданно переходил с веселых плясовых мотивов на грустные еврейские мелодии или на свой любимый вальс. За это на хуторе и в селах люди в глаза и за глаза стали называть Якова “малахольным”, а бывали случаи, когда разобидевшиеся хозяева выгоняли его со свадьбы за неподходящие к празднеству похоронные мелодии.

Ничего этого не знала бы Динка, если б не Федорка. Однажды, обегав вместе соседние села, девочки неожиданно попали на “весилля”. Там в первый раз Динка услышала скрипку Якова. И пока Федорка с восхищением считала ленты и намисто молоденькой невесты, Динка не сводила глаз с угла, где сидел музыкант. Прижав к подбородку скрипку и полузакрыв глаза, он играл по требованию разгулявшихся гостей то польку, то краковяк, то казачка. Рядом, тесно прижавшись к его коленям, стоял совсем маленький мальчик. На голове у него золотистым барашком вились давно не стриженные кудри, большие синие глаза с напряженным, недетским выражением следили за отцом, тонкое нервное личико пугливо морщилось от громких визгливых выкриков и топота сапог. Когда кто-нибудь из гостей или хозяев протягивал мальчику кусок пирога или другое лакомство, он ежился, прятал назад руки и теснее прижимался к отцу. Но отец не обращал ни на что внимания. Казалось, что веселые плясовые мотивы, которые он сам извлекал из своей скрипки, болезненно резали его слух, и все время, пока он играл по требованию хозяев, какая-то недоумевающая горькая улыбка не сходила с его длинного бледного лица. И вдруг в самый разгар веселья, когда сам хозяин пошел вприсядку вокруг своей дородной сватьи в зеленой сборчатой юбке, когда гости, хлопая в ладоши, вытолкнули на середину чубатого жениха и застыдившуюся невесту, лицо музыканта приняло какое-то новое, важное и проникновенное выражение, а скрипка, протяжно вздохнув, перешла на тоскливую мелодию.

У Динки оборвалось сердце, ей почудилось, что кто-то жалобно, страстно и безнадежно зовет на помощь. Она схватила за руку Федорку, но вокруг все затопало, загоготало, закричало:

- Эй ты, малахольный, куда тебя занесло?

- Грай гопака, бисова душа!

- Не наводи тоску, чтоб тебя свиньи съели!

- А ну влейте ему в глотку горилки!

- Замолчи, кажу, тоску наводить, а то выгоню к чертовой матери! - стучал кулаком подвыпивший хозяин.

- Тато, тато… - подняв к отцу испуганное личико и цепляясь худенькими ручонками за его рукав, шептал Иоська. - Тато! Грай веселую, бо нас выгонят, тато!

- Грай гопака! - стучали ногами гости.

- Тато, тато… - плакал ребенок.

- А? Что такое? Чего ты хочешь, Иосенька? - словно проснувшись, спрашивал отец и, опустив скрипку, тревожно смотрел на сына. - Чего ты плачешь, мой сыночек?

- Тато, грай веселую, - вздрагивая от слез, повторял мальчик.

- Что? Веселую? Ну? Почему нет? Гости хотят веселую? Так ты бы так и сказал, а зачем плакать? - Вытирая клетчатым платком слезы сына и обращаясь к притихшим гостям с мягкой, словно извиняющейся улыбкой, он добавил: - Я же понимаю… Гопак так гопак! Я могу все, что угодно. Пожалуйста! А зачем делать такой шум? - Он поднял смычок и, склонив набок голову, заиграл гопак.

Динка бросилась из хаты. Федорка догнала ее уже на краю села. До хутора было версты полторы. Девочки шли по пыльной проселочной дороге. По обеим сторонам колосилась рожь, усатые колосья с тихим сухим шелестом склонялись на тропинку, месяц светил на запрятавшиеся во ржи васильки, где-то далеко, лениво ворочая колесами, скрипела телега, а Динка жадно выспрашивала у Федорки все, что она знала про музыканта.

- Я ж тебе кажу, что он малахольный, ну, як то прямо сказать, с ума рехнулся, бо у него была жинка Катря. Красива-красива… И они дуже любились… А потом она застудилась и померла. Вот перед тем, как вам приехать на хутор, она в тот год и померла. Иоське только четвертый годочек шел.

- Подожди, ведь ты же говорила, что этого музыканта зовут Яков… - сдвинув брови, допытывалась Динка. - Так почему же люди не называют его настоящим именем, а придумывают всякие дурацкие прозвища?

- Да кто как. А чаще всего просто малахольным.

- Да ты что? С ума сошла? - Динка даже не находила слов от возмущения и, остановившись на дороге, молча смотрела на подругу.

- Чего? - растерялась Федорка. - То ж правда… Ты ж сама чула… Нема у него постоянного имени, а кто как хочет, так и называет, - невинно повторила Федорка.

- У каждого человека есть имя, а у этого музыканта такой талант, а ему всякие дураки смеют кричать “малахольный”! И его мальчик Иоська плачет. Что же это? Да у тебя-то у самой есть сердце, Федорка? - дрожа от волнения, спросила Динка.

- Ну, а як же… У всякой людины есть сердце, - тихо проронила Федорка. Бойкое, ясноглазое лицо ее при свете месяца затуманилось, и, взглянув на Динку, она просто сказала: - Тебе жаль, и мне жаль. Такой жаль на сердце поднимается, когда он заиграет свою музыку. То он по жинке скучает. Она дуже его скрипку любила. Моя мать часто до Катри ходила, она и старого лесника знала…

Федорка рассказывала не спеша. Динке представлялась одинокая, затерянная в лесу хата, где раньше так счастливо и весело жили трое людей. Потом Федорка замолчала и прибавила шагу; она вспомнила, что ей уже давно пора быть дома, что мать замучилась одна с младшими детьми, и теперь не иначе, как встретит ее на крыльце с добрым дручком…

- Ходим скорийше, - робко поторопила она подругу, но та шла не спеша и думала о том, что в ее ушах уже никогда не перестанет звучать эта грустная музыка и никогда уже она не сможет так смеяться, как смеялась раньше. Динка мучительно и тревожно искала в чем-нибудь утешения для этого музыканта без имени, для его мальчика Иоськи и для себя.

- Федорка, - сказала она вдруг тихим звенящим шепотом, - ты ничего не знаешь, а я знаю. Я просто так чувствую… Послушай, Федорка. Когда-нибудь этот музыкант будет стоять на сцене, в театре, а может, на большой площади… Он будет играть на скрипке. Вот это, свое, жалобное… И люди, все люди… будут плакать.

Звенящий шепот прерывается тихим всхлипыванием; мокрое лицо Динки, обращенное куда-то к месяцу, странные слова ее пугают Федорку.

- Та чего ж ты плачешь? Ну, нехай вин грае, нехай вин грае где схоче… Бежим до дому, Диночка! Бежим скорее, голубка! Ой, на что ж нам нужна была та свадьба! - испуганно бормочет Федорка и, схватив за руку подружку, тащит ее за собой изо всех сил.

Но Динка упирается. Ей мало, что музыкант станет знаменитым артистом, ей еще надо наказать тех, кто называет его “малахольным”. И, задыхаясь на бегу, она выкрикивает злым, мстительным голосом:

- Он будет играть! И тогда все узнают его имя! И никто не посмеет, никто не посмеет…

- Ой боже мой! - взвизгивает Федорка и, бросив Динкину руку, несется вскачь, разбрызгивая босыми пятками прибитую росой пыль.

Все это вспоминает сейчас Динка, торопливо шагая по длинной лесной дороге. Бережно, как что-то очень дорогое, собирает она в памяти свои коротенькие встречи с Яковом. Ей было тогда двенадцать лет, она многого не понимала, о многом и вовсе не думала. Еще раза два слышала она игру Якова на свадьбах и снова глубоко страдала, когда он сбивался с плясовой музыки на свою, дорогую его сердцу. Теперь она понимает, почему осиротевшему музыканту был так памятен этот вальс “На сопках Маньчжурии”. На дачной станции в тенистом парке на берегу пруда часто устраивались гулянья, танцы, фейерверки. Туда в счастливые дни Яков часто ходил с Катрей. Может быть, сидя вдвоем на берегу пруда и слушая этот вальс, они вдруг поняли, что любят друг друга, а потом в длинные летние вечера Яков играл его на крыльце для жены и сына…

Динка не раз слышала этот вальс и раньше. Играли его в городском саду, играла его и мама, но никто и никогда не играл его так, как Яков, с такой глубокой певучей нежностью, с такой несказанной грустью, проникающей в сердце, что иногда даже веселые свадебные гости не решались прервать эту игру, невеста начинала горько оплакивать свою девичью волю, а бабы, пригорюнившись, вторили ее плачу.

В один из таких вечеров, когда Яков, отказавшись выпить чарку горилки, вышел с Иоськой на крыльцо, Динка несмело подошла к нему.

- Вы так хорошо играете… Я не знаю, что мне делать. когда вы играете. - сказала она, волнуясь и прижимая руки к сердцу. - Скажите, как ваше имя-отчество? - Она стояла перед ним маленькая, встрепанная, испуганная своей смелостью.

Музыкант наклонил голову, и обычная, мягкая, словно извиняющаяся улыбка осветила его бледное лицо.

- Что вы сказали?

- Я хочу знать ваше настоящее имя. Вас часто называют по-разному, но у вас же есть настоящее имя? - заторопилась Динка.

- Имя? Ну конечно, у меня есть свое имя. Но какое это имеет значение? Тех, кто давал его, давно нет на свете. А я не обижаюсь, пусть люди зовут меня, как им хочется. Ведь от этого ничего не изменится, - медленно пояснил он, поглаживая кудри сына.

Динка, не найдя больше слов, молча смотрела на него, на Иоську. Яков заметил ее взгляд, глаза его вдруг оживились, неожиданная улыбка преобразила некрасивое лицо.

- Вот мой сын Иоська. Его имя Иосиф… И у него была мамочка, ее звали Катря. Если вы хотите видеть глаза его мамочки, так посмотрите на Иоську. Иосенька, покажи барышне свои глазки! Вы видите эти глаза? Их нельзя забыть. Иоська - это наш принец… Он весь в свою мамочку. Вы, кажется, сказали, барышня, что я хорошо играю? Катря тоже говорила так. Она и теперь так думает, когда я ей играю. Она стоит во весь рост на своем портрете и слушает наш вальс. Она любит, чтоб я каждый вечер ей играл… - Он остановился и, словно прислушиваясь к чему-то, пробормотал: - Я очень извиняюсь перед вами, - и, взяв Иоську за руку, ушел в хату. Через минуту оттуда послышался знакомый вальс…

Шумит лес, бесконечной кажется дорога, но Динка не замечает ее, бережно припоминая все свои встречи с Яковом. Потом она все-таки узнала, что его зовут Яков Ильич. Как-то в прошлом году, уже в конце лета, боясь, что она скоро уедет и не услышит скрипки Якова, она решилась пойти к нему сама; кстати, из экономии пана ехали на мельницу, и Динка попросила подвезти ее. На развилке двух дорог она спрыгнула и огляделась. Уютно белеющая в зелени хата вблизи оказалась старой, вросшей в землю, облупленной дождями и ветрами просторной хатыной. Недаром мужики, которые подвезли Динку, рассказали, что еще задолго до того, как в этой хате поселился старый лесник, здесь была корчма.

“Похоже…” - подумала Динка и пошла по дорожке. Две половинки двери были широко раскрыты, прогнившее от времени крыльцо, казалось, совсем провалилось под трухлявыми, позеленевшими перилами. Одной стороной своей хата стояла на краю обрыва, кривая тропинка, сбегая вниз, приводила к заброшенному колодцу. Яков сидел у раскрытого окна на низенькой скамеечке перед таким же низеньким, изрезанным ножом столиком и тачал сапоги. Иоська, размахивая руками, что-то быстро и весело рассказывал отцу, на щеке его вспрыгивала лукавая ямочка. Отец и сын сидели в единственной, но очень просторной комнате с огромной русской печкой. Осторожно войдя в сени и заглянув в комнату, Динка остановилась от удивления и неожиданности. Прямо перед ней, в простенке между двумя окнами, где стоял сапожный столик, возвышался портрет молодой женщины со строгой улыбкой, в городском платье с черным кружевным шарфом. Она была снята во весь рост и как будто торопилась куда-то, накинув свой легкий шарф. Но больше всего поразили тогда Динку ее глаза. Огромные, полные какой-то внутренней тревоги, умоляющие и требовательные. Остановившись на пороге, Динка не могла отвести глаз от этого портрета. Казалось, она где-то уже видела эти глаза, улыбку и ямочку на щеке.

“Тато, тато, грай веселую”… - вспомнилось ей вдруг. Забывшись, она молча переводила глаза с матери на сына… Иоська давно уже замолчал и вопросительно смотрел на непрошеную гостью. Яков тоже поднял глаза, и на лице его появилось уже знакомое Динке выражение строгой важности.

- Здравствуйте, барышня! - сказал он величественно, поднимаясь навстречу. - Вы хотели узнать, как меня зовут? Так мое имя Яков Ильич!

- Здравствуйте, Яков Ильич! - низко кланяясь, прошептала оробевшая Динка.

Она чувствовала глубокое удовлетворение от того, что может назвать его настоящим полным именем, но портрет Катри, ее живые, говорящие глаза, притихший двойник портрета, Иоська, и сам несчастный, помешавшийся от горя скрипач, - все это внушало ей ужас, ноги ее приросли к порогу, и, не зная, что делать, как найти в себе силы уйти или остаться, она жалобно попросила:

- Сыграйте, Яков Ильич, вальс “На сопках Маньчжурии”.

Иоська с готовностью подал отцу скрипку. Яков все так же величественно кивнул головой сыну:

- Дай барышне стул, - и, повернувшись к портрету, поднял смычок…

При первых звуках скрипки страх Динки прошел. Играя, Яков смотрел на портрет и, двигая в такт музыке бровями, улыбался. И Катря отвечала ему нежной, строгой улыбкой. Иоська сидел на сапожной табуретке и, сложив на коленях ладошки, смотрел то на отца, то на мать. Долго, долго играл в тот раз Яков. Динка бежала домой уже в сумерках, лес казался ей огромным, нескончаемым, но, очарованная, окрыленная музыкой, она не чувствовала ни страха, ни усталости.

И еще одну встречу с холодным ужасом в душе вспомнила Динка. Это было на дачах в воскресный день. В лавке толпилось много народу. Облокотившись на прилавок, братья Матюшкины торговались о чем-то с хозяином. Да-да, это были они, Федор и Семен, - Динка ясно видела! Оба рыжие, с тараканьими усами. Яков пришел вместе с Иоськой. Какая-то дачница долго смотрела на мальчика и, погладив его золотые кудри, сказала:

- Бедное дитя!

Яков посмотрел на нее и усмехнулся.

- Кто бедный? Мой Иоська? Чтоб вы были так богаты, как он! Это я бедный. А Иоська, наш принец, он будет большим ученым. Это же сын Катри, - как же он может быть бедным?

Динка стояла тут же. Тогда она не обратила внимания на братьев Матюшкиных, но сейчас ей кажется, что она даже видела, как они переглянулись… И она ничего не сделала, не бросилась на них, не закричала: “Спасите, спасите!..”

Динка останавливается перевести дух, сердце ее сильно бьется. Ей кажется, она умирает. Да и к чему жить на этой земле, если можно безнаказанно убить такого чистого сердцем человека, такого чудесного музыканта, как Яков?.. Но куда это она зашла? Кругом лес, лес и лес. Динка тревожно оглядывается. Где же развилка? Там расходятся две дороги. В лесу тихо и пусто. Люди теперь не ходят сюда, в рыжих соснах свободно прыгают белки, неумолчно и крикливо зазывает какая-то птица… Динка возвращается назад. Может, она заблудилась? Где же эти дороги? По ним сейчас редко ездят, может, они заросли бурьяном? Неожиданно перед Динкой вырастает овраг. На краю его белеет задняя стена хаты, с этой стороны в ней нет окон. Динку бьет озноб. Она снова возвращается назад и наконец находит развилку. Отсюда узенькая, заросшая тропинка ведет к хате Якова. С помертвевшим сердцем Динка сворачивает на эту тропинку.

Глава седьмая. КЛЯТВА

Разбитые окна, сорванные с петель двери. Мертвой кучей валяется искалеченная и брошенная около дома мебель. Динка узнаёт железную кровать с почерневшими шишками, она стояла у Якова за печкой; тут же валяется и детская кроватка Иоськи. Динка вспоминает, что эта кроватка стояла в комнате рядом с большой кроватью. Мокнет на дожде и коробится под солнцем самодельный дубовый шкафчик; кто-то кропотливо мастерил его своими руками для жизни, для уюта… Холодом смерти и разрушения веет на Динку от этих брошенных вещей. Кто вытащил их из осиротевшей хаты и свалил здесь в одну кучу? Или, может быть, сначала увез к себе, а потом, испугавшись мести мертвеца, привез обратно и в суеверном ужасе кое-как сбросил их около двери.

У Динки опускаются руки; чем ближе подходит она к хате, тем яснее чувствует, что здесь уже нечего искать, не на что надеяться. Не свершится чудо, не запоет больше скрипка Якова… С тихим скрипом качается одна половинка двери. Оглянувшись на лес, Динка медленно поднимается по ступенькам. “Чего я боюсь? - успокаивает она себя. - Мертвые не встают из гроба. А если б даже они вставали, то как бы обрадовалась я, увидев Якова. Ведь я пришла к нему… Но здесь уже ничего нет живого, нет, нет…” И все-таки ее неудержимо тянет в комнату, где она была в последний раз, где так долго играл Яков.

Динка отодвигает половинку двери и входит в полутемные сени. Груда битых кирпичей преграждает ей путь. Это Матюшкины искали деньги. “…И под печкой и под полом искали”, - лихорадочно вспоминает она слова Дмитро. Дверь в комнату открыта. Динка шагает через кирпичи и с ужасом смотрит на пол: она боится увидеть кровь… лужу крови. Но пол засыпан известкой. Динка поднимает голову и как вкопанная останавливается на пороге… Катря! Она стоит во весь рост над сапожным столиком и в упор смотрит на Динку. Живые, говорящие глаза ее умоляют и требуют, черный шарф шевелится под рукой. Катря… Катря… Одна, брошенная в осиротевшем доме… Но почему она смотрит на нее так? Может быть, она спрашивает, где Иоська?..

- Катря… - шепотом говорит Динка, и голос ее прерывается слезами. - Не смотрите на меня так, Катря… Я найду, я не брошу Иоську… Я буду ходить по всем улицам. Клянусь вам самым дорогим! Клянусь именем моего отца!

Легкий шорох проносится за спиной Динки, но она ничего не слышит. Упоминание об отце заставляет ее сразу взять себя в руки.

- Я найду Иоську, Катря… Я никогда не брошу вашего мальчика. Клянусь именем своего отца! - Голос Динки крепнет, слезы высыхают. - И я отомщу убийцам Якова! Я жестоко отомщу! - гневно кричит она, поднимая кулак.

Ветер шумит в лесу, с тихим свистом врывается он в черную дыру разваленной печи. Динке чудится приглушенный шепот, но она уже ничего не боится. Ей только страшно повернуться спиной к портрету. И. пятясь задом, она с трудом выбирается на крыльцо.

Чуда не случилось. Динка уже точно знает, что Якова нет и никогда не будет.

“Где же могла тут играть скрипка? Какие глупые, суеверные люди… Нет, это не глупость и не суеверие, а память, светлая память о таланте музыканта. Да-да… Никто не может забыть его скрипку, и всем кажется, что она все еще поет…” - растроганно думает Динка, выходя на дорогу. Теперь, когда она приняла твердое решение и дала клятву, в сердце ее уже нет слез. Она найдет Иоську! Она сделает это для Якова, для несчастной Катри и для самого осиротевшего, брошенного всеми Иоськи… Динка не хочет больше разжалобивать себя грустными мыслями, ей кажется, она тверда, как камень. Но против ее воли ей вдруг представляется в кучке босяков оборванный, голодный мальчишка: слипшиеся от грязи кудри падают ему на лоб и большие материнские глаза кого-то ищут в толпе…

Динка замедляет шаги и меряет глазами дорогу… Ноги ее подламываются, она очень устала… Устала… устала… А до хутора еще далеко… Но нужно идти… Там уже давно ждут ее… Долгую, долгую зиму ждут свою хозяйку собаки, и, когда Ефим начинает запрягать в телегу Приму, они поднимают такой визг… Собаки всё понимают… Прима тоже всё понимает, у нее совсем не лошадиные, а человеческие глаза. Динка хочет думать о хуторе, о своих друзьях… Она всегда так спешила к ним, так радовалась этой встрече… Она и сейчас будет рада… Она обнимет за шею своих собак, уткнется лицом в мягкую гриву Примы…

Мышке не надо говорить о Якове, она и так видит много страданий… Ей многое не под силу, но она все терпит… Да и зачем говорить… Все равно разве можно снять тяжесть со своего сердца и переложить ее на другого? Нет, нельзя… И не надо… Человек должен сам, один пережить, справиться с собой…

Динка приходит на хутор уже в сумерках. Ефим приехал, Мышка тоже дома. Вещи разложены по местам, стол покрыт белой скатертью, и посредине в глиняном горшке полевые цветы. Динка проходит по знакомой дорожке, мельком гладит прыгающих в восторге собак, мельком взглядывает на луг, где пасется Прима…

- Потом, потом… - говорит она, чувствуя безмерную усталость.

- Где ты была? - удивленно спрашивает сестру Мышка.

Но Динка без сил падает на кровать.

- Потом… потом, - бормочет она. - Я не хочу ничего, ни есть, ни пить, а только спать. Укрой меня папиной тужуркой.

Уезжая, отец оставил на хуторе свою кожаную тужурку. С тех пор когда кому-нибудь из домашних нездоровится или просто тяжело на душе, его укрывают папиной тужуркой. В это чудодейственное средство свято верят его взрослые дети, и озабоченная Мышка, не спрашивая ни о чем, заботливо укрывает сестру папиной тужуркой.

Глава восьмая. СЕСТРЫ

Мягкие волосы сестры щекочут Динкино лицо.

- Динка, Динка! Проснись! А то после обеда я опять уеду, а мы совсем не виделись вчера…

- А что это - утро? День или вечер? - сонно моргая ресницами, спрашивает Динка.

- Да утро, утро… - смеется Мышка. - Знаешь, сколько часов ты проспала? Ведь мы еще вчера приехали! Надо же было так набегаться!

- Вчера… вчера… - машинально повторяет Динка и. садясь на кровати, мучительно трет лоб. - Мы приехали вчера, - медленно повторяет она, а в глазах ее встает хата Якова, оторванная половинка двери и в простенке над сапожным столиком летящие концы черного шарфа.

Динка спускает на пол ноги и шарит под кроватью, разыскивая свои туфли.

- Я должна сейчас же ехать… - бормочет она.

- Куда? - удивляется сестра.

- Я еще сама не знаю куда. Но я должна… - в смятении бросает Динка.

Но Мышка, смеясь, обнимает ее за шею:

- Да проснись ты наконец! У меня сегодня такой трудный день. И потом, я хотела поговорить с тобой о маме…

- А что о маме? - с тревогой спрашивает Динка, окончательно приходя в себя.

- Как - что? Ведь нет же ни письма, ни телеграммы… А мама уже давно в Самаре. Неужели до сих пор нельзя было добиться свидания… Она же знает, как мы волнуемся.

- Конечно, знает… И она бы написала, но ведь и в прошлом году, когда мама ездила к папе, ей тоже долго не давали свидания. Что же зря писать?

- Замучается она там. И папа бедный так ждет… - грустно говорит Мышка.

Тревожные мысли об отце, о матери, добивающейся свидания через тюремную решетку, омрачают лица сестер.

- Сколько унижений… Полиция, допросы… Обыщут ее там, не передала бы чего… Везде подлость! Такая подлость, что просто иногда дышать нечем! - стискивая руки, говорит Мышка.

Динка молча кивает головой и смотрит на сестру. В темном казенном платье Мышка кажется тоньше и стройнее, тоненькие, как паутинка, белокурые косы ее пышным узлом свернуты на затылке. Солнце совсем не трогает загаром нежного лица Мышки, щеки ее всегда покрыты защитным пушком и даже около точеного носика сами по себе куда-то исчезли веснушки.

“Как мы непохожи…” - машинально думает Динка, глядя на нежно-розовые губы сестры и на темно-серые глаза с длинными золотистыми ресницами. Мышка такая легкая и воздушная, что, когда она неслышно ступает по полу, Динке всегда кажется, что в комнату спустилось белое облачко.

“А я уродка… Таким всегда говорят: “Какая вы симпатичная”, потому что нечего больше сказать”.

Динка мельком бросает взгляд на зеркало и недовольно отворачивается.

“Ишь сидит, распустила Дуня косы… Глазки синенькие, щечки румяные, а пышные прожорливые губки так и лезут вперед. Несчастная матрешка! Недаром Федорка один раз сказала: “Не знаю, чого тоби не нравится, на мой вкус ты дуже гарна дивчина”. На Федоркин вкус…” - горько усмехается про себя Динка, любуясь сестрой.

- А вот глаза у тебя стали совсем другие, - неожиданно говорит она вслух.

- Глаза? Какие глаза? При чем это тут? - останавливаясь посреди комнаты, удивленно спрашивает Мышка. Она давно уже привыкла ко всяким неожиданностям со стороны Динки, но ведь сейчас они говорят о папе и о маме - при чем же тут какие-то глаза?

- Ты совсем не слушала меня, Динка. Я так беспокоюсь, а у тебя вечно одни глупости на уме, - с обидой говорит старшая сестра.

- Да нет, я, конечно, слушала… И я тоже беспокоюсь…

- Ну так почему же ты всегда вставишь что-то неподходящее? Говоришь с тобой об одном и вдруг слышишь что-то совсем из другой оперы… Ну почему это?

Динка вертит пальцем около головы.

- У меня мысли бегут наперегонки, - серьезно объясняет она. - Их нельзя удержать на месте.

- А надо, Динка, потому что ты вот так ляпнешь что-нибудь невпопад, и люди будут думать, что ты глупая.

- А я и правда не очень-то умная, у меня всего не хватает. И ума, и знаний и красоты - всего-всего! Я ущербный месяц, - грустно улыбается Динка.

- Ты на самом деле так думаешь? - пытливо спрашивает Мышка, прислушиваясь к грустным ноткам в голосе сестры.

- Конечно, зачем бы я стала таиться перед тобой?

- Но ведь это же неправда, Динка, - присаживаясь рядом, горячо убеждает Мышка. - Я думаю, тебе просто надо научиться управлять собой, своими мыслями…

- Как обижен тот судьбою, кто не властен над собою, - задумчиво говорит Динка.

- Вот-вот… Откуда ты взяла эти строчки?

- Я их сама для себя придумала, только это мало помогает… У меня все - и злость, и горе, и обида сразу, как горячая смола, прикипают к сердцу, и я уже ничего не могу с собой сделать… - И неожиданно для себя Динка вдруг тихо сообщает: - Вчера я узнала, что того музыканта, который играл на скрипке, убили…

- Убили? - широко раскрыв глаза, переспрашивает Мышка.

Динка молча кивает головой.

- Так вот почему ты просила укрыть тебя папиной тужуркой, - тихо говорит Мышка.

Глаза Динки загораются злобой.

- Его убил Федор Матюшкин, он искал какие-то деньги… Это подлый негодяй, убийца! - Она вдруг хватает сестру за руку и смотрит ей прямо в глаза горячим, напряженным взглядом. - Скажи мне: если б ты шла по лесу, а впереди тебя шел Матюшкин, стреляла б ты в него или нет?

Оторопевшая Мышка неуверенно качает головой.

- Как - стреляла? Из чего стреляла?

- Ну, предположим, у тебя был бы револьвер.

- Да я совсем не умею стрелять, - разводя руками, говорит Мышка.

- Ничего, сумела б… Револьвер не винтовка: нажал курок - и все! Ну так вот. Впереди тебя идет Матюшкин - выстрелишь ты в него или нет? - сдвинув брови, допытывается Динка.

- Впереди меня… Значит, в спину? - испуганно переспрашивает Мышка и вдруг решительно встряхивает головой. - Нет, в спину я стрелять не буду, мне это противно, я никого не могу убивать в спину!

- Скажите какие интеллигентные штучки! Таких негодяев можно убивать со всех сторон! Ну хорошо, пусть он идет тебе навстречу. Так будешь ты стрелять в его кулацкую морду или нет? Я принципиально тебя спрашиваю!

- Да почему же это я буду ходить с револьвером и перестреливать всех кулаков? - возмущается Мышка.

- Не всех, а одного!

- Так это еще хуже. Всех так всех!

- Да ты раньше хоть одного убей!

- Не понимаю, раньше или позже… И вообще, как же это я посмею без всякого совета со старшими товарищами устраивать какие-то террористические акты? Такие вещи возможны только в случайной перестрелке или по заданию…

- Ладно, - махнув рукой, перебивает ее Динка, - задания у меня нет, так я этому Матюшкину устрою такую случайную перестрелку, что он у меня вместо одной получит десяток пуль!

- Нет, ты просто сумасшедшая или дуреха! Как была дуреха, так и осталась. А я взрослый человек, и нечего из меня дурака делать! - окончательно выходит из себя Мышка.

Сестры долго молчат.

- Тебе хорошо, - вдруг говорит Динка. - Ты уже закалила свое сердце от подлости. Я ведь недаром сказала, что у тебя стали другие глаза… Ты научилась смотреть поверх человека, и взгляд у тебя иногда такой холодный, твердый. В таких глазах и слез нет, А ведь я знаю, у тебя столько доброты и жалости к людям: когда ты приезжаешь из госпиталя, на тебе лица нет. Но может быть, ты закалилась и от жалости? - тревожно спрашивает Динка.

Но Мышка качает головой.

- Нет, Динка… Ты сама знаешь, что это невозможно. И все-таки я закалилась. И знаешь отчего? От какой-то ежедневной борьбы с подлостью. - Мышка ловит вопросительный взгляд сестры и, смущаясь, поясняет: - Борьба - это громкое слово… Какой я борец, Динка! Я просто не могу выдержать, так же как ты. Только я не бегаю с револьвером, иначе мне пришлось бы каждый день стрелять какую-нибудь гадину. Вот вчера, например… Привезли очень тяжело раненных солдат, предстоят ампутации… У одного совершенно раздроблена нога. У другого оторвана по локоть рука… разбита снарядом грудь. Такие муки, такие стоны. Ну, ты же была в госпитале, видела, каких привозят…

Динка молча кивает головой.

Сестра останавливается перед ней, прямая, тоненькая, на прозрачно-бледном лице ее глаза, обведенные синевой, кажутся черными, уголки розовых губ нервно вздрагивают.

“Нет, не закалилась она, нет”, - быстро думает Динка, но голос сестры вдруг меняется.

- …И вот ты подумай. Сестры уже всё готовят к операции, и вдруг Иван Евдокимович - ну, знаешь ты его, старый такой хирург, хороший, его все зовут у нас “седенький”, - так вот он подходит ко мне и говорит: “Операции будем делать без наркоза…” Я прямо остолбенела. “Как без наркоза, почему? Я сейчас пойду к начальнику!” - “Не ходите, сестричка, бесполезно, я уже говорил с ним”. - “Нет, нет! Задержите операции, у нас же есть наркоз, я знаю!” Бегу наверх к начальнику. Сидит такая туша в кителе, вся грудь в каких-то бляшках. А во мне все трясется. И голос… Не знаю даже, мой ли это голос, такой спокойный. Я говорю: “У нас мучительные операции, ампутации рук, ног… У нас же есть наркоз, дайте наркоз…” А он так отечески похлопал меня по руке: “Успокойтесь, сестра, вам пора привыкнуть ко всяким операциям, на то мы и военный госпиталь. Наркоза нет, все, что было, мы передали в офицерское отделение. Господа офицеры - народ изнеженный, а солдат на то и солдат, чтобы терпеть. Что поделаешь?”

- И ты… ты не дала ему по физиономии? - вскакивает Динка.

- Нет, я не дала, я бросилась в офицерскую палату. Ты знаешь, как я презираю их всех. Когда поднимаешься по лестнице, а они стоят так небрежно у перил, покуривают и лезут к тебе с пошлыми комплиментами, я ненавижу свое дежурство в офицерском отделении. А тут не знаю, что со мной сделалось… Я вбежала в палату, ой, я такого наговорила им, Динка! Тут были всякие слова: и честь, и доблесть русского офицера, который в самом жестоком бою идет впереди… Одним словом, я уже не помню всего. А потом выяснилось, что они об этом просто ничего не знали, все это выдумал начальник! Подумай, какой мерзавец! Ну, зато и ему попало! - Мышка вдруг звонко рассмеялась.

Но Динка тревожно спросила:

- А наркоз как же?

- Да не только наркоз появился; этот наглец еще полчаса извинялся передо мной и уверял, что я его не так поняла. Вот с какими типами приходится работать! - глубоко вздохнув, добавила Мышка.

- Подожди! - перебила ее Динка. - Значит, все-таки эти офицеры тоже возмутились?

Мышка пожала плечами и усмехнулась:

- Кто-то, может, и возмутился, а кто-то просто из самолюбия… Одним словом, взгрели они этого прохвоста здорово! Вызвали в палату… Я, конечно, не была при этом, но Иван Никодимыч был… А что ж ты думаешь! В этой палате как раз собран весь цвет высшего общества! Тут такие козыри, как сын генерала, двоюродный брат министра, два чистокровных князька…

- Значит, сам начальник госпиталя их боится?

- Конечно, он перед ними заискивает. И сейчас по всему госпиталю разносит слух, что вот, мол, господа офицеры пожертвовали ради своих солдат наркозом… А солдаты откуда-то всё знают. “Если б, говорят, не сестричка, так резали б нас, как скотину”, - усмехается Мышка.

Динка крепко обнимает сестру.

- Ты действительно закалилась. Мышечка, а я бы только ревела, ругалась и бегала с револьвером!

- Все это еще детство, Динка… Вот ты хочешь мстить какому-то кулаку Матюшкину. Я понимаю, что у тебя в сердце делается… Но нельзя думать об одном человеке, когда кругом сотни, тысячи гибнут на войне, на каторге, в тюрьмах… Ты помнишь, как на золотых приисках были расстреляны безоружные рабочие? А сколько сейчас политических в тюрьме! Вокруг, вокруг, Динка, гибнут лучшие люди! Идет такая борьба, Динка! Вот для чего нужно копить силы и ненависть, а не терять их на какого-то кулака Матюшкина, - горячо убеждает Мышка.

Но Динка вместо ответа тихо спрашивает:

- Ты не знаешь, когда приедет Леня?

- Нет. Но, я думаю, уже скоро. А ты соскучилась по нем? - с улыбкой спрашивает Мышка.

- Нет, мне некогда скучать. Я никогда не скучаю, а просто чувствую пустоту вот здесь. - Динка прижимает руку к сердцу и серьезно смотрит на сестру. - Мне кажется, если б Леня уехал на целый месяц или на два, я бы тихо скончалась, просто скончалась, и все!

- Вот видишь, Динка, а почему же ты никогда не веришь, что мне так же не хватает Васи? - с упреком говорит Мышка.

- Нет, я верю, что тебе его не хватает. Но ведь это не любовь… Я хочу сказать, не настоящая, ведь ты же сама говорила, Мышка, что любовь - это чудо! И стихи об этом написаны, и книги. А где же это чудо у нас?

- Какое чудо? Что я тебе говорила и что ты читаешь, Дина? - удивляется Мышка.

- Ну, что я читаю? Твоего любимого Блока, Ахматову, мало ли что еще - так при чем это? - насмешливо спрашивает Динка.

- А при том, что с тобой очень трудно разговаривать и вообще нет времени разбирать сейчас все твои фантазии. Ну уж недаром Вася говорил, что у нас вечная говорильня! - раздраженно бросает Мышка. - Вася - человек дела, и он действительно прав, что нельзя тратить время на бесполезную болтовню.

- Ну и не трать. А Вася твой - дуботол! - равнодушно бросает Динка.

- Неблагодарная ты! - с горечью говорит Мышка. - Разве мало Вася сделал для всех нас, для Лени?

- Ну и что ж, что сделал? Так за это я должна отдать ему сестру? А я уж вижу, к чему дело клонится… Подумаешь, какое чудо - Вася! Чудо-юдо! - неожиданно хохочет Динка.

За дверью на ее смех восторженным визгом отвечают собаки.

Динка, не глядя на обиженную сестру, мчится к двери и, присев на пороге, обнимает мохнатые морды заждавшихся ее собак.

- Собакевны мои, дружоченьки!.. Прима! Прима! - кричит она, вскакивая.

Из густых зарослей орешника доносится тихое ржание, и стреноженная Прима скачет на зов хозяйки.

Глава девятая. У ПРУДА

Захватив со стола горячую картофелину, Динка осторожно отрезает тоненький кусочек хлеба и делит его между собаками, потом так же осторожно отрезает еще один кусочек и несет его Приме.

- Ешь скорей, - шепотом говорит она, пока Прима мягкими губами собирает с ее ладони последние крошки.

Хлеба мало, нельзя кормить лошадь, когда многие люди сидят без хлеба. В городе все так дорого, люди говорят: “Ни к чему нельзя подступиться”. И всё с каждым днем дорожает, на базарах торгуют из-под полы спекулянты. Хорошо, что Мышка хоть в свое дежурство ест в госпитале - все-таки что-то горячее, а Динка мало думает о себе, ей лишь бы картошка была; а картошка есть, в прошлом году Ефим вместе с Леней накопали несколько мешков, в этом году по совету Ефима они засадили весь огород одной картошкой и сейчас доедают остатки… Когда мама и Леня дома, готовится настоящий обед, а когда Динка остается одна, то ей лень что-нибудь придумать, и вся еда всухомятку. Денег в доме тоже мало. Когда мама уезжала, собрали все, что можно, для папы. Динка бегала на базар, продала кое-какие вещи… Раньше Леня зарабатывал уроками, а теперь его часто посылают с поручениями, от уроков пришлось отказаться. После папиного ареста маме было очень трудно устроиться на службу; хорошо еще, что ей давали на дом переписку, но старая пишущая машинка так часто портилась, что Лене приходилось постоянно чинить ее.

Динка вспоминает, как плохо они жили зимой. На хуторе, конечно, будет лучше. Все-таки здесь огород, своя картошка. Марьяна приносит молоко.

“Мы-то не пропадем, - думает Динка, - а вот папе нужно чаще посылать посылки. Скорей бы мне кончить гимназию и поступить на службу в Мышкин госпиталь. Но для этого надо еще пройти краткосрочные курсы сестер”. Динка сидит у пруда. Давно не чищенный пруд, или ставок, как называет его Федорка, зарос камышами и осокой; на крошечном островке посредине зацветают синие и желтые ирисы; на воде, затянутой зеленой ряской, лениво распластались лягушки; в траве монотонно журчит ручеек.

Мысли Динки вялые, стоячие, словно затянутая ряской вода, в глубине которой бьет живой ключ. Так и у Динки под всеми мыслями бьется главная: Иоська!

Надо ехать искать Иоську. Но где искать, с чего начинать поиски?

Динка складывает на коленях руки, тихонько шевелит пальцами. После вчерашнего дня она чувствует себя разбитой, ей кажется, что даже голова у нее как чужая, приросла к шее.

“Ну куда я такая поеду? - сердится на себя Динка. - Надо очнуться, взять себя в руки. Ведь искать так искать, а не ползать осенней мухой. И что это я так сразу падаю духом, словно обухом меня по голове стукнули. Ведь вот у мамы сколько горя, а кто видел ее такой поникшей? А Катя, бедная…”

Когда Динка думает о Кате, перед ней почему-то всегда возникает одна и та же картина… Утонувшая в снегу избенка, покрытые инеем бревенчатые стены. Из угла, где лежит Костя, слышится надрывный кашель. На дворе, закутанная в серый платок, Катя колет мерзлые дрова, а на крыльце, завернутый с головой в тулуп, сидит маленький мальчик. Зовут его Женька, и он тоже часто болеет. Ссылка… Все это называется - ссылка в Сибирь. Один раз дядя Лека вырвался к Кате… Каких только препятствий не чинила ему в пути полиция! Больше месяца добирался он до глухого села, где далеко друг от друга разбросаны домишки ссыльных. Многим уже давно кончился срок, но их держат еще годами. Рассказывая о жизни Кати, дядя Лека плакал.

“Чем я мог им помочь?” - хватаясь за голову, повторял он.

Но Катя писала, что он очень помог. И хотя по пути его много раз обыскивали, он провез прямо на себе теплые вещи, зашитые в тулуп деньги и лекарства для Кости. О Кате Динка боится даже думать, так больно и страшно ей за нее. И всем страшно, и все молчат, только у мамы появились такие глубокие морщинки на лице и столько седых волос, что нет уже никакого смысла выдергивать их. Да и не надо! Мама всегда будет молодой! Динке кажется, что в сердце у мамы горит спокойный, ровный, вечный огонек. Поэтому в ней никогда не иссякает энергия, и во всяком деле она становится необходимым, нужным человеком. Даже отец Андрея, старый рабочий “Арсенала”, не может обойтись без нее. Это рассказывал Динке сам Андрей, за которым по-прежнему сохранялось ласковое прозвище “Хохолок”.

“Уехала я и даже не попрощалась с ним, - думает Динка. - Спешила на хутор. А теперь вот сижу и ничего еще не видела по-настоящему”.

Динка встает и обходит пруд. Из-под ног ее в мокрой траве прыгают крохотные зеленые лягушата. Динка глубоко и жадно вдыхает знакомый запах болотных растений, травы и цветов. Не спеша поднимается по заросшей тропинке в ореховую аллею, над головой ее смыкаются густые ветки с мягкими, широкими листьями. По обеим сторонам аллеи в зеленой чаще синеют крупные фиалки и отцветающие ландыши. В красном цветике смолки гудит мохнатый шмель. Динка присаживается на траву и долго смотрит, как ползают, хлопочут и куда-то торопятся муравьи, жучки и козявки.

Жизнь! Жизнь! В самом маленьком кусочке земли, в самой крошечной козявке - везде жизнь! Как же должен быть чист и прекрасен человек, чтобы быть достойным всего этого! “А у меня черная душа… черная душа… - в отчаянии думает Динка. - Во мне вечно кипит ненависть и злоба. Такая ненависть, что меня можно выпускать на врага, как цепную собаку, как взбесившуюся кошку. Я бы просто драла их когтями, зубами, пока б не сдохла сама… Господи боже мой! А ведь настоящие люди поступают совсем не так, они борются день изо дня, рискуя собой, разъясняют людям правду, рабочие устраивают забастовки, их семьи голодают, а они борются, они тоже, может быть, хотели бы запросто бить своих хозяев, но они понимают, что этим ничего не достигнешь и что надо слушаться настоящих, умных людей, а не придумывать ничего от себя. Все, все борются, и даже Мышка в своем госпитале, а мне уже пятнадцать лет и только один раз Леня с мамой дали мне листовки разбросать на кирпичном заводе, и то с какими предупреждениями, как будто я совсем глупенькая. А что мне листовки? Когда-то их кто прочитает. Меня нужно посылать в бой, прямо в бой, с красным флагом!..”

Динка вскакивает на пенек и, сложив руки на груди, смотрит на плывущие в небе лебеди-облака.

В бой! В бой! С красным знаменем! Ветер колеблет тонкую фигурку девчонки-подростка, солнце нещадно печет затылок, золотит ее косы.

- Я здоровая как лошадь! Как бык! В бой! Вот куда меня нужно послать! - взмахивая крепко сжатым кулачком, говорит Динка.

А вокруг все живет, все радуется жизни, и Динка смиряется.

“Куда пошлют, туда и пошлют, - покорно думает она. - А пока что мне надо искать Иоську. И Мышку я зря обидела…”

Динка возвращается тихая, умиротворенная.

- Хочешь, я съезжу на почту, Мышенька? - ласково спрашивает она сестру. - Может, там есть письмо от мамы или от Васи… Я мигом туда и обратно.

Мышка не может устоять перед ласковым голосом сестры, но она хотела бы показать ей все-таки, что нельзя быть такой грубиянкой.

- Не надо, - холодно говорит она. - Я сама поеду к поезду и зайду на почту!

- Значит, ты поздно вернешься? - спрашивает Динка. - Я тебя встречу. Хорошо?

- Меня встретит Ефим, - не глядя, отвечает Мышка.

Но Динка обеими руками поворачивает к себе лицо сестры и звонко чмокает ее в нос.

- Мирись со мной! Ну, мирись! Я вовсе не хотела обидеть твоего Васю. Я сама его люблю, только мы не сходимся характерами. Но разве ты хотела бы, чтоб все люди были похожи друг на друга? Чтоб мы с Васей были как две капли воды?

- Ничего я не хотела, но такая капля, как ты, может переполнить чашу любого терпенья! - важно заявляет Мышка.

Но Динка, хохоча, вертит ее по комнате.

- Ой, сказала и довольна! Страшно довольна собственным красноречием!

- Болтушка ты! - смеясь, отбивается Мышка.

- Я еду на почту! К Почтовому Голубю! Эй, Прима! - Динка хватает с гвоздя уздечку и, заложив два пальца в рот, пронзительно свистит.

- Ой! - зажимая пальцами уши, морщится Мышка. - Когда ты отучишься от этого свиста?

- Зачем? Ведь это для Примы! Вон она скачет, смотри!..

Ездит Динка без седла, как лихой наездник. Похоже, что ее поездки с Примой доставляют обеим большое удовольствие, потому что соскучившаяся Прима прямо от крыльца берет в галоп.

Глава десятая. ПОЧТОВЫЙ ГОЛУБЬ

Выехав на дорогу, Динка искоса бросает взгляд на чернеющий вдали лес. О, этот страшный, черный, бесконечный лес! Н глубокий, заросший кустарником овраг позади хаты Якова. Никогда больше не пойдет она туда. Вот только портрет Катри… Когда-нибудь, может быть, с Леней они возьмут его оттуда. Ведь Катря - Иоськина мама. Конечно, она перенесет этот портрет к себе, и когда Иоська найдется, Динка скажет ему:

“Смотри, здесь твоя мама…”

Динка не успевает додумать, что еще скажет она осиротевшему мальчику, горло ее предательски сжимается, и, чтобы мгновенно прервать свои жалостливые мысли, она сильно дергает поводья:

- Вперед! Прима, вперед!..

Дорога к станции кажется ей очень короткой, знакомый лес - милым, верным убежищем. Сквозь густо сплетенные ветви мягко просвечивает нежно-зеленый свет, из-за вековых дубов застенчиво выглядывают белые березки. Одну из них, бедную кривульку, Динка особенно любит: ветки у ней стелются по земле такие пышные, со свежими зелеными листиками, а ствол, раздвоенный посредине, неизвестно кем искалеченный, стоит, горбатится, как седенький старичок. Часто в детстве сидела под этой березкой Динка и думала о том, что вот и люди такие бывают… Калеки… Обидно и горько им жить на свете. Каждый год Динка по-хозяйски обходила этот лес. Люди часто обижали деревья. То разложат костер под самым стволом и дочерна опалят его огнем; то надрубят березку, и в пожелтевшие стружки каплями слез стекает березовый сок, плачет береза… То просто наехавшие дачники набросают где-нибудь в уютном местечке просаленную бумагу, пустые бутылки, разбитое стекло…

“И что это за люди? - думает Динка. - Неужели не понимают они красоты природы, не ценят ее?”

Видя, что хозяйка глубоко задумалась, Прима умеряет шаг, легкой, плавной рысцой выезжает из леса, минует дачи, железнодорожный переезд. Дачная почта помещается в маленьком голубом домике, терраса его выходит в палисадник с круглыми клумбами цветов. Динка привязывает у калитки Приму и торопится по усыпанной песком дорожке.

“Хоть бы самое маленькое письмецо от мамы! И от Васи бы”, - волнуясь, думает она.

На почте никого нет. На стене прямо против двери царский портрет, в углу старинная икона; под стеклом вокруг головы божьей матери венчиком рассыпаны блестящие цветные камешки. На длинном столе, отгороженном от посетителей прилавком, гора писем. Среди них больше всего солдатских, фронтовых треугольников. Динка тщетно оглядывается вокруг и, неторопливо постукивая пальцами о прилавок, ждет.

- Ах, простите! Это вы? Я только что с поезда, и письма еще не разобраны! Но я сейчас, одну минуточку!..

Невысокий юноша в солдатской гимнастерке торопливо выходит из задней двери и начинает перебирать письма. Пальцы у него тонкие, длинные, лицо удивительно светлое, чистое, как у ребенка.

- Сейчас, сейчас… Я так и думал, что вы сегодня приедете, и очень спешил, но вы знаете, на днях меня отправляют на фронт, - быстро бормочет он, словно оправдываясь.

- Вы поедете на фронт, Миша? - удивленно спрашивает Динка. Ей даже не верится, что этот мальчик, этот Миша Жиронкин, которого они с Мышкой прозвали Почтовым Голубем, может поехать на войну и с кем-то сражаться, кого-то убивать. - Вы, Миша, на войну? - улыбаясь, переспрашивает она.

Юноша взмахивает длинными, девичьими ресницами, большие голубые глаза его застенчиво щурятся, щеки заливает густой румянец.

- Меня еще зимой мобилизовали в стрелковый полк. Но я, знаете, наверно, не смогу стрелять в живых людей, - жалко улыбаясь, поясняет он. - Я плохой солдат. Конечно, я должен. За царя и отечество…

- За царя и отечество… - машинально повторяет Динка.

Бедный, бедный Почтовый Голубь… Он давно и безнадежно влюблен в Мышку. Когда Мышка появляется на почте, Голубь совсем теряется. Несмелый и стеснительный по природе, он не может даже ответить ей, есть ли письма, и только смотрит на нее большими, чистыми, как родник, васильковыми глазами.

- Ничего, ничего… Я не спешу, - смущаясь так же, как он, поспешно говорит Мышка.

- Я сейчас, сейчас… Письма должны быть, - бормочет несчастный Голубь. - Я найду…

Мышка терпеливо ждет. Если писем все-таки не оказывается, Миша Жиронкин приходит в полное отчаяние. Он хотел бы отдать ей всю пачку любых писем. Миша чувствует себя так, будто он виноват в том, что ей не написали…

- Письма немного задержались, - смущенно говорит он. - Они еще в дороге. Но завтра обязательно придут, я уверен, что придут. Только не беспокойтесь, пожалуйста.

- Ничего, ничего, - торопится успокоить его Мышка. - Признаться, я и не ждала сегодня.

- Нет, как же! Вы приехали, а писем нет. Что же это такое! Как можно… Ведь это для вас напрасное беспокойство.

Бедный Почтовый Голубь снова и снова перебрасывает все письма и в отчаянии разводит руками.

- Да пустяки, - уверяет его Мышка. - Я и не ждала, я просто так приехала.

Прощаясь, Жиронкин широко распахивает перед Мышкой обе половинки двери. Из-за доброты и сочувствия к юноше Мышка ласково улыбается ему, протягивает руку. Вспыхнув от счастья, он осторожно, как хрупкую вещь, держит на ладони ее пальчики, не смея пожать их.

- Вы приедете завтра? - с замирающим сердцем спрашивает он.

- Не знаю. Может быть, сестра… - говорит готовая провалиться сквозь землю Мышка.

Дома она машет руками и смеется:

- Ни за что больше не поеду! Мы стоим на этой почте, как два дурака, друг против друга и краснеем. Нет, ты только представь себе эту картину! Причем от смущения или еще какого-то идиотского чувства я веду себя так, что этот бедняжка вполне может предположить, что я влюблена в него!

- Да нет, он смотрит на тебя как на божество! - хохоча до слез, уверяла сестру Динка.

У Миши Жиронкина трудная жизнь. Отец его умер, когда мальчику было два года. Мать, громоздкая, провинциальная дама, страстная почитательница царской фамилии, вышла замуж за начальника почты, кругленького, безличного мужичонку с увядшим бабьим лицом. Оба они, и мать и отчим, держат Мишу в ежовых рукавицах. Когда мать, шурша накрахмаленными юбками, входит в комнату, сын низко склоняется над столом, не смея поднять на нее глаза.

- Мишель! - медленно растягивая слова, говорит мать. - Я оставила тебе в кухне обед, можешь уйти на десять минут, я тебя заменю. - Она величественно усаживается за перегородкой и, опершись локтями на стол, разглядывает свои пухлые руки в кольцах. - Иди же, что ты стоишь?

- А вы уже обедали, мамаша? - робко спрашивает сын. - И папаша тоже?

- Конечно. Мы всегда в свое время обедаем. Ступай. И не забудь перекрестить лоб!

- Как можно-с! - бормочет Миша, пятясь спиной к двери.

- Обожди, - останавливая его движением руки, говорит мамаша. - Подай мне сюда стакан чаю!

- Сию секунду!

Миша мгновенно исчезает. Через минуту он приносит матери стакан чаю и тонкий ломтик лимона.

- Пожалуйте-с.

Мать благосклонно треплет его по щеке,

- Ну иди! И не вздумай греметь посудой, папаша спят!

…Однажды, приехав не вовремя, Динка присела на скамейку в палисаднике. Почта была еще закрыта, но за стеклянными половинками дверей раздавался могучий контральто госпожи Жиронкипой:

- Ты зарабатываешь себе только на кусок черного хлеба, тебя кормит отчим. Понятно тебе это или нет?

Динка не слышала слабого возражения юноши, но вслед за ним раздалась звонкая пощечина и бушующий голос.

- Ты ножки должен целовать отчиму! Он взял тебя паршивым щенком, кормил, поил, выучил и пристроил к месту! Вон отсюда, негодная тварь! И не смей появляться в комнатах, пока не попросишь прощения у меня и у отчима!..

Динка, замерев от ужаса, прижалась к спинке скамьи. Когда почта открылась, она увидела Мишу за конторкой, очень бледного, с красным пятном на щеке. Он привычно вскочил, улыбнулся испуганной, жалкой улыбкой забитого ребенка. Динка, не зная, что сказать и чем его утешить, наклонилась к конторке:

- Вам кланяется моя сестра.

- Ваша сестра? Мне? - Родниковые глаза засияли, наполнились слезами. - Ваша сестра - ангел…

- Вы очень любите ее? - с глубокой грустью и теплым участием спросила Динка.

Он вздрогнул, испугался.

- Как можно-с? Кто я такой, чтоб ее любить? Какое право я имею…

- Вы человек… У каждого человека есть право любить, - серьезно сказала Динка.

- Я не человек, я слуга. - Он немного помедлил и, бросив взгляд на царский портрет, громко добавил: - Я слуга царя и отечества.

- Вы слуга своей матери. Это она вдолбила вам в голову… - резко начала Динка.

Но Миша вскочил и, указывая на дверь, быстро зашептал:

- Тише, ради бога, тише… Если она услышит, мне конец!

- Чепуха! Чем скорей они вас выгонят, тем лучше, - шепотом сказала Динка. - Без них вы станете человеком!

- Нет, я никогда не стану человеком. Я не расплачусь с ними всю мою жизнь, они кормили меня с двух лет.

- Послушайте, Жиронкин! - строго сказала Динка. - Вы не маленький мальчик…

- Да, конечно! Мне уже двадцать, а я едва зарабатываю себе на кусок черного хлеба, я нищий, - с отчаянием прошептал Жиронкин. - Я должен быть благодарен по гроб жизни отчиму за то, что он устроил меня на это место.

- Значит, вы что-то зарабатываете?

- Очень мало. Отчим получает за меня; я не знаю сколько. Он начальник почты, он может в любой момент выгнать меня, и тогда я останусь на улице, - с горечью сказал юноша.

- Улица - это еще не самое страшное. Самое страшное - это ваша мамаша и отчим, - твердо сказала Динка.

- Ради бога… - снова взмолился Миша, оглядываясь на дверь.

- Черт с ними! - махнула рукой Динка. - Наберитесь храбрости и уходите отсюда! Я найду вам крышу над головой и работу. Мы с сестрой…

- О нет, нет… Не говорите ей обо мне. Я жалкий человек, но я никогда не приму милостыни из ее рук…

Этот разговор произошел еще прошлым летом. С тех пор, приезжая на почту, Динка часто говорила с Мишей о его матери, о его жизни с отчимом.

- Наберитесь храбрости, - твердила она, - и порвите с ними сразу. Идите к людям, на завод, на фабрику! У меня есть друг в “Арсенале”. Там совсем другая жизнь! Идите к нам, ко мне, прямо ко мне! Вот вам моя рука. Я даю вам слово, что буду все время рядом, пока вы не устроитесь! - горячо убеждала она.

Миша был тронут до слез, но ни на что не решался.

- Как я приду к вам? Нахлебником к вашей маме, к вашей сестре, в чужую семью…

Сегодня Миша Жиронкин встретил Динку с радостным лицом.

- Я скоро уйду отсюда, - таинственно шепнул он. - Я нашел выход. Но пока это очень скрываю.

Динка безнадежно махнула рукой. Весной, перед самым переездом на хутор, она встретила Жиронкина около их дома.

- Вы уже переезжаете? - спросил он. - Я видел вашего Ефима.

В голосе его не было ни обычного оживления, ни радости. Динка предложила ему зайти к ним, но он куда-то спешил и отказался. И теперь, услышав, что Жиронкин уезжает на фронт, она очень удивилась.

- И вы будете жить в казарме? Уйдете отсюда?

- Да, да! Я ухожу совсем, навсегда. - Он наклонился к ней и, прикрывая рукой губы, зашептал: - Я попросился на передовую. Я останусь навсегда военным, или меня убьют.

Динка вздохнула:

- Ну что ж, это все же лучше, чем оставаться здесь.

- Конечно, конечно… Я только хотел попросить вас об одном одолжении. На днях я уеду. Не можете ли вы взять у вашей сестры какую-нибудь самую маленькую вещь мне на память. Я хотел бы иметь ее платочек или ленточку.

Динка улыбнулась.

- Конечно, могу, Миша. Да она сама с радостью даст вам что-нибудь. Ведь вы же придете к нам попрощаться?

- Да. Если позволите. Я приду перед самой отправкой, - сказал осчастливленный юноша и, порывшись в пачке писем, вытащил серый треугольничек. - А вот и письмо… Анжелике Александровне!

- Кому? - не поняла Динка.

- Вашей сестре, Анжелике Александровне!

“Ах да. Это от Васи!” - чуть не вскрикнула Динка и, схватив письмо, радостно закивала головой.

- Ну так приходите же, Миша! До свидания! - крикнула она уже в дверях.

Глава одиннадцатая. ТЕАТРАЛЬНЫЙ ПАН

Динка спешит, ей хочется порадовать Мышку письмом от Васи.

“Поеду напрямки через экономию”, - решает она. Динка не любит ездить через экономию: там можно встретить самого хозяина, пана Песковского, да еще его приказчика Павло. Они всегда неразлучны; без своего Павлуши пан и шагу не ступит. Павло управляет огромным имением пана, распоряжается рабочими как хочет. Люди говорят: “Не так пан, як его пидпанок!” Вредный этот Павло, не любит его беднота, а богатеи к нему льнут, на свадьбы свои приглашают. Не хочется Динке ехать через длинный двор экономии, но Мышка ждет. Правда, от мамы ничего нет, но Вася-то хоть жив… Динка ощупывает карман, где хрустит серый треугольничек, и пускает Приму мелкой рысцой.

Вот уже и Федоркина хата, а вот и сама Федорка стоит на крыльце, утирается рукавом. Что это она? Плачет, что ли? Динка придерживает лошадь.

- Эй, Федорка! Чего зажурилась?

Федорка взмахивает вышитыми рукавами и бежит на голос подруги.

- Стой, Прима!.. Что случилось, Федорка?

Федорка, всхлипнув, припадает к Динкиным коленям.

- Мать за косы оттягалы…

- Что это с ней? С ума сошла! - хмурится Динка.

- Мабуть что так… Зовсим с глузду з'ихалы.

Федорка поднимает лицо с красными полосками слез, из-под платка свисают ей на грудь толстые, встрепанные косы.

- У меня такое горе, Динка. Ты ж ничего не знаешь. А тут присватался ко мне один старый дурень, сам вдовый. Троих детей ему жинка оставила. А зато богатый, мельницу держит. Ну, матка моя як с ума сошла, - наполовину по-русски, наполовину по-украински жалуется Федорка.

- Вот же дурни! - удивляется Динка. - Ну, це дило треба добре разжувать. - Она тоже говорит наполовину по-украински, наполовину по-русски, они всегда так говорят с Федоркой.

Но сейчас Динке некогда, а сватовство - дело затяжное. Хотелось бы Динке укорить подругу за то, что она скрыла от нее убийство Якова, но говорить об этом тяжело и тоже не к месту, у Федорки свое горе. Да и что это поможет?

- Ты вот что, Федорка: приходи сегодня ко мне. Мышка уедет, и мы обо всем поговорим. Ладно? И не плачь! Ничего этого не будет! Мы того дурня так отпугнем, что он и дорогу к твоей хате забудет!.. Придешь?

- Приду, - кивает головой Федорка.

- А сейчас я спешу, у меня письмо для Мышки. Вот, от Васи! - Динка вытягивает из кармана солдатский конвертик.

- Живой! - радуется Федорка, смаргивая слезы. - Ну, езжай, езжай… Я пид вечер приду!

- Обязательно приходи! - трогая лошадь, наказывает Динка.

Федорка молча кивает ей вслед.

Через экономию нельзя мчаться галопом: здесь на каждом шагу люди, уцепившись за подолы матерей, семенят ребятишки. Около коровника бабы гремят подойниками, рабочие выгребают навоз, а немного подальше, на самой дороге, стоит пан Песковский и рядом с ним приказчик Павло…

“Тьфу, нарвалась-таки! - думает Динка, ощущая противную неловкость от этой встречи и натягивая широкую юбку на голые коленки. - А что мне до него? Поздороваюсь и проеду!” - храбрится она.

Бывало, в первые годы жизни на хуторе, когда еще маленькой девчонкой она с Федоркой бегала по лесу, Федорка вдруг испуганно шарахалась в кусты, предупреждая: “Пан! Пан едет!”

На дороге показывалась линейка, запряженная серой тонконогой лошадью. Динка не бежала, а с любопытством смотрела на лошадь, на черную, блестящую линейку и на самого пана в синем жупане и вышитой сорочке. Мельком взглянув на девочку, пан Песковский вежливо приподнимал шляпу, босоногая Динка тут же, на краю дороги, делала быстрый реверанс. Потом они с мамой приходили к пану покупать одноглазую Приму. Пан был очень любезен, за Приму взял совсем маленькую плату и улыбался, когда Динка, буйно радуясь купленной лошади, сказала: “Теперь она наша на всю жизнь!”

Встречала Динка пана и позднее, бешеным галопом пролетая по лесу. В этих случаях он поспешно сворачивал в сторону, не успевая даже поздороваться. Изредка, встречаясь с Мариной, он по-соседски предлагал ей кирпич со своего завода и материал для постройки. Марина благодарила, но отказывалась - она не хотела быть чем-то обязанной пану, и более близкое знакомство пана с обитателями маленького хуторка так и не состоялось.

“Нам это ни к чему”, - коротко говорила Марина.

Алина и Мышка держались такого же мнения. Поэтому и Динка, чувствуя себя в свои пятнадцать лет уже взрослой, никогда не ездила через экономию, избегая встречи с паном. Но в этот раз деться ей некуда. Пан Песковский уже издали смотрит на нее и, полуобернувшись к Павло, спрашивает его о чем-то. Павло важно кивает головой. Динка принимает независимую позу и вежливо здоровается.

- Здравствуйте, здравствуйте!.. А я даже не узнал вас! Вы стали совсем взрослой панной!

Пан Песковский, дружелюбно улыбаясь, подходит к Динке.

- Ну, Павло, видно, мы здорово состарились, если даже не заметили, как в нашем лесу выросла такая синеглазая панночка! Да еще с такими косами!..

Щеки Динки заливает румянец, она не знает, что сказать, и от смущения готова провалиться сквозь землю. На ее счастье, пан уже оглядывает лошадь.

- А это все та же моя одноглазая Прима? Сколько же ей лет сейчас? - Он с видом знатока смотрит зубы лошади, поднимает копыта, гладит ее блестящую шерсть. - Лошадь в прекрасном состоянии! Кто же это за ней так ухаживает?

- Зимой Ефим, а летом я сама и купаю ее и чищу, - с гордостью говорит Динка.

- Какой это Ефим? - хмурясь, спрашивает пан, обернувшись к приказчику.

- Это ихний сосед, Ефим Бессмертный, он рядом с ними живет, - заискивающе поясняет Павло.

Пан Песковский полуполяк, полуукраинец, он называет Динку панночкой, по-польски, но говорит чисто по-русски; на нем вышитая украинская рубашка, высокие сапоги и накинутый на плечи синий жупан.

“Как только что из украинского театра, - придя в себя, думает Динка. - Настоящий театральный пан, и лицо такое холеное, панское, только усов нет и волосы редкие”. И держится пан как на сцене, высокий, плечистый; рядом с ним приказчик Павло кажется таким низкорослым и плюгавеньким, что Динке даже не верится, что он, как говорят люди, гнет подковы руками.

- А панна все такой же лихой наездник? - улыбаясь, спрашивает пан Песковский и, не давая Динке ответить, быстро добавляет: - Но теперь уже нужно ездить в седле. У меня есть английское дамское седло. Я сегодня же, на правах соседа, пришлю его вам.

- Нет, спасибо! Я не умею ездить в седле! Я уже привыкла! - мотает головой Динка.

- Да это же очень удобно. Я могу дать вам несколько уроков, и потом… это же гораздо приличнее для молоденькой панны!

Динка снова вспыхивает краской стыда и злости.

- А я не хочу! Я буду ездить так, как езжу! - сердито и упрямо говорит она, дергая поводья. Но пан поспешно останавливает лошадь.

- Одну минутку! Я же не хотел вас обидеть, - удивленно глядя на нее, говорит пан. - И я не предлагаю вам покупать у меня седло, я с удовольствием отдам его вам, потому что в моем доме нет женщин и мне оно совершенно лишнее. Так за что же вы рассердились?

- Да нет, я не рассердилась! Просто я не могу ездить боком! Ну чего это ради…

Но пан Песковский прерывает ее слова громким хохотом и. придерживая ее руки с поводьями, весело говорит сквозь смех:

- Ну в следующий раз я буду осторожнее!

- А следующего раза не будет, - сухо говорит Динка. - Я не люблю, когда надо мной смеются! - Она резко дергает поводья, и Прима, вскинув задние ноги, с места берет в галоп.

Пан Песковский еще что-то кричит ей вслед, но Динка, не оглядываясь, вылетает со двора экономии.

“Черт бы его подрал с его седлом! И чего он пристал ко мне, старый дурак!”

Пан Песковский совсем еще не старый, но у него на висках заезды - это значит лысый; а лысый - это все равно что старый. Но Динка ругается не оттого, что пан лысый, и не оттого, что он предлагал ей седло. Динка недовольна собой. Во-первых, она вела себя невежливо и глупо, а во-вторых, юбка у нее не натягивается на коленки, а она уже взрослая. И хотя ей на все наплевать, но для верховой езды надо сшить штаны, об этом уже говорили ей и мама и Мышка. А еще мама давно мечтала купить дамское седло, и можно было не брать его у пана даром, а просто дешево купить, а теперь уже поздно… Недовольная собой, Динка ругает пана, и, хотя сначала пан даже польстил ей, назвав “синеглазой панночкой”, она вдруг обернулась ведьмой.

- Ну ничего, все-таки я ему показала, что я взрослый человек и смеяться над собой не позволю! - утешает себя Динка, подъезжая к хутору.

А Мышка давно уже стоит на крыльце и смотрит на дорогу. Завидев ее, Динка моментально забывает свою встречу с паном и весело машет письмом.

- От Васи! От Васи! - кричит она

- А от мамы? - подбегая, спрашивает Мышка.

- От мамы ничего нет!

Мышка читала Васино письмо долго и внимательно. Динка, стоя около стола, пила молоко и, закусывая его горбушкой хлеба, нетерпеливо поглядывала на сестру. Наконец Мышка опустила на колени письмо и озабоченно сказала:

- Не сносить ему головы. С одной стороны, война, передовые позиции, а с другой… - Она протянула Динке письмо: - На, читай.

Письмо было написано так, как было заранее условлено, и сестры читали его между строк. После первых приветов маме, Динке, Лене и Ефиму с Марьяной и после нежного обращения к Мышке, которую Вася называл “утешительницей скорбящих”, шло невинное с виду описание природы.

“Земля здесь богатая, - писал Вася, - колосья растут и поднимаются с каждым днем. Правда, кое-где они так прибиты и затоптаны, что их трудно вытащить из грязи, но в основном обещается хороший урожай. Так едешь по полю, ширится земля, впереди блестит солнце, и никому не хочется умирать. Но на войне как на войне, можно нарваться и на врага, так уже случалось не раз. Не со мной, но на моих глазах… Что поделаешь, солдат есть солдат”.

Динка задумалась.

- “Колосья растут и поднимаются с каждым днем”, - повторила она. - Так надо радоваться! Ведь это значит, что солдаты становятся с каждым днем сознательнее. А что Вася рискует, так это мы всегда знали!

- Вася проводит с солдатами беседы, он может неосторожно увлечься. А ты думаешь, на фронте мало шпиков и провокаторов? - волнуясь, сказала Мышка.

- Ну, Вася стреляный волк, он не попадется, - с уверенностью сказала Динка.

В комнату заглянул Ефим. Он с укором посмотрел на Динку:

- На что это Приму прогонялы на станцию? Зараз Мышку везти, а лошадь вся потная!

- Я сейчас оботру ее, Ефим! - вскочила Динка,

Ефим присел на краешке стула.

- Ну, что маты пишуть?

- Это от Васи, от мамы ничего нет.

- Ну, значит, не время. Тут волноваться нечего. А Вася как?

- У Васи пока все хорошо. Конечно, попадаются всякие люди, но в большинстве своем народ сознательный, - тихо пояснила Мышка.

- Солдат - это не темный мужик, а Вася хлопец самостоятельный, разумный, он все разъяснит в лучшем виде. Ну, а война, она и есть война, что ж теперь загодя убиваться, - ласково сказал Ефим, поднимаясь. - Ну, поехали, бо вже не рано, надо на поезд поспешать, а вечером опять лошадь гнать на станцию, ей и попастись некогда.

- Так, может, я не приеду сегодня, заночую в госпитале, а то мне утром снова на дежурство, - глядя на сестру, заколебалась Мышка.

- Ну, в госпитале какое спанье, уж лучше я выеду за вами, хоть и поздно.

- Да что вы, Ефим! Пусть ночует в госпитале, там есть дежурка для сестер, а здесь и спать некогда. Приедет часов в одиннадцать, а в шесть опять ехать, - вмешалась Динка.

- Конечно, я останусь сегодня. А ты не будешь бояться одна? - спросила Мышка.

- А кто ее тут тронет? Да я могу и Марьяну прислать, або сам тут на терраске пересплю. Ночи теперь теплые, мы с Марьяной все время на дворе спим! - успокоил Мышку Ефим.

Но Динке не хотелось, чтоб кто-нибудь ночевал, она рассчитывала рано-рано уехать в город на поиски Иоськи и потому поспешно сказала:

- Ко мне Федорка придет, мы с ней давно не виделись, она переночует здесь.

- Ну вот, - усмехнулся Ефим. - У них с Федоркой на всю ночь хватит секретов, а вы, Анджила, уезжайте спокойненько, у вас дело трудное, надо и себя пожалеть.

Проводив сестру, Динка хотела пойти к Марьяне, хоть поздороваться с ней, - обижается, верно, Марьяна… Но, постояв на крыльце, раздумала и, махнув рукой, уселась на перила.

“Хватит мне на сегодня всякой сутолоки. Еще придет Федорка, надо с ней что-нибудь придумать… А потом, когда уйдет Федорка, надо спокойно решить, куда ехать завтра на поиски Иоськи. Ведь уже столько времени прошло с тех пор, как я обещала Катре… Но как было вырваться?” - словно оправдываясь перед кем-то, думала Динка.

Глава двенадцатая. ФЕДОРКИНЫ ЗАБОТЫ

Федорка пришла с каким-то свертком под мышкой.

- На тебе твою рубашку, - сказала она как ни в чем не бывало.

- Какую рубашку?

- А тую, что мы с тобой три года вышивали! - зареготала Федорка.

На щеках ее, как всегда, прыгали веселые ямочки, косы были уложены на голове аккуратным веночком. Слез уже не было и в помине. Динке даже стало досадно, что она беспокоилась за нее.

“А ведь так часто бывает в жизни; человек за кого-то беспокоится, переживает за него, думает, как он, чем ему помочь, а тот уже все забыл и является как ни в чем не бывало, да еще иногда и удивляется, что за него беспокоились”, - с досадой думает Динка, глядя, как Федорка, весело усмехаясь, разворачивает сверток. Но досада Динки быстро проходит.

- Ах, рубашка! Вышитая рубашка! - в восторге кричит она. - Уже готова? Совсем готова!

- Только сегодня маты дошила! - сообщает довольная Федорка.

Украинская рубашка из беленого полотна ярко вышита черными и красными нитками. Присобранный у плеча рукав промережен, по нему рассыпаны искусно вышитые крестиком “квитки” и ластики, по вороту вьется черно-красная строчка.

- Где мой герсет? Сейчас я наряжусь, Федорка, ищи герсет! Выкидай, выкидай все из комода! Потом соберем! - торопится Динка.

В прошлом году деревенский портной сшил ей синий бархатный герсет, выткал его серебряными цветами. Куплены были и намисто на шею, и даже мочки ушей решительно проткнула себе Динка, натерев их солью, вдела в них сережки и неделю ходила с распухшими ушами. Но рубашка была не готова, и надеть украинский костюм во всей его красе так и не пришлось.

- Ты ж чого тут напутала! Я целую неделю порола, як ты поехала… - рассказывает Федорка.

Но Динка уже натягивает на себя рубашку, вытаскивает из кучи прошлогодних платьев свой герсет, надевает на шею бусы.

- Юбку треба сборчату. Ось эту надевай, вона як раз сюда подойдет! - увлеченно советует Федорка. - Лентой, лентой повяжись! И у косы ленты вплети!

Динка, вся красная от спешки, вплетает, повязывает и наконец, отбежав в угол комнаты, останавливается перед восхищенной Федоркой.

- Ой яка дивчина! Матынько моя, яка гарна дивка! И вся блещить! - всплескивает руками подружка. - Ой, Динка, ну як бы то ни война, пишли б мы с тобою кудысь в дальнее село на храмовой праздник! Ой, уси б хлопцы за тобой биглы! Або куда на весилля! Ты б ще гопака сплясала, - захлебываясь от восторга, говорит Федорка.

- Гоп, кума, не журися, туды-сюды повернися! - подбоченившись, кружится по комнате Динка.

- Вот такочки, скоком, боком! - срывается с места Федорка и, притопывая босыми пятками, кружится вместе с подругой. - Ой, запарилась! - хохоча и обмахиваясь платочком, говорит она через минуту и с любопытством спрашивает: - А о чем ты с паном балакала? Я бачила с крыльца, как он смеялся с тобой!

- Да ну его! - отмахиваясь от неприятного воспоминания, говорит Динка. - Он мне седло предлагал!

- Седло? - пожимает плечами Федорка. - А на что оно тебе?

- Вот именно! На что оно мне? Так, дурацкий разговор!

- Слухай… - придвигаясь ближе, таинственно говорит Федорка, и глаза ее в наступающих сумерках блестят озорными огоньками. - А колысь наш пан дуже охочий был до красивых девчат… Бывало, придут до моей матки бабы и давай рассказывать, яки тут гулянки были! И девчата на те гулянки, як пчелы на мед, слетались. Ну он, конечно, молодой тогда был, красивый.

- А теперь лысый, - перебивает Динка.

- Ну конечно, ему уже за тридцать сейчас. А раньше, кажуть бабы, заедет он со своим Павлухой в село, тут у них и вино, и конхветы, и орехи… Никому отказу нету. Нагуляются добре, а станут уезжать, подсадит пан самую красивую девку и скачут в усадьбу…

Федорка прыскает в платочек, но Динка хмуро спрашивает: - А эта девка… плачет?

- А с чего ей плакать? Это ж гульня! Ну, а яка дивчина своего парубка имеет, той он и свадьбу справит… А с которой дня три погуляет, той еще и корову даст одну або две…

- Коровы? Увезет, а потом коровы… - возмущается Динка.

- Вот ты яка непонятлива! Я ж тебе кажу, что тут и любовь была. А одна даже так влюбилась, что с полгода прожила в усадьбе, а потом уж не знаю, что там Павло ей набрехал, только одного разу поехал пан в город, а она, бидна, в речке утопилась…

- Совсем? Насмерть? - испуганно спрашивает Динка.

- Ну конечно, что насмерть. Як бы люди видели, то вытащили бы, а она своего виду не показала, да и бросилась тишком.

- Ну, а что же… пан? - с ужасом спрашивает Динка.

- Да то уже давно было… Только маты моя добре помнят… Як вернулся пан с городу - бумаги якие-то або паспорт для заграницы выправлял, - ну, вернулся, а вона уже мертвая в хате у матки своей лежит. Дак пан зараз на коня да и туда… Схватився отак за голову… “Что ты, каже, наделала, что наделала…”

- Подлец он, и больше ничего! - топает ногой Динка.

- Ой, что ты! - укоризненно качает головой Федорка. - Не можно так, Диночка… Маты кажуть, что он три дня над ней убивался, белый был, как та стена. А потом два года за границею прожил, а как вернулся, то все гулянки кончил. Ну, як подменили его! И жениться не женится, и с девчатами не гуляет, и хозяйство все на Павлуху бросил… А уж Павло - вот это сама что ни на есть погана людына! Издевается над людьми як хочет! А к пану пойдешь, он и слухать тебя не будет! Вот и правду приказка есть такая: “Не так пан, як его пидпанок!” - глубокомысленно закончила Федорка и вдруг, словно перекинув мостик от чужого горя к своему, подперла щеку рукой и тихонько, по-бабьи, запричитала: - А мени ж горе, голубонька моя, такэ горе, что не знаю, куда и податься…

- Подожди, - дергает ее за рукав Динка. - Скажи лучше, за что тебя мать била?

- Ой, била… Так же била, голубонька моя! Навернула косы на руку, да по всей хате тягала… - всхлипнув, жалуется Федорка.

- Да за что? За того старого дурня, что к тебе сватается?

- За его да за Дмитро… Бо маты хочут, чтоб я замуж пошла, бо тот хоть и старый, да богатый: у него мельница, он моей матке два мешка белой муки обещал, абы я за него пошла. А куда я пойду? Он же вдовый, жинка его померла и троих сирот ему оставила. На що ж мени чужих детей нянчить? И на кого ж я Дмитро покину, пропадет он без меня, як тая былинка в поле… Ой, Диночка, голубка моя, такое мне горе от того старого черта! Повадился он к нам в хату кажну субботу. Всю зиму спокоя не было, а сейчас и вовсе никакой жизни нету.

- А чего ж ты мне сразу не сказала, как я приехала? - удивляется Динка.

- Матка не велела, - сморкаясь и вытирая платком глаза, говорит Федорка. - Ну, я и побоялась сразу тебе сказать. У Динки, думаю себе, закипит сердце, начнет она мою матку ругать, и нема будет кому вареники есть, а я ж их с утра ле-пи-ла… - снова всхлипывает Федорка.

Динка молча хмурит брови и усиленно качает ногой, как рассерженная кошка хвостом, и глаза у нее злые, колючие, как хвойные иголки… Но ничего, ничего, она со всеми расправится.

- Вот что, Федорка. Я сама приду к тебе в эту субботу, и не я буду, если твой старый дурень еще когда-нибудь сунется в вашу хату… Поняла? - строго говорит Динка плачущей подруге.

- Эге… Поняла, - бормочет, оробев от ее воинственного тона, Федорка. - Только… что ж ты ему зробишь?

- Что зроблю, то зроблю, - круто обрывает ее Динка. - А теперь иди домой и больше не плачь, да не спорь с матерью. Что бы она ни сказала - молчи. Молчи до субботы! И считай, что этого мучного жениха у тебя уже нет! Тю-тю! - весело заканчивает Динка, чмокая подругу в мокрую щеку.

- Тю-тю! Ой, матынько моя! - прыскает от смеха Федорка. - Ну и что ты за людына, Динка! Ты ж и мертвяка насмешишь! А я как поговорю с тобой, так и горя нема! Тю-тю! Надо ж такое слово придумать! - растроганно говорит Федорка, прощаясь.

В комнате уже совсем темно, Динка садится у стола и сжимает обеими руками голову… Она очень устала, столько всякой всячины перевернулось в ее голове за этот день!

“Не голова у меня, а рубленая котлета! Не сработает она ничего… А еще надо подумать о самом главном. Завтра поиски Иоськи…”

Динка хочет представить себе базар, шмыгающих в толпе рваных мальчишек. Иоську она узнает по глазам: у него синие, Катрины глаза. “А сколько же ему теперь лет?” - думает Динка, но ресницы ее слипаются. Спать… спать… Динка ощупью добирается до кровати и, не раздеваясь, валится на нее как сноп. Под окном, тихонько всхрапывая, пасется Прима. В раскрытую дверь осторожно заглядывают две собаки и, убедившись, что, кроме спящей Динки, в комнате никого нет, широко зевая, укладываются неподалеку от хозяйки.

Глава тринадцатая. ПОИСКИ

Динка выходит из дома очень рано. Она боится, что утром придет Ефим и, заметив ее сборы, скажет:

“А куда-то ты собралась? Нема чого тебе ездить в город! Сиди дома. Мамы нет, Лени нет - значит, слухайся меня!” Без мамы и Лени Ефим всегда чувствует на себе ответственность за “девчаток” и строго опекает их. С Мышкой он еще церемонится, а с Динкой обращается, как с дочкой. Кстати, своих детей у него нет.

“Вот он и отыгрывается на мне! - сердито думает Динка, уныло плетясь по лесу. - Еще целых два часа можно было поспать, так нет, вставай, иди неизвестно куда так рано!”

Солнце еще только поднимается. На траве лежит ночная роса, деревья и то еще не совсем проснулись: шу-шу-шу - перешептываются между собой; и птицы еще не хлопочут около своих гнезд; на дороге прибита пыль, не видно свежей колеи. Динке хочется спать, она идет с закрытыми глазами, натыкаясь на кусты и деревья. На руке ее болтаются сцепленные ремешками сандалии, прошлогоднее платье с вылинявшими голубыми горошками цепляется за кусты и, обрызганное росой, липнет к голым коленкам.

“Если завалиться тут где-нибудь и поспать еще часочек?” - вздыхает Динка.

Но в лесу легко заспаться, она знает это по собственному опыту. Нет уж, ехать так ехать! Только как соваться такому разморенному человеку в город, да еще на такое трудное дело, как поиски… “Ведь искать Иоську - это все равно что искать иголку в куче мусора. И некому мне помочь, - с обидой думает Динка. - Ведь это одни разговоры, что надо советоваться со старшими. А где у меня старшие? Мамы нет, Лени нет, Мышку нельзя волновать. Остается один Хохолок. Если бы вчера послать ему телеграмму с одним волшебным словом: “Емшан” - он, конечно, явился бы даже ночью. А с утра Хохолок работает в “Арсенале” вместе со своим отцом, ему не так-то просто уйти с работы. Да и чем бы он помог, если б даже ушел? Ничем. Наоборот, он мог бы все испортить. Ведь если придется шнырять между босяками на базаре, то тут каждый может и обругать, и толкнуть, а Хохолок сейчас же вступится, схватит за шиворот… Нет, нет! Он совсем не умеет вести себя с босяками, особенно если хочешь что-то узнать от них. Ведь тут нужно ловить каждое слово и перемигивание, а толкнет кто-нибудь - наплевать, и обругает - наплевать, никто же не скажет запросто, где Иоська… Нет уж, на все самое трудное я всегда иду одна, так уж мне, видно, на роду написано…”

На дачной станции мало народу. Динка влезает в поезд и мрачно садится у окна. Теперь уже нечего спать, надо обдумать, что и как делать. Мама говорит, что Динка создает своя дела сама. “Гм… Конечно, сама! Кто же мне создаст мои дела? А вот как делать, чтоб их не было? Ну, предположим, я не пошла бы в хату Якова, и не увидела Катрю, и не давала бы обещания найти Иоську. Что от этого изменилось бы? Ничего, потому что я и без этого обещания поехала б его искать. Значит, чего же я “создаю”? Ничего не создаю, дела вокруг человека создаются сами. Какой человек, такие у него и дела. А у свиньи вообще никаких дел нет, валяйся хоть целый день на брюхе да наращивай сало. Но что об этом думать? Надо думать, куда идти первым долгом”.

Поезд уже подходил к вокзалу, когда Динка твердо решила обойти в этот день все базары и, если там Иоськи нет, обследовать все ночлежки, расспросить нищих, а потом в следующий приезд начать с приютов… Больше всего боялась она найти Иоську среди чахлых приютских детей, бледных, как маленькие привидения, в своих серых одинаковых платьицах.

За время войны город очень изменился. На улицах было много военных, между серыми солдатскими шинелями и вылинявшими гимнастерками мелькали франтоватые офицерские мундиры с Георгиевскими крестиками. По мостовой грохотали телеги, нагруженные тюками и солдатским обмундированием; рядом, подгоняя мохноногих лошадей, шли солдаты; их перегоняла щегольская генеральская пролетка; вскидывая блестящие копыта, мчались запряженные в экипажи тонконогие рысаки. На тротуарах часто встречались пожилые и молодые женщины с черными траурными вуалями, скрывающими их бледные лица. Опираясь на костыли, медленно двигались раненые в сопровождении сестер милосердия; перегоняя их и небрежно отдавая честь, шли молодые, недавно испеченные офицеры под руки с девушками, о чем-то весело, бравурно рассказывая.

Мимо Динки прошла кучка рабочих, они скупо перебрасывались между собой словами. Мельком взглянув на их испитые лица, Динка отметила одного пожилого, с проседью на висках, и почему-то подумала, что он, наверно, ведет среди своих товарищей революционную работу и что все его уважают и слушают. И чем больше она встречала рабочих, тем больше ей казалось, что все они так или иначе причастны к подпольной работе, как и рабочие “Арсенала”, которые часто заходили к отцу Андрея. Динка плохо представляла себе, как может начаться революция, поэтому фантазия ее разыгрывалась, рисуя это знаменательное событие по-разному, но обязательно с бешеной скачкой по улицам, с боевыми выкриками, толпами рабочих, выбегающих из ворот фабрик и заводов с развернутыми знаменами. Динке представлялся гром и треск выстрелов, разрывы гранат и падающие тела трусливо убегающих буржуев, лавочников, толстых городовых и царских защитников - офицеров. И она, Динка, с криком “ура!” тоже кого-то била, для удобства просто молотком, который ловко держать в руке, била направо и налево, щелкая буржуйские головы, как орехи. И, может быть, ее тоже ранили, но немного, в какое-нибудь неважное место, чтобы не мешало ей рваться вперед и вперед… Замечтавшись, Динка ускоряла шаг, размахивала сжатой в кулак рукой и сейчас, когда около одной из булочных, где стояла большая очередь, какая-то простоволосая женщина с пустой сумкой тоненько закричала:

- Провалитесь вы все сквозь землю вместе с проклятыми спекулянтами!

Динка совершенно ясно представила себе, как на мостовой взлетают от взрывов камни, свистят пули, валятся вверх колесами щегольские экипажи, рушатся дома, а из всех подъездов с винтовками наперевес бегут рабочие. Эта картина была так реальна, что Динка даже встряхнула головой и зажмурила глаза, но в это время откуда-то из-за угла вдруг появилась колонна юнкеров. Они браво маршировали по мостовой, четко отпечатывая шаг.

“Юнкерское училище, будущие офицеры…” - неприязненно подумала Динка.

Взвейтесь, соколы, орлами… -

браво запели юнкера.

Динка свернула на бульвар. Внизу был большой базар, сплошь забитый людьми. Здесь когда-то, еще маленькой девчонкой, Динка спасала от разъяренной толпы раскосого рваного мальчишку, который украл сало. У мальчишки за ухом была глубокая трещина с запекшейся черной кровью. Это оборванное ухо долго потом снилось Динке.

Базар, как огромная карусель, кружился на одном месте. Беспорядочная толпа сразу втянула в себя Динку и понесла ее за собой, что-то выкрикивая, предлагая, торгуясь и бранясь. Над площадью стоял сплошной гул смешанных языков. Здесь торговали все. Над самым ухом Динки безногий калека в солдатской шинели, расчищая себе дорогу костылем, гремел старым чайником, связанным вместе с солдатским котелком; рядом старик щелкал зажигалками; какая-то женщина размахивала над головами вышитой рубашкой; словно по воздуху, проплывало поднятое вверх бязевое солдатское белье с тесемками на кальсонах; какая-то старуха держала пробитую пулями шинель… Динка растерялась. “Спокойно, спокойно… Надо все делать с толком”, - повторяла она себе, пытаясь удержаться на месте. Толпа протащила ее еще несколько шагов и наконец вытолкнула на край, где было меньше народу. Динка опомнилась, запихала под платье косы, чтобы не зацепиться за чью-нибудь пуговицу, и осторожно пошла по краю площади. Здесь было больше порядка. Выстроившись в ряд, пожилые, молодые женщины с сумками, держась в отдалении от непрерывно движущейся толпы, продавали какие-то вещи, осторожно вынимая их из сумки и предлагая проходившим мимо покупателям. Поднявшись на цыпочки, Динка попыталась увидеть где-нибудь шныряющих на базаре мальчишек. “Они, наверно, около съестного держатся”, - подумала она и робко спросила одну из женщин:

- Скажите, пожалуйста, где тут торговки с салом или молоком?

Женщина неопределенно указала рукой куда-то налево, где стояли возы. Динка обошла площадь и направилась к возам. Раза два мимо нее проскакивали девчонки и мальчишки, но они мгновенно исчезали в толпе. Около возов с мешками визгливо переругивались бабы.

- Вот пирожки, горячие пирожки! - пронзительно выкрикнула над ухом Динки какая-то баба.

Динка шарахнулась в сторону, потом решительно шагнула назад, к торговке, которая продавала вместе с пирожками какую-то требуху и ржаные вареники; старик потряхивал связкой сушеной воблы и пакетиками чудодейственных корешков от ломоты в костях.

Динка остановилась около него и внимательно огляделась вокруг. Здесь действительно шмыгали какие-то мальчишки и девчонки; в одном месте, сидя прямо на земле, они играли в карты, засаленные и грязные до того, что на них уже невозможно было отличить дамы от короля. Динка подошла ближе, но среди ребят вдруг началась ругань и потасовка; один из них, получив пинок ногой, чуть не свалил Динку и, смачно выругавшись, бросился на своих обидчиков. Динка снова отошла в сторону и решила переждать драку. Неожиданно все стихло. К кучке ребят подошел высокий, черный как жук подросток. Все было в нем черно: черные, словно полированные, как спинка жука, волосы, черные брови и черные глаза. “Настоящий жук”, - наблюдая за ним, подумала Динка. Держа руки в карманах, подросток медленно подошел к притихшим мальчишкам и, двинув ногой колоду карт, мрачно сказал:

- Мотайте отсюда!

Мальчишки, испуганно поглядывая на него, начали подбирать рассыпанные карты.

- Подождите! - бросилась к ним Динка. - Подождите!

Мальчишки, отбежав на два шага, остановились. Жук быстро с головы до ног смерил Динку удивленным и презрительным взглядом, гневно махнул рукой мальчишкам и повернул к Динке насмешливо улыбающееся лицо:

- Вы чего-нибудь ищете, барышня?

- Да, - быстро ответила Динка и, кивнув в сторону исчезнувших мальчишек, сердито спросила: - Зачем вы прогнали их?

- Это мое дело, - ответил он, сузив черные глаза и бесцеремонно разглядывая Динку.

“Настоящий босяк… главарь”, - определила про себя Динка и, подойдя к нему ближе, тихо сказала:

- Отойдем в сторону.

- Далеко? - не двигаясь с места, спросил он, так же насмешливо улыбаясь.

Улыбка его показалась Динке неприятной и злой; сквозь синеватую полоску губ были видны белые, ровные зубы.

“Ломается”, - подумала Динка и, оглянувшись на проходивших мимо людей, потянула его за рукав:

- Выйдем отсюда! Мне нужно поговорить с вами…

Он дернул плечом, поправил рваный пиджак и молча пошел рядом.

- Вот сюда, - сказала Динка, останавливаясь за пустой телегой. - Скажите, пожалуйста, вы босяк?

- Что? - злобно дернулся подросток, выбрасывая из кармана тугой кулак и показывая его Динке. - Ты говори, да не заговаривайся, а то я не посмотрю, кто ты есть!

Динка испуганно отшатнулась и, морщась, отодвинула рукой его кулак.

- Спрячь, спрячь… назад в карман… Я такая же, как ты… Мне нужны босяки… Я ищу одного мальчика, его сманили босяки… в свою компанию, понимаешь? - сбивчиво объяснила она, тоже переходя на “ты”.

- Подумаешь, сманили… - Он усмехнулся и покрутил головой. - А зачем тебе он?

- Я возьму его, буду учить, воспитывать… Он еще маленький. Послушай… Его зовут Иоська… Ты, наверно, всех знаешь, найди мне его!

- Ишь ты какая быстрая! “Найди”! Ну, предположим, знал я такого. Иоська, говоришь?

Динка кивнула головой.

Черные глаза еще больше сузились.

- Иоська, говоришь? Кудрявенький такой, лет девять ему?

- Да-да! - радостно закивала головой Динка.

- Так он уже помер… Убили его… - выпрямившись, сказал подросток, и в глазах его появился хищный огонек. - В лесу убили…

Динка схватила его за руку, ноги ее задрожали, в глазах мелькнул черный шарф Катри…

- А ты что за него хватаешься, дура? - грубо одернул ее мальчишка. - Кто он тебе? Ни сват, ни брат… Ну и не лезь не в свое дело!

- Я матери… матери его обещала… Я поклялась, - закрыв руками лицо, простонала Динка.

- А на клятву можно и наплевать, - с хитрой усмешкой сказал он.

Динка опустила руки.

- Я поклялась и найду его. Живого или мертвого. Где его убили? В каком лесу? Послушай: может, ты врешь? У тебя ведь нет ни стыда ни совести!

- “Ни стыда ни совести”! - злобно усмехнулся подросток. - А откуда ты знаешь, какая у меня совесть?

Динка покачала головой. На сердце у нее было пусто и горько.

- Но ты ведь только что сказал, что на клятву можно наплевать… Где же тут стыд и совесть? - холодно сказала она.

Подросток смачно плюнул сквозь зубы.

- Это я о тебе сказал, дура!

- А что же, я не человек? - строго спросила Динка и нетерпеливо добавила: - Говори правду: жив Иоська?

- Я уже сказал - нету. Ну, чего тебе еще нужно? Убили его на дачах. Понятно? Сначала его отца убили, а потом его. Ну? А ты будешь искать, так и тебя убьют. Понятно? - угрожающе добавил он.

- На дачах… - повторила упавшим голосом Динка. - Значит, правда… - Лицо ее сразу осунулось, побледнело. - Прощай. - Она протянула руку.

Подросток медленно вытащил из кармана руку, потер ее об пиджак.

- Грязная… - сказал он вдруг, осторожно пожимая Динкины пальцы.

- Это все чепуха, - грустно улыбнулась Динка и, не оглядываясь, пошла на тротуар.

Глава четырнадцатая. ТЯЖКОЕ РАЗДУМЬЕ

Как в смутном сне ехала домой Динка. В ушах ее всю дорогу звучали последние слова мальчишки:

“Убили его на дачах. Понятно? Сначала его отца убили, а потом его…”

“Я опоздала… опоздала…” - с отчаянием думала Динка, и горькая обида против Васи и Лени нарастала в ее сердце… Зачем они скрыли, что Яков убит? Ведь если бы она, Динка, узнала, то сразу подумала бы об Иоське… Разве можно скрывать в таких случаях правду? Это, наверно, придумал Вася. Он всегда такой… Борется, борется за народ, за революцию, на фронте рискует жизнью, объясняя солдатам, что войну нужно кончать, что ружья надо повернуть против панов и помещиков, а случись что-нибудь в жизни, он только рукой махнет да еще и скажет: “Не ввязывайтесь вы в эту историю, у вас есть дела поважнее…” Сколько раз спорила с ним мама. Мышка. И сама Динка кричала ему:

“Ты дуб, Вася, дуб! У тебя дубовое сердце”.

Мало ли было таких случаев! И Леня никогда не поддерживал Васю. А что же теперь, зачем поехал он вместе с Васей к Федорке и просил ее не говорить Мышке и Динке об убийстве? Может быть, он думал, что если уже все равно ничем нельзя помочь, то зачем же девочкам плакать и волноваться. Но Леня забыл про Иоську… Да, да, он забыл, наверно, забыл, что у Якова есть сынишка. А может, ему сказали, что Иоську взял тот студент, который его учил? И еще какая-то родственница, старуха в городе…

Динка незаметно для себя хватается за малейшую возможность оправдать в своих глазах Леню.

Нет, нет! Он никогда не бросил бы на произвол судьбы Иоську, ведь он сам был таким же брошенным сиротой… Разве мог он забыть об этом?

Нет, Леня не забыл, но он вырос… Он стал теперь взрослым и не все понимает…

Мерно стучат колеса поезда, Динка машинально смотрит в окно, а мысли, тревожные, недодуманные мысли о Лене всё настойчивей лезут в ее голову. Упираясь острым локтем на коленку, она больно трет пальцами лоб. Машинально сходит с поезда на своей станции. Но мысли додумываются только в лесу: Леня скрыл от нее правду, Леня ушел в лагерь взрослых, туда, где мама, где Вася и даже Мышка… Леня часто не согласен с Васей, но он все делает и думает так, как мама. Как скажет мама… Он уже не приходит к Динке рассказать ей, как раньше, все свои дела, а один раз, когда она хотела поехать с ним вместе в Корсунь, он ласково сказал:

“Это же не прогулка. Дина… Подрасти еще немножко, и мы будем посылать тебя одну”.

“Мы” - это он и мама. Это во-первых. А во-вторых, почему все реже и реже Леня называет ее, как прежде, Макакой? Может быть, тоже мама сказала ему, что Динка уже выросла и нехорошо называть ее так при людях? А может быть, посмеялся над этим именем Вася? И Леня только наедине называет так свою прежнюю подружку… Да, Леня ушел к взрослым, Мышка тоже ушла; она часто теперь читает сестре какие-то нотации, выговаривает ей, совсем как мама. Это случилось уже давно, Динка не заметила, когда это случилось, но взрослые остались по одну сторону, а она, одна-одинешенька, по другую… А ведь она, Динка, тоже росла - как же все-таки это случилось?

“Я росла, но я не умнела, а они умнели, - пробует объяснить себе Динка. - Но зачем и что объяснять? У меня остался один Хохолок”. Динка видит перед собой темноглазое внимательное лицо своего друга; он словно издали прислушивается к ее мыслям и, как всегда подняв одну бровь, спрашивает, чуть-чуть заикаясь:

“Ты забыла про м-меня, Динка?”

Нет-нет, она не забыла, она не забыла, она расскажет ему все, что пережила за последние дни и об этом черном мальчишке на базаре… и страшные слова:

“Убили его, на дачах. Понятно?..”

Динка приезжает домой рано. Не зная, куда себя деть, она вытаскивает из угла ящик со своими вещами, садится посреди комнаты на пол и начинает разбирать его, вынимая по одной знакомые, дорогие ей вещи…

Вот Ленькин подарок - железный гребень. Его надо вынуть: летом Динка расчесывает им сбившуюся за зиму шерсть собак и гриву Примы… Вот карточки. Анюта, волжская подружка Алины, в темном платье приходского училища. Так и не приехала Анюта; мама звала ее, а она не приехала. Время разделило их… Время похоже на корабль: он идет вперед, а за бортом его остаются люди… Осталась за бортом и Анюта. А вот дядя Лека. Даже здесь, на карточке, видны глубокие морщины на его лице… Он такой старый приехал тогда, от Кати… Из ссылки, где лежал больной Костя… Тут есть карточки, где снят сам Костя со своим мальчиком Женькой. Есть и Катя. Но Динка, словно испугавшись чего-то, поспешно закрывает коробку и вынимает намисто, которое они искали с Федоркой. Красные, зеленые и голубые огоньки бус не радуют ее, она откладывает их в сторону.

К грустным мыслям прибиваются только грустные, а к веселым веселые, зачем ей сейчас какие-то бусы… Пальцы Динки нащупывают завернутый в носовой плавок старенький футляр… Это очки Никича. Она взяла их себе на память, когда он умер…

Динка осторожно разворачивает платочек, достает из футляра очки, тихонько проводит пальцем по сломанной и туго перевязанной черными нитками дужке.

Разложив все это на коленях, Динка долго смотрит на дорогие ей памятки… Никич… Она видит его лицо, склонившееся над книгой. Вот он поднимает на лоб очки и вопросительно смотрит на нее мигающими от света глазами…

“Ну, как ты?..”

- Ничего… я… живу, Никич…

Динка сидит посреди комнаты, жалкая улыбка кривит ее губы, крупные слезы падают на старый, потертый футляр, на очки со сломанной дужкой.

- Я помню… Я все помню, Никич…

Глава пятнадцатая. НОЧЬ ИДЕТ…

С бешеным лаем срываются спавшие на террасе собаки. Динка поспешно прячет свои вещи и задвигает ящик в угол.

- А чтоб вы пропали, скаженные черти! Ну, чого сорвались, як на злодия! - слышится возмущенный голос Марьяны.

Динка выходит на террасу. Собаки, смущенно виляя хвостами, укладываются на крыльце. Динка всю зиму не видела Марьяну. И теперь, глядя на молодую еще, но изможденную женщину с темным очипком на волосах, Динка вспомнила, как увидела Марьяну в первый раз, такую веселую, красивую, в вышитой рубашке, с яркими бусами на шее.

С тех пор прошли годы. Марьяна с Ефимом жили дружно, но хозяйство их было маленькое, бедное; свиней они не держали, около хаты, обнесенной тыном, бродило несколько кур да на лугу Арсемьевых паслась низкорослая коровенка. Жилось трудно, особенно трудно стало во время войны, и Динка с сожалением смотрела на потемневшие, словно прибитые ветром и дождем, щеки Марьяны, на стертые от работы руки, выглядывавшие из вышитых рукавов, на голубые, словно выгоревшие от солнца, глаза.

- Марьяна! Здравствуй, Марьяночка!

Марьяна ставит на стол кринку с молоком и, обтерев фартуком лицо, крепко целует Динку, оглядывая ее со всех сторон.

- А ну, чи подросла ты за зиму? Я ж тебя с осени не бачила! Ефима спрашиваю, а он только рукой машет; какая, говорит, была, такая и осталась! Ну, ясное дело, мужик не то, что баба! А на мой погляд, вытянулась ты, як тая рябинка, только дуже худа. Ну что зробишь, как теперь война! Настоящей пищи людына не получае. Ось я тут тебя молочком отпою! - ласково говорит Марьяна, и глаза ее оживляются прежними молодыми искорками, за полными губами блестят белыми бусинками зубы. - А я и вчера и сегодня все ожидала: прибежит моя Динка поздоровкаться! Не! Что-то не бежит в этот раз. Мабуть, у Федорки загостилась?

Быстро-быстро болтает Марьяна, как горох сыплются у нее слова, и, как будто подтверждая каждое свое слово, на ее живом, помолодевшем лице также быстро сменяются выражения радости, заботы и горя.

- Ох и проклята ж эта война! Оборони боже, что на свете делается! Ефим в городе был; думал. Мышка с ним до дому поедет, а она и вовсе сегодня не возвернется, бо раненых навезли столько, что класть негде! Лежат солдатики прямо во дворе. У кого голова обвязана, у кого руки, у кого ноги! Казала Мышка, чтоб Ефим ночевал у вас, он потемну придет!

“Бедная Мышка опять насмотрится всяких ужасов”, - озабоченно подумала Динка и спросила:

- А где же Ефим? Остался в городе?

- Да нет, он давно приехал, сейчас, мабуть, на селе, бо там такой слух прошел, что наш пан будет коров продавать, а коровы ж у него дуже хорошие. Ну, конечно, богатей и побежали записываться, а беднота волнуется, кажному хочется. Ну вот и прибегли за Ефимом: може, он переговорит с Павлухой, чтоб на выплат дал…

- Так Павлуха ж не хозяин! Надо с паном поговорить! - возмутилась Динка.

- Эге, с паном! Тут всеми делами Павло заправляе! А пану что? Он сегодня здесь, а завтра в городе! А осенью и вовсе за границу поедет!

- За границу? Так надо скорей, хотя до осени еще далеко, - задумчиво сказала Динка.

Марьяна махнула рукой.

- Да ничего с этого не выйдет! Я ж казала бабам на селе, да они и сами знают, что Павлуха моего Ефима даже и на порог до пана не допустит, так нет, прибегли до нас, плачут… Что делать, у многих на войне мужей поубивали, остались солдатки с детьми… Ни коровки, ни конячки, пустые горшки на колышках, - пригорюнившись, вздохнула Марьяна.

- Но как же так? Надо идти прямо к пану, - заволновалась Динка.

- Да я ж тоби кажу, что Павлуха зверь, не допустит. Он на моего Ефима дуже злой из-за той дивчины, что утопилась. Бо кто ж ее и погубил, как не Павло? А Ефим все то дело знал да и сказал пану… Так с той поры моего Ефима даже и на работу в экономию не берут.

- Как? Значит, это правда, что ту дивчину погубил Павлуха? Может, она не сама утопилась? - испуганно спросила Динка.

- Да сама-то сама… Только тут такое дело вышло. Павлуха давно от нее избавиться хотел: боялся, женится пан, а Маринка - так ту дивчину звали - и прогонит его, Павло значит… Бо все люди на селе ненавидят Павлуху.

Динка согласно кивнула головой. Она уже слышала кое-что от Федорки, но ей хочется знать, как это было. Марьяна вытерла двумя пальцами рот и понизила голос:

- Ну, вот один раз, как поехал пан в город, на два дня - билеты, что ли, схлопотать за границу, - хотел и Маринку с собой взять, учить, что ли. думал ее там. Голос у ней был дуже хороший. Як той соловейка пела… Аж за душу хватала. Красиво-красиво пела…

Глаза Марьяны увлажнились слезой, но Динка нетерпеливо прервала ее:

- Ну? Ну?

- Ну, дак как поехал пан, так Павлуха пришел к ней. А она уж с полгода в усадьбе жила, и как раз летом это дело вышло. Ну, пришел и говорит: “Велел тебе пан обратно на село идти до своей матки, бо пан жениться поехал, а тебе в награждение корову даст…” Ну, вот так и сказал. А мой Ефим на ту пору в садике у пана дорожки чистил. Только видит он, выбежала Маринка на террасу и лица на ней нет, белая, как моя рубашка. “Брешешь ты, кричит, поганый пес! Брешешь!..”

А Павло ей опять те же слова повторяет… И тут как вскинется она, да как побежит… А мой Ефим и вступился: “Какое ты, говорит, имеешь полное право, Павло, такие слова ей говорить? То, говорит, дело пана, а не твое, если уж правда, что пан женится!”

Ну, обозлился Павло, хвать у него грабли.

“Геть, кричит, отсюда, а то на месте прибью! И смотри, чтобы пану не докладался, а то и костей не соберешь!” Ну, а мой Ефим, сама знаешь, он если за правду, так и черта не побоится, хоть режь его на куски!

Марьяна горестно покачала головой.

- Ну конечно, утопилась с горя Маринка…

- А Ефим? Сказал он пану? - лихорадочно допрашивала Динка.

Марьяна горько улыбнулась.

- Сказал, конечно, на свою голову… Не поверил ему пан. Над гробом Маринки поклялся Павлуха, что даже и разговору такого не было… Вот с той поры не берет Павло Ефима в экономию на работу, да везде и гадит ему как может. Хорошо, мы тут живем, не на панской земле, а то и вовсе житья бы не было. А за Павлухой и Матюшкины на Ефима взъелись, ведь они с Павлухой родня: Семен Матюшкин да Федор родную сестру за Павлуху отдали. Вот и думай теперь, как эти Ефиму об коровах хлопотать, к кому он пойдет? - вздохнула Марьяна. - А бабам что говори, что не говори: верят одному Ефиму, плачут - пойди да пойди…

Динка медленно провела рукой по лбу и закрыла глаза.

- Ах боже мой, боже мой… - тихо пробормотала она, все еще думая об утопившейся дивчине. - Сколько же на свете подлых людей!

Марьяна испуганно охнула, прижала к себе Динкину голову.

- От дурная я! От же дурна! Напугала тебя! Да то уж давнее время, ты не переживай, голубка. Что тут делать, кому какая судьба выпадет…

Но Динка уже пришла в себя, имена братьев Матюшкиных, случайно брошенные Марьяной, напомнили ей об Иоське.

- Марьяна! - быстро сказала она. - Ты слышала что-нибудь о Матюшкиных?

- Да этих богатеев в селе и без Матюшкиных хватает! И все им с рук сходит. А уж эти братья особо вредные! Хотя бы их нечистая сила взяла! - перекрестилась Марьяна.

- Слушай, Марьяна! Ведь это они убили Якова?

Марьяна испуганно оглянулась.

- А ты откуда знаешь? Не велели ваши тебе говорить…

- Я знаю. И про Иоську знаю - Иоську тоже они убили! Слышала ты про это?

- Якого Иоську? - сморщила лоб Марьяна.

- Да сынишку Якова, Иоську!

Марьяна всплеснула руками.

- Ах боже мой! Дите, совсем дите! Дак это не иначе как Матюшкины! Ну звери! Как есть звери! Да как же это он попался им, ведь его бабы в Киев свезли, - запричитала Марьяна.

Но Динка нетерпеливо перебила ее:

- Слышала ты об этом?

- Об Иоське? Нет, не было такого слуху. Ах они звери! Ну вот помяни мое слово, придушит их упокойник. Только они в тот лес ни ногой! Скрипки боятся…

- Да какая там скрипка! Это все бабьи выдумки!

- Э, нет, голубка моя! Мне и Ефим так говорил: брешут да брешут люди! А тут как поехали мы с ним на мельницу да как послушали своими ушами, так и примолк!

- Своими ушами? Скрипку? - недоверчиво переспросила Динка. - Да, может, это филин кричал или еще какая птица?

- Да что ты! На разные голоса-то филин? Скрипка это, и все! Убийцу своего Яков зазывает.

- Ты сама слышала, Марьяна? - дрогнувшим голосом спросила Динка. Перед ее глазами снова встал портрет Катрн.

- Ну, а як же? И я, и Ефим! Вот хоть у него спроси! Нет, что правда, то правда, не к ночи будь сказано! - быстро перекрестилась Марьяна.

- Ночью? В котором часу? - думая о своем, нетерпеливо тронула ее за рукав Динка.

- Известно, ночью… Днем-то не слыхать вроде. И мы с Ефимом ехали после полуночи. - Марьяна хотела еще что-то сказать, но Динка перебила ее:

- Где Прима?

- Да здесь где-то, на лугу пасется. Я уж говорила Ефиму; на що траву топтать? Трава нынешний год сочная, густая.

- Ну ладно! Иди домой, Марьяна! Я, как стемнеет, спать лягу. И Ефиму меня сторожить нечего! Лягу да усну! Ночь короткая…

- Да, може, и так! Кто тут тронет… Возьми вот молочко, повечеряешь да ляжешь. А то к нам приходи, если скучно тебе одной.

- Да нет! Я возьму Приму, покатаюсь!..

Динка пошла на луг. Ноги путались в густой траве. Качались ромашки, колокольчики, в сырых местах между зелеными кочками стояли чистые лужицы воды; крупные незабудки и высокие желтые цветы, разбросанные по лугу, тихо колебались от налетающего ветра. Прима подняла голову и, увидев свою хозяйку, тихонько заржала. Динка привычно оглядела ее со всех сторон, отогнала слепней и повела к пруду. Потом сбегала домой, принесла щетку, скребок и Ленькин подарок - железный гребень, которым теперь расчесывала пышную гриву Примы. Почистив лошадь, она привела ее домой и привязала в саду. Все это делала она машинально, с одной неотступной мыслью: “Я должна сама поехать в этот лес ночью и убедиться, что нет никакой скрипки… Иначе от всех этих разговоров я совсем замучаюсь”. Где-то под этими мыслями снова оживала неясная надежда.

“Ну, а если все-таки я услышу скрипку Якова? Ведь это такое счастье - еще хоть раз услышать его игру. Да нет, какие глупости, о чем я думаю?”

Динка пошла в комнату, взглянула на часы. Было только половина шестого. Не зная, как убить время до вечера, Динка выпила молока с горбушкой хлеба, покормила хлебом Приму, надела на нее уздечку; потом, предполагая, что ночью будет прохладно, переоделась в старенькое шерстяное платье с матросским воротником и, вытащив из-под крыльца остро отточенный топорик, задумалась. Что, если в хате Якова она наткнется на Матюшкнных? Может, в эту ночь они снова придут искать деньги?

Динка вспомнила про обрез и, поплевав на ладони, полезла на дуб. Но в дупле было пусто… “Видно, взял его Дмитро”, - с досадой подумала Динка и тут же вспомнила, что обрез был заряжен крупной дробью, а дробью нельзя убить человека… Да еще двоих… А братья придут вдвоем, если, конечно, решатся прийти. Нет, месть должна быть хорошо обдумана, и действовать надо наверняка. Не стоит торопиться и делать глупости. Динка спрятала под крыльцо топорик и снова взглянула на часы; было только без десяти восемь… Динка побродила по саду, посидела на пруду, глядя, как за лугом широкой красной полосой отсвечивает уходящее солнце.

“Красный закат, завтра будет ветер”, - машинально подумала Динка. Готовясь к ночному хору, на темную поверхность пруда всплывали лягушки и, распластавшись на воде, смотрели на Динку зелеными выпуклыми глазами; на островке качались синие и желтые ирисы…

Динка вернулась домой и, усевшись на крыльце, нетерпеливо ждала, когда в сад заползут вечерние сумерки и приляжет на ночь трава… Время тянулось нескончаемо долго. Динка старалась ни о чем не думать, но против ее воли перед глазами вставали живые лица, в памяти возникали обрывки из рассказа Марьяны: белое-белое, как рубаха, лицо утопившейся дивчины, ненавистные лица Павлухи, Матюшкиных, в овраге за хатой Якова распростертый на траве, убитый Иоська, а над всем этим неясные, теряющиеся в верхушках деревьев, плачущие голоса скрипки…

“Ой, какая суматоха в моей голове, какая суматоха…” - бессильно думала Динка, закрывая ладонями лицо и утыкаясь головой в колени. Потом все исчезло, и на крыльце осталось только темное пятнышко: свернувшаяся в клубочек Динка…

На небо уже вышел месяц, когда Ефим тронул ее за плечо.

- Ты что здесь делаешь? Иди ложись спать, бо уже не рано. Я тоже вот тут лягу на терраске. - Он бросил на пол рядно и подушку. - А где Прима?

- Она здесь, я привязала ее в саду, - сонно ответила Динка.

- Ну пускай пасется, - согласился Ефим, укладываясь на рядно.

Динка зашла в комнату и села на кровать. Когда с терраски донесся мирный храп, она осторожно вылезла в окно, отвязала Приму, вывела ее на дорогу и, держась за гриву, бесшумно вскочила на спину лошади. Ночь была тихая, только на пруду приглушенно кричали лягушки да во ржи, по обеим сторонам дороги, слышался тихий шелест, словно там шебаршились зверьки или птички. Динка пустила лошадь крупной рысью. Месяц светил ей в лицо. Оно было бледно и спокойно. Вдали чернел лес.

Глава шестнадцатая. СКРИПКА ЯКОВА

Поле кончилось. Поросшая мелкой травой давно не езженная дорога круто сворачивала в лес. Над головой Динки сомкнулись густые разлапистые ветви, они как будто хотели втянуть ее в свое черное логово. Прима тревожно насторожила уши и, кося здоровым глазом на выступающие из темноты деревья, пошла боком… В тишине глухо отдавался стук ее копыт. Динка низко склонилась к голове лошади и тихо прошептала:

- Вперед, Прима, вперед…

Дорога кружила по лесу, обходя заросшие кустарником пни, в темноте неожиданно возникало впереди что-то белое, - казалось, за деревьями прячется человек в длинной белой рубахе… “Это береза”, - успокаивала себя Динка. Глаза и слух ее были напряжены. Стук копыт мешал ей, она пустила лошадь шагом. Один раз ей показалось, что в кустах кто-то шепчется, Динка натянула поводья, прислушалась. Ночью растет трава, грибы… Над головой засуматошились птицы, ухнул филин. Динка вздрогнула, прижалась к гриве Примы. “Надо было взять топорик, - лихорадочно подумала она, но филин заохал уже где-то в дальнем овраге, а месяц неожиданно осветил дорогу и густые верхушки деревьев. - Лес! Это же мой, с детства знакомый лес - чего же я боюсь? - подумала Динка. - Людей тут нет, Матюшкины не пойдут ночью, они боятся скрипки… А где же эта скрипка? Всё выдумки… Но тогда зачем же я еду? Наверно, уже скоро поворот и развилка двух дорог. - Динка представила себе белеющую сквозь деревья хату и с дрожью подумала: - Нет-нет… я туда не пойду. Там в темноте светятся глаза Катри. Не могу я смотреть на них сейчас. Надо вернуться… Скрипки нет…”

На дорогу снова упал свет месяца, сбоку зачернел овраг. Над ним, словно окутанная белым туманом, показалась хата Якова.

Перед Динкой легли две дороги.

“Развилка…” - со страхом определила она. И вдруг… руки ее вцепились в поводья, сердце остановилось. Тихие, словно приглушенные звуки скрипки донеслись до ее слуха и смолкли. Словно кто-то неуверенно провел смычком по струнам. Потом снова по лесу пронесся тихий тягучий звук… и снова оборвался. А вслед за ним полилась знакомая Динке жалобная мелодия, она скользила между деревьями, поднималась ввысь и чуть слышно падала на дорогу. Перед глазами Динки возникла фигура Якова с прижатой к подбородку скрипкой и поднятым вверх смычком. Словно в забытьи она бесшумно спрыгнула на землю и, ведя Приму на поводу, пошла на голос скрипки. Смычок вдруг резко переменил мотив, и навстречу Динке неожиданно громко вырвался вальс “На сопках Маньчжурии”… Но это играл не Яков. “Не Яков… Не Яков… - тревожно думала Динка. - Это его мотивы, но не его музыка… Но кто же мог так хорошо знать, что играл Яков?.. Кто же это?..” Н вдруг яркая, как внезапно вспыхнувший свет, догадка мелькнула в голове Динки… Она выпустила поводья и, протянув вперед руки, как слепая, бросилась в хату.

- Иоська! - отчаянно крикнула она, вбегая на порог. Но что-то тяжелое, как бревно, обрушилось на нее сверху, резко ударило в голову, придавило к порогу. В глазах у Динки помутилось, мелькнула короткая мысль: “Матюшкины…” - и сознание исчезло.

Глава семнадцатая. НАД ОВРАГОМ

Динка лежала вниз лицом, раскинув руки и уронив на битый кирпич косы. Смутно, словно в тяжелом сне, она слышала над собой чьи-то приглушенные голоса, то грубые и резкие, то тихие и жалобные, как плач ребенка, но их заглушал тяжелый, булькающий шум в ушах и слова не доходили до сознания.

- Я говорил тебе, что это она. Горчица… А ты взял да ударил. Зверь ты после этого. Цыган… - шептал чей-то расстроенный, негодующий голос.

- А мне плевать, кто она! Живым отсюда никто не выйдет! - гневно отвечал другой.

- Это мой дом. Она ко мне пришла, - жалобно, по-детски всхлипнул третий.

- Твой дом, шкура? А ты чей? Кто тебя подобрал, сволочь? Пошел вон отсюда, пока цел!

Динка подняла голову и застонала. Голова была тяжелая, словно на ней лежало сто пудов, по шее струилось что-то теплое и заливало лицо. Губы пересохли.

- Пить… - с трудом прошептала Динка, не слыша своего голоса.

Неподалеку что-то метнулось, звякнуло ведро.

- Дай ей пить. Цыган.

- Пошли вон отсюда к чертовой бабушке! Кому я говорю, Ухо? - послышался грозный окрик.

- Не пойду. Ты убьешь ее… - упрямо ответил первый.

- Не убивай, Цыган… - жалобно всхлипнул ребячий голос.

- Пить… - снова прошептала Динка.

- Воды хоть дай… Сам дай, Цыган!

Ведро снова звякнуло. Тот, кого называли Цыганом, перешагнул через Динку, приподнял ее голову и прижал к губам жестяную кружку. Струя холодной воды плеснулась Динке на шею, пролилась на грудь. Она жадно припала к кружке и открыла глаза.

- Ну пей, что ли! - нетерпеливо произнес знакомый грубый голос.

Динка уперлась обеими руками в пол и попыталась встать. Но сил не было, тяжелая, словно чужая, голова ее снова упала на пол.

- Кончается… - испуганно прошептал кто-то.

Цыган грязно выругался.

- Идите вы знаете куда… - Он грубым рывком приподнял Динку и прислонил ее спиной к разваленной печи.

Месяц осветил ее лицо и шею, залитые кровью. Серые тени сдвинулись ближе, заслоняя собой свет.

- Кровь… - с ужасом прошептал детский голос.

- Эй, Ухо! Уведи Шмендрика! - сказал Цыган.

- Не пойду я… Не пойду!..

Цыган наклонился, набрал в рот воды и плеснул в лицо Динке. Она широко раскрыла рот, хватая губами воздух. Глаза ее посветлели, и взгляд остановился на темном лице Цыгана.

- Что? Узнала? - насмешливо спросил он.

- Жук… - тихо прошептала Динка и вдруг беспокойно зашевелилась, обвела глазами стены. Все происшедшее смутно встало в памяти: скрипка… Иоська… Матюшкины…

Она обхватила за шею наклонившегося над ней Цыгана и с ужасом зашептала:

- Беги, Жук, беги… Спаси Иоську… Меня убили Матюшкины…

Цыган вдруг смягчился,

- Никто тебя не убил, дура! - добродушно усмехнулся он и, намочив ладонь, стер с ее лица кровь.

- Матюшкнны… - снова повторила Динка.

В углу кто-то тихонько фыркнул.

- Кто это? - с испугом спросила Динка и снова застонала.

- Защитник твой… Рваное Ухо… Смеется, сволочь, рад, что оживела, - все с той же добродушной усмешкой пояснил Жук.

- Рваное Ухо… - задумчиво повторила Динка. В ее разбитой голове смутно зашевелилось какое-то далекое воспоминание, но она ничего не смогла вспомнить, ее мучила другая мысль. - Жук… где Иоська? - с тревогой спросила она.

- Ну, здесь Иоська… А тебе что до него?

- Иоська! - жалобно всхлипнула Динка, приподымаясь и поддерживая руками голову.

- Ну иди уж, Шмендрик! - разрешил вдруг Цыган, с интересом глядя, как робко и неуверенно из угла комнаты двинулась в сумерках небольшая детская фигурка и, словно боясь подойти ближе, остановилась.

- Иоська… - радостно повторила Динка, протягивая руку навстречу щуплому мальчику и пытаясь в темноте разглядеть его лицо.

- Да ты чего боишься? - хмыкнул вдруг Цыган и громко расхохотался, блеснув белыми зубами. - Иди поздоровайся. Я разрешаю, - важно сказал он.

- Ну, я Иоська… - подходя ближе и ежась от смущения, улыбнулся мальчик.

Динка быстрым взглядом окинула его щуплую фигурку, спутанную кудрявую голову. В темноте лица его не было видно, но ей показалось, что большие синие глаза Катри ожили и улыбнулись ей счастливой, благодарной улыбкой.

- Жук! - быстро сказала она. - Там, у крыльца, Прима! Приведи ее сюда! Скорей, пока не вернулись Матюшкины! Мы сейчас же уедем!

Цыган вдруг ощетинился, и глаза его с тревогой уставились на Динку.

- Какая еще Прима с тобой? Кого ты привела сюда? - грозно крикнул он, поднимаясь и глядя на дверь.

- Дурак ты! Прима - это моя лошадь! Иди приведи ее к крыльцу!

- Смотри барыня какая! Приведи ей лошадь! А зачем она тебе, твоя лошадь?

- Не кричи, - поморщилась Динка. - Мы с Иоськой уедем домой! Мне бы только встать… Помоги мне встать!

- Я тебе не нянька! Вон Ухо поможет!

Высокий худой подросток рванулся на помощь Динке и, близко наклонившись к ней, лукаво улыбнулся блестевшими в темноте светлыми раскосыми глазами.

- Не помнишь меня? А я тебя помню!

Динка с удивлением вспомнила вдруг базар, рваного мальчишку, вспомнила запекшуюся кровью рану у него за ухом, крикливую торговку и вывалянный в пыли кусок сала.

- Так это ты Рваное Ухо? - спросила она, подымая бровь. - Ты?

- Я… - довольно ухмыльнулся подросток. - Своей собственной особой.

- Откуда же ты? А ухо? Болит у тебя ухо? - растерянно спросила она, вспоминая, как долго преследовало ее во сне кровоточащее ухо базарного мальчишки.

Он засмеялся, дернул себя за ухо,

- Не… зажило теперь.

- Ну хватит, - мрачно сказал Цыган. - Иди, Ухо, отгони лошадь подальше, а то светает, увидит еще кто…

- Как - отгони? - закричала Динка и, схватившись за руку Уха, с усилием поднялась. - Нам нужно ехать! Пойдем, Иоська!

- Я не пойду! - с испугом сказал Иоська и, отойдя к Цыгану, прижался к его плечу. - Я с Цыганом останусь!

- Что, съела? - расхохотался Цыган. - Пойдет он с тобой, как же! Мы тут своей компанией живем, и никто нами не распоряжается! А тебе я так скажу: убирайся, пока цела, но помни… - Он подошел к Динке и поднес к ее лицу тугой кулак. - Если скажешь кому про нас, наведешь на след, тогда прощайся с жизнью! Я и сейчас не выпустил бы тебя живой, да вот защитники нашлись и рук марать мне не хочется. Поняла, что я сказал?

- Поняла, - прошептала Динка и с укором посмотрела на Цыгана. - Так это, значит, ты мне голову разбил?

- Я! Но это только для первого раза, и зря не убил на месте!

- Да за что же? Что я сделала тебе, Жук? - с удивлением и грустью спросила Динка.

- Я не Жук, а Цыган… И тебе не товарищ, со мной шутки плохи. Вон они это знают! Мы здесь по своему делу сидим. Поняла? А слягавишь - пеняй на себя! Из-под земли вырою! - грозно закончил Цыган.

- И про Иоську ты молчи. Люди его скрипки боятся и не лезут сюда. Понятно? - серьезно добавил Рваное Ухо.

Динка, держась за печь, молча смотрела на Иоську, но он прятался от нее за спиной Цыгана.

- Я никому ничего не скажу, - твердо сказала Динка, - Живите, как хотите. Но Иоська еще маленький, ему надо учиться, его отец хотел, чтобы он учился, - начала было Динка, но Иоська, высунувшись из-за плеча Цыгана, быстро перебил ее:

- Я уже умею читать… А мы с Цыганом Матюшкиных убьем… Мы их подстережем и убьем!

- Матюшкиных? - Динка посмотрела на Цыгана. - Я их тоже убью!

Цыган расхохотался:

- Ну вот, как раз вдвоем с Иоськой!

- Напрасно ты смеешься, - холодно сказала Динка. - Я и сейчас хотела взять обрез на всякий случай.

- Что же не взяла? Тяжело тащить было? Лошадь бы довезла как-нибудь! - насмешливо скривил губы Цыган.

Динка обозлилась:

- Ты здоровый как дубина, а дурак! Обрез я могу взять в любую минуту, и стрелять я умею! А ты сидишь тут, собрал мальчишек и грозишь голым кулаком!

Глаза Цыгана сузились. В предрассветных сумерках отчетливо было видно его лицо с хищной улыбкой. Он кивнул головой сгрудившимся вокруг него ребятам.

- Вон как заговорила! Что, не сказал я вам? Ведьма! Из головы кровь хлещет, а она тут командовать! Говорю, уноси ноги, пока цела! Мы не с обрезом на Матюшкиных пойдем, у нас всякое оружие есть. Поняла? У нас свои дела… А ты мотай отсюда, да живо!

- Ладно, - махнула рукой Динка и, держась за стенку, пошла к двери. - Люди по тюрьмам сидят из-за вас, из последних сил бьются за революцию, оружие готовят на буржуев, а вы в дурачка играете! Ты, Жук, главарь здесь, я ведь понимаю! Ты мог бы целый отряд собрать. Вон что по селам делается, бедняков богатей в бараний рог гнут, а тебе дела мало, ты небось по базарам мотаешься и Иоську воровать учишь! Эх, ты! - Динка снова пошла к двери.

Цыган переглянулся с притихшими мальчишками.

- Стой! Ты что нам голову темнишь? Слыхала звон, да не знаешь, где он! А нам все известно, мы на базарах лучше, чем из газет, все знаем!

Динка остановилась. Голова нестерпимо болела, говорить не хотелось.

- Ладно, - сказала она. - Все равно с вас толку нет…

- Ну и катись отсюда, а то, слово за слово, да и выбросим в овраг!

- Не грози, я тебя не боюсь. Дай мне воды еще, а то дома испугаются. Полей мне, - выходя на крыльцо, сказала Динка. Цыган зачерпнул воды.

- Шею смой, - сказал он и вдруг простодушно добавил: - Утереться у нас нечем! Ну, обсохнешь по дороге.

- Обсохну, - сказала Динка.

Из хаты вышли Иоська и Рваное Ухо. В лесу уже светало. Динка вспомнила, что Ефим скоро проснется, и заторопилась. Неподалеку от дороги спокойно паслась Прима. Цыган подвел ее к крыльцу.

- Твоя лошадь? - спросил он.

- Моя. Я живу на хуторе. - Динка подробно объяснила, где живет, и добавила: - Приходи с Иоськой! И ты, Ухо, приходи! - с улыбкой обернулась она к давнишнему знакомому.

- Вряд ли… Иоську мы прячем, нельзя ему. Одного тоже не оставляем.

- Да, конечно, а то Матюшкины узнают… Но я Иоську все равно так не брошу, я матери его обещала, - твердо сказала Динка.

- Слышали мы клятвы твои! Только зря это, Иоська от меня никуда не пойдет!

Динка молча подошла к лошади. Ребята тоже подошли, гладили бока Примы, расчесывали пальцами гриву.

- Сколько ей лет? - спросил Цыган и, ловко подняв голову Примы, заглянул ей в рот. - Молодая, а глаз слепой!

- Это ветка хлестнула ее по глазу, - машинально ответила Динка. У нее нестерпимо ныла голова; кровь уже не шла, но до темени страшно было дотронуться и не было сил вспрыгнуть на лошадь.

- Вот садись с пенька, - сказал Рваное Ухо и подвел Приму к старому пню.

Динка села, взяла поводья.

- Прощайте. Я еще приду как-нибудь днем. Меня никто не увидит, не бойтесь!

- А днем ты нас не найдешь: мы, как кроты, в земле живем. Днем спим, а ночью выходим!

- Где же в земле? - удивилась Динка.

- Ну, это наше дело! А ты, если надумаешь, приезжай ночью, - неожиданно миролюбиво сказал Цыган.

Динка улыбнулась.

- Ну уж нет! Чтобы ты мне опять голову разбил?

- А ты знак подай, а то и разобью! Покричи кукушкой. Можешь?

- Могу. Иоська! - позвала Динка. Иоська поднял глаза. В сером утреннем свете они казались огромными.

- До свиданья, Иоська! И ты прощай, Ухо! Я рада, что увидела тебя, а то часто снилось мне, как бежит за тобой торговка, и больное ухо твое мне снилось. Прощай, Жук! - Динка тронула лошадь. Ехать рысью она не могла и, сцепив зубы, сразу взяла в галоп.

Ребята молча смотрели ей вслед.

- Поехала… - не то сожалея, не то удивляясь чему-то, сказал Цыган.

Глава восемнадцатая. ВОСПИТАНИЕ - ДЕЛО СЛОЖНОЕ

Пока Динка добралась домой, Ефим уже ушел. Динка пошла к ручью, выстирала заскорузлое от крови платье, как могла промыла родниковой водой рану, завязала ее бинтом. Дома она долго шарила в ящике стола, где лежали у Мышки всякие лекарства. Динка никогда не лечилась, но сейчас голова ее нестерпимо болела, и она хотела принять все меры для скорейшего выздоровления. Налила в рюмку валериановых капель, подумав, бросила туда же таблетку пирамидона и, выпив все это одним залпом, улеглась. Но сон не шел. Подушка казалась жесткой, шея с трудом ворочалась, и душу саднила горькая обида на Цыгана и Иоську.

Не пошел с ней Иоська… А она из-за него столько хватила горя: искала его на базаре, плакала, ехала ночью в лесу, да еще получила такой удар по голове и теперь валяется без сил. За что ударил ее Цыган? Ведь мог бы убить! И грозился еще… Конечно, он перед ребятами хорохорится, а вообще жуткий человек, и улыбка у него какая-то волчья, и глаза как у хищника. И ругается он, как последний босяк, ни одного слова без ругани. Динка с отвращением вспоминает грубый голос Цыгана, но в этих воспоминаниях вдруг проскальзывает неожиданное мягкое выражение его лица, смущение, не свойственное ему, даже доброта… И как это он сказал? “Ты нас днем не найдешь: мы живем, как кроты, в земле”. Где же они живут? В первый свой приезд она хорошо разглядела хату, там не было никаких признаков жилья… Динка потрогала голову и тихонько застонала.

“Черт с ними, пусть живут где хотят! Я не пойду туда больше, видеть не могу этого черного Жука! Тем более, что Иоська жив… Я исполнила свое обещание, нашла его!.. Но как нашла? Среди босяков, базарных воришек, а может, еще и хуже… - Динка вспомнила Катрю и снова заволновалась. - Конечно, если по-настоящему честно выполнить свое обещание, то я должна бы вырвать у этого Жука мальчишку, учить его, воспитывать. Но кого я могу воспитывать? Я сама-то никак не воспитаюсь как следует. А сколько со мной мучилась мама… Да и станет ли меня слушаться Иоська? А ведь я была однажды учительницей, - вдруг вспомнила Динка и, придерживая рукой больную голову, засмеялась. - Сколько мне было тогда лет? Одиннадцать? Двенадцать? Леня был уже в седьмом классе, кажется”.

Динка вспомнила, как мама каждый день выдавала им, всем троим, и Лене по три копейки на завтрак в гимназии. Эти копейки Леня никогда не тратил на себя, а в субботу, собрав их за неделю, выдавал Динке. Она называла это “получкой” и тайну этих получек строго хранила от всех, хорошо понимая, что если узнает мама или хотя бы Мышка, то ей не поздоровится. Динка была отчаянной лакомкой и очень любила угощать своих подруг. Каждую субботу, получив от Лени “получку”, она приглашала двух-трех девочек в кондитерскую Клименко, которая славилась свежими тянучками. Ходила туда Динка и одна. Кондитерская была маленькая, дверь из нее вела в жилые комнаты, где проживал сам Клименко с женой и восьмилетним сыном Колькой. Клименко был толстый, добродушный человек, он сам делал тянучки и выносил их в лавку на большом противне. Когда он шел с противнем в своем сером фартуке, мясистые щеки его тряслись и противень одним концом крепко упирался в живот, а жена, худенькая, с жидким пучком волос на затылке, бежала рядом, приговаривая: “Упирай в живот, Федя, упирай в живот, а то сронишь на пол!”

Иногда за стеной поднимался невероятный шум: это супруги гонялись за своим Колькой, который вдруг появлялся из комнаты и с грохотом тащил по полу привязанный за веревку противень. Тянучки были свежие, мягкие, они сбивались в кучу, и супруги чуть не плакали. Один раз Динка вырвала у мальчишки веревку и, облокотившись на прилавок, спросила:

- Неужели вы не можете справиться с вашим Колькой?

Супруги, перебивая друг друга и вытирая обильный пот, катившийся по их лицам, стали жаловаться, что Колька никого не слушает, что ему надо учиться читать и писать, что они уже брали на дом учительницу, но Колька залезал под стол и щипал ее за ноги.

- Какой же человек будет это терпеть? Она, конечно, неделю походила и отказалась, - со вздохом сказал Клименко.

- Подумаешь какая невидаль - щипал за ноги! А я вот не отказалась бы! Хотите, научу вашего Кольку читать и писать? - предложила Динка.

- Господи! Да мы бы вас, барышня, со всех сторон ублаготворили бы! И тянучками, и шоколадом!..

- Хорошо! - согласилась Динка; в ее мечтах уже рисовался целый противень тянучек, упирающийся одним концом в ее живот.

Домашним она готовила сюрприз и никому ничего не сказала. Занятия начались на другой же день. Динка зашла в комнату Клименко, крепко заперла за собой дверь и, поймав упирающегося Кольку за ухо, потащила его к столу.

- Слушай, - сказала она. - Я тебе не папа и мама и не та учительница, которую ты щипал за ноги! Я сама могу сделать из тебя такую тянучку, что никто не разберется, где твои руки и ноги! Вот как я это делаю! - Динка схватила мальчишку за другое ухо и крепко зажала оба, сделав страшные глаза.

Колька завертелся и раскрыл рот, чтобы разразиться оглушительным ревом, но Динка выпустила его уши, строго пригрозив:

- Молчи, а то еще вытяну изо рта язык и подвешу к потолку!

Но это было только предисловие.

- Вот помни, Колька, - сказала дальше Динка. - Я не просто какая-нибудь учительница. У меня двенадцать братьев-разбойников. У одного брата такие большие ноги, что всех мальчишек он давит, как козявок. Вот гак: пройдет и раздавит! У другого брата такой большой рот, что он может проглотить тебя, как лягушку, и ты даже не успеешь квакнуть. У третьего брата громадный живот, куда он сажает всех лентяев. И если они начинают там хныкать, он бьет себя кулаками по животу и делает из них котлеты.

Перечислив таким образом своих одиннадцать братьев, Динка особенные качества придала двенадцатому:

- Этот брат мой обращается в муху. Он всегда летает в той комнате, где я занимаюсь с моими учениками, и достаточно мне крикнуть: “Курлы-мурлы! В-ж-ж!”, как мой брат-муха впивается ученику в нос и высасывает из него всю кровь до последней капли! Понял ты теперь, какие у меня братья? - строго спросила Динка.

Колька покосился на окно, где ползали мухи, и спросил:

- А какая из них твой брат?

- А вот когда я крикну: “Курлы-мурлы! Вж-ж!”, тогда и видно будет, какая из них мой брат! Да ты сразу почувствуешь это, когда муха вопьется в твой нос!

- А если я спрячусь в шкаф? - оглянувшись, спросил Колька.

По Динка покачала головой.

- Мой брат пролезет в любую щелку.

Колька поковырял в носу и, опасливо глядя на мух, сложил на коленях руки.

- Но сама я добрая, - великодушно закончила Динка. - И если ты будешь хорошо учиться, я тебя поведу в “Иллюзион”, где показывают всякие фокусы!

Закончив предварительную беседу, Динка взяла букварь, показала своему ученику четыре буквы, громко прочитала их, потом заставила его прочитать, потом написала эти буквы, потом, водя Колькиной рукой, снова написала их каждую в отдельности, потом сложила их и, получив слово “Коля”, прочла вместе со своим учеником.

- Вот твое имя, - сказала она.

- А меня зовут не Коля, а Колька, - поправил ученик.

- Это неправильно. Кольками зовут плохих мальчишек, а когда они делаются хорошими, их зовут “Коля”. Сегодня ты Коля.

- А муха? - спросил ученик.

- Муха здесь, но когда ты хороший, ей нет никакого дела до твоего носа, - успокоила учительница.

Занятия пошли гладко. Стоя на пороге лавки, мальчик нетерпеливо ждал свою учительницу и, садясь за стол, опасливо спрашивал:

- А братья твои где?

- Я только одного видела, - небрежно говорила Динка. - Но он так много насовал в свой живот мальчишек, что все время икал и с ним невозможно было разговаривать.

Случались и обещанные прогулки. Счастливые родители не скупились на “Иллюзион”, и Колька, красный от удовольствия, возвращался домой полный впечатлений. Динкина педагогика действовала иногда и во время прогулок. Показывая однажды своему ученику громадную галошу, нарисованную на витрине магазина, Динка сказала:

- Моему брату с большими ногами эта галоша не лезет лаже на самый маленький палец.

Колька был способный мальчик и, приохотившись к занятиям, ждал их с нетерпением. Но иногда, входя в комнату, Динка замечала в своем ученике расхлябанность и лень. Тогда, не приступая к занятиям, она с улыбкой подходила к окну или взглядывала на потолок, где жужжали мухи, и весело говорила:

- А! Здравствуй, братик! Ты уже здесь? А я только что пришла!

- А где он? Который? - тревожно спрашивал Колька.

Динка выбирала самую большую муху.

- А вон, вон он! Позвать его? - непринужденно спрашивала она, но Колька поспешно забирался за стол и мотал головой:

- Не надо. Пусть сидит там.

Благодарные супруги Клименко дарили Динке пакетики с тянучками и шоколадками. Динка приносила их домой, как первые, честно заработанные лакомства.

Алина приходила в ужас, Ленька хохотал, а Марина, побывав у Клименко, сказала:

- Они очень благодарили меня за Динку. По-видимому, это действительно честно заработанные тянучки!

К окончательному торжеству учительницы, Кольку после рождества удалось пристроить в первый класс гимназии, а весной он перешел во второй со всеми пятерками, кроме поведения. По поведению у него стояла четверка. Видимо, в гимназии уже не было братьев-разбойников и самый опасный из них, брат-муха, на занятия не допускался.

Вспомнив всю эту историю, Динка серьезно задумалась.

“Да, воспитание - дело сложное. Как я могу воспитывать Иоську, когда и с собой-то никак не справляюсь… Ведь это мало только любить детей, это что! Зацацкаешь его, избалуешь… Настоящий воспитатель должен быть всем: артистом, писателем да еще просто твердым, выдержанным человеком… Вот Жук… Попадется такой вожак, ребята его слушаются, а учит он их плохому, и ничего с ним не сделаешь”.

Динка в волнении прошлась по комнате и, придерживая руками голову, остановилась перед зеркалом. “Ну что ты из себя корчишь, Жук? Подумаешь, какой-то особенный… Я тоже могу так… - Динка прищурила глаза, угрожающе сдвинула брови, хищно оскалила зубы и, глянув на себя в зеркало, громко расхохоталась: - Жук, и только! Вернее, карикатура на Жука… Вот чем можно сбить авторитет!” - торжествующе подумала Динка; откуда-то издалека ей послышался даже хохот ребят.

“Конечно, воспитатель должен быть хоть немного артистом… И еще писателем, потому что случись какая-нибудь история, не будешь же напрямки читать ребятам длинную нотацию… Нотация - это без пользы; сиди слушай и дрыгай ногой… А если вдруг задуматься и сказать: “А вот, ребята, мне припомнился один случай, очень похожий…” И рассказать почти такую же историю, но чтоб не рассусоливать, а то все пропало… И чтоб до сердца дотянуть. А не дотянешь, тоже все пропало. Да еще так, будто ты тут ни при чем… Ой, ой, ой! Ведь все это надо придумать тут же, на месте… Значит, нужен писатель. А я что? Врушка… Несчастная врушка! Сама себе насочиняю, сама в это поверю, сама смеюсь и сама плачу… А кому это нужно? Одного Кольку и обманешь…”

Динка снова подумала об Иоське: “Это совсем другой мальчик. Он тихий, с такими, наверно, труднее. У Кольки на его веселой, круглой физиономии было все написано, а этого не сразу поймешь. Он уличный. Может, Цыган уже научил его красть. Может, его так же бьют торговки, как били Рваное Ухо…”

Перед глазами Динки встал высокий худой подросток с раскосыми глазами… “Как он вырос, этот Ухо, - подумала Динка. - Никогда бы не узнала я его на улице, разве только по глазам… И Иоську только по глазам узнала бы… И подумать только, где нам довелось встретиться!..” Динка ласково и удивленно улыбнулась.

Мышка приехала рано. После тяжелого дня в госпитале она еле добралась до вокзала. На станции Ефим забежал на почту. Писем от Марины не было. На хуторе, увидев сестру в постели с обвязанной головой. Мышка, забыв про свою усталость, нагрела воды, быстро и ловко промыла рану, залила ее йодом.

- Ради бога, скажи мне правду: что с тобой случилось? - спросила она.

- Да ничего особенного… Зацепилась косами за ветку, упала с лошади и ударилась головой о пенек.

Но Ефим, который привез Мышку, глубокомысленно заметил:

- Какой тут пенек! Такую дырку в голове только камнем или железякой можно пробить. Ну да разве ей это впервые? До свадьбы заживет, ничего!..

Ночью Мышка несколько раз подходила к сестре, но Динка спала. Ей снился лес, лес и лес… А в лесу играла скрипка… Но это не была скрипка Якова, и потому даже во сне у Динки мучительно болела голова.

Глава девятнадцатая. РАДОСТНОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ

Богатырским сном спит Динка. Спит день, спит два - так всегда лечит она свои немудреные болезни. Просыпается только поесть и ест с закрытыми глазами все, что дают ей Марьяна или Мышка. Только на третий день ощущает она обычный прилив сил и, потягиваясь в постели, сонно приоткрывает то один глаз, то другой. А позднее утро уже деловито расхаживает по комнате, направляя яркий луч солнца то на одну брошенную в беспорядке вещь, то на другую, а то и просто на тонкий слой пыли, оседающий на этажерке, на зеркале и на полу.

“Чепуха, - сонно думает Динка. - Встану, приберу - вот и все!”

Слух Динки тревожат приглушенные голоса на террасе.

- А у нас в “Арсенале” почти все рабочие учатся… - словно издалека бросает чей-то ломающийся басок.

Динка поднимает голову с подушки, морщит лоб. Чей это голос? Кто это с такой гордостью произносит знакомые слова: “А у нас в “Арсенале”. Но она не успевает вспомнить, как другой голос, такой родной и знакомый, тихо говорит:

- Железнодорожники вообще передовой народ, тут дело даже не в грамотности, а в умении правильно разбираться во всем!

“Леня! Да это же Леня! Значит, он приехал!” Динка вскакивает, путаясь в разбросанной на стуле одежде, с трудом натягивает через голову платье и с радостным криком бросается на террасу:

- Лень! Лень!

Сильные руки подхватывают ее на пороге.

- Лень! Лень!..

Динка виснет на шее брата, трогает пальцем сросшиеся на переносье темные брови, короткий ежик пепельных волос.

- Ох, Лень, Лень… Тебя не было целую вечность! - захлебываясь от радости, говорит она и слышит дружный смех на террасе.

- Ну, проснулась? Куда и сон делся! - добродушно шутит Ефим.

- От же як любятся брат с сестрою… - растроганно качает головой Марьяна. - Все равно як невеста с женихом!

- Ну, Динка, Динка! Отпусти его сейчас же! Ты ведь уже не маленькая, - смущенно говорит Мышка, дергая сестру за платье.

Но Динка ничего не видит и не слышит. Леня заботливо и нежно заглядывает ей в глаза и, стараясь скрыть радостное смущение, спрашивает:

- Прошла голова у тебя, Макака? Прошла?

- Чепуха! - машет рукой Динка. - Зажило, як на собаке! - хохочет она, взбираясь на перила, и, быстро оглядев собравшихся на террасе, вдруг всплескивает руками: - Хохолок!

В углу террасы, прислонившись спиной к перилам, стоит темноволосый юноша. Смешливые губы его разъезжаются в улыбке, большие коричневые глаза щурятся от солнца, над высоким лбом круто и задорно, как вопросительный знак, поднимается темный хохолок.

- Ой сколько радости у меня в один день! - спрыгивая с перил и подбегая к нему, кричит Динка. - Здравствуй, Хохолок! Как ты смел так долго не являться? Уже прошло два воскресенья! У меня такие дела, а тебя нет как нет! - быстро-быстро говорит Динка и, схватив товарища за рукав, тащит его за собой. - Пойдем! Мне нужно многое сказать тебе! - шепчет она, поднимаясь на цыпочки и обхватывая рукой шею Хохолка. - Пойдем скорей!..

Мышка бросает тревожный взгляд на омрачившееся лицо Лени, на черные брови, сведенные в одну прямую черту, и сбегает с крыльца. Но Динку уже нельзя догнать, между кустами мелькают только две спины…

- Вечно эта Динка с какими-нибудь пустяками! Наверно, что-нибудь насчет собак, - неуверенно говорит Мышка, возвращаясь на террасу.

- Ну як же! Собаки-то у ней первая статья! - хохочет Марьяна. - Сама не съест, а собак або Приму уж обязательно накормит!

- Золота дивчина, - вздыхает Ефим. - Только дуже рискова… ну так тому и быть, - заканчивает он, постукивая пальцами по столу. - Значится, Леня, ты поездкой своей доволен? - спрашивает он, меняя разговор.

- Ну как доволен? Не все было гладко, а в общем, удалось и собрание провести, и кое-какие планы наметить. Недельки через две снова придется поехать… - задумчиво говорит Леня, и голос его звучит так тускло и устало, что Ефим сразу поднимается со стула.

- Ну, ходим, Марьяна, бо Леня с дороги устал, мабуть, и есть хочет! Як там борщ у тебя?

- Ой божечка! Та стоит же с утра в печи! Такой борщечок хорошенький: и со шкварками и со сметанкой! Ну як знала я, что Леня приедет!

- Да я, пожалуй, и не хочу есть! Просто устал немного. В вагоне тесно, всю ночь сидеть пришлось… - хмуро говорит Леня, и расстроенной Мышке кажется, что под пепельным ежиком брата и глаза стали серыми, как пепел, и синяки под глазами углубились, и сухие губы побледнели.

“Ну, противная Динка! Все настроение ему испортила! Дуреха какая-то со своим Хохолком! И тот как загипнотизированный за ней ходит! Пусть только приедет мама, обязательно все расскажу”, - с бессильным раздражением думает Мышка, хотя сама знает, что никогда не пожалуется на Динку матери, а если б и пожаловалась, то все равно ничего из этого не выйдет, потому что Динка даже не поймет, в чем она виновата.

Леня присаживается к столу и, приглаживая рукой волосы, ласково смотрит на сестру.

- Ну, а ты как, Мышенька? Как Вася? Было от него письмо?

- Да, как раз недавно… Вот, почитай… - Мышка бежит в комнату и приносит серый треугольник. - Почитай…

Леня читает про себя. По старой детской привычке губы его во время чтения шевелятся, и Мышка легко угадывает слова, которые неслышно произносит Леня.

- Да, вот видишь, видно, среди них кого-то уже арестовали… - взволнованно поясняет она. - Ведь это очень опасно, я так боюсь за Васю.

- Конечно, все может быть, но Васю голыми руками не возьмешь, он опытный в этих делах человек, знает людей. На рожон не полезет, - успокаивает Мышку Леня.

Марьяна приносит чугунок с горячим зеленым борщом и ставит его на стол.

- А ну, куштуйте, чи понравится мой борщок… Хочь трава вона и есть трава, ну, да я же и щавель кинула, и молодой крапивки да сметанкой забелила… А вот и по яичку вам до борща, - нарезая толстые ломти хлеба, аппетитно воркует над столом Марьяна.

Леня шумно тянет носом воздух и подвигает свою тарелку.

- Садись, Мышка, сейчас попируем с тобой! Спасибо, Марьяна, борщ замечательный! - попробовав первую ложку, говорит Леня.

- Ешьте, ешьте на доброе здоровьичко!

Марьяна ушла. Леня налил себе вторую тарелку борща и, глядя, как нехотя ест Мышка, покачал головой:

- Ну что ты еле-еле шевелишь ложкой, как кошка лапкой… Эх, нет Васи! Уж он бы заставил тебя съесть все до капельки!

Лицо Мышки залилось нежным румянцем.

- А знаешь, Леня, я только сейчас, в разлуке, поняла, как нужен мне Вася, как мне часто не хватает его…

- А мне и самому не хватает Васи. Правда, мы часто спорили с ним… - щуря глаза, словно что-то припоминая, сказал Леня.

- Так ведь вы спорили из-за Динки, - грустно сказала Мышка.

- Да, из-за Динки. Вася часто придирался к Динке… Он хотел бы вылепить из нее что-то по своему заказу, а это, конечно, не получалось. Помнишь, как сказала ему один раз сама Динка? - Леня с веселой усмешкой посмотрел на сестру. - Помнишь? Она тогда рассердилась на что-то да как крикнет: “Перестань меня воспитывать, я - Динка и Васей никогда не буду!” - Леня засмеялся и, прикусив крепкими зубами горбушку хлеба, потянулся к кувшину с молоком.

Мышка налила ему стакан молока и, подперев щеку рукой, глубоко вздохнула:

- Но в одном Вася все-таки был прав, что никто по-настоящему не воспитывал Динку.

- Как это не воспитывал? Мама не воспитывала? - удивленно спросил Леня и, резко отодвинув стакан, встал. - Да мама всех нас воспитала, одним только собственным примером! Да что я, что Динка - кем бы мы были, если б не мама! Напрасно ты все это говоришь, Мышка! Какое еще воспитанье нужно? Да я бы голову оторвал тому, кто хоть на полмизинца изменил бы мою Макаку! - с юношеским негодованием закончил Леня.

Мышка, испуганная его горячностью, вдруг неудержимо звонко расхохоталась.

- Ну и терпи, - говорила она сквозь смех, - я тоже буду терпеть… и все мы, потому что другую Динку мы не хотим!

- Конечно, не хотим! - усмехнулся Леня. - Ну представь себе хоть на минуту такой паршивый сон, в котором Динка вдруг появляется тихой, послушной, вежливенькой девочкой. Да я бы с ума сошел, честное слово, съехал бы со всех катушек!

Мышка снова расхохоталась.

- Ты и так съедешь! Можешь не беспокоиться…

Оба вдруг развеселились, и Леня, прищелкнув пальцами, весело сказал:

- А какую новость я вам привез! Такую новость, что вы с Динкой запрыгаете от восторга!

- Такую хорошую? Да? Ну так говори скорей! - заволновалась Мышка.

- Э, нет! Без Динки нельзя! Это надо при ней рассказать. Я всю дорогу представлял себе, как она вскочит и повиснет у меня на шее! Только что же она, Динка? Куда они пошли? - снова нахмурился Леня, стоя у перил и глядя на тропинку, уводившую в естественную аллею и дальше, к пруду.

А около пруда стояли два человека, и старший из них с потемневшим лицом взволнованно допрашивал:

- Кто тебя?

- А откуда ты знаешь… - начала было Динка, но Хохолок перебил ее:

- Я знаю тебя, и этого мне до-достаточно!

- Я думаю, - усмехнулась Динка. - Но все-таки ты же слышал, что я упала, зацепилась за ветку…

- Я все слышал и спрашиваю: кто тебя? Говори, потому что я все равно узнаю, и не жить мне на свете, если я этому негодяю не размозжу в черепки всю его башку! - вспыхнув, закричал Хохолок.

- Ой, тише, тише! - замахала руками Динка. - Ты совсем с ума сошел! Тут некого бить. Ты понимаешь, некого бить! Я сама виновата…

- Как это сама виновата? Сама себе разбила голову? Да что я, по-твоему, круглый дурак?

- Ой! - закрывая глаза и хватаясь за сердце, продолжала Динка. - Да выслушай ты сначала всю историю! Ведь я тебя так ждала… Ну пойдем, сядем на скамейку. Только не смей меня прерывать. Что ты, как баба, всякой царапины пугаешься?

- Да к-какая баба, у тебя же полголовы отхвачено… - снова начал было Хохолок, но Динка сердито толкнула его к скамейке и, усевшись рядом, начала по порядку свой рассказ об убийстве Якова, о поющей в лесу скрипке, о поисках Иоськи и о своем ночном путешествии в лес.

Рассказывая, она так волновалась и так снова горячо принимала к сердцу свою клятву, данную несчастной Катре, что губы ее начинали дрожать и с ресниц по осунувшейся щеке быстро-быстро спрыгивали капельки слез.

- Но дай мне слово, - говорила она, подходя в рассказе к началу путешествия в лес, - дай мне слово, что ты не пикнешь и не станешь никому угрожать.

- Хорошо, даю слово, что не стану угрожать, - послушно повторил за ней Хохолок, осторожно вытирая своим носовым платком мокрые щеки подруги.

На пруду было тихо-тихо, даже птицы и лягушки не решались нарушить эту тишину, в которой слышался только прерывистый голос Динки.

- И вот, ты понимаешь… Они же все несчастные… И этот Жук тоже… и Рваное Ухо… Их и так много били… они же воры… Но я должна спасти Иоську, а он любит Цыгана, вот этого Жука… и не захотел ко мне… И мне нужно посоветоваться с тобой, что делать, а ты кричишь какие-то глупости. Ну кого гут убивать, подумай сам! - горячо закончила Динка.

- Мне думать нечего. Я этого простить не могу, будь он хоть трижды сирота, этот Жук… И это не твое дело, как я с ним поступлю, а Иоську привезу к тебе. Вот и все!

- Нет, это не все! - твердо сказала Динка, вставая со скамейки и отбрасывая от себя руку Хохолка с зажатым в ней носовым платком. - Это не все! А вот когда ты сейчас же, немедленно уедешь и забудешь навсегда, что жила на свете вот такая Динка… - Она дважды стукнула кулачком себя в грудь и гневно повторила: - Вот такая Динка… тогда будет все!

Хохолок тоже встал.

- Так никогда не будет, - спокойно сказал он. - И ты это хор-ошо знаешь… - Он сильно заикался, словно с трудом одолевал каждое слово - с таким трудом, что даже на гладком загорелом лбу его появились бисеринки пота. - Я сделаю все, что ты хочешь, но дай мне слово, что одна ты никогда больше не пойдешь туда.

- Конечно, я не пойду одна! Я пойду с тобой или с Леней.

- Ты расскажешь об этом Лене?

- Конечно. Я только не скажу, кто меня ударил. Я зря сказала тебе, но я думала, что ты все понимаешь, как я… и что думаешь так же, но я ошиблась… - горько улыбнувшись, сказала Динка.

- Я сделаю все, как ты захочешь… Но лучше мне не видеть этого… Жука, - с усилием сказал Хохолок.

Они возвращались молча. У дороги Хохолок попрощался.

- У нас сегодня собрание в “Арсенале”. Отец просил вернуться пораньше, но через два дня я приеду. Не решай ничего без меня. Ладно? - попросил он, заглядывая Динке в глаза.

Она молча кивнула головой и пошла к дому.

Хохолок посмотрел ей вслед, словно хотел что-то еще сказать, но не окликнул ее и, выйдя на дорогу, зашагал к станции.

Глава двадцатая. Ленина НОВОСТЬ

Динка вбежала на крыльцо и, встретив неодобрительный взгляд сестры, с тревогой взглянула на Леню.

- У меня было важное дело… - виновато сказала она, прижимаясь щекой к его плечу. - А Хохолок уже уехал… - тихо добавила она.

- Как - уехал? - всполошился вдруг Леня. - Я же хотел узнать от него, что делается в “Арсенале”… И вообще, ни о чем меня не спросил и уехал!

Динка пожала плечами.

- У них какое-то собрание сегодня. Отец просил его не опаздывать, - недоумевая сама, пояснила она.

Леня в сердцах стукнул кулаком по перилам.

- Черт знает что! Какое собрание? Что, почему? Я же две недели не был дома… И ничего не сказать, не поинтересоваться даже, как прошла моя встреча с гомелевскими товарищами… Взять да уехать!

- Действительно странно… Он даже не зашел попрощаться. - Мышка подозрительно взглянула на сестру. - Ты его чем-нибудь расстроила, Дина?

- Расстроила? - серьезно переспросила Динка и тут же утвердительно кивнула головой: - Да… я его расстроила.

Леня вспыхнул и, по-мальчишески дернув плечом, сердито сказал:

- Подумаешь, расстроила девчонка…

- Я для него не девчонка, - обиженно перебила Динка.

- Это все равно, кто ты для него. Для дела это не имеет никакого значения. И нечего путать общественные интересы с личными! А еще гордится: “Я арсеналец”! - разбушевался было Леня, но, встретив пристальный, напряженный взгляд Динки, мгновенно утих и, махнув рукой, засмеялся: - А в общем, он хороший парень! И все мы одинаковы. Я вот тоже приехал и размяк! - Он быстро взглянул на часы - подарок Марины после окончания гимназии - и, подмигнув сестрам, добавил: - Мог бы еще сегодня съездить повидать кой-кого, но не хочется: измотался я за эту дорогу и по вас соскучился до смерти! Да и спешного, в общем, ничего нет!

- Ну и не мучайся! Расскажи лучше, какая там новость у тебя. Динка, у Лени какая-то хорошая новость, но он не хотел говорить без тебя! - весело сказала Мышка.

- Новость? Хорошая? - подпрыгнула Динка.

Леня прижал к щеке ладонь и закрыл глаза.

- Сногсшибательная!

- Ну так говори же, говори! - затормошили его сестры. - Сразу говори!

- Сразу нельзя, надо все по порядку. Вот слушайте. Ну, приезжаю я в Гомель, захожу по указанному адресу… Ну, как обычно, семья железнодорожного мастера: жена, двое ребят. Сам такой степенный, пожилой, в очках… Оглядел меня с головы до ног, подал руку. Ну, кто, что, кем послан - обычные вопросы… Как сказал - из “Арсенала”, от товарищей, так он оживился, сейчас жену локтем, самоварчик, то, другое…

- Ну, а где же новость? - нетерпеливо заерзала на перилах Динка.

- Да подожди, все же интересно, - остановила ее Мышка.

- Нет, Лень! Это можно потом, а раньше самую новость! - запросила Динка.

- Ну ладно! Сбила ты мое красноречье! Одним словом, поговорил; он пошел собирать народ, а председателя еще нет: он работает машинистом и должен прибыть прямо на собрание, а собрание на окраине, в домике у обходчика. Ну, народ собирается, ждем… Я, конечно, малость волнуюсь, все-таки не шутка ехать с таким поручением к незнакомым людям. А люди, надо вам сказать, особые, этакие просмоленные, крепкие, зря слов не бросают, и вопросов у них, вижу, много, нешуточных. Одним словом, настоящая рабочая интеллигенция. Есть и партийцы, председатель тоже человек партийный… Ну, разговор о том о сем, и вот входит человек, в кожаной тужурке, чистенький такой, ухоженный. - Леня обернулся к Динке и, увидев ее полуоткрытый рот, торжественно поднял палец. - И здесь будьте внимательны, начинается уже моя новость… Ну, поздоровались, он назвал фамилию, я не расслышал какую, заметил только сразу, что выговор у него какой-то нерусский и тип лица. Узкие, блестящие глаза, а улыбка… ну, сразу покорила она меня: открытая, все зубы на виду… “А, говорит, значит, ты товарищ из Киева? Да, Киев, Киев… Хороший город, хорошие люди, там моя родня живет. Такой человек, дороже золота, только давно не видел… Партийный человек, сам женщина. Может, слышал фамилию? Арсеньева, а называется Марина…”

- Ой! - подскочила Динка. - Ой! Это же наш Малайка! Малаечка!

- Неужели Малайка? - всплеснула руками Мышка.

Леня важно кивнул головой.

- Он! Машинист, партийный человек, председатель, пользуется среди железнодорожников непререкаемым авторитетом! Иван Иванович Гафуров!

- Господи! Малаечка! Да как же ты сразу не узнал его? - возмутилась Динка.

- Да когда я его знал? Один раз, еще мальчишкой, видел из щели забора! Только и всего! Вот Лину я сразу узнал, а ведь ее тоже не часто видел. И она меня! Как услышала, что я Леня, так сразу как бросится ко мне, как заплачет. Честное слово, я сам еле удержался… Ну, ну, Макака, глупенькая, ты чего? И ты, Мышка? Ну, знал бы, не рассказывал!

- Да ведь… Лина… нашлась, - всхлипнув, засмеялась Динка.

Мышка тоже смеялась, вытирая мокрые глаза.

- Так много связано с этими людьми… все наше детство! - словно оправдываясь, сказала она, но Динка уже тормошила Леню вопросами:

- Какая Лина? Здорова ли она? Ты был у них дома? Как они живут? Что говорила тебе Лина? Приедет она?

- Подождите, дайте сказать! Ивана Ивановича переводят сейчас в Коростень, там они и будут жить. Это не так далеко, и Лина обязательно приедет к нам, этим же летом! А сейчас она от своего Ивана Ивановича ни на шаг, боится, как бы не арестовали. Работа у него, конечно, серьезная. Одним словом, настоящий человек, а говорит о себе так: “Человеком меня сделал Александр Дмитриевич Арсеньев, без него я как был Малайкой, так бы и остался! А еще Лека помог, устроил учиться на машиниста…”

Новость обсуждалась взволнованно и радостно. Динка и Мышка засыпали Леню вопросами. Хотелось скорей обрадовать мать, говорили о письмах, которые задерживаются, проходя придирчивую проверку в полиции.

- Мама не пишет, потому что скоро приедет, - уверял Леня. - Арестовать ее не могли. О папе писать в письме она не хочет, а больше писать нечего, приедет и все расскажет сама, - успокаивал сестер Леня.

- Завтра воскресенье, почта будет закрыта… - озабоченно сказала Мышка. - А сегодня суббота…

Динка вдруг схватилась за голову.

- Сегодня суббота? - упавшим голосом переспросила она и вдруг, стремительно бросившись в комнату, начала выбрасывать из комода свои вещи,

Оставив на полу целую кучу белья и платьев, она сунула под мышку сборчатую зеленую юбку, герсет, вышитую рубашку и выскочила на террасу. Растрепанные косы расплелись и длинными прядями спускались ниже пояса, из-под руки торчал бархатный герсет вместе с зеленой юбкой, а рукав вышитой рубашки волочился по полу.

- Суббота, суббота… Федорку замуж… Жених… последние косы мать вырвет! Мне надо скорей бежать к Федорке! - бессвязно бормотала Динка, шаря глазами по углам террасы. Заметив у перил кривой дручок, она со вздохом облегчения схватила его и, не оглядываясь на остолбеневших от неожиданности Леню и Мышку, бросилась бежать к экономии.

- Что случилось? - с тревогой глядя ей вслед, спросил Леня.

Но Мышка и сама ничего не понимала.

- Такого с ней еще не было… - испуганно сказала она.

- Не понимаю. Похватала какие-то вещи, набормотала всякой ерунды про какого-то жениха, про Федорку… - беспокойно сдвигая брови, сказал Леня. - Что она задумала?

- А! - догадалась вдруг Мышка и с облегчением перевела дыхание - Это, наверно, свадьба у Федорки. Неужели все-таки свадьба?

- Постой! Какая свадьба? Она же сорвалась в чем была да еще поволокла за собой какие-то вещи и палку схватила! Нет, тут вовсе не пахнет свадьбой! Да и кого с кем венчать? - разводя руками, спросил Леня.

- Да Федорку мать выдает замуж! За какого-то вдовца-мельника! Ну конечно, Динка побежала на свадьбу! Но знаешь, это прямо ужасно: Федорка же совсем девочка и потом она, кажется, любит Дмитро… А эта сумасшедшая Татьяна отдает ее за старика! - с глубокой жалостью сказала Мышка.

- Ничего не понимаю! Да сколько же лет этой Федорке? Она ведь такая же, как наша Динка! - озадаченно пожимая плечами, сказал Леня.

- Ну что ж! Конечно, рано замуж, но в деревне с этим не считаются. А Федорке уже шестнадцатый год, Динка только на три месяца моложе ее. Ах боже мой, бедная Федорка! Неужели все-таки сегодня свадьба? - искренне огорчалась Мышка.

- Ну, знаешь, свадьба не свадьба, а какая-то чертовщина там происходит! Макака тоже зря не бросится как сумасшедшая. Я сейчас пойду туда, посмотрю сам, в чем дело! - решительно сказал Леня и, отряхнув на крыльце припылившиеся в дороге брюки, зашагал по аллее.

Глава двадцать первая. “ОН НЭ ХОДЫ, ГРЫЦЮ, ТАЙ НА ВЕЧОРНЫЦИ…”

По совету подруги Федорка весь тыждэнь <неделя> упорно молчала на все попреки и уговоры матери, зато и косы ее были целы, а к концу недели мать и вовсе подобрела и в субботу, обряжая дочку к приему жениха, ласково сказала:

- Вот так-то лучше, доню… Будешь сама себе хозяйка, над всем добром господыня. А что старой да рябой, так с лица воды не пить…

Федорка послушно дала вплести в косы новые ленты, надела веночек… Но когда мать, гремя подойником, ушла доить панских коров, Федорка в отчаянии заломила руки.

“Где ж Динка? Динка! Что ж ты не идешь, подруга моя… Ведь последние часы наступают, последние часы девичьей свободы, вот-вот затарахтит коло хаты телега жениха и возверяется маты. Не зря, ой, не зря своими руками обрядила она дочку… А Динки нет как нет, уж давно перевалило за полдень солнце…”

Побежала б Федорка сама за Динкой, да не смеет отлучиться из избы. Не знает и Дмитро, что творится с его дивчиной.

“Ой, не знае, не чуе Дмитро, что жизня моя решается… Не идет, забула за свою подругу Динка…”

Плачет, припадает к оконцу Федорка. Но и Динка летит как встрепанная птица. Вот уже на крыльце метнулась куча цветного тряпья.

- Федорка!..

- Ой, боже мий! Де ж ты была до сих пор? Он же зараз подъедет!

Брошены на пол герсет и вышитая рубашка, Динка молча сдирает с себя платье и бросает его на печку.

- Где матка? - спрашивает она, не отвечая на упреки подруги.

- У коровник пишлы… - всхлипывает Федорка, глядя широко раскрытыми глазами на сброшенные сандалии и свесившееся с печки Динкино платье. - Ой, божечка! Та чого ж ты раздягаешься? - с ужасом спрашивает она.

Но Динка только сопит, застегивая наспех сборчатую юбку и засовывая под нее вышитую рубашку.

- Подай платок… Хустку подай, темную, маткину, - командует Динка и, не дождавшись, сама хватает с гвоздя старый Татьянин платок, туго повязывает им голову, прячет под него косы и, стянув концы, завязывает их узлом на затылке.

- Та на що ж такэ страхолюдство? Повязалась, як стара баба, - разводя руками, всхлипывает Федорка.

Но Динка уже деловито оглядывает себя в огрызок зеркала и, удовлетворившись беглым осмотром, поднимает с пола кривой дручок, захваченный на хуторе.

- Вот, - быстро говорит она, - будешь махать этим дручком. Поняла? Как я на крыльцо, так и ты за мной! И ничего не делай, только маши дручком. Поняла?

- Эге… А як то махать? - испуганно спрашивает Федорка.

- Ну, як собаку отгоняешь! Маши и маши посильнее! - не надеясь на нее, морщится Динка.

Федорка неуверенно берет в руки дручок, а подруга уже гремит за печкой ухватом и, выбрав половчее кочергу, ставит ее около двери.

- Та что ж это будэ? - окончательно робеет Федорка и, вдруг охнув, бросается к окну. - Едет… Спаси меня, матерь божья, едет… - побледнев, оборачивается она к Динке.

- Тпру-у! Стой, тп-ру… - доносится со двора.

Подруги припадают к окну. Около тына останавливается телега. Щуплый мужичонка не торопясь слезает с телеги и, закрутив на колышке вожжи, обтирает пучком травы новые сапоги, отряхивает от пыли шапку, приглаживает редкие, прилипшие к темени седые волосы; теперь уже ясно видно его рябое, словно затолченное пшеном лицо, маленькие мышиные глазки и пучок серой бородки… Осторожно, словно на цыпочках, он снимает с задка телеги увесистый мешок и, крякнув, идет с ним к крыльцу.

- Билой муки привез… - шепчет словно про себя Федорка.

Но Динка внимательно вглядывается в жалкую фигуру согнувшегося под мешком мужичонка. Что-то горькое, вдовье чудится ей вдруг в этом рябом лице, испещренном глубокими морщинами, в крупных каплях пота на лбу, в остром кадыке на худой, жилистой шее.

“Жена у него умерла. Трое деток осталось. Может, за доброту Федорку берет… ради детей… Узнать надо”.

Динка поспешно ставит за дверь кочергу и, бросив Федорке: “Выйдешь, когда позову…” - торопится на крыльцо.

- Здоровеньки булы, диду! - вежливо здоровается она, поправляя сползающий на лоб очипок.

- Здоровеньки булы! Здоровеньки булы! - кланяется мужичонка, стаскивая на ступеньку свой мешок и разглядывая Динку прищуренными от солнца, подслеповатыми глазами.

- А куда же это вы, диду, такий мешок приволокли? - с грустью и укором спрашивает Динка.

- Ну, а як же? Так полагается… Что обещал, то исполнил! - с гордостью отвечает мужичонка. - Билой муки невесте в подарунок привез! А матка где? - интересуется он, отряхая с картуза мучную пыль.

- Нема матки, я за нее… - уже строже говорит Динка. - И невесты нема у вас тут, диду…

- Як то нема? - склонив набок голову с выжженными солнцем белесыми волосами, улыбается старик.

- А вот послухайте меня, диду… Знаю я ваше горе, знаю, что жинка у вас померла и трое деточек осталось, - проникновенно говорит Динка. - Только не в той хате ищете вы невесту. Вы старый человек, диду. Мало ли на селе одиноких старух, каждая с радостью пойдет, она и деток ваших воспитает…

- Цоб! Цоб! - подбоченивается вдруг мужичонка, дергая свою бородку. - А то для чего такой разговор? Мое дело уже договорено, и кончено! С батькой та с маткой договорено! А ты кто такая есть, чтоб мени указывать, га?

- А я человек, и ты человек! Совесть надо иметь, диду! Федорка - молода дивчинка, она тебе во внучки годится! И замуж пойдет по любви, за молодого хлопца! И вот тебе весь мои сказ! - решительно наступает Динка, чувствуя закипающую ярость. - Забирай свою муку и забудь дорогу в эту хату!

- Да ты кто такая есть? Я тебя первый раз бачу! Лаяла псина коло чужого тына! И Хведорка твоя гола и боса, хай скажет спасибо, что я ее беру! - визгливо кричит мужичонка, наступая на Динку.

- Ах ты ж гадина! Я с тобой, как с человеком… А ты вот как! - раздражается вдруг Динка. - Гей, Федорка! Живо! Бери дручка! - подбоченившись и яростно наступая на ошалевшего от неожиданности мужичонку, кричит Динка. - А ну, забирай свою муку и геть отсюда! Да чтоб ноги твоей поганой коло этой хаты не было!

- Да ты что, ты что, скаженна дивка! Я ж с маткой договаривался…

- Я тоби покажу - договаривался! Старый ты дурень, трухлява колода! Забирай, кажу, свой подарунок и тикай от хаты, бо я с тобой инше поступлю! - пиная ногами мешок, неистово орет Динка. - Дывысь, який женишок объявился! Ах ты ж дурень, дурень! - подбоченясь, издевается Динка; концы платка угрожающе качаются над ее головой.

Перепуганная насмерть Федорка с застывшим на лице выражением удивления и ужаса машинально машет вверх и вниз кривым дручком.

- А ты кто така есть, га? Яке твое полное право тут распоряжаться, га? Ах ты языката зараза! - придя в себя, вдруг обрушивается на Динку мужичонка и, прикрыв рукавом лицо, боком подскакивает к крыльцу.

Динка ищет глазами кочергу, но кочерга осталась за дверью. Но Динка не теряется. Ухватив с перил глиняный кувшин с квашеным молоком и яростно размахивая им, она бесстрашно наступает на жениха. Тугое квашеное молоко крупными снежками шлепается на белесую голову, на крыльцо, на ступеньки, на траву, и мужичонка не выдерживает. Подхватив на плечи свой мешок и осыпая Динку отборной руганью, он бежит к перелазу.

- Чтоб я тебя больше не бачила коло этой хаты! - орет Динка.

Мужичонка, пригнувшись, сбрасывает в телегу мешок и, нахлестывая лошадь, издали грозит кнутом.

- Передай, Федорка, своему батько: пусть только сунется теперь на мою мельницу, я вам покажу, голоштанна команда… Зараза проклятая!

- Жених! Жених! Дывитесь на его, люды добрые! Ах ты свинячий дух! - не унимается Динка.

Голос ее зычно разносится по экономии, кое-где уже кучками собираются бабы. Гремя подойником и размахивая руками, от кучки баб отделяется Татьяна.

- Маты! Маты бегут сюда! Ой боже! Маты! - всплескивает руками Федорка.

Динка, окрыленная одержанной победой, хватает подругу за руку и тащит за собой:

- Бежим ко мне!

Федорка не сопротивляется. Взявшись за руки и поднимая ногами облака пыли, подружки мчатся по проселочной дороге… Но у самого хутора чьи-то сильные руки сжимают их в одном объятии.

- Ага! Попались, невесты - хохочет Леня. - Попались!

- Ой, дывысь! Леня! - всплескивает руками Федорка.

Но Динка, оглянувшись назад, торопится домой. Для нее представление еще не кончено. Динка знает, что всякое достижение надо хорошо закрепить, иначе враг может обойти с тыла.

- Пойдем, пойдем! - торопит она развеселившегося Леню и забывшую все свои горести Федорку.

На террасе дружные взрывы хохота. Леня рассказывает, как, подойдя к плетню около Федоркиной хаты, вдруг увидел выскочившую на крыльцо Динку.

- Я сразу даже не понял, что это такое. Руки в боки, герсет расстегнут, на голове какой-то старушечий очипок… Да если б не Федорка, я бы просто не догадался, что это Динка… Но Федорка… Ха-ха-ха!.. Федорка рядом… с перепуганным лицом стоит и машет… вверх и вниз, вверх и вниз… какой-то палкой… Ха-ха-ха!.. - Леня падает животом на перила. - Ой, не могу…

- Ха-ха-ха!.. - звонко поддерживает его Мышка.

- Та слухайте… вона ж мне так приказала… - дергает обоих Федорка. - Маши, каже, и маши! Больше ничего не делай, только маши дручком. А сама зразу-то так хорошо с ним говорила, а потом як закричит, у меня аж руки и ноги затряслись. Стою и машу! Стою и машу, а сама себе думаю: что с этого будет?.. - взволнованно поясняет Федорка.

- Да тише! Вы мне все испортите! - сердится Динка. - Ведь сейчас прибежит Татьяна…

- Ой божечка! - пугается Федорка. - Она ж за того жениха убьет меня на месте!

- Ну да! Так мы ей и позволим! - усмехается Леня.

Мышка, икая от смеха, пьет маленькими глоточками воду.

- Я не могу больше смеяться, - жалобно говорит она, но Мышкина икота тоже вызывает взрывы смеха у развеселившейся компании.

И вдруг Динка настораживается.

- Татьяна… - громким шепотом предупреждает она, завидев в конце аллеи, за кустами, широкие рукава с красными пятнышками вышитых розанов.

- Маты… - в паническом страхе жмется к перилам Федорка.

На террасе все замолкают.

- Ну, вот что! - говорит Динка. - Живо, Федорка, снимай герсет и венок! Скорей, скорей! Давай сюда!

Федорка беспрекословно снимает герсет и венок. Динка поспешно кладет эти вещи на перила; венок сверху герсета.

- Теперь, - говорит она подруге, - иди в комнату и слушай каждое мое слово. Поняла? И не выходи, пока я сама тебя не позову.

Федорка кивает головой и послушно скрывается за открытой дверью на террасу.

- А ты, Лень, если не можешь удержаться от смеха, так лучше уйди!

- Нет-нет, не беспокойся, я удержусь! - уверяет Леня, вытирая платком потный лоб.

- И ты, Мышка, - еще строже говорит Динка, но Мышка отмахивается обеими руками.

- Нет, я тут ничего не могу, я не умею ни врать, ни притворяться… Я уйду! - унося в комнату свой стакан, говорит Мышка.

Не спуская глаз с мелькающей за кустами фигуры Татьяны, Динка быстро оглядывает террасу, макает палец в соль и, поплевав на него, устраивает себе на щеках длинные потеки. Потом, снова поплевав на палец, трет глаза.

- Что ты делаешь? - шепотом одергивает ее Леня.

- Плачу… - также шепотом отвечает ему Динка и, накрыв голову старым платком Татьяны, усаживается на крыльце, подперев ладонью свой локоть и тихонько раскачиваясь из стороны в сторону.

- Кхе-кхе… - подозрительно закашливается Леня, но, вынырнув из-за кустов, Татьяна уже приближается к дому.

Она идет чуть прихрамывая, но босые ноги ее ступают твердо и решительно.

- Здравствуйте, - сухо говорит она, быстро оглядывая пустую террасу, стоящего у перил Леню и поникшую головой Динку. - А ну, Диночка, где моя Федорка? - воинственно начинает она, вытирая двумя пальцами рот и тяжело дыша от быстрой ходьбы.

- Нема вашей Федорки, - тихо и скорбно отвечает ей Динка, вытирая кончиком платка глаза.

- Як то нема? Погавкала, погавкала, як собака, да и нема? Навела такого сорому на свою хату, со всей экономии бабы сбежались, последними словами доброго человека облаяла, да и нема? - уже не сдерживаясь, кричит Татьяна, но Динка прерывает ее тихим воем.

- Ой, боже мни, боже мий… - причитает она, раскачиваясь из стороны в сторону. - Тож не вона его ругала, а я… Вона ж, моя голубка, валялася у хаты, як та чурка бездыханна… Закрылися ее глазоньки ясны, побелело лыченко, як та звестка… Ой, боже мий, боже мий…

- Шо то ты кажешь, Диночка? С чого ж то вона така бездыханна валялась? - растерянно спрашивает Татьяна.

- А с того, что жизни хотела себя решить… Хорошо, набежала я на ту пору, - горестно рассказывает Динка. - Заскочила я в хату, кричу: “Федорка! Федорка!” А вона, подруга моя, закрутила на шее полотенце, накинула его на гвоздочек да и висит, як мертвое тело…

- Ой боже!.. - с ужасом прерывает ее Татьяна. - Да чи-то правда, Диночка, что ж ты лякаешь меня, голубонька… Где моя Федора? Дэ вона, доню моя?..

Динка быстрым взглядом окидывает ее из-под платка и замечает под мышкой Татьяны свернутое в узелочек платье, которое она бросила в хате на печку.

- Жива ваша Федорка… Сняла я ее с гвоздя. Чуть сама памяти не лишилась, взопрела вся, пока снимала. Брызгала ее водой, аж платье на мне взмокло, бросила я его у вас на печке… - удрученно рассказывает Динка.

Глаза у Татьяны делаются круглыми и медленно наливаются слезами.

- Вот же ж и платье твое… Ох, доню моя, неужели ж справди на такое дело вона решилась? Не обманюй меня, Диночка, бо я ж маты… Кажи, моя дитына, где Федора? Ленечка, где Федора?

Но Леня мрачно смотрит в пол. Он находит, что Динка уже переигрывает, но, боясь испортить ей игру, молчит. Но Динка и сама уже меняет тон.

- Нема чого вам плакать, Татьяна! Жива моя подруга Федорка, только не пойдет она к вам больше! - сердито говорит Динка. - Вы ж ей все косы вырвали за того сивого дурня! А он же с дракой на меня полез, машет руками, как граблями, и последними словами клянет! Чтоб, каже, була проклята эта хата, да чтоб она сгорела до черного угля, да чтоб все дети в ней погорели и очи бы у всех полопались! Ну? Вот какой злодий ваш жених!

- Та с чего же он як собака с цепи сорвался? Человек як человек… Казалы бабы, ще с подарунком приехал… - недоумевает Татьяна.

- Эге! С подарунком! Мешок жвачки привез, да и тот обратно забрал! Я ему кажу: “Занедужала ваша невеста, прогуляйтеся до коровника, там ее маты”. А вин мини зараз таки слова: “Хай вона, каже, сгорыть, та маты!”

- Ах ты ж варнак! Каторжна твоя душа! - хватаясь за сердце, кричит Татьяна.

Динка мгновенно оживляется.

- Ну, вин на мене, а я на его! “Геть, кажу, видселя, як ты саму матку не повожаешь!” А вин - в драку… Ну, ухватила я горшок с квашеным молоком да в него! Да в него!..

- Эге! Эге! Люды ж так и казалы: вылез он с нашего двора, як мыша в сметане… От, значить, якэ дило… пострадала ты за нас, Диночка…

- А что я? Мне подругу жалко. Росли мы с ней, как дне былинки в поле… - снова жалостно затянула Динка. - Только несчастна ее доля, ридна маты пожалела ей кусочек хлеба, повыдергала ее долги косы, выгнала с хаты на все четыре стороны… Ни, тетю Татьяна, нема у вас больше дочки, не пойдет до дому Федорка, преклонит вона свою бидну голову у чужих людей…

- Ой боже мий!.. Яки слова у тебя… Та хиба ж я своей дитыне добра не желала? Мы ж от роду, вот как есть, босы и голы. А я ж ей богатого человека нашла. Но як такой шкандал получился, я и слова больше не скажу… Федорка! Донечка моя! Выйди до матки, дитына моя! Бог с ним, с тым женихом! Выйди, доню! Не трону я тебя, даже пальцем не трону! - заливаясь слезами, умоляет Татьяна.

- Кхе! Кхе! - нетерпеливо кашляет Леня, но Динка не спеша поднимается со ступенек.

“Ничего, ничего… пусть поплачет, пусть прочувствует”, - думает она, заглядывая в комнату.

“Как бы Федорка не подвела. Может, хихикает тут…” Но Федорка не хихикает. Жалостливые слова Динки проникли в ее сердце и возбудили в ней такую обиду за свою несчастную судьбу, что, притулившись к двери, она давно уже обревелась самыми искренними слезами и. выглядывая оттуда распухшими щелочками глаз, даже сказала:

- Не пиду я…

Но Динка вывела ее на террасу и, словно передав в верные руки свою роль, спокойно уселась на перила.

- Не пиду я, мамо, до дому… Вы ж мени вси косы выдрали, кусочек хлеба для меня пожалели, за старого да поганого замуж гнали… - жалуется словами Динки Федорка.

- А то что за комедия? - раздается неожиданно под террасой голос Дмитро. - Никуда она не пойдет, тетка Татьяна, бо я вам заявляю: як вы таку панику делаете, то я вашу Федорку зараз возьму за себя! Вот и бумаги я схлопотал; потому как ей еще шестнадцати нету, так поп велел сотню яиц принести або поросенка, и он нас обвенчает. А вы как хочете, тетка Татьяна. Хочете - считайте меня зятем; не хочете - ваше дело! А нам от вас ничего не нужно. Руки, ноги у нас есть, мы на свою жизню всегда заработаем! Вот вам и весь мой сказ!

Появление Дмитро является неожиданным даже для Динки, но она быстро смекает, в чем дело.

- Поздравляю тебя, Федорка, с законным женихом Дмитро…

- Наливайко… - важно подсказывает Дмитро. Он стоит в новой свитке, в чистой вышитой рубашке и в сапогах, которые дал ему безногий солдат.

- Поздравляю тебя, подруга, - говорит Динка.

Федорка крепко стискивает ее шею.

- Не забуду… Скольки проживу, не забуду… - бормочет она, заливаясь слезами и не смея поверить в свое счастье.

Но Динка торопится закрепить эту минуту.

- Поздравляю вас, тетя Татьяна, с законным женихом! - говорит она, целуя сухие щеки Татьяны.

- Поздравляю вас, тетя Татьяна! - подходит и Леня.

Татьяна стоит, опустив руки, и не то радостная, не то горькая улыбка трогает ее собранные в складочки губы.

- Поздравляю тебя, Дмитро!

- Поздравляю, Федорка! - изо всех сил торопится Леня.

И, словно предвестник Федоркиного счастья, из комнаты слышится чистый, светленький голосок Мышки:

- Как я рада за тебя, Федорка! Как я рада! Будь счастлив, Дмитро! Поздравляю вас с радостью, тетя Татьяна!

И сломленная Татьяна сдается.

- Ну, так тому и быть! - говорит она. - Засылай сватов, Дмитро! А ты, доню, проси на заручены! А теперь, диты мои, пора и людям спокой дать. Ходимте до дому. Иди ты, дочка, по леву мою руку, а ты, сынок, по праву! Нехай не скажут про нас люди, что мы всех женихов упустили!

Когда процессия удаляется, Леня хватает в охапку Динку и кружится с ней по террасе.

- Поздравляю тебя, Макака, поздравляю!

- Он, я так боялась, что она переиграет! - говорит Мышка.

- Ну да! Я знаю меру… - самодовольно улыбается Динка.

Глава двадцать вторая. ДАЛЕКИЕ И БЛИЗКИЕ

О серьезных делах и о дорогих отсутствующих в семье Арсеньевых никогда не говорилось мимоходом, эти разговоры обычно переносились на вечер, когда все были в сборе и никто чужой не мог уже помешать. На хуторе, после отъезда Алины, такие беседы происходили в маленькой опустевшей комнатке, где под окном шелестела ветвями Алинина березка, прямая и тоненькая, как сама Алина, Такая березка росла под окошками и младших сестер - у каждой своя, - а под окном Лени - молодой дубок… Эти деревца были посажены в первую осень жизни на хуторе, когда в саду появился неожиданный дорогой гость - “ничейный” дед-отец… С тех пор не раз сгущались над хутором грозные тучи и горькие слезы, как осенние дожди, промывали белые стволы берез. Смерть Никича, арест отца, умирающий в ссылке Костя, прощание с Алиной… Обо всем этом подолгу говорилось и думалось в комнатке старшей сестры.

Здесь все было по-прежнему. Накрытая байковым одеялом узкая девичья кровать, письменный стол, любимые Алинины открытки на стене, ее книжки и учебники на этажерке и всегда свежий букет полевых цветов, смешанный с сухой, шелестящей травкой “степное сердце”. Осиротевшим сестрам не нужно было напоминать, чтоб они меняли “Алинины букеты”, Динка и Мышка делали это сами, и каждая, войдя в комнату на минутку, останавливалась перед большим увеличенным портретом худенькой большеглазой девушки со знакомой строгой улыбкой.

“Как тебе живется, Алиночка, родненькая?” - безмолвно спрашивала Динка. Но Алина не отвечала на этот вопрос даже в своих письмах. Она ни на что не жаловалась, прорываясь только иногда короткими и страстными словами: “О, как бы я хотела однажды утром проснуться в своей комнатке…” И еще часто, обращаясь к сестрам, она писала: “Цените, цените каждую минутку, каждый шаг, когда вы можете прижаться к маме, целовать ее руки и обнимать друг друга…”

На этих горьких словах чтение письма прекращалось.

- Я поеду за ней! - хмуро говорил Леня.

- Нет, - твердо отвечала Марина. - Она вернется сама или никогда не вернется.

Человек, которого выбрала для себя Алина, никому не нравился, в семье Арсеньевых он всегда казался чужим, случайно зашедшим в их дом.

- Это какой-то “чиновник особых поручений”, - насмешливо отзывалась о нем Динка. - И чего он всегда такой накрахмаленный?

Всех студентов и гимназистов, которые собирались на Алинины “четверги”, называли просто по имени, но жених Алины, аккуратный молодой человек с прилизанными височками, сразу отрекомендовался Виктором Васильевичем. Может быть, оттого, что он был самым старшим и во время своего жениховства заканчивал четвертый курс университета.

Алина была очень общительной и серьезной девочкой. В последнем классе гимназии она много читала и, организовав вокруг себя кружок девушек и юношей, устраивала по совету матери каждую неделю громкое чтение и обсуждение прочитанного. Такие дни назывались “четвергами”. Жених Алины тоже присутствовал здесь и охотно принимал участие в обсуждении.

Динка удачно копировала его, делая какие-то жесты и медленно процеживая каждое слово. Домашние хохотали, а Алина обижалась:

“Что это такое, мама! Я не могу пригласить ни одного свежего человека…”

“А ты приглашай не свежего”, - буркала Динка.

Однажды, чтобы угодить Алине, она добровольно решилась прослушать целую лекцию Виктора Васильевича “О хорошем и дурном тоне”. Увлеченный своим красноречием и благоговейным вниманием Алины, Виктор Васильевич, усевшись против Динки, медленно и долго втолковывал ей, как нужно вести себя в обществе и по каким признакам избирать для себя это общество. Говорил он со вкусом, тщательно подбирая слова и примеры, а Динка сидела перед ним, опустив глаза, и, положив ногу на ногу, тихонько шевелила носком ботинка. Когда Леня заглянул в комнату, Динка уже нетерпеливо качала ногой… Леня вызвал Алину.

“Прекрати это, - сказал он. - Кошка уже вертит хвостом…”

Но Алина была уверена, что Динке необходимо выслушать серьезного взрослого человека. И Динка выслушала, но когда Виктор Васильевич сказал, что он еще повторит свою лекцию, она вскочила и, заткнув обеими руками уши, закричала:

“Еще? Еще раз вынести такую скучищу? Да что я, мертвая или живая! Читайте свои лекции над покойниками!..”

Все в доме были в отчаянии, когда Алина дала согласие на брак с этим чужим и неприятным человеком.

Марина со слезами уговаривала дочь подождать, приглядеться…

“Ты же совсем не знаешь его, Алина…”

“Это вы не знаете, - отвечала Алина, - а я знаю… У него очень хорошая семья: мать и брат. Кстати, брат его тоже политический, и сейчас он в ссылке…”

“Так ты же выходишь замуж не за брата”, - вмешался Леня.

Но Алина никого не хотела слушать, и теперь ее письма были полны сдержанной грусти. В одном из писем она писала, что хочет работать, но мать мужа и сам Виктор очень “оскорбляются” этим желанием, так как считают себя людьми обеспеченными; не понимают, чего ей не хватает…

“Алина борется…” - кратко сказала об этом письме Марина. И все поняли, что в жизни Алины наступил какой-то перелом. С тех пор писем больше не было, и на близких это молчание лежало тяжелым камнем. К этой тревоге прибавилось еще и беспокойство за мать. Поэтому, едва кончилась веселая комедия с Федоркиным сватовством, как Мышка сказала:

- Поговорим сегодня о наших… Надеюсь, Динка, у тебя больше нет никаких историй?

Время близилось к вечеру. Динка, усталая и погасшая после недавнего вдохновения, валялась на траве рядом со своим другом Нероном и, положив голову на его пушистую шерсть, дремала. Собака тоже спала, изредка поднимая морду и косясь глазом на спящую хозяйку. Солнце светлыми пятнами падало на траву, на заросшие дорожки, на террасу, где Мышка стирала в тазике свой белый передник и косынку, на босые поджатые ноги Динки. От сарая слышался стук молотка и доносился запах дегтя, которым Леня смазывал бричку.

- Дина! У меня единственный вечер, когда я свободна, мы должны подумать, что делать, если от мамы не будет письма… - снова начала Мышка. - Поэтому отложи пока все свои истории.

- Да у меня только одна история, я потом сама расскажу ее Лене.

- Ну нет! - возмутилась Мышка. - Не морочь нам головы, Дина. Достаточно того, что весь день мы провозились сегодня с Федоркой.

- Ну хорошо, хорошо… Я могу отложить, я же и сама устала. Ты думаешь, все так просто? Раз, раз - и готово? Одна история, другая история… Попробуй сама с ними справиться, тогда узнаешь, - сонно забормотала Динка, но Мышка, опустив над тазом руки, покрытые до локтя мыльной пеной, расхохоталась.

- Ой, не могу! Когда ты вырастешь наконец? - сказала она, глядя на Динку с ласковой снисходительностью старшей сестры.

- Когда вырасту, тогда и вырасту… - ворчливо откликнулась Динка, поднимаясь и заплетая растрепавшиеся косы. - Только ничего от этого не изменится, можешь не надеяться. У человека бывает один характер, а не двадцать, и сердце только одно. Значит, что у меня есть, то уже и останется!

- С чем тебя и поздравляю! - снова засмеялась Мышка. - Только на сегодня ты уже отрешись от всяких своих дел хотя бы на один вечер!

- Об чем разговор? - спросил Леня, появляясь перед террасой и вытирая тряпкой запачканные дегтем руки. - Макака! Налей в умывальник водички или возьми у Мышки в тазике мыльную, слей мне на руки!

Динка сбегала за водой, выхватила из рук Мышки тазик и полила Лене на руки.

- Ну вот и хорошо! Только дегтем от меня несет, как от праздничных сапог! Зато уж смазал колеса на совесть, теперь скрипеть не будут! До вечера еще наколю дров. А как насчет какой-нибудь еды? Может, попробовать подкопать картошку?

Сестры озабоченно переглянулись.

- Молодой еще нет. Она вся такусенькая! - Динка показала на кончик пальца.

- А старой тоже нет. Есть немного пшена и кусочек сала… - задумчиво сказала Мышка.

- Ну и хорошо! Я сейчас сварю кулеш! - с готовностью отозвалась Динка. - Сейчас! Неро, пошли за луком! Айда! Живо!..

Когда она убежала, Леня посмотрел ей вслед и, облокотившись на перила, тихо спросил:

- Не знаешь ли, отчего расстроился Андрей? Ничего не сказал и уехал. Динка не рассказала тебе?

- Нет! Но как будто ты не знаешь Динку? - пожимая плечами, ответила Мышка. - Мало ли что она ему наговорила…

- Андрея не так легко расстроить… Я хотел бы знать, что это за история, - серьезно сказал Леня.

- Не беспокойся, она и тебе наговорит, только уж сегодняшний вечер оставим для мамы… Я просто не нахожу себе места от беспокойства…

- Да, маме очень трудно… Надо решить, не поехать ли мне к ней на помощь… Но раньше я должен отчитаться в своей поездке. Ну, сегодня поговорим обо всем! - решительно закончил Леня.

Через полчаса Динка уже сидела около костра, над которым в солдатском котелке весело булькал ее кулеш.

Три козявки - три хозяйки
Шли на рынок покупать,
Вот на рынке три корзинки,
А хозяек не видать… -

напевала Динка, нарезая тоненькими кусочками сало.

- Неистощимая у тебя энергия! - засмеялся Леня, подкладывая в костер наколотые чурки. - Только что лежала свернувшись клубочком, как серенький ежик, а тут, гляди, какую бурную деятельность развернула!

- А ведь это всегда: если человек устал от какого-нибудь одного дела, ему нужно просто перейти на другое, - серьезно ответила Динка.

- Ну, а зачем тебе понадобился этот костер и котелок? Можно было поставить кастрюлю на плиту!

- Как это на плиту? Кулеш варят в котелке, и он должен пропахнуть дымом, - убежденно сказала Динка, облизывая ложку,

Ей уже давно хотелось испробовать котелок, который она купила с рук на одном из дачных базаров. Вместе с солдатским котелком купила она и старую зажигалку - для курящих. В тот день на хутор приехал Андрей.

- А кто же тут курящий? - усмехнулся он, глядя на Леню.

- Пока никто. Но ведь это только потому, что вы оба еще ненастоящие мужчины. А когда вы станете мужчинами… - щелкая зажигалкой, сказала Динка.

- Вот как? - расхохотался Андрей и тут же серьезно сказал: - Ну, если, по-твоему, доблесть начинается с папиросы, то в следующий раз я привезу с собой целую пачку “Казбека”!

- А я подарю тебе зажигалку! - обрадовалась Динка.

- Ну-ну, - хмуро сказал Леня, - не дури, Андрей! Ты мне еще и ее научишь курить!

- “Ты мне”!.. - повторил Андрей, и темные глаза его сузились, - А нельзя ли без этой приставки?

- Нельзя, - решительно сказал Леня, и брови его сошлись в прямую черту. - Эта приставка была, есть и будет!

- Ты… так уверен в этом? - глядя ему прямо в глаза, спросил Хохолок.

- Да, - отрывисто заявил Леня. - И тебя прошу помнить об этом, на всякий случай!

- Я могу помнить, - усмехнулся Андрей. - Но я ни в чем не уверен!

Динка, напряженно вглядываясь в лица обоих товарищей, силилась понять, о чем они говорят; она чувствовала, что между Леней и Андреем легла какая-то тень, словно пробежала черная кошка. И эта кошка - она, Динка.

- Не смейте так разговаривать! - закричала она. - Я не хочу, чтоб вы спорили из-за какой-то зажигалки? Вот вам, если так! - Она вскочила и, с силой размахнувшись, забросила зажигалку в кусты орешника. - Вот вам!

Глаза Лени просияли, брови разгладились.

- Макака, - ласково сказал он, - ты ошиблась, нам не о чем спорить!

- Нам не о чем спорить, - согласно повторил Хохолок, но в уголках губ его таилась упрямая насмешка. - Мы просто говорили о куренье!

- Это очень вредная штука, - весело продолжал Леня. - И ты права, что забросила свою зажигалку, потому что никто из нас курить не будет!

- Нет, - быстро прервал его Хохолок. - Я буду! Если она захочет, я буду!

- Я не захочу! - быстро сказала Динка.

Эта коротенькая размолвка из-за зажигалки не прошла для нее бесследно; она чувствовала, что в отношения Лени и Андрея вкралось что-то новое. Кроме того, ей просто жаль было зажигалку. Но искать ее в кустах Динка не стала…

Вспомнив об этом сейчас, она недовольно сказала:

- Можно было б разжечь костер зажигалкой… а я разжигала спичками… - Она хотела вернуться к тому странному разговору и хорошенько расспросить Леню.

Но Леня спокойно сказал:

- Спичками тоже хорошо, были б сухие щепки, а щепок я тебе еще наколю!

И, взяв топорик, ушел.

Ужинали на террасе, когда уже стемнело. Кулеш, пропахший дымком, показался всем особенно вкусным. И Динка, которая очень любила, чтобы ее подхваливали, сама распоряжалась за столом, накладывая Лене и Мышке полные тарелки, не забывая и себя. Может быть, поэтому да еще потому, что день был слишком насыщен всякими впечатлениями, настоящего вечернего разговора не получилось.

В комнате Алины горела лампа под зеленым абажуром. Пронизанные ее светом, в раскрытом окне качались ветки березы с нежными разлетающимися листочками, тонкий месяц острым серпом прорезал темно-голубые облака, одуряюще пахло лесными фиалками. Слова были короткие, а молчание длинным. Говорить, казалось, не о чем.

- Надо ехать к маме… - вздохнула Мышка.

- Да, надо ехать. Я завтра же поговорю об этом… - тихо отозвался Леня.

- От Алины тоже давно нет письма, - снова вздохнула Мышка.

- Что-то изменилось в ее жизни, - предположил Леня.

- Может быть, теперь она примет “Емшан”? - с надеждой сказала Динка.

И все посмотрели на портрет. Но старшая сестра при свете зеленой лампы казалась особенно строгой и недоступной, и все трое вспомнили, что она не любила посвящать кого-нибудь в свои дела, и тем более не любила она, чтоб ее дела обсуждались даже самыми близкими людьми.

- Ну что ж! Как будет, так будет, - покорно сказал Леня.

- А Малайка, или этот Иван Иванович, ничего не говорил тебе, Лень? Может, приедет к нам Лина? - вдруг спросила Динка.

- Нет, - сказал Леня. - Лина не может приехать сейчас, ее приезд мог бы послужить ниточкой для полиции. Да! - вдруг вспомнил Леня. - Через недельку оттуда должен приехать один железнодорожник…

- К нам, на хутор? - оживилась Динка.

- Да, он привезет шрифт. Его нужно будет срочно переправить в город… Но это еще не скоро, я думаю, мама вернется к тому времени, - сказал Леня.

- Но почему мама ничего, совсем ничего не пишет о папе? Ведь она уже видела его, хоть одно свидание уже во всяком случае было… - снова заволновалась Мышка.

- А может, в письме нельзя писать. Может, что-нибудь такое, чего нельзя? - предположила Динка.

Леня встал и, потянувшись, хрустнул пальцами.

- Я поеду, - решительно заявил он. - Если завтра не будет письма, я поеду!

- А завтра воскресенье и почта закрыта, но я отвезу вас на станцию и постараюсь повидать Почтового Голубя. У тебя, Мышка, длинный день завтра? - спросила Динка.

- Да, конечно, я вернусь с вечерним поездом, но Леня, может, приедет раньше?

- Да, я постараюсь поскорей вернуться, хотя мало ли что могло случиться за это время… На заводе Гретера и Криванека ожидалась забастовка. Ну и чудак, на самом деле, этот Андрей! Как это уехать и не сказать даже хоть коротенько, что делается в “Арсенале” и вообще… Я просто удивляюсь ему! - с досадой сказал Леня.

- Не сказал - значит, ничего нет серьезного, иначе он так не уехал бы, хоть и расстроился, - чувствуя потребность защитить товарища, буркнула Динка.

Мышка махнула рукой.

- Вообще, Динка, ты пользуешься своим влиянием на него и заставляешь его делать какие-то глупости! Ты меня извини, но противно смотреть, как этот серьезный и неглупый человек бросается, чтобы исполнить любой твой каприз! Я понимаю, что вы давно дружите, что он тебя очень любит, но тем более, Дина, стыдно тебе набивать его голову всяким вздором и делать из него какого-то дурачка, тогда как он совсем другой человек в “Арсенале”, рядом с такими людьми, как его отец, как Боженко…

- Боженко очень дорожит им… - вставил Леня, неодобрительно глядя на Динку.

- А что я делаю? Что я особенного делаю? - возмутилась Динка. - Я только делюсь с ним всем, что у меня на душе… Мне же не с кем даже поговорить!..

- А о чем тебе говорить? Ты живешь, Дина, как во сне. В каком-то кошмарном сне, где вечно фигурируют то кулаки, то убийцы, которых нужно немедленно перестрелять. Я понимаю, что тебе жалко Иоську, жалко Федорку, и ты бросаешься всем на выручку, но, честное слово, Динка, есть более серьезные вещи, и человек, которому пятнадцать лет, не должен уже бросаться очертя голову во всякие приключения. И тем более не должен из-за пустяков отвлекать от этого дела своих друзей… - Мышка говорила много, горячо, с искренним негодованием.

Леня понимал, что она права, но он с тревогой смотрел на свою Макаку, которая слушала молча, словно впитывала каждое слово сестры, иногда взглядывая на него, Леню…

И он не выдержал:

- Ну, ну, Мышка… Ты очень преувеличиваешь все! Дружба есть дружба…

Динка порывисто поднялась с места.

- Не защищай! - горько сказала она. - Не в этом главное. Она минутку помедлила.

- Главное то, что я одна… И никто на свете, кроме Хохолка, не может понять меня. Ты, Мышка, давно уже Васина, а Леня - мамин. И я одна…

Она выбежала из комнаты, хлопнув дверью, н через минуту до огорошенных ее словами Лени и Мышки донесся топот копыт…

- Вперед, Прима! Вперед!..

Глава двадцать третья. ВО ПОЛЕ БЕРЕЗА СТОЯЛА…

Поле, поле… Бескрайнее поле, засеянное густым низкорослым овсом… Панское поле и панский овес. Отборные семена брошены в рыхлую землю, а все же при свете месяца горят в нем, как огоньки, красные цветочки сорняка, а на меже синеют васильки. Налетит ночной ветерок, пронесется над овсами с сухим звоном, потревожит в гнездах птиц, пробегут по земле перепелки, выглянут из овса заячьи уши, и снова тихо, только сухой звон от желтеющих колосьев. Не слышно и топота, мягко ступают на пыльной дороге копыта Примы. Не управляет лошадью хозяйка, и, добравшись до зеленого островка, где стоит в поле одинокая береза, щиплет густую траву Прима, смачно пережевывает ее крепкими зубами и, подняв голову, ждет, словно хочет спросить:

“Куда едем и не пора ли домой вернуться?”

Нет, не пора… Бросив поводья и держась за гриву, Динка мягко сползает на землю и, прислонившись к теплому боку Примы, долго-долго стоит задумавшись. Много надо сил, чтобы жить на свете своим умом, да еще если слушаться своего сердца и своей совести. Куда летит камень, не думаешь, а попадет в тебя - узнаешь.

“Не подходящий я человек для жизни. Стою одна, как эта береза в поле. И никому от меня нет ни пользы, ни радости, - горько думает Динка. - Уж на что Мышка - добрая, справедливая, нет у ней ни единого пятнышка на совести, а что же наговорила мне сегодня Мышка… Говорила и говорила, как чужая. И Леня молчал. Трудно ему молчать, когда обо мне говорят плохое, но он молчал; только потом что-то сказал, просто так сказал, не выдержал. Вот, значит, какая я. Росла, росла и выросла. Ни себе, ни людям. Сердятся они и на Хохолка за любовь ко мне, но Хохолок ни на кого не смотрит, никого не слушает и никого не боится. А сколько он терпел из-за меня!..”

Динка отводит лошадь от овса и опускается на траву. Далеко, далеко куда-то убегает ее мысль. Видит она себя девчонкой в коротком гимназическом платье; в мокрых чулках бегает она по лугу и рвет мохнатые фиолетовые цветы - “сон”… А под деревом тоненький реалистик стругает перочинным ножом палочку. Не думает о нем Динка… А ведь это из-за нее он в первый раз пропустил уроки, и дома его ждет строгий отец… Отец…

Морозный холодок пробегает по спине Динки, но сердце ее так жадно ищет тепла, ему так нужны сейчас доказательства, что хоть один человек на свете беззаветно любит ее, Динку…

Ей вспоминается весенняя ярмарка в Киеве. Люди, люди, лакомства, торговцы, уличные представления, фокусники. Динка неудержимо рвется в самую сутолоку, пальцы ее липнут от сладостей, Хохолок, выпросивший у матери деньги, не успевает оплачивать копеечные прихоти подруги. Но это хорошо! Пусть она радуется.

- Только не отходи от меня! Дай мне руку! - просит он.

Но она, Динка, не хочет ходить за руку, ей не страшно затеряться в этой толкотне.

- Отстань! - говорит она. - Что ты ходишь за мной, как нянька!

И Хохолок покорно выпускает ее руку, не отступая ни на шаг.

И вот там, на контрактах <Контракты - весенняя ярмарка в Киеве>, случилось то, что могло случиться только с ней, Динкой. Она вдруг загляделась на красивую молодую цыганку, которая, встряхивая бубном и поводя плечами, лихо отплясывала под гитару. Она и теперь не поймет, что это было. Лихорадка, страстное желание так плясать, так бить в бубен и трясти плечами… Она бросилась к Хохолку и от него к цыганке. Она взяла у Хохолка все деньги и высыпала их на ладонь цыганке.

- Я хочу так плясать! Научи меня так плясать! - словно в беспамятстве твердила она.

Хохолок с тревогой смотрел, как ее окружили цыгане. Большие и маленькие, они щупали ее платье, хватали ее за руки, трясли плечами, приплясывали. Потом они куда-то повели ее за собой. Хохолок бросился за ней, растолкал толпу, но она нетерпеливо прикрикнула на него:

- Оставь меня! Скажи дома, что я завтра вернусь!

- Нет, - решительно запротестовал Хохолок. - Если ты пойдешь с ними, я пойду с тобой!

- Не тронь меня! Я поеду с ними в Святошино…

Динка сжимает руками голову. Она даже хорошо не помнит, как это случилось. А ведь ей было уже одиннадцать лет, она могла понимать, что делает… Но она не понимала.

С шумом и гиканьем цыгане влезли на телеги: из-под грязных перин торчали ручки от кастрюль, мятые самовары и цветное тряпье. Цыганка прыгнула на перину и втащила за собой Динку. Хохолок растолкал цыган и сел с ней рядом. Он был очень бледен, темные глаза его с ужасом смотрели на все это сборище детей, подростков, старух и на чернобородого возницу.

- Уйдем, они украдут тебя, - заикаясь от волнения, шепнул он Динке.

- Молчи, - сердито отвернулась она и вслед за цыганами, раскачиваясь и подражая им, подхватила залихватскую песню.

Хохолок огляделся, вытащил из-под перины железный шкворень и положил его рядом с собой. В Святошинском поле телеги встретил старшина, пожилой цыган с густой черной бородой, в плисовых штанах, засунутых в сапоги, красной рубахе и бархатной поддевке. Цыгане окружили его, быстро, по-цыгански, рассказывая ему что-то и указывая на своих гостей. Цыган протянул Динке руку, потом подал ее Хохолку и гостеприимно предложил им поужинать и повеселиться в его таборе.

Хохолок окинул глазами поле. Весна была ранняя, но не везде еще стаял снег, и подмороженная земля с кочками была твердой и застывшей. Несмотря на это, прямо на землю были брошены толстые ковры, на них горы перин и подушек, а над головами наскоро натянуты рваные шатры. Около палаток валялся сор и железные обрезки, обгорелые головешки и затухшие костры. Привязанные под телегами собаки вытягивали костлявые, обтянутые свалявшейся шерстью бока и лениво гавкали; цыганята в цветных рваных рубашонках выскакивали из палаток и прыгали босиком по мерзлой земле. Табор был небольшой, но от визга, хохота и песен в ушах стоял несмолкаемый шум.

Ничего подобного не видел еще в своей жизни Хохолок. Он стоял, сжимая в руке шкворень, и, не обращая внимания на сыпавшиеся со всех сторон насмешки, не спускал глаз с Динки.

- Иди домой сейчас же! Тут недалеко станция, поезжай поездом! Над тобой все смеются! Скажи дома, что я пошла ночевать к своей подруге! - уговаривала его Динка, но Хохолок только молча качал головой.

Цыгане зажгли костры, сварили картошку. Динка ела сними картошку, бросая на ковер шкурки. Цыган резал мясо и протягивал ей на ноже толстые куски. Хохолок от всего отказался. Он с надеждой прислушивался к стуку колес на железной дороге и к паровозным гудкам.

- Пляши скорей, и пойдем. Мы еще успеем на поезд, - сказал он Динке.

Но Динка даже не ответила. Она чувствовала себя в этом цыганском обществе так, как будто родилась в одном из дырявых шатров.

Когда стемнело, цыгане разожгли еще два костра, раскинули на вытоптанной земле теплую кошму и начали плясать. Маленькие девчонки в длинных цветных юбках с удивительным искусством трясли плечами, с гиканьем носились по кругу цыганята, прыгали через голову, вертелись колесом. Цыганка разогнала их, поставила рядом с собой Динку. Черноокая, статная и красивая, она прошлась перед ней, встряхивая плечами и ударяя в поднятый над головой бубен. Динке тоже дали бубен. Она как очарованная смотрела на цыганку и в точности повторяла все ее движения. Цыгане одобрительно вскрикивали, чернобородый бренчал на гитаре, Хохолок вошел в круг и взял Динку за руку.

- Пойдем. Ты уже научилась!

- Нет. У меня не получается тряска плечами, - упрямо ответила Динка, вырывая у него руку.

Цыганка что-то стала ей объяснять, потом забормотала по-цыгански и потащила Динку в один из шатров. Хохолок бросился за ней, но Динка уже переодевалась в какое-то пестрое тряпье. Хохолок молча вышел. Через секунду вместо Динки выскочила из шатра какая-то рваная девчонка и, схватив бубен, лихо затрясла плечами…

Давно уже наступил вечер, при свете костров поле казалось погруженным в черноту, только далеко-далеко на станции мелькали красные огоньки.

Цыгане пели и плясали долго. Но к ночи все утихло. Молодая цыганка вдруг исчезла, вместо нее вышла из шатра беззубая старуха, повела Динку в рваную палатку, бросила там старый матрац и теплое одеяло, из которого клочьями лезла вата, и объяснила на ломаном русском языке, что гости должны ложиться здесь.

- Я хочу в шатре, - воспротивилась было Динка, но старуха ушла и вынесла ей бубен, объясняя знаками, что это подарок от молодой цыганки.

Динка схватила бубен и, свернувшись комочком под одеялом, сейчас же заснула. Ночь была холодная. Хохолок сидел около Динки в своем весеннем пальтишке и дрожал. Динка тоже ежилась во сне и что-то бормотала. На рассвете цыгане поднялись, тихо и быстро свернули шатры, побросали в телеги ковры и перины, на перины вместе с подушками уложили спящих детей и уехали.

Хохолок все видел, но, когда цыгане встали, притворился спящим. Он был рад, что они уезжают. Когда стук колес затих, он разбудил Динку. Пальто, платье и шапку ее увезли цыгане. Хохолок отдал ей свое пальто. Динка была тихая, покорная. Она шла молча, прижимая к груди подаренный ей бубен: из-под пальто, которое отдал ей Хохолок, волочился по земле грязный подол цветистой цыганской юбки. В поезд они сели без билетов. В город приехали рано. К счастью для них, в этот ранний час улицы были пустынны, редкие прохожие торопливо проходили мимо, и никто не обращал внимания на маленькую цыганку и ее провожатого - бледного, продрогшего мальчика. Подойдя к дому, Динка забеспокоилась.

- Пойти с тобой? - спросил Хохолок.

Она кивнула головой.

Но во двор вбежал Леня. Он был без шапки, в расстегнутом пальто.

- Макака! - крикнул он и, прислонившись к двери, закрыл руками лицо.

В доме царила паника.

Вася заявил в полицию о пропаже на контрактах девочки и мальчика. Описывая Динкины приметы, он так волновался, что не мог говорить. Марина и Леня всю ночь бегали по опустевшей площади контрактов, стучась в закрытые павильоны и расспрашивая сторожей. Динку напоили горячим чаем и уложили в постель, оставив всякие объяснения на завтра. С Хохолком было иначе.

Его встретил отец.

- Где вы были? - сурово спросил он.

Мать от тревоги и страха за сына стояла с помертвевшим лицом.

- Где вы были? - повторил отец, снимая ремень.

Хохолок молчал.

Три дня не показывался Хохолок. Динка бегала по двору, заглядывала в его окна; идти к ним домой она боялась. На четвертый день ей удалось подкараулить мать Хохолка.

- Отец очень бил его… - грустно качая головой, сообщила мать.

- За что? Ведь это я во всем виновата! - всплеснула руками Динка.

- Кто виноват, не знаю, а ответчик он, - сухо сказала мать Андрея.

Динка побежала домой. Плача, она рассказала во всех подробностях свое путешествие к цыганам.

- Он не виноват! Он все время сидел со шкворнем около меня, - всхлипывая, повторяла она.

Марина пошла к Коринским. Отец Андрея, Степан Никанорович, встретил ее сухо, придвинул ей стул, но сам не сел, давая этим понять, что разговор будет коротким.

Марина, волнуясь, рассказала все, что произошло на контрактах и в цыганском таборе.

- Ваш сын вел себя как настоящий рыцарь, - торопясь и волнуясь, сказала она.

По лицу старого рабочего пробежала презрительная усмешка:

- Мне не нужно рыцарей. Я не воспитываю барчука. Мне нужен честный рабочий человек с понятием, кого нужно защищать, а кого не нужно.

Марина вспыхнула.

- Я понимаю. Он, конечно, не оправдывал ее сумасбродство, но все же не бросил свою подругу. А вы били его за этот самоотверженный поступок.

- Да, бил. И он не сказал мне ни слова. - Степан Никанорович провел ладонью по лицу; в темных, как у Андрея, глазах его промелькнула улыбка, в голосе слышалась гордость и удовлетворение. - Ну что ж… Значит, крепок мой сын, коли молчал.

- Я не бью детей, - чувствуя его упрек, тихо сказала Марина.

- Вот они и творят чудеса. Барское воспитание, - усмехнулся Степан Никанорович. - Ваше дело другое, - небрежно добавил он, махнув рукой.

Марина возмутилась.

- Послушайте, за кого вы меня принимаете?

Чувствуя себя какой-то легкомысленной барынькой в глазах этого строгого, степенного рабочего, Марина начала говорить ему о себе, о муже… Она говорила о том, как трудно ей одной воспитывать детей, как необходим им отец.

Степан Никанорович сел. Они разговорились.

- Вы давно работаете в “Арсенале”? - спросила Марина.

- Я, можно сказать, потомственный рабочий. Андрей тоже будет рабочим, как только кончит реальное училище. Я хочу, чтобы он узнал жизнь рабочих, так сказать, на собственной шкуре. А потом он сможет учиться дальше, я препятствовать не буду!

Степан Никанорович говорил осторожно, словно не вполне доверяя своей собеседнице. Марина это почувствовала и встала.

- Я надеюсь, что когда-нибудь мы познакомимся ближе. Помните, что я всегда готова помочь вам всем, что в моих силах.

- Ну что ж, - просто сказал рабочий. - Может, когда-нибудь и понадобимся друг дружке. Только уж девочку свою вы держите в руках, - провожая Марину, добавил он.

Динка с нетерпением ждала мать. Марина пришла расстроенная, молча опустилась на стул и прижала холодные ладони к пылающим щекам.

- Ну что? Мамочка, что? - в тревоге спрашивала Динка.

- Боже, какого стыда я натерпелась… Никогда в жизни не приходилось мне быть в таком положении, - простонала Марина.

Динка бросилась к матери.

- Из-за меня? Да? Мамочка!

Марина кивнула головой.

- Мама, клянусь тебе, что это последний раз! Последний-распоследний! Мамочка! Я сама не знаю, что со мной бывает! Меня словно вихрь какой-нибудь поднимет и несет!

- Так для этого человеку даны воля и разум! Чтобы всякий вихрь не хватал его за шиворот и не тащил куда попало! - с возмущением и горечью сказала Марина.

- Мамочка…

- Ну что “мамочка”? Что “мамочка”, Дина? Я сидела как девчонка и слушала эти суровые слова старого рабочего. Как девчонка!

Она передала Динке весь разговор с отцом Андрея.

Динка сидит, опустив голову и молча перебирая руками влажную траву. Рядом, тихонько всхрапывая, пасется Прима. Свет месяца падает на Динкину голову, на одинокую березу. Дрожат на березе листья.

“Что же я сделала тогда? Предала Хохолка, опозорила мать… Каялась, кляла себя и плакала…”

- Грош мне цена! - сурово говорит Динка. - Какой я была, такой и осталась! Грош мне цена! - гневно повторяет она и, ухватившись за гриву, вскакивает на лошадь. - Моя жизнь никому не нужна, но я не потрачу ее зря! Я буду бить всех Матюшкиных, бить, пока не убьют меня! Мы вместе будем бить - я, Жук и Рваное Ухо! Вот как мы будем! Вперед, Прима!..

Леня стоит на дороге, не зная, куда идти, где искать Динку. Мышка тоже не спит, и оба они чувствуют себя виноватыми. А месяц уже высоко, и на дороге слышен топот.

- Макака! Макака… - шепчет Леня, снимая с лошади свою подругу. - Прости меня, прости…

И Динка снова запутывается в себе самой, в своих близких. Ах как трудно жить на свете, когда тебе пятнадцать лет, когда твой ум еще не окреп, а жить чужим умом тебе уже не хочется!

Глава двадцать четвертая. СООБЩНИЦА

На станцию едут вчетвером. Леня правит, Мышка и Марьяна рядышком на сиденье, а Динка у них в ногах. Леня, Динка и Мышка безразлично и молча смотрят на дорогу; они не выспались, и на душе у всех троих нарастающая тревога за мать. Болтает одна Марьяна:

- Ой и смеху было в экономии! Бабы та девки обреготались з нашой Динки! Як вона в того жениха горшками паляла!..

Марьяна говорит и смеется одна, Леня не поворачивает головы, Динка смотрит вниз, Мышка насильственно улыбается из любезности, и Марьяна переходит на насущный вопрос о купле кабанчика:

- Як попадется на базаре хорошенький поросеночек, дак куплю. Ефим каже - нема чем годувать, но я все единственно куплю! Пока лето, буду нарезать ему травы та крапивы, трохи присыплю отрубями, а там к осени картопля поспеет… Зимой все сгодится.

Замолкает и Марьяна, погрузившись в свои хозяйственные заботы.

У дачной станции Прима останавливается. Мышка и Леня торопятся на поезд. Потом сходит и Марьяна, она разносит дачникам молоко.

Динка подъезжает к почте. Но почта закрыта, на дверях веранды висит тяжелый замок. Динка обходит дом, заглядывает в окна. Нигде не видно хозяев.

“Сегодня все на базаре. Может, эта ведьма и Мишу с собой потащила носить за ней покупки… Чертова барыня!” - раздраженно думает Динка, залезая в бричку.

На базарной площади стоят возы. На земле яркими вышивками на рубахах и цветными платками пестрят ряды девок и баб. Перед каждой на чистых рушниках и рядне разложены деревенские продукты: яйца, творог, стоит сметана в глечиках, кое-где, лежа на боку и раскрыв клювы, тяжело дышат и трепыхаются связанные куры. Динка привязывает около забора Приму и торопится на базар. Она ищет в толпе дачников тучную фигуру почтовой ведьмы, рассчитывая рядом с ней увидеть и Почтового Голубя. Где они могут быть? По краю небольшой площади стоят телеги с сеном, с мешками овса и ржи, с поросятами, с картофелем, с дровами. Всюду слышен смех, украинский певучий говор, закликанье дачниц и отчаянный поросячий визг. Около рундука с мясом на разбитой колоде приказчик из лавки рубит мясо и длинным тонким ножом режет на полоски прозрачное розовое сало. Динка сглатывает слюнки: давно она не ела такого сала с горбушкой хлеба, натертого чесноком. Но денег у ней нет, раз у Лени нет, значит, и у ней нет даже на мороженое.

“Глупость все это… сало какое-то, - машинально думает она, отводя глаза и проталкиваясь к мясному рундуку. - Может, ведьма покупает мясо?” Но “ведьмы” не видно и тут, а вместо нее вдруг над самым ухом Динки раздается знакомый голос:

- Вот корзинки, плетеные прочные корзинки!..

Динка быстро оглядывается. Сзади нее, обвешанный туго сплетенными из зеленых прутьев большими и маленькими корзинками, стоит Жук.

- Купите корзинку, барышня! Крепкие, прочные, недорого прошу! - громко говорит он и, потряхивая корзинками, наклоняется к ее уху: - Отойдем… торгуй корзинку…

- Дорого… очень дорого ты просишь, - наугад бросает Динка, примеряя на руку корзинку.

- Да что вы, барышня… плетенье-то какое, век будет служить! - Жук вскидывает корзинку, гнет плетеную ручку. - Знаешь Матюшкиных? - тихо шепчет он. - Укажи… Недорого, барышня. Берите, не пожалеете! - громко кричит он, делая неуловимое движение бровями, но в глазах Динки смятение, испуг.

- Нельзя сейчас… схватят, убьют… - шепчет она побелевшими губами, машинально разглядывая на свет плетеное дно корзинки.

- Дура… - с досадой бормочет Жук. - Мне личность их надо узнать… Да берите, барышня, не пожалеете! Вот эту берите!.. Здесь они… Матюшкины? - чуть слышно шевеля губами, спрашивает он.

- Не знаю… Найду - стану рядом, - быстрым шепотом отвечает ему Динка, примеряя к руке корзинку.

- Ладно, плати деньги… Ну, так и быть, барышня! - громко говорит Жук, разрывая зубами узел веревки и передавая ей корзинку. - Берите!

- Вот, получай деньги! - порывшись в кармане, говорит Динка и сует ему в руку пустую ладонь.

- Спасибо, барышня! - Жук осторожно сжимает ее пальцы. глаза его теплеют. - Иди… не бойся… Мы друг дружку не знаем. Мне только личность укажи, - почти ласково шепчет он и, перекинув через плечо свой товар, смешивается с базарной толпой.

- Вот покупайте кошелки, зеленые, плетеные… - доносится до Динки его зычный голос.

Но где же Матюшкины? Где их искать? Они, конечно, на возу, с лошадью. А может, вовсе не приехали сегодня…

Динка медленно направляется к возам. Около воза с поросятами торгуется Марьяна со старухой в темном очипке. Динка обходит их стороной и внимательно оглядывает возы с сеном. Нет, не то, не они… Последние возы с дровами. Запах смолистого свежесрезанного дерева бросается ей в нос. Около аккуратно сложенных на телеге березовых поленьев мелькает лицо панского приказчика Павлухи. Из-под козырька новой фуражки блестят его мышиные, бегающие глаза. Сердце Динки сильно бьется. Они! Матюшкины! Оба брата… Рыжие, с тараканьими усами, похожие как две капли воды, только у Семена чуть вдавленный нос, а у Федора лицо, тронутое оспой. Они стоят около свежих, только что срезанных и расколотых поленьев березы. Эти срезы еще сочатся на солнце, истекают соком, как слезами. В глазах Динки встает панский лес и голые пни, а на траве свежие щепки…

“Убийцы… они губят все живое…” - с негодованием думает Динка. В глаза ей бросается кривое полено березы, ей кажется, она узнает его белую кору… свою любимую березку-кривульку. Она протягивает к нему руку и отступает назад.

- Что, барышня, дровишек требуется? - спрашивает ее чей-то угодливый голос.

Она поднимает глаза… Павлуха.

- Да… надо бы… - хрипло выдавливает она из себя первые попавшиеся слова и, откачнувшись назад, с ужасом смотрит на широкую, как лопата, руку Федора, поглаживающую кору березы: на потной коже этой руки между рыжими волосами темные пятна… Эти пятна запеклись и въелись в нее, как кровь… кровь Якова.

Сердце Динки бьется судорожными толчками, ненависть, гнев и отвращение душат ей горло; она прижимает к груди корзинку и, словно разглядывая что-то на дне ее, опускает глаза.

- Дровишки что надо, барышня! Одна береза. Можем и отвезти до вас, если сторгуемся! - говорит Семен Матюшкин, выглядывая из-за плеча брата.

- Это барышня с хутора. Они, верно, с мамашенькой приехали! - заискивающе поясняет Павлуха.

- Да… я скажу маме… - глухо выдавливает из себя Динка и, отвернувшись в сторону, медленно поднимает глаза.

Тревожные, темные, как ночь, и блестящие, как ночные огни, из толпы прямо в упор смотрят на нее глаза Жука.

- Отходи… отходи… - быстрым, неуловимым движением приказывают ей эти глаза.

И Динка отходит, не сказав ни слова, не оглянувшись. Отходит она в толпу, унося с собой жгучую накипь ненависти, злобы, гнева и бессилия. О люди, люди! Если кто-нибудь из вас хоть однажды стоял лицом к лицу со своим смертельным врагом и не смог броситься на него, вцепиться руками в ненавистное горло, рвать и топтать его ногами, тот понимает, что чувствует Динка, несчастная, захлебнувшаяся от ненависти Динка.

“Мы друг дружку не знаем”, - сказал ей Жук, но сейчас он забыл эти слова, он идет с ней рядом, волоча за собой свои зеленые кошелки, и жаркие глаза его направляют каждый ее шаг, словно хотят перелить в нее всю силу и мужество своей души.

- Спугалась… оробела. Это пройдет. Слышь, пройдет. Ну, хошь, убью? Сейчас убью! - шепчет он, наклоняясь к самому уху Динки, и знакомая оскаленная улыбка трогает его губы.

- Нет-нет! Не смей! - вцепляется в него Динка. - Вон бричка. Я поеду домой. Прощай!..

Жук отвязывает от забора вожжи и, когда бричка, тарахтя колесами, отъезжает, долго смотрит ей вслед.

Дважды заслужили у него смерть братья Матюшкины; за Иоськиного отца и за студента, которого убили на Ирнене. И трижды заслужили они ее - вот за эту девчонку, за ее помертвевшее лицо и застывшие синими льдинками глаза… Не забудет им этого Жук.

Динка сидит, уронив на колени вожжи, но Приму не нужно понукать, она хорошо знает дорогу домой. Вот и лес… Глаза Динки невольно отмечают каждый белеющий пень, каждое срубленное дерево, опустевшее место там, где оно росло… “Неужели и березу, мою кривую березу…” - горько вспоминает Динка и, остановив лошадь, продирается сквозь кусты к молодому сосняку, туда, где на крошечной зеленой полянке росла ее подружка. Разве можно сосчитать, сколько раз за все эти годы прибегала сюда Динка, сколько раз, приткнувшись щекой к гладкому белому стволу, спала на разветвленных, словно сросшихся толстых ветках, спускающих до земли свои зеленые косы, “Неужели там, на возу, это была она, моя береза?..”

Но нет, нет! Это не она! “Жива ты, жива, моя кривулька!” Динка поднимает с земли тонкие ветки, гладит кривой ствол.

“Жив-жив! Жив-жив!” - кричит над ее головой какая-то озорная птичка; из сосняка, взметнув рыжим хвостом, прыгает белка, качаются в кустах синие, лесные колокольчики, прячутся в зарослях папоротника желтые грибы лисички, шевелится муравьиная куча…

“Что это со мной было? - думает Динка. - Я испугалась. Неужели ко всем моим недостаткам я еще трусиха? Жалкая трусиха…”

Перед глазами ее снова возникает тяжелая пятерня Матюшкина, поросшая рыжими волосами, и между ними темные, въевшиеся пятна. И снова мутная тошнота сжимает горло. Динка хватает раскрытым ртом свежий лесной воздух, утыкается лицом в листья березы… Сердце ее еще бьется неровными толчками, но в нем уже появляется тихое благодарное чувство к Жуку.

“А ведь он хороший… - с удивлением думает она, вспоминая, как вел ее Жук к бричке, - Только, может быть, он сейчас презирает меня за то, что я испугалась? Он, наверно, думает: девчонка… что с нее взять? А еще убивать собиралась!”

Гнев и стыд охватывают Динку.

“И убью! - думает она, сжимая кулаки. - Вы не уйдете от меня, проклятые убийцы, в последний раз меня застала врасплох вся эта гнусь, ненависть и тошнота! И это была не трусость, а отвращение, вот что это было, Жук, - мысленно оправдываясь перед собой и перед Жуком, думает Динка. - Потому что если б можно было драться, я дралась бы до последней капли крови! Жизнь за жизнь! Смерть за смерть! Подумаешь, неженка какая! Затошнило ее от руки убийцы! Да эти пятна запекшейся крови должны удесятерять силы, а не делать человека слабым, как осенняя муха! Нет, кончено! Я буду холодным, как лед, жестоким мстителем всех палачей, и ни один мускул не дрогнет у меня на лице! Я еще покажу вам, Матюшкины!”

Динка выходит на дорогу, вскакивает в бричку и мчится по лесу. Не сидя, а стоя, с высоко поднятой головой. Жизнь за жизнь! Смерть за смерть!

Глава двадцать пятая. ГОЛУБИНОЕ СЕРДЦЕ

Только подъезжая к хутору, Динка вспомнила, что не зашла второй раз на почту.

“Эх, что же это со мной делается! - с досадой подумала она. - Ведь правду говорят, что я за маленькими делами не вижу больших… Подумать только, забыть о маме!! Ну ничего! Пусть Прима попасется хоть немного, а потом я опять поеду!”

У хаты Ефима она на минутку остановилась, попросила его распрячь Приму и отвести ее на луг.

- А где Марьяна? - спросил Ефим.

- Не знаю. Она торговала на базаре кабанчика, очень хорошенького… - добавила Динка, чтобы задобрить Ефима, который был недоволен, что Динка уехала с базара, не дождавшись Марьяны.

- Ну ты, Диночка, иди швыдко до дому, бо там тебя ждет який-то чин.

- Какой чин? - удивилась Динка.

- А с откудова ж я знаю? Не солдат, не офицер, а просто военный чин. И сидит он уже целый час, трохи не плачет, бедный… Каже, я на фронт отъезжаю, так попрощаться хотел…

- Да кто же это? Может быть, Миша? Почтовый Голубь?

- Верно отгадала! - засмеялся Ефим. - И я его сразу признал, хоть он и в военном! В какие перья голубя ни обряди, все одно орлом он не будет. Ну, да беги скорей! Спроси, нет ли письма от матери! - крикнул Ефим уже вслед убегающей Динке.

Жиронкин стоял около террасы и безнадежно глядел на дорогу. Около его ног, виляя хвостом, вертелся Нерон, под рукой у Жиронкина выглядывала туго стянутая ремнями шинель.

- Миша! - крикнула, подбегая, Динка и, не дав ему поздороваться, быстро спросила: - Вы принесли письмо? Да?

Жиронкин растерянно улыбнулся, закивал головой и полез в боковой карман гимнастерки.

- Да, вот, пожалуйста… Телеграммка-с…

Динка схватила телеграмму,

“Папа болен. Хлопочу больницу. Ждите письма. Задерживаюсь”, - писала Марина.

Динка прочитала один раз, второй, третий. “Папа болен”. Эта фраза долго не укладывалась в ее голове. Вспомнились смеющиеся синие глаза, быстрая походка, широкие плечи, а сердце уже свертывалось в комочек и перед глазами вставало бледное, бескровное лицо узника за железной решеткой, и черты отца становились похожими на черты умирающего в ссылке Кости…

Динка опустила телеграмму и молча пошла к дому,

- Прощайте… Я сейчас уезжаю на фронт… Но вам не до меня. Прощайте, - догнав ее у крыльца, грустно сказал Жиронкин.

Динка остановилась, пришла в себя.

- Ах да, вы, наверно, пришли попрощаться? - вспомнила она.

Жиронкин вспыхнул, заторопился.

- Да, я думал… Простите меня. Я хотел попросить у вашей сестры что-нибудь на память. Я знаю, меня убьют… Но это не имеет никакого значения. Только я хотел… мне легче было бы… умирать, - быстро и сбивчиво заговорил он, глядя на Динку глубокими, как синие озерца, умоляющими глазами.

- Да-да, конечно… - сказала Динка. - Я сейчас…

Она вбежала в комнату, быстро, один за другим, выдвинула ящики комода, потом, махнув рукой, бросилась к туалетному столику, открыла шкатулку, где Мышка хранила Васины письма, маленькие, заветные вещицы… Выбросив на стол конверты и исписанные Васиным почерком листочки, она вытащила со дна шкатулки черную бархотку, которую Мышка иногда носила на шее, задумчиво подержала ее в руках, потом снова порылась в сестриной шкатулке, нашла флакончик духов с тоненькой стеклянной палочкой внутри - последний подарок Васи - и, обрызгав духами бархотку, выбежала на террасу.

- Миша… - сказала она, нежно улыбаясь и протягивая на ладони благоухающую эссенцией ландыша бархотку. - Сестра очень хотела попрощаться с вами сама. Но на всякий случай она просила передать вам вот это…

Бедный Голубь, не веря своему счастью, с трепетом поднес к губам дорогой подарок; длинные ресницы его дрожали, из-под них медленно сползали крупные слезы.

Динка порывисто обняла его за шею, стерла ладонью слезы и, щедрая в глубокой жалости к этому беспомощному ребенку, торжественно сказала:

- Сестра просила вам передать, что отныне в самом жарком бою она всегда будет вашим ангелом-хранителем… - Динка сама не знала, почему ей пришло в голову это утешение, но слова ее сделали чудо.

- Я ничего не боюсь теперь! Скажите вашей сестре, что я счастлив… умереть с ее именем! И еще… у меня нет слов, которыми я мог бы поблагодарить ее… - прижимая к груди руку с бархоткой и сияя счастливыми глазами, сказал Миша. Динка еще раз обняла его.

- Прощайте, - сказала она с неизъяснимой горечью в сердце. - Вы вернетесь… Сестра хотела, чтобы вы вернулись, - сказала она, не веря в его возвращение.

“Пуля ищет малодушного”, - почему-то мелькнуло в ее голове вместе с глубокой жалостью к этому беспомощному ребенку, никогда не знавшему ласки.

- Бедный Голубь… Бедный Голубь, - шептала она, глядя вслед удалявшемуся юноше.

Но Голубь не был сейчас бедным, он даже не был голубем, он нес в своем голубином сердце огромное счастье, такое неожиданное и непостижимое, что силы его вдруг окрепли, плечи распрямились и широко открытые глаза смело глядели вперед! Миша Жиронкин был готов на смерть, на подвиг, на любой подвиг во имя любви!

Глава двадцать шестая. ОБЪЯСНЕНИЕ

Прочитав телеграмму Марины, Леня решительно сказал:

- Надо ехать. Давай собираться, Макака!

Он выволок на середину комнаты старый, потертый чемодан, отобрал белье, которое возьмет с собой, вынул из двойного дна брошюрку Ленина.

- Не бери с собой ничего такого, за что могут арестовать, - испугалась Динка.

- Да… конечно, мало ли что может быть в дороге, - хмуро сказал Леня, откладывая брошюрку.

- Оставь мне, я тоже хочу почитать! - попросила Динка.

- Хорошо, только, смотри, осторожней, на день прячь в дупло.

Они снова занялись укладкой. Кое-что пришлось постирать, кое-где не хватало пуговиц. Работая, каждый потихоньку вздыхал, думая об отце.

- Только бы не то, что у Кости… - говорила Динка.

- Ну нет! Костя жил в обледенелой избе. Я думаю, скорей брюшной тиф… это, кажется, часто бывает в тюрьмах, - предполагал Леня.

- А как же ты поедешь, Лень? Ведь у тебя нет денег, а Мышка только завтра получит! - всполошилась Динка.

- Ax да! - вдруг вспомнил Леня и, запустив пальцы в боковой карман гимнастерки, вытащил пачку денег. - Вот! Тут и на поездку, и вам с Мышкой на хозяйство!

- Где ты взял? - всплеснула руками Динка.

- Ну, где? Все там же… Я, конечно, ничего не говорил. Это Степан Никанорович…

- Отец Андрея?

- Ну да. Он сам поставил вопрос обо мне. И про маму спросил, какие от нее вести. Ну, я сказал: так и так, вестей нет, беспокоимся… А Боженко и говорит: “Придется дать ему еще одно поручение. Пошлем его на помощь Марине Леонидовне, женщина она энергичная, но там ей приходится тяжело”. Ну, и решили, а Степан Никанорович говорит: “У него сестренки одни остаются, ну, да мой Андрей лишний раз навестит…”

- Да? Так и сказал? - удивилась Динка; ей всегда казалось, что отец Андрея недолюбливает ее.

Леня криво улыбнулся и с раздражением сказал:

- Что, обрадовалась? Обрадовалась, что я уезжаю, а твой Хохолок будет приезжать?!

Динка, вспыхнув от обиды, посмотрела ему прямо в глаза.

- Это уже не первый раз… Говори сейчас же, что это значит! Почему ты придираешься к Хохолку? Что он тебе сделал?

Леня засунул руки в карманы и сел, вытянув длинные ноги, на лице его появилось злое и упрямое выражение.

- Андрей ничего не сделал мне, но я ненавижу его приезды, - сказал он с закипающим раздражением. - Я ненавижу его велосипед, на котором вы уезжаете вместе на целые часы. Пусть лучше он не является сюда со своим велосипедом! - в мальчишеской запальчивости выкрикнул Леня.

- Но почему? - топнула ногой Динка. - Он купил этот велосипед для того, чтобы катать меня! Ты не думай, что ему так легко было его купить…

Леня внезапно остыл, черные брови ярче выступили на его побледневшем лице.

- Я не нужен тебе, Макака… И я скоро уеду, совсем уеду… И Андрей тут ни при чем. Он твой друг, хороший человек…

- Что это ты говоришь? Я ничего не понимаю, - с ужасом прошептала Динка.

Леня внимательно посмотрел на нее и жестко сказал:

- В двенадцать лет ты понимала… Но тогда это касалось тебя… Вспомни историю с Зоей. Я никогда не напоминал тебе об этом…

- Историю с Зоей? - морща лоб, прошептала Динка; какое-то давнее неприятное воспоминание смутно всплыло в ее памяти. - История с Зоей… - задумчиво повторила она.

Но Леня махнул рукой.

- Ну бог с ней! Это я зря сказал… Можешь не вспоминать, все равно ничего уже не поправить. Ты даже перестала делиться со мной всеми своими секретами, для этого тебе тоже нужен Андрей, и ты уводишь его подальше, чтоб я не слышал… - с горькой обидой продолжал Леня.

Динка бросилась к нему, зажала ему ладонью рот.

- Перестань, перестань! Это несправедливо! Я все время хочу тебе рассказать, но ты занят то одним, то другим… И мне некому сказать, а у меня тоже спешное дело. А сейчас мы беспокоимся о маме, о папе, и ты снова уезжаешь, не сказав мне ни одного слова, как я должна поступать дальше… - Динка в отчаянии заломила руки. - Я должна решать одна, всегда одна, а потом вы все будете говорить, что я наделала глупостей!..

- Макака! - испуганно сказал Леня. - О чем ты? Мне дорого все, что касается тебя. Почему же ты молчишь? Почему ты скрываешь что-то от меня?

Динка покачала головой.

- Я ничего не скрываю, но я ничего и не говорю, потому что у тебя есть дела важнее моих и получается так, что для меня нет времени…

Леня взял обе ее руки и улыбнулся.

- Ты сама не веришь в то, что говоришь! Ну, давай выкладывай мне все, что у тебя на душе! Ну, прошу тебя, Макака… Сейчас мы одни, нам никто не помешает обсудить все твои дела… Сядем здесь на крылечке.

Динка послушно села на ступеньку. В голосе Лени ей слышалась снисходительность взрослого человека к ребенку, и на сердце было тяжело. Но она заставила себя говорить… о страшной новости, которую она узнала от Дмитро, о поисках Иоськи, о хате Якова, о клятве, данной перед портретом Катри, и о скрипке в лесу… Она говорила тусклым, безразличным голосом, как о чем-то выстраданном и переболевшем. Но по мере того как она говорила, лицо Лени делалось серым и жестким, как камень, а в глазах его появился страх, смертельный страх человека, теряющего самое дорогое, без чего нельзя жить… Динка увидела этот страх, ей мгновенно вспомнился Хохолок, и, заканчивая свой рассказ, она сказала, натянуто улыбаясь:

- А на обратном пути я зацепилась за ветку и упала на пенек…

Но слова эти не дошли до Лени. Сжав руками голову, он глухо сказал:

- Макака… пощади меня, маму и Мышку. Ты сама не знаешь, что делаешь. Никто из нас не сможет пережить, если с тобой случится что-нибудь ужасное. Дай мне слово, Макака…

“Я уже дала такое слово”, - хотела сказать Динка, но не сказала, а только кивнула головой.

- Я во всем помогу тебе. Я буду с тобой всегда и везде, только не скрывай от меня ничего. Ничего и никогда. Слышишь, Макака?

Динка снова кивнула головой. На душе у нее вдруг стало хорошо и спокойно. Почему-то вспомнилась Волга, родной Утес и крепкая рука Лени.

Вечером, прочитав телеграмму, Мышка сказала:

- Здесь что-то иносказательное… “Хлопочу больницу”. Нет, ехать сейчас нельзя, можно все испортить, тем более что мама сама предупреждает: ждите письма.

О болезни отца Мышка даже не говорила, она не верила в нее, как и все остальные. Решено было ждать письма. Когда усталая от дежурства в госпитале Мышка прилегла отдохнуть, Леня и Динка пошли на луг. Сочная, пестреющая цветами трава доходила до колен; неподалеку свежим холодным ключом бил родник. Между кочками стояла вода, черногусы <аисты> важно расхаживали по лугу и, запуская в воду свои тонкие клювы, выхватывала лягушек. Динка выбрала посуше кочку и, присев рядом с Леней, продолжила свой рассказ о лесных обитателях хаты Якова, рассказала она и про свою встречу с Жуком на базаре.

- Он торговал зелеными корзинками, Леня. Может, они не воры? - с надеждой сказала она.

Леня сомнительно покачал головой.

- Скажи мне: если ты видишь, как на человека летит поезд, ты бросишься спасать его? - напряженно морща лоб, спросила Динка.

- Конечно, - перебирая ее тонкие пальцы, улыбнулся Леня. - Разве об этом надо спрашивать?

- Значит, ты спасешь человека. А если ребенок попадет к ворам, то разве это не то же самое, разве не нужно спасать его? - волнуясь, спросила Динка.

- Если не поздно и если удастся оторвать его от этой компании… Но ты же сама сказала, что Иоська не пошел с тобой, что он очень привязан к этому Цыгану. Значит, надо начать с Цыгана… - задумчиво сказал Леня и тут же предложил: - Пойдем к ним вместе!

- Это можно только ночью. Но лучше бы предупредить, а то Жук убьет тебя, - взволновалась Динка.

- Убьет? - с интересом переспросил Леня и засмеялся: - За что же он меня убьет?

- Убьет, - упрямо повторила Динка. - Потому что эта хата - их крепость, единственное убежище, о котором не должны знать люди. По ночам они отпугивают всех скрипкой, а Жук не знает тебя, он не знал и меня…

Динка вдруг замолчала, не смея сказать про свою разбитую голову, но Леня, ничего не подозревая, спокойно улыбался.

- В таком случае надо раньше познакомиться, - сказал он. - Позови этого Жука к нам, если снова встретишь его, - предложил он.

Но Динка озабоченно пожала плечами и понизила голос.

- А если они задумали убить Матюшкиных? - с дрожью сказала она, вспомнив базар.

- Так это надо предупредить во что бы то ни стало! Они же сядут в тюрьму или их растерзают кулаки! - взволновался Леня. - Они глупые мальчишки! Придумали чертовщину какую-то! Легко сказать - убить таких матерых волков! Да разве так надо бороться с кулачьем? Нет! Сходня же ночью я пойду к ним, и пойду один! Ничего они мне не сделают! - решительно сказал Леня, но Динка отчаянно замотала головой.

- Нет, сделают, сделают! Мы пойдем вместе!

Но этой ночью Мышка была дома и идти никуда не пришлось. Кроме того, после телеграммы матери в головах, по определению Динки, снова сделалась суматоха, одни события нагромождались на другие и получалась мала куча, из-под которой вдруг выползали незначительные на первый взгляд вещи.

Ложась спать, Мышка по привычке открыла шкатулку, чтобы перечитать последнее письмо Васи.

- Ой, что это? Здесь все перерыто! Динка! Ты ничего не брала у меня?

- Нет, - устало ответила Динка; ей не под силу было глядя на ночь затевать с сестрой какие-то объяснения из-за несчастной бархотки.

- Странно. Неужели это я так все разбросала? - закрывая шкатулку, удивилась Мышка.

Лежа уже в постели, она вдруг вспомнила Почтового Голубя:

- Бедный… Приходил прощаться. Но ты хоть догадалась передать ему от меня привет?

- Догадалась… - хмуро ответила Динка и, вдруг ощутив в себе злобный протест против всего, что заставляет ее изворачиваться и скрывать свои поступки, круто повернулась к сестре. - Я отдала Голубю на память твою бархотку и сказала, что отныне ты будешь его ангелом-хранителем! - твердо и зло бросила она, вызывающе глядя на сестру.

- Я? Ангелом-хранителем? - опешила Мышка.

- Да, ты! Вот именно ты! Ангелом-хранителем с крылышками! - насмешливо подтвердила Динка.

- Послушай… Если для тебя нет ничего святого, так зачем же смеяться над этим мальчиком?.. - побледнев от волнения, сказала Мышка и, сев на кровати, потянула к себе шкатулку. - И как же ты смела отдать мою бархотку… Это любимая Васина бархотка, - роясь в шкатулке, взволнованно говорила она.

- Да-да! Любимая Васина тряпочка. Я отдала ее, отдала. И ты можешь с успехом повесить на шею другую тряпку, и Вася тоже полюбит ее. А этот человек едет на смерть, и, может быть, эта детская вера в ангелов и эта несчастная бархотка дадут ему силы, - задыхаясь от душившего ее гнева, заговорила Динка, но голос Лени перебил ее:

- Хватит, хватит! Я все слышал! И ты неправа, Мышка. Ты должна благодарить сестру, что твоим именем она доставила человеку такую радость. Может быть, последнюю в его жизни… Где же твоя доброта, Мышка? Неужели… Вася… и только Вася?..

Леня замолчал, с укором глядя на Мышку. Она тоже молчала. Динка, закинув за голову руки, смотрела в потолок.

- Ну, спите! - сказал Леня и, потушив лампу, вышел в соседнюю комнату.

Через секунду в темноте послышался тихий, нежный голос Мышки:

- А он очень обрадовался, Динка?

И далекий, как утихающее за лесом эхо, протяжный вздох:

- Очень…

Читайте далее: Глава двадцать седьмая. ДВА ДРУГА



Страница сформирована за 0.87 сек
SQL запросов: 169