Глава двадцать пятая. ГОЛУБИНОЕ СЕРДЦЕ
Только подъезжая к хутору, Динка вспомнила, что не зашла второй раз на почту.
“Эх, что же это со мной делается! - с досадой подумала она. - Ведь правду говорят, что я за маленькими делами не вижу больших… Подумать только, забыть о маме!! Ну ничего! Пусть Прима попасется хоть немного, а потом я опять поеду!”
У хаты Ефима она на минутку остановилась, попросила его распрячь Приму и отвести ее на луг.
- А где Марьяна? - спросил Ефим.
- Не знаю. Она торговала на базаре кабанчика, очень хорошенького… - добавила Динка, чтобы задобрить Ефима, который был недоволен, что Динка уехала с базара, не дождавшись Марьяны.
- Ну ты, Диночка, иди швыдко до дому, бо там тебя ждет який-то чин.
- Какой чин? - удивилась Динка.
- А с откудова ж я знаю? Не солдат, не офицер, а просто военный чин. И сидит он уже целый час, трохи не плачет, бедный… Каже, я на фронт отъезжаю, так попрощаться хотел…
- Да кто же это? Может быть, Миша? Почтовый Голубь?
- Верно отгадала! - засмеялся Ефим. - И я его сразу признал, хоть он и в военном! В какие перья голубя ни обряди, все одно орлом он не будет. Ну, да беги скорей! Спроси, нет ли письма от матери! - крикнул Ефим уже вслед убегающей Динке.
Жиронкин стоял около террасы и безнадежно глядел на дорогу. Около его ног, виляя хвостом, вертелся Нерон, под рукой у Жиронкина выглядывала туго стянутая ремнями шинель.
- Миша! - крикнула, подбегая, Динка и, не дав ему поздороваться, быстро спросила: - Вы принесли письмо? Да?
Жиронкин растерянно улыбнулся, закивал головой и полез в боковой карман гимнастерки.
- Да, вот, пожалуйста… Телеграммка-с…
Динка схватила телеграмму,
“Папа болен. Хлопочу больницу. Ждите письма. Задерживаюсь”, - писала Марина.
Динка прочитала один раз, второй, третий. “Папа болен”. Эта фраза долго не укладывалась в ее голове. Вспомнились смеющиеся синие глаза, быстрая походка, широкие плечи, а сердце уже свертывалось в комочек и перед глазами вставало бледное, бескровное лицо узника за железной решеткой, и черты отца становились похожими на черты умирающего в ссылке Кости…
Динка опустила телеграмму и молча пошла к дому,
- Прощайте… Я сейчас уезжаю на фронт… Но вам не до меня. Прощайте, - догнав ее у крыльца, грустно сказал Жиронкин.
Динка остановилась, пришла в себя.
- Ах да, вы, наверно, пришли попрощаться? - вспомнила она.
Жиронкин вспыхнул, заторопился.
- Да, я думал… Простите меня. Я хотел попросить у вашей сестры что-нибудь на память. Я знаю, меня убьют… Но это не имеет никакого значения. Только я хотел… мне легче было бы… умирать, - быстро и сбивчиво заговорил он, глядя на Динку глубокими, как синие озерца, умоляющими глазами.
- Да-да, конечно… - сказала Динка. - Я сейчас…
Она вбежала в комнату, быстро, один за другим, выдвинула ящики комода, потом, махнув рукой, бросилась к туалетному столику, открыла шкатулку, где Мышка хранила Васины письма, маленькие, заветные вещицы… Выбросив на стол конверты и исписанные Васиным почерком листочки, она вытащила со дна шкатулки черную бархотку, которую Мышка иногда носила на шее, задумчиво подержала ее в руках, потом снова порылась в сестриной шкатулке, нашла флакончик духов с тоненькой стеклянной палочкой внутри - последний подарок Васи - и, обрызгав духами бархотку, выбежала на террасу.
- Миша… - сказала она, нежно улыбаясь и протягивая на ладони благоухающую эссенцией ландыша бархотку. - Сестра очень хотела попрощаться с вами сама. Но на всякий случай она просила передать вам вот это…
Бедный Голубь, не веря своему счастью, с трепетом поднес к губам дорогой подарок; длинные ресницы его дрожали, из-под них медленно сползали крупные слезы.
Динка порывисто обняла его за шею, стерла ладонью слезы и, щедрая в глубокой жалости к этому беспомощному ребенку, торжественно сказала:
- Сестра просила вам передать, что отныне в самом жарком бою она всегда будет вашим ангелом-хранителем… - Динка сама не знала, почему ей пришло в голову это утешение, но слова ее сделали чудо.
- Я ничего не боюсь теперь! Скажите вашей сестре, что я счастлив… умереть с ее именем! И еще… у меня нет слов, которыми я мог бы поблагодарить ее… - прижимая к груди руку с бархоткой и сияя счастливыми глазами, сказал Миша. Динка еще раз обняла его.
- Прощайте, - сказала она с неизъяснимой горечью в сердце. - Вы вернетесь… Сестра хотела, чтобы вы вернулись, - сказала она, не веря в его возвращение.
“Пуля ищет малодушного”, - почему-то мелькнуло в ее голове вместе с глубокой жалостью к этому беспомощному ребенку, никогда не знавшему ласки.
- Бедный Голубь… Бедный Голубь, - шептала она, глядя вслед удалявшемуся юноше.
Но Голубь не был сейчас бедным, он даже не был голубем, он нес в своем голубином сердце огромное счастье, такое неожиданное и непостижимое, что силы его вдруг окрепли, плечи распрямились и широко открытые глаза смело глядели вперед! Миша Жиронкин был готов на смерть, на подвиг, на любой подвиг во имя любви!
Глава двадцать шестая. ОБЪЯСНЕНИЕ
Прочитав телеграмму Марины, Леня решительно сказал:
- Надо ехать. Давай собираться, Макака!
Он выволок на середину комнаты старый, потертый чемодан, отобрал белье, которое возьмет с собой, вынул из двойного дна брошюрку Ленина.
- Не бери с собой ничего такого, за что могут арестовать, - испугалась Динка.
- Да… конечно, мало ли что может быть в дороге, - хмуро сказал Леня, откладывая брошюрку.
- Оставь мне, я тоже хочу почитать! - попросила Динка.
- Хорошо, только, смотри, осторожней, на день прячь в дупло.
Они снова занялись укладкой. Кое-что пришлось постирать, кое-где не хватало пуговиц. Работая, каждый потихоньку вздыхал, думая об отце.
- Только бы не то, что у Кости… - говорила Динка.
- Ну нет! Костя жил в обледенелой избе. Я думаю, скорей брюшной тиф… это, кажется, часто бывает в тюрьмах, - предполагал Леня.
- А как же ты поедешь, Лень? Ведь у тебя нет денег, а Мышка только завтра получит! - всполошилась Динка.
- Ax да! - вдруг вспомнил Леня и, запустив пальцы в боковой карман гимнастерки, вытащил пачку денег. - Вот! Тут и на поездку, и вам с Мышкой на хозяйство!
- Где ты взял? - всплеснула руками Динка.
- Ну, где? Все там же… Я, конечно, ничего не говорил. Это Степан Никанорович…
- Отец Андрея?
- Ну да. Он сам поставил вопрос обо мне. И про маму спросил, какие от нее вести. Ну, я сказал: так и так, вестей нет, беспокоимся… А Боженко и говорит: “Придется дать ему еще одно поручение. Пошлем его на помощь Марине Леонидовне, женщина она энергичная, но там ей приходится тяжело”. Ну, и решили, а Степан Никанорович говорит: “У него сестренки одни остаются, ну, да мой Андрей лишний раз навестит…”
- Да? Так и сказал? - удивилась Динка; ей всегда казалось, что отец Андрея недолюбливает ее.
Леня криво улыбнулся и с раздражением сказал:
- Что, обрадовалась? Обрадовалась, что я уезжаю, а твой Хохолок будет приезжать?!
Динка, вспыхнув от обиды, посмотрела ему прямо в глаза.
- Это уже не первый раз… Говори сейчас же, что это значит! Почему ты придираешься к Хохолку? Что он тебе сделал?
Леня засунул руки в карманы и сел, вытянув длинные ноги, на лице его появилось злое и упрямое выражение.
- Андрей ничего не сделал мне, но я ненавижу его приезды, - сказал он с закипающим раздражением. - Я ненавижу его велосипед, на котором вы уезжаете вместе на целые часы. Пусть лучше он не является сюда со своим велосипедом! - в мальчишеской запальчивости выкрикнул Леня.
- Но почему? - топнула ногой Динка. - Он купил этот велосипед для того, чтобы катать меня! Ты не думай, что ему так легко было его купить…
Леня внезапно остыл, черные брови ярче выступили на его побледневшем лице.
- Я не нужен тебе, Макака… И я скоро уеду, совсем уеду… И Андрей тут ни при чем. Он твой друг, хороший человек…
- Что это ты говоришь? Я ничего не понимаю, - с ужасом прошептала Динка.
Леня внимательно посмотрел на нее и жестко сказал:
- В двенадцать лет ты понимала… Но тогда это касалось тебя… Вспомни историю с Зоей. Я никогда не напоминал тебе об этом…
- Историю с Зоей? - морща лоб, прошептала Динка; какое-то давнее неприятное воспоминание смутно всплыло в ее памяти. - История с Зоей… - задумчиво повторила она.
Но Леня махнул рукой.
- Ну бог с ней! Это я зря сказал… Можешь не вспоминать, все равно ничего уже не поправить. Ты даже перестала делиться со мной всеми своими секретами, для этого тебе тоже нужен Андрей, и ты уводишь его подальше, чтоб я не слышал… - с горькой обидой продолжал Леня.
Динка бросилась к нему, зажала ему ладонью рот.
- Перестань, перестань! Это несправедливо! Я все время хочу тебе рассказать, но ты занят то одним, то другим… И мне некому сказать, а у меня тоже спешное дело. А сейчас мы беспокоимся о маме, о папе, и ты снова уезжаешь, не сказав мне ни одного слова, как я должна поступать дальше… - Динка в отчаянии заломила руки. - Я должна решать одна, всегда одна, а потом вы все будете говорить, что я наделала глупостей!..
- Макака! - испуганно сказал Леня. - О чем ты? Мне дорого все, что касается тебя. Почему же ты молчишь? Почему ты скрываешь что-то от меня?
Динка покачала головой.
- Я ничего не скрываю, но я ничего и не говорю, потому что у тебя есть дела важнее моих и получается так, что для меня нет времени…
Леня взял обе ее руки и улыбнулся.
- Ты сама не веришь в то, что говоришь! Ну, давай выкладывай мне все, что у тебя на душе! Ну, прошу тебя, Макака… Сейчас мы одни, нам никто не помешает обсудить все твои дела… Сядем здесь на крылечке.
Динка послушно села на ступеньку. В голосе Лени ей слышалась снисходительность взрослого человека к ребенку, и на сердце было тяжело. Но она заставила себя говорить… о страшной новости, которую она узнала от Дмитро, о поисках Иоськи, о хате Якова, о клятве, данной перед портретом Катри, и о скрипке в лесу… Она говорила тусклым, безразличным голосом, как о чем-то выстраданном и переболевшем. Но по мере того как она говорила, лицо Лени делалось серым и жестким, как камень, а в глазах его появился страх, смертельный страх человека, теряющего самое дорогое, без чего нельзя жить… Динка увидела этот страх, ей мгновенно вспомнился Хохолок, и, заканчивая свой рассказ, она сказала, натянуто улыбаясь:
- А на обратном пути я зацепилась за ветку и упала на пенек…
Но слова эти не дошли до Лени. Сжав руками голову, он глухо сказал:
- Макака… пощади меня, маму и Мышку. Ты сама не знаешь, что делаешь. Никто из нас не сможет пережить, если с тобой случится что-нибудь ужасное. Дай мне слово, Макака…
“Я уже дала такое слово”, - хотела сказать Динка, но не сказала, а только кивнула головой.
- Я во всем помогу тебе. Я буду с тобой всегда и везде, только не скрывай от меня ничего. Ничего и никогда. Слышишь, Макака?
Динка снова кивнула головой. На душе у нее вдруг стало хорошо и спокойно. Почему-то вспомнилась Волга, родной Утес и крепкая рука Лени.
Вечером, прочитав телеграмму, Мышка сказала:
- Здесь что-то иносказательное… “Хлопочу больницу”. Нет, ехать сейчас нельзя, можно все испортить, тем более что мама сама предупреждает: ждите письма.
О болезни отца Мышка даже не говорила, она не верила в нее, как и все остальные. Решено было ждать письма. Когда усталая от дежурства в госпитале Мышка прилегла отдохнуть, Леня и Динка пошли на луг. Сочная, пестреющая цветами трава доходила до колен; неподалеку свежим холодным ключом бил родник. Между кочками стояла вода, черногусы <аисты> важно расхаживали по лугу и, запуская в воду свои тонкие клювы, выхватывала лягушек. Динка выбрала посуше кочку и, присев рядом с Леней, продолжила свой рассказ о лесных обитателях хаты Якова, рассказала она и про свою встречу с Жуком на базаре.
- Он торговал зелеными корзинками, Леня. Может, они не воры? - с надеждой сказала она.
Леня сомнительно покачал головой.
- Скажи мне: если ты видишь, как на человека летит поезд, ты бросишься спасать его? - напряженно морща лоб, спросила Динка.
- Конечно, - перебирая ее тонкие пальцы, улыбнулся Леня. - Разве об этом надо спрашивать?
- Значит, ты спасешь человека. А если ребенок попадет к ворам, то разве это не то же самое, разве не нужно спасать его? - волнуясь, спросила Динка.
- Если не поздно и если удастся оторвать его от этой компании… Но ты же сама сказала, что Иоська не пошел с тобой, что он очень привязан к этому Цыгану. Значит, надо начать с Цыгана… - задумчиво сказал Леня и тут же предложил: - Пойдем к ним вместе!
- Это можно только ночью. Но лучше бы предупредить, а то Жук убьет тебя, - взволновалась Динка.
- Убьет? - с интересом переспросил Леня и засмеялся: - За что же он меня убьет?
- Убьет, - упрямо повторила Динка. - Потому что эта хата - их крепость, единственное убежище, о котором не должны знать люди. По ночам они отпугивают всех скрипкой, а Жук не знает тебя, он не знал и меня…
Динка вдруг замолчала, не смея сказать про свою разбитую голову, но Леня, ничего не подозревая, спокойно улыбался.
- В таком случае надо раньше познакомиться, - сказал он. - Позови этого Жука к нам, если снова встретишь его, - предложил он.
Но Динка озабоченно пожала плечами и понизила голос.
- А если они задумали убить Матюшкиных? - с дрожью сказала она, вспомнив базар.
- Так это надо предупредить во что бы то ни стало! Они же сядут в тюрьму или их растерзают кулаки! - взволновался Леня. - Они глупые мальчишки! Придумали чертовщину какую-то! Легко сказать - убить таких матерых волков! Да разве так надо бороться с кулачьем? Нет! Сходня же ночью я пойду к ним, и пойду один! Ничего они мне не сделают! - решительно сказал Леня, но Динка отчаянно замотала головой.
- Нет, сделают, сделают! Мы пойдем вместе!
Но этой ночью Мышка была дома и идти никуда не пришлось. Кроме того, после телеграммы матери в головах, по определению Динки, снова сделалась суматоха, одни события нагромождались на другие и получалась мала куча, из-под которой вдруг выползали незначительные на первый взгляд вещи.
Ложась спать, Мышка по привычке открыла шкатулку, чтобы перечитать последнее письмо Васи.
- Ой, что это? Здесь все перерыто! Динка! Ты ничего не брала у меня?
- Нет, - устало ответила Динка; ей не под силу было глядя на ночь затевать с сестрой какие-то объяснения из-за несчастной бархотки.
- Странно. Неужели это я так все разбросала? - закрывая шкатулку, удивилась Мышка.
Лежа уже в постели, она вдруг вспомнила Почтового Голубя:
- Бедный… Приходил прощаться. Но ты хоть догадалась передать ему от меня привет?
- Догадалась… - хмуро ответила Динка и, вдруг ощутив в себе злобный протест против всего, что заставляет ее изворачиваться и скрывать свои поступки, круто повернулась к сестре. - Я отдала Голубю на память твою бархотку и сказала, что отныне ты будешь его ангелом-хранителем! - твердо и зло бросила она, вызывающе глядя на сестру.
- Я? Ангелом-хранителем? - опешила Мышка.
- Да, ты! Вот именно ты! Ангелом-хранителем с крылышками! - насмешливо подтвердила Динка.
- Послушай… Если для тебя нет ничего святого, так зачем же смеяться над этим мальчиком?.. - побледнев от волнения, сказала Мышка и, сев на кровати, потянула к себе шкатулку. - И как же ты смела отдать мою бархотку… Это любимая Васина бархотка, - роясь в шкатулке, взволнованно говорила она.
- Да-да! Любимая Васина тряпочка. Я отдала ее, отдала. И ты можешь с успехом повесить на шею другую тряпку, и Вася тоже полюбит ее. А этот человек едет на смерть, и, может быть, эта детская вера в ангелов и эта несчастная бархотка дадут ему силы, - задыхаясь от душившего ее гнева, заговорила Динка, но голос Лени перебил ее:
- Хватит, хватит! Я все слышал! И ты неправа, Мышка. Ты должна благодарить сестру, что твоим именем она доставила человеку такую радость. Может быть, последнюю в его жизни… Где же твоя доброта, Мышка? Неужели… Вася… и только Вася?..
Леня замолчал, с укором глядя на Мышку. Она тоже молчала. Динка, закинув за голову руки, смотрела в потолок.
- Ну, спите! - сказал Леня и, потушив лампу, вышел в соседнюю комнату.
Через секунду в темноте послышался тихий, нежный голос Мышки:
- А он очень обрадовался, Динка?
И далекий, как утихающее за лесом эхо, протяжный вздох:
- Очень…
